Три солнца. Сага о Елисеевых. Книга II. Дети

Глава VII

I

Угрюмые январские тучи над свинцовым морем не предвещали беглецам, нашедшим приют в Крыму, ничего светлого или обнадеживающего. Бодро начав и внушив мытарям надежду на благополучное разрешение гражданского конфликта, армия Юга России теперь уступала недавно завоеванные города. В первые дни нового года, несмотря на продолжающееся сопротивление Белой Гвардии, стало появляться ощущение, что война окончательно проиграна.

Одним невзрачным вечером на Григория Григорьевича и его нового приятеля, с которым они решили выпить по бокалу крымского вина в ресторанчике на берегу, дабы приятно завершить оздоровительный моцион, напал пьяный вдрызг офицер.

– Винцо попиваете? Морским воздухом дышите? Почему не в строю?

Друзья скандалиста пытались его оттащить, но он вырывался и продолжал выкрикивать обвинения, теперь обращаясь уже ко всем посетителям ресторана.

– Трусы! Хотите, чтобы мы за вас пыль глотали и кровь проливали? – дебошир оттолкнул другого офицера, который пытался его урезонить: – Оставьте меня! Пусть знают правду! Они виноваты в нашем разгроме! Мы из-за них Родину теряем!

На последних словах из глаз офицера полились пьяные слезы. Он перестал сопротивляться и позволил товарищам увести себя. Один из его приятелей вернулся и принес обществу извинения, объясняя поведение друга драматической ситуацией – его полк был разбит, почти все друзья и сослуживцы погибли.

В зале ресторана воцарилась скорбная тишина. Мужчины избегали смотреть друг другу в глаза, как будто в глубине души они принимали, что офицер имел право корить их.

Елисеев тоже был не в своей тарелке. Ему необходимо было объясниться, пусть даже перед не самым близким ему человеком.

– Был момент, Константин Петрович, когда я чуть было не вступил в отряд Шкуро… Даже шашку купил. Стыдно признаться, он мне отказал. И совершенно резонно. Я едва выкарабкался после сердечного приступа и не выглядел бравым воякой. Признаюсь, тогда я расстроился. Даже подумывал податься к Колчаку… С Деникиным и Корниловым, даже если б он был еще жив, и иже с ними ни за что иметь дела не стал бы. Они уже один раз присягу нарушили, никогда не знаешь, что от них еще ждать… Возвращаясь к той ситуации со Шкуро… Я тогда, к слову, не знал, что он в Деникинской армии… Сейчас я думаю, что все к лучшему. У меня сыновья остались в Петрограде. А ну их большевики мобилизуют? Что же я в детей своих стрелять стану? К тому же я не понимаю, за какую Россию воюют наши офицеры? «Единая и неделимая» – прекрасно, но дальше что? Вернуть ее бездарным февралистам? Чтобы они развалили страну окончательно? Чтобы через полгода мучений власть снова уплыла к очередному Ленину, финансируемому из-за границы?

– Я все понимаю, Григорий Григорьевич. Кто я таков, чтобы судить кого бы то ни было? Так уж вышло, я совершенно не имею талантов к военному делу. Мое поприще – богословие. Искренне полагаю, что борьба против безбожников – дело праведное, но сражаться я могу лишь пером и словом, – вздохнул собеседник: – И на поручика не стоит держать зла. Похоже, дела настолько плохи, что даже закаленные воины не могут справиться с захлестнувшими досадой и гневом.

– Пером, словом, да моим умением в торговом деле на ситуацию мы сейчас повлиять никак не сможем. Конец близок. Война проиграна, – Гриша тяжело вздохнул: – Нужно уезжать, пока не началась паника.

Константин Петрович был вынужден согласиться с выводом Елисеева.

Тем же вечером, Григорий Григорьевич, вернувшись домой, объявил сборы.

– Вера, пакуй вещи… Со следующим кораблем отплываем в Константинополь.

– Как? Насовсем? Сейчас? – на глаза супруги навернулись слезы.

– Как ни прискорбно, это все, что нам остается. Нужно уносить ноги, пока не начался всеобщий исход. Едва объявят эвакуацию, Крым погрузится в хаос. Тогда есть риск не получить места на судне и дождаться здесь большевиков. Милая, нужно ехать сейчас!

– Гриша, я устала! Не хочу никуда бежать!

– Ты забыла, что комиссары делали в Евпатории с купцами и офицерами? Хочешь, чтобы нас также растерзали? – Елисеев начинал нервничать. Он никак не ожидал, что супруга станет артачиться; – Что за детские капризы?

– Хорошо, оставь меня в Крыму, а сам плыви! Что с меня взять? Я – женщина, меня не тронут. Когда все успокоится, вернешься.

– Святая наивность! Нет такой подлости, такой жестокости, на которую бы они не решились. Дамам еще опаснее. А если советская власть не закончится, и я не вернусь? Что тогда?

Вера Федоровна разрыдалась в голос.

– Гриша, ну как же так? За что нам это все? Россию будто прокляли!

– Не хочу превращаться в старого брюзгу, но чего мы ждали от этой кучки предателей? Я про Деникина и остальных клятвопреступников. Помнится, они царя изображали бездарным главнокомандующим. Так где же ваши таланты, господа? Позвольте полюбопытствовать… И тем немногим достойным молодым людям, которые могли бы изменить ход войны, дороги не дадут! Деникин вон взял и отправил Врангеля в отставку. Да что там… – Елисеев с досадой махнул рукой: – Развалили страну, допустили к власти кровожадных нехристей, а теперь драпают, что есть мочи. Нечего больше ждать, милая! Сердце вдребезги, но остаться нельзя!

Вера Федоровна подчинилась. На самом деле разлука с любимым была для нее страшнее расставания с Родиной. Ляпнула в пылу эмоций, и сама испугалась.

В канун отъезда жена уговорила Гришу съездить на Сасык-Сиваш. Спрятавшись под вдовей вуалью фиалкового тумана, побледневшее озеро прощалось с Елисеевыми легким печальным плеском. Вера Федоровна долго стояла на берегу, будто хороня свои драгоценные мечты в клубах сиреневой дымки.

На следующий день Елисеевы поднялись на борт французского судна. С палубы был виден длинный хвост очереди на посадку, похожей на траурную процессию, в которой стояли скорбные люди, навеки покидающие свою Отчизну.

– Помнишь, я тебе рассказывал про три солнца, – вдруг вспомнил Григорий Григорьевич, вглядываясь в унылое небо, которое практически слилось с таким же печальным морем: – Похоже, я раскрыл тайну этого знака. Ты снова плачешь?

Вера Федоровна старалась незаметно смахнуть платком слезу со щеки, но была поймана.

– Ветер… Так что за знак?

– Три солнца, которые я видел в кровавое воскресенье – это три русские революции: девятьсот пятого года, февральская и социалистическая. Если так, выходит, нынешняя – последняя…

– Это значит, мы вернемся?

Гриша не знал, что ответить. Это было и его самым заветным желанием.

II

После несостоявшегося побега Сергей спешно пытался найти людей, кто мог бы свести его с новыми проводниками в Финляндию. Это было рискованно, ведь легко можно было нарваться на доносчика или провокатора. Но что было делать? Оставаться в городе было не менее опасно. Набегавшись за день, Серж решил зайти к Шилейко, разговоры с которым отвлекали от любых проблем лучше любого синематографа или театра.

– А вот и Сергей Григорьевич, собственной персоной! Профессор, рекомендую Вам одаренного востоковеда, выпускника Токийского университета и по совместительству бывшего владельца того самого особняка, где и разместился Дом Искусств, – обратилась Анна Андреевна к пожилому мужчине. Хотя из-за пережитых невзгод и потрясений многие петербуржцы вдруг резко постарели, поэтому не всегда можно было ручаться за правильность определенного на глаз возраста: – Профессор Сильверсван! Прошу любить и жаловать! Сергей Григорьевич, если у Вас есть заброшенные пьесы, не стесняйтесь, показывайте их профессору. Борис Павлович – не только специалист по германским языкам, но и член репертуарной комиссии в Александринке. Мы с ним, кстати, только что говорили о вашем доме на Мойке…

– И чем же он заслужил такое внимание?

– Я только оттуда. Навещал Николая Степановича. Он теперь живет в ДИСКе, у него там своя комната, – с несколько сконфуженным видом вступил в разговор профессор Сильверсван.

Только сейчас Сергей обратил внимание, что Владимир Каземирович до сих пор не проронил ни слова. Он сидел в своей старой шинели ссутулившийся и насупленный. Упоминание Гумилева явно вызывало у него изжогу.

– Не юлите, Борис Павлович! – иронично заметила Ахматова: – Ругают Ваш палаццо, Серж. По словам Чуковского, «безвкусица оглушительная»! Стены уборной расписаны морскими волнами, а предбанник – в помпейском стиле.

– Забавно, у нас в семье хозяин особняка слыл знатоком искусств, – улыбнулся Сергей, вспомнив Степана Петровича: – Но я не берусь судить. Кстати, в доме должны быть скульптуры Родена. Если их тоже сочтут безвкусицей, я готов забрать!

– Не обращайте внимания! Некоторые деятели современной культуры совершенно несносны в своем пролетарско-крестьянском высокомерии! А что с бывшим хозяином? Он жив?

– Он с супругой выехал в Финляндию… – внимательный собеседник мог бы заметить в голосе Елисеева едва различимую нотку зависти.

Сергей вызвался помочь Анне Андреевне с самоваром.

– Я не слишком вам докучаю? Владимир Каземирович, похоже, не в настроении, – поинтересовался он, когда они вышли из комнаты.

– Вчера снова записывала за ним шесть часов кряду… Он знает, что я не люблю писать и почерка своего не люблю! Но я не ропщу, я признаю он – гений, и я ему нужна, – тихо, без всякой злобы поделилась хозяйка с Сергеем: – Хотя бы сегодня отдохну. Он непременно скажет, что хотел заниматься, но настроение безвозвратно испорчено…

– Отчего же испорчено? Из-за нас?

– Нет, разговорами профессора о Гумилеве. Жутко меня ревнует, хоть я совсем не вижусь с Колей… Если только на людях… Это не брак, а мрачное недоразумение… Но довольно об этом, расскажите лучше, как Ваши дела?

Серж вкратце описал Ахматовой постигшую его неудачу с побегом в Финляндию. Зная поэтессу не так долго, отчего-то он доверял ей, был уверен, что она не предаст и не осудит, хотя сама сознательно оставалась в своем городе со своим народом.

«Мир сделали клеткою, и не может воробей улететь», – Чжуанцзы, – подытожил он с некоторым отчаяньем.

– Поговорите с Сильверсваном, – посоветовала поэтесса, не вдаваясь в подробности, и вдруг спросила: – Как Вы считаете, мне идет есть цветное?

Увидев вытаращенные глаза Елисеева, Анна Андреевна рассмеялась.

– Спасибо Горькому, нам стали привозить «академический» паек. Такая роскошь! Конина, крупа, табак и плитка шоколада… На днях там оказались даже яйца, представляете? Владимир Каземирович, когда мы завтракали яичницей, вдруг заявил, что мне есть цветное не идет! – помолчала и добавила: – А Вы говорите Роден!

Сергею никогда не пришла бы в голову мысль о несовместимости Ахматовой и цветной пищи, но теперь, когда сама поэтесса озвучила слова Шилейко, он, казалось, понял, что тот имел в виду. Анна Андреевна в своей прекрасной утонченной трагичности воспринималась лишь в черно-белых тонах. Бледная кожа, смоляные волосы, темные одежды, трогательные, рвущие душу слова – ярким цветным кляксам не было места в этой элегантной графике. Сергею стало грустно. Он явственно почувствовал, что одновременно восхитительный и мучительный союз двух талантливых людей скоро рухнет.

Елисеев с Сильверсваном вышли от Шилейко вместе. Сергей долго сомневался, но все же завел разговор с Борисом Павловичем о бегстве заграницу. Оказалось, профессор уже давно горит этой идеей, и у него даже есть надежный человек, который может все организовать. Договорились идти в Финляндию вместе.

III

Каких только странных семейных союзов не создают люди. Некоторые браки, кажется, только для того и существуют, чтобы изощренно мучить друг друга…

Митя пропал в очередной раз. Его двухнедельное отсутствие никого дома не удивило и не насторожило. Он позволял себе частые долгие загулы. Удивительно, как вечно пьяный человек из известной купеческой фамилии ни разу не попался в поле зрения ЧК. Вокруг творились жуткие вещи, представителей его класса расстреливали по надуманным обвинениям, а он словно был заговорен, будто был невидим для комиссаров.

Когда Клим постучал в дверь, Глаша была дома одна. Красный командир был тяжело ранен в боях с армией Юденича, несколько месяцев лежал в госпитале на волоске от смерти и, едва поправившись, сразу явился к даме своего сердца. Появление пропавшего поклонника на пороге было для женщины неожиданностью, обычно они встречались у ателье, но к обоюдному удивлению она не выставила его вон. Глафире надоело чувствовать себя ненужной и нелюбимой. К чему сохнуть по забывшему ее Мите, если рядом есть двухметровый голубоглазый богатырь, который глаз с нее не сводит? Он будет лезть из кожи, чтобы сделать ее счастливой. И никогда не сможет сделать ей больно, ведь чувств к нему она не испытывала.

Клим остался у Глафиры на ночь.

Словно в прозаичном, пошлом водевиле под утро раздался тяжелый стук в дверь. Глаша побледнела от ужаса, подумав, что это вернулся пьяный Митя. Дверь пошел открывать Клим.

На пороге стоял крепкий мужчина пролетарского вида.

– Заносите, – скомандовал он людям, стоявшим у него за спиной.

В квартиру внесли бездыханного Митю и положили на пол в коридоре.

– Ваш?

– Все из-за тебя! – зло бросила Глафира Климу, увидев мертвого супруга.

Затем она окаменела. До самых похорон она не проронила ни слова.

– Что случилось? – спросил Клим у притащивших страшный груз мужчин.

– Кто ж его знает? То ли замерз, то ли захлебнулся. Мы его в канаве нашли. Он уж окоченелый был. Хорошо, у него с собой документ с адресом был, а то б зарыли, как безродного…

Клим взял на себя все хлопоты по организации похорон мужа своей любимой.

Пасмурным мартовским днем на кладбище у гроба усопшего красавца стояли трое – Глафира, Тата и Клим. Разве мог кто-то в прежней жизни поверить, что так бесславно закончится жизненный путь некогда подающего большие надежды купца и блестящего бонвивана, разбившего ни одно женское сердце.

– Никогда никого не люби! – вдруг сказала Глаша Тате, когда Клим отошел попросить у могильщика огоньку: – Они всегда бросают…

Девочка не поняла, что имела в виду мать. На всей земле она была единственным человеком, кто искренне горевал о смерти отца. Тата была привязана к нему, возможно, даже больше, чем к Глафире. С дочкой Митя всегда был добр и заботлив, даже когда был нетрезв. От него она чувствовала тепло, а мать всегда была красивой мраморной статуей – не била, не ругала, но и не приласкала никогда. У Таты было ощущение, что заслужить любовь матери невозможно.

Клим, боясь, что красавицу могут увести у него из-под носа, не стал долго ждать. Через пару недель после похорон он пошел в домоуправление и с молчаливого согласия Глафиры официально оформил с ней брак по всем правилам того времени.

IV

Вера Федоровна жутко страдала от морской болезни. Ее постоянно мутило, так что она совершенно потеряла аппетит. Море все время штормило. Оно как будто злилось на что-то и остервенело хотело досадить путешественникам.

Наконец, добрались до Константинополя. Но на этом мучения не закончились. Несколько дней корабль стоял на рейде в ожидании разрешения высадить пассажиров. Еда и вода закончились. На нижней палубе резало глаза от аммиачного запаха. Клозеты кишели вшами. И несмотря на это туда невозможно было попасть ни днем, ни ночью. Всегда стояла очередь. Хлеба и воды можно было купить лишь у подплывавших к судну на небольших лодках турков, но для этого нужно было спуститься на нижнюю палубу и, главное, целым и не ограбленным вернуться назад. Богатые пассажиры в собственных каютах верхней палубы были ограждены от грязи и крыс, которые нагло бегали по спящим вповалку людям внизу, но провизия заканчивалась и у них.

Как только Елисеевы сошли с корабля, их окутал плотный запах восточных специй и кофе, который перебил незабываемую, казалось, вонь нижних палуб. Вера Федоровна едва стояла на ногах. Она была счастлива почувствовать твердую почву и вздохнуть свежий воздух, но все еще была слишком слаба. Григорий Григорьевич посадил ее в небольшое кафе на Гран-Рю-де-Пера, а сам отправился в посольство, оформить документы. Вера Федоровна ковыряла серебряной ложечкой десерт, который заботливый супруг заказал ей для улучшения настроения и поднятия сил, и разглядывала публику. Благодаря звучащей практически за каждым столиком русской речи, создавалось полное ощущение, что они снова в России. Будто кондитерскую телепортировали из дореволюционного Петрограда.

Вдруг к столику Веры Федоровны подошел пожилой господин, который плешивой головой, толстым пузом и волосатыми кистями рук напомнил ей паука.

– Разрешите рекомендоваться – промышленник, владелец угольных приисков Константин Викторович Рыбин. Вижу, Вы здесь одна. Не могу не предупредить, в Константинополе небезопасно женщине без сопровождения. Особенно такой невероятной красавице! Если Вы еще не нашли себе угол, могу предложить комнату в своем пансионе. Для Вас это будет совершенно бесплатно!

Пока он договаривал последние слова, вдруг на Веру Федоровну ураганом налетели две пожилые дамы, похожие на взъерошенных попугаев.

– Милочка, какой восхитительный сюрприз! Сколько лет, сколько зим! – заверещали они на перебой: – Давно ли приехали?

Вера Федоровна растерялась. Сначала она решила, что старушки просто обознались. Но одна из дам активно подмигивала ей, призывая подыграть в неожиданном экспромте. Пожилые лицедейки оттеснили от столика мужчину-паука, которому так и пришлось ретироваться.

– Ушел… теперь можем говорить открыто… – победоносно заявила старшая из дам: – Простите, что напугали Вас, милочка… Однако поверьте, это было ради Вашего же блага. Этот господин… Карасев, нет Карпов, нет Щукин…

– Рыбин, – поправила вторая.

– Точно, Рыбин, бывший владелец угольных шахт – казалось бы, приличный человек, сдает здесь комнаты. Заманивает одиноких женщин, которые доверяются пожилому и благопристойному с виду соотечественнику. Он же бессовестно пользуется этим. Рано утром, когда ничего не подозревающие гостьи еще спят, этот извращенец является к ним полностью нагим и ложится в постель. Неловко даже говорить о таком сраме… думаю, Вы понимаете, что происходит потом…

– Какой ужас! – Вера Федоровна была в шоке от услышанного: – А что же женщины? Обращались в полицию?

– Полиция… мы все здесь на птичьих правах, а уж несчастные одинокие славянские женщины, репутация у которых здесь сильно подмочена, и с горечью вынуждена заметить, небезосновательно, совершенно без прав. Турки их самих же и обвинят! Зачем пошли к мужчине в дом? Никого здесь не трогает, что бедняжкам порой нечего есть, и нет денег, чтобы поселиться в отеле! Все, как одна молчат, боясь огласки.

– Поэтому, как только мы увидели, что он начал охоту на очередную жертву, решили Вас спасти! – подытожила одна из Пинкертонш.

– Благодарю! У меня нет слов! К счастью, я здесь со своим супругом и, если это был его план, он заведомо был обречен на провал.

Через несколько часов за супругой вернулся уставший, но довольный Григорий Григорьевич. Он забрал жену, и они отправились в отель Пера Палас, где они и прожили в шикарном номере до скорого отъезда во Францию. Французскую визу им дали без проволочек, поскольку у Григория давно имелась недвижимость в предместье Парижа.

Елисеевы без оглядки и сожаления покидали город, заполоненный стаями бездомных кошек и собак, и такими же бездомными, никому ненужными соотечественниками. Сердце кровоточило, глядя на униженных, растоптанных, потерявших Родину и веру в спасение людей, многие из которых опустились на самое дно, пытаясь выжить или, скорее, пытаясь хоть немного заглушить бесконечную, невыносимую боль. Они бежали из страны, а от себя убежать никак не могли.

V

Ранним осенним утром к Сергею пришел запыхавшийся Сильверсван.

– Если не передумали, нужно ехать сегодня же, – сообщил он Сергею: – вот Вам телефон Федора Карловича. Он скажет, что нужно делать.

– А Вы?

– У меня еще не все дела устроены. Я позже поеду. Увидимся через пару дней, уже в Финляндии!

Сергей посоветовался с Верой. Решили идти. Было страшно. Вдруг и эта попытка окажется провалом. А что если облава или предательство? С другой стороны, настолько мучительной и страшной была жизнь в Петрограде, что выбор для семьи Елисеевых был очевиден.

Федор Карлович велел Сергею с семьей доехать последним поездом до станции Мартышкино. Он должен был добраться туда отдельно, чтобы никто их вместе не видел. Вещей разрешил брать не более трех пудов и без громоздких чемоданов, чтобы не привлекать внимание.

Трамваи ездили в Петрограде до шести вечера, поэтому уговорились, что Вера с детьми приедет шестичасовым трамваем на Балтийский вокзал, где ее уже будет ждать Сергей.

Исхудавший востоковед без особого труда напялил на себя три рубашки, две пары кальсон, две пары носков, жакет с жилеткой и брюками, а сверху пиджачную тройку, и в таком виде отправился на вокзал купить билеты. Как назло, стоял теплый, солнечный день. Сергей изнывал от жары.

Вечером к нему присоединились жена и дети. Их провожала Манефа, которая удивительным образом стойко держалась. Она все время молчала, что было совершенно нехарактерно для няньки. Возможно, она тайно надеялась, что и эта попытка бегства провалится. Ей отдали продовольственные карточки и отправили с последним трамваем домой. На прощание Манефа быстро перекрестила Сержа, Веру и детей из окна трамвая.

Елисеевы нервничали. Снова казалось, что на них все обращают внимание. Будто люди знали, что они задумали. В глазах отъезжающих матросов и плохо обутых красноармейцев мерещилось подозрение и осуждение.

Наконец, Елисеевы сели в поезд. Серж пытался гнать от себя тревожные мысли, рассматривая то оплеванный дощатый пол вагона, то кусок желто-зеленого закатного неба, который был виден в окно.

– Здравствуйте, Вера Петровна, вы куда? – вдруг услышал над собой незнакомый голос Серж и невольно вздрогнул.

В поезде случайно оказалась бывшая ученица Верочки. Пойманная врасплох, супруга неуверенным голосом сочинила историю про снятую в Мартышкино дачу. Серж перехватил инициативу и всю дорогу забрасывал девушку вопросами, чтобы не дать ей возможности удовлетворить свое любопытство полностью. Бывшая ученица вышла на одну станцию раньше. Приглашала Елисеевых в гости, что могло послужить вариантом отхода, если б что-то снова пошло не так.

Наконец, доехали до места. На перроне к ним из темноты вынырнул Федор Карлович и повел дальше от станции. Взяв у Сергея деньги, он оставил Елисеевых на чемоданах, ждать. Темень была такая, что Вера с супругом не видели друг друга. Жутко. Холодно. Прошло полчаса. Федора Карловича все не было. Серж начинал нервничать. Что если тот исчез с деньгами? Когда еще они скопят такую сумму, чтобы бежать? Хорошо, что встретили Верочкину ученицу и не придется ночевать с детьми на улице, если что. Но это был бы крах всему!

VI

В темноте послышались голоса. Сергей с Верой насторожились. Нервы были натянуты до предела. К счастью, это был Федор Карлович с двумя мужчинами, которые взяли чемоданы и пошли по тропинке.

Через несколько минут, пройдя через ворота, подошли к дому, дверь которого открыл молодой, довольно красивый финн. Он проводил Елисеевых в большую комнату.

– Сегодня едва ли можно будет уехать. Лодка большая, тяжелая, а ветра совсем нет. Кроме того, не приехали остальные, которые обещали, так что только вас троих невыгодно везти, – сообщил Федор Карлович, отведя Сергея в сторону: – Вы как, все-таки хотите ехать? А то можно здесь обождать до завтрашнего вечера, здесь совершенно безопасно. Вы подумайте, а я еще раз пойду поговорю с лодочниками.

Пока проводники и контрабандисты совещались, Елисеев советовался с женой.

– Вера, будем настаивать, чтобы нас везли сегодня?

– Я не знаю, Сережа, мне кажется, что настаивать не надо, пусть уж они делают как им удобнее – это, пожалуй, спокойнее.

Как только Вера произнесла это, Сергей успокоился и вдруг понял, что страшно проголодался и безумно устал. Все тело ныло. Нужно было покормить детей. Достали черный хлеб, холодную вареную картошку и полфунта масла.

Вернулись Федор Карлович и хозяин.

– Они не хотят ехать. Опасно, – сказал молодой человек с легким финским акцентом.

– Что ж, раз так, мы подождем, – ответил Сергей.

– Я отведу вас наверх. Там есть, где спать. Только, пожалуйста, чтобы дети не шумели, в особенности, если внизу кто-то придет ко мне. Там вы проведете целый день. А завтра можно будет ехать. Мы вам дадим молока, хлеба и жареной картошки на сале, с голоду не умрете. Вы только не беспокоитесь. Мы уже второй год перевозим людей, и у нас никто не попадался. Для лодочников это уже тридцатый рейс. Они каждый камешек знают! Пойдемте наверх, я вам покажу комнату, и ложитесь спать, – успокаивал финн.

Его спокойный голос, крепкая фигура и ласковая улыбка вызывали доверие. Елисеевы совершенно перестали волноваться. Глаза слипались. Как только они поднялись наверх в небольшую мансардную комнату, моментально заснули.

VII

Нервы давали о себе знать. Сергей проснулся ни свет, ни заря и, пока все остальные досматривали сладкие утренние грезы, разглядывал причудливые тени листьев, отражающиеся на полосатых занавесках в лучах встающего солнца. Ему не верилось, что, возможно, уже этой ночью они будут в Финляндии. Как же хотелось, чтобы побег, наконец, удался. Серж старался гнать от себя страхи и сомнения. Вместо этого он стал вспоминать свой недавний разговор с Шурой. Сергей так и не понял, почему на самом деле брат отказался ехать. Казалось, он на ходу придумывал отговорки. Женя была беременна, и побег дался бы ей тяжело. Но, зная Сашину супругу, не было сомнений, что она справилась бы. Пожилой тесть, с которым они жили на набережной Фонтанки и которого якобы не могли бросить, тем более вряд ли мог быть истинной причиной. Что же держало Шуру в Советской России, Сергей так и не понял.

С Мариэттой Серж виделся, когда был в командировке в Москве. Он намекал ей о планируемом побеге, но она не проявила к этому ни малейшего интереса. Сестра была погружена в заботу о ребенке, который рос невероятно похожим на Глеба. Супруг заботился о ней, как о хрустальной статуэтке. Теперь Сергей не переживал на ее счет. Он оставлял Мариэтту в надежных руках, подумав, если позже будет возможность, он вызовет всех родственников к себе. Но сначала самому нужно было оказаться заграницей.

Наконец, проснулись дети и Вера. День тянулся медленно, будто заунывная степная песня. Мальчикам хотелось играть, но им не разрешали, боясь быть услышанными. Сергей пытался развлекать их, тихонько рассказывая сказки. В ход шли и японские эпосы, и русские былины. Когда уже было фантазия рассказчика иссякла, он вспомнил, как сам в детстве любил слушать истории дяди Саши о прадеде, о приключениях его сыновей, которые на огромных кораблях плавали за товаром, и перешел на семейные придания.

Служанка-финка принесла еду. Жареная картошка с грудинкой, молоко и хлеб были недоступной роскошью в голодном Петрограде.

– Что за Лукуллов пир! – наевшись, Сергей откинулся на спинку старого, скрипучего стула. Он уже давно не чувствовал такой приятной тяжести в животе.

Плотный обед сделал свое дело. Дети и родители снова уснули. Учитывая обстоятельство, это было лучшим способом скоротать время.

Вечером, в ожидании финна, Серж вышел из комнаты и пришел на балкон. Стоял прекрасный, тихий вечер.

Наконец, пришел хозяин.

– Сегодня ночью поедете, около часа. Сейчас слишком светлая луна. Опасно, – объявил он и ушел.

– Ну, наконец-то, – выдохнула Вера: – Уже бы в путь, чтоб быстрее добраться. Это ожидание тяжело дается. Дети извелись взаперти.

– Да, скорее бы уж. Давайте после ужина снова ляжем спать, чтоб время быстрее прошло. Нас разбудят, когда нужно.

Снова улеглись. В этот раз сон к Сергею не шел. Одолевали тревожные мысли. Поэтому он несказанно обрадовался, когда услышал шаги на лестнице. Неужели, сейчас все начнется…

– Ветра совсем нет, – печальный вид хозяина моментально убил надежду: – Если к ночи не поднимется, ехать нельзя…

– Без ветра никак?

– Нет, тяжело и долго на веслах. Опасно, можно не успеть к утру выбраться из советских вод…

Вера приоткрыла глаза, когда финн проскрипел ступенями вниз.

– Что, снова не едем? – Сережа увидел в ее глазах ту же панику, что испытывал сам.

В голове крутился один вопрос – неужели они так и не смогут уехать? Этот проклятый город никак не хотел их отпускать. Он жестоко играл с ними, позволяя отдалиться на длинном поводке, а потом, когда появлялась надежда вырваться, тащил назад.

VIII

Дети проспали до утра. Когда проснулись, стали проситься гулять. Родители потратили немало сил, чтобы отвлечь их от этой идеи.

– Мы уже в Москве? – поинтересовался Никита, которому для безопасности выдали версию о поездке в столицу.

– Нет, нам еще нужно плыть на лодке…

– Я не хочу на лодке! Я боюсь! Она может потонуть! – расхныкался Никита, к которому тут же подключился Вадим.

Сергею пришлось объяснять, что их путешествие не будет длинным, и лодка точно не утонет.

– Все равно не хочу! Мне здесь не нравится! Я хочу к Манефе! – не унимался Никита.

– Они просто устали здесь сидеть, – Вера и сама чуть не плакала.

Во дворе послышались голоса.

– Тише! – приказал всем Сергей, сделав страшные глаза.

В щелку в занавесках он увидел красноармейцев с комиссаром. Такого ужаса он не испытывал давно. Неужели этот приятный человек предал их? Почему? За что? Или он изначально заманивает перебежчиков, чтобы затем сдать их в ЧК? Если их арестуют, Сергей был уверен, его точно расстреляют. Однако красноармейцы поговорили несколько минут с финном и ушли. Единственная польза от нескольких минут неописуемого страха – дети тоже перепугались и замолчали.

Было ощущение, что день не закончится никогда. Наконец, стемнело. По-прежнему было тихо. Ни дуновения.

– Давайте спать. Сегодня, наверное, снова не уедем, – решил после ужина Сергей.

Все измученное семейство уснуло. Вдруг Серж почувствовал, что его тормошат за плечо.

– Просыпайтесь, – шептал финн: – Где Ваши вещи? Нужно идти сейчас!

Сергей разбудил Веру. Стали собирать полусонных детей, которые совершенно не могли понять, что происходит.

– Пойдем к берегу тропинкой позади домов. Главное, чтобы дети не пищали, – строго наказал финн, к которому присоединились еще три человека: – это контрабандисты. Они вас повезут.

Вера взяла растерянного Никиту за руку, а Сергей нес Вадима. Шли долго, но, наконец, спустились к морю. Перед ними в камышах стояла лодка. Около лодки скучали в ожидании контрабандисты. Неподалеку скучал красноармеец.

Предали! – решил Сергей. Но в тот же миг один из здоровенных контрабандистов поднял его в воздух и поставил в лодку. Через секунду рядом с ним оказалась Вера и второй сын.

– Не хочу в лодку! – захныкал Никита, но Сергей тут же закрыл ему рот ладонью.

Поплыли. Контрабандисты усиленно гребли. Невольно Сергею пришло сравнение с рабами на галерах. Лодка вынырнула из камышей, но не удалялась от них, скользила вдоль берега.

Елисеевы сидели на дне лодки. Вера взяла на руки спящего Вадима, укрыла его своим пальто. Никита примостился на маленьком чемоданчике возле отца. Один из контрабандистов накрыл его своим теплым пальто. Их лица обдувал ветер. Ветер долгожданной свободы и перемен. Вдали видны были кронштадтские форты в огоньках, которые таинственным образом все время оставались на том же расстоянии.

Над горизонтом появилась зеленая полоска. Она зашевелилась и побежала змейкой выше по небу. За ней следом затанцевали красные, лиловые, белые полосы. Стало светло. Беспечное северное сияние решило поднять дух путешественникам. Контрабандисты, молча переглянувшись, еще больше налегли на весла.

– Какое чудное северное сияние! – заметила Вера тихонько.

– Пусть это будет нам хорошим знаком! – прошептал ей в ответ Серж.

Загорелся прожектор одного из фортов. Луч электрического света быстро заметался по небу, осветил Ораниенбаумский берег и задел лодку. Была надежда, что на суденышко не обратили внимание, потому что свет прожектора добежал до Петергофа, но потом все же медленнее пошел назад. Высветив лодку еще раз, луч остановился, словно гипнотизируя ярким светом. Нервно, будто плюясь и ругаясь, затрещал пулемет.

IX

Пулемет истерически выплевывал очередь за очередью.

– Ничего, они плохо стреляют, – прошептал один из контрабандистов и подмигнул Сергею.

Устав от собственной трескотни, пулемет замолк.

Лодка уже заметно отдалилась от фортов. Ветер стал сильнее. Гребцы, наконец, смогли поднять старый заштопанный парус, но продолжали работать веслами.

Вышли в открытое море. Справа стал виден Толбухин маяк. Рассвело.

– Теперь мы в финских водах, – засмеялся самый «разговорчивый» контрабандист: – Скажите «прощайте» большевикам. Мы днем не можем пристать к Финляндии, потому что нас арестуют. Высадим вас, когда стемнеет. День проведем в море.

Убрали парус, сняли мачту и уселись на дно лодки вместе с Елисеевыми. Небольшие волны покачивали лодку. Веру и Никиту укачало, они легли. Младший сын, опьяненный морским воздухом, дремал. Солнце стояло уже высоко и пригревало. Всем хотелось есть. В горле пересохло. Финны дали пассажирам по сухой корке черного хлеба, что немного помогло снять острый приступ голода.

В полдень с Красной Горки поднялся большой привязной шар. Контрабандисты занервничали. Велели всем лечь на дно лодки и накрылись парусом. Так беглецы пролежали часа два. Наконец, шар спустился.

Когда стемнело, контрабандисты снова подняли паруса. Лодка с легким креном помчались к каменистому берегу.

– Вылезайте, – скомандовали финны и быстро высадили Елисеевых, как только суденышко уперлось носом в дно.

– Мы в Финляндии? – неуверенно спросила Вера, когда контрабандисты уехали, оглядываясь на сосновый лес кругом.

– Судя по пейзажу, да. Нужно идти, что ж тут стоять, – сказал Сергей и взвалил на себя все вещи.

Шли по лесу больше часа, останавливаясь для передышки каждые тридцать шагов. В конце концов, вышли к хорошему шоссе, вдоль которого тянулся длинный белый забор.

– Вера, посиди с детьми на чемоданах, а я поищу, нет ли жилья здесь, – предложил Серж. Необходимо было найти ночлег.

Он перелез через забор и нашел пустую дачу. Но затем заметил другую, в которой светился огонек. Через стеклянную дверь балкона Сергей увидел уютную комнату, в которой у стола сидели трое хорошо одетых человека, две женщины и пожилой мужчина. Дачники мирно играли в карты, на столе пыхтел самовар, рядом с которым лежал белый хлеб и фрукты. Картинка из прошлого. У Сергея защемило сердце. Он тихонько постучал в стекло. Люди вздрогнули и мужчина, сказав что-то дамам, подошел к балконной двери.

– Кто там? – спросил он.

– Из Петербурга бежавший, можно к вам? – сумбурно пытался объясниться Серж.

– Конечно, войдите, это вы из Петербурга? – расспрашивал господин, осматривая гостя с головы до пят.

Сергей сходил за женой и сыновьями. Увидев фрукты и белый хлеб, дети затряслись от радости. Такими лакомствами их давно не баловали.

Дачники оказались петербургскими поляками. Муж одной из дам был польским министром продовольствия. Они радушно встретили Елисеевых, накормили и уложили в постели, покрытые чистыми простынями. Путешественники заснули, как убитые.

На следующее утро Елисеевы узнали, что высадились в пяти верстах от маяка Сэйвиста и что теперь новоиспеченным эмигрантам нужно было ехать в карантин Териоки. Сергей не мог избавиться от странного ощущения: чужбина стала близкой, а Родина – далекой.

X

С момента эвакуации Гули красной армией, Вера и Петя продолжали наблюдать чехарду политических и военных сил в Киеве. Отход деникинцев под натиском красной армии, захват и оккупация города поляками с Петлюрой, последующее бегство польских войск, которым в тыл влетела конница Буденного, что едва не стоило панам потери Варшавы и свержения Пилсудского, и, наконец, окончательное воцарение в древней столице Руси большевистского строя.

На сей раз власть рабочих и крестьян явилась без громких залихватских лозунгов. Пожар мировой революции уже не так манил большевиков. На фоне разрухи рутинные вопросы выходили на первое место. Необходимо было, по крайней мере, накормить голодный город.

Власть Советов жутко раздражал огрызающийся в Крыму Врангель, которому Деникин, в конце концов, передал полномочия командования армией Юга России, но как красные командиры ни старались, взять полуостров пока не выходило. В любом случае, было уже очевидно, что сопротивление Врангеля – это последняя агония белого движения.

С приходом красных Вера стала получать весточки от Гули. Он писал, что работает хирургом в военном лагере под Екатеринодаром, который пролетарии, питающие слабость ко всему красному, переименовали в Краснодар. Рассказывал о довольно гуманном отношении большевиков к сдавшимся в плен казакам армии генерала Морозова. Из-за бесконечных и безграничных зверств комиссаров верилось в это с трудом, однако безоговорочное доверие Гуле заставляло принимать его слова как факт. Вообще, в его тоне зазвучали теплые нотки в отношении Советской России. Если раньше он лишь пытался объяснить логику поведения новой власти, теперь он старался судить объективно и замечал не только крайнюю жестокость, но и попытки измениться к лучшему. В конце концов, в страшной гражданской бойне не было безгрешной стороны. У всех руки были в крови. Вскоре врач и вовсе велел семье ехать в Петроград, поскольку сам собирался туда перебраться при первой же возможности. Гуля не был участником гражданского конфликта, он лишь спасал людей, каким бы цветом они себя ни помазали – и красных, и белых, поэтому ни к нему, ни к его родным у Советской власти не должно было быть претензий.

Пете ничего не оставалось, как присоединиться к семье брата. Он поклялся Гуле оберегать его жену и дочь, поэтому обязан был заботиться о вверенных ему женщинах, пока старший брат не воссоединится с ними. Да и какая разница, где быть под большевиками – в Питере или в таком же красном Киеве? К счастью, молодость позволяла Петру принимать все сюрпризы судьбы, даже самые неприятные, легко, без надрыва. Молодой человек мог адаптироваться к любому строю и всякому месту. Новая власть не вызывала у него симпатий, но необходимо было найти способ выживания и при ней, отбросив тщетные, бесплодно бередящие душу надежды на успех бывших царских генералов. В ноябре, когда Врангель эвакуировал остатки белого движения из Крыма, гражданская война в России закончилась. Хотелось верить, что на смену братоубийственной войне придет прощение, мир и покой. Хотелось… Хотелось пребывать в счастливом неведении и закрыть глаза на красный террор в Крыму, устроенный венгерским коммунистом Белой Куном и уроженкой Киева, Землячкой, расстрелявшими отказавшихся от эвакуации офицеров армии Врангеля и прочих мирных обывателей, которые симпатизировали белому движению. Если бы волны Черного моря могли говорить, они бы, рыдая, поведали, сколько преданных сынов России упокоились в пучине, развеяв любые туманные надежды на благостное будущее. Кровавые репрессии задавали четкий вектор развития взаимоотношений советской власти с классовыми врагами, пусть даже поверженными. Самым сложным в ближайшие десятилетия будет угадать – враг ты или нет. Ведь даже если ты себя врагом искренне не считаешь, нет никаких гарантий, что тебя им не определят.

XI

Париж в цветах Клода Моне с уютными уличными кафе, вкусным вином и романтичным туманом над Сеной был прекрасен даже вопреки тяготам первой мировой войны. Теперь же фанфары победы обволакивали его флером дополнительной привлекательности. Победители всегда притягивают к себе магнитом. Сирым и убогим хочется прильнуть к триумфатору, как к источнику силы, который может поделиться энергией счастья и везения. Но самое главное, чем манила к себе столица Франции несчастных беженцев из России – там не было большевиков и гражданской войны.

Толпы эмигрантов заполонили улицы Парижа в результате великого русского исхода. Благородные и образованные люди новой кровью влились в вены ослабленного войной города. То тут, то там Елисеевы встречали соотечественников, которые, чтобы прокормиться, брались за любую работу – мыли посуду, показывали одежду, водили такси и открывали двери шикарных ресторанов. К счастью, Григорий Григорьевич, имел на своих французских счетах достаточно средств, чтобы жить, ни в чем себе не отказывая. Он подумывал открыть в Париже свой фирменный магазин, копию одного из утраченных в России. Но вдруг обнаружил полное отсутствие былого азарта к торговым делам. Он в целом начинал терять интерес к жизни. Лишь переезд Степана Петровича с Варварой Сергеевной из Финляндии в Париж на некоторое время вывел Григория из состояния уныния и хандры.

– Гриша, нужно нам с тобой как-нибудь выбраться в Ротонду, на Монпарнассе. Там бывали Модильяни и Шагал. Вероятно, можно найти их неизвестные эскизы или, чем черт не шутит, законченные работы за сущие гроши… – ничто, даже потеря Родины, не могло лишить Степана Петровича страсти к коллекционированию предметов искусства.

– Это не то ли кафе, где хозяин угощал гостей за счет заведения в честь свержения нашего государя? – поморщился Григорий.

Родственники обедали в одном из популярных ресторанов Парижа, которое облюбовали русские офицеры и деятели эмиграции, с говорящим названием «Петроград».

– Того владельца уже нет… У него были проблемы с законом. Теперь там новый хозяин, насколько я знаю.

– А художники все те же?

– Сейчас там вотчина начинающих писателей, в том числе из Нового Света. Кто знает, может, и они когда-то прославятся. Но картины можно найти, было бы желание. Это я наверное знаю.

– Как их фамилии?

– Кого?

– Молодых писателей.

– Не помню точно… Могу ошибаться, что-то созвучное с Хемингуэем, и еще Фицджеральдом… Тебе зачем?

– Почитаю на досуге…

– Кто бы мог раньше представить, что Париж будет буквально наводнен богатыми американцами, – вдруг переключился с писателей Степан Петрович: – Что можно сказать? Молодцы! Нажили состояния на войне в Европе и скупают ее под чистую, не стесняясь вывозить и шедевры искусства.

– Хочешь сохранить достояние Европы ее народу? У европейцев должна бы быть своя голова на плечах, чтоб не устраивать войн на своем континенте … – улыбнулся Гриша и на мгновение к нему вернулся его задорный юношеский взгляд: – Или просто не любишь янки?

– Да Бог с ними! Пусть французы сами о своем искусстве пекутся… Что у тебя с детьми? Есть новости?

– Нет, ничего не знаю… Слышал, Зинаида Рашевская замуж за великого князя вышла. Значит, с Петей развелась… Где он сам и его братья с сестрой, одному Богу известно… А что с твоим Петей?

– Он не пожелал уезжать с нами в Париж. Остался в Финляндии.

– Вот так… Думали ли мы когда-нибудь, Степа, что доживем до такого времени, когда потеряем Родину и останемся одни на чужбине? Хорошо, что отцы наши до этого не дожили…

Степан Петрович уже не слышал последние слова Григория. Он уставился на одного из посетителей ресторана.

– Гриша, тот человек… похоже, это Николай Алексеевич Соколов – следователь по делу об убийстве императора Николая II и его семьи!

XII

Григорий не успел и глазом моргнуть, как родственник уже подскочил к растерявшемуся следователю, представился ему и увлек за свой стол. Оказалось, у них был какой-то общий знакомый, и Николай Алексеевич не смог отказать натиску соотечественника. Алкоголь помог сломать неловкость первого общения, и вскоре трое мужчин общались, как закадычные приятели.

– Так что же, Николай Алексеевич, все-таки произошло в Екатеринбурге? Убит наш император?

– Господа, Вы же понимаете, я не могу делиться всеми деталями следствия…

– Безусловно! Мы не осмелились бы и просить о таком… Вы только скажите, убит Николай II или нет? Ведь болтают всякое, не поймешь, чему верить…

– К огромному моему прискорбию, в этом случае, не стоит надеяться на чудо, господа… Хоть вдовствующая императрица и предпочитает не верить в выводы моего следствия. Я отправил ей отчет… Я все понимаю. Невыносимо лишиться сразу двух своих сыновей…

– Но тел так и не нашли.

– Есть основания полагать, что от останков могли избавиться с помощью серной кислоты. Более рассказать не могу, не обессудьте. Следствие еще продолжается. Идет опрос свидетелей.

– Господи Иисусе! – ужаснулся Степан Петрович.

– Что же мы натворили! Все! Особенно эти треклятые февралисты! Если б не они, ничего бы и не было! Вы их допросите?

– Непременно… и хоть Вы верно подметили общую вину в развале страны и свержении монархии, тем не менее не уверен, что можно обвинить их в убийстве царской семьи…

– А с материалами их дела о якобы измене Государя и Государыни Вы ознакомились?

– Безусловно! Читая сводку Руднева видишь, что даже сама постановка вопроса об измене Царя и Царицы невозможна. Он не только не нашел намека на нее, но и пришел к выводам, как раз обратным и весьма близким к моим. А он оперировал в своем следствии материалами, совершенно отличными от моих. Кстати, Керенский в своих показаниях мне утверждает, что лично уверен в том, что Николай II не был изменником. В документах было обнаружено письмо императора Вильгельма к Государю, в котором Вильгельм на немецком языке предлагал русскому императору заключение сепаратного мира. Был также обнаружен ответ на это письмо, оказавшийся в виде отпуска в бумагах. По поручению царя кем-то по-французски было сообщено Вильгельму, что Государь не желает отвечать на его письма. Это ли не прямое доказательство? – пылко поведал новым друзьям следователь: – Или вот еще Жильяр, учитель великих княжон, который отправился с ними в ссылку, вспоминал, что как ни старался владеть собой Государь, и это при всей его выдержанности, он не мог скрыть своих ужасных страданий, которым он подвергался со времени Брестского договора. В это время он в резких суждениях выражался о Керенском и Гучкове, считая их одними из самых главных виновников развала армии. Обвиняя их в этом, он говорил, что тем самым бессознательно для самих себя они дали немцам возможность разложить Россию.

– Я всегда знал, кто истинные изменники! Предали Царя и Отечество! Осознанно или нет – другой вопрос. Сейчас меня больше интересует, понесут ли они заслуженную кару? – ворчал Григорий Григорьевич, стараясь не показывать, что ему льстило такое близкое совпадение в суждениях с Николаем II.

– Государя пугала судьба России. Он скорбел за свой народ. Многие из нас легко похоронили Императора Николая II. Он же в своей душе никогда не хоронил нас и продолжал оставаться нашим Царем.

– Для меня он тоже всегда останется моим Государем, – Елисеев был абсолютно искренен в своих словах. Он не мог представить, что кто-то из Романовых сейчас посмеет примерить на себя роль русского монарха.

Словно подтверждая его слова, в зал в окружении группы известных деятелей русской эмиграции вошли Кирилл, Борис и Андрей Владимировичи, которые были в прекрасном расположении духа. В их свите невозможно было не заметить Закретского. Удивительно, как граф умудрялся в свои почти шестьдесят выглядеть более лощеным, чем великие князья.

– И он здесь! – Григорий пока не пересекался с Закретским в Париже. Но он был уверен, что граф где-то рядом. Как будто само прошлое преследовало Елисеева. Уже и Маши не было в живых, а этот старинный злопыхатель все дышал в затылок. Хотя, объективности ради, в Париж стекался весь уцелевший цвет русской аристократии. Было бы удивительно не встретить там кого-то из прежнего Петербургского бомонда.

Выключили свет, внесли шипучку с горящей сахарной головой. Публика заметно оживилась.

– Господа, я вынужден откланяться. Мне еще нужно поработать, – Соколов сбежал от пьяного галдежа страдающих в изгнании соотечественников. Каждый переживает трагедию, как может.

К компании великих князей присоединился еще один Романов, которому наказание Николая II за убийство Распутина буквально спасло жизнь, Дмитрий Павлович. Он был в сопровождении женщины, которую сложно было назвать красавицей. Тем не менее, в лице дамы и ее манерах было что-то завораживающее, от чего невозможно было оторвать глаз.

– Гриша, мне кажется, Варвара была у этой модистки… Как, бишь, ее… Шанель то ли…

XIII

Ночью Гриша никак не мог уснуть. Вроде и дом прекрасен, и постель уютна, и любимая женщина рядом, а сон не шел. В бурлящем мозгу Елисеева Морфею не было места. Григорий снова и снова проигрывал разговор со следователем Соколовым, распекая изменников и предателей. Николай Алексеевич явно не раскрыл все, что знал об этом деле. Но Елисеевы и не ожидали этого. Грише больше не давала покоя мысль о том, что причастные к развалу страны и, как следствие, убийству царской семьи не понесут наказания. Довольные лица великих князей и Закретского стояли перед глазами. Невольно всплывали в памяти Кирилл с красным бантом в Думе и ухмылка Закретского. Так бы и съездил кулаком по этой наглой роже! Или вызвать графа на дуэль? Теперь, когда Гриша принадлежал дворянскому сословию, он мог себе позволить такую роскошь.

Утром голова трещала, ныла поясница. Возраст всячески намекал, что дуэль – не выход.

– Гриша, что тебя так мучит? – Вера Федоровна принесла хмурому мужу горячего шоколада. Это было как раз то, что нужно прохладным утром.

– Все хорошо, – отмахнулся Григорий: – Суставы ноют. К дождю, видимо…

– Душа у тебя ноет, – Вера Федоровна слишком хорошо знала супруга, чтобы принять его отговорку.

– А у кого из русских она теперь не ноет?

– Поговорил бы ты со своим духовником.

– А что он сделает? Вернет нам Родину? Предаст анафеме Родзянко, Керенского и великих князей? Ты же знаешь, я постоянно в храме, и каюсь, и причащаюсь…

– Сходи, попроси о личной беседе, – настаивала Вера Федоровна.

– Хорошо, – махнул рукой Гриша. Легче было согласиться, чем спорить с женщиной.

– Гриша, ты, когда говоришь о Родине, что представляешь? – неожиданно спросила Вера Федоровна.

– Россию, что же еще? – Елисееву тяжело давался этот разговор, и он хотел побыстрее его закончить.

– А я – розовое озеро в Крыму…

– А, ты про это… тогда Привольное, как мы летели с горы на велосипедах… и Васильевский остров… – он отвернулся. Не хотел, чтобы даже жена видела боль, отразившуюся у него на лице.

Григорий Григорьевич все же послушался Веру Федоровну и попросил своего духовника о частной беседе.

– Отец Сергий, благословите задать вопрос. Ума не приложу, что делать… Научите, как справиться. Сердце захлебывается от ненависти. Бродит она во мне зловонной брагой. Понимаю, что это разрушительно для души и тела. Но если гнев праведный, нужно ли от него избавляться?

– Что делать? Отвечу просто, сын мой, – молиться. Как завещал Иисус: «любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас». И даже если гнев праведный – "Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь".

– И что же, пусть предатели нашего Государя живут себе преспокойно? Ходят в ресторации, пьют вино, старятся в кругу семьи? Хотя бы выказать презрение к ним можно?

– Каждый из них в свой час предстанет перед Господом и понесет кару за грехи свои. Не нам их судить. Нам о себе подумать надобно.

– Я, отец Сергий, о себе думаю… но я не могу прекратить думать и о том, что случилось с Россией, Николаем II и его семьей…

– Мы часто осуждаем людей за то, в чем неосознанно себя виним… Свои грехи на них переносим. Подумайте об этом. Если это так, нужно в том грехе покаяться, и на душе легче станет…

Григорию тяжело было принять слова батюшки. Домой он вернулся злой.

– Сходил, поговорил на свою голову! – нервно бросил он Вере Федоровне с плохо срытым раздражением: – Оказывается, это я – грешник и сам во всем виноват! А где был Синод во время февральской революции? Почему он не встал на защиту Государя?

Однако, несмотря на свою обиду, Гриша уже не мог перестать думать о том, что сказал ему отец Сергий.

XIV

Первого января Сергей с Верочкой прибыли из Стокгольма в зимний Париж. Сержу срочно нужно было найти работу. Семья катастрофически нуждалась в деньгах. Первым делом он отправился в Университет в надежде получить там место. С его квалификацией он рассчитывал быстро занять положение первого япониста во Франции.

– Когда же будет ответ из Сорбонны? – беспокоилась Вера.

Елисеевы с детьми впервые выбрались на прогулку на Елисейские поля. Они не могли позволить себе зайти в кафе или магазин, но не отказывали себе в удовольствии просто пройтись по знаменитой на весь мир улице и полюбоваться Триумфальной аркой.

– Не знаю, – угрюмо ответил Сергей: – И это при том, что Пельо и Леви беспрестанно хлопочут. Похоже, проблема в отсутствии французского гражданства.

– Нансеновского паспорта недостаточно? Так странно. Будто мы нарочно явились сюда без гражданства. Они, вообще, понимают, чего нам стоило вырваться из России?

– Все оказалось не так просто, как думалось. Отчасти я понимаю здешних коллег. Приехал специалист, который естественным образом становится их конкурентом и претендует на престижную работу. Отчего они должны быть рады уступать приличное место чужаку? Думаю, в лучшем случае я смогу получить лишь работу внештатного преподавателя.

– Серж! Серж Елисеев! – вдруг, наперерез улицы к Сергею бросился по-европейски элегантный японец.

Оказалось, это был давний знакомый Сергея еще по Токио, господин Асида. Молодой дипломат тут же пригласил Елисеевых в кафе, где, понимая положение семьи беженцев, угостил их прекрасным обедом. Японец был предельно деликатен, чтобы Сергей не счел это подачкой. Если бы он знал, что пришлось пережить этим людям, он бы понял, что невзгоды научили их с искренней благодарностью принимать помощь. Гордыня эффективно атрофировалась советской властью. Дипломат был так рад встретить Сержа, что, узнав о его проблемах с работой, пообещал пристроить в Японское посольство переводчиком. Так неожиданная встреча на Елисейских полях вернула Елисеевым надежду на светлое будущее в Париже.

XV

Верочка тоже пыталась найти хоть какую-то подработку, но шансы подыскать стоящее место были ничтожно малы. Дефицита в преподавателях французского в Париже очевидно не было, а как художницу или иллюстратора Веру пока не знали. Лишь по рекомендации ее родной сестры, давно перебравшейся в Париж и неплохо к тому времени обжившейся там, нашлась работа в семье эмигрантов, желающих обучить французскому сына. Такую удачу упускать было нельзя. Верочка, не раздумывая, помчалась на встречу с потенциальными работодателями. Те остались ей довольны и сразу же назначили дни занятий.

Окрыленная Вера возвращалась домой по наполненному вкуснейшими запахами Парижу. Учитывая довольно стесненное положение семьи, молодая чета Елисеевых не могла оценить все многообразие французской кухни. Приходилось экономить и избегать лишних трат. Но вдыхать аромат свежайшей выпечки никто не запрещал. В тот день головокружительный запах заставил Веру остановиться у небольшого, но вполне фешенебельного брассери, через окно которого она вдруг увидела Григория Григорьевича с супругой. Они сидели за уставленным яствами столиком, попивая кофе. Верочка испугалась, что они увидят ее голодные глаза, и поспешила уйти. Но все же Григорий Григорьевич заметил ее в самый последний миг. Он бросился на улицу, едва не снеся гарсона с полным подносом. Когда он выскочил, невестки и след простыл. Гриша вернулся полный разочарования.

– Кого ты там увидел?

– Показалось, что там была Сережина Верочка…

– Они в Париже?

– Не знаю… Они оставались в Петрограде… Неужели смогли-таки выбраться? Или я просто ошибся. Я уже так несколько раз принимал незнакомцев то за Гулю, то за Петю, то за Сергея… А десятого дня мне показалось, что я видел Кобылина… С ума, наверное, схожу.

– Ну что ты, Гриша! Тосковать по родным и близким совершенно нормально!

– И по отказавшимся от тебя детям?

– Конечно. В наше время лучше забыть прежние ссоры.

Когда Сергей вернулся с лекций, Верочка сразу же рассказала ему, кого видела в кафе. Щеки Сергея вспыхнули, но он старательно делал вид, что ему новость про присутствие отца в Париже совершенно безразлична.

– Сережа, может быть, пора оставить все распри в прошлом?

– Я не могу забыть смерть матери и предательство, которое привело к этому!

– Возможно, он раскаялся. Если б вы с ним поговорили, ты бы мог это выяснить.

– Ты же сама говоришь, он здесь с этой женщиной. О каком раскаянии ты говоришь?

– Сережа, все же в это время семье лучше было бы держаться вместе. Внуки были бы рады узнать дедушку. Он бы мог немного помочь нам, по виду они не стеснены в средствах.

– Ты хочешь, чтобы я брал у него деньги?

Предчувствуя бурю, Верочка только слегка пожала плечами.

– Никогда! – воскликнул Серж и так взглянул на жену, что она никогда больше не заводила разговор на эту тему: – Мы всего снова добьемся сами!