В горах мое сердце

Глава 5

Платья Эрайны были уже уложены для путешествия, маркиз предложил ей не переодеваться к обеду, а это значило, что и сам он переодеваться не станет.

Это было во благо, и он еще не решил, как им устроиться спать.

Они съели восхитительный обед в маленькой столовой, и Эрайна радовалась каждому вкусному кусочку, с которым могла справиться.

Но очень скоро она произнесла с легким вздохом:

— Я больше есть не могу, но мысль о том, что пропадает столько чудесной еды, невыносима.

— Не думаю, что она пропадет, — заметил маркиз. — Причем имейте в виду, что в Шотландии все очень удивятся, если вы не управитесь с обильным завтраком, обильным вторым завтраком и еще более обильным чаепитием, за которым последует чудовищный ужин.

Эрайна издала крик ужаса и сказала, сверкая глазами:

— Если мне придется толстеть на таком количестве еды, вам это дорого обойдется.

Маркиз рассмеялся.

— Значит, мои деньги будут истрачены на доброе дело, но я сомневаюсь, что вы когда-нибудь обернетесь «тучной коровой» 12.

— Надеюсь, что нет, — ответила Эрайна. — Но вас, как я понимаю, шокирует, что я такая тощая сейчас, а мадам Селеста ужасалась, что у меня кости торчат сквозь кожу.

Маркизу вдруг пришло в голову, что, несмотря на свою худобу, без одежды Эрайна выглядела бы очень привлекательно.

Но он тут же сказал себе, что не должен смотреть на нее, как на женщину. Надо держаться со всей осторожностью, чтобы не испугать ее, иначе она перестанет доверять ему, как доверилась сначала.

Он был достаточно опытен и понимал: Эрайна так смотрит на него и такими словами говорит о спасении своей матери, как смотрел бы и говорил ребенок, избавленный от опасности человеком, которому он верит и уважает.

Оттого он чувствовал себя старым, но убеждал себя, что таков лишь в глазах Эрайны.

И в то же время ему повезло, что он не взял с собой в Шотландию Олив.

Эрайна будет опасаться, как бы не сделать неверный шаг и не поставить его в неловкое положение, а внешность и поведение Олив, несомненно, вызвали бы недоразумения.

Шотландцы с первого взгляда приняли бы ее за продажную женщину, проще говоря — за шлюху.

Он пребывал в убеждении, что она и только она спасет его от женитьбы по выбору отца, и просто не задумывался над тем, какое впечатление она произведет на клан.

Красные от помады губы, накрашенные ресницы и нарумяненные щеки, вполне уместные и модные в Лондоне, наверняка привели бы шотландцев к выводу, что перед ними куртизанка, блудница в пурпуре, по библейскому выражению.

«Да она такая и есть!» — подумал маркиз с едкой усмешкой. Что ж, ей только Харроуби и под стать.

Вспомнив, как вела себя Олив прошлой ночью, он решил, что счастливо ускользнул от опасности связать свою жизнь с женщиной, которая не будет верна ни мужу, ни любовникам.

Нет, она последняя, кого он желал своей женой.

Ему, тем не менее, будет ее не хватать… но не слишком долго.

Ни один из его романов не затягивался надолго, и как только пламя страсти угасало, он начисто забывал женщину и готов был искать новый объект увлечения. И вся игра повторялась.

Когда они закончили обед, маркиз проводил Эрайну в гостиную и вручил ей соглашение, составленное накануне.

Она изучила его внимательно, прочла каждое слово. Там было написано, что маркиз нанимает ее за пятьсот фунтов временно исполнять роль его жены. Как только их союз распадется, она не станет предъявлять к нему никаких претензий, но исчезнет из его жизни и не будет обращаться к нему, если он сам того не пожелает.

В конце она прочла:

«Когда мы распрощаемся, я обязуюсь переводить в банк на счет мисс Беверли двести фунтов ежегодно, по сто фунтов в полугодие».

Все было ясно и четко. Окончив читать, Эрайна сказала:

— Нет необходимости переводить мне так много денег после того, как мы расстанемся. Я уже говорила, что как только мама поправится, я подыщу себе работу.

— И какую же именно? — поинтересовался маркиз.

— Да пока не знаю, — ответила Эрайна. — Может, научусь шить такие же красивые ночные рубашки, как те, что вы купили мне вчера… или что-нибудь другое.

Она при этих словах смотрела в сторону, и маркиз догадался, что она считает нескромным упоминать о рубашках, купленных им, отделанных кружевом и красиво выстроченных.

— Я думаю, вы нашли бы такую работу весьма трудной, да и заработок ненадежный, на него нельзя твердо рассчитывать, — заметил он. — Но как я уже говорил вам, Эрайна, вы рано или поздно выйдете замуж за человека, который станет заботиться о вас, а также и о вашей матери.

На некоторое время наступило молчание — Эрайна обдумывала его слова. Потом ответила:

— Поскольку вы так добры и предусмотрительны, могу ли я пока что принять ваше предложение вместе с обещанием с моей стороны, что если мне в дальнейшем не понадобятся ваши деньги, я могу написать вам и сообщить это?

— Разумеется.

— Я должна подписать документ?

Вместо ответа он вручил ей большое белое гусиное перо, предварительно обмакнув его в богато украшенную золотую чернильницу.

Она подписалась аккуратно и разборчиво, маркиз тоже поставил свою подпись и сказал:

— Я собираюсь отослать это в мой банк. Там документ будет в безопасности, его не прочтут не в меру любопытные глаза. Одновременно я предложу им перевести вторую половину денег врачу вашей матери и триста фунтов в ваш банк, если вы мне скажете, где он находится.

Эрайна замешкалась с ответом, и тогда он сказал:

— По зрелом размышлении мне кажется, что было бы ошибкой переводить деньги в банк, где вас знают и где, конечно, станет известно, от кого вы получаете их. Лучше я открою на ваше имя счет у Кутса, и вы сможете получить там деньги, как только они потребуются.

— Благодарю вас, — ответила Эрайна. — Я уверена, что вы прекрасно все обдумали за нас обоих.

Маркиз подумал, что она очень сговорчива, и чтобы доставить ей удовольствие, предложил:

— Мне хотелось бы, чтобы вы сели поудобнее, пока я стану вам рассказывать о своей семье. В Шотландии будут ожидать, что вы это знаете. Опишу вам своего отца. Подозреваю, что вы найдете его таким же пугалом, каким он с детских лет был для меня.

Эрайна пересекла комнату и уселась в большое удобное кресло возле камина.

Маркизу было неспокойно, он не сел, а принялся ходить по комнате, излагая историю своей жизни.

— Дед мой приучил моего отца к мысли, что мир создан специально для него, — начал он. — Таково большинство шотландских вождей. Столетиями они упивались властью, и хотя власть эта была отнята у них британцами, в собственных кланах они господствуют беспредельно.

Он немного помолчал, подумав, что по отношению к его отцу сказанное особенно верно. И продолжал:

— Когда мой отец вступил в права наследования, он стал самым влиятельным во всей Шотландии главой клана, к тому же самым богатым и крупным землевладельцем.

— Я слышала о нем и о вашем замке, — вставила негромко Эрайна.

Маркиз удивился, но не высказал своего удивления и продолжал:

— Он возродил старинные обычаи, древние церемонии и таинственность, окутывавшую вождей кланов в прошлом. Как только был снят запрет на ношение тартанов, он одел в килты всю свою прислугу и всех горцев в окрестностях замка.

Рассказывая, маркиз думал о том, с какой горечью восприняли шотландцы запрещение носить национальную одежду, которая во многих отношениях была частью их верований. Она так много значила для них, что они обмакивали лоскуты традиционных тартанов в чаны с грязью или краской и нашивали такие лоскуты на нелепые, с их точки зрения, штаны. Они считали, что таким образом надувают британцев и высмеивают их законы.

Когда запрет на одежду шотландских горцев был в 1782 году отменен, она первым делом вошла в обиход у англизированных помещиков, обитателей Шотландской низменности и солдат шотландской гвардии.

Но мало-помалу значительное число горских кланов последовало примеру Макдононов, и теперь большинство горцев щеголяло гордо и блистательно в килтах и пледах.

Маркиз попытался облечь все это в слова, чтобы Эрайна могла лучше понять страну, которую ей предстояло увидеть.

Но он говорил и чувствовал, насколько сам он мало знает о горах Шотландии — о Хайленде, с которым расстался много лет назад.

Внезапно он ощутил вспышку гнева из-за того, что в возрасте двадцати семи лет его возвращают туда как пленного раба. Ему придется столкнуться с непереносимым владычеством отца, с постепенным подавлением собственной личности, если он не станет, защищать и себя самого, и самостоятельность своего образа мыслей.

— Когда вы попадете в Килдонон, — произнес он вслух, — и убедитесь, что земля вертится в соответствии с причудами моего отца, даже солнце сияет и приливы и отливы совершаются по его команде, вот тогда вы и поймете это место гораздо лучше, чем теперь из моего рассказа.

Только после того, как он выговорил эти слова — выговорил их с гневом и ненавистью, — заметил он, что Эрайна спит.

Увлеченный своими мыслями, он не обращал внимания на то, что она уже давно не перебивала его ни словом, ни вопросом.

Увидев, что глаза ее закрыты, он понял, что она совершенно измоталась за эти дни, в особенности, за сегодняшний.

Она пережила расставание с матерью в лечебнице, потом долгие часы стояла на ногах, пока на нее примеряли платья.

Потом еще одно суровое испытание — отъезд вместе с ним.

Возможно, благодаря своему кельтскому происхождению почувствовал он, как она была смущена и напугана, когда он остановил лошадей возле дома, где находилась его квартира.

Он понял также, что за обедом она нервничала в страхе сказать или сделать что-то, к чему он отнесется с неодобрением.

Очевидно, она впервые обедала наедине с мужчиной. Ему, пожалуй, следовало бы держаться с ней с большим пониманием и сочувствием, но он не знал, как это сделать.

Обычно он обедал наедине с женщинами, разговор которых блистал двусмысленностями, а взгляды пробуждали страсть.

Маркиз попросту не мог припомнить, когда ему доводилось сидеть за трапезой с женщиной, которая не старалась бы вызвать в нем желание и своим поведением не предлагала себя.

«Эрайна еще ребенок, — размышлял он. — Я должен не только научить ее, как себя держать, но и защитить от того, что могло бы напугать ее, а такого, без сомнения, будет немало».

Он стоял и смотрел, как она спит, опустив голову на мягкую шелковую подушку, такая юная и беззащитная.

Он обратил внимание, что ресницы у нее, кажущиеся очень темными на бледном лице, не накрашены, как у Олив, а темны от природы и слегка золотятся на самых кончиках.

То были ресницы очень юного существа, и маркиз ощутил, что дело не только в молодости и хрупкости: эта девушка напоминает изящную фигурку из дрезденского фарфора, которую легко разбить, если обращаться с ней неосторожно.

Он открыл дверь и взял Эрайну на руки, чтобы отнести в свою спальню.

Он все еще раздумывал, как устроить так, чтобы Чампкинс не узнал, что они спали отдельно, однако теперь, когда Эрайна уснула, не было необходимости посвящать ее в заговор.

Он опустил девушку на кровать, уже застланную на ночь.

Подумал, не разбудить ли ее, чтобы она могла раздеться и лечь, но она спала так крепко и сладко, что ему стало жалко это делать.

Вместо этого он снял с нее туфли, потом умело расстегнул платье и стянул с нее.

С улыбкой сказал себе, что впервые раздевает женщину, совершенно в этом не заинтересованную.

Он уложил ее и укрыл простыней, обратив при этом внимание на худобу, которая так поразила, по словамЭрайны, мадам Селесту. Девушка и в самомделе чересчур легка для своего возраста и роста. Он укрыл ее до самого подбородка, и по тому, как поднималась и опускалась ее грудь, понял, что разбудить ее могли бы гораздо более сильные и настойчивые движения, чем его собственные в эти минуты.

Постоял и посмотрел на нее сверху вниз. Потом взял с постели одну из подушек и прихватил свою ночную рубашку и халат, оставленные Чампкинсом на кресле.

Подошел к шкафу и нашел там, как и ожидал, два сложенных одеяла — на случай если ему понадобилось бы укрыться потеплей.

Держа все это в руках, маркиз погасил свечи у кровати и вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь.

Диван в гостиной был большой и удобный, а маркиз тоже устал, так как из-за Олив почти не спал предыдущую ночь; он полагал, что уснет сразу, но на самом деле бодрствовал почти до полуночи.

После Оксфорда он два года служил в армии и приучил себя просыпаться в любое время, когда пожелает, без посторонней помощи.

Эта привычка оказалась полезной не только в полковой жизни, но и позднее, когда, например, он хотел отправиться во время пребывания в имении у деда на охоту за молодыми лисами, — вставать в этих случаях надо было в четыре утра, слуги в это время еще спали. Маркиз успел принять ванну и наполовину одеться, прежде чем Чампкинс спустился из своей комнаты на следующем этаже.

— Доброе утро, м'лорд! — поздоровался он. — Вы нынче раненько.

— Мне нужно кое-что уладить до отъезда, — объяснил маркиз, — а ее милость еще спит. Мне не хотелось будить ее.

Чампкинс бросил взгляд на закрытую дверь спальни.

— Очень разумно, м'лорд, если позволите сказать. Может статься, во время качки на море ее милости трудненько будет уснуть.

— Надеюсь, море в это время года спокойное, — ответил маркиз. — А теперь, Чампкинс, я хочу убедиться, что мы взяли с собой все необходимое, потому что собираюсь отдать распоряжение мистеру Гроувзу отправить на склад все остальное.

Мистер Гроувз был секретарь, его ждали к девяти часам.

Чампкинс скорчил недовольную физиономию:

— Значит, м'лорд, мы сюда уже не вернемся?

— Если вернемся, то не в эту квартиру, а в Килдонон-Хаус на Парк-Лейн, — твердым голосом проговорил маркиз.

Он говорил с такой определенностью, что Чампкинс посмотрел на хозяина с удивлением.

Маркиз вдруг решил, что если не в чем-либо другом, то в этом вопросе поведет с отцом борьбу и откажется поселиться в Шотландии, если у него не будет пристанища и в Лондоне.

Пожалуй, именно с этих позиций он объяснял Эрайне положение вещей прошлым вечером, хоть она и мало что успела услышать; это придаст ему смелости, и он, по крайней мере, не растеряется на первых порах.

Он рассказывал Эрайне о том, что, несмотря на невыносимую и жестокую власть англичан, шотландцы сохранили самостоятельность и гордость, а теперь он обнаружил эти качества в самом себе.

— С какой стати, — заговорил он, — будем мы платить за хранение, если в Килдонон-Хаусе полно свободных комнат? Там, конечно, есть сторож, и я велю мистеру Гроувзу забрать все отсюда и перевезти туда, разместив в бальном зале, пока я не распоряжусь вещами, как мне заблагорассудится.

Мистер Фолкнер прибыл с двумя большими каретами, которые были удобнее наемных экипажей; каждую карету везли две сильные лошади.

Маркиз, Эрайна и мистер Фолкнер должны бьии разместиться в первой карете, а Чампкинс и багаж заняли вторую.

Ко времени отъезда доставили еще два чемодана для Эрайны от мадам Селесты и три кожаных футляра со шляпами.

— Вот что мы должны решить, — сказал маркиз, глядя с усмешкой на гору багажа. — Нужно отобрать то, что понадобится в пути, а остальное пусть уложат в трюм. Сомневаюсь, что даже самая просторная каюта вместит все это.

Пока Эрайна в полной беспомощности смотрела на вновь прибывшие вещи, маркиз успел обнаружить, что Селеста со свойственным ей здравым смыслом перечислила содержимое каждого чемодана.

Маркиз отобрал тот, который показался ему наиболее нужным, потом открыл другой и вынул из него длинную теплую накидку, отороченную мехом.

— На море может быть очень холодно, — объяснил он удивленной Эрайне свой поступок.

Чампкинс был занят собственным багажом, и маркиз отправил посыльного за разной снедью на рынок Шеперд, а заодно велел приобрести несколько ящиков вина.

Был еще и чемодан, содержащий вещи, весьма необходимые, как считал маркиз, для подобного путешествия: его полотняные сорочки, полотенца, одеяла, не говоря уже о мягких подушках и прикроватных ковриках.

Маркиза забавляло, что Эрайну удивляет способ путешествовать с такой роскошью.

Впрочем, когда она увидела свою каюту на борту «Морского змея», корабля, совершающего регулярные рейсы из Тилбери в Абердин, она поняла, почему маркиз счел недостаточную меблировку неудобной.

Но она все равно была в восторге не только от того, что поплывет по морю на таком большом, как ей казалось, корабле, но и от собственной отдельной каюты.

После смерти отца они с матерью настолько обеднели, что, перебравшись в крошечный коттедж, пользовались одной спальней на двоих, а в Лондоне с трудом могли себе позволить оплату единственной и самой дешевой комнаты в доходном доме.

Когда Чампкинс застелил койку Эрайны в каюте полотняными простынями, слишком большими для этой койки, положил поверх белые пушистые одеяла и удобные подушки, она так экспансивно благодарила его, что он счел нужным высказаться:

— Это ваше право, м'леди, теперь, когда вы замужем за хозяином. Если изволите принять мой совет, я вам вот что скажу: всегда требуйте, что вам полагается.

— Все дело в том, — отвечала на это Эрайна, — что я не знаю, как это понимать.

Она разговаривала с Чампкинсом так непосредственно и откровенно, потому что уже полюбила его и к тому же поняла, насколько он привязан к хозяину.

Чампкинс чем-то напоминал ей няню, которая была при ней до тех пор, пока родители не обеднели настолько, что уже не могли выплачивать няне жалованье; к тому времени Эрайна подросла и могла сама за собой ухаживать.

Чампкинс усмехнулся и сказал:

— Что вы должны делать, м'леди, так это держать нос по ветру и смотреть на всех сверху вниз, как будто вы всех превосходите.

Эрайна расхохоталась.

— Совершенно убеждена, что никогда не буду никого превосходить!

— Да вы просто помните, что вы ничуть не хуже, а даже лучше!

Эрайна снова рассмеялась. Чампкинс словно снял с нее напряжение, которое она испытывала при мысли, что каким-нибудь неловким поступком поставит маркиза в затруднение, а его родне даст повод заподозрить ее в обмане.

«Он был так добр ко мне, было бы непростительно, если бы я не сумела ему помочь», — твердила она про себя.

Она была очень смущена, когда, проснувшись утром, увидела себя в постели маркиза и догадалась, кто ее уложил сюда и снял с нее платье.

Сначала она была в таком ужасе при мысли о том, как это все произошло, что хотела убежать, спрятаться и больше никогда не видеться с маркизом.

Потом сказала себе, что становится смешной.

В конце концов, она ему совершенно безразлична, и он поступил вполне разумно, сняв с нее дорогое платье, купленное им. Ведь оно неизбежно измялось бы, проспи она в нем всю ночь.

Он сделал бы то же самое для любой женщины, все равно — молодой или старой.

Она решила, что если покажется чрезмерно смущенной и ошеломленной той ситуацией, которую сама и создала, уснув, то будет выглядеть попросту глупой и маркиз станет ее презирать.

Но откуда он знал, как снимать платье и, главное, расстегнуть пуговицы на спине?

Она устроилась перед туалетным столиком, чтобы причесать волосы, и тут обнаружила нечто, весьма ее удивившее.

Туалетный столик был мужской, почти такой же, как у ее отца, только более роскошный.

Головные щетки маркиза, сделанные из слоновой кости и с выгравированным гербом, размещались на невысоком комоде, на нем же укреплено было зеркало, которое можно было поворачивать под любым углом.

Зеркало было оправлено в деревянную раму, в нижней части которой были устроены три выдвижных ящичка.

Эрайна нашла все это восхитительным, и поскольку столик так напоминал отцовский, почти машинально, не думая, что заглядывает, куда не следует, выдвинула средний ящичек.

В нем лежало несколько забытых монет, а на них — маленькая лебяжья пуховка для пудры.

Она, понятно, не могла знать, что Олив случайно уронила пуховку позапрошлой ночью, когда причесывалась перед зеркалом и запудривала следы от поцелуев маркиза.

Попудрила она и нос, а потом, доставая из ридикюля губную помаду, уронила пуховку на пол, где ее потом нашел Чампкинс.

Его-то это ничуть не удивило.

То была одна из многих вещиц, оставленных «птичками», как Чампкинс их про себя называл, его хозяина. Головные шпильки, футлярчики с помадой, маленькие флакончики духов, а порой даже кое-какие мелочи из одежды Чампкинс возвращал без комментариев.

Он сунул пуховку в ящичек, имея в виду сказать об этом маркизу позже.

Эрайна уставилась на пуховку во все глаза.

Потом назвала себя глупой.

Разумеется, у маркиза с его необыкновенно привлекательной наружностью было в жизни много женщин!

Хоть она и была несколько смущена тем, что дамы посещали явно холостяцкую квартиру, но потом решила, что у них, по-видимому, был для этого не менее существенный повод, нежели у нее самой.

И, во всяком случае, это не ее дело.

Но поскольку она впервые подумала о маркизе как о мужчине, а не об ангеле, посланном Богом спасти ее мать от смерти, любопытство Эрайны было возбуждено.

Когда она пришла в столовую на завтрак, то медлила спросить маркиза, удобно ли ему спалось в результате того, что он предоставил свою спальню ей, — у нее как-то не нашлось подходящих слов.

Она постаралась разговаривать с ним как можно естественнее и не вспоминать о том, что он раздел ее и уложил в постель.

Впрочем, маркиз был настолько занят приготовлениями к отъезду, что почти позабыл о ночных событиях.

Мистер Гроувз прибыл, когда они еще завтракали, а когда он получил свои инструкции, объявился мистер Фолкнер.

Эрайне только и осталось надеть шляпу, накинуть голубую шаль и сесть в карету.

Пока они выезжали из Лондона, мысли ее были о матери, она молилась, чтобы та уже почувствовала себя крепче: тем меньше будет риск от операции.

Она объяснила маме, почему уезжает, и обещала писать каждый день, но не была уверена, что та ее поняла.

«На борту судна у меня будет много времени», — думала Эрайна.

Единственно, о чем она попросила Чампкинса, это чтобы он положил в саквояж писчей бумаги.

— Я сделаю для вас кое-что получше, м'ле-ди, — отвечал Чампкинс.

Эрайна тогда не спросила его, что он имеет в виду, но перед тем как стелить постель у нее в каюте, Чампкинс выложил на стол красивый кожаный бювар, а рядом с ним поместил маленькую дорожную чернильницу и несколько гусиных перьев.

— Я буду зачинять их для вас, м'леди, — пообещал он, и Эрайна не знала, как его благодарить.

Только когда корабль отплыл из гавани, ощутила она внезапную дрожь страха при мысли о том, что покидает мать и все близкое сердцу.

Она отправлялась в незнакомое место с незнакомым человеком, чтобы оставаться там с людьми, которые, как она слышала, были малоприятны, если не сказать больше, в особенности герцог.

Потом она напомнила себе, что, как сказал маркиз, это приключение, и она бы оказалась ужасно неблагодарной и неумной, если бы не приняла в нем участие по мере своих сил.

Она считала, что мать при подобных обстоятельствах была бы настроена бодро и весело, — такой она была до болезни.

Что касается отца, то он воспринимал все, что им приходилось делать, не просто как нечто возбуждающее, но и как радостный опыт, который они станут помнить и обсуждать.

Эрайна считала, что воображение у отца работало, как у немногих взрослых людей.

Дело заключалось не только в том, какие сказки рассказывал он ей о населяющих леса феях и гоблинах, а также о драконах, таящихся в глухих дебрях, о нимфах лесных ручьев. Воображение позволяло ему жить в заколдованном мире, куда не проникала суровая действительность.

Когда он говорил жене, что любит ее и не может думать ни о ком другом, это была правда. Она же смотрела на него сияющими от счастья глазами, и брак их представлял собой настоящую идиллию.

То, что они обитали в убогом и ветхом доме и не могли себе позволить даже намека на роскошь, не имело никакого значения.

Убогий дом казался им волшебным дворцом; они питались замечательной едой, а их дочь была не просто даром Бога, но зачарованным ребенком, которому покровительствовали феи.

Только после смерти отца Эрайна с матерью столкнулись лицом к лицу с действительностью, и она вселила в них страх.

Теперь Эрайна знала, что страхи ее были необоснованны: отец по-прежнему любил их и защищал, где бы он ни находился после смерти, и это он послал маркиза спасти их.

Она корила себя за мысли о том, что они с матерью остались покинутыми.

«Этот корабль похож на тот, на котором Одиссей уплыл из Трои, или на корабль Ясона, отправившегося на поиски золотого руна, — подумала она о „Морском змее“, когда он двинулся в путь по волнам, — а маркиз — рыцарь с мечом в одной руке и щитом в другой, готовый уничтожить любых врагов или драконов, если они нападут на нас».

Она подняла глаза к небу и тихонько прошептала:

— Куда бы мы ни ехали, что бы ни делали, мы под защитой, и мне стоит только обратиться к папе с мольбой о помощи, чтобы он откликнулся. Как же я могла быть такой дурочкой, что не догадалась об этом раньше? Очень скверно с моей стороны было допустить, чтобы мама чувствовала себя такой несчастной и заболела от одиночества.

Ей очень захотелось рассказать матери о своем открытии, потом она сообразила, что может написать ей. Трудно выразить все это в словах, но мама поймет.

Открытие сделало ее такой счастливой, что когда Чампкинс явился к ней с приглашением от маркиза прийти и что-нибудь перекусить, она предстала перед ним с улыбкой и сияющими радостью глазами.

Они отплыли после часу дня; на «Морском змее» не было других пассажиров, и мистер Фолкнер смог заказать третью каюту, где они могли устроить себе нечто вроде столовой.

Вынести койки не представлялось возможным, так как они были закреплены, но можно было убрать другую мебель, за исключением небольшого круглого стола, трех стульев и сервировочного столика.

Стюард дожидался их, и когда на стол подали великолепный паштет, Эрайна поняла, что он из тех припасов, которые маркиз привез с собой.

За паштетом последовал говяжий язык, отлично приготовленный в желе. Еще былсалат и целый окорок с гарниром из печеных яблок — выбирай, что тебе по вкусу.

Маркиз был голоден и съел немало за этим, как он выразился, маленьким завтраком.

Эрайна с трудом удержалась от замечания, что всего этого им с матерью хватило бы на несколько недель.

Она как бы ощутила присутствие Чампкинса и слышала, как он советует ей вести себя так, словно для нее такой завтрак в порядке вещей и ничуть ее не удивляет.

Она не удержалась и хихикнула, а маркиз поднял голову и задал вопрос:

— Что вас позабавило?

— Некоторые замечания Чампкинса.

— Он истинный оригинал, — заметил маркиз, — и я все гадаю, каково ему придется в замке. Если бы дело шло о каком-нибудь другом человеке, я считал бы, что он побоится проявлять свою саксонскую натуру, но Чампкинс явно останется самим собой.

— Я уверен, что так и будет, милорд, — согласился с ним мистер Фолкнер, — и к тому же позвольте заверить вас, что мы не такие варвары, какими вы нас считаете.

Маркиз рассмеялся. Потом сказал:

— Если вы станете обижаться на мои слова, то обещаю вам, что поверну назад и отправлюсь прямиком в Лондон. Я отлично сознаю, что отец будет недоволен моим внешним видом, моими речами и, разумеется, моим образом мыслей, но он должен принимать меня таким, каков я есть, иначе мне останется только уехать жить на юг.

Мистер Фолкнер промолчал, а Эрайна подумала, что была права: маркиз и есть рыцарь, готовый вступить в бой со всяким, кто станет у него на пути.

Море слегка волновалось, почти незаметно, и Эрайна после завтрака долго стояла на палубе, глядя, как удаляется берег Англии, и порою обращая взгляд на север, туда, где небо касалось волн.

— У вас такой вид, как будто вы радуетесь, — с оттенком зависти в голосе произнес маркиз.

— Я вдруг поняла, насколько все это интересно, — ответила Эрайна. — Вы были правы, когда говорили о приключении.

— Не слишком приятном для меня.

— Но оно должно быть увлекательным! — настаивала Эрайна. — Приключения, даже если они опасны и сопряжены с неудобствами, дают нам новые стимулы, и я уверена, открывают такие новые горизонты, о существовании которых мы и не подозревали прежде.

Голос ее звучал так увлеченно, что маркиз поглядел на нее с удивлением.

Он ожидал видеть ее испуганной и смущенной! Вместо этого она сияет каким-то особым внутренним светом и вся вибрирует от возбуждения.

— Я рад, что вы так думаете, — сказал он. — Я опасался, что вы будете чувствовать себя несчастной из-за разлуки с матерью и наше путешествие окажется весьма мрачным.

— Было бы очень эгоистично с моей стороны, если бы я думала только о себе, — возразила Эрайна. — Я читала о рыцарях, которых в борьбе со злом вдохновляли дамы, чьей благосклонности они добивались.

Она умолкла, потом заговорила слегка смущенно:

— Сейчас я единственная дама возле вас… и надеюсь хотя бы в малой степени вдохновить вас на то, чтобы вы… не считали себя обиженным.

Она запнулась перед последним словом; дослушав ее, маркиз спросил:

— Откуда вам известно, что я чувствую? Я не распространялся на эту тему.

— Возможно, вы считаете мои слова дерзостью, — сказала Эрайна, глядя мимо него, — но когда вы говорили мне, что не хотите возвращаться в Шотландию, где ваш отец принудит вас жениться на шотландской девушке, я поняла, как глубоко вы возмущены, как вам ненавистна… и обидна необходимость покинуть Лондон… и ваших друзей.

Выговорив слово «друзей», Эрайна вспомнила о пуховке для пудры и подумала, что, вероятно, маркиза удерживало в Лондоне и кое-что еще.

— Ваши ощущения верны, — ответил он. — Вы очень чутко уловили суть, и я уверен, что вы в состоянии мне помочь.

— Я надеюсь на это, — сказала Эрайна. — Но я еще не имела возможности выразить вам, как мне стыдно, что я… уснула, когда вы рассказывали мне такие интересные вещи прошлой ночью.

Она взглянула на него снизу вверх и произнесла умоляющим тоном:

— Пожалуйста… о, пожалуйста, не обижайтесь на меня и расскажите мне все снова. Обещаю вам, что больше не усну.

Маркиз улыбнулся.

— Это было понятно. Вы пережили очень длинный день и, как я подозреваю, вряд ли много спали в предыдущую ночь.

Это была правда — не только потому она не спала, что тревожилась о разлуке с матерью, но и потому, что мать все время нуждалась во внимании. Эрайна не меньше шести раз поднималась с постели в самые глухие ночные часы, чтобы поправить матери подушки или подать питье.

— С моей стороны это было очень невежливо, — проговорила Эрайна. — Было бы чудесно, если бы я могла хоть что-то сделать для вас и не чувствовать себя… в неоплатном долгу.

— Я уже объяснял вам, что это я ваш должник, — возразил маркиз. — И я, само собой, продолжу рассказ, начатый прошлым вечером. Я полагаю, вы достаточно умны, чтобы понять, что, будь мы настоящими мужем и женой, вам пришлось бы узнать гораздо больше обо мне, чем вы знаете теперь.

— Я бы этого хотела… очень хотела бы.

— Прекрасно, — согласился он. — Но вы устали и начинаете мерзнуть от ветра, надувающего паруса. Нам лучше спуститься вниз и начать первый урок.

— Я многому должна научиться, — сказала Эрайна. — Мне это очень интересно… и надеюсь, вам не наскучит учить меня.

Эрайна была полна желания помочь маркизу, и потому обратилась к Чампкинсу, когда он заглянул к ней в каюту спросить, не нужно ли ей что-нибудь вынуть из чемоданов, которые он еще не распаковывал:

— Чампкинс, я хочу вас кое о чем спросить.

— О чем это, м'леди?

— Все сейчас так еще ново для меня. Могли бы вы сказать мне откровенно, как и чем я в состоянии помочь его милости и сделать его счастливее.

Чампкинс некоторое время смотрел на нее в удивлении, потом заговорил:

— Не могу не сказать вам, м'леди, что был просто поражен, когда хозяин объявил мне, что женат. Но теперь я узнал вас, и поскольку ваша милость сами ко мне обратились, я считаю, вы и есть та самая личность, какая должна быть с ним в этот момент.

— А почему именно в этот момент? — спросила Эрайна.

— Потому как он испекся, сыт по горло всем этим, — ответил Чампкинс. — Он однажды улизнул от шотландцев, а теперь ему приходится назад возвращаться, и он ничего с этим не может поделать.

Эрайна широко раскрыла глаза.

— Я знаю, что после гибели братьев он стал маркизом и когда-нибудь возглавит клан, — сказала она. — Но разве он обязан вернуться туда, если он не хочет?

— У него нет выбора, — заявил Чампкинс. — Должен вернуться, привыкнуть к хаггису 13 или чем там еще питаются шотландцы, да еще и радоваться этому!

Он не добавил, что подслушал все это из-за двери, когда мистер Фолкнер сообщил хозяину, что тот должен вернуться в Шотландию.

Чампкинс, таким образом, был подготовлен и не изъявил протеста, когда хозяин сообщил ему, что они немедленно уезжают в Килдонон.

— Ему будет трудно к этому привыкнуть, — произнесла Эрайна, скорее выражая мысли вслух, нежели поддерживая беседу.

— Само собой, м'леди, — согласился Чампкинс. — Как же можно думать иначе, если ему довелось бросить своих друзей, клубы и своих милашек?

Последнее слово вырвалось у Чампкинса явно сгоряча, и он быстро проговорил:

— Извиняюсь, м'леди. Я не это хотел сказать.

— Почему же не сказать, если у нас откровенный разговор? — успокоила его Эрайна. — Я, разумеется, подозревала, что его светлость при своем обаянии и привлекательности пользуется успехом у красивых женщин, влюбленных в него.

— Их просто дюжины! — в полном восторге подхватил Чампкинс. — Вьются вокруг него, как бабочки вокруг огня. Но скоро надоедают ему. И тогда бросаются со слезами ко мне. «Когда же я увижу его, Чампкинс?», «Чампкинс, положите эту записочку там, где он ее непременно заметит!» Ну и так далее.

Чампкинс потешно изображал голоса и мимику бедных дам, и Эрайне хотелось рассмеяться. Чампкинс продолжал:

— Пристают и пристают ко мне, м'леди, но я-то ничего не могу поделать. Если хозяину надоело, так уж надоело и все! И можете вы себе вообразить, ваша милость, что не успеет одна леди убраться, как уже является другая и ждет своей очереди!

— Если леди красивы, то почему же они так скоро надоедают ему? — спросила Эрайна.

Чампкинс почесал в затылке.

— Не могу вам точно сказать, м'леди. Некоторые из них такие красавицы… вы бы сами подумали, что любой мужчина был бы доволен. Но если вы спросите меня, я вам отвечу: слишком они требовательные, чересчур многого хотят, а ни одному мужчине не хочется попасть на крючок к авантюристке.

Говорил он не без юмора, и Эрайне снова захотелось смеяться.

— Ох, Чампкинс, вы такой забавник! — сказала она. — Но я вполне понимаю, что вы имеете в виду.

Она и в самом деле понимала стремление маркиза к свободе, но подумала, что ее собственный отец «попал на крючок» к ее матери, как он мог бы это назвать, однако оба были блаженно счастливы целых девятнадцать лет.

Они любили друг друга той любовью, которую искал маркиз, но не находил и потому быстро охладевал.

Вероятно, он отличался от ее отца, но и тот и другой были необычайно красивы, получили примерно одинаковое образование и с детства росли в роскоши.

Единственная разница заключалась в том, что отец всем пожертвовал ради любви, а маркиз не готов был пожертвовать ничем, а значит, ему не доводилось любить так, как любил отец.

«Но, быть может, он ищет такое чувство, — подумала Эрайна, — и в этих поисках я могу ему помочь».

Она не знала, как это сделать, однако считала, что если маркиз встретит такую же любовь, какая осенила и осчастливила ее отца, то она, Эрайна, почувствует, как она уже говорила ему, что уплатила свой долг.

«Я стану молиться за него, — решила она, — и, может быть, папа поможет ему, как помог мне и маме».

Чампкинс достал из чемодана очень красивое платье из бледно-зеленого газа и бархатную накидку к нему с отделкой из перьев марабу.

Когда Эрайна оделась, ей очень захотелось увидеть собственное отражение в большом зеркале, потому что платье было просто невообразимо красиво.

Оно затмило собой голубое, которое показалось ей, когда она его надела, сшитым из кусочка неба.

Она нашла ленту, приложенную к платью, точно такую же, какой был отделан корсаж, и повязала ею волосы, как научила ее мадам Селеста.

«Если у тебя есть драгоценности и дорогие гребни, ты в них не нуждаешься, — сказала она себе, — а когда их нет, они тебе кажутся такими эффектными!»

Впрочем, драгоценностей у нее, скорее всего, никогда не будет, подумалось ей, пока она завязывала на голове небольшой бант, придавший ей не свойственный до сих пор задорный вид.

Она знала, что зеленое платье подчеркивает зеленый цвет ее глаз, а кожа при этом покажется очень белой.

Пока она шла в каюту, где они должны были обедать, вечер повеял на нее восхитительным теплом.

Она вошла в каюту и увидела, что маркиз ее ждет, а стол накрыт на две персоны.

Сердце у нее сильно забилось оттого, что они оставались наедине; она волновалась бы куда меньше в присутствии мистера Фолкнера.

Маркиз, словно прочитав ее мысли, сказал:

— Фолкнер просил, чтобы мы не посетовали на его отсутствие. Он так поступил частично, я думаю, из соображений такта, а частично потому, что сильно устал и хотел бы хорошенько выспаться у себя в каюте.

— Вероятно, невежливо говорить, что я рада, — сказала на это Эрайна, — но я предпочитаю быть с вами вдвоем, потому что так легче разговаривать, к тому же вы могли бы поучить меня.

Маркизу подумалось, что большинству женщин хотелось бы побыть с ним наедине по совершенно другим причинам.

— Боюсь, как бы вы не заскучали от моих поучений, — поддразнил он ее.

— Этого со мной не случится, — отвечала Эрайна, — но даже если и так, обещаю вам, что не усну. — Помолчав, она добавила: — Скорее мне следует опасаться, что вам станет скучно меня наставлять.

Слово «вам» она произнесла с ударением, и маркиз пристально взглянул на нее.

— Как вы можете себе представить… — начал он, но тут же оборвал себя и заговорил совсем иначе: — Вы, как я понимаю, успели поболтать с Чампкинсом.

Эрайна залилась румянцем.

— Откуда вы узнали?

— Скажем, я читаю ваши мысли, к тому же отлично понимаю, что Чампкинс мог сообщить вам, от каких вещей меня одолевает скука.

— Я убеждена, что это… что вы очень умны и большинству людей не под силу поддерживать общение с вами.

Эрайна полагала, что вид у нее при этих словах самый простодушный, но маркиз ответил ей с улыбкой:

— Не стоит верить всему, что вам рассказывает Чампкинс. Он со мной вот уже много лет и порядком склонен к излишней фамильярности.

— Он мне очень напоминает мою няню. Она тоже мне многое рассказывала «для моей же пользы»!

Маркиз рассмеялся.

— Мне самому нередко приходило в голову, что, будь Чампкинс женщиной, он, несомненно, стал бы нянькой, которая то управляется с ребятишками железной рукой, то безмерно их балует.

— Замечательно верное описание, но вообще Чампкинс очень славный человек.

Так они дружески беседовали, пока им подавали разные деликатесы, захваченные маркизом на борт судна; было и шампанское, которое Эрайне приходилось пробовать и раньше, но только по особым случаям.

— Папа обычно открывал бутылку на Рождество и на мамин день рождения, — сказала она. — Мне разрешали сделать глоточек, пока я была маленькая, и выпить полбокала, когда я подросла.

— Теперь вы вполне взрослая молодая леди и к тому же маркиза, — проговорил маркиз. — Думаю, можете себе позволить полный бокал.

— А если я не буду держаться на ногах?

— Тогда я отнесу вас в постель, как прошлой ночью.

Она покраснела, вспомнив, что он раздевал ее, ему она показалась в эту минуту невероятно привлекательной.

Тут она произнесла очень серьезно:

— Это было… очень любезно с вашей стороны. Я не поблагодарила вас утром, потому что чувствовала, что вы… забыли об этом.

Он откровенно удивился:

— Почему вы так считаете?

— Потому что я… ничего для вас не значу, и вы не стали бы вспоминать обо мне, как…

Она запнулась, сильно смутившись, но маркиз тотчас подбодрил ее:

— Пожалуйста, закончите фразу, мне очень интересно.

— Это прозвучит дерзко… вы рассердитесь.

— Я не рассержусь, и вообще ничего из сказанного нами друг другу нельзя называть дерзостью. Ведь мы с вами вместе творим наше приключение, и нам необходимо быть откровенными.

— Ну, хорошо… Я хотела сказать, что вы не стали бы вспоминать обо мне, как о тех красивых леди, которые, как рассказывал Чампкинс, постоянно преследовали вас. Если вы относили их в постель, это имело для вас свое значение.

Размышления Эрайны удивили маркиза, но потом он сообразил, что так думать может лишь существо очень юное и невинное.

— Вероятно, вы правы, — небрежно произнес он, — но что я и в самом деле запомнил, укладывая вас в постель, так это ваш слишком малый для такого роста вес. Если вы хотите меня порадовать, ешьте так, чтобы исчезли провалы у вас на щеках, а также, как я подозреваю, те, что есть и в других местах на вашем теле.

— Постараюсь… Обещаю, что буду стараться, — совершенно непосредственно ответила Эрай-на. — Я уже чувствую, что пополнела со вчерашнего дня.

— Это всего лишь ваше воображение, — возразил маркиз. — Нам предстоит еще долгий путь, так что возьмите-ка второй кусочек голубя или съешьте телятины, хоть она и приготовлена не так хорошо, как мне хотелось бы.

— Я не могу больше есть, — взмолилась Эрайна. — Постараюсь завтра быть более послушной, но я обычно съедала на обед яйцо или немного супа из овощей, который готовила для мамы… а на завтрак нам нужно было немного…

Судя по тому, как она это все говорила, маркиз понял, что она вовсе не старается его разжалобить, а просто излагает факты своего прошлого, как есть, чтобы ему все стало ясно.

— В замке у моего отца, насколько я могу припомнить, всегда было много еды, — сказал он, — и еды отменной, но приготовленной далеко не так искусно, как я теперь предпочитаю.

Немного подумав, он продолжал:

— В реке там водятся лососи, и я надеюсь сам поймать их много. В море есть омары. Есть олени в охотничьих угодьях. На вересковых пустошах сейчас подрастает множество куропаток и тетеревов.

— Это звучит заманчиво! — воскликнула Эрайна. — А Чампкинс уверяет, что там будет хаггис.

— Конечно, — согласился маркиз. — Хаггис и овсянка на завтрак. От одного этого вы растолстеете, если больше ничто не поможет!

И он вспомнил, что к завтраку в столовой на первом этаже замка всегда подавали огромную чашу овсяной каши.

Вспомнил и то, как наполняли кашей до краев его собственную деревянную чашку с окаймленными серебром краями, подаренную ему на крестины. Кашу солили, после чего он, как велел отец, ходил по комнате и ел эту кашу.

То была традиция древних скоттов — есть овсянку стоя, на случай внезапного нападения враждебного клана.

Маркиз поразмышлял, стоит ли говорить Эрайне об этом обычае, но решил, что это несущественно, поскольку женщинам разрешалось есть овсянку сидя. Стало быть, ее это не касается.

Вслух он произнес:

— Просто удивительно, как много традиций, известных моему отцу и множеству наших родственников, я совсем позабыл. Если я проявлю свое невежество, это не просто заденет их чувства, они, чего доброго, обратят против меня оружие.

Последовала недолгая пауза. Потом заговорила Эрайна:

— Я полагаю, что думать подобным образом — ошибка с вашей стороны.

Маркиз уставился на нее.

— Что вы имеете в виду?

— Вы просили меня быть с вами правдивой. Я считаю, вам не следует возвращаться домой в таком враждебном настроении. Папа всегда говорил: что отдашь, то и получишь. И я думаю, он был прав.

Маркиз молчал, и она продолжала:

— Мы изображаем супружескую пару, и я считаю, было бы… мудро с вашей стороны показать, что вы… рады снова увидеть отца… рады вернуться домой. Если они ждут от вас упорства и недовольства, то тем более будут поражены, столкнувшись с противоположным.

Окончив говорить, Эрайна присмотрелась к выражению лица маркиза и быстро произнесла:

— Простите… но вы сами просили меня… Глаза у нее стали большими и испуганными после этих слов.

Именно в эту минуту маркиз собирался заявить, что это не ее дело, что она не имеет права поучать его. Но ведь она говорит разумные вещи, он и сам думал об этом.

— Я хочу, чтобы вы всегда говорили мне, что думаете, — заговорил, наконец, он. — Я просто поражен, Эрайна, как разумно вы рассуждаете.

— И вы… не сердитесь?

— Конечно же, нет! Вы только дали мне почувствовать, насколько я был неумен.

— Вы никогда бы не могли… быть таким!

— Надеюсь, вы правы, но вы сумели взглянуть на вещи совершенно иначе, чем это делал до сих пор я.

— Я понимаю, насколько это трудно для вас… очень, очень трудно, — мягко проговорила Эрайна, — оставить там, на юге, все, что имело для вас… значение.

Легонько вздохнув, она вдруг добавила:

— Я чувствую себя почти ясновидящей и хочу сказать вам, что все обернется не так скверно, как вы предполагаете.

— Откуда вам это знать?

— Мне трудно это объяснить. Наверное, потому, что вы так полны жизни, так страстны. Любое противодействие, которого вы ждете, рассеется перед вами, когда вы явитесь, словно солнце из тумана.

Она говорила мечтательным голосом, удивившим маркиза. Он сказал:

— Хорошо бы вы оказались правы. Во всяком случае, если там, как я опасаюсь, туман, я уверен, что мы рассеем его вместе.

Он заметил, как вспыхнули ее глаза при слове «вместе», и понял, что она мечтает помочь ему и будет счастлива, если это ей удастся.

Он поднял свой бокал.

— За нас, Эрайна! — воскликнул он. — Мы вместе в очень необычном и, я надеюсь, увлекательном приключении.