Великий страх

ГЛАВА ШЕСТАЯ ДВА ЦВЕТА ВРЕМЕНИ

День был туманный и сырой. Лишь вчера над Парижем пронеслась гроза, и снова, было похоже, собирался ливень. Лужи еще не высохли, и проезжающие кареты то и дело обдавали прохожих грязью. В воздухе пахло цветами и поздней сиренью; мальчишки продавали букетики свежего жасмина. Омытые дождем алые розы красовались на мокрых клумбах. Но небо оставалось серо-синим, явно близился дождь.

Я еще раз взглянула в зеркало. Вот так, все хорошо… Право, можно было еще скрывать, что я беременна, хотя шел уже пятый месяц и ребенок начинал шевелиться. Пока еще редкие и осторожные, но я ощущала его движения. Это доставляло мне радость, однако сейчас я бы хотела скрыть свое положение. Франсуа дожидался меня внизу, мы вместе должны были пойти на Марсово поле, где сегодня отмечался грандиозный праздник Федерации. Все депутаты Собрания будут там… И я постараюсь забыть, что празднуют они годовщину падения Бастилии – иными словами, годовщину краха Старого порядка.

На мне был жакет розового шелка с воротником из белоснежных малинских кружев и изящная узкая юбка гранатового бархата. Подол юбки был украшен серебряной канвой. Волосы, такие густые, блестящие и шелковистые, Маргарита разделила на пробор и изящно уложила вьющиеся тяжелые пряди на затылке. К такой прическе как нельзя лучше шла большая ослепительно-белая шляпа, украшенная серебристыми перьями. Я надену летний плащ, и никто не скажет, что я беременна.

– Вас долго приходится ждать, – прозвучал голос Франсуа. Он остановился на пороге и нетерпеливо смотрел на меня.

Я повернулась к нему лицом, радостно улыбаясь.

– Ну, скажите же наконец, что я вам нравлюсь!

Мне действительно это было необходимо. Я полагала, он это понимает… Беременность так изменяет каждую женщину, уродует талию, налагает отпечаток на лицо… Все это можно перенести, лишь зная, что тебя любят по-прежнему.

– Как… как это вы вырядились?

Улыбка слетела с моего лица. Настороженная, я взглянула на Франсуа. Он мог бы выразиться поделикатнее!

– Что, собственно, вас не устраивает? – в тон ему, так же враждебно, спросила я.

– Да все! Вы полагаете, что идете на роялистское сборище! Я покачала головой.

– Прошу вас не называть роялистские собрания сборищами… Я иду в куда более худшее место!

– Вы идете на патриотическое торжество, – уже более спокойно, но так же безапелляционно заявил он, – а нацепили на себя столько роялистских отличий!

У меня пропал дар речи. Оправившись от изумления, я рассмеялась.

– Франсуа, вы сошли с ума! Где вы видите роялистские отличия?

– Да во всем – белые кружева, белая канва, белая шляпа, и даже перья белые! А этот ваш воротник – он почти как кокарда!

Мой смех прервался. Я почувствовала горечь. Неужели Франсуа настолько глуп?

– Вы шутите, надеюсь?

– Нисколько, Сюзанна. Вы сознательно сделали это!

– Да будет вам известно, сударь, что до тех пор, пока вы мне этого не сказали, у меня не возникало даже мысли о том, чтобы как-то выразить свой роялизм!

Я готова была испепелить Франсуа взглядом. Чего я никогда не могла спокойно терпеть, так это глупости в мужчинах. Эмманюэль был глуп… И я с ним всегда ссорилась. Что, история повторяется?

– Сюзанна, – сказал он, сдерживаясь, – я согласен, что вы, быть может, не строили заранее никаких планов, но все равно ваш наряд никуда не годится. Пожалуйста, ступайте переоденьтесь. Я не могу взять вас с собой в таком виде…

– Почему? – спросила я. – Что во мне такого ужасного?

– Все скажут, что вы аристократка; меня освищут в Собрании.

– Сто раз уже слышала такой аргумент! Уж не следует ли из этого, что вы стыдитесь своей жены, стыдитесь ее прошлого?!

– Не больше, чем стыдились бы вы, если бы я с вами явился к королю.

Я сжала зубы. Все это начинало мне очень не нравиться. Франсуа должен принимать меня такой, какова я есть, он не имеет права меня перевоспитывать! Да, я аристократка, и он это знал. Кроме того, я взрослая женщина, и то, что я люблю его, еще не основание для того, чтобы помыкать мною…

– Во что же, сударь, вы прикажете мне одеться? – холодно спросила я наконец.

– У вас сколько угодно нарядов, выберите такой, в котором нет ничего белого.

– А белый цвет вы мне запрещаете!

– Да. К тому же никто не является на праздник Федерации без революционной трехцветной кокарды. Вам тоже следует надеть ее.

Холодок пробежал у меня по спине. Я вспомнила вдруг, как год назад, приехав в Париж в повозке вместе с адмиралом, я против своей воли попала в Пале-Рояль, как была брошена там на произвол судьбы, рискуя в любую минуту быть узнанной и растерзанной чернью… А Франсуа подался вслед за колонной мятежников. Помнится, он тогда заставил меня прицепить к шляпе зеленый кленовый лист.

Ах, как неприятно было вспоминать это! Вся былая злость с прежней силой всколыхнулась во мне, щеки запылали. Он не любит меня, не любит ни капли, иначе бы он постарался понять меня хоть чуть-чуть!

– Вы хотите, чтобы я красовалась в вашей дрянной кокарде? – вскричала я, не в силах больше сдерживаться. – Невысок же ваш вкус, сударь, и невелика ваша любовь ко мне, если вы заставляете вашу жену надевать подобные тряпки!

Кровь бросилась ему в голову. Я сознавала, что, наверное, сказала лишнее, что задела его политические идеалы, но я была беременна, следовательно, капризна и подвержена слабостям и вполне справедливо полагала, что в любом случае щадить должен он меня, а не я его!

– Вы смеете называть патриотическую кокарду дрянной тряпкой? – загремел он.

– Да, я считаю именно так, и не думаю, что мне лучше лицемерить перед вами.

– Под этой тряпкой свободные французы штурмовали оплот деспотизма – Бастилию! Осаждали в октябре Версаль!

– О, какие слова, сударь! – воскликнула я в бешенстве. – Право, за вашими свободными французами на самом деле ничего не числится, кроме бунтов, разбоев и грабежей, и их знамя пока так же презренно, как и они сами. С белой кокардой связана вся слава Франции; под белыми знаменами короля сражались храбрецы при Каселе и Фонтенуа, у Орлеана и у Павии… Белое знамя овеяно тысячелетней славой, и вот тогда, когда ваша трехцветная тряпка будет иметь честь хоть в чем-то сравняться с ним, я, пожалуй, надену это патриотическое отличие. Правда, это случится явно не сегодня…

– Вы роялистка до мозга костей! Вы готовы предать революцию! Даже в Собрании от крайне правых я не слышу таких безумных речей!

– Вы ошибаетесь, сударь! – сказала я запальчиво, но не смогла скрыть горечи, проскользнувшей в голосе. – Уж меня-то менее всего можно назвать предательницей… Я никогда не клялась революции в верности, я всегда ненавидела ее, и я не предала ни одного из своих убеждений.

– Вы безумны, – ледяным тоном произнес Франсуа. – Счастье ваше, что подобные речи слышу только я. То, что вы говорите, – просто кошмарно! И я не удивлюсь, если узнаю, что по ночам вы орошаете подушку слезами, рыдая о старом Версале!

Мне стало дурно, и дрожь пробежала по телу. Версаль и мое прошлое не заслужили, чтобы о них отзывались таким убийственно-насмешливым тоном! Уж в них-то было куда меньше глупостей и маразма, чем сейчас… В прошлом я никому не делала зла, я тратила огромные суммы на благотворительность – именно поэтому Клавьер держит меня сейчас в таких жестких тисках, – так почему же я должна стыдиться того, что было, и скрывать то, что тоскую о Версале?

У меня не было больше сил спорить с этим бесчувственным человеком, я готова была зарыдать и убежать из комнаты. Почему он не уходит? Неужели он полагает, что я все-таки соглашусь надеть эту проклятую кокарду?

Словно услышав мои мысли, Франсуа холодно взялся за шляпу и, ничего не сказав, вышел. Я слишком хорошо знала его, чтобы думать, что он вернется и утешит меня. Он придет только вечером… И мириться, как всегда, придется мне.

Я налила себе стакан воды и медленно опустилась в кресло, снова и снова вспоминая подробности этого разговора. Это была наша первая серьезная ссора за месяц супружеской жизни. Мелкие размолвки, конечно, бывали и раньше, но чтоб вот так, открыто, по-крупному… И подумать только, ему ничуть меня не жаль!

Он не оценил и не понял моей жертвы… Ради него я порвала со светом, подавила в себе все истинные взгляды и привязанности, жестоко уязвила в самое сердце Марию Антуанетту, словом, я безжалостно обрубила все нити, связывавшие меня с прошлым. Конечно, я не унижалась до того, чтобы объяснять ему это вслух. Но неужели он глуп? Как можно не видеть того, что лежит на ладони?

Стало быть, он не видит. Ему бы хотелось перекроить меня по своему образцу, заставить меня смеяться тогда, когда мне хочется плакать, и веселиться на пепелище моего прошлого. И как я могла согласиться пойти на этот праздник Федерации? Во время ссоры я старалась сдерживаться, но во мне говорил гнев. Двенадцать месяцев постоянных опасений, страха горьким комком слез подступили к горлу. Я непрерывно слышу от Франсуа: «Сюзанна, не ездите никуда одна! Сюзанна, парижанам не особенно нравятся ваши слишком изящные платья и ваша карета с аристократическим гербом!» Выходит, для того, чтобы он любил меня, я должна ходить в кожаных башмаках, суконной юбке, чепце и блузе? Вдобавок эти бесконечные заботы об охране, невозможность выехать из дома без четырех лакеев, невозможность носить драгоценности и бросать на прохожих высокомерные взгляды – вдруг, они, мол, нападут на меня! Это невыносимо! Кому я мешаю жить?! Даже мое желание выглядеть утонченной и элегантной вменяется в преступление.

По стеклу пробежали первые тонкие струйки дождя, загремел гром. Звенела водосточная труба от падающих капель. Стекло помутнело, и сквозь него дома и деревья казались теперь странно размытыми, бесформенными и нелепыми. Так им и надо, этим революционерам; сам Бог с неба показывает этой непогодой, что их праздник обречен на неудачу!

Я внезапно поймала себя на мысли, которая уже давно подсознательно росла во мне, но еще никогда не проявлялась так ясно. Возможно, я не решалась признаться себе, но… я ведь совсем не понимаю Франсуа. Кажется, я люблю его, хочу жить с ним душа в душу, но нисколько не понимаю. Он такой особенный, такой смелый; я рада, что он тоже любит меня. И все же я чувствовала себя смертельно уставшей за этот месяц замужества. Его взгляды утомили меня, даже измучили. И я очень боялась, что эта усталость может перерасти в постоянное раздражение.

Мы совершенно разные люди. Если бы вокруг нас не существовало политики, общества или хотя бы революции, мы бы, возможно, вполне понимали друг друга. Но сейчас мы стоим на разных берегах, и нам не дотянуться друг до друга руками. Легко было восхищаться смелыми воззрениями Франсуа там, в Версале, когда Старый порядок еще прочно стоял на ногах и никто всерьез не предполагал его падения. Но нынче? Нынче его мир был так враждебен ко мне, что я не испытывала ни возможности, ни даже желания понять Франсуа. Его духовный мир слишком чужд мне. И я лишь формально, по записи в мэрии, перешла на его сторону.

Нельзя сказать, что я идеализировала Старый порядок. Я знала его слабости и пороки. Но сейчас, когда все это ушло, любой его недостаток приобретал какую-то особую прелесть, очарование… Третье сословие упрекало дворян в том, что они захватили для себя все права. Ну да, возможно, это и так, но дворяне, по крайней мере, умели ими цивилизованно пользоваться. А сейчас все изменилось, и вот пожалуйста – стоило черни один-единственный раз попасть в Версаль, и она учинила там побоище!

Я так глубоко ушла мыслями в прошлое, что Версаль всплыл у меня перед глазами – ярко, будто наяву… Сверкающая зелень парков, нежный шум листвы. Прекрасные мраморные скульптуры, расставленные вдоль аллей, слепящей белизной просвечивают сквозь цветущие заросли. Мягкая гладь безукоризненных водных партеров и золоченые лодки, покачивающиеся на воде. Шумят великолепные фонтаны, рассыпаются брызги, плещутся в бассейнах китайские золотые рыбки. И целый сноп разноцветных радуг, как арка, переброшен через парк… Какой нежной прелестью дышали все эти чудеса!

Я даже застонала от досады и отчаяния. Как мне недоставало того великолепия, той атмосферы уюта, интриг, романтики, той кипящей обволакивающей страсти, что витала в воздухе! Я просто тупею здесь, в Париже. Кому было нужно уничтожить все это?

– Вы поссорились с моим сыном, милочка? – полюбопытствовала мадам Лукреция, заглядывая в комнату.

Я молча уставилась на нее, не скрывая своего раздражения. И сын, и мать жили в моем доме, но, похоже, эта особа не сознавала этого. Вот уже целый месяц она донимала меня своими замечаниями. Мадам Лукреция не была вредной в открытую, она пускала свои иголки исподтишка, незаметно, но так, что в каждом ее слове слышались язвительность, едкость или осуждение.

– Он так занят, дорогая! Вам следовало бы учитывать это.

– Оставьте меня в покое! – раздраженно воскликнула я. Уже выйдя из комнаты и спустившись вниз, я вспомнила ее слова и усмехнулась. Франсуа занят? Ах, Боже мой! Можно подумать, он зарабатывает деньги для своей семьи.

Из детской доносились веселые голоса Жанно и Авроры. Я пошла туда, присоединилась к ним и, не выдержав, привлекла детей к себе. Две головки – одна светло-русая, другая черная – доверчиво прижались к моей груди. И я успокоилась.

Как бы там ни было, вот оно, мое сокровище, которое всегда останется со мной. И уж в нем-то я никогда не разочаруюсь.

Он вернулся в два часа ночи, когда я, так и не сумев уснуть, лежала, уставившись глазами в потолок. Дверь ему открыла Дениза. Я прислушивалась, слышала их голоса. Потом они стихли, и мне показалось, что Франсуа поднимается по лестнице.

Почему он вернулся так поздно? Праздник уже наверняка давно закончился, если вообще проводился под таким проливным дождем. И где же мог бродить мой муж до таких пор? Я привыкла, что из Собрания он возвращается поздно, но все-таки тогда речь шла о заседаниях, а теперь заседаний не было. Я приподнялась на локте, взглянула на каминные часы. Как поздно… Я вспомнила все, что случилось, нашу недавнюю ссору, и меня вдруг пронзила боль – уже не душевная, а физическая. Так сильно закололо в боку, что я невольно вскрикнула. Неужели что-то с ребенком? Я стала шарить рукой возле себя, пытаясь найти шнур звонка.

В этот миг ручка двери звякнула и повернулась.

Вошел Франсуа. На какую-то долю секунды сердце у меня радостно екнуло – неужели он пришел мириться? Но почти сразу же я заметила в нем что-то странное. Он как-то неуверенно и бесцеремонно двигался, и шел ко мне, хватаясь за стены. Он что, болен? Его кто-то избил на этом проклятом празднике?

– Сюз, – пробормотал он глухо. – Сюз, ты здесь?

Он почти упал на краешек постели, чуть не придавив мне ногу, и я вдруг ошеломленно поняла: он пьян! Он напился до потери рассудка… Это показалось мне настолько возмутительным, что я на миг лишилась дара речи. Никогда в жизни, если признаться честно, я не имела дела с пьяными. Пьянство вообще казалось мне чем-то вульгарным, низким, достойным разве что какого-нибудь сброда…

– Где же мне быть, как не здесь? – ответила я наконец.

– Сюз, я так рад, что нашел тебя. Знаешь, ты очень красивая, и вообще, это поразительно, что ты так любишь меня. Мать говорит… не следовало на тебе жениться… думает, ты мне будешь мешать или скомпрометируешь… Но она не права, честное слово…

– Да? – спросила я, впервые слыша о таких настроениях мадам Лукреции.

– Да… Ты и наш ребенок… Я весь день думал о тебе. Ты такая красивая, когда сердишься, и я так хотел тебя…

Не договорив, он потянулся ко мне, и я вдруг поняла, что только за этим он явился сюда – пьяный, заговаривающийся… Он не мириться пришел. Просто я была у него под рукой, своя, удобная, теплая, – женщина, с которой можно облегчить самую примитивную половую потребность. Да, потребность, даже не желание! И уж конечно, не любовь… Он пришел сюда, ни о чем не спрашивая, не заботясь, хочу ли я этого, будет ли мне приятен его пьяный вид. Он обхватил меня за плечи, а когда я сделала попытку освободиться, не удержал равновесия и просто-таки повалился на меня, грубо и неосторожно.

– Ну, Сюз! Перестань! Позволь мне!

Я сжала зубы, впервые ощутив, что сейчас Франсуа мне неприятен. Просто какой-то чужой пьяный мужчина… Что было делать? Позвать на помощь, устроить скандал, позволить, чтобы сюда сбежались слуги и стали свидетелями столь позорной сцены?

– Такая тугая и теплая, что ты себе и представить не можешь…

Я отвернула голову в сторону, чтобы он не целовал меня. Впрочем, все это было и не нужно: на этот раз он, похоже, решил действовать вообще без всяких прелюдий. Я отдалась ему без желания, без нежности, даже без элементарной симпатии, скрепя сердце, а он был так груб, неловок и неосторожен, что, казалось, начисто забыл, в каком я положении. Он даже причинял мне боль, чего никогда не было раньше, и, может быть, потому, что он был пьян, все это длилось неимоверно долго. Ничего, кроме боли душевной и физической, я не испытывала. Мне не хотелось ни на секунду дольше ощущать его дыхание, и, едва он закончил, я, собрав все силы, столкнула его с себя, отвернулась и, почувствовав, что не могу больше терпеть, зарыдала.

Это был кошмар… За кого он меня принимает? За проститутку в борделе, которая вынуждена терпеть любые проявления страсти своих клиентов? Да такое поведение внушит отвращение любой женщине, даже самой чувственной. Ничего себе – любовь, вечный праздник чувств! Он просто пользуется тем, что женат, для того, чтобы всегда иметь меня под рукой, иметь как объект удовлетворения. И подумать только, своей холодностью и безразличием он завоевывал воображение стольких женщин! Как же они глупы! Они просто не ценят своего счастья, не ценят того, что не имеют такого подарка в своей постели. Он такой законченный эгоист, что вообще о женщине не заботится. Да вдобавок ко всему он просто-таки пятиминутный мужчина. А воображение у него в постели не больше птичьего!

Я могла не опасаться, что он услышит мои рыдания. Он, как всегда, спал, тяжело и беспробудно. Я молча встала, набросила на себя пеньюар и, превозмогая боль, внезапно возникшую внизу живота, вышла на лестницу. Пусть этот бесчувственный человек спит сам, мне его присутствие только мешает… Я спустилась в диванную, прилегла на мягкие подушки, натянула на себя плед… Так-то будет лучше. Если бы только не эта боль…

Она не утихала, как бы я ни ворочалась и какую бы позу ни принимала. Наконец, пот выступил у меня на лбу; приподнявшись и опираясь на одно заледеневшее от тревоги запястье, я дрожащими пальцами отбросила плед, приподняла полы пеньюара. Ужас пронзил меня. Кровь! Кровотечение, и несомненно, что-то нехорошее творится с ребенком… Вероятно, я была слишком расстроена, а Франсуа своим проклятым появлением только помог всему этому. Я вдруг ощутила яростную, самую настоящую ненависть. Нет, ребенка мне нельзя потерять, ни за что…

Я попыталась встать, чтобы дотянуться до звонка, но в этот миг на пороге появилась Маргарита в своем ночном одеянии. Я была так испугана, что даже не удивилась, увидев ее в такой час.

– Я услышала шаги на лестнице и решила поглядеть, что тут происходит… Скверно все это, мадам! Ваш муж лежит обутый на постели, как какой-нибудь сапожник пьяный, и поза у него самая что ни на есть неприличная… А вы? Что это вы оттуда ушли?

Она увидела мое искаженное болью лицо и враз осеклась, прервав свои обвинительные речи.

– Маргарита, я… я больна… течет кровь… возможно, я теряю ребенка.

Лицо ее побагровело. Она всплеснула руками.

– Господи! Да вам же врач нужен!

Как пушечное ядро, она выскочила из комнаты, и через мгновение, подобно грому, звенели все звонки в доме. Вся дрожа, я откинулась на подушки. Боже, Маргарита – просто золото… Мне даже как-то стало легче оттого, что все заботы переложены на ее плечи. Мне сейчас же окажут помощь, сейчас же сюда приедет Лассон… И как странно, что опять же она обо мне заботится, а не Франсуа!

– Арсен, бегом за доктором! – громовым голосом командовала Маргарита. – Колетта, неси горячую воду, она может понадобиться! Да пошевеливайся, ленивая девка!

От одного ее голоса боль, казалось, отступала. Я легла свободнее, смогла даже отнять руки от живота, и, когда Маргарита появилась вновь, я могла бы ручаться, что лицо у меня было уже не такое отчаявшееся.

– Ну, мадам? Похоже, вам лучше?

– Пожалуй, что да, – сказала я, пытаясь улыбнуться. – Надеюсь, это не выкидыш…

– Фи! Выкидыш! Это у вас-то – такой молодой и сильной? У дамы из семейства де ла Тремуйль? Да такого отродясь не бывало.

Говоря, она ни на минуту не прекращала действовать: поудобнее сложила мои подушки, зажгла свечи, распахнула окно, ибо в комнате было душно, а потом положила мне на лоб холодный компресс.

– Ты позвала Лассона? – шепнула я.

– А то как же? Вас никакие другие доктора пока не лечили.

Она болтала и дальше о всяких пустяках, ее болтовня успокаивала меня и заставляла улыбаться, но больше всего я была благодарна Маргарите за то, что она не задает мне ни одного вопроса, не интересуется тем, что произошло. А между тем не могло быть сомнения, чтобы эта проницательная старая дама не заметила, что Франсуа был пьян.

Эсташ Лассон, разбуженный среди ночи и все-таки явившийся на зов, был не в духе, но осматривал меня долго и тщательно.

– Ну, так в чем же дело? – спросила я дрожащим голосом. Он щелкнул пальцами, подзывая к себе Денизу, что стояла с кувшином в руках, и долго, ужасно долго мыл пальцы в серебряном тазу. Перебросив тонкую салфетку через плечо и вытирая руки, он наконец-то обернулся ко мне лицом и усмехнулся.

– Моя прелестная пациентка, совет может быть только один. Избегайте волнений и станьте на те несколько месяцев, что вам остались, монахиней. Это вам поможет.

– Вы… вы думаете, все дело в этом?

– Да. Держите супруга на расстоянии. Не может быть и речи о бурных ночах.

– А ребенок? Я не потеряю его?

– После сегодняшнего кровотечения я сомневаюсь, что вы способны доносить ребенка до положенного срока. Но если вы станете вести более спокойную жизнь, он может родиться вполне жизнеспособным.

Он посоветовал мне не вставать целые сутки с постели и только потом понемногу начать ходить. Никаких танцев, высоких каблуков или верховой езды… Успокоенная его словами и зная, что Лассон разбирается в своем деле, я уже перед рассветом уснула.

Проснулась я от прикосновения Франсуа. Было уже поздно – десять часов утра, и я поняла, что в Собрание он сегодня опоздает.

– Я уже знаю, что было ночью, Сюз… Мне очень жаль.

– Вам жаль? – переспросила я медленно.

Возможно, он говорил правду. Но ему не было так жаль, как мне, и он не понимал, что я пережила ночью.

– Вы были пьяны. Вы помните это, сударь? Он сделал нетерпеливый жест.

– Да, после нашей с вами ссоры я напился. Но в конце концов, это не причина, чтобы два дня подряд дуться на меня.

– Причина в другом, – прошептала я.

Он выпустил мою руку, лицо его стало каменным. Я знала, что ему неприятно все это слышать, но молчать больше не хотела. Целый год я молчала – это не исправило положения. Мои ложь и скрытность не пошли во спасение. Может быть, настала пора использовать правду.

– Видите ли, Франсуа, причина в том, что вас никогда нет рядом… Когда мне трудно и когда я, ваша жена, нуждаюсь в вас, моем муже, мне на помощь приходит кто угодно, только не вы. Помните, как вы бросили меня в Пале-Рояль? Мне помог Клавьер. А нападение ваших революционеров на Версаль, когда я была на волосок от смерти, – где были вы тогда? Меня спас Лафайет. А сегодня ночью, Франсуа, сегодня ночью нашему ребенку было плохо. Это была слегка и ваша вина, но вы спали, даже не задумываясь над этим. Все это повторяется настолько часто, что превращается в правило.

Франсуа сжал челюсти. Я смотрела на него устало, печально: он был уже не пьян, но с похмелья выглядел не слишком хорошо. Трезвый и спокойный, он уже не вызывал у меня неприязни, но какую тоску я ощущала, читая на этом лице выражение непреклонности и сухости. А может быть, даже черствости, которую ничто не сможет пробить. Он не умел чувствовать глубоко и тонко, и я была вынуждена это признать.

– Я люблю вас, – прошептала я уныло, – но я несчастлива с вами, Франсуа.

– Несчастливы! – повторил он. – Вы начитались романов и просто не можете жить обыденно! Мне, если хотите знать, тоже надоела вся эта чепуха. Я не прекрасный принц, и мне нужна обыкновенная жена – такая, которая не заливалась бы слезами о былом блеске, следила бы за хозяйством, создавала в доме уют, а меня… меня не пыталась бы перекроить по своему образцу!

– Я? Я пытаюсь вас перекроить?

– Разумеется! Разве я не вижу, что вы хотите, чтобы я стал похож на тех… тех ваших версальских проходимцев!

Он вскочил на ноги, заложив руки за спину, прошелся по комнате, потом резко повернулся ко мне.

– Я женился на вас. Чего же вы еще хотите?

Я почувствовала, что от подобного заявления у меня голова идет кругом и немеет язык.

– Я хочу любви. Просто любви! Я лишь хочу, чтобы вы не вваливались ко мне в два часа ночи, пьяный как сапожник, не насиловали меня как первую попавшуюся шлюху! Чтобы вы имели ко мне хоть самую малость уважения! И вообще… вы… вы заботитесь только о себе, используете меня… за два года знакомства с вами я была удовлетворена только один раз!

Похоже, он был поражен, услышав такое от меня, а скорее всего, вообще не подозревал, что дамы могут задумываться или даже говорить о подобных вещах. Пауза продолжалась всего несколько секунд, и я знала, что долго он у меня не задержится: уж слишком жестоко я ранила его мужское самолюбие.

Он вышел, хлопнув дверью так, что задребезжали стекла в оконных рамах.

Я долго потом раскаивалась в том, что допустила все это. Я вела себя так, будто меня с Франсуа абсолютно ничего не связывает, будто мы в любую минуту можем расстаться без всяких для нас последствий. Конечно, материально я от него ничуть не зависела. Но ребенок… Я, вероятно, просто безумна, если так легко сбиваюсь на ссоры, говорю самые жестокие слова, точно пытаюсь сжечь за собой все мосты. Франсуа – мой муж, и ребенок, которого я жду, – это его ребенок. Для малыша нас должно быть двое, отец и мать… И в конце концов, я же вышла за Франсуа замуж, совсем недавно вышла. Нужно быть просто не в себе, чтобы вот так легко все сломать чуть ли не через месяц после венчания.

Но пока я так думала, Франсуа домой не возвращался. Он отсутствовал пять дней кряду, ни о чем не ставя меня в известность и не подавая никаких вестей. Арсен каждое утро наведывался в Собрание и докладывал мне, что на заседаниях господин де Колонн присутствует. Куда он потом уходит и где ночует – этого я не знала.

Как это было жестоко с его стороны… Я страшно мучилась от этого неведения, и, хотя раскаяние за сказанное уже давно пришло ко мне, я не могла не признать, что месть Франсуа превосходит мой проступок. Я была беременна, и эти бесконечные тревоги по поводу его отсутствия вряд ли прибавляли мне сил. Самые неприятные мысли приходили мне в голову. Он что, оставил меня? Бросил? Нашел другую женщину? Мог бы, черт возьми, явиться и объяснить все сам!

Когда наступило воскресенье и дом казался особенно пустым из-за того, что дети уехали в сад Тиволи и слуги ушли по своим делам, я почувствовала, что не могу больше терпеть. Мне нужно найти этого негодного Франсуа. Не то чтобы я собиралась просить прощения, просто я хотела знать, куда он делся.

Я выглянула в окно: вечер был теплый, душный и тихий. Казалось, все замерло на площади Карусель… Как-то невольно мой взгляд обратился к дворцу Тюильри, и я вдруг подумала: что делает сейчас Мария Антуанетта? Как жаль, что она запретила мне появляться во дворце. Да, очень жаль… Сейчас я яснее, чем когда-либо, ощутила связь с Тюильри, с тем миром, который он олицетворял. Мое место с ними, с моими друзьями, с аристократами… Уж не слишком ли высокую цену заплатила я за то, чтобы быть женой Франсуа? И не был ли мой отец прав?

Впервые я подумала об этом и сама испугалась того, что думаю. Я просто слишком расстроена сейчас. Я вижу все в темном цвете. Да, мы с Франсуа поссорились, да, он ведет себя в последние дни странно, но ведь было в наших отношениях и другое. Я была счастлива с ним. Нужно лишь приложить усилия, чтобы все наладить.

– Неужто вы все-таки побежите следом за этим невежей? – резко спросила Маргарита, поджимая губы.

– Не называй его так, он мой муж.

– Никогда я не соглашусь с тем, что он ваш муж. Не стоит он того, чтобы так называться. Да вы посмотрите, милочка, – он ведь даже не умен!

Она говорила это, помогая мне одеваться, и я пропускала ее слова мимо ушей. Мне прекрасно было известно мнение Маргариты.

– Я поеду с вами, – объявила она решительно.

– Но, Маргарита, ты будешь только мешать мне.

– Не буду. Я посижу в карете и подожду. А одну я вас не отпущу в таком состоянии. Я не ваш муж, чтобы вас бросать!

Эти замечания меня убивали. Тяжело вздыхая, я села в карету. Было жарко, и я решила обойтись без всякой верхней одежды. На мне было темно-вишневое платье с золотым галуном и шляпа: я предпочитала, чтобы моя беременность была заметна, чем надевать сверху летний плащ и умирать потом от жары.

– Куда мы едем? – осведомилась Маргарита. – Где для начала станем искать этого человека?

– Для начала заедем в гостиницу, где он раньше жил. На пороге номера, который прежде снимал Франсуа, меня встретил его толстый неуклюжий камердинер. Этот человек не только не любил меня, но даже имел наглость это показывать.

– Господина адмирала нет дома, – объявил он неприязненно.

– Где же он?

– В театре, в «Комеди Франсэз», вот где! Ошеломленная, я приказала кучеру ехать в театр.

– Представляешь, Маргарита, он развлекается! В то время как я сижу дома и думаю, где он, он смотрит пьесу! Черт бы его подрал после этого!

– Раньше надо было это ему сказать, – мрачно изрекла Маргарита.

Оставив ее в карете, я медленно поднялась по ступеням «Комеди Франсэз». Я не бывала здесь больше года. Сегодня давали «Монастырские жертвы» какого-то не слишком известного автора, и я заранее знала, что это пьеса с революционным подтекстом. Раз уж Франсуа явился сюда, то и не могло быть иначе… На миг меня охватило отвращение при мысли о том, что я сейчас иду в зал, где сидят сплошные революционеры, люди, которых я терпеть не могу, но я пересилила себя и подошла к швейцару. Билета у меня, конечно, не было, но два золотых луидора устранили это маленькое препятствие.

Швейцар провел меня в ложу, где, кроме меня, сидела какая-то старуха, и даже дал мне лорнет.

– А лучше всего, мадам, подождите до антракта. Уже недолго осталось. Тогда все зрители выйдут в фойе, и вы живо найдете того, кто вам нужен.

Когда швейцар ушел, я почему-то долго не могла сосредоточиться. Руки у меня дрожали, и я в конце концов отбросила лорнет – он был мне ни к чему. Минуту или две я слушала пьесу. Это была душещипательная мещанская мелодрама о злоключениях влюбленных, которых преследуют злые дворяне и священники. Пьеса была настолько нелепа и бездарна, что я не представляла себе, как мало-мальски образованный человек может прийти сюда по доброй воле.

Впрочем, что мне за дело до этого? Я стала рассматривать зрителей. В зале стоял глухой шум из-за того, что почти все они вполголоса болтали. Бедные актеры, им приходится почти кричать… В зале узнать кого-либо было трудно, там все сливалось в сплошную массу. Где же Франсуа? В депутатской ложе его не было.

И вдруг легкая дрожь пробежала у меня по спине. Я ощутила на себе чей-то взгляд – пристальный, неотрывный… Уже через секунду я поняла, кто на меня так смотрит.

Совсем рядом, прямо в соседней ложе, я увидела Клавьера. Насмешливо улыбаясь уголками губ, он изучал меня настолько заинтересованно, что даже наклонился вперед и высунулся из ложи, демонстрируя этим самым полнейшее пренебрежение к своей спутнице. А спутница, между прочим, вовсе этого не заслуживала, по крайней мере на первый взгляд. Это была женщина много краше Луизы Конта – прежней любовницы Клавьера. Жгучая брюнетка, яркая и уверенная… Ослепительно белая кожа, огромные черные глаза, страстные алые губы и дикий, горячий взгляд делали ее замечательно красивой. И я даже невольно подумала – кто это?

Взгляд Клавьера все так же пронизывал меня насквозь, его внимание уже становилось просто неприличным. Я – по крайней мере внешне – пыталась сохранить полнейшее спокойствие. Конечно, неприятно встретить этого негодяя после шести счастливых месяцев жизни вдали от него, да еще встретить в театре, так неожиданно… Но с какой стати мне тревожиться или волноваться? Я ничем ему не обязана, нас ничто не связывает…

Глаза Клавьера слегка прищурились, но он, негодяй, не считал нужным приветствовать меня хотя бы кивком головы. В этот миг его ослепительная спутница шевельнулась и тронула его за рукав. Он сказал ей несколько слов, и по его вальяжному виду можно было судить, что к своей подруге он особого уважения не испытывает. Вероятно, это какая-нибудь его содержанка. Впрочем, у него вообще есть манера с кем угодно говорить вальяжно.

В этот миг колокольчик возвестил об антракте. Словно огромный груз свалился с моих плеч, так облегченно я вздохнула. Франсуа я так и не увидела, зато повстречала Клавьера… Вот невезение! Я медленно двинулась к двери, предварительно очень ясно взглядом продемонстрировав Клавьеру, что не собираюсь с ним разговаривать и вообще советую не подходить ко мне.

Десятки лиц мелькали передо мной. От этого мелькания да еще и от волнения у меня слегка закружилась голова. Нет, хватит поисков, следует немедленно уходить домой… Шум, стоявший в театре, действовал мне на нервы. Я остановилась на лестнице, пытаясь успокоиться и борясь со слабым приступом тошноты. В тот же миг чья-то рука поддержала меня. Я заранее знала, что это за рука.

– Любопытно, не правда ли? – вполголоса произнес Клавьер. – Помните Мартинику? Тогда вы тоже падали с лестницы.

– Оставьте меня, – произнесла я холодным тоном. – Я не падаю и не имею ни малейшего желания с вами беседовать.

– Ах да, у вас же семейные неурядицы. Печально, мадам, весьма печально.

Он руку убрал, но не отошел. Я даже не успела задуматься, откуда он знает о моих проблемах, как увидела Франсуа. Он был внизу, в фойе, но был не один. За ним следовала та самая прекрасная брюнетка, которую я десять минут назад видела в ложе Клавьера. Франсуа, по своему обыкновению, держался холодно и надменно – это был его способ кокетства, но брюнетка, очевидно, привыкла к такому обращению. Франсуа остановился, сказал ей два слова, и дальше по фойе они уже пошли под руку.

Настороженная, я наблюдала за всеми этими маневрами, машинально слушая насмешливый голос Клавьера:

– Ослепительная женщина, не правда ли, принцесса? Новая звезда в моей коллекции… Муж ее сбежал за границу, ну а я ее подобрал. Она из Испании, эта красавица, ее зовут Тереза Кабаррюс.

– Испанка, – повторила я машинально.

– Да уж, чистокровная… И она вам не уступит, мадам, по крайней мере сейчас. Нынче вам с вашей раздавшейся талией лучше с Терезой не тягаться… Ваш муж это отлично видит.

Вспыхнув, я оглянулась и окинула его уничтожающим взглядом. Весь стыд ситуации только сейчас начинал доходить до моего понимания. Я стою, беременная и несчастная, и наблюдаю, как моего мужа очаровывает какая-то испанка… Муж не очень-то и сопротивляется, за спиной стоит банкир, мой злейший враг, – отличное получается положение!

Я снова взглянула вниз. Франсуа снизошел даже до того, что купил Терезе конфеты.

– Ну так что, – вкрадчиво спросил Клавьер, – спустить мне эту красотку с цепи или нет?

– Что это значит? – спросила я холодно.

– То, что она от меня зависит. Если я разрешу – она живо вашего достопочтенного супруга соблазнит, если не разрешу – оставит его в покое и вернется ко мне. Как видите, я ими обоими руковожу, моя дорогая.

Я оглянулась, от ярости мои глаза сузились.

– Я вам не «дорогая», уж лучше бы вы не лицемерили. И оставьте меня, наконец, в покое. Вы можете делать что угодно и с вашей Терезой, и даже с Франсуа, но вряд ли это доставит вам большое удовольствие. Они оба не слишком ценные приобретения, не так ли? Вас интересую я, вы именно меня желаете вписать в свою коллекцию.

– Надо же, как вы проницательны… Что ж, вы правы, моя милая. Вы верно определили мою цель. Я полагаю, вы не всегда будете в столь интересном положении – придет время, и вы снова похорошеете. Вот тогда-то, принцесса, вы снова станете ценным призом.

Гневный румянец залил мне щеки.

– Я – ваш приз? Я скорее стану вашим несчастьем! И оставьте лучше свои бредни, господин спекулянт! Разве вам неизвестно, что я замужем, что я жду ребенка от другого человека, что я не продаюсь ни за какие деньги, – есть ли у вас аргументы против этого? Управляйте вашей Терезой, как хотите; мною управлять нельзя!

– Моя прелесть, не судите так опрометчиво, – коварно посетовал он, выслушав мою речь и лишь немного изменившись в лице. – Помните наше пари? Оно еще в силе, больше того, я даже склонен ужесточить его условия. Видите, как я уверен в победе.

Я закусила губу, но не отвечала ни слова. Легкое поташнивание снова поднималось к горлу.

– Мне жаль вас, мадам, – вдруг произнес он очень холодным тоном. – Вы своим замужеством объявили мне войну. А ведь я предупреждал вас… Я был бы готов простить вам любую женскую выходку, но вы нанесли мне настоящий мужской удар, удар под дых… и не ждите от меня пощады.

Я тяжело вздохнула, поднимая глаза к небу.

– Сударь, у вас, верно, горячка. Вы…

– Нет, мадам, к сожалению для вас, я здоров. И я буду так же здоров, когда осуществлю свое намерение. Видите ли, сударыня, я финансист, и оружие у меня одно – деньги. Поверьте, дорогая, я очень постараюсь, чтобы довести вас до финансового краха.

– Интересно, как вам это удастся. Я не играю на бирже и не участвую в грязных сделках, в которых замешаны вы.

Он смотрел на меня мягко, почти ласково, и голос его звучал прямо как мурлыканье.

– Я разорил Томпсона в Америке и целую кучу богатых молодчиков здесь, во Франции. Не следует сомневаться в моих силах, милая принцесса… Вы скверно со мной обращались и сильно рассердили меня.

– Сударь, – сказала я устало, не очень-то прислушиваясь к его угрозам, – я вела себя с вами так, как вы того заслуживали, и впредь буду вести себя точно так же.

– Кто знает… Кто знает, как вы поведете себя, когда у вас не будет и куска хлеба, чтобы накормить своего ребенка, не будет пары башмаков, чтобы выйти на улицу, ни даже полена, чтобы обогреть дом. Я человек неразборчивый в средствах, сударыня… Вы сами придете ко мне, босая и голодная, и сами попросите меня… Ну, там будет видно, о чем вы попросите. Вы поймете самое главное – поймете огромную ценность денег, мадам, когда их нет. И вы продадитесь мне за эти деньги, вы пойдете на что угодно, лишь бы я их вам дал…

Внешне он был спокоен, но вещи говорил безумные. Я не смогла ему ответить. Достойным ответом могла быть только пощечина, но мне стало так дурно, что я поняла: нельзя больше ни минуты оставаться в театре, на этой лестнице. Круто повернувшись, я устремилась вниз и, едва успев выбежать за порог, отчаянно вцепилась руками в ручку двери. Меня стошнило.

Когда я подняла голову и выпрямилась, пытаясь отыскать носовой платок, рядом со мной снова оказался Клавьер. Он стоял, не двигаясь и, видимо, не считая нужным прийти мне на помощь. Ненависть захлестнула меня – впервые такая осознанная по отношению к этому человеку. Ублюдок… Разве он не видит, в каком я состоянии? И вообще, какое у него есть право вот так стоять и наблюдать, окидывая взглядом мою располневшую фигуру?

– Что вы смотрите? – произнесла я голосом, в котором клокотало бешенство. – Да, я жду ребенка. Жду ребенка от мужчины, которого я люблю. И если вы думаете, что я буду смущена вашим взглядом, то вы ошибаетесь. Будь в вас хоть капля чего-то человеческого, а не торгашеского, вы бы постыдились доводить беременную женщину до такого состояния!

Лицо Клавьера было бледно как мел, руки в карманах камзола сжаты в кулаки.

– Был бы рад довести вас до выкидыша, – процедил он сквозь зубы.

Я гневно выпрямилась, понимая, что, если буду разговаривать с ним дальше, ничего хорошего не услышу. Этот человек был просто зациклен на своей идее фикс, он ничего не желал знать, кроме нее. Это только его проблемы… И будь он проклят за то, что так пристал ко мне!

Я пошла прочь, к карете, бормоча сквозь зубы проклятия. Хоть бы все эти волнения не повредили ребенку… Похоже, против него объединились все – и Франсуа, и этот мерзавец банкир!

– Принцесса! – насмешливо окликнул меня Клавьер.

Я не остановилась. Тогда он зашагал вслед за мной, быстро нагнал меня, схватил за руку.

– Я позову полицию! – пригрозила я в ярости.

– В этом нет необходимости.

Он разжал мои пальцы и, издевательски улыбаясь, вложил в мою руку какую-то бумагу.

– Маленький подарок на память о встрече, моя прелесть!

Я ничего не стала рассказывать Маргарите. Когда она зажгла фонарь и пляшущий свет заполнил карету, я развернула бумагу, которую мне дал банкир. Ага, именно то, что я и думала… Счет на двести пятьдесят тысяч ливров.

Я откинулась на подушки, тяжело вздохнула. Ну, этим меня уже не испугаешь. Скоро первое августа, и именно в этот день Паулино получит основные деньги с моих провинциальных владений. Я отошлю Клавьеру деньги, и пусть он катится ко всем чертям.

Сегодня был скверный день… Но я была почему-то твердо уверена, что завтра утром Франсуа вернется домой.

Он действительно вернулся, так что предчувствие меня не подвело. Я еще лежала в постели, когда он вошел: спокойный и невозмутимый. Я отложила газету, которую просматривала, и, подавшись вперед, внимательно посмотрела на Франсуа.

– Где же вы были? – спросила я очень вежливо.

У меня не было желания устраивать сцену, и, наверное, по моему виду это можно было понять. Франсуа опустился в кресло напротив кровати.

– После нашей с вами ссоры я попросил командировать меня в Труа. Именно там я и провел эту неделю.

– В Труа, – повторила я без всякого выражения.

Итак, он лгал. И он даже не знал, что вчера я виделась с его камердинером. Следовательно, из театра он к себе в гостиницу не заезжал. Где же он провел ночь? Я пожала плечами. По крайней мере, следует ценить то, что он еще не осмеливается говорить мне правду.

– Вы могли бы сообщить мне, чтобы я не волновалась, – так же вежливо заметила я.

– Вы хорошо выглядите, Сюз. Нельзя сказать, что вы не спали ночей от волнения.

Он придерживался холодного, чопорного тона, следовательно, он не забыл моих обидных слов. Я решила держаться точно так же.

– Ну, хорошо, – сказала я со вздохом. – Надеюсь, вы уже никуда не уезжаете?

– В ближайшее время – нет.

Мы смотрели друг на друга как благопристойные, вежливые супруги, вступившие в брак из чистого расчета.

– Ну, – сказал наконец Франсуа, – как у вас дела?

– Что вы имеете в виду?

– Ну, ребенок, дом… еще что-нибудь.

– О, большое спасибо. Со мной все в порядке; правда, я немного скучаю здесь одна, но ведь это, по-видимому, удел всякой обыкновенной жены.

Это была первая насмешка, которую я себе позволила. Франсуа нахмурился.

– Вам скучно? Ну так, может быть, следует поехать к кому-нибудь в гости?

– Вы очень любезны, сударь, но я, к сожалению, не могу вспомнить ни одной своей подруги, кроме Изабеллы де Шатенуа, которая открыла бы передо мной дверь.

– Ну а маркиза – она вам не подходит?

– Она уехала в провинцию к своим кузинам. Франсуа медленно произнес:

– У меня есть приглашение на званый ужин на завтра. Хотите поехать?

От слабой надежды у меня екнуло сердце: это был первый шаг, сделанный моим мужем к примирению.

– С вами? – спросила я взволнованно.

– Ну, разумеется. Банкир Клавьер пригласил меня и мою жену Сюз.

Я онемела от неожиданности, а потом пришла в ужас.

– Банкир Клавьер вас пригласил?!

– Да. Я познакомился с ним. Он превосходный собеседник и хороший патриот.

– Хороший патриот! – ошеломленно повторила я.

– А что вы имеете против него?

Я смотрела на Франсуа, и целый вихрь мыслей пронесся у меня в голове. Клавьер – надо же, какой подлец! Это он нарочно сделал, пожелал посмеяться! Именно для этого он завел знакомство с Франсуа. Да еще дошел до такой наглости, что смеет приглашать меня на ужин!

– Франсуа, – сказала я горячо и торопливо, – забудьте об этом человеке. Я его ненавижу. Пожалуй, во всем Париже не найдется более гнусного субъекта. Вы слышали о его махинациях?

– Вероятно, это просто сплетни, моя дорогая. Он же не пойман за руку.

– Это не сплетни! Я вела с ним очень много дел и знаю его не понаслышке.

Заметив, что Франсуа не очень верит мне, я проговорила:

– О, пожалуйста, сударь, забудьте о нем. Он причинит нам только зло. Он был моим банкиром, Франсуа, и я знаю, что его первейшее желание – это разорить меня. Ну, неужели после этого вы станете продолжать с ним знакомство?

– Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали об этом подробнее.

– Я непременно сделаю это, Франсуа.

Я, конечно, не думала говорить ему обо всех сторонах моих отношений с Клавьером, в частности, о том, что он все свои козни строит исключительно по причине личных видов на меня. Я просто расскажу о его грабительских процентах, о нахальной скупке моих векселей, о… да мало ли что можно рассказать!

– Франсуа, мой дорогой, давайте поступим иначе. К Клавьеру мы не поедем, но завтрашний вечер у нас свободен, правда? В Париже столько хороших мест. Почему бы нам не поужинать в ресторане?

Он какое-то время смотрел на меня, потом улыбнулся, поднялся на ноги и, подойдя ближе, взял меня за руку.

– Я согласен, Сюз.

– Можно ли считать это началом примирения? – проговорила я.

– Пожалуй, что так, дорогая.

Он спустился к завтраку, и я тоже поднялась, чтобы поскорее закончить с утренним туалетом и присоединиться к Франсуа. На сердце у меня стало легче. Этот разговор оказался счастливее, чем можно было ожидать. Нельзя сказать, конечно, что наши отношения теперь приобрели идиллический оттенок, но они наконец прояснились, и это главное. Франсуа вернулся, завтра мы идем в ресторан, через три месяца у нас родится Луи Франсуа…

Моя эйфория и радужные надежды пропали, но, учитывая благоприятное развитие событий, я имела все основания думать, что моя семейная жизнь сложится не хуже, чем у кого бы то ни было.