В постели со Снежной Королевой (Татьяна Михайловна Тронина) читать бесплатно онлайн полную версию книги (ч. 4)

Но собеседник у Алены был. Вернее — собеседница… Та, о которой она думала все время.

«Как ты могла! — не выдержала и мысленно обратилась к Вике Алена. — Это же святой человек! Золотой! Зачем ты так с ним поступила? Зачем тебе понадобилось ему изменять?!»

В квартире стояла тишина — гулкая, мягкая. Только если очень сильно прислушаться, можно было различить шорохи, скрипы, гудение, дребезжание и прочие едва различимые звуки, которые постоянно наполняют многоквартирный дом.

«Это подло… Ты сумасшедшая! — дрожа, снова обратилась Алена к прежней обитательнице этой квартиры. — Ты мучила его при жизни, а твоя смерть вообще чуть не свела его с ума! Зачем тебе понадобилось его наказывать, за что?.. Он же и мухи не обидит! Он предоставил тебе полную свободу, он никогда тебя ни в чем не упрекал! Он любил тебя — так, как каждая женщина хотела, чтобы ее любили, — преданно и бескорыстно… А теперь благодаря тебе его чуть ли не убийцей считают!»

Алена сама не понимала, почему она вдруг так ополчилась против Вики, — может быть, потому, что ее саму не раз предавали…

«Чего тебе не хватало? И почему — Ратманов? — ведь он был другом Ромы!.. Ты просто чудовище, Вика, ты чудовищная эгоистка!»

Алену не смущало то, что сейчас она упрекает мертвую, она была вне себя. Перед глазами стояло милое личико Вики — голубые глаза, светлые волосы — как на эмалевом медальоне возле старинного склепа… Сколь обманчива бывает внешность!

Еще много чего обидного успела подумать Алена в адрес Вики, слушая текучую ночную тишину. А потом опомнилась, потерла ладонями лицо.

«Надо отсюда съехать, — решила она. — Я здесь сама с ума сойду! Как говорили раньше — проклятое место…» Но куда она съедет и когда, Алена не успела подумать.

Шорохи и скрипы неожиданно сложились в чей-то тихий, едва слышный шепот. Алена в ужасе вскочила, включила везде свет. У нее было почти физическое ощущение того, что Вика здесь, где-то рядом.

«Если бы Вика могла, то что бы она мне ответила? Она сказала бы — почему ты меня упрекаешь, ведь именно благодаря мне ты нашла себе возлюбленного?.. Ты ругаешь меня почем зря, а ведь то счастье, которое ты получила, не пришло бы к тебе без моей смерти!»

Еще она сказала бы: «А ты уверена в том, что мне хорошо жилось с Романом? То, что жили мы с ним действительно спокойно, — еще не значит, что хорошо! И ты уверена в том, что Кашин сказал тебе правду, что старик ни в чем не ошибся?.. Для чего тебе понадобилось судить меня?..»

Еще Вика сказала бы Алене: «А ты уверена в том, что никогда не предашь Романа? Ох, не зарекайся! И он, и он ведь тоже может тебя предать — как и те, другие, что были раньше! Ты не можешь знать будущего, равно как не знаешь ты и прошлого…»

Алена снова заметалась по квартире. Ее упорно не покидало ощущение того, что Вика здесь, где-то рядом.

Алена наизусть знала все в этой квартире — каждый уголок, каждую щелочку. Она тут все проверила! Не было тут ничего, что могло остаться от Вики, — ни шпилек, ни расчесок, ни носовых платков, ни губной помады — ничего!

Или она не там искала?..

«Я схожу с ума, — сказала себе Алена. — Я определенно спятила!»

Она достала стремянку и полезла изучать плафон в коридоре. Плафон был сложной конструкции, массивный, с какими-то дополнительными деталями… Балансируя на верхней ступени стремянки, Алена разобрала его, но ничего не нашла, кроме густой пыли, покрывавшей верхний обод. И еще разбила одну из подвесок.

Ругая себя последними словами за маниакальное бессмысленное упрямство, она потащила стремянку на кухню. Там, кажется, была необследованной верхняя часть полок.

«Если я сейчас сломаю себе шею, то буду сама в этом виновата!» Высоты стремянки явно не хватало. Алена снова балансировала на верхней ступени, обмирая от страха. Но ничего не было видно. Тогда она отпустила перекладину и руками принялась шарить поверх навесных полок. Жирная, липкая, противная кухонная пыль… Комки пыли упали на стопку чистых тарелок, стоявших возле мойки. А потом… а потом пальцы Алены наткнулась на что-то, потянули — и с высоты на пол звучно шлепнулась то ли тетрадь, то ли книжка. Наверное, очередной детектив?..

Алена слезла вниз, взяла упавший предмет в руки. Это была не книга. Чихая, она перелистнула несколько страниц и поняла, что перед ней обычная школьная тетрадь, довольно толстая. Страницы были исписаны быстрым небрежным почерком…

Ей снова стало страшно — она даже не сразу осмелилась открыть тетрадь снова. «Чего я боюсь? Наверное, Вика записывала здесь кулинарные рецепты — как-никак кухня… Или это вовсе принадлежало не ей!»

Алена села за стол и все-таки открыла тетрадь на первой странице.

«Шоколадный мусс. Поломайте четыреста грамм горького шоколада на кусочки, положите их в кастрюлю. Приготовьте очень крепкий кофе в половине стакана воды и вылейте его в кастрюлю. Добавьте полстакана рома. Расплавьте шоколад на водяной бане, помешивая его. Возьмите восемь яиц и отделите белки от желтков. Взбейте белки в густую пену, добавив щепотку соли. В теплый шоколад, быстро помешивая, добавьте желтки. Затем осторожно влейте взбитые белки, аккуратно перемешивая до получения однородного мусса. Охлаждайте в холодильнике не менее пяти часов. Совет: для аромата можно добавить апельсиновую цедру».

Алена открыла тетрадь на середине. «Для маринада из баклажанов понадобится не менее четырех зубчиков чеснока и оливковое масло…»

То, что испытала Алена, было больше, чем разочарование, хотя она и не понимала, что именно ищет.

Но, справившись с волнением, она принялась уже обстоятельно изучать тетрадь. Помимо рецептов, в ней было много рисунков — быстрые, неразборчивые штрихи, закорючки, узоры — словно Вике было скучно просто так переписывать эти кулинарные изыски. В том, что это именно Викина тетрадь, Алена не сомневалась ни секунды.

Чей-то профиль. Балерина в вихре танца. Ушастый зайчик. Дерево. Тщательно прорисованная модель платья — длинное, с большим вырезом, корсаж, кажется, оформлен вышивкой… «Мне бы такое не пошло — слишком занижена талия, и вырез какой-то несимметричный!» — машинально отметила Алена.

Стихи. Ага, это уже что-то! «Февраль. Достать чернил и плакать…» Да это Пастернак! И как удачно — сейчас тоже февраль… «На протяженье многих зим я помню дни солнцеворота, и каждый был неповторим, и повторялся вновь без счета…» Опять Пастернак. Судя по всему, Вика действительно была женщиной очень романтичной!

Были еще какие-то записи, с именами и датами — Вика использовала эту тетрадь вместо ежедневника. Вот, например: «12 птн. позв. Ек. Петр. поздр. с юб.» Расшифровалось на удивление легко — двенадцатого, в пятницу, позвонить Екатерине Петровне и поздравить с юбилеем. Или вот это: «В ср. к 13–00 — Нина, не заб. попр. не тр. чел. Важно!» Это было посложнее — в среду, двенадцатого, у Вики была встреча с какой-то Ниной, которую надо было не забыть попросить о чем-то важном — «не тр. чел.» Может быть — не трогать челку? Если так, то Нина скорее всего — это Викина парикмахерша.

Алена так увлеклась, что совершенно забыла о времени. Перед ней на столе лежала история женщины — молодой, красивой и сентиментальной (будь иначе, не стала бы Вика записывать стихи). Что заставило ее уйти из жизни? Разгадка здесь, в этих строчках, написанных быстрым небрежным почерком…

Список книг, которые, судя по всему, Вика намеревалась прочитать, — имена все модные, известные, несколько классиков — Джойс, Кафка, Гессе… Рекламный проспект лежал между страниц — некая психологическая студия обещала научить влиять на других людей. Адрес магического салона с телефоном некой госпожи Мирабель, потомственной колдуньи. Напоминание о лекциях по мировой культуре. Снова череда рисунков. Пронзенное стрелой сердце. Рецепт омолаживающей маски. Напоминание о лекциях по истории искусств. Подробнейшим образом расписанная диета на неделю. Лекции о восточной философии. Череда пронзенных сердец. Что-то зачеркнуто. Как правильно приготовить борщ. Расписание кинофестиваля…

Чем дальше Алена углублялась в эту тетрадь, тем большее недоумение она испытывала. Это были очень странные записи — Кафка вперемежку с борщом. Стихи и одновременно — госпожа Мирабель, потомственная колдунья… Лекции, фестивали и семинары — самые разные, порой несопоставимые, словно Вика изо всех сил стремилась быть в курсе всего, что должен знать культурный человек!

А эти сердечки? Если Вика хотела быть эрудированным человеком, то к чему ей эти девчоночьи, школьные символы?..

Алена была в растерянности. В конце тетради была снова изображена балерина в вихре танца. Художница из Вики была не ахти какая, но тем не менее Алена вдруг в чертах балерины увидела что-то знакомое. Так это же Ивлева! Ирма Ивлева! Оно и немудрено — ведь Ивлева была ее подругой…

«А что я хотела здесь найти, какую разгадку? — уныло подумала Алена. — Это обычный ежедневник вперемешку с кулинарными рецептами! Единственное, что намекает на какие-то чувства, — эти сердечки. Конечно, можно толковать их как намек на любовь к Ратманову, а можно — как обычный орнамент…»

Алена снова пролистала тетрадь, остановилась на странице с зачеркнутой записью. Сама запись была сделана шариковой ручкой, а зачеркнута черным карандашом. Кажется, какие-то цифры… Похоже на чей-то телефон.

В этом ничего удивительного не было — Алена в своей записной книжке тоже всегда зачеркивала телефоны, которые уже не могли ей понадобиться. От них только путаница…

Тем не менее она нашла ластик и принялась осторожно стирать верхний, карандашный слой. Проступили цифры. Да, это был телефон, рядом — буковка «Н». Некто, у кого имя или фамилия начинались на эту букву… Или какая-то фирма. Организация. Невропатолог! Да мало ли что…

Никита Ратманов, Никита — стучало у Алены в подсознании, но она почему-то не хотела в это верить. Слишком просто!

Она сидела и смотрела на этот номер с буковкой «Н» словно зачарованная, и ей до смерти хотелось позвонить по нему. «Не сейчас… Сейчас поздно. Завтра. Да, завтра! Я просто наберу эти цифры и послушаю, кто мне ответит. А потом положу трубку. Я просто хочу убедиться в том, что моя догадка правильна…»

* * *

Алена сняла трубку и набрала этот номер из тетради Вики.

Она не владела собой — и это пугало ее, пугало гораздо больше, чем долгие гудки в телефонной трубке…

— Алло! — Внезапно гудки прекратились, и отозвался напряженный, злой голос. Алена даже не поняла, принадлежит ли он Ратманову…

— Алло! — яростно закричал голос. — Говорите, черт возьми!

«Мамочки, что же я делаю!» — еще больше испугалась Алена.

— Алло!!! — совсем взбесился голос.

Она бросила трубку на рычаг, чувствуя, как суматошно бьется в груди сердце. Ратманов или не Ратманов? Голос низкий, отрывистый, принадлежащий мужчине средних лет, — возможно, что и он… Алена слышала известного журналиста только по телевизору, а вот как тот говорит в реальной жизни?

«Допустим, это он. Ну и что с того? Что я ему скажу, как объясню — кто я? И главное — что мне от него надо?.. «Скажите, Никита, у вас действительно был роман с Викторией Селетиной, женой вашего друга?» И вообще, какое теперь имеет значение, что произошло больше года назад, — ведь главная героиня этой истории умерла. Умерла! Лежит на старом кладбище, в Векшине, в семейном склепе, и никакая сила не воскресит ее!»

Телефон вдруг зазвонил. Алена, которая, не отрываясь, глядела на него, чуть не подпрыгнула от неожиданности.

«А что, если у Ратманова аппарат с определителем номеров? Господи, какая я глупая!»

Телефон трезвонил не переставая.

Алена не выдержала и сняла трубку — с таким чувством приговоренные к смерти идут на казнь.

— Алло! — закричал все тот же голос. — Что за шуточки?! Вы мне это бросьте!.. Отвечайте! Отвечайте, а то я на вас ФСБ натравлю!

Алена колебалась. «Нет, надо с ним все-таки поговорить, объяснить все…»

— Алло… — шепотом отозвалась она.

На том конце провода наступила тишина. И частое, прерывистое дыхание ее собеседника… Потом он сказал, тоже шепотом:

— Нет, это невозможно!

Так оно было или нет — но Алене показалось, что мужчина чего-то боится. Кричит, шумит, угрожает, а сам трясется от страха…

— Кто это? — с тоскливой злостью выдавил из себя ее собеседник. — Я не верю… Это чей-то глупый розыгрыш! Господи…

— Никита, это вы? Никита Ратманов? — заставила себя Алена начать разговор.

Тот замолчал, а потом произнес уже твердо

— Да, это я. Представьтесь, пожалуйста.

— Я Алена. Алена Лозинская.

— Кто вы такая? Что вам надо?

— Это трудно так сразу объяснить… Я живу в этой квартире. Я нашла дневник Виктории Селетиной. Вы ведь знали Вику?

Ратманов издал какой-то звук — как будто ахнул потрясенно, а потом на половине вздоха заставил себя замолчать.

— Никита, мне очень жаль, что я побеспокоила вас, и, если хотите…

— Как вас там… Алена! — нетерпеливо перебил он ее. — Я буду ждать вас сегодня на Новом Арбате, возле книжного… В три — вас устроит?

— Вполне… — растерянно пробормотала она.

Положила трубку и спрятала лицо в ладонях. Она не представляла, о чем будет говорить с Ратмановым, как объяснит свой интерес к той давней истории… И вообще — она не собиралась с ним встречаться. Он сам предложил! «Дневник… Я ему сказала — дневник Вики, хотя какой это дневник!» — она опустила руки и посмотрела на тетрадь, лежавшую перед ней…

Тем не менее в три Алена была на условленном месте. Было холодно, пасмурно, неприятный ветер гулял по широкой улице, заставляя прохожих ежиться и прибавлять шагу.

Алена, с трудом удерживая капюшон на голове, прошлась взад-вперед. У входа в книжный толпились люди — в основном молодежь. Шумели, смеялись, потом достали плакаты. «Нет порнографии!» «Долой бульварщину!» — прочитала Алена. Молодежь выступала против нескольких модных писателей.

«Идущие вместе», что ли?..» — мелькнуло у нее в голове. Толпа становилась все больше, и Алена попятилась назад. «Неудачное Ратманов выбрал место… И время! Как мы теперь найдем друг друга?»

— Граждане! — в мегафон произнес серьезный бородатый юноша. — Мы должны сказать решительное «нет» подобным писателем! Долой порнографов и калоедов! Объявим им бойкот!

— Правильно! — закричала пожилая женщина в пуховом платке, с свекольно-красными от ледяного ветра щеками. — Что они про Сталина пишут, похабники! Расстрелять их мало!..

Алена отошла к дороге. Она смотрела по сторонам, тщетно пытаясь разглядеть Ратманова. Рядом припарковался джип, опустилось тонированное стекло.

— Алена? — Она увидела знакомую бритую голову и большие очки. Никита Ратманов, известный журналист, в жизни выглядел гораздо моложе, чем на экране. — Это вы? Садитесь.

Она упала на переднее сиденье, захлопнула дверь.

— Как вы догадались, что это я?

— Элементарно. Вы бегали по улице, в митинге не участвовали, искали взглядом кого-то… — усмехнулся он.

Джип сорвался с места.

— Куда мы едем?

— Никуда…

Они свернули в один из тесных и пустых арбатских переулков.

— Рассказывайте, — остановившись, потребовал Ратманов. — Кто вы такая и что вам надо? Только учтите, меня голыми руками не возьмешь!

— Мне от вас ничего не надо, — тихо сказала Алена. — Я с вами не собиралась встречаться.

У Ратманова затрезвонил мобильный. Он с досадой нажал на кнопку отключения.

— А зачем звонили?

— Просто так. Хотела проверить…

— Что — проверить? — Он глядел строго, с напряжением.

— Так… Женское любопытство.

— Милая моя, вот только не надо про любопытство! — вдруг взорвался он. — Где дневник? Вы меня им собираетесь шантажировать? Не выйдет! Не на того напали!

— Не кричите на меня… — вспыхнула Алена. — Я — невеста Романа. Романа Селетина.

Никита Ратманов моментально изменил выражение лица. Откровенная злоба сменилась недоумением.

— Кто вы? — протянул он.

— Послушайте, мне от вас ничего не надо! — терпеливо повторила Алена. — Дело в том, что я действительно живу в той квартире, где когда-то жили Роман с Викой. Снимаю ее, если быть точнее… Мы и познакомились с ним потому, что он однажды решил заглянуть туда… Нечто вроде ностальгии с ним приключилось! А там — я. Вот так мы с ним познакомились.

— Откуда у вас дневник?

— Я же говорю — нашла. Нашла прошлой ночью. И в нем — ваш телефон. Только никакой это не дневник, а так, вроде ежедневника… Можете не бояться, Никита, про вас там ни слова!

— Тогда зачем вы мне позвонили? — с холодным упрямством спросил он.

— Попробую объяснить… — вздохнула Алена. — Только не перебивайте меня, пожалуйста!

У него снова затрезвонил мобильный. Он нажал на кнопку «отбой».

— Я вас слушаю, — нетерпеливо произнес он. — У меня не так много времени.

— Вы верите в призраков? — Его лицо невольно передернулось. — Так вот, я тоже не верю. Но в последнее время я все время думаю о Вике. Я не могу о ней не думать! — в отчаянии воскликнула Алена. — Хожу по квартире и представляю, как она жила здесь, как умерла..

— Смените квартиру, — сухо посоветовал Ратманов.

— Да, наверное, так и надо сделать! Вы журналист, вы всех разоблачаете, вам, наверное, знакомо это чувство, это желание — непременно разобраться во всем. Разгадать некую тайну!

— Какую же тайну хотите разгадать вы?

— Отчего умерла Вика. То есть я знаю, что она покончила с собой, отравилась — на фоне депрессии, и все такое… — Алена мучительно подбирала слова. — Ведь я — ее преемница в каком-то смысле! И то, что мы теперь с Ромой…

— Рома — замечательный человек, — перебил ее Никита. — Вам нечего бояться, Алена. Он не Синяя Борода.

— И вы о том же! — нервно засмеялась она. — Нет, я не боюсь его, я его очень люблю. Я его так люблю, что не могу не думать о Вике! Я знаю, что была какая-то тайна, и связана она с вами!

Когда Алена выпалила все это, ей стало значительно легче. Ратманов смотрел на нее теперь совершенно другими глазами — словно понял ее. Не одобрял ее интереса к прошлому, но тем не менее — понимал его…

— Что было написано в дневнике обо мне?

— Ничего, я же говорю! Ни словечка! Только телефон — и все. И никакой это не дневник, а так — адреса вперемешку с кулинарными рецептами… Вам нечего бояться, Никита, — усмехнулась Алена.

— Мне есть чего бояться. Я публичный человек. На меня такие грехи пытаются повесить… — устало пробормотал он.

— Вика любила вас?

— Любила. И я ее любил. Ну и что? — усмехнулся он.

«Выходит, Кашин не ошибся!» — мелькнуло у нее в голове.

— Рома об этом не знал?

— Откуда… Вряд ли. А что, вы собираетесь ему все рассказать? — неодобрительно спросил он.

— Нет. Он уже достаточно настрадался из-за ее смерти.

— Что вы так смотрите на меня? — вдруг вспыхнул он. — Осуждаете? Дескать, как он мог — с женою-то друга… Милая моя, почитайте книги, посмотрите статистику — все подобные истории случаются именно с друзьями жен и мужей, или с их братьями и сестрами, или с коллегами по работе — то есть с теми, кого любить нельзя, не положено! Хотите поссорить нас с Ромкой — валяйте!

— Не хочу! — закричала она.

Ратманов опешил.

— Ладно, не будем горячиться… Только и вы меня поймите — я тоже не хочу никакой огласки! Вы… вы, Алена, даже не представляете, что со мной было, когда я увидел ваш номер на своем определителе! У меня волосы на голове зашевелились… — Он затряс бритой, без единого волоска головой и захохотал истерично. — Ее номер! Как будто это она позвонила мне, Вика. С того света. Я ведь знал, что Ромка давным-давно съехал оттуда, что в этой квартире наверняка живут какие-то люди — чужие, незнакомые, которые знать не знают меня и того, что произошло там когда-то…

— Вы подумали, что это Вика звонит вам?

— Я, как и вы, тоже не верю в существование призраков… Но мне стало жутко. Я стал спрашивать, кто это, а вы мне что-то такое прошептали в ответ… а, да — «алло!». Молчание, потом этот шепот… Ей-богу, я чуть с ума не сошел!

— Простите… Я не хотела вас пугать.

Он посмотрел на нее пристально. Некрасивый, нервный, очки в толстой грубой оправе — а-ля шестидесятые, черты лица тоже грубоватые, словно их топором вытесали, в вельветовой потертой куртке, так странно не сочетающейся с мощным джипом… «Я понимаю, почему она любила его, — Ратманов ни на кого не похож. Но почему же тогда она не ушла к нему от Ромы, почему так ужасно распорядилась своей жизнью?..»

— Вы хотели узнать какую-то тайну? — продолжил Ратманов, словно подслушав ее мысли. — Так вот, тайны никакой нет, кроме той, что мы с Викой были любовниками. Как ни печально об этом говорить, но Вика Селетина была действительно не вполне адекватной женщиной. — Он указал себе на голову. — Большинство женщин именно такие, правда, не всем из них приходит мысль покончить с собой. У меня к вам просьба, Алена…

— Да?

— Возможно, нам придется еще когда-нибудь встретиться. Если вы выйдете замуж за Ромку, то — наверняка… Но, ради его блага, никогда не вспоминайте прошлое! Никогда! — сурово повторил он. — Жизнь проще и банальней, чем выдумка, поэтому перестаньте фантазировать, просто живите.

* * *

Машенька Погодина рыдала в три ручья. В первый момент Алена перепугалась, когда, распахнув входную дверь, увидела перед собой невесту брата, рыдающую столь безутешно, — подумала, что с Костей что-нибудь случилось.

Потом, внимательно вслушавшись во всхлипывания и причитания Машеньки, поняла — та поссорилась с Костей.

Алена усадила Машеньку в кресло, дала ей воды.

— Из-за чего вы поссорились?

— Я не знаю! — в отчаянии закричала та, пролив на розовый свитер половину стакана. — Я сама не поняла!

— Как это? — недоуменно спросила Алена.

— А вот так… — с отчаянием и злостью пробормотала Машенька и прерывисто, тяжело вздохнула, постепенно успокаиваясь. — Я сразу к вам побежала, Алена, потому что вы, как его сестра, должны мне объяснить…

— Что?

— Ну, из-за чего он на меня обиделся!

— Откуда же я могу знать, Маша, — я при вашей ссоре не присутствовала! — удивилась Алена. Машенька Погодина, несмотря на красные глаза и размазанную по щекам тушь, была все равно удивительно похожа на куклу. На редкую куклу авторской работы — такие обычно выставляют в художественных галереях, и толпы восхищенных людей приходят ими любоваться. В них нет штампованной безликости, они как живые, но вместе с тем — это все-таки куклы…

— Тогда я не знаю, что мне делать… — Фарфоровое личико исполнилось печали, розовые губки снова задрожали.

Алена налила ей еще воды.

— Как все началось? О чем вы говорили?.. — терпеливо спросила она.

— Ни о чем… То есть сначала мы ни о чем не говорили, — потупилась Машенька. — А потом я вспомнила вчерашнюю вечеринку… Мы вчера ходили на день рождения к моей подруге, Жене Малкиной, — пояснила она. — А потом Костя вдруг начал орать! Он так орал, что я на него обиделась и сказала, что никакой свадьбы не будет…

— Погоди, — перебила ее Алена. — Что именно ты ему сказала?

— Да ничего такого! — Эмалево-голубые глаза Машеньки налились слезами. — Просто вспомнила вечеринку — и все.

— Нет, ты слово в слово повтори!

Машенька старательно наморщила идеально гладкий лоб:

— Ну, я стала критиковать Женькино платье… Она брюнетка и напялила на себя красное платье, даже не красное — а буквально алое! Просто пожарная машина какая-то! И потом, у нее длинная талия и довольно короткие ноги… — Машенька подробно описала платье своей подруги, ее фигуру, объяснила, почему с такой фигурой категорически нельзя носить подобные платья. Даже сделала философский вывод — если бы у нее, Машеньки, была такая внешность, то она ни за что бы не надела на себя это платье и (чего мелочиться!) — даже вообще удавилась бы.

— И все?

— Не совсем… Я еще критически отозвалась о Женькином бойфренде — он тоже присутствовал на вечеринке, — добросовестно вспомнила Машенька. — И вот именно тогда-то Костя стал орать.

— Хорошо, а что именно ты сказала о Женькином бойфренде? — настойчиво спросила Алена.

— Я сказала, что он дурак.

— И все? Костька обиделся на тебя за то, что ты кого-то назвала дураком?.. — возмутилась Алена.

— Да, — с примерным видом кивнула Машенька. — Я сказала, что только дурак может встречаться с Женькой, когда на свете полно других нормальных девушек. Этот Алик очень симпатичный, умный, неплохо зарабатывает, у него своя квартира и жутко сексапильная бородка… Такая, знаете ли, в латиноамериканском стиле! Если бы Костя согласился отрастить нечто подобное… — с мечтательной грустью вздохнула Машенька. — А он стал орать, словно ненормальный!

— То есть ты расхвалила на все лады этого Алика, восхитилась его бородкой, которой у Кости, кстати, нет — равно как квартиры и денег, и намекнула на то, что не будь Женьки, то ты вплотную занялась бы Аликом?..

— Я такого не говорила, — оскорбилась Машенька.

— Но ты же сказала — только дурак может встречаться с Женькой, когда на свете полно других нормальных девушек! — возвысила Алена голос. — Вот Костя и распсиховался…

— Вы думаете? — с сомнением спросила Машенька.

— Уверена.

Машенька глубоко задумалась. Постепенно ее личико начало яснеть, а потом она улыбнулась.

— Господи, какой же Костик глупый! Алена, миленькая, вы нас помирите? Вы же сестра его как-никак… — и она с такой исступленной мольбой взглянула на Алену, что у той екнуло сердце.

— Ладно, я попробую с ним поговорить, — обреченно обещала она, хотя давно уже не вмешивалась в дела брата. Вернее — она никогда в них не вмешивалась.

— Алена, вы чудо! Я буду ждать его звонка… — Машенька расцеловала ее в обе щеки и умчалась.

Алена сняла трубку и набрала номер брата.

— Алло? — мрачно отозвался тот.

— Костя, братишка, это я…

— Сестрица Аленушка? Если ты насчет долга, то у меня сейчас нет свободных денег, — буркнул Костя. — Где-нибудь в марте или ближе к лету…

— Костя, я по другому поводу. Ко мне только что заходила Машенька. Вся в слезах, очень несчастная…

— Несчастная! — язвительно повторил он. — А ты знаешь, что она тут мне недавно заявила?..

— Знаю, — быстро произнесла Алена. — Но это ничего не значит. Она совсем другое имела в виду. Ты просто ее не понял, Костя!

— Как же, не понял! — желчно захохотал он. — Я для нее никто! У меня даже бороды нет…

— Так отрасти! — нетерпеливо перебила его Алена. — В чем проблема-то?

— Дело вовсе не в бороде, а в том, что она меня за человека не считает! Так прямо и заявила, что хотела быть на месте этой Женьки, у которой Алик…

— Костя, она совсем другое имела в виду! — закричала Алена.

Костя мстительно засопел в трубку.

— Ну, я не знаю, что она имела в виду, — может, действительно другое, но на самом деле — именно это! То, что я — никто, жалкий червяк… Машкино подсознание выдало ее!

— Значит, ты хочешь с ней расстаться? — спокойно спросила Алена. — Свадьбы не будет? Оч-чень хорошо…

Костя застонал. По характеру звуков Алена поняла, что ее брата раздирают противоречия — с Машенькой расставаться он никак не хотел, но и помириться тоже не мог.

— Потому что Машенька достойна лучшего, — продолжила Алена. — Она тонкое, нежное существо — она способна сопереживать, полна жизни, у нее оптимистический склад ума!

Костя снова застонал, а потом завопил:

— Да с чего ты взяла?! Способна сопереживать? Она?!

— Ты сам мне так говорил, в последнюю нашу встречу — помнишь?

— Аленка, ты же нормальный человек, ты должна понимать…

— Я — нормальный? — перебила Алена строго. — Ты говорил, что я — черствая, сухая, бескомпромиссная! Что я ничего не понимаю в жизни!

— Если ты собираешься придираться к словам…

— И не только к словам! К поступкам! — мстительно закричала она. — Ты же Машеньку целовал-обнимал при мне, заходился от восторга… А потом что? Потом ты на нее орешь? Где логика в твоих поступках?

— В любви нет логики! — возмутился Костя.

— Есть, — возразила Алена. — Ты, Костька, принадлежишь к самому неприятному типу мужчин. Я бы с таким ни за что не стала бы встречаться…

— Это еще почему? — обиделся Костя. — Чем я плох? Что денег у меня нет? Что бородку не отрастил?

— Хуже! — мрачно сказала Алена. — Ты влюбчивый. Я не говорю, что ты Казанова, но ты — влюбчивый, понимаешь?.. У тебя все стремительно, ярко, страсти рвутся в клочья — а потом что?

— Что?.. — растерянно спросил Костя.

— Потом ты моментально остываешь и начинаешь дико скучать — до следующей влюбленности. Ты как вешняя вода — бушуешь, сметаешь все на своем пути, а потом течешь ровно и лениво. Я твоя сестра, я знаю…

— Это ты так потому говоришь, что я денег тебе не возвращаю, — сделал неожиданный вывод Костя.

— Ты мелочен. Ты думаешь о людях хуже, чем они есть. Ты зануда. Ты скучен. Если ты женишься на Машеньке, она увянет! Ты будешь шпынять ее из-за всякой ерунды и каждый день припоминать, что она вчера не так сказала и не так сделала!

— Что-о?.. Алена, ты мне сестра, но подобные оскорбления я терпеть не буду… — Голос у Кости задрожал.

— …ты обидчив. Чуть что — ты готов рвать отношения! Ты эгоист. Ты вот хоть раз говорил со мной по душам? Нет. Я старшая сестра — ты меня за человека не считаешь, я у тебя только скуку вызываю! Пройдет время, и к Машеньке ты будешь точно так же относиться — как к надоевшему старому башмаку!

— Нет, это невозможно… — застонал он, но Алена его уже не слушала.

— Машенька, она… Она — не как все остальные! — вдохновенно вещала Алена. — Она не от мира сего! Ее нельзя мерить общими мерками… Ты, Костька, ее убьешь своим педантизмом и вспыльчивостью. Поэтому я очень рада, что вы расстаетесь. Тебе нужна другая девушка. Которая твердо стоит на ногах, а не витает в заоблачных сферах. Настоящая земная женщина. Которая будет держать тебя в ежовых рукавицах!

— Меня не надо держать в рукавицах…

— Надо! — торжественно возразила Алена. — Потому что ты разгильдяй. А Машенька что? Эфирное создание…

— Алена, замолчи! — вконец рассердился брат. — Ты не имеешь права судить, что для меня лучше, а что хуже! Как будто я без тебя не знаю, какая Машка особенная! Я ее люблю и расставаться с ней не собираюсь! И я всегда буду любить только ее, ее одну! Я ни в кого больше не смогу влюбиться… Потом, о каких таких настоящих земных женщинах ты вещаешь? Это которые как Женька Малкина?! Да с такими с тоски можно сдохнуть! Этот Алик дурак, связался с ней, теперь никак отвязаться не может, потому что от Женьки уже не уйдешь…

— Вот именно, — перебила его Алена. — Алик — дурак. Разве Машенька была не права?

Костя ошеломленно замолчал. Он молчал довольно долго, Алена даже начала беспокоиться.

— Костя! Костя ты меня слышишь? Костя, ты еще здесь?..

— Здесь, — потерянно прошептал брат.

— Ты все еще сердишься на Машеньку?

— Нет.

— Костя, она так плакала… У меня чуть сердце не разорвалось! — со вздохом произнесла Алена. — Не знаю, стоит ли тебе сейчас ей звонить… Да нет, пожалуй, позвони ей завтра, пусть она сначала успокоится.

— Как это — завтра? — вдруг возмутился Костя. — Машенька там, значит, вне себя от горя, а ей только завтра звонить? Как, интересно, она успокоится, если я сам ее не успокою?! Все, Алена, мне некогда… — и брат бросил трубку.

Алена послушала короткие гудки, а потом тоже положила трубку на рычаг. Ей было и смешно, и грустно.

Потом начала собираться — через час за ней должен был заехать Селетин. За окном сияло яркое солнце.

— …Вот, купил, — сказал Роман, доставая из спортивной сумки коньки. — Примерь, пожалуйста. У тебя — тридцать шестой? Если не подойдет — не страшно. Тут, видишь, можно регулировать…

— Ух ты! — восхитилась Алена. — Чего только не придумают…

Она села на диван и принялась натягивать коньки. Роман наблюдал за ней, присев на корточки.

— Нет, в самый раз, ничего регулировать не надо, — озабоченно вертя обутой ногой, заметила она. — У тебя такие же коньки?

— Нет, другие… — рассеянно заметил он. Наклонился, поцеловал ее в колено. — Почему я тебя так люблю, ты знаешь?

— Нет. Я сама не знаю, почему я тебя так люблю… — Она взъерошила его волосы.

— Может быть — ну его, этот каток?..

— Нет уж, пойдем! — решительно возразила она. — Скоро зима, между прочим, кончится!

Солнце сияло просто нестерпимо, хотя было довольно-таки морозно.

— Очки от солнца забыл… — щурился Селетин.

— Ничего, сейчас привыкнешь! — Алена заскользила по льду. Катающихся было мало — две девчушки-хохотушки лет десяти и безмятежная пожилая дама, которая легко и свободно выписывала круги.

Много лет Алена не позволяла себе заниматься ничем подобным — она берегла свои руки. Руки пианистки… А теперь ей было все равно. Падай сколько хочешь — свобода!

Обнявшись, Алена и Селетин тоже заскользили по кругу.

— Знаешь, кто объявился недавно?

— Кто?

— Никита! Никита Ратманов. Вчера мне позвонил… — весело сообщил Селетин. — Легок на помине!

— И что? — осторожно спросила Алена.

— Ничего. Немного поболтали. Он ведь очень занятой человек… Да, он спросил, есть ли у меня кто.

— Ты ничего не сказал?

— Наоборот! — возмутился Роман. — Я ему как раз рассказал о тебе. Какой ты замечательный человечек… — На ходу он быстро поцеловал Алену в щеку. Солнце слепило глаза, мороз пощипывал щеки. — Он меня поздравил.

— Как мило с его стороны! — пробормотала Алена, глубоко дыша. Пар от дыхания растворялся в прозрачном воздухе. Коньки звонко разрезали лед — полузабытая радость движения… «Этот Ратманов — хитрый и осторожный. Решил проверить, действительно ли я существую… Чего он боится? Ах, ну да, он же публичная личность, боится разоблачений! Сам всех разоблачает, но себя на чистую воду вывести не позволит. Не хочет, чтобы Рома узнал, какой Никита друг…»

— Ты как будто недовольна?

— Нет, все в порядке… — с улыбкой покачала головой Алена. — Ты давно знаешь этого Никиту?

— Давно… Лет с пятнадцати. Мы жили рядом. А назад скользить умеешь?

— Умею… — Алена отняла у него руку и, старательно перебирая ногами, поехала назад. Пожилая дама с безмятежным одобрением на лице кивнула — дескать, совсем неплохо… — Ромка!

— Что? — Тот, выписав «восьмерку», подъехал ближе.

— Этот твой Никита с юности такой правильный? В смысле — он и тогда всех разоблачал?

— Нет… — засмеялся Роман. Он подал Алене руку, и они снова покатились рядом. — Тогда он просто мечтал о карьере журналиста.

— Почему именно — журналиста?

— Потому что не хотел быть обычным инженером или там экономистом… Нет, в этих областях деятельности тоже можно многого добиться, но Никита хотел всего и сразу! — добродушно пояснил Роман. — Честолюбие — это ведь нормальная вещь!

— Я не спорю.

— Никита мечтал, чтобы о нем узнали все. Мог, между прочим, пойти в актеры (родители его были из актерской среды) — у него внешность характерная и талант, говорят, имелся… Но счел эту профессию недостойной мужчины. В конце концов он добился того, что его все знают и без всякого лицедейства… Господи, сколько раз ему угрожали, сколько раз пытались убить, избить, поджечь его жилье, машину, закрыть его передачу — но Никита непотопляем. Вот он, настоящий мужчина! Теперь это уже не честолюбие, это… я даже не знаю, как это назвать! Любовь к правде? Любовь к Родине?..

«Может быть, я чересчур старомодна и напрасно считаю Ратманова подлецом? — мелькнуло у Алены в голове. — И на самом деле ничего особенно ужасного не было в том, что он поступил с другом подобным образом?.. Нет, он поступил скверно и сам это знает — иначе не просил бы меня ничего не рассказывать Роме, иначе бы не перепугался так, когда увидел мой номер на своем определителе!»

Алена решила потихоньку сменить тему разговора.

— На свете очень много честолюбивых людей, — сказала она. — Я сейчас не о Ратманове говорю, а вообще… Люди хотят славы.

— И денег, — тут же добавил Селетин, усмехнувшись. — Денег хотят даже больше…

— Опять же для того, чтобы с их помощью почувствовать себя особенной личностью, — возразила Алена. — Чтобы получить в обмен на них не ширпотреб, а эксклюзив! То, чего у других нет. Но я и не о деньгах тоже, а о желании многих выбиться в Наполеоны. Когда человеку говорят: «Ты — избранный!» — он абсолютно счастлив. Ну как же, я избранный…

Селетин захохотал.

— Интересная мысль! Что-то в этом есть…

— Нет, правда! — оживленно продолжила Алена, скользя по исчерканному коньками льду. — Мало кто хочет чувствовать себя винтиком или болтиком. Одним из миллионов и миллиардов подобных… Кто родился, жил и умер — просто так.

— А если не просто, а если для того, чтобы родить кого-то — того, кто и дальше продолжит эту жизнь на земле?

— Этим утешают себя женщины… Поэтому они реже страдают от честолюбия, они видят смысл в материнстве.

— А ты — видишь? — тихо спросил Селетин.

— Вижу… Может быть, и забросила свою карьеру именно потому, что не могла найти в ней смысла, — неохотно призналась она. — Мне не хватало чего-то очень важного…

Он посмотрел на нее с такой нежностью, что Алене даже стало неловко, и она отвернулась. «Господи, как они могли поступить с ним так… Это несправедливо!»

Селетин помолчал немного, а потом произнес с каким-то странным, отстраненным выражением:

— Ты скорее теперь исключение из правил. Нынешние женщины, знаешь ли, хотят чувствовать себя особами избранными, не прибегая к материнству… Вот Вика, например, решила пренебречь своей способностью к деторождению.

Алена вздрогнула и сбилась с шага. Резко развернувшись на коньках, она остановилась перед Селетиным.

— Ромка… Ты уверен, что должен мне об этом рассказывать?

— Не знаю, — пожал он плечами. — Но мне кажется, что человек ничем не должен жертвовать — ни семьей ради карьеры, ли карьерой ради семьи. Раз уж мы вместе, то делай что хочешь — я тебе говорил об этом.

— А что ты хочешь? — спросила Алена, обнимая его.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива со мной, — просто ответил Селетин.

— Ромка…

— Что?

— А Вика — была счастлива? — спросила Алена. И зажмурилась.

— Нет.

— Почему?

— Потому что она считала себя особенной, — без всякого выражения произнес Роман. — Нет, конечно, каждый человек — уникален, и плохо, когда у него совсем нет никаких притязаний… Но беда Вики была в том, что она упорно считала себя особенной, не имея никаких талантов. Ты знаешь, что это такое — быть Наполеоном без войска? Эйнштейном, не знающим физики? Достоевским, не придумавшим ни строчки?.. Менделеевым, не имеющим понятия о химических законах?..

— О чем ты? — растерянно спросила Алена.

— О том, что Вика чувствовала себя необыкновенной личностью, но вместе с тем у нее не было никаких талантов

— Мания величия?

— Нет, что ты… Скорее тоска от собственного несовершенства. Мне кажется, во многом была виновата ее мать, Лариса Викторовна. Сама она ничего собой не представляла, но в семье был культ отца, Андрея Бенедиктовича, действительно талантливого хореографа. Культ самого рода Макаровых. О, я помню, сколько было разговоров о семейном склепе, как им гордились! Знаешь, как моя дражайшая теща его называла?

— Как? — завороженно спросила Алена.

— Усыпальница, — с ненавистью произнес Селетин. — Меня тошнило от этого пафосного слова. Усыпальница! А эти толпы интеллектуалов, аристократов, гениев и самородков, которые вечно кишели в их доме?.. Конечно, я был для них быдлом. Пролетарием. Грубым мужиком. В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань! Так о нашем с Викой браке отзывалась Лариса Викторовна. Какой-то инженеришка из треста… Они меня презирали. А как они тонко и изящно подкалывали меня, когда я стал прорабом, само это название вызывало в них нечто вроде разлития желчи. Конечно, в глаза меня никто не оскорблял (пусть бы только попробовали!) — но тонко завуалированным шпилькам в мой адрес не было числа! Кстати, при отце Вики все было более-менее нормально, но потом, после его смерти, дом-то как раз и заполнили все эти эстетствующие бездельники. Я ненавижу интеллектуалов и всех этих псевдоаристократов, потому что они пусты и никчемны. Знаешь, когда я встретил тебя, то был просто поражен, насколько ты отличаешься от них. Ты действительно талантлива, но ты не тычешь своим талантом в глаза. Ты живая, ты настоящая…

— А Вика тоже тебя презирала? — тихо спросила Алена.

— Нет. То есть я думаю, что нет. Она с собой разобраться не могла… Лариса Викторовна внушила ей, что она необыкновенна, и Вика всю жизнь искала в себе это необыкновенное. Она ходила во всяческие кружки и студии, раза три или четыре поступала в институты творческого профиля, но не смогла в них проучиться больше семестра. Поэтому меня так поражает то, что ты отказалась от исполнительской карьеры… У тебя есть все, чтобы гордиться собой, но ты это не ценишь!

— Погоди, меня потом будем обсуждать… — рассеянно отмахнулась Алена. — Ты лучше скажи: почему Вика не захотела иметь детей?

— Потому что это примитивно! Быть обычной домохозяйкой — пошло и скучно. Хотя, заметь, Лариса Викторовна была именно ею! Но поскольку муж ее был выдающимся человеком, то она себя называла «подругой гения». Чувствуешь разницу?..

— Серьезно? — засмеялась Алена.

— Абсолютно… Словом, Вика постоянно искала в себе задатки хоть какого-то таланта. Доходило до смешного: например, она обожала читать детективы — те самые, которые грудами лежат на книжных развалах, в пестрых обложках и с кричащими названиями… Но детективы — это дурной тон, это низко! В их семье презирали все то, что могло попасть в ранг бульварщины, там полагалось читать исключительно литературу для высоколобых… Даже Лев Толстой у них считался примитивным и устаревшим! И Вика ужасно мучилась, она все время прятала эти детективы — где только можно… Она даже у нас дома их прятала — я думаю, не от меня, а от себя! Я-то к ней никогда не придирался… Прочитает — взахлеб, жадно, с восторгом — и прячет. Самой себе боялась признаться, что она любит детективы. А кино! — с тоской воскликнул Селетин.

— Что — кино?

— У них дома смотрели исключительно интеллектуальные, высокохудожественные картины! — язвительно пояснил тот. — Авторские работы, понятные только единицам! Вика ничего в них не понимала, она была из тех женщин, которые по сто раз могут смотреть «Иронию судьбы» или «Москва слезам не верит». Но она скорее бы умерла, чем призналась, что ей нравятся именно эти фильмы! Вика была обыкновенной, простой, милой женщиной, но никак не хотела в это поверить… Усыпальница! — снова повторил он с сарказмом. — Теперь она лежит там, в этой усыпальнице…

— Ты думаешь, Вика наложила на себя руки из-за того, что поняла свою обыкновенность? — осторожно спросила Алена.

— Не знаю. Может быть… — неохотно сказал. — Во всяком случае, жилось ей очень нелегко.

Разговаривая, они катались по кругу.

И чем больше Селетин рассказывал о Вике, тем сильнее Алене становилось ее жаль.

Вечером Селетин отвез Алену в «Синематеку».

И там, в полутемном зале, сидя за роялем, она стала играть не обычные свои импровизации, а ту самую мелодию, которая преследовала ее с недавних пор. Хоть Алена и уничтожила все записи, но помнила эту мелодию наизусть — мелодию сказочного зимнего вальса. Печального и одновременно радостного, полного страстных надежд.

На экране развертывалось немое действо, а Алена играла вальс, и все те спорные моменты, над которыми она билась, вдруг сами собой исчезли. Вальс приобрел законченность. Алена играла и играла его, с различными вариациями, не чувствуя ни времени, ни усталости — так легко ее пальцы еще не прикасались к клавишам.

…Потом, после выступления, уже уходя, столкнулась в коридоре с Халатовым.

— Елена Петровна! Королева вы моя Снежная! — умиленно всхлипнул тот и поцеловал ей руку. — Чудесно… Просто чудесно! Вы сегодня были просто в ударе.

— Спасибо, Иван Родионович…

— Чью музыку вы все время исполняете? — поинтересовался он. — Прямо праздник какой-то! В буквальном смысле — пир духа!

— То есть? — пробормотала она.

— Ну автор, автор-то кто? Штраус? Чайковский?

— Кто? А, ну да — Чайковский!.. — улыбнулась она.

— Я сразу догадался — только у Чайковского есть эта сказочная гармония… — И Халатов, в расписном бухарском халате (фамилия обязывает!), поплыл дальше по коридору. — Недаром посетители стали заказывать шампанское и устриц!..

Поздно вечером, сидя в такси, которое мчало ее к дому, Алена размышляла над событиями сегодняшнего дня. Во-первых, оказалось, что у нее есть желание заниматься композиторством. Не переигрывать чужие шедевры, а сочинять самой! Во-вторых, оказывается, Вику Селетину чисто по-человечески можно понять…

Дома Алена снова проглядела найденную тетрадь. Теперь, после рассказа Романа, стало ясно, отчего она была заполнена напоминаниями о лекциях, студиях, списками книг, которые следовало прочитать… Вика Селетина изо всех сил старалась соответствовать статусу интеллектуалки. Даже рецепты блюд (Алена теперь это заметила) были какие-то особенные, не заурядные, точно и в кулинарии Вика старалась отличиться.

«Ни пятен, ни потеков, ни жирных брызг на листах… — размышляла Алена. — Что это значит? Обычно тетради и книги с рецептами все испачканы и захватаны — ведь хозяйка все время заглядывает в них на кухне. Здесь же ничего подобного нет… То есть — Вика собирала кулинарные шедевры, но ни одного из них не приготовила!»

Ирма Ивлева (без сомнения, это была она) кружилась на одной из страниц в вихре танца — вот он, этот вихрь, изображенный в виде расходящейся спирали… Ирма Ивлева была подругой Вики. Ирма Ивлева, знаменитая и модная танцовщица, о которой даже собаки на улице знали… Лариса Викторовна вскользь упомянула, что у Вики не было способностей к танцам. То есть даже Лариса Викторовна это осознавала! Завидовала ли Вика Ирме? Может быть. Дочь знаменитого хореографа, не способная к танцам… Вика старалась компенсировать это чем-то другим — пыталась изучать философию, теорию искусства и все такое прочее, где необязательно делать головокружительные па. Но тем не менее не преуспела и там.

«Вика любила детективы в пестрых обложках и могла сто раз пересмотреть «Иронию судьбы» — вот как охарактеризовал ее Роман. Бедная Вика… Бедная не потому, что не могла понять Джойса с Кафкой, а потому, что была постоянно недовольна собой! Это ж кто угодно руки на себя наложит…»

Чем дальше, тем сильнее Алена убеждалась в том, что Вика ушла из жизни потому, что никак не соответствовала тем идеалам, которые вдалбливались в нее матерью и ее окружением. Она, Вика, даже «подругой гения» не могла быть, потому что ее Селетин — обычный инженер-строитель, работяга! И не важно, что он сейчас исполнительный директор «Стройтехпроминтекса», все равно он для них оставался работягой, технарем!

«Потому она и влюбилась в Ратманова! В такого особенного, известного — с ореолом мученика, страстотерпца, защитника родины! Почему же Ратманов не удержал ее от последнего шага, почему не остановил — в конце концов, он умный, проницательный человек (о душевных качествах речь сейчас не идет), он прекрасно осознавал ситуацию! Бедная Вика, вечное дитя — в поисках себя самой… Почему он не остановил ее?!»

* * *

Серафима вытащила из кипящей воды капустный лист, положила его на тарелку. «Какой огромный! — озабоченно подумала она. — Надо отрезать половину, остальное оставить на завтра. Или даже две трети!»

Серафима подкорректировала капустный лист до размера квадрата семь на семь сантиметров и слегка сбрызнула его соевым соусом. «Нет, это тоже лишнее…» — тут же брезгливо подумала она и сполоснула капусту водой из-под крана.

Теперь зеленовато-желтая, полупрозрачная, холодная, отдающая сыростью (так обычно пахнет в подвалах старых домов) масса лежала перед ней на тарелке… Только тогда Серафима приступила к трапезе. Медленно, с достоинством отрезая крошечные кусочки, она съела капустный квадрат.

Потом выпила полстакана холодной воды. Все последнее время она ела и пила почему-то только холодное. Она считала, что горячие продукты вызывают ненужный аппетит и вообще подогретая еда — это прерогатива обжор, а она, Серафима, держит себя в жестких рамках. Любовь к Николя обязывала…

Тот пришел в половине второго ночи, злой и усталый, сразу лег спать.

Серафима легла рядом и при свете ночника принялась разглядывать его. У Николя были ровные черные брови, чуть приподнятые к вискам — это придавало его лицу немного высокомерное, гордое выражение. Коричневатые тени вокруг глаз. Длинные, почти девичьи ресницы, они сейчас чуть подрагивали — вероятно, Николя снился сон. «Что тебе снится? — завороженно подумала Серафима. — Если бы знать, о чем ты думаешь… Думай обо мне, думай только обо мне, милый…»

Губы — четкие, лепные, большие, очень выразительные. Hoc — тоже очень выразительный, с резким рельефом ноздрей. Нос героя и воина, столь часто встречающийся на картинах известных художников прошлого. Чуть приподнятые скулы, немного впалые щеки…

Внутри Серафимы все пылало от нестерпимой нежности, от восхищения Николя. Она пальцем принялась рисовать в воздухе его лицо, растушевывала тени, обозначала полутона, осторожно проводила контуры.

«Ты никогда мне не надоешь! Ты — как солнце… Если бы ты знал, как я люблю тебя, милый!..»

Ресницы у Николя затрепетали еще сильнее, и он открыл глаза — Серафима даже вздрогнула от неожиданности.

— Что ты делаешь? — звенящим от раздражения голосом спросил он. — Размахиваешь передо мной руками, бормочешь… Я, между прочим, с ног от усталости валюсь!

— Николя, я тобой любовалась… Прости, я больше не буду! — торопливо произнесла она. — Все, спи, спи…

Николя сморщил нос и зажмурился. Резко повернулся на другой бок. Потом снова вскочил.

— Какое «спи»?.. — дрожащим голосом произнес он. — Ты меня уже разбудила!

— Прости, я больше не буду! — перепугалась Серафима.

— Ты невозможная! — шепотом закричал он. — Эгоистка!!

Сунул ей в лицо подушку.

— Уходи! Ты мне мешаешь. Ложись на кухне!

Серафима покорно взяла подушку и поплелась на кухню. Здесь стоял небольшой диванчик. Она села на него, чувствуя, как босые ноги обдувает сквозняк. Она едва не плакала от огорчения, от сожаления — что посмела побеспокоить Николя…

Некоторое время она сидела так, а потом упрямо принялась рисовать пальцем на шершавой холодной стене все те же милые ее сердцу нос, рот, глаза, приподнятые к вискам гордые брови. «Если бы случилась война и тебя забрали бы на фронт, то я бы тоже пошла воевать. С тобой! Я бы закрыла тебя от пуль. Если бы ты заболел и понадобились деньги на лечение, я бы продала свою квартиру — даже не задумываясь. Отдала бы тебе кровь. Почку отдала бы! — Серафима вспомнила недавний сюжет по телевидению — на медицинскую тему, очень впечатливший ее своим натурализмом, и содрогнулась. Но тем не менее решения своего не изменила. — Непременно отдала бы! Молилась за твое выздоровление день и ночь… Я взяла бы твою смерть на себя. Если бы, например, сейчас ворвались террористы, то я бы вцепилась в них, а тебе закричала: «Беги!» Пусть они бы меня резали-убивали сколько угодно, а ты спасся бы, мой милый… Потому что я взяла бы твою смерть на себя».

Откуда в ее бедной квартирке могли взяться террористы, Серафима додумать не успела — на кухню вошел Николя. В широких сатиновых трусах, растянутой домашней майке — и все равно прекрасный, словно бог. «Ведь боги не нуждаются в пиджаках от Версаче, галстуках от Армани и ботинках от Гуччи?..» — машинально начала она новую мысль.

— Что ты делаешь? — тихо спросил Николя.

— Я? Ничего… — улыбаясь, пожала она плечами.

— Ты опять бормочешь и шуршишь тут… — Он подозрительно оглядел кухню. — Авдейкина, ты взялась меня окончательно довести, да?

— Николаша, ну что ты такое говоришь…

— То и говорю! — яростным шепотом закричал он. — Чокнутая дура.

— Николаша…

— Ты ведь даже не представляешь, какая ты дура… — задыхаясь, с какой-то беспощадной уверенностью произнес он. — У тебя вместо мозгов творожная масса. Да, именно так — прокисшая творожная масса! И вообще, я ни одной умной бабы за свою жизнь не встречал… Вот о чем ты думаешь? О чем?!

Вопрос этот скорее всего относился к категории риторических, но Серафима честно прошептала в ответ:

— О тебе.

— А зачем ты обо мне думаешь? — взорвался он. — Я тебя просил?! Может, мне противно, когда ты обо мне думаешь! Мне противно, когда ты на меня смотришь все время… Куда бы я ни пошел, как бы я ни повернулся, что бы я ни делал — я все время чувствую, что ты смотришь на меня!

— Коленька, я больше не буду, — смиренно обещала она, огорченная тем, что ее кумир нервничает.

— Так я тебе и поверил! — Николя изо всех сил стукнул кулаком по стене и застонал.

— Больно? — испугалась Серафима.

— Какая тебе разница, больно мне или нет! — с ненавистью произнес он. — Я же сказал — мне противно, когда ты обо мне думаешь!

— Я не буду.

— Нет, будешь! — Он неожиданно вцепился Серафиме в волосы, повернул ее лицо к себе. — Если бы ты знала, как мне противна твоя любовь… твоя жертвенность, твоя кротость! Это еще хуже, чем если бы ты была стервой!

Сморщившись, она пыталась осторожно отцепить его пальцы от своих волос.

— Больно? Если бы ты знала, как мне больно! — прошептал он ей в лицо.

— Ко-ля…

— Ты уродлива. Ты похожа на зеленую лягушку. На жабу! — Он с силой тряхнул ее за волосы

Серафиме вдруг стало страшно. Николя еще никогда так не обращался с ней! Нет, он злился, и сколько раз, и сколько раз говорил обидные слова — но тем не менее не выходил за определенные рамки. Он всегда себя сдерживал, а сейчас — Серафима это поняла — сдерживать себя уже не мог.

— Да, ты уродлива! Ты не умеешь одеваться… Ты — жалкая клоунесса! — Он отпустил ее, выскочил вон. Через несколько секунд вернулся с островерхой красной шляпой, висевшей в коридоре. Нахлобучил ей на голову, дергая за широкие поля вниз.

Серафима тихо заплакала.

— Ну что ты плачешь? — с презрительной тоской спросил он. — Как есть клоунесса! Знаешь, бывают такие старые тетки в цирке — под мальчиков, а сами старые и противные, размалеванные… Вот ты такая же!

В словах Николя была странная правда, которую Серафима давно знала про себя. Он был прав! Она и есть вечная травести — из-за своего роста, коротких рыжих волос, глупого круглого лица…

Она попыталась стянуть с себя шляпу, но Николя не дал. Его буквально трясло от ненависти.

— Ты жалкая и противная. От тебя вечно несет какой-то кислятиной! От старых теток всегда так пахнет, как будто они потеют мочой…

Серафима заплакала еще сильнее.

— Прекрати реветь! — Он ладонью стукнул ее по лбу. — У тебя лицо, как у клоуна, когда ты плачешь… Ы-ы-ы! — передразнил он ее рыдания. — Видела бы ты себя сейчас в зеркало! А, ну вот и зеркало… — Он схватил с полки металлический круглый поднос. — Гляди!

Глядеть ни в коем случае не следовало (как в той повести Гоголя о Вии), но Серафима открыла глаза. Блестящая поверхность отразила ее лицо, странно искаженное, абсолютно круглое, с безобразной волнистой линией рта. «Умереть… — с ужасом и надеждой подумала Серафима. — Ах, как было бы хорошо, если бы я сейчас умерла… Боженька, пожалуйста, возьми меня к себе!»

Мысль о собственной смерти показалась ей чуть ли не спасением — не от разбушевавшегося Николя, разумеется, а от себя самой. Не об этом Серафима все время мечтала — взять на себя его смерть? Если она умрет сейчас, то он освободится от тоски, его сжигающей, — он станет счастливым. Ведь не думать о нем, о Николя, она не может! Он станет свободным…

— Убей меня, — попросила она.

— Убить? — засмеялся он. — Убить тебя? А что, это мысль!

Он схватил подушку и прижал ее к лицу Серафимы. Та опрокинулась назад, на кухонный диванчик. Инстинктивно попыталась скинуть подушку с лица (именно инстинктивно, потому что сознание ее ждало смерти как избавления), но Николя был сильнее.

Серафима попыталась вздохнуть, но воздух не попадал в легкие. У нее зазвенело в ушах и перед глазами поплыли ярко-оранжевые круги.

А Николя вдруг отбросил подушку в сторону — в тот самый момент, когда Серафима уже почти потеряла сознание. Со свистом она вдохнула в легкие воздух.

— Провокаторша… — дрожащим, плачущим голосом произнес он. — Ты на что это меня подбиваешь, а?.. Хочешь, чтобы меня в тюрьму посадили, да? Провокаторша!

— Ко…

Он с размаху дал ей пощечину. Потом другую.

— Дрянь! — завизжал он что было сил. — Какая же ты дрянь!

Видимо, ему самому стало страшно от того, что он собирался сделать.

— Убить себя попросила… Чтобы я на нарах, значит, тюремную баланду хлебал! С отморозками всякими в одной камере… с туберкулезниками… — визжал он. — Змея!..

Он снова толкнул ее назад, отчего Серафима стукнулась затылком о стену, и убежал.

Некоторое время она лежала оглушенная, растерянная, ничего не соображающая, а потом заставила себя подняться. В ушах не звенело даже уже, а гудело — как будто ухал где-то поблизости огромный колокол.

Часы показывали половину шестого утра. Каким образом вдруг наступило утро, для Серафимы так и осталось загадкой…

Николя нигде не было. Ни его самого, ни его вещей.

Внутри у Серафимы, в том месте, где должно было быть сердце, чувствовался каменный холодок. Словно сердце ее превратилось в лед…

Она больше не плакала и не думала о смерти, находясь в каком-то замороженном, заторможенном состоянии.

Потом умылась, оделась и села в машину. Куда надо было ехать, она не знала. Тем не менее повернула ключ в зажигании, надавила на газ. К счастью, в этот час машин на улицах почти не было.

Через некоторое время Серафима обнаружила себя возле дома Алены Лозинской.

* * *

…В одиннадцатом часу Алена вышла из своей квартиры — незадолго до этого она обнаружила, что кончился кофе.

Закрыла дверь на ключ — и вдруг увидела, что чуть ниже, на ступенях лестницы, сидит кто-то, прислонившись к стене.

— Симка! — ахнула Алена, вглядываясь в подъездную полутьму. — Симочка, это ты?..

Фигура зашевелилась и отозвалась сонным, безжизненным голосом:

— Я.

— Господи, а зачем же ты тут сидишь?.. Ты ко мне?.. Почему в дверь не позвонила?.. Давно ты тут?.. Сима!

— Не очень… — устало отозвалась та. Алена помогла ей подняться, затащила к себе в квартиру, удивляясь той легкости, которую приобрело тело подруги. «Что-то случилось… С Николя, наверное, поссорились!» — не особенно мудрствуя, решила Алена.

— Вот, раздевайся… — Она помогла Серафиме снять шубку из синего крашеного кролика. — Какие же у тебя руки холодные… И ноги! — Алена стянула с подруги сапоги. — Да просто как лед… Замерзла?

— Нет.

— Ну как это не замерзла! — возмутилась Алена. — Сейчас я тебе чаю горячего…

— Я не хочу чаю…

— А тебя никто и не спрашивает!

Алена включила электрический чайник, поставила на стол чашки, потом вернулась с Серафимой на кухню.

— Идем-идем… Давай свои руки, погреем их в теплой воде! — Алена возилась с подругой, точно с ребенком. — С Николя поссорилась, да? Или маму вспомнила? — время от времени на любого человека накатывает тоска — и Алена надеялась, что с Серафимой случилось нечто подобное. Руки у той были ледяные, вялые… Серафима положила ей голову на плечо. — Симка, да ты, наверное, простудилась! У меня простуда тоже так проявляется — сначала я дико мерзну, слабость, а потом начинается жар, и я как печка… Дать таблетку?

Она усадила подругу на табурет, и только тогда, в ясном утреннем свете, льющемся из окна, увидела лицо той. Увидела и ужаснулась.

Лицо у Серафимы было серовато-землистого цвета — точь-в-точь как ливерная колбаса, столь почитаемая любителями субпродуктов. Кожа сухая, шелушащаяся, у скул покрытая сеточкой выступивших кровеносных сосудов.

— Не надо таблетку… — прошелестела Серафима. — Я здорова.

— Ты похудела… — растерянно сказала Алена, подмечая в подруге все новые и новые перемены — и не к лучшему. — Боже, да ты точно из концлагеря! На тебе вся одежда висит!

— Шутишь, — слабо улыбнулась Серафима. — Это она от стирки растянулась.

— От стирки!.. Когда мы в последний раз виделись? Ты не помнишь? Симка, ты же не была такой тощей! — совсем запаниковала Алена, лихорадочно вспоминая, какие болезни сопровождаются резкой потерей веса. — Ты была у врача?

— Я здорова! — упрямо сказала Серафима. — Возможно, небольшой авитаминоз…

— Небольшой! — возмущенно повторила Алена. — И куда только этот Николя смотрит… Сейчас позавтракаем. Ты ведь не завтракала?

— Я ела.

— А я не верю! — Алена решила действовать. Нарезала ветчины, поджарила ее, залила яйцом, сверху посыпала зеленым луком. Достала курабье, открыла бутылку красного сухого вина — все это оставалось от их последнего пира с Селетиным. — Где-то у меня еще оливки с тунцом были…

— Алена, не надо…

— Надо! — взорвалась Алена. — Если ты вздумаешь отказаться, я тебя силой накормлю… На! — Она сунула Серафиме в руки вилку.

— Ладно… — устало сказала та. Быстро съела яичницу, несколько печений, пару оливок, запила все вином. Алена нарадоваться не могла — у Серафимы даже щеки немного порозовели.

— Ну вот, совсем другой человек! А теперь рассказывай, что у тебя случилось.

— Сейчас… — Серафима скрылась в туалете. Потом, через минуту, заперлась в ванной. Вернулась с блестящими, оживленными глазами, вытирая ладонью мокрое лицо. — Алена, у меня все в порядке. Просто я устала немного… Лучше расскажи: как у тебя дела?

— С Алешей мы развелись — ну, это ты знаешь… Да, кстати, кажется, он все-таки сумел удрать от Любки! — Несмотря на утренний час, Алена налила вина и себе, выпила, потом еще — на радостях, что смогла спасти подругу от истощения. — Он мне звонил, но я не стала с ним разговаривать…

— А как с Ромой дела?

— Хорошо. Мы в прошлые выходные катались на коньках… — оживленно начала Алена и вдруг сбилась. — Фимка!

— Ну что? — усмехнулась та.

— Фимка, ты знаешь Никиту Ратманова?

— Кого? Что-то знакомое…

— Это тот, что на третьем канале ведет всякие разоблачительные передачи…

— А, такой лысый, в очках! Знаю.

— Так вот, Ратманов был любовником Вики. Той Вики, что жила здесь… — и Алена очень подробно пересказала Серафиме все события последнего времени. Серафима слушала с отстраненным выражением лица, но внимательно, потому что в конце Алениного рассказа попросила дневник Вики, перелистала его.

— Так ты думаешь, Вика покончила с собой из-за комплекса неполноценности? — задумчиво спросила потом.

— Да. А ты как думаешь?

— Возможно… Только я одного не понимаю — если Вика так любила этого Ратманова, то почему не ушла от твоего Селетина?..

— Наверное, чувство вины мучило ее… Она запуталась! — прижав ладони к раскрасневшимся щекам, воскликнула Алена.

— Запуталась?.. — пробормотала Серафима. — А Кашин твой утверждает, что Вика ссорилась с Ратмановым? Из-за чего?

— Кашин говорит, что это Вика кричала на Ратманова — он требовал, чтобы она бросила Рому, а Вика не соглашалась.

— Погоди-погоди… Ерунда какая-то получается! — нахмурилась Серафима. — Он требует, чтобы она ушла от мужа, а она не соглашается? Тогда было бы все наоборот — он бы кричал, требовал, возмущался — а она молчала…

— Сима, в разных ситуациях люди поступает по-разному! — возразила Алена. — Это же психология…

Серафима посмотрела на Алену такими измученными глазами, что у той мороз по коже пробежал.

— Симочка, что с тобой?

— Психология? — отмахнувшись, отчетливо произнесла Серафима. — Чушь собачья! По-моему, твой Кашин все напутал.

— Но он же слышал, как Вика кричала на Ратманова, и обрывки фраз — об уходе, и все такое прочее…

— В жизни все проще и грубее. Скорее все было наоборот — Вика кричала на Ратманова потому, что он не позволял ей уйти от мужа.

Эта мысль, которая еще ни разу не приходила в голову Алене, но в то же время бывшая все время где-то рядом, — теперь, озвученная Серафимой, неприятно поразила ее. В самом деле, Ратманов не был похож на страстного мачо, требующего, чтобы его возлюбленная бросила семейный очаг…

Он — холостяк, к тому же обремененный довольно опасной профессией (сколько людей имело зуб на него!), к тому же друг Ромы… Он согласился на интрижку, но взбунтовался, когда Вика сказала, что уйдет от мужа!

— Ты думаешь? — растерянно пробормотала она.

— Уверена.

— Тогда… тогда вся эта история выглядит совершенно по-другому! — взволнованно продолжила Алена. — Получается так: Вика любила Ратманова, а он ее — нет. Плюс еще комплекс неполноценности у нее был! И она от тоски наложила на себя руки…

— Может, Ратманов ее тоже любил, — поправила подругу Серафима. — Только у мужчин любовь выражается немного по-другому, чем у женщин… Они могут любить, но вместе с тем — ничего не менять в своей жизни. Я думаю, Ратманова устраивало существующее положение дел — свидания время от времени, никаких обязательств, полная свобода… А Вика требовала его себе — всего и целиком. Ты уверена, что твой Селетин ничего этого не замечал?

— Похоже на то.

— Не замечал, как его жена сходит с ума от любви к другому мужчине? — с иронией произнесла Серафима.

— Лицом к лицу лица не увидать… — печально произнесла Алена. — Мужья и жены узнают об изменах своих возлюбленных в самую последнюю очередь. Я, например, вообще не подозревала о том, что Алеша связался с Любкой. До тех пор, пока он сам мне об этом не сказал!

— Ладно, бог с ним, с твоим Селетиным… — довольно-таки непочтительно отозвалась Серафима о женихе подруги. — Он чужих грехов не замечал, работал с утра до ночи, в дела жены никогда не вмешивался… Но почему тогда Ратманов не удержал Вику от самоубийства? Ведь на тот момент он был для нее самым близким человеком, а не муж!

— Да, это загадка… Но с другой стороны, если человек всерьез задумал уйти из жизни, то вряд ли кто его остановит — ни отец, ни мать, ни друзья, ни любовники…

Они замолчали, глядя перед собой на пластиковую поверхность стола.

— Алена, да забудь ты обо всем этом! — тихо произнесла Серафима. — Зачем тебе копаться в прошлом?

— Сама не понимаю… — пожала Алена плечами. — Вообще ты права — надо выкинуть эту историю из головы, тем более что ни криминала, ни прочих зловещих тайн в ней нет — это история человеческих страстей, и ничего более. Я ведь знаю, что Рома — очень хороший, порядочный, добрый человек, и его ошибка только в том, что он слишком любил Вику. Так любил, что предоставил ей полную свободу, которой она, к сожалению, не смогла воспользоваться. Но у меня такое чувство, Фимка… — Алена невольно понизила голос, — …что Вика — это я.

— То есть?

— Ты не бойся, я в порядке. Не в буквальном смысле — я… Но мне почему-то важно понять, каким человеком она была и почему решила уйти из жизни! Как будто она чего-то не сделала, а я должна это сделать за нее.

— Ерунда… — устало произнесла Серафима. — Тебе надо съехать с этой квартиры. Просто все здесь тебе напоминает о Вике…

— Ты права! — горячо согласилась Алена. — Съеду, обязательно съеду, и наплевать на этот вид из окна!

Они снова замолчали.

— Симочка, а как у вас все-таки с Николя? — спохватилась Алена. — Он тебя не обижает? В последнее время ходит такой злой…

— Нет, все в порядке, — спокойно сказала Серафима. — Он нервничает из-за своей тетки.

— Что, она умирает?

— Нет, как раз наоборот. Тетка взялась лечиться в какой-то модной клинике, где все бывшие президенты и премьер-министры лечатся… Ей делают инъекции, от которых она молодеет и здоровеет. Инъекции чего-то там особенного, чуть ли не вытяжку из нерожденных младенцев… Доктора обещают, что после них она еще лет тридцать проживет. Поэтому я на Николя не обижаюсь. Он ведь так рассчитывал на скорое наследство!

— Ага, не очень-то хорошо — ждать чьей-то смерти…

— Алена, мы не имеем права никого осуждать!

* * *

После ухода подруги Алена почувствовала все то же странное беспокойство — сродни зуду. Ну не могла она успокоиться, не разобравшись во всем!

Она любила Романа — очень, она своими глазами видела, как тот страдал после смерти жены, но тем не менее она решила поговорить с ним все на ту же тему. «Все, в последний раз! Самый-самый последний вопрос! И больше — никогда, ни единого словечка…» — в очередной раз обещала она себе.

Посреди недели у Селетина образовался свободный день, и они поехали на дачу. Катались на лыжах в солнечном лесу, потом пили глинтвейн (Роман все-таки получил возможность сделать его) и все время целовались.

— Ты счастлива? Я счастлив! Потому что ты, потому что солнце, потому что снег такой белый… — немного опьянев, говорил он. Говорил те милые и глупые слова, которые говорят люди очень влюбленные и действительно очень счастливые — вне зависимости от возраста и социального положения.

— Ромочка… — тихо произнесла она.

— Что, Ёлочка? Что?.. — Он обнял ее, потерся носом о ее щеку.

— Ты меня прости, дуру, но я, ей-богу, не могу больше… Я не могу жить, не могу радоваться, не могу любить тебя, пока не разберусь со всем этим!

Он удивленно посмотрел на нее. Его зеленовато-карие, спокойные глаза…

— Рома, ты знал, что у Вики был любовник? — отвернувшись, быстро спросила она.

Он долго молчал, а потом ответил просто:

— Да.

— Знал?! — Алена быстро повернулась к нему, схватила за руки. — Откуда ты знал?..

— Догадался. Это было нетрудно. Она уходила из дому надолго, к телефону всегда подбегала первой, ну, и прочее… много всего.

— А кто — ты знал?

— Нет.

«Никита Ратманов — вот кто! Твой друг!» — едва не закричала Алена, но вовремя сумела сдержать себя. Если Селетин не хочет этого знать, то она никогда ему не скажет… Она порывисто обняла его.

— Я тебя люблю. Я тебя очень люблю. Я никогда не сделаю тебе больно… — точно заклинание, повторила она.

— Ну-ну, не обещайся… — невесело усмехнулся он и снял ее руки со своей шеи. — А ты-то как о том прознала, свет-Аленушка?

— Тоже догадалась. Почувствовала, — быстро ответила она.

— Но как? Как, я не понимаю?..

— По некоторым мелочам, — осторожно ответила она. — Ни в одной из квартир нет никаких напоминаний о Вике. О ее существовании. Ни вещей, ни фотографий — ничего… Словно ты обиделся на нее. Не мог простить! Помнишь, я просила тебя показать еще какие-нибудь фотографии Вики?..

— М-да, история… Твой Рома — дурак и рогоносец.

— Перестань! — закричала она.

— Нет, ты права, я должен был об этом рассказать с самого начала — чтобы ты не воображала бог знает чего…

— Ты уничтожил все фотографии?

— Да.

— Ты ненавидел ее?

— Нет. — Он спрятал лицо в ладонях.

— Зачем же ты их уничтожил, зачем истребил всякую память о ней? — дрожащим голосом спросила Алена.

Он опустил руки и посмотрел ей в глаза. Ответил не сразу.

— Вот он, мой грозный судия… Это ты. Меня обвиняли в смерти жены многие, но только ты оказалась самым дотошным следователем, ты докопалась до правды.

— Ты меня пугаешь…

— Не бойся. Я просто дурак и рогоносец — и в том моя вина. Каюсь… — с неловкой улыбкой произнес он. — Очень хорошо, что ты решила продолжить этот разговор… Потому что он не был тогда закончен. Что ты хочешь знать? Я теперь готов ответить на любой твой вопрос.

— Ты любил ее?

— Да. Очень.

Алене стало не по себе.

— Ты… как давно ты узнал о том, что у нее есть любовник?

— Давно. Я думаю, все последних четыре года ее жизни у Вики был… была эта связь.

— Четыре года?.. — ахнула Алена. — Господи, это же очень много! Четыре года! Четыре года ты знал, что твоя жена изменяет тебе, и… и что же?

— Ничего, — бесстрастно ответил он. — Я молчал.

— И ни разу не пытался поговорить с ней? — выпытывала Алена.

— Пытался. Много раз. Но не напрямую — если ты об этом. «Вика, что тебя беспокоит?..», «Вика, почему ты все время молчишь? Вика, может быть, ты хочешь мне что-то рассказать, но не решаешься?», «Вика, если тебе плохо со мной, то я не буду тебя удерживать…», «Вика, ты абсолютно свободна в своих решениях…», «Вика, все будет так, как ты хочешь…», «Вика, поговори со мной. Вика, Вика, Вика!..» — Селетин вскочил и отошел к окну. Алена заметила, что его трясет.

— Но она так и не поговорила с тобой?

— Нет. Я до сих пор пилю себя за то, что оказался бесхарактерной тряпкой, что не сказал ей: «Вика, я знаю все. Выбирай — он или я!» Может быть, тогда все было бы по-другому… Я любил ее при жизни так, что мало о чем соображал. Я никогда не обижался на нее — веришь ли?.. Я обиделся на нее только один раз — когда она умерла. О, я страшно на нее разозлился! — рассмеялся он совсем невесело. — Я тогда попытался стереть всякую память о ней. Избавился от ее вещей. Переехал. Уничтожил все фотографии… Теперь, если я захочу вдруг увидеть ее лицо, то мне придется ехать в Векшин, на старое кладбище, где эта чертова семейная «усыпальница»!

— Рома!..

— Нет, молчи! Я тебе все скажу. Чтобы не было больше тайн. Недомолвок. Чтобы все было ясно и просто! Чтобы не повторять прошлых ошибок!.. Потому что это ужасно… — Он сморщился, точно от боли. — Я так и не успел с ней поговорить — о том, что нас мучило. Нас обоих. Ну почему она мне ничего не сказала? — с отчаянием произнес он.

— Может быть, она боялась тебя огорчить? Боялась, что ты разозлишься на нее, когда узнаешь о существовании любовника?

— Ах, ну перестань… Она же знала, что я не Отелло какой-то, что я и пальцем ее не трону!

— Почему ты не хотел узнать его имя?

— Зачем? Какая разница, кто он — Вася, Коля, Дима, Иван Иваныч… Свинья тот еще, раз столько лет морочил ей голову! — с ненавистью произнес он. — Ну ладно я, дурак, не смог помочь Вике — но он-то куда смотрел?!

— Рома!..

— Нет, я все скажу… — Он снова взял себя в руки, голос приобрел жесткость. — Я ведь мог узнать, кто он. Несколько раз собирался нанять детектива, нашел даже пару хороших агентств, в которых мне обещали помочь! Но в последний момент ломался. Я тряпка, понимаешь ли ты? Я тряпка! Я как страус совал голову в песок — а ну как пронесет? А ну как она сама бросит его и мы заживем как прежде! И знаешь, что самое смешное?

— Что? — шепотом спросила Алена.

— Да ты знаешь… Ты ходила к моей дражайшей теще, и она сказала тебе, что у меня есть любовница, — помнишь? Якобы Вика позвонила ей перед смертью и кричала, что у меня есть любовница…

— Вика говорила не о тебе. Вика говорила о нем! — догадалась Алена.

— Да! Так и есть! У любовника появилась любовница, а не у меня! Эх, надо тебе было это еще тогда сказать… Все обвиняли меня, чуть ли не Синей Бородой считали!

— Почему же ты не рассказал всем правду?

— Потому что… — Он сбился, держась за горло — точно у него там ком стоял, и закончил с трудом: — Потому что я не мог.

Алена, забыв обо всем на свете, напряженно смотрела на Селетина. Теперь, когда она окончательно удостоверилась в своих подозрениях, ей стало не по себе. Алене стало страшно, когда она увидела размеры любви Селетина к покойной жене… Этой безрассудной, безответной, бесконечной любви.

— Ты хотел бы сейчас узнать, кто был ее любовником?

— Да, — не раздумывая, ответил он.

— Тогда тебе было все равно, а сейчас… Зачем? Чтобы поквитаться? Нет? Чтобы сравнить себя с ним? Зачем?..

Селетин встал перед Аленой, сложив руки на груди.

— Чтобы спросить его: зачем он, скотина, поступил так с ней — вот затем, — с мрачным спокойствием произнес он. — Какого черта ему понадобилось заводить любовницу, когда у него была Вика? Вика, которая его так любила.

— Ты странный… — печально констатировала Алена. «Сказать ему или нет? Нет, все-таки — нет! Если он узнает, что третьим был его друг, Никита Ратманов, а не какой-то там прощелыга Иван Иваныч, — неизвестно, что будет… Это добьет его!»

— Только теперь уже поздно, — сказал Селетин, ласково глядя на Алену. — Теперь я уже ничего не узнаю. Почему ты так на меня смотришь?

— Мне страшно.

— Чего ты боишься? Меня?

— Нет! Я боюсь твоей любви к Вике, — мужественно призналась она.

— Вики нет больше.

— Нет, есть! Ты до сих пор продолжаешь с ней спорить… Ты думаешь только о ней, ты и во мне видишь ее… — возразила она.

— Каким образом?

— Ты нашел меня там, где потерял ее. Одинокая женщина в тех же стенах, где ты жил когда-то с ней, не уродка… Пианистка — что довольно романтично, а не какая-то там обвальщица мотального цеха! Не совсем старуха, опять же… Вот ты и стал со мной встречаться.

Селетин не выдержал и засмеялся:

— Что ты такое говоришь! Обвальщица мотального цеха? Ой, не могу… — Он смеялся столь заразительно, что Алена не выдержала и тоже начала хохотать. — Глупая, глупая Ёлка…

— Ну вот, ты меня уже называешь глупой… глупой деревяшкой, — развела она руками.

— Перестань. — Он порывисто обнял ее. — Немедленно прекрати молоть чепуху! Я тебе сейчас скажу еще кое-что, и ты эти слова должна выучить наизусть. Загибай пальцы… — Он взял ее ладонь. — Во-первых, ты красавица. Во-вторых, ты талантлива. В-третьих, ты еще совсем девчонка. Сколько тебе — девятнадцать? Двадцать?

— Мне тридцать четыре!

— …и в-четвертых, — продолжил он, пропустив мимо ушей ее ответ. — В-четвертых, я тебя люблю. Я тебя люблю потому, что ты Алена Лозинская, а не потому, что проживаешь ты по какому-то там определенному адресу. Запомнила?

— Да.

— Ну вот и молодец. — Он поцеловал ее в нос.

— Ромочка, я тебя тоже очень люблю! — в ответ горячо зашептала она ему на ухо, приподнявшись на цыпочки и обхватив шею руками. — Я тебя просто обожаю!

— Давай собираться? Нам пора…

— Давай! — улыбнулась она.

Но собирались они дольше, чем рассчитывали, и выехали в Москву только в шестом часу, в густых фиолетово-красных сумерках.

Алена не заметила, как заснула, свернувшись клубочком на заднем сиденье.

* * *

Вика любила «шпильки».

Нет, не те, что втыкают в волосы, а каблуки-«шпильки», высокие и тонкие, от одного взгляда на которые становится немного не по себе — и как только женщины на таких ходят?..

От этих самых «шпилек» походка была у нее легкой и быстрой, словно стремительным движением вперед она старалась избежать падения. Селетин всегда с недоверием относился к ее туфелькам и сапожкам, видя в них потенциальную опасность для жизни и здоровья Вики.

Но она ни разу не упала, правда, много раз застревала своими острыми каблучками во всевозможных щелях, решетках, брусчатке.

— Селетин, не будь занудой! — весело говорила она, когда он, ворча, в очередной раз выковыривал ее ножку из западни.

Сам характер у Вики был тоже легкий, легкий и переменчивый, как погода весной. Она легко смеялась, легко плакала и была до такой степени беззащитна перед людской грубостью, что Селетину порой становилось не по себе. Беззащитна и простодушна.

«Виктория» — означает «победа»

Она победила его стремительно и легко. Поженились они совсем юными, и многие предрекали их браку скорый распад — уж очень щедры они были в своей любви, щедры и беспечны. Но они жили и жили вместе, когда другие семьи, созданные более расчетливо, терпели крах.

Многие считали Вику чуть ли не дурочкой. Никита, друг, перед свадьбой твердил Селетину, что с таким же успехом он мог жениться на ласточке. Или лесной белке. Или мотыльке, порхающем над луговым разнотравьем… Селетин тогда пригрозил ему, что если он еще хоть раз отзовется о Вике плохо, то их дружбе — конец. Потом-то, конечно, Никита к ней привык… Все привыкли к их союзу. (Кроме Ларисы Викторовны, но это ерунда, ибо редко когда тещи бывают довольны зятьями…)

Но сам Селетин так и не смог привыкнуть к Вике. Она никогда не могла ему надоесть — веселая, болтливая, живая.

«Ты ничего не понимаешь, — однажды сказал он Никите. — Она, конечно, кажется тебе простоватой по сравнению с теми эстетками, что вокруг тебя хороводы крутят, ну и что с того? Мне эти «умные» разговоры во как надоели!» — «Это у Ларисы Викторовны в доме?» — «Точно! И я вот что скажу тебе: ум — это не то, насколько человек связно может пересказывать чужие мысли, и не то, сколько лет он провел в учебных заведениях и какую ученую степень имеет…» — «А что?» — «Возьмем, например, солнце. Или небо». — «Или звезды!» — «Пускай звезды… Можешь ты сказать, насколько умно или глупо солнце? Небо? Звезды?.. Что лучше — симфония Шнитке или журчание ручья? Какой цветок прекрасней — тот, что нарисован гениальным художником, или живой?.. Вот так и Вика — ее нельзя судить, ее нельзя ни с чем сравнивать. Она Вика, и все!»

Они с Викой ссорились, но редко и незлобиво. Это были не скандалы, а именно ссоры — легкие, пустяшные, без смертельных оскорблений. Один раз Селетин назвал Вику «глупышкой», да и то полушутя. Один раз за столько лет их мирной супружеской жизни! Но как она обиделась…

Селетин потом месяца два переживал, весь извелся — так невыносимо было вспоминать ее обиженные, полные слез глаза. Проще было отрубить себе руку, чем вновь увидеть их!

А потом началось это.

Селетин не сразу заметил перемены, произошедшие в жене. Спустя десять лет их безмятежного супружества что-то изменилось. Что-то неуловимое, на первый взгляд несущественное…

Все было как прежде — она часами болтала с подругами по телефону, бегала на свои курсы и семинары, тайком читала детективы, тайком смотрела телевизионную жвачку, обсуждала с ним, с Селетиным, какие-нибудь важные семейные проблемы — например, стоило ли покупать при нынешней московской погоде шубку «в пол» или ограничиться коротким меховым жакетом? Менять гардины на окнах или — ну их, пусть еще повесят?.. Ехать в сентябре в Испанию или в Италию?..

Но все это делалось как-то уже формально, без прежнего ажиотажа. Словно было нечто более важное, что целиком занимало Вику. Какая-то тайная мысль.

Поначалу Селетин не придал этому особого значения. Вика была хороша как никогда — ангел со светлыми кудрями и небесно-синим взглядом. Хороша и счастлива. Однажды он поймал на себе ее виноватый, счастливый взгляд. «Что ты? Чему радуешься? Ну-ка, поделись!» — шутливо потребовал он

«Не могу, — ответила она. — Ты рассердишься». — «Брось, когда это я на тебя сердился?» — засмеялся он. «Все равно, не могу! Потом, может быть…»

Он тогда решил, что Вика придумывает очередной план — например, как сменить гарнитур на кухне. Иди покрасить потолок в оранжевый цвет. Записаться на курсы — в этот раз на какие-нибудь особенно вычурные…

Но шло время, а тайны своей она не открывала. Период счастья сменился раздражительностью. Потом снова наступил период счастья — Вика не ходила, а летала. «Селетин, это меня. Не подходи!» — кричала она, заслышав телефонную трель. «Кто звонил?» — иногда из любопытства спрашивал он. Вика отвечала, что это Надя (Нина, Зоя, Амалия Карловна и т. п.). «Селетин, мы с девчонками решили устроить вечеринку, ты меня отпустишь?» — «Иди, конечно!» — удивлялся он. Раньше она никогда не спрашивала его разрешения…

Потом, совершенно случайно, узнал от Нади (или это была Нина? Зоя? Амалия Карловна? Впрочем, не суть важно), что никакой вечеринки не было.

Бог весть, где в тот вечер пропадала Вика.

Селетин не стал ее ни о чем спрашивать, но несуразности и странности в их семейной жизни становилось все больше и больше.

Когда он понял наконец, что у жены есть любовник, то период счастья у Вики сменился периодом лихорадочной деятельности. Она порхала из одного салона красоты в другой, раз в неделю меняла цвет волос, посещала какие-то распродажи, возвращаясь с ворохом одежды… Потом было некоторое затишье, а далее Вика снова стала пропадать. Селетин надеялся, что все это скоро кончится, что она вернется к нему — прежним, простодушным и веселым существом. Но это не происходило.

Он ни с кем не мог поделиться своей тайной. Это было невыносимо — терять любовь Вики…

Однажды она принялась плакать — горько, без всякой причины. Плакала на плече у Селетина, не признаваясь, что же так ее расстроило. «Ты просто пожалей меня, Селетин… Ни о чем не спрашивай — просто пожалей!»

Наступил период слез и отчаяния.

«Вика, ты не хочешь со мной поговорить?» — «О чем? — она делала удивленные, пустые-пустые глаза. — Ах, Селетин, отстань, у меня что-то голова разболелась!»

А потом…

Потом настал тот день.

Как описать то холодное, мрачное отчаяние, с которым он хоронил ее? Приступы ненависти и бессильного раздражения. Отчаяние. Тоску. Ненависть к самому себе. Ненависть к неведомому сопернику. Он не мог смириться со смертью Вики — потому что они так и не смогли объясниться.

…Селетин посмотрел в зеркало. На заднем сиденье, свернувшись в клубочек, спала темноволосая женщина с румяным, счастливым лицом.

— Алена! — позвал он, глядя на ее отражение.

— Что? — пробормотала она, не открывая глаз.

— Проснись. Мы уже приехали…

* * *

Лариса Викторовна, как ни странно, отнеслась к просьбе Алены с пониманием. «Вам надо поговорить с Ирмочкой? Хорошо, я дам ее адрес. Вы должны пре-

одолеть свое чувство к этому чудовищу, к этому монстру…» — «Простите, Лариса Викторовна?..» — «К моему бывшему зятю — вот к кому! Только учтите, этот адрес — большая тайна. Сколько поклонников мечтают увидеть свою звезду!» — «Лариса Викторовна, я все понимаю… Никому и никогда». — «Я вам верю, Алена», — торжественно заключила та.

Ирма Ивлева жила в высоком новом доме на берегу реки.

Как смутно помнила Алена из светских сплетен, квартиру в этом доме Ирме подарил один из ее поклонников, отечественный Крез, нефтяной магнат, чье имя тем не менее не разглашалось даже желтой прессой, столь любящей скандалы и сенсации.

…Дверь Алене открыла пожилая полная домработница (или горничная?) с открытым, добрым лицом, в белом кружевном переднике, с аккуратным пучком на затылке. Выглядела эта домработница настолько классически, в духе социалистического реализма, что с нее хоть сейчас можно было картину писать..

— Прошу… Ирма Константиновна уже ждет вас в гостиной, — ласково сказала домработница-горничная, помогая ей раздеться.

Перед тем как войти в гостиную, Алена придирчиво оглядела себя в большое зеркало, висевшее в прихожей. Ради этого визита она облачилась в синее концертное платье, волосы заколола в высокую прическу, сделала умеренно-торжественный макияж, а на палец надела свое сапфировое колечко. Как-никак к самой Ирме Ивлевой шла!

— Доброе утро, — с нежностью и печалью произнесла знаменитая танцовщица, полуприподнявшись с роскошного кожаного дивана нежно-персикового цвета. В неярко-желтом брючном костюме, больше напоминающем пижаму… — Алена? Вы ведь насчет Викуси пришли поговорить? Прошу, садитесь.

Алена опустилась в мягкое, точно облако, кресло.

Все в квартире Ивлевой было мягким, ласковым, нежным, что полностью соответствовало облику хозяйки. Приятные пастельные цвета, золотистое сияние от многочисленных светильников, хрустально-прозрачные зеркала, уютная роскошная мебель, изящные безделушки повсюду. В углу — старинные напольные часы, в которых маятник методично отмерял время. Коллекция плюшевых медведей, одним своим видом вызывавших слезы умиления…

— Спасибо, что согласились меня принять.

— Ну что вы, какие пустяки! Память о Викусе — это для меня святое… — печально произнесла Ивлева. — Так что вы хотели узнать?

Хозяйка на персиковом диване излучала само участие.

Домработница в фартуке скромно прикатила тележку с чаем, фруктами и воздушного вида пирожными.

— Спасибо, Верочка, — ласково кивнула Ивлева домработнице, и та тихо исчезла.

— Ирма, вы давно знали Вику?

— О, очень давно! — улыбнулась хозяйка с ностальгическим выражением на идеально-правильном лице. — Когда еще совсем девчонками были…

— Вы одобряли ее замужество?

— Ах, это вы про Романа… А что Роман? Роман Селетин, Викусин муж, всегда был очень занятым человеком. Я, честно говоря, редко с ним сталкивалась. Они заходили ко мне вместе раза три, четыре… В основном мы встречались с Викусей в квартире ее родителей.

— Вика хорошо о нем отзывалась?

— Да, хорошо… — послушно кивнула Ивлева. — Впрочем, особо мы о нем не говорили. Лариса Викторовна его не любила.

— А о чем вы говорили?

— Об искусстве. О моде… Господи, ну о чем еще могут говорить девушки!

— Вика была старше вас.

— Ну и что? — пожала плечами Ивлева, снисходительно улыбаясь. — На самом деле она была много младше меня… Дитя, самое настоящее дитя!

— Вы все знали о ней?

Лицо Ирмы не дрогнуло, оно осталось безмятежным и ласковым.

— Да, наверное…

— Вы знали, что у Вики в последнее время был роман на стороне? — серьезно спросила Алена.

— Муж — Роман, и роман на стороне… — играя словами, улыбнулась Ивлева. — Красивой женщине позволительно иметь поклонников. Что в этом плохого? Без восхищения окружающих женщина перестает быть женщиной — разве не так?

— Все так. Но я о другом… — Алена задумалась, пытаясь подобрать нужные слова. — У Вики был не поклонник, а человек, которого она очень любила. Нечто большее, чем обычная интрижка красивой женщины! Страсть. В некотором роде даже помешательство…

— Глупости какие, — с укором возразила Ивлева. — Вика не была сумасшедшей, хотя многие объясняют ее уход из жизни именно этим.

— Ирма, но вы не ответили на мой вопрос.

Ивлева отщипнула от кисти прозрачную, изумрудного цвета виноградину (хоть натюрморт рисуй!).

— У Викуси не было любовника… — рассеянно произнесла она.

— Вы это точно знаете?

— Ну, ничего абсолютного в этом мире нет…

— У меня есть сведения, что у Вики был человек, которого она очень любила. Я не буду называть его имя…

Длиннейшие ресницы Ивлевой затрепетали.

— …так вот, у нее был долгий и бурный роман с ним. А потом она узнала, что этот человек предал ее. Что он стал встречаться с другой.

— Это уже не треугольник, это четырехугольник какой-то… — печально усмехнулась Ивлева.

— Ирма, но вы опять мне не ответили! — в отчаянии воскликнула Алена.

— Я не поняла… О чем вы спросили? — огорченно-обиженно опять затрепетала ресницами хозяйка квартиры.

— Вы знаете ее имя? Кем она была? Кто это вообще?

— Нет, — с сожалением ответила Ивлева. — Я ничего не знаю — ни про любовника, ни про его новую пассию… У меня такое чувство, Алена, что кто-то заморочил вам голову. Может быть, вы сами себя морочите — такое тоже бывает.

— Может быть, — хмуро ответила Алена. Ивлева ничего не знала, а если и знала, то весьма ловко все скрывала за обтекаемыми фразами.

В этот момент в напольных часах что-то зашипело, зашуршало, и они заиграли хрустальными голосами мелодию — «Ах, мой милый Августин», а потом принялись отбивать время. Алена с изумлением смотрела на часы.

— Старинные, позапрошлого века… Я слышала, вы пианистка, Алена? — спохватилась Ивлева.

— Да, я выступала.

— Может быть, сыграете? В соседней комнате рояль…

— Хорошо. — У Алены не было никакого настроения играть, но тем не менее она еще надеялась хоть что-то выведать у Ивлевой. В соседней комнате — огромной, просторной, пустой, с зеркальной стеной — действительно стоял роскошный белый рояль.

— Здесь у меня студия. Прошу… — Ивлева изящно опустилась прямо на пол, скрестив ноги.

Алена села за рояль и страстно, с нарастающей агрессивностью начала «Аппассионату». Она хотела расшевелить Ирму.

«Расскажи! — мысленно требовала Алена. — Все, что знаешь, — расскажи. Только правду! Расскажи, расскажи, расскажи!»

— Чудесно… — Когда стихли последние звуки, Ивлева с очаровательной непосредственностью тыльной стороной ладони вытерла выступившие на глазах слезы. — Действительно — нечеловеческая музыка!

— Ирма, как вам кажется, могло что-то остановить Вику? — тихо спросила Алена. — Спасти ее?

— Ох, не знаю… — сокрушенно вздохнула та. — Вы, Алена, когда-нибудь задумывались о том, что мы все — это продукт культурного воспитания?..

— То есть?..

— Наши чувства, наши фантазии, наши мысли, устремления — все, что мы собой представляем, — результат действия на нас культурного окружения! Вы не согласны?

— Согласна, — осторожно ответила Алена.

— Говорят, что искусство — это только часть мира, причем созданная искусственно, уж простите за тавтологию! Но мне иногда кажется, что реальность гораздо больше похожа на вымысел. Все мы живем во сне, а настоящая жизнь — где-то там, в звуках музыки… В палитре художника! В мраморе, разбуженном резцом художника! В трепетании танца!

— А природа? Что тогда такое природа? — невольно спросила Алена.

— О, природа… — Ивлева мечтательно улыбнулась и сделала грациозный жест руками, словно обозначая раскрывающийся цветок. — Природа имеет на нас еще большее влияние! Гете, например, заметил, что человек, живущий среди мрачных и могучих дубов, имеет совсем другое мироощущение, нежели человек, поселившийся возле легкомысленных березок… Но городскому жителю катастрофически не хватает природы! Заводы, фабрики, закатанная в асфальт земля, однообразные дома, мертвое небо, пропитанное смогом… Это зрелище может ранить чувствительную душу и даже убить. Кто знает, Алена, но, может быть, именно город убил Викусю! Ее утомил скудный урбанистический пейзаж… Вы сами ответили на свой вопрос.

* * *

Алена возвратилась от Ивлевой ошалевшей, совершенно запутавшейся — точно ей поднесли какого-то дурманного зелья, после которого все время хочется рассуждать о высоких материях, высоком искусстве, сумрачных предначертаниях и смутных устремлениях…

Возле своей двери она обнаружила Семена Владимировича Кашина, в цигейковом теплом жилете. Он с озабоченным, тревожным видом потирал свою лысину.

— Елена Петровна! — вздрогнул он, увидев Алену, вынырнувшую из лифта. — А я вас жду, жду…

— Что-то случилось? — встревожилась она.

— Елена Петровна, вы должны мне помочь…

Алена отчаянно трусила от того, что старик вздумал инспектировать свою опунцию, открыла свою дверь и пропустила Кашина в квартиру.

— Елена Петровна, мне надо срочно съездить в одно место, — таинственно произнес Кашин. — Я пытался подговорить Лину, но она категорически отказалась — ей, видите ли, некогда… А я точно знаю, что никаких выступлений у вас сегодня нет!

Как уже упоминалось, Кашин чрезвычайно редко покидал свою квартиру — разве только клуб кактусоводов посещал, да и то в хорошую погоду, в основном летом.

— Куда ехать? В клуб? — вздохнула Алена и посмотрела на часы. До вечера еще куча времени, и она вполне могла бы составить старику компанию.

— Нет, не в клуб.

— А куда?

— На электричке надо ехать… — туманно ответил Кашин. — Понимаете ли, Елена Петровна, вы почти догадались — мне необходимо посетить симпозиум кактусоводов — это недалеко, в Подмосковье… У меня есть шанс получить семена мюллер-мюльхерсии, что из Уругвая!

— О господи… — пробормотала Алена, садясь на стул в прихожей. «Только мюллер-мюльхерсии мне этой не хватало! Из Уругвая…» — в отчаянии подумала она. — Семен Владимирович, вы уверены, что вам нужен этот симпозиум?

— Очень нужен! — сурово сказал Кашин, глядя на Алену пронзительными, близко посаженными глазками. — Если вы отказываетесь меня сопровождать, то я один туда поеду. Несмотря на свой страх перед электричками! — Он подумал и добавил: — А также перед толпой на перроне, цыганами, лицами без определенного места жительства, стаями бродячих собак, бестолковыми машинистами, которые не объявляют остановок, равнодушием окружающих, гололедом, морозом, скользкими ступенями…

— Семен Владимирович! — перебила его Алена, не дав продолжить этот скорбный список. — Если бы ваш симпозиум проводился в пределах Кольцевой автодороги, я бы ни на секунду не задумывалась!

— Отказываетесь, значит… — констатировал Кашин. — Ну что ж, дело ваше! — И он зашаркал к входной двери, всем своим видом изображая печальную решимость.

Когда он ушел, Алена задумалась. «Господи, он же пропадет… он вроде ребенка! Еще под электричку свалится…» Ее раздирали противоречивые желания. С одной стороны, она хотела остаться дома и вечером встретиться с Селетиным, а с другой — было бы жестоко отпускать Кашина одного.

«Ладно, уж до вечера-то мы точно успеем вернуться… В крайнем случае на обратном пути поймаем такси!» — решила Алена.

Она быстро переоделась, поскольку концертное платье никак не годилось для поездки, и поднялась на третий этаж.

Кашин тут же открыл дверь, ничуть не удивляясь появлению Алены, словно ждал ее.

— Февраль — самый холодный месяц в году, — сказал он. — Надо одеться потеплее…

— Надо, — уныло кивнула Алена.

Кашин замотал тощую шею мохеровым шарфом и принялся натягивать поверх цигейкового жилета длинный пуховик коричнево-серого цвета. Был он Кашину страшно велик, и это обстоятельство почему-то очень расстроило Алену. «Почему он такой худой? Почему такой одинокий? Почему такой старый?.. И кто вообще придумал, что люди должны стареть?!»

— Ну, вот, я готов! — энергично отрапортовал Семен Владимирович, нахлобучив на голову мохнатую ушанку, судя по всему — из енота. — Сейчас еще ридикюль свой возьму…

«Ридикюлем» он назвал большую болоньевую сумку, довольно тяжелую Алена немедленно отняла ее и сказала, что понесет сама.

Кашин бодрился, но на улице вцепился Алене в свободную руку — с испуганным, потерянным видом.

Довольно легко они добрались до вокзала — полупустой автобус быстро и плавно мчался по замерзшим улицам… Но на вокзале была сутолока, сновали озабоченные люди с тележками, то и дело объявляли отправление очередного поезда. Кашин совсем растерялся.

— Семен Владимирович, куда? — громко спросила Алена.

— А?..

— Я говорю — докуда билеты брать?..

— До станции Борисов!

Этот самый Борисов оказался черт знает как далеко — за пределами Московской области! Алена уже стала жалеть, что не отговорила Кашина от этой поездки. Прикинула, что вернутся в Москву они почти ночью.

— Господи, не могли этот ваш симпозиум где-нибудь поближе провести! — с досадой сказала она.

— А?..

— Ничего, ничего… Так, теперь осторожненько проходим через турникет!

В турникете Кашин, разумеется, застрял — пришлось его вызволять с помощью шумной толстой контролерши. Потом едва не потерялся в толпе на платформе. Потом Алена обнаружила его, и они вместе искали нужный путь. Нашли. Подошли к электричке. Три раза уточнили у прохожих, тот ли этот поезд. Потом сели в вагон…

Только тогда Алена почувствовала некоторое облегчение.

— Семен Владимирович, а там-то — недалеко идти?

— Нет-нет, не очень!

В «ридикюльчике» Кашина был термос с горячим чаем и не менее килограмма конфет в полиэтиленовом пакете. Также еще конфеты, но только в роскошной подарочной коробке. «Наверное, презентует кому-нибудь… В благодарность за мюллер-мюльхерсию», — решила Алена.

Она сняла перчатки, налила Кашину чаю. И только тогда с некоторой досадой обнаружила, что забыла снять перстень. Сапфировый дорогой перстень, когда-то подаренный Алешей ей на свадьбу…

До Борисова они добирались больше двух часов и прибыли туда, когда уже потихоньку начало темнеть. Тут выяснилось, что до нужной улицы — восемь остановок на общественном транспорте. «Ничего себе «недалеко»! — с раздражением подумала Алена. — Ну и ввязалась я в путешествие…»

Делать было нечего — сели на дребезжащий обледенелый автобус (не чета московскому собрату!), долго и утомительно тряслись по разбитой дороге. Алена мысленно поносила всех кактусоводов, вместе взятых, — тем, наверное, не раз пришлось икнуть на своем симпозиуме…

Вылезли на заснеженной мрачной улочке. Город Борисов чем-то напомнил Алене Векшин, правда, Векшин был намного приличней…

— Так, теперь ищем дом пятьдесят три! — проскрипел Кашин. Он явно волновался, но Алена не придала этому особого значения. Наверное, переживает — достанется ли ему этот кактус из Уругвая или нет…

Штурмуя сугробы, одной рукой Алена тащила за собой старика, а в другой держала «ридикюль». Наконец на зеленом заборе она заметила нужный номер.

— Вон он, ваш дом… Послушайте, Семен Владимирович, а вы уверены, что симпозиум проходит именно там? — вдруг с сомнением спросила Алена, разглядывая приземистый одноэтажный домишко с подслеповатыми маленькими окнами.

Кашин закашлял. Потом сказал:

— Я вас обманул, Елена Петровна. Простите меня. Я придумал про симпозиум кактусоводов. И мюллер-мюльхерсия из Уругвая у меня уже есть. Цвела даже, между прочим, несколько раз.

— Как? — опешила Алена. Она ничего не понимала.

— А вот так. Простите меня.

— Минутку… — плачущим голосом воскликнула она. — А куда же мы ехали тогда? Какого черта вас понесло в этот Борисов, а?.. И меня с вами… Нет, ну надо же! А я-то поверила в какой-то симпозиум, дурочка!

Семен Владимирович, насупившись под енотовым козырьком, молчал.

— Семен Владимирович, вы уж объяснитесь!

— В этом доме, Елена Петровна, живет Кирилл Глебович Лигайо, — тихо ответил Кашин. — И сегодня у него юбилей — восемьдесят лет. Я подумал, что пора его простить.

— Тот самый? — растерянно пробормотала Алена. — Лигайо? Который Франсуа Валло переводил?

— Тот самый.

— Господи, Семен Владимирович, вы должны были мне сразу сказать!

— Если бы я сказал вам, вы отказались бы меня сопровождать.

— Откуда вы знаете?.. — возмущенно начала Алена, но потом спохватилась: — Ладно, идем к вашему Лигайо, а то замерзнем в этом сугробе…

Странное волнение вдруг охватило ее. Неужели правда — Кашин готов примириться со своим давним недругом? Если так, то это просто историческое событие…

Они долго жали на кнопку звонка у калитки, но никто во двор не выходил. Потом Алена обнаружила, что калитку легко открыть снаружи, что она и сделала. По протоптанной тропинке они прошли к дому, и Алена постучала в дверь.

Кашин стоял рядом с ошеломленно-торжественным видом и, судя по всему, мысленно репетировал приветственную речь.

Дверь открыла пожилая хмурая тетка в пуховой шали, наброшенной на голову.

— Ну, чего? — спросила она довольно неприветливо.

— Нам нужен Кирилл Глебович Лигайо! — звонко сказала Алена.

— Кто? — неприязненно удивилась старуха.

— Кирилл Глебович Лигайо!

— Ваш Кирилл Глебович умер, уж лет пять, поди, прошло.

Сердце у Алены екнуло. Она боялась взглянуть на своего спутника. Поистине, это было больше чем разочарование!

— Как — умер?

— А вот так!

— А вы кто?

— Я вдова его. Марь Иванной меня зовут. А вы-то кто?

— Я? Я… это не важно, кто я, а вот это — Семен Владимирович Кашин, — дрожащим голосом произнесла Алена.

— А… слышали про такого. Все уши мне прожужжал мой старик при жизни, — недобро усмехнулась старуха, пристально разглядывая Семена Владимировича. — Кашин то, Кашин се… Прямо допек.

Они молчали, разглядывая друг друга. Наконец Кашин спросил сиплым голосом:

— Он мне что-нибудь передавал?

— Ничего не передавал, — хмуро ответила старуха. — Вы из Москвы?

— Да, — кивнула Алена. — А что?

— Ну так поспешайте назад, а то последний автобус до станции скоро уйдет! — сказала старуха и бесцеремонно захлопнула дверь.

— Боже мой… — пробормотала Алена. — Семен Владимирович, голубчик, вы только не расстраивайтесь! В самом деле, ничего страшного! Ну умер он, ваш Лигайо, — что ж такого?..

Кашин ничего не ответил. Он пребывал в глубокой задумчивости. Алена потащила его к калитке. Совсем стемнело.

Они долго брели по заснеженной улице назад, до остановки. Долго мерзли у фонарного столба, пока пробегающий мимо мужик в валенках не крикнул им:

— Зря стоите! Автобус не пойдет, сломался он на конечной…

Семен Владимирович продолжал молчать. Алена тщетно вглядывалась в сумрак, надеясь поймать попутку, которая подбросила бы их до станции. Ее не покидало ощущение бредовости происходящего. Симпозиум кактусоводов, Лигайо, крошечный городишко, больше похожий на пустыню… И вся ответственность за Кашина лежала на ней. Надо было срочно что-то придумывать, поскольку старик все больше и больше заваливался на нее. Вероятно, от холода и слабости ноги больше не держали его.

Вернуться ко вдове Лигайо, оставить там Кашина, пока она, Алена, будет ловить попутку?..

Она посадила Семена Владимировича на скамейку и побежала за помощью. Все тот же мужик в валенках попался ей навстречу. От него Алена узнала, что тут можно хоть всю ночь просидеть — автобус теперь пойдет только утром. Но есть гостиница — во-он за тем домом.

Гостиница показалась Алене лучшим вариантом, чем неприветливая вдова Лигайо. Она подхватила под руку Семена Владимировича и потащила его в указанном направлении.

— Холодно? Ничего, сейчас согреемся… — пробормотала она, мысленно ругая себя последними словами. Надо же, согласилась на такую авантюру! Поверила в этот дурацкий симпозиум! Застряла вместе с беспомощным стариком в какой-то Тмутаракани!

За заборами оглушительно залаяли собаки. В черном небе зловеще сияли звезды. А холодно было так, что Алена не чувствовала ног…

Поэтому, когда они с Кашиным ввалились в теплый гостиничный холл с искусственной пальмой в кадке и мутным зеркалом на стене, Алена почувствовала почти что счастье.

— Места есть? Нам нужен двухместный номер! — крикнула она сидящей за стойкой почтенной даме («Плывун Вера Олеговна» — было написано рядом на карточке).

Дама — в массивном парике серебристо-пепельного цвета, в свитере, расшитом стразами, с неподвижным от толстого слоя косметики лицом — утвердительно взмахнула ресницами, тоже явно искусственного происхождения.

— Паспорта давайте, — равнодушно произнесла дама. — Вам «полулюкс», «люкс», президентский?..

— Что, и такой есть? — удивилась Алена — гостиница была явно не из тех, в которых останавливалось большое начальство. — Нет, нам что попроще…

«Полулюкс» оказался совсем недорогим. Алена, положив перед собой паспорта, свой и Семена Владимировича, окоченевшими пальцами заполняла бланки. Сам Кашин неподвижно, все с тем же ошеломленным видом, сидел в дерматиновом кресле под пальмой.

— Хорошая вещичка… — хмыкнула Плывун Вера Олеговна, разглядывая руку Алены.

— Где?

— Да вот, на вас. Сколько карат?

— Не знаю… — пожала Алена плечами. — Я в этом не разбираюсь.

Вера Олеговна достала из-под стойки лупу и принялась рассматривать перстень — Алешин подарок.

— Продайте, — вдруг изрекла она.

— Да ну вас! — с досадой отмахнулась Алена. — Вот, готово… Куда теперь идти?

— Девятый номер, на втором этаже, — с каменным лицом ответила Плывун и кинула Алене ключи.

Лифта, разумеется, не было…

Номер был так себе, но за времена своей концертной деятельности Алена и не такого насмотрелась. Рваные половики и исцарапанный паркет ее не могли испугать. Главное, что здесь было тепло, даже жарко. А что холодильника с телевизором нет — так это вообще ерунда! Завтра они все равно отсюда уедут…

— Опоздал, — одними губами произнес Кашин. — Я опоздал.

— Ничего, Семен Владимирович, ничего страшного… — Алена сняла с него шапку, стянула пальто. — Вы же слышали — Лигайо тоже о вас все время вспоминал.

— Я опоздал, — с упрямым отчаянием повторил Кашин. — Бедный Кирюха…

В первый раз он называл Лигайо по имени.

— Она сказала, где его похоронили? — Кашин вскинул голову.

— Кто? Эта Марь Иванна? Нет, не сказала. Но я думаю, что где-то здесь, в Борисове… А, понимаю, вы хотели сходить к нему на кладбище! — озарило Алену. — Ну да! Если хотите, я завтра сбегаю к Марь Иванне, уточню, и, если кладбище не очень далеко и будет не очень холодно…

— Не в этом дело. Я желаю быть похороненным рядом с ним. С Кириллом. Это возможно?

— Я не знаю, — стараясь сдержать раздражение, ответила Алена. — Откуда я могу знать? Посидите пока тут, я за чайником сбегаю...

Она убежала вниз — и битых полчаса выпрашивала у строгой Плывун электрический чайник. Наконец та за сто рублей соизволила дать его Алене и еще двести взяла в залог.

Когда Алена вернулась в жарко натопленный номер, то Семен Владимирович тихо лежал поперек кровати. «Уснул, наверное…» Алена хотела снять с Кашина сапоги и уложить его как следует, но ей вдруг стало не по себе.

— Семен Владимирович! — тихо позвала она. — Семен Владимирович!..

Кашин не отозвался. И вообще, его неподвижное, спокойное лицо показалось Алене подозрительным.

— Семен Владимирович! — с ужасом закричала она.

«Доктора… Надо доктора скорей!» Алена кубарем скатилась по лестнице вниз, задыхаясь, попросила Плывун вызвать «Скорую».

— Что, дедушке плохо стало? — сурово спросила та. — Вот, так и знала — понаедут тут всякие, а потом помирают прямо в номерах….

— Господи, да что ж вы тут рассуждаете — «Скорую» вызывайте! — умоляюще воскликнула Алена.

Плывун меланхолично набрала номер.

— Але, больница? Больница, у нас дедушке одному плохо… — поговорив с больницей, Плывун положила трубку. — Минут через сорок приедут.

— Как долго! — Алена снова помчалась наверх.

Кашин лежал все с тем же неподвижным, спокойным лицом.

— Помер, — сказала Плывун за спиной Алена. — Дедушка?

— Нет. Так, знакомый был… — Алена села на шаткий стул. Вера Олеговна села на другой стул, напротив Алены, в первый раз посмотрела на нее с сочувствием. — Родные-то у него есть?

— Нет.

— Что, совсем никого? Плохо… Деньги-то есть?

— Какие деньги?

— Ну, хоронить-то его на что будут?

— Я не знаю… Возможно, у него лежит что-то на сберкнижке.

— Морока… Их еще сколько снять не получится. А хоронить-то сейчас надо! Или вы старичка в Москву повезете?

— Не знаю. Нет. Он здесь хотел быть похороненным. А что, вы думаете, не выйдет?

— Ну, бесплатная могилка для него найдется, я думаю, — вздохнула Плывун, защелкав по столу твердыми, словно железо, длинными красными ногтями. — Вроде и закон такой есть, что пенсионеров бесплатно за счет государства можно похоронить. Хотя он не местный — уж не знаю, согласится ли наше руководство на себя расходы брать. Хотя какие там расходы! Я думаю, кремируют его — и все дела.