У кого как...

У КОГО КАК...

У всякого события есть точная дата. Такого-то числа, месяца, года родила... Тогда-то вышла замуж... Вернее, наоборот — вышла замуж, родила... Хотя порядок событий может быть иной. У кого как...

Я очень хочу ребенка. Сына или дочь. Впрочем, на дочь даже не надеюсь. Это было бы таким невероятным счастьем, что перехватывает дыхание, когда представляю нас вместе. И все же иметь дочь — страшно. Девушке и женщине грозит столько опасностей, предстоит столько страданий! Знаю по себе! Нет! Пусть лучше родится мальчик. Мой сын... Иногда вижу его во сне. Чудесного, крепкого. Он улыбается. Я кормлю его грудью и... уношусь на небеса. Просыпаюсь — и еще несколько часов помню неописуемое ночное блаженство. Стараюсь сохранить , но оно тает от солнечного света, как ночные туманы, которые окутывают зимой Иерусалим. Последний год не пропускаю ни одной телепередачи о воспитании детей. Покупаю милые книги «Ваш малыш», «Как быть мамой» и более солидные — «Переходный возраст», «Юношеские страхи», «Армия». Разные книги на трех доступных мне языках — русском, иврите и английском. За год уставила ими почти половину книжного шкафа. Я бы вполне могла открыть семинар по семейному воспитанию. Или школу матерей, или школу отцов, или дедушек, или бабушек. Какую угодно!..

Я очень сексуальная, очень привлекательная, нежная, добрая, женственная. Меня можно описывать на десяти страницах без передышки, и будет мало, но все мужчины, с которыми я знакома, боятся беременности, как огня! У них уже есть дети, и никому не нужен какой-то малыш на стороне. Даже самый чудесный в мире...

Нетерпеливо роюсь в сумке, ищу ключ. Господи! Неужели опять оставила в офисе, в ящике своего стола! Нет! Вот он! Отпираю квартиру, бегу в ванную, пускаю тонкую струйку воды, распаковываю разноцветный горшок, подставляю под воду и тут же слышу нежную-нежную мелодию из «Лебединого озера». Гениально! Наверное, это самое выдающееся достижение нашего сумасшедшего века — музыкальный горшок для малыша.

Сажусь на корточки перед горшком, набираю воды в ладони, постепенно выливаю ее, чтобы снова и снова слушать завораживающую мелодию. Цепенею, как йог от магических буддийских мантр. Моя подруга Илана медленно опускается на корточки возле меня. Что это? Действительно началась медитация? Говорят, такое может произойти, если музыка... нужный ритм — и человек сконцентрировался.

— Привет, Мики. Ты в порядке?

— Да. А ты настоящая? — провожу мокрой ладонью по ее нежной щеке.

— Перестань дурачиться, Мики.

— Как ты вошла?

— В дверь, как все нормальные люди. Она настежь открыта. Что происходит?

— Посмотри, какое чудо. Музыкальный горшок!

— Для кого?

— Для моего сына.

— Ты что, беременна? — Илана с ужасом смотрит на меня.

— Нет, — вздыхаю я, — но буду! Обязательно буду!

— Надо сначала замуж выйти.

— С этим ничего не получается.

— Потому что у тебя завышенные требования к мужчинам.

— Это у тебя — заниженные.

— У меня нормальные, земные.

— Понимаешь, еще до того, как человек рождается, Бог делит душу на две части. Одна вселяется в девочку, а другая — в мальчика. В определенный момент своей жизни они обязательно встречаются... Но я не могу больше ждать этого чуда. И вообще, в последнее время мне кажется, что рождение сына и встреча с настоящей половиной моей души — события вовсе не взаимосвязанные.

— В смысле?

— Может быть, мне предстоит встретиться с суженым только в конце жизни, но тогда я уже не смогу родить сына.

— А как ты собираешься узнать его?

— Кого?

— Суженого.

— Не знаю... С Божьего благословения... Как ты думаешь, Илана, это не разовьет в нем странные ассоциации?

— В ком: в суженом или в Боге?

— В моем сыне.

— Что за ассоциации?

— Представь, если с полугодовалого возраста он будет писать в горшок и каждый раз слышать танец «Маленьких лебедей». Получается, музыка — следствие дефекации. Ужас! Чайковский! И детский горшок...

— Сколько это стоит?

— Довольно дорого... Знаешь, я завтра пойду и обменяю его на обезьяну с дистанционным управлением. Она улыбается, скачет, чихает.

— Гриппом не заражает?

— Нет. Не думаю. От обезьян обычно заражаются СПИДом. Назову Чипси.

— Кого, ребенка?

— Нет, обезьяну. Сына назову Тамир.

— Послушай, Мики, я поняла, тебе действительно необходимо родить ребенка, иначе ты окончательно сбрендишь.

— Угу... Но как же это сделать? Как забеременеть? И от кого? С другой стороны, если ему понравится «Лебединое озеро», он будет сам проситься на горшок и быстро отвыкнет делать это в штанишки.

— Мики, очнись! Спустись с небес. Ребенка еще нет даже в проекте.

— Раз есть горшок, значит, и ребенок будет!

— Да. Осталось только найти отца. Или, может, ты из пробирки хочешь?

— Нет! Ни в коем случае. Только естественным путем. Я старомодна. Живу в девятнадцатом веке.

— А вот скажи, Мики, если бы тебе предложили выбрать... Например, стоят перед тобой сто мужиков или даже двести...

— И все голые!

— Прекрати, я серьезно. Мне нужно понять одну вещь. Кого бы ты выбрала? Есть какие-то критерии?

— Конечно, от кого попало можно хоть завтра забеременеть. Прежде всего это должен быть мужчина интеллигентный, образованный, обязательно остроумный.

— Мики, ты хочешь, чтобы он помогал тебе воспитывать ребенка?

— То, что я хочу, называется не «помощь», а как-то по-другому. Может быть, участие в воспитании. Я хочу, чтобы ребенок не чувствовал себя ущербным из-за отсутствия отца, то есть хоть раз в месяц мой сын должен встречаться с отцом. Мне нужен состоятельный одинокий мужчина, который хочет иметь ребенка, но не связывать себя при этом узами брака.

— Гениально!

— Что?

— То, о чем я сейчас подумала.

— Да? Это связано с горшком?

— Косвенно. Мики! Я знаю, как решить твою проблему.

— Как?

— Дать объявление в газету. Именно такого содержания: «Нужен интеллигентный, состоятельный, одинокий мужчина, который хочет иметь ребенка, но не связывать себя узами брака. Телефон такой-то». Ну, как?

— Не знаю.

— Что? Что тебя не устраивает?

— Вдруг какие-нибудь дегенераты начнут звонить, свататься?

— Пошлешь подальше!

— Не умею.

— Идея! Можно дать номер почтового ящика, чтобы писали письма и присылали фотографии. Ну? Идет?

— Неприятно в газету идти. Представляю, как на меня выставятся в рекламном отделе.

— А ты возьми с собой обезьяну с дистанционным управлением.

— Илана!

— Что?

— Ты так все отлично придумала... Сходи вместо меня в редакцию газеты.

— Может, еще и с мужиками вместо тебя встречаться? Селекционным отбором быков-производителей заняться?

— Ну, пожалуйста...

— Слушай, что-то у него дырка очень широкая.

— У кого?

— У горшка.

— Да? Я даже не обратила внимания.

— Горшок этот для трехлетнего ребенка. Рине моей как раз.

— Хочешь, бери. Замечательный подарок на Хануку.

— Нет, что ты, я к слову сказала.

— Бери, бери! Уверена, ей очень понравится.

— Ладно! Уговорила. А когда твой родится, Ринина попка вырастет, и я тебе верну горшок.

— Сходишь?

— В газету?

— Угу.

— Послезавтра до обеда работаю.

— Текст мы с тобой уже придумали, а деньги я тебе сразу верну.

— — О'кей! Мамаша заполошная.

— Потенциальная...

Я сказала себе: не влюбляться! Не очаровываться! Не мечтать, плавая в радужных облаках! Есть цель, и нужно идти к ней трезво, спокойно, без иллюзий!

Еще раз взглянула на фотографию. Просто заслуженный артист какой-то! Черты абсолютно правильные, резкие. В глазах — воля. Железная твердость. А рука с сигаретой — вообще образец скульптурного искусства. Ни больше, ни меньше. Так и тянет прижаться щекой, закрыть глаза и замереть от восторга.

На обороте фото несколько слов: «Мики, меня заинтересовало ваше необычное предложение. Мечтаю о сыне, как и вы».

Я от природы довольно бойкая. Людей не смущаюсь, но иногда, в самые ответственные моменты, конечно, находит жуткая оторопь и отчего-то не могу связать двух слов. В самые ответственные моменты... Как сейчас, например. Ну что трудного?! Что ответственного?! Нажать несколько кнопок на телефоне? Он ведь меня не увидит! Никакого риска. Не понравится беседа, положу трубку — и все. До свидания... Номера моего у него нет.

Сердце запрыгивает почти в горло. С трудом справляюсь с дыханием. Занято. Слава Богу. Можно сказать себе правду, в конце концов. Себе можно сказать: я хочу, чтобы он стал отцом моего ребенка! Очень хочу. Потому и момент ответственный, потому и сердце громыхает.

— Алло, здравствуйте. Говорит Мики. Получила от вас письмо о сыне, — выпаливаю на одном дыхании.

— Значит, вы, Мики, выбрали меня?

— Только по фотографии.

— Я не сомневался. Вас, конечно, интересует моя профессия.

— Да.

— Я хирург.

— А что вы оперируете?

— Это так важно?

— Да... То есть нет. Дурацкое любопытство. Извините, действительно, мы же не в службе знакомств. Нас не волнуют вредные привычки и увлечения друг друга. Только наследственные болезни, состояние здоровья, материальное положение, уровень образования, я имею в виду интеллект, и, конечно, желание иметь ребенка.

— Да, Мики, вы правы. И все же стоит познакомиться поближе. Узнать друг друга. Ведь наш сын будет одним воплощением, и к тому же нам придется иногда общаться в течение восемнадцати лет. Давайте встретимся. Я приеду к вам в выходные. Хотите?

— Да.

— Только две просьбы. Очень важные.

— Я слушаю.

— Никогда не пытайтесь мне врать, Мики. Я вижу людей насквозь.

— В устах хирурга это звучит очень убедительно. Какая же вторая просьба?

— Я еще не закончил с первой. Говорите всегда прямо все, что вы думаете, что собираетесь предпринять. Не действуйте за моей спиной, не затевайте дурацкие женские игры в завлечение и коварство. Я их не выношу.

— Мне это не нужно.

— Сейчас не нужно, но, может, очень скоро понадобится. Понадобится, если вы влюбитесь в меня. Умоляю вас, Мики, заклинаю! Не делайте этого. Не стройте иллюзий. Я намного старше вас, у меня отвратительный характер, я избалован женщинами, славой, властью. Я абсолютно не гожусь для семейной жизни. Пожалуйста, Мики, не влюбляйтесь в меня. Это очень утомляет.

— Очевидно, это и есть вторая просьба?

— Да.

— Вы выдали такой монолог, словно я сутки сижу у вас под дверью и умоляю впустить. Впрочем, меня ваши слова мало волнуют, точнее, вообще не касаются. А ваша уверенность в себе — чудесное качество для моего будущего сына. Приезжайте в выходные и берегите себя.

Кладу трубку и долго смотрю на обезьяну с дистанционным управлением. Хирург. Злюсь на него за наглые, самоуверенные слова, хотя, если честно, благодарна ему. Это словно отрезвление... Сразу предупредил: ты не имеешь на меня никаких прав. Только сын. Никаких претензий. Никаких витаний в облаках и несбыточных надежд. Что ж, он прав. Тысячу раз прав этот хирург.

Обнимаю обезьяну. Представляю, что я — это она, а он — это я. Чувствую его руки на своих плечах. Вижу их — этот образец скульптурного искусства.

Отстала от группы. Попросила, чтобы меня не ждали. Далеко-далеко виднеется металлическая указка экскурсовода. Длинная указка с розовой салфеткой на конце. Такой смешной ориентир для туристов. Для тех, кто отстал случайно, кто чуть-чуть потерялся...

Пытаюсь заглянуть в дырявые глиняные горшочки—таинственное изобретение Древнего Востока. Глиняные загородки ограждали крыши богатых домов. Скрепляющий раствор, а внутри множество глиняных горшочков без дна, то есть множество одинаковых отверстий. Отверстия наклонены под таким углом, что, находясь на крыше, можно рассматривать все происходящее внизу, но самого наблюдателя увидеть невозможно.

Наблюдательницами в древности были женщины гаремов. Полуобнаженные, выходили они на свои жаркие восточные крыши и рассматривали крепких голубоглазых чужестранцев в шелковых рубахах, плавящихся в солнечном мареве. Муэдзин взбирался на самый высокий минарет, чтобы выкрикивать оттуда молитвенные благословения. Он — единственный, кто мог бы видеть изнывающих от страсти пленниц. Мог бы видеть, как прикрывают они черные ресницы и касаются трепетными ладонями своих коричневых возбужденных сосков, отдаваясь белокожим чужестранцам в пряных розовых мечтах и прозрачной голубизне полуденного неба. Все это мог бы видеть единственный человек в городе — муэдзин, выкрикивающий восхваления Богу. Мог бы видеть, если бы не был слеп, а в те далекие времена ни один зрячий не мог стать муэдзином.

Вдруг чувствую себя узницей на этой загадочной крыше. Разгоряченной, страстной пленницей, заточенной на всю жизнь в четырех дырявых загородках. Мои длинные волосы запутывает пряный ветерок с хлопкового базара, мои тонкие пальцы страстно перебирают нежный батист прозрачной накидки, а влажные распахнутые глаза жадно следят за плывущей между торговыми рядами спиной любимого чужестранца. Вижу, как он грациозно спускается с лошади, вдыхает благовония в хрустальных сосудах, отсчитывает золотые монеты. Вижу, как вспыхивают в солнечных лучах их драгоценные края. Мой любимый покупает благовония, но не мне, конечно, не мне...

Женщины давно не живут в гаремах, но по-прежнему заточают себя на жарких восточных крышах, с которых можно видеть все, но невозможно заметить того, кто наблюдает. Эти крыши называются благовоспитанностью, скромностью, гордостью. И только муэдзин, выкрикивающий благословения Богу, мог бы увидеть тысячи несчастных и сказать им что-то важное. Но муэдзин слеп...

Эйтан приезжал ко мне в прошлые выходные, а за день до этого я была в больнице, где он работает. Найти не составило никакого труда. Он оказался знаменитым хирургом, одним из немногих, которые делают пересадку сердца.

В коридоре, возле операционной, сидели огромные сильные парни, худенькая женщина со светящимися от слез глазами, старушка в джинсах и мальчик лет десяти. Эйтан не мог меня узнать, ведь мы не были знакомы. Он вышел из операционной, и все люди взглянули на него, как на живого Бога. Я даже не запомнила выражения глаз самого Эйтана, и вообще — был ли он бледным, усталым, грустным? Помню только взгляд ожидающих людей и — как молния — жесткий приказ: «Только не влюбляйся в меня!»

Разве можно влюбиться в Бога?.. Он приехал в выходные. Гуляли по парку, сидели на солнечной скамейке, потом на закате пили крепкий сладкий кофе с кардамоном, ходили в кино, смотрели очень смешную комедию, смеялись до слез, мчались по тихим, засыпающим улицам Иерусалима, возвращаясь к моему дому. Эйтан был уверен, что приглашу его. Даже заказал музыку, которую хочет услышать в моем маленьком садике. Я тоже была уверена: вот сейчас выйдем из машины... тихий джаз окутает розовые кусты, унесется к огромным восточным звездам, и Эйтан наконец обнимет меня. Так жаждала этого, что не хватало дыхания, боялась смотреть в его сторону. Но мы подъехали к дому, и я вдруг сказала:

— Был чудесный день. Спасибо. Спокойной ночи. — сама слышала свой голос. Такой звонкий, как стальная проволока, и его легкое удивление:

— А когда же будем тренироваться делать сына?

— Простите... Мне нужно все обдумать. Мы мало знакомы. Еще раз спасибо.

Выскочила из машины и стремительно понеслась в подъезд, словно затворяя по дороге все затворы... И снова заточила себя на жаркой полуденной крыше. Здесь, где меня не мог увидеть никто, кроме слепого муэдзина, я любила Эйтана страстно, бесконечно, жадно. Я любила его безоглядно, бездумно, не боясь быть опозоренной, униженной, забытой, непонятой...

Недавно ходила в гости к Илане, смотрела, как Ринка писает в мой горшок с музыкой Чайковского. Музыка звучала очень тихо, едва различимо. Наверное, батарейки сели. Илана напомнила о возможности забеременеть и без контактов с мужчиной. Я ответила, что именно это со мной произошло, только я забеременела не от него, а им — Эйтаном.

Потом мы пили чай с малиновым пирогом, и Ринка сказала, что выйдет замуж за героя Шестидневной войны. Его как раз показывали по телевизору. Очень красивый парень. Тогда, в 67-м году, ему было лет двадцать.

Вспомнила, как влюбилась в дедушкиного однополчанина — солдата в военной форме и фуражке со звездочкой. Он стоял около березы и улыбался. Мне было двенадцать лет, а солдату девятнадцать. Погиб за два дня до Победы, 7 мая 1945 года. Держала фотографию — и не верила. Не могла поверить. Солдат был живой и влюблено смотрел на меня. Вдруг совершенно отчетливо вспомнила этот снимок. Глаза. Рука с папиросой на стволе березы, рука, словно произведение скульптурного искусства. Это был Эйтан. Конечно! Любимый! Единственный! Ты никогда не умирал! Ты жил во мне все эти годы. Ты и сейчас живешь во мне.

Словно что-то затонуло. Ушло на дно, позволив тихим, спокойным водам сомкнуться надо мной. Я поняла: рождение ребенка, то есть зачатие его, — такое же Божественное дело, как встреча суженого, а человеку лишь кажется, что он принимает решения, выбирает...

Прошло еще три месяца. Я перестала читать книги о воспитании детей. Мне больше не снился чудесный младенец, которого кормлю грудью. Мое состояние можно было назвать отчаянием. Но мне ведь не семнадцать лет. Научилась топить в себе несбыточные мечты. Не смотреть десятки раз в день на безмолвный телефон, не рисовать в воображении любимые черты. Я умею заполнить свою голову различными мыслями. Другими, абсолютно другими...

На какие-то несколько дней все же утратила смысл жизни. Открывала глаза, утопала в прозрачной утренней свежести, весеннем щебетании птиц, и сердце сжималось от тоски. Казалось, не вынесу больше данную мне непонятно для чего жизнь, что жизнь — слишком невыносимое испытание для меня. Но зарядка, горячий душ, душистый кофе, бутерброды с красной икрой, нежнейшие конфеты, новое платье, розы в капельках росы в моем маленьком садике, чудесные духи, экскурсии, диссертация по психологии... В общем, постоянно находила себе занятие, способное удержать отчаяние на самом дне, утопить его поглубже, чтобы затянуло илом и песком.

Даже съездила на несколько дней в путешествие по маршруту Лондон — Париж. Потрогала восковые фигуры великих людей в музее Тюссо, покаталась по Темзе, посмотрела французский стриптиз... Из Франции привезла большого белого пушистого кота. Его звали каким-то именем, которое выговорить было невозможно. Переименовала красавца в Царфати. Купила кота в парижском ветеринарном магазине. Царфати вдруг уставился на меня, и я, словно загипнотизированная, вынула франки, взяла корзину.

Месяц все было чудесно, но потом кот начал дико орать. Илана, большой специалист во всех житейских вопросах, объяснила, что коты не философствуют, как люди, а просто трахаются или возмущенно орут, если не с кем. Я совершенно не представляла, где можно взять кошку для Царфати, но Илана притащила ворох воскресных газет, и мы с котом за час-полтора нашли ему чудную подружку соответствующей породы. Я договорилась с хозяйкой кошечки, записала адрес и позавидовала Царфати. Кот, видимо, почувствовал, что его проблема чудно разрешилась, перестал орать и мирно задремал на моих коленях.

Опаздываю. Немного не рассчитала время. Забыла дома номер телефона, чтобы предупредить об опоздании. Корзинка с Царфати больно оттягивает руку. Он волнуется, жалобно мяукает. Я бы тоже с удовольствием жалобно мяукала, если бы меня кто-то нес в корзинке. В который раз спрашиваю, где находится нужный мне дом. Палисадники, палисадники в бело-розовых облаках цветущих деревьев. Ну вот, кажется, и он! Слава Богу. Один из одинаковых. Белый, с красной черепичной крышей. Душистый цветник у крыльца, как в сказке «Снежная королева». Звоню. Никто не открывает. Нерешительно топчусь у порога. Отчаянно оборачиваюсь назад. Какой-то старик смотрит на меня восхищенно из-за калитки.

— Хозяйка не открывает. Не знаете, где она?

— Дома должна быть, А ты входи, входи, чего боишься?

— Неудобно.

— Красавица такая! Любой обрадуется...

Старик входит в калитку, останавливается около меня, нажимает звонок и, не дожидаясь ответа, исчезает в тени прихожей. Я ступаю следом за ним и оказываюсь в просторной комнате с современной железной печью, арабскими резными столиками, медным антиквариатом над кухонным столом. В комнате красиво, здесь много замечательных вещей, старинных, необычных, нет только людей.

Старик суетливо заглядывает в двери, ищет хозяйку, очевидно, видит и гордо произносит:

— Привет! Смотри, какую красавицу в гости привел. — Хитро подмигивает, манит пальцем, причмокивает.

Мне жарко. Чувствую, как пот выступает каплями на лбу. Оделась по-иерусалимски, а здесь, в пригороде Тель-Авива, уже лето в разгаре.

— Иди! Иди, не бойся!

хожу в дверь и замираю.

— Ты?!

За старинным письменным столом сидит Эйтан. По-моему, с ним происходит то же, что и со мной. Какой-то мгновенный столбняк. Наконец он встает, бросается ко мне, обнимает, прижимает к себе, почему-то целует в лоб. Будто благословляет мою тайную любовь. Жутко мешает корзина с Царфати. Рука словно онемела. Ставлю корзинку на пол, и кот тут же начинает жутко орать.

— Мой кот надеялся, что я везу его к кошечке, теперь, наверное, возмущен — разбила его мечты. Это Царфати ты должен целовать, а не меня, — смущенно шепчу, не зная, что делать и что говорить.

С удовольствием бы заорала, как мой кот. И почему я всегда ему завидую! Завидую с первого взгляда, когда он уставился на меня в парижском ветеринарном магазине и загипнотизировал. Тогда я позавидовала коту — он умеет гипнотизировать.

— А где Эсти? — наконец произношу я.

— Мама должна была срочно уехать в Тверию. Вот, попросила дождаться кота. Я сегодня выходной.

Эйтан говорит громко, чтобы перекричать Царфати, но не очень получается. И вдруг в комнату вплывает белая голубоглазая кошечка, животные замерли, глядя друг на друга, как мы с Эйтаном две минуты назад.

— Пойдем отсюда, не будем им мешать.

Эйтан берет меня за руку. Покорно иду за ним. Мне страшно. Страшно, Отчаяние накрывает тяжелой волной.

— Куда мы идем?

— В душ.

Упругие струи обрушиваются водопадом на прохладный кафель.

Сбрасываю с себя все-все. Жаркую одежду, тяжелые мысли, робость, неуверенность, отчаяние. Будь что будет! Хватит думать о приличиях!..

— Ты дрожишь? — Эйтан восхищенно прижимает ладони к моим розовым соскам. — Дрожишь! Почему?

— Я люблю тебя. Очень! С первого взгляда. С тех пор, когда была десятилетней девочкой.

Эйтан входит в меня. Перехватывает дыхание. Вижу бело-розовые облака цветущих миндальных деревьев в стеклянных дверях ванной. Облака кружатся и уплывают...

...Господи! Великий Господи! Зачем ты сделал женщину такой зависимой от мужчины! Без ребра жить можно, это точно. А вот ребру без всего остального!..

Просыпаюсь от взгляда. Чувствую горячее плечо Эйтана. Кто-то смотрит на нас. Боюсь открыть глаза. Эсти! Конечно, это она! Делаю вид, что сплю. Эйтан вдруг поворачивается ко мне, обнимает так крепко, словно сейчас, сию секунду, я выпорхну из его объятий и исчезну. Исчезну навсегда. Неужели я рожу от него ребенка? Неужели я рожу ребенка от любимого мужчины? Господи! Может быть, ты услышал мои молитвы! Мои слезы. Клянусь! Клянусь Тебе, Господи, я буду самой лучшей в мире матерью. Самой заботливой, самой преданной...

Не выдерживаю, открываю глаза... Яркое солнце вспыхивает в капельках росы на бутонах лилий около кровати. Эйтан! Значит, он вставал ночью. И нарезал их в саду!.. Кто же смотрел на нас? Может, Царфати? Или его очаровательная подружка? Наверное, они делали то же, что и мы. Ребенка. То есть котенка... Нежно убираю руку Эйтана. Тихонько встаю. Одеваюсь, на цыпочках иду в ванную. Вкусные запахи долетают из кухни. Значит, это Эсти, мама Эйтана, смотрела на нас спящих. Вернулась утром. Вхожу в ванную, и море воспоминаний о вчерашнем накрывает меня теплой волной...

Эсти отбивает молоточком мясо. Пахнет свежим чесноком, паприкой, кусбарой, корицей и еще чем-то очень приятным. Я не смущаюсь этой женщины, матери Эйтана. Здороваюсь, уверенно подаю руку, смотрю в глаза, вижу в них маленькую насмешливую искорку.

— С кошками, значит, соревновались?

— В смысле? — недоумеваю поначалу я.

— Так и подумала, что застану вас в постели. Да вы не обижайтесь. Кто устоит? Такой бабник уродился. Женщины к нему, как пчелы к медоносам, устремляются. С малых лет так было.

— Чудесные у вас лилии... — Не знаю, что сказать, все плывет перед глазами, мысли не задерживаются в голове. Все умное, все колкое — там, в спальне. С капельками росы.

— Эйтан тоже их обожает. Я всегда, когда он ночует здесь, ставлю ему букет у кровати, словно девчонке семнадцатилетней.

— Да... — разочарованно протянула я.

— Работа у него тяжелая, а может, нежности ему не хватает при таком количестве женщин вокруг... Да он с детства любит лилии.

Красное мясо быстро румянится на горячем оливковом масле...

— А где мой кот? — Оглядываюсь по сторонам, пытаясь найти хоть что-то родное в этом сказочном доме, который уже ненавижу.

— Да зачем он вам? Позавтракаем — отыщем.

— Мне ехать надо... Я ведь еще вчера должна была вернуться. Но так как-то получилось... Помогите найти кота. Я в самом деле опаздываю. У меня встреча важная через полтора часа. Пока доберусь...

— А вы позвоните, перенесите встречу. Эйтан будет недоволен, что вот так, голодной, не попрощавшись, убежали.

— Не могу позвонить. Книжка записная с телефонами дома осталась.

— Ладно. Последите, чтобы мясо не пригорело, а я разыщу кота.

Машинально переворачиваю красные куски телятины... Зачем-то жую петрушку... Как грустно устроена жизнь... Он не кончил в меня. Я снова все придумала. И счастье в его глазах, словно надежда на будущее. На продолжение... Придумала, что любит меня. Верит! Подарит мне сына. Господи! Как горько. Как больно. А ведь раньше, в старые времена, все было наоборот. Женщины дарили мужчинам сыновей. И мужчины были счастливы. Мужчины обожали женщин за это. А теперь? Теперь женщина мечтает, чтобы мужчина подарил ей сына. Почти невидимую каплю себя. Каплю счастья...

Белые одинаковые домики с красными черепичными крышами вновь проплывают мимо меня, утопают в цветущем розовом миндале. Какой совершенный гармоничный мир ты сотворил, Великий Господи! Почему же не существует гармонии в человеческом мире?

Странно, но все самые дорогие вещи на земле очень малы. Например, огромный роскошный дом с великолепными залами, бассейнами и фонтанами стоит во много раз меньше, чем бриллиант величиной с детскую ладошку. Но самые-самые дорогие в мире вещи просто невозможно купить. У них нет цены. Ведь если бы у меня было даже десять таких бриллиантов, Эйтан не согласился бы в обмен на них подарить мне сына. Какой-нибудь другой мужчина согласится. А этот, единственный, которого я люблю... Он уверенно и спокойно пересаживает сердца. Дает людям новую жизнь. И по пути, ненароком, разрушает те сердца, к которым не может прикоснуться физически, но которые бьются по ночам около его плеча и замирают от счастья на доли секунды, чтобы разбиться утром на мелкие звенящие осколки при виде букета лилий, выращенных совсем не для них.

...В семь утра просыпаюсь от телефонного звонка.

— Алло.

— Разбудил?

— Да. Кто это?

— Эйтан.

Просто как в сказке! Прошел месяц. Всего лишь. Тридцать один день. С половиной. Половина — ночь.

— Позвоню позже, когда проснешься.

— Нет, Я не усну больше.

— Хочу назначить встречу с моим адвокатом.

— Кому?

— Тебе и мне.

— Зачем? — совсем обалдеваю от ужаса и жуткого желания прильнуть к Эйтану.

— Будем делать сына.

— С адвокатом?

— С тобой.

— — Ты хочешь, чтобы я родила тебе сына от твоего адвоката?

— Может, все же позвоню, когда ты окончательно проснешься? — хохочет Эйтан.

— Но, даже когда я окончательно проснусь, у меня не появится желания делать сына с твоим адвокатом.

— С моим адвокатом мы будем делать контракт на семнадцать лет.

— О чем?

— О моих правах на ребенка.

— — Да, но его ведь еще нет даже в зародыше.

— Зато есть ты и я. Половозрелые мужчина и женщина.

— С правильно расположенными половыми органами, способными к деторождению, — — не выдерживаю я.

— Вот именно, — соглашается Эйтан, пропуская мимо ушей мои колкости, — мы должны все обговорить. Сколько раз в неделю я буду иметь право беспрепятственно с ним общаться, какую сумму денег буду тебе перечислять. В какой школе он будет учиться. Где вы будете жить. И еще много разных мелких, но важных деталей.

— Да, конечно, в каких войсках он будет служить, кто будет выбирать ему университет, машину, невесту.

— Ты сможешь во вторник, в пять?

— Да.

— Тогда я заеду за тобой.

— Хорошо.

— Что ж, до встречи. И береги себя.

— Правильно! Мы оба нужны друг другу. Передавай привет маме.

— Это лишнее. Она ничего не знает.

— А как кошка твоей мамы? Она беременна?

— Думаю, да. По крайней мере, ест за пятерых.

Кладу трубку. Смотрю в потолок на голубую люстру из ажурного стекла. Я и не знала, что счастье начинается так расчетливо. Оказывается, счастье сваливается на тебя утром в виде какого-то загадочного контракта, который перевернет всю жизнь. Наверное, ни один бизнесмен в мире не испытывал такого. Как грустно и больно. Когда-нибудь наш мальчик узнает об этом контракте. Но ведь он будет современный человек. Компьютерный гений.

А вообще, зачем омрачать счастье? Ведь я так мечтаю о ребенке. И вот свершилось. Почти свершилось. Осталось лишь дождаться вторника. Я соглашусь на все условия Эйтана. Даже читать не буду его бумаги. Все равно в этом ничего не понимаю. А если начну спорить, вдруг он, не дай Бог, откажется. Пусть предлагает все, что хочет. Мне безразлично. Вторник послезавтра. Я ждала его полжизни, этого вторника. Заветного вторника. Теперь он будет самым любимым днем недели. Бред. Гораздо больший бред, чем музыкальный горшок с музыкой Чайковского и обезьяна с дистанционным управлением. А вся наша жизнь разве не бред?

Царфати радостно запрыгивает мне на колени. Глажу его белую пушистую спину.

— Скоро у тебя, дружочек, будет маленький котеночек, — задумчиво смотрю в его гипнотизирующие глаза, — а у меня маленький ребеночек... Жаль, что ты не можешь отвести свою кошку к адвокату.

— Мяу, — соглашается Царфати.

— Хочешь, я предложу это Эйтану?

— Мяу, — снова соглашается кот.

— А может, тебе на все плевать и ты просто желаешь «Вискас»?

— Мяу! — Царфати радостно спрыгивает с колен и несется к шкафчику, где я прячу его любимые консервы. Утробно мурлычет. Уж он-то задал бы жару любому адвокату! Я опять завидую своему коту.

...Обычный солидный пятиэтажный дом привлекает внимание лишь лоджией на третьем этаже. То есть лоджии есть на всех этажах, но эта единственная утопает в зелени и цветах. Оттенки бутонов образуют яркую цветовую палитру.

«Если владелец лоджии адвокат, к которому мы идем, значит, Эйтан будет отцом моего ребенка, — зачем-то загадываю я и тут же думаю: — Чушь! Опять в голове чушь! Какая связь между лоджией, мной и Эйтаном?» Тем не менее удовлетворенно замечаю, что Эйтан нажимает в лифте кнопку третьего этажа.

Хочется прижаться к нему, чтобы он защитил меня от всего мира. Или хотя бы просто приободрил. Еще большая глупость, чем лоджия с цветами! Как я собираюсь растить сына, если не могу справиться даже с собой? Смотрю на Эйтана холодно, по-деловому. Какие могут быть сантименты?! Равные в правах женщина и мужчина поднимаются в лифте на третий этаж заключать контракт о предстоящем рождении ребенка, то есть о зачатии их совместного ребенка. Совместный ребенок! Бред, который называется современной жизнью...

Нас встречает очень красивый мужчина, усаживает в глубокие кресла. Чувствую тонкий, едва уловимый нежный запах цветущих растений, поворачиваю голову и вижу оттенки бутонов, плавно переходящие один в другой. Меня охватывает чувство счастья. Такое чудесное, головокружительное ощущение полета. Говорю адвокату комплимент о его удивительной лоджии.

— Да-да, — удовлетворенно соглашается адвокат, как красавица, которой сообщили, что она красива, — я вкладываю деньги, и это дает плоды.

Фраза возвращает меня на землю. Начинаю прислушиваться к разговору Эйтана с адвокатом. Шутят, обсуждают последние скандалы в культуре и политике. Закуривают сигары.

В офис входят еще двое, очевидно бизнесмены. Секретарша вносит на серебряном блюде кофе и румяные круассаны с горячим шоколадом. Едва уловимый ветерок с лоджии смешивает запахи цветов, дорогого табака, хороших мужских духов, кофе, шоколада. Я погружаюсь в наслаждение жизнью. Смеюсь последним анекдотам, ловлю на себе восхищенные взгляды бизнесменов. Я очень близка к достижению своей цели! Своей мечты! В каком чудесном обществе интеллигентных, воспитанных людей будет расти мой сын! Благодарно смотрю на Эйтана. Мне уже не страшно. Меня не нужно защищать от всего мира.

— Слышали последний анекдот о репатриантке из России?

— Нет...

— Может быть, их ведь много.

— Будь осторожен, — предупреждает Эйтан приятеля, — она сидит около тебя.

— Да? Тогда не стоит рассказывать.

— Нет! Нет! Расскажи!

— В чем разница между пиццей и репатрианткой из России?

— В чем? — оживляются заинтригованные собеседники.

— В чем? Пицца иногда бывает без грибков, а репатриантка из России — никогда.

Чувствую, как лечу в огромную пропасть. Стремительно. Страшно, Вижу черные камни, о которые мне предстоит удариться. Они становятся все ближе, ближе...

Все хохочут. Эйтан громче других. Вижу змей, выползающих из-под камней, чтобы ужалить меня, когда я упаду. Пусть! Пусть!.. Это уже не важно. Я буду мертвая, а на камнях останется лишь мое тело. Нет! Нет! Не позволю этим гадюкам жалить мое беззащитное тело!

Резко встаю. Открываю двери офиса. Спускаюсь по гестнице. Бегу, бегу, бегу... От пропасти, от змей, от слез... Слышу вдали, где-то там, на вершине обрыва, голос Эйтана:

— Мики! Мики! Мики! Это же шутка! Мики, остановись!..

Вижу сквозь пелену слез такси у обочины шоссе, резко открываю дверцу, называю адрес... Таксист заводит мотор и увозит меня от заветной мечты. Слезы застилают глаза...

...Вижу Эйтана, только намного моложе, лет на двадцать. Он брезгливо смотрит на меня. Хочу обнять его, но юноша неприязненно отстраняет мои руки, вытирает пиджак салфеткой:

— Мама, принеси справку от гинеколога, что у тебя нет грибка...

Юноша хохочет громко. Оглушительно... Открываю Глаза. Раскаты грома разрывают черное небо. И стремительный спасительный дождь обрушивается на сухую землю. Царфати опасливо жмется к моим ногам, лижет ладони.

— Все будет хорошо. Я с тобой.

Счастливый! Ему есть к кому прижаться. Звонит телефон. Беру трубку. Илана.

— О Господи! Что опять стряслось? Сейчас приду.

Она появляется на пороге — мокрая, радостная, легкая, как капли дождя. Заваривает чай. Слезы мешают мне говорить. Рыдаю безутешно. Наконец успокаиваюсь, как гроза за окном, и, всхлипывая, словно обиженный ребенок, рассказываю Илане о том, что произошло.

— Глупая. Вечно делаешь из мухи слона. Посмеялась бы со всеми, сейчас сидела бы где-нибудь в шикарном ресторане и отмечала успешное заключение контракта. Проще надо жить, Мики! Проще!..

Смотрю на нее долго, не отрываясь.

— Ты действительно так считаешь?

— Да, конечно. Подумаешь! Анекдот как анекдот. Шутка...

— В России даже про евреев таких пакостей не рассказывали. Это хуже антисемитизма!

— Просто у них другая ментальность, другой образ мыслей.

— Илана, я не хочу жить...

Неожиданно на пороге кухни возникает Эйтан. Как фантом. Абсолютно сухой, без единой капли дождя. С холодными блестящими глазами.

— Дверь входная была открыта, Мики...

Илана исчезает, словно растворяется в ночи.

— Мики, ты не права...

— Зачем ты пришел?

— Я хочу от тебя ребенка.

— — А я — нет.

— Это неправда.

Эйтан берет меня за плечи. Смотрит в глаза. Я чувствую, как все электричество недавней грозы сосредоточилось внутри меня.

— Это правда. Мне не нужен ребенок, который будет стыдиться своей матери.

— У тебя проблемы с чувством юмора.

— Никогда никто не говорил мне этого.

Эйтан откидывает назад мои волосы. Наклоняется к губам:

— Ты трудная, Мики. Очень трудная!..

Огромным усилием воли отклоняюсь от него, как от магнита.

— А знаешь, с кем легко?

— С кем?

— С проституткой. Очень легко. Никаких проблем. Только заплати, и она сделает для тебя все, что скажешь.

— А ты? Ты не сделаешь, Мики? — шепчет Эйтан и впивается в меня обжигающим поцелуем. Долгим, долгим, как тысяча и одна ночь...

Снег слегка заиндевел от утреннего мороза, и, наверное, поэтому... конечно, поэтому монеты не провалились в его пуховую глубину. Сверкают ярче, чем снежинки. Пять медных и восемь серебряных! Я так обезумела от счастья, что даже не бросаюсь в ту же секунду их собирать. Присела на корточки и застыла... Это же ровно столько, сколько мне нужно, чтобы купить чудесное синее платье с нежно-белым атласным воротником и еще клубничное пирожное — розовое, воздушное и такое красивое, что страшно подумать, как можно его съесть.

Черная косоглазая ворона расколдовывает меня. Вижу красные голые лапы, ступающие по ледяным снежинкам, и становится холодно. Как же это она ходит всю зиму босая! Ворона кладет косой глаз на мои монеты. Наверное, у нее тоже есть какие-то вороньи мечты. Нет уж, Дорогая, не выйдет! Собираю круглые денежки, похожие на льдинки, дрожу от холода, от страха. Мне кажется, стоит войти в дом, в его горячий воздух, и монеты растают, исчезнут, превратятся в маленькие мутные лужицы. Нет! Не буду возвращаться в горячий дом! Не буду рисковать! Я сразу пойду на базар. Туда, где продают деревенское молоко и свежий серый хлеб. Мы спасены! Мы не умрем от голода! По крайней мере еще три дня не умрем от голода. Может быть, от чего-нибудь другого, но не от голода.

...Густой звук саксофона возвращает меня в реальность. Музыканты вернулись после перерыва. Синий ночной блюз витает над белоснежными скатертями.

— Что с тобой?

— Не знаю... Неважно.

— О чем ты сейчас думала?

— О войне.

— С кем?

— О войне жизни со смертью.

— Смотрел на тебя и видел, что ты словно исчезла. Расскажи, пожалуйста, где ты была?

— Зачем?

— — Хочу понять, кого я люблю.

— Ты любишь?

— — Да. Очень. А ты?

— У меня прививка против любви.

— Как это?

— Очень просто. Когда человек заразился тяжелой болезнью и чуть не умер, но все-таки выжил и выздоровел, он больше не заразится этой болезнью, потому что в его крови появилось много маленьких клеток, которые побеждают вирус... Много, много клеток... Может быть, миллиард... На всю жизнь.

— Этого не может быть!

— Это есть...

— Но ведь ты счастлива сейчас. По крайней мере, полчаса назад, когда мы танцевали танго и ты едва сдерживала себя, вернее, мы едва сдерживались, чтобы не поцеловаться, я чувствовал, видел — ты счастлива.

— Да, было потрясающе хорошо. Но, если ты не появишься завтра и послезавтра и еще месяц, или два, или год, я не буду страдать. Не буду в отчаянии смотреть на телефон и ждать звонка, не буду мечтать о тебе по ночам, не буду молча разговаривать с тобой, не буду мысленно раздевать тебя и целовать твои руки и плечи... и умирать от восторга и желания. Я забуду о тебе, как только за тобой захлопнется дверь. В ту же секунду.

— Зачем же ты позвала меня? Зачем устроила все это?

— Мне вдруг захотелось увидеть тебя снова. Ты сильный и всемогущий, а я слабая и беспомощная. Когда вы вернулись вчера с Тамиром, я взглянула на ваши счастливые лица, и мне тоже захотелось хлебнуть глоток... Не знаю, как сказать... Захотелось, чтобы ты был сегодня рядом со мной. Может быть, не ты... Но именно такой, как ты, только свободный.

— Свободный от чего?

— — От всего. От предрассудков, от прожитых лет. От необходимости вечно куда-то спешить. Бороться за жизнь. За нормальную жизнь.

— Чего бы ты хотела сейчас больше всего?

— Чтобы ты обнял меня крепко-крепко. Посмотрел в глаза и сказал: «Я никому никогда тебя не отдам, Я не смогу без тебя жить, как не смогу жить без воздуха и воды». И чтобы эти слова были правдой.

— — Ты же любишь меня! Любишь! Только боишься поверить в это.

— Нет! Нет! Я не смогу никого полюбить! Никогда! Никогда в жизни я не захочу вновь пережить это! У меня прививка! У меня в крови много-много маленьких защитных клеток. Может быть, миллиарды. То есть не в крови, а в душе. Я не люблю тебя!..

Слезы капают в хрустальный бокал с розовым вином, растворяются, невидимые в прозрачной виноградной росе. Эйтан берет меня за руку, ведет в круг танцующих, прижимает к себе. Опускаю голову ему на грудь, касаюсь щекой лацкана пиджака, но Эйтан приподнимает мой подбородок, смотрит в глаза... Наклоняется ближе, ближе, так что все сливается... Наверное, зрачок не успевает найти фокус... Он целует меня, и я забываю о людях, которые участвуют в нашем танце, забываю о смущении... Пусть завтра его не будет рядом. И через месяц. И через год. Но ведь сегодня он есть! Кто сказал, что любовь — это то, что завтра? Или через год? Кто сказал эту глупость? Любовь — это то, что сегодня! Сейчас...

Эйтан вдруг резко отстраняется от моих губ. Замирает. Вижу влажный блеск в его глубоких глазах.

— Я никому никогда тебя не отдам. Я не смогу без тебя жить, как не смогу жить без воздуха и воды. Это правда.

— Мне нужно возвращаться домой. Бэбиситтер хотела уйти сегодня пораньше. У нее какие-то родственники приезжают в час ночи из Чикаго.

— Я поеду с тобой.

— Ты же только вчера видел сына. Провел с ним чудесный день.

— Мики! Я хочу, чтобы мы поженились...

Не верю ушам. Мне страшно, словно иду по очень-очень тонкому канату. Одно неверное движение, слово, и Эйтан передумает, поднимет брови и скажет: «Шутка. У тебя же нет проблем с чувством юмора».

— Мики! У тебя есть две фотографии?

— Тамира?

— Нет, твои, Мики, твои!

— Зачем, Эйтан...

— Завтра идем регистрировать наш брак. Мы будем жить вместе.

— Долго и счастливо, — шепчу я, — и умрем в один день...

— Нет. Мы не умрем. Просто перейдем в новую форму существования.

— Значит, смерти нет?

— Нет. Смерти не существует. Уж я-то точно знаю.

— Потому что пересаживаешь сердца?

— Потому что... — Эйтан прижимает меня к себе, целует в лоб, — главное, чтобы наши души всегда были вместе.

— Или хотя бы рядом, — шепчу я.

— Пообещай, что больше не будешь бояться войны и голода.

— Я постараюсь.

— И вообще ничего не будешь бояться.

— Ничего?

— Ничего. Я буду всегда с тобой, Мики, потому что ты помогла мне понять, что главное в жизни.

— И что же ты понял?

— Человеку для счастья... настоящего, огромного счастья нужен всего один человек.

— Любимый.

— Да. Очень любимый...

У всякого события есть точная дата. Такого-то числа, месяца, года родила... Тогда-то вышла замуж Вернее, наоборот — вышла замуж, родила... Хотя порядок событии может быть иной. У кого как...