Василиса Прекрасная и царевич

Глава 4

За столом пахло кашей и свежим хлебом. Я села на край лавки — подальше от сестёр — и принялась есть так быстро, что чуть не подавилась. Голод был зверский, руки тряслись.

Акулина что-то шептала Агриппине, обе косились на меня и посмеивались. Мачеха сидела во главе стола, сверлила меня взглядом.

Я жевала и думала.

Вариант первый: диссоциативное состояние на фоне острого стресса. В учебниках это называют психогенной амнезией — когда психика блокирует воспоминания о травматичных событиях. Теоретически, я могла войти в состояние изменённого сознания — что-то вроде транса или сомнамбулизма — и перебрать зерно, а потом забыть об этом. Но, во-первых, у меня никогда не было склонности к лунатизму, даже в детстве. Во-вторых, это не объясняет главного: физически невозможно рассортировать такой объём за одну ночь. Это элементарная математика — даже если брать по три зерна в секунду без единой ошибки и перерыва, что уже за гранью человеческих возможностей, на мешок ушла бы неделя. А тут ещё и третья корзина с ячменём появилась, которого вчера точно не было. Когнитивный диссонанс зашкаливает.

Вариант второй: перцептивное искажение, возможно, зрительная галлюцинация. Допустим, зерно действительно было разобрано изначально, а я просто не смогла это адекватно воспринять из-за плохого освещения — классический пример влияния внешних условий на восприятие. Хотя стоп, тут же есть противоречие: мачеха сама дала это задание, а она явно не склонна к… как бы это назвать… просоциальному поведению в мой адрес.

Вариант третий — это уже интереснее с научной точки зрения: феномен массовой галлюцинации или, если говорить корректнее, коллективное перцептивное расстройство. Теоретически, мы все могли бы видеть разобранное зерно при его фактическом отсутствии. Но вероятность такого явления без общего триггера — сильного стресса или внушения — стремится к нулю. В литературе описаны случаи, но контекст совершенно другой…

В общем, абсурд какой-то.

Я пошарила рукой по телу, нащупала куклу. На месте.

«Эй, — мысленно обратилась я к ней. — Ты здесь?»

Тишина в голове.

Конечно тишина. Куклы не разговаривают. Это я спятила.

— Василиса!

Я вздрогнула. Мачеха смотрела на меня с раздражением.

— Слушаешь али нет, непутёвая?

— Слушаю, — выдавила я.

— Бельё видишь? — Она кивнула на огромную кучу грязных тряпок в углу. — Вот это всё на речку снеси. Перестирай да выполощи в студёной водице, развесь на солнышке. И чтоб к вечерней зорьке высохло всё до нитки.

Я посмотрела на гору белья. Там были простыни, рубахи, сарафаны… Это же работы на целую неделю, если стирать в одиночку.

— К вечеру? — переспросила я осторожно.

— А я что говорю? — отрезала мачеха. — Али опять в сарай на ночь глядя пожаловать хочешь?

Я промолчала и после еды принялась запихивать бельё в корзину.

Река оказалась в десяти минутах от дома. Я уставилась на кучу грязного белья — физически не успею, даже если буду стирать без остановки.

Вытащила куклу из кармана.

— Помоги пожалуйста, куколка. Как вчера.

Молчание.

— Я знаю, что ты настоящая! Я видела!

Ничего.

Тут до меня дошло — вчера я её накормила. Дала крошки хлеба и воду. Только после этого она заговорила.

Я побежала к дому, схватила корку хлеба со стола и вернулась к реке. Протянула кукле хлеб и воду из реки.

Крошечные ручки шевельнулись. Хлеб просто растворился в воздухе.

Куколка довольно вздохнула и повернула ко мне расписное личико:

— Спасибо, Василисушка.

Я торжествующе ткнула в неё пальцем:

— Значит, ты реальна! И работаешь по определённым правилам!

— Конечно, я настоящая. А почему бы и нет?

— Потому что это невозможно с точки зрения чего угодно! Тряпичные предметы не могут двигаться самостоятельно!

— А материнское благословение? Это разве не источник?

Куколка прыгнула на бельё. Её ручки замелькали так быстро, что я видела только размытость. Простыни сами собой погружались в воду, тёрлись, выполаскивались.

Я просто наблюдала.

«Допустим, — проговорила я про себя, — здесь магия реальна. У этого мира свои законы. Тогда мне нужно изучить все правила и научиться их использовать».

Прагматичный подход. Работать с тем, что есть.

— Умная ты, Василисушка, — сказала куколка. — Молодец.

Холодок пробежал по спине.

— Ты что, слышишь мои мысли?

— Стараюсь, — сказала куколка.

Я вернулась с выстиранным бельём. Мачеха проверила — потрогала, понюхала, поискала пятна. Не нашла.

— Ступай готовь ужин.

Вечерело. Я вытирала стол после ужина, когда раздался стук в дверь. Громкий. Настойчивый. Мачеха вздрогнула. Я увидела, как она побледнела. Сёстры переглянулись.

— Хозяева, отворите! — донёсся мужской голос. — Царский дружинник!

Мачеха метнула на меня взгляд — злой, предупреждающий.

— Сиди тихо, — прошипела она. — Рта не разевай.

Она сама открыла дверь.

На пороге стоял молодой мужчина в тёмно-синем кафтане с нашитыми знаками царской дружины. Высокий, широкоплечий, со светлыми волосами, перехваченными кожаным шнурком. Лицо строгое, но не грубое. И глаза… Серые, внимательные глаза, скользнули по комнате — оценивающе, быстро — и остановились на мне.

Я замерла.

Он смотрел на меня, а я смотрела на него, и сердце почему-то ускорило ритм.

Осанка прямая. Руки — холёные, без мозолей от топора или плуга. Взгляд — острый, изучающий. Он не просто смотрел — он анализировал. Первая мысль — не похож на военного.

— Чем могу услужить, добрый молодец? — Мачеха засуетилась, загораживая собой вход. — Чего надобно?

Дружинник перевёл взгляд на неё.

— Расспросить желаю, — сказал он. Голос низкий, спокойный. — О пропавших людях. Не слыхали ли чего?

— Пропавших? — Мачеха нервно сглотнула. — Нет, батюшка, ничегошеньки не ведаем. Мы люди простые, тихие, в чужие дела носа не суём.

— Купцы пропадают, — продолжал дружинник, всё ещё глядя на мачеху. — По тракту, что к Чёрному лесу ведёт. Не проезжал ли кто мимо вашего двора?

— Мимо нас никто не ездит, — соврала мачеха.

Я вспомнила ночные голоса, что слышала недавно. Мужчины приходили. Но сейчас молчала.

Гость медленно кивнул. Потом снова посмотрел на меня — прямо, открыто.

— А девица кто будет?

— Падчерица моя, — мачеха поджала губы. — Василисой кличут.

Наши глаза встретились. Игнорируя мачеху, дружинник переступил порог, и дом словно сжался. Он был высоким — голова почти касалась балки под потолком — и двигался с той особенной уверенностью, что бывает только у людей, привыкших к власти.

Мачеха засуетилась, вытирая руки о передник.

— Проходи, добрый молодец, проходи. Чем могу потчевать?

Он окинул взглядом комнату — быстро, оценивающе. Я видела, как его глаза скользнули по печи, по лавкам, по сундуку в углу. Запоминал. Анализировал.

— Позволите присесть? — спросил он учтиво, но это была формальность. Он уже придвигал табурет к столу.

— Милости просим! — Мачеха кивнула сёстрам. — Агриппинушка, квасу гостю поднеси. Акулинушка, хлебушка краюху отрежь.

Сёстры заметались.

Я старалась быть незаметной.

Дружинник положил руки на стол. Сильные руки.

— А вы, красные девицы? Не приметили ли чего необычного?

Агриппина уставилась на него пустыми глазами и захихикала.

— Не ведаю ничегошеньки, — выдавила она, прикрывая ладонью кривые зубы.

Акулина попыталась изобразить кокетство — прищурилась, наклонила голову:

— Ой, а много ли купцов-то сгинуло? Страсть какая! А вы нас оборонить сможете, коли беда приключится?

Дружинник посмотрел на неё с вежливым безразличием.

— Смогу, — сказал он ровно и отвернулся.

Акулина надулась. Тогда он посмотрел на меня. Прямо. Внимательно.

— А ты, девица? Василиса?

Я кивнула.

Он подался вперёд. Классика допроса — нарушение личного пространства, чтобы собеседник нервничал. Серьёзно? Такой банальный приём? Но удивительно, что его использовали даже в те стародавние времена.

— Давно ли здесь обитаешь, Василиса?

— Сколько себя помню.

Технически правда. Василиса здесь родилась. Я только вселилась в её тело.

— Не видала ли чего странного? Людей незнакомых?

Я колебалась. Рассказать про ночные голоса? Нет. Слишком рано. Не знаю, на кого он реально работает.

— Нет. Ничего необычного.

Он смотрел на меня пристально, и я поняла — он чувствует ложь. Видит её. Но не давит.

— Хорошо ли тебя мачеха содержит?

Неожиданный вопрос.

— Вполне достаточно. Его взгляд скользнул по моим рукам — исцарапанным, с мозолями и ссадинами. Задержался на синяке на запястье.

— Много ли трудов на тебя возложено?

— Как у всех.

Пауза. Мы смотрели друг на друга, и воздух между нами словно наэлектризовался. Я не выдержала первой. Старая привычка — анализировать вслух.

— Спрашиваешь так, будто уже знаешь ответы, — сказала я. — Зачем тогда вопросы задавать?

Мачеха ахнула. Сёстры замерли, уставившись на меня. Дружинник приподнял бровь. На губах мелькнула тень улыбки.

— Любопытно, — произнёс он медленно. — А ты отвечаешь так, словно каждое слово обдумываешь. Опасаешься лишнее молвить.

— Или просто думаю, прежде чем говорю.

— Редкостное качество. — Пауза. — В особенности для… простой селянки.

— А ты слишком въедлив… для обычного дружинника.

— Василиса! — резко бросила мачеха. — Ступай по воду! Гостя дорогого напоить надобно.

Явная попытка меня убрать с глаз долой. Я встала, но медлила.

— Погоди, — дружинник протянул мне небольшой свёрток. — Я уж пойду. А это за помощь. Всем, кто на вопросы отвечал.

Я осторожно протянула руку. Внутри чувствовалась мягкость выпечки. Пирог? Наши пальцы на мгновение соприкоснулись — и по коже пробежала искра. Дружинник посмотрел мне в глаза.

— Вспомнишь что — через старосту весть передай. Алексеем меня зовут.

Я кивнула и отошла к двери.

У колодца я прислонилась к срубу. Из дома доносились голоса.

Мачеха говорила заискивающе, подобострастно:

— Спасибо, что навестил, добрый молодец. Коли что прослышу, тут же старосте передам…

Алексей отвечал официально, холодно:

— Гляди. Утаивать весть от царских людей — тяжкий грех и преступление великое.

— Да что ты, батюшка! С какой стати нам…

Я слышала фальшь в её голосе. И он тоже слышал — я была уверена.

Дверь скрипнула.

Алексей вышел на крыльцо, оглянулся. Увидел меня у колодца. Кивнул на прощание.

— Ещё свидимся, Василиса, — сказал он, сел в седло и уехал.