Венеция зимой

1

В начале января прилив затопил часть Венеции — в последние годы это случалось почти каждую зиму. Рано утром Ласснер приготовил свое снаряжение и сказал Элен, что собирается в город пофотографировать. Она решила пойти с ним. Элен никогда еще не видела залитой водой Венеции, да и вообще прогулки с Ласснером в любую погоду были для нее большой радостью.

В безжизненном свете зимнего утра издали казалось, что редкие прохожие скользят по воздуху, плывут над землей, уносимые своими зонтами. Словно во всем мире воцарилось безмолвие — безмолвие после потопа.

На Пьяцца Сан-Марко Ласснер сфотографировал большие плиты мостовой; их геометрический рисунок отчетливо выделялся под прозрачной водой. Он надел высокие сапоги и, выискивая нужный ракурс, ходил не по мосткам, а прямо по воде. Элен издали смотрела, как Ласснер то удаляется, то приближается к ней, наблюдает за голубями, зябко прячущимися в углублениях фасадов, ищет, под каким углом лучше снять собор и его отражение в воде. В тот миг, когда он уже готов был фотографировать, на ступенях собора появился пожилой священник: наклонился, поправил свою шапочку, собрался с духом, приподнял длинную сутану и, по щиколотку в воде, храбро двинулся через площадь, семеня ногами, словно старая дама, убегающая от грабителя. Потом Ласснеру удалось поймать в объектив что-то вроде старинной галеры с красным парусом, которая осела в воде по самый фальшборт, и огромное, выплывающее из тумана грузовое судно — благодаря оптическому обману создавалось впечатление, что оно зашло в канал и направляется прямо на шпиль Салуте. Еще один интересный снимок: за Прокурациями вереница школьниц в темно-синих плащах идет по пешеходному мостику, четко выделяясь на фоне белесого неба, а за ними — учительница, черная и худая, похожая на свернутый зонтик. И наконец, на ступенях собора, среди колонн и статуй святых, Ласснер снял Элен, которая отражалась в зеркале воды.

После этого, чтобы немного согреться (было все же холодновато), они зашли в кабачок и заказали грог. Им было там так тепло и уютно, что Элен чуть не призналась наконец Ласснеру в том, что ее волновало и тяготило, но передумала. Для подобных излияний, решила она, больше подходят тишина и уединение ночи. Но как она расскажет про Андре? Про Ивонну? Сумеет ли хотя бы выразить ощущение, будто выбралась из трясины и сейчас ее омывает живительный водопад? Ласснер в это время слушал новости, которые передавали по транзисторному приемнику, стоявшему на стойке бара. Сообщали об убийстве (его взяла на себя группа «Черный порядок») преподавателя из Генуи. Преступники, трое парней, вошли к нему в дом, спрятались в чулане, дождались его прихода и убили в присутствии жены и сына.

Когда Элен жила в Париже, подобные случаи казались ей просто далекими, нереальными, и непонятно, почему Марта в своих письмах никогда не упоминала о них. Сейчас Элен представляла себе, что этот кровавый разгул насилия — дело рук каких-то фанатических сект, которые, как бывало в Индии, приносили людей в жертву своему безжалостному божеству.

— Неужели это никогда не прекратится? — прошептала она.

— Боюсь, что нет, — сказал Ласснер. — Наше общество больно, и, как всякий больной организм, оно само себя отравляет — это хорошо известно.

— И ничего нельзя сделать?

— Надо изменить людей. Но это трудно.

Он задумался, обхватив стакан руками.

— В Никарагуа мне рассказали про казнь одного партизана-сандиниста, совсем молодого парня. Ему было не больше двадцати. Это происходило на берегу озера. На деревьях вокруг порхало много птиц. Когда приговоренного подвели к дереву, он сказал своим мучителям: «Вы можете убить меня, но вам никогда не удастся помешать птицам петь». Этот рассказ, может быть, и придуман. Но к счастью, есть еще поэты, которые удерживают нас от отчаяния.

Когда он улыбался, у глаз появлялось больше морщинок, уголки губ поднимались вверх, и все лицо молодело. Он каким-то удивительным образом постепенно раскрывался перед ней. Обрывки жизни Ласснера мелькали, словно страницы книги, которую перелистывают наугад. Элен тоже была с ним откровенна. Например, случайно вспомнила о своей матери; однажды ночью Элен услышала, что родители страшно разругались. Отец вышел, хлопнув дверью. Из окна Элен видела, как он в ярости прошел через двор, остановился у ворот, схватился рукой за чугунный прут, потом медленно опустился на землю.

Элен побежала сказать об этом матери, но та принялась кричать: «Этот дикарь не знает, что придумать, лишь бы отравить мне жизнь!» А «дикарь» умер от сердечного приступа, его похоронили через два дня. И хотя он всегда был атеистом, мать настояла на похоронах по церковному обряду и украсила его могилу фигурой скорбящего ангела. Несколько месяцев спустя она твердо решила выдать Элен замуж за первого встречного, лишь бы от нее избавиться. Элен было тогда семнадцать лет; а первый встречный, их сосед, был вдвое старше, от него пахло как от дикого зверя. Элен написала Марте, та примчалась из Венеции, и все уладилось.

Когда они вернулись домой, Пальеро передал Ласснеру свежую почту: еще один вызов в миланскую полицию и письмо от Эрколе Фьоре, который хотел поручить Ласснеру репортаж, не уточняя, однако, какой именно. У Элен появилось предчувствие, что счастливый период в ее жизни подошел к концу.

В то утро, когда они должны были расстаться, Элен проводила Ласснера до Пьяццале Рома. На корме катера, кроме них, никого не было. Они молча сидели, прижавшись друг к другу, и смотрели на серовато-синюю воду. По обоим берегам канала дворцы, окутанные легким туманом, казалось, были построены не из камня, а из какого-то воздушного теста, готового рассыпаться, раствориться в сером свете дня.

Вечером, чтобы не оставаться одной, она напросилась в гости к Карло и Марте, и, как они договорились, Ласснер позвонил ей туда. Он сказал, что полиция задержала какого-то подозрительного субъекта и на завтра назначена очная ставка. Кроме того, Эрколе Фьоре предлагал ему поехать в Ливан и привезти оттуда репортаж. По словам Ласснера, у Эрколе Фьоре была идиотская навязчивая идея: он считал, что третья мировая война начнется с «искры», которая вспыхнет на Ближнем Востоке. А потом Ласснер стал говорить ей нежные слова, а она с волнением их слушала.

2

На следующее утро Элен зашла к Пальеро, тот приклеивал на картон фотографию, сделанную Ласснером. На ней была снята сцена расстрела в бывшей Испанской Гвинее: семь автоматчиков-африканцев в полевой маскировочной форме целятся в полуголого смеющегося человека. Весь трагизм ситуации заключался именно в этом смехе, от которого еще больше сморщилось и без того морщинистое лицо старика. Пальеро считал, что он колдун. Старик выпил зелье, обладавшее, по его убеждению, волшебной силой и делавшее его неуязвимым для любых пуль. Колдун ликовал, в глазах его сквозила торжествующая уверенность в том, что он не умрет.

Взгляд старика преследовал Элен до самой ее комнаты. Но она не могла оставаться у себя. Здесь все напоминало о Ласснере, и это еще больше ее угнетало. Она решила выйти, немного побродить по городу, зайти в книжный магазин около театра Гольдони, но… оказалась на почте. Там ее ожидало только одно письмо. Когда она заметила на конверте почерк Андре, ей почудилось, что она видит беззубый рот и слышит смех черного колдуна.

Итак, с этим нелепым прошлым еще не покончено. Шел мелкий дождик. Она укрылась в какой-то подворотне. Может, разорвать письмо не читая? Элен вскрыла конверт: «Я непременно желаю знать твои намерения. Даже не говори мне, что хочешь меня бросить. Я с этим никогда не смирюсь». Слово «никогда» было подчеркнуто. Он писал также об Ивонне: «Она уже давно вне опасности. Я заставлю себя жить возле нее мирно, то есть без упреков и драм, зная неразумность и мстительность жены. Ее попытка самоубийства объясняется главным образом желанием испортить мою репутацию, навредить мне, настроить против меня друзей. Нет ничего Хуже жены, шантажирующей мужа самоубийством». Он исписал в таком духе полстраницы и закончил словами: «Ты наверняка получила мои письма, но не ответишь и на это. Ну ничего. Как только позволят дела, приеду в Венецию. Не думай, что сможешь от меня скрыться. Меня, милая, не так-то просто бросить».

Она порвала письмо, рассеянно посмотрела на афишу фильма Этторе Сколы, на старые надписи на стене. Ей противен был тон, каким Андре писал о доведенной до отчаяния женщине, которая действительно решила покончить с собой. Элен даже забыла о его угрозе приехать в Венецию. И вспомнила об этом, лишь когда снова шла под нескончаемым моросящим дождем, упрекая себя в том, что вообразила, будто он от нее отступится. Как могла она оттягивать самое логичное решение: открыть всю правду, рассказать о своей связи с Ласснером?

Дома она с тревогой вспоминала последние слова письма: «Меня не так-то просто бросить». Она села к столу и долго сидела так, безвольно глядя в пустоту, чувствуя пульсирующую боль в груди.

Ласснер пришел к комиссару Норо, широкоплечему крепышу с очень черными, забавно выгнутыми бровями и хриплым голосом.

— Рад тебя видеть, — сказал Норо, указывая фотографу на потертое кресло. (Впрочем, в этом ветхом помещении все казалось потертым.)

— Ну а мне кажется — ты только не обижайся, — что в последнее время я вижу тебя слишком часто.

— Всего лишь во второй раз, — отшутился Норо. — Вспомни, кстати, свое посещение вдовы Скабиа. Ты взял ее за руку и со слезами на глазах заверил, что сделаешь все возможное, дабы помочь отомстить за мужа. Эта волнующая сцена со всеми подробностями описана в одном журнале.

— Было совсем не так. Не брал я ее за руку, а просто сказал, что сочувствую горю.

— Разве это не то же самое?

— И потом она повесила трубку.

— Ну это уж детали.

— …которые говорят о том, что я никогда не был у нее дома. Кстати, в то время она уже уехала из Милана. Я звонил в Кунео, к ее родителям.

— Знаю.

— Она сказала, что верит в торжество справедливости, но считает, что на все воля божья.

— Славная женщина.

— А я думаю, что воля божья здесь ни при чем, а есть чья-то другая воля, земная, более низменная…

— Понимаю, на что ты намекаешь.

— Думаю даже, что если дело тут действительно связано с утечкой капиталов, то настоящих виновников — повторяю, настоящих — будет очень трудно обнаружить.

Круглое лицо Норо вдруг сжалось, словно воздушный шар, из которого стали выпускать воздух.

— Ты сегодня здесь именно потому, — сказал он, — что мы добросовестно выполняем свою работу. И баста! Мы подозреваем одного типа, ты его скоро увидишь. Ему двадцать два года. Корректор в издательстве. Доказано, что он связан с леваками.

Норо встал. Его лицо опять разгладилось, но прежней сердечности поубавилось.

В комнате было жарко, и Ласснер снял плащ. Он знал Норо уже лет шесть. Этот смелый, деятельный, скорее хитрый, нежели умный человек недавно успешно правел одно очень запутанное дело об убийстве на почве ревности. То, что ему поручили следствие по делу Скабиа, еще ни о чем не говорило. Может быть, хотели использовать его знакомства среди мелких правонарушителей, так или иначе связанных с молодежными политическими группировками.

Норо приоткрыл дверь:

— Можете ввести.

Один из инспекторов втолкнул в кабинет парня среднего роста, с темными вьющимися волосами, в американских джинсах и куртке поверх свитера. Казалось, он почти не волновался, ему просто было досадно терять здесь время. Он переводил свои темные глаза с Норо на Ласснера, но больше смотрел на последнего. (С Норо он, конечно, уже встречался.) На шее у него висела цепочка с крошечной медалькой, но что на ней изображено, рассмотреть было невозможно. Высокий, стройный, с правильными чертами лица — типичный молодой миланец.

— Ну что? — спросил Норо.

Парень, несомненно, подумал, что Норо обращается к нему, и уставился на следователя. Кадык заключенного резко заходил вверх-вниз, выдавая внезапное волнение. Может быть, с ним плохо обращались? Но ни внешний вид, ни поведение не выдавали в нем человека, чье сопротивление пытались сломить. И все-таки Ласснер слишком много знал о некоторых полицейских методах, чтобы полностью доверять Норо.

— Так что ты скажешь? — настаивал Норо.

— Они были в шлемах, — сказал Ласснер.

— Ладно.

Норо кивнул инспектору, тот вышел; парень устало и равнодушно ждал, что будет дальше, всем своим видом показывая, что зря теряет время. Инспектор вернулся. Он принес шлем мотоциклиста, почти точно такой же, как у убийцы на фотографии, и протянул его парню. Тот надел шлем на голову с тем же скучающим выражением лица, будто здесь разыгрывалась совершенно бессмысленная комедия. За плексигласом взгляд его оставался таким же унылым. Инспектор поднял воротник его свитера, чтобы спрятать нижнюю часть лица. Несколько секунд все четверо стояли, освещенные желтым светом, отражавшимся от шлема.

— Это ничего не дает, — сказал наконец Ласснер.

— В каком смысле?

— Ничего не могу сказать.

— Смотри внимательнее.

Он велел парню повернуться, поставил его в профиль.

Лицо парня осветилось, и сейчас Ласснер немного лучше смог разглядеть его глаза.

— Надо бы сравнить со снимками, — сказал Ласснер.

— Согласен.

Норо открыл папку, вытащил из нее несколько фотографий и подал их Ласснеру.

Обнаружить сходство было действительно очень трудно. Ласснер подумал, что, возможно, его мучают сомнения, потому что существует предрассудок, будто в лице или во взгляде убийцы обязательно должно быть что-то особенное, явно подтверждающее его виновность. А у этого парня было славное лицо, которое, наверное, нравилось девушкам. Не спрашивая разрешения, он снял шлем, положил его на стол и холодно смотрел на Ласснера, очевидно убежденный в том, что все последующее зависит от фоторепортера. Не поворачивая головы, Ласснер продолжал сравнивать лица на отснятых им фотографиях с лицом молодого человека.

Норо подошел к окну, курил и ждал.

— Ну как? — спросил он, когда Ласснер бросил фотографии на стол.

И, не ожидая ответа, подал инспектору знак увести подозреваемого.

— Ты вызвал меня, — сказал Ласснер, — чтобы я попытался определить, не он ли один из убийц. Могу ответить, что не знаю. Ничего примечательного я в нем не заметил.

— А жаль. Если уж говорить начистоту, то у этого мальчишки довольно расплывчатое алиби. Когда было совершено преступление, он еще не пришел на работу. Объясняет это тем, что опоздал на поезд. Живет в пригороде. Вместо того чтобы ждать следующего, который приходит через пятнадцать минут, он якобы добирался на попутке. И разумеется, нам теперь не найти эту машину, попавшую, по его словам, в пробку при въезде в город.

— И что ты собираешься с ним делать?

— Отпущу, конечно. Само собой, будем следить за ним. Он общается с интересующими нас субъектами.

Мадам Поли лежала в постели, она сильно простудилась. Старая Маддалена провела Элен в просторную спальню, убранство которой очень походило на оперные декорации: на возвышении стояла кровать под бархатным балдахином, ее окружала балюстрада, к которой вели три ступеньки. При помощи системы занавесей балдахин мог образовывать своеобразный альков. Наверху по обоим краям карниза с занавесями сидели два толстеньких кудрявых амурчика из розового дерева с лукам наготове. На картине в прямоугольной раме, висевшей у изголовья кровати, были изображены две обнаженные женщины в сладострастных позах. И наконец, над картиной двуглавый орел держал в когтях широкую ленту с каким-то девизом, написанным по-немецки золотыми буквами. Вид спальни мадам Поли вызвал у Элен удивление, но она попыталась его скрыть. Голова больной утопала в огромной подушке, верхние углы которой торчали наподобие рогов.

Хотя мадам Поли чувствовала себя неважно, она благосклонно приняла Элен, только сказала, что боится ее заразить.

— Для вас, — добавила она, — это, так сказать, профессиональный риск. К тому же вы молоды! Грипп вам не страшен. А я от него просто подыхаю.

Сначала Элен решила прочитать ей рассказ Мопассана, в котором говорилось о ссоре между супругами. Это неожиданно вывело мадам Поли из оцепенения. Сверкая глазами, она проклинала мужчин и их отношение к женщине как к рабыне. Тридцать процентов женщин, судя по последним статистическим данным, подвергалось побоям в странах Западной Европы, то есть в странах христианской цивилизации! «Христианская цивилизация, мадемуазель Морель, стоит ли о ней говорить!»

Ее толстое тело беспокойно металось под одеялами.

— Ах, пресвятая Мария! Современный Иосиф просто надавал бы вам оплеух и украсил бы вас синяками. Вы представляете пречистую деву с синяком под глазом!

Она восхищалась Мопассаном и попросила Элен прочитать еще один рассказ из того же сборника.

Мысли об Андре и его письме почти всю ночь не давали Элен спать, и в какой-то момент она от усталости стала читать без выражения. Мадам Поли повернула голову и посмотрела на нее своим пристальным взглядом ящерицы.

— Послушайте, мадемуазель, вы читаете монотонно!

— Простите…

— Мне все ясно: вы читаете одно, а думаете о другом.

— Нет же, мадам.

— Или же вы не выспались.

— Честно говоря, спала я мало…

— Так вы, наверное, не скучаете по ночам. Мне кажется, вы хотите наверстать упущенное время!

— Мадам…

— Вы бы посоветовали своему жеребцу оставлять вам немного сил для дневных дел! И все же я вам завидую… Продолжайте. Посмотрим, что будет дальше.

У Хёльтерхофа царила совсем иная атмосфера — спертая, удушливая. Кто-то крадучись ходил по коридорам. Старик только что оправился после гриппа, и его сестра ухаживала за ним. Она была недовольна тем, что он не отменил урок.

— Это неразумно, — сказала она.

— Может быть, и неразумно, — возразил Хёльтерхоф, — зато, во а всяком случае, очень приятно.

И повел Элен к себе в кабинет.

Он был проницательнее мадам Поли и угадал, что Элен старается скрыть грустное настроение. В последнее время старик подметил у нее какое-то новое кокетство, которое ей шло. Сегодня, однако, по его мнению, она несколько утратила прежний блеск. Конечно, Элен в своей белоснежной блузке была все такая же ухоженная, так же тщательно одета, аккуратно причесана и все-таки напоминала растение, лишенное воды.

Дома Элен угнетала царившая там тишина. Пальеро уже ушел. Она как будто вновь стала тоскующей девочкой, которую разозленная мать наказала, оставив в комнате одну. Чтобы успокоить беспорядочное биение сердца, она приняла лекарство, потом села к столу. Написать Андре? Листок белой бумаги перед глазами вызывал головокружение. Она обхватила голову руками. В конце концов решилась в трех строках сообщить Андре, что ему нет смысла приезжать и что теперь она «делит жизнь с другим человеком». Несмотря на краткость, резкий тони банальность последней фразы, такой текст показался ей подходящим, и Элен торопливо поставила под ним свою подпись. На конверте вывела служебный адрес Андре, подчеркнула слово «лично» и поспешила на почту. Одеваясь, она убеждала себя втом, что поступает глупо. Был уже девятый час, и, конечно, письма из ящика больше вынимать не будут, однако у нее не хватало терпения ждать до завтра, и потом, у Элен был хороший предлог немного рассеять болезненное напряжение, размяться, убежать из безлюдного сейчас дома.

На улице было темно и спокойно, спокойно, как в покинутом городе, желтели шары фонарей, от каналов поднимался запах стоячей воды. Элен перешла мост, бросила письмо в почтовый ящик, но не почувствовала облегчения. Налево в открытом круглосуточно зале телефонных переговоров сидел молодой человек и читал книгу. Он поднял голову и с упреком посмотрел на Элен. Она назвала номер телефона Ласснера в Милане и, облокотившись на выступ у окошка, стала ждать. По выражению лица юноши она поняла, что звонить было бесполезно.

— Там не отвечают, мадам.

— Спасибо, извините.

И снова холод, далекие и печальные огни. Если Ласснер еще не вернулся домой, почему бы ей не позвонить позднее? Эта мысль понравилась ей, и она стала ходить по улицам наугад, но не удалялась от почты, беспрестанно подстегивая свою тревогу и думая о том, как воспримет Андре ее ответ. В своем письме он ни словом не выразил свое чувство к ней или волнение. Он писал как человек, уверенный в своих правах. Как хозяин. Она проходила вдоль Большого канала, в его пустынных водах змеились отблески огней. В конце концов она решила не возвращаться на почту, чтобы не видеть этого раздраженного юношу. Элен зашла в бар, где толстяк хозяин, нагромоздив друг на друг столы и стулья, рассыпал опилки по каменному полу. Он удивленно посмотрел на Элен, но разрешил воспользоваться телефоном у стойки. Набирая номер, она увидела в зеркале свое лицо и тут же отвернулась. На этот раз тоже никто не ответил.

3

Когда Элен безуспешно пыталась дозвониться до Ласснера, он был у Фокко и Марии-Пья вместе с художником Моначелли — бородачом с большим носом и пористой кожей. Моначелли жил в бывшем лодочном сарае, стоявшем на сваях на одном из притоков По, и писал пейзажи, на которых изображал исключительно воду: пруды, болота, водоемы, илистые лагуны, навевавшие мысли о зарождении каких-то новых, странных миров. Его жена Джоанна, уроженка Триеста, была моложе его. Поговаривали, что эта рыжеволосая красавица уже давно ему изменяет. Когда она садилась, положив ногу на ногу, видны были ее красивые и сильные бедра. Она часто беспричинно смеялась, в ней угадывалась неутолимая жажда наслаждений.

Группа террористов из «Прима линеа» во второй половине дня напала на банк в центре Милана. Во время перестрелки пулей в голову была убита девушка-кассирша.

— Нападение на банки во имя народного дела я одобряю, — сказал Моначелли. — И не считаю, что это противоречит нормам морали.

— Если уже и к банкам нет уважения, то это конец, — пошутила Джоанна. — Банки — основа всего нашего общества.

— Ну а если серьезно, — сказал Ласснер, — разве для народного дела, как ты выразился, нужно было убивать эту несчастную девушку?

— Все мы стоим перед выбором: либо Христос, либо Спартак, — ответил Моначелли. — Это два великих мученика. Мы и сегодня находимся в тени крестов, на которых их распяли. Однако если Спартак призывал разрушить Рим и уничтожить сенат, так как справедливо считал, что они окончательно прогнили, то Христос советовал тем, кого веками пинали под зад, подставлять правую ягодицу, когда их били по левой. Нужно выбирать, что тебе больше нравится.

— Бедная Италия, — вздохнула Мария-Пья.

— В Маргере и Местре рабочие-химики и ткачи должны, как ты говоришь, выбирать, — ответил Ласснер. — Они сами сделали выбор и борются за выполнение конкретных требований. После очень упорных забастовок они уже добились лучших условий охраны труда, чтобы сократились случаи отравлений.

— Забастовка не заменит винтовку, — возразил Моначелли.

Тут пришли новые гости: Арнальдо Бьянко, владелец завода, любитель живописи, покупавший картины Фокко, и его жена, волоокая брюнетка с большими золотыми кольцами в ушах. Все встали, чтобы познакомиться. У Бьянко спросили, что он будет пить. «Виски без ничего». Он держался очень уверенно, его жирное, изрытое волчанкой лицо было тщательно выбрито.

Джоанна отвела Ласснера в сторону.

— Вы все говорите о Венеции. Когда вы туда возвращаетесь?

— Завтра утром я отправляюсь в Бейрут.

— Да что вы! Они же там убивают друг друга!

— Как и здесь, как и везде, — ответил Ласснер.

— А жаль, — сказала Джоанна, с неподдельной грацией поправляя свои роскошные волосы, уложенные в тяжелый узел.

— Чего жаль?

— Что вы уезжаете, — сказала она. — Да еще так далеко! У вас, наверное, есть номер нашего телефона? Мона будет счастлив видеть вас и кое-что показать вам. Он, правда, не всегда бывает дома, и все же…

Моначелли уже вертелся около нового гостя, явно стараясь его очаровать.

— Такой уж у него характер, — засмеялась Джоанна. — Как только перед ним замаячит богатый коллекционер, он прячет своего Спартака подальше.

Богатый коллекционер с бокалом в руке развалился в плетеном кресле и внимательно рассматривал полотна, которые Фокко ставил на мольберт метрах в двух от него. Прищурившись, он изредка одобрительно хмыкал. На мольберте сменялись неизбежные ню, для которых позировала Мария-Пья, а также яркие натюрморты с рыбой или овощами.

— Одним словом, — продолжала Джоанна, — там, где голод, война или землетрясение, вы тут как тут…

— Именно так, — согласился Ласснер. — Мы как мухи, которых тянет на гной и кровь.

— И вам это нравится? Глядя на вас, не скажешь, что вы жестокий. У вас такие добрые глаза.

— Знаете, иногда я отдыхаю от всех этик ужасов и тогда выбираю темы более…

— Вы обязательно должны нас навестить, — быстро и вкрадчиво сказала она. — У нас так красиво и тихо вокруг. Вам понравится. Когда тепло, можно заниматься любовью прямо на траве.

И, вызывающе глядя Ласснеру в глаза, она засмеялась, прижав руку к груди. Косой луч света от маленького светильника скользил по ее густым темно-рыжим волосам.

— Ну что, договорились? Вы приедете?

И, не дожидаясь ответа, повернулась к мужу:

— Мона, наш друг Ласснер приедет к нам. Разумеется, весной. Правда, это мило с его стороны?

— Ну конечно, дорогая, конечно!

Сославшись на то, что ему нужно собрать вещи перед отъездом, Ласснер стал прощаться.

— Господи, — пошутила Мария-Пья, — какой он у нас деловой!

— Надеюсь когда освободитесь, вы навестите нас, не так ли? — сказала Джоанна. — И постарайтесь, чтоб вас не убили.

Ласснер снова оказался на улице, темноту разрезал свет редких фонарей. Машину он уже поставил в гараж, такси брать не стал, а решил вернуться домой пешком. После духоты мастерской было приятно пройтись и подышать свежим воздухом. Усмехаясь, он вспомнил, как его донимала горячая, точно вулкан, Джоанна. Редкие в этот час машины освещали массивные здания, верхняя часть которых терялась в темноте. Когда он вошел в галерею, ведущую к дому, ему почудилось, что эхо повторяет звук его шагов по плитам. Это показалось ему странным. Он резко повернулся, чтобы застигнуть возможного преследователя, но увидел, что галерея с уходящими вдаль арками и витринами, тронутыми далекими отблесками света, совсем безлюдна. Он не чувствовал страха или просто не хотел признаться себе в том, что страх — это и есть раздражение, которое охватывало его при мысли о том, что за ним следят, хотя поблизости никого не было видно. И все же он вернулся назад, прошел метров двести и вдруг вздрогнул, но оказалось, что его испугало собственное отражение в витрине, и он упрекнул себя за то, что у него сдали нервы.

В ту минуту, когда лифт остановился на площадке его этажа, он услышал, что в квартире звонит телефон, заторопился, бросился к аппарату, но опоздал. Ласснеру и в голову не пришло, что это могла быть Элен, он был убежден, что ему снова звонили с угрозами после недавнего посещения полиции. Он закурил, открыл окно и подставил лицо ночной прохладе, пытаясь отогнать от себя унизительное беспокойство. Он смотрел на пустынную мостовую, на то место между светофорами, где убили Скабиа и где теперь не было никаких машин, лишь огни на перекрестке бессмысленно сменяли друг друга. Вся эта часть проспекта, обрамленного темными фасадами домов с глубокими подворотнями, балконами, украшенными мощными атлантами, была огромной пустой сценой без актеров, хотя Ласснеру казалось, что они все-таки здесь, где-то в тени, издали следят за ним, повернувшись в его сторону, и, замерев, подстерегают его.

На следующее утро Адальджиза сообщила Элен, что недавно по дороге в банк к ней заходил Карло. Из Милана звонил Ласснер. Просил, чтобы Элен связалась с ним по телефону до десяти часов.

— Ведь он улетает сегодня?

— Да, днем, около двенадцати.

— Что поделаешь, такая уж женская наша судьба — ждать.

На почте ее сразу соединили с Миланом. И она кинулась в кабину. Последовала странная пауза. Ласснер был у телефона. Она слышала его дыхание, но он молчал, словно был настороже и не хотел говорить первым.

— Это я, Элен!

Тут он радостно воскликнул, произнес какие-то нежные слова.

— Вчера вечером я звонила тебе дважды, — сказала она.

Он объяснил, что задержался у Фокко. Был у него недолго, но в общем зря потерял время. Наконец-то он слышит ее голос. Да, он улетает вместе со своим коллегой на десять дней, но в Бейруте они расстанутся. Тот направляется в Тегеран.

— Ты мне напишешь? — спросила она, сознавая всю удручающую банальность вопроса.

Ее охватили слишком сильные, слишком волнующие чувства, и она не могла обуздать их, выразить что-то самое главное. Ласснер сказал, что напишет, как только приедет на место, однако добавил, что почтовое сообщение между Бейрутом и остальным миром еще не очень надежно. Но он в любом случае сумеет с ней связаться. Она слушала, стараясь сдержать душившие ее слезы. Ее мучило то, что она ничего не сказала Ласснеру об Андре, что все оттягивала объяснение. И вот теперь он, Ласснер, будет далеко в трудное для нее время.

— Увидишь, милая, десять дней пролетят быстро, — сказала Адальджиза.

Элен улыбнулась в ответ, кивнула, бросилась в свою комнату и заперлась там. Взглянула на последние фото Ласснера, где он запечатлел ее — радостную, отбросившую стыд, утолившую страсть, словно отмеченную особой печатью любви.

Сначала она размышляла только о Ласснере, потом ее мысли перекинулись на Андре и разбередили прежние тревоги. Вдруг на нее нахлынуло терзающее воспоминание детства. Когда ей было десять лет, она получила плохую отметку за сочинение и, измученная страхом перед родителями, решила умереть; она уже склонилась над глубоким колодцем у дома, готовая броситься вниз. Маленькая Элен думала о том, что ее найдут не сразу и долгие мучительные поиски накажут всех тех, кто не хотел ее любить. Жажду быть любимой утолил Ласснер, он напоил Элен чудесной свежей водой, которой ей всегда так недоставало.

Сеанс чтения у мадам Поли не состоялся. Когда пришла Элен, Маддалена, еще более резкая и желчная, чем обычно, объявила, что грипп у мадам усилился и врач запретил ей принимать посетителей. Старуха раскинула руки, будто Элен силой пыталась прорваться в дверь, а потом добавила с язвительной усмешкой:

— Но не волнуйтесь, мадемуазель, мадам велела передать, что вам все равно будет уплачено. Можете спать спокойно!

— Не в этом дело, — ответила Элен. — Скажите мадам, что я желаю ей поскорее поправиться.

— Насчет завтрашнего дня вам лучше сначала позвонить, — посоветовала старуха. — По крайней мере, не будете зря терять время.

И резко захлопнула дверь перед носом у Элен.

Сначала Элен не знала, как ей воспользоваться этим неожиданно освободившимся временем. Потом пошла к Марте. Тетя с мужем собирались на прием к мэру. Элен застала Марту в розовой комбинации с бигуди на голове, на лице тети, словно штукатурка, лежал толстый слой питательного крема. Элен поняла, что не может излить душу и поговорить о Ласснере или Андре с Мартой, напоминавшей клоуна. Только что выглаженное Амалией платье табачного цвета с остроконечным воротничком было разложено на кровати.

— Ты мне поможешь, — сказала Марта, — нужно ушить пояс. Чтобы не испортить маску, она говорила, едва шевеля губами; получалось довольно комичное бормотание.

— Вот ты и одна, малышка. Да, жен репортеров можно сравнить с женами моряков или летчиков — настоящие Пенелопы!

От Марты она отправилась на урок к Сарди. Сначала все шло нормально. Как обычно, юноша проводил ее до площадки лестницы, провел через темную переднюю, где в полумраке можно было различить неторопливо перемещающихся морских животных в больших аквариумах. Их чешуя, глаза, затянутые пленкой, спазматические движения горла словно напоминали о начале жизни на Земле.

— Мой отец привез их с Амазонки и с Филиппин. Какое-то время он увлекался этими маленькими чудовищами и коллекционировал их. А теперь потерял к ним интерес. С него хватает других забот.

И, показывая самый любопытный экземпляр — нечто вроде крошечного дракона с продолговатой чешуйчатой головой, покрытого броней и ощетинившегося колючками, Сарди робко и неуверенно обнял Элен за талию. Та сразу же высвободилась, мягко убрав его руку. Этот спокойный жест, казалось, пробудил в юноше неожиданный пыл. Он вдруг попытался привлечь Элен к себе, сжать в объятиях, уткнувшись головой в ее шею. Она почувствовала его губы, их жадное прикосновение, возмутилась, начала вырываться и уронила при этом сумку. Задыхающийся, бледный, с взлохмаченными волосами, юноша смотрел на нее с удивлением и обидой, потом нагнулся, поднял сумку, подал Элен и молча проводил ее до дверей. Элен уже успокоилась и, натягивая перчатки, сказала, стараясь не рассмеяться:

— Если это повторится, вам придется отказаться от моих посещений.

— Нет-нет, — сказал он, — приходите! Прошу вас, приходите!

Он попрощался с Элен кивком головы. Теперь глаза его потускнели, и это придавало ему униженный вид. Те же электрические светильники озаряли холодную парадную лестницу из светлого камня. Элен не сердилась на этого олененка, а скорее жалела его. Ну, что будет дальше — посмотрим.

Внизу, как обычно, ее ждал великан-привратник со своим псом. Собака впервые тихонько зарычала при виде Элен. Привратник проводил молодую женщину до дверей и загремел засовом и замком.

На следующий день она почти забыла об этом происшествии. Элен была еще в халате и заваривала чай, когда Адальджиза принесла ей письмо, только что доставленное почтальоном. Перед отлетом Ласснер написал ей и опустил письмо в аэропорту.

— Ну что, ты довольна?

Адальджиза сияла от восторга: она была свидетельницей прекрасной и грустной истории — разлуки влюбленных.

— Вечером поужинай с нами. Придут Пальеро и Анна-Мария. Чего тебе сидеть одной?

Это письмо на целый день избавило Элен от щемящего чувства одиночества и мучений, которые ей причиняли мысли об Андре. Перед обедом она позвонила мадам Поли.

— А, это вы? Мадам не принимает, — ответил резкий, недовольный голос старой служанки.

— Тогда я позвоню завтра.

— Как угодно.

И старуха бросила трубку.

Вечером Элен спустилась к Адальджизе, чтобы позаниматься с Марио. Пока женщины ждали, когда мальчик вернется из школы, Элен принесли телеграмму. Ласснер послал ее сразу после прилета в Бейрут. Он писал, что добрался благополучно, что все время думает о ней, и в конце добавил два слова: sempre tuo — всегда твой. Старательно складывая листок, Элен почувствовала себя легко и свободно.

Тут вернулся Марио с котенком в корзинке. Он задержался у Пальеро. Оказывается, он котел приучить Кассиуса к запаху крыс и настроить на воинственный лад перед охотой. Однако же, к огорчению Марио, будущий чемпион вместо того, чтобы отныне без устали вынюхивать неприятеля, предпочел лениво греться у камина.

После урока Элен осталась на ужин. Адальджиза пригласила и Пальеро с Анной-Марией, которая прошла очередное медицинское обследование, ее все-таки отправляли в санаторий. Анна-Мария была очень расстроена, потому и решено было организовать этот вечер, чтобы отвлечь ее немного от мрачных мыслей. Леарко, муж Адальджизы, мускулистый, как штангист, вернулся из Маргеры. Он рассказал, что одновременно с Анной-Марией в санаторий поедут еще трое рабочих из филиала «Инсаккатори», где расфасовывали хлористый поливинил. У них такие же серьезные отравления, как у Анны-Марии. Он слышал, что по меньшей мере треть пациентов этого санатория неизлечимы.

— Попридержи язык, — сказала Адальджиза. — И не вздумай говорить об этом при Анне-Марии. У бедняжки и без того тяжело на душе.

— Понятное дело, — согласился Леарко.

Он спросил у Элен, есть ли новости от Ласснера. Благополучно ли он добрался до Ливана? Прекрасно! И везет же ему! Где он только не бывал! И поскольку Адальджиза с упреком посмотрела на него, сказал:

— Ну, чего ты? Уже и поговорить нельзя?

Потом продолжал:

— Четыре месяца назад Ласснер приезжал в Местре на ткацкую фабрику. Делал репортаж скрытой камерой. Устроили так, чтобы он мог работать незаметно. Он фотографировал в цехе с повышенной влажностью, где температура достигала сорока четырех градусом, но охрана его засекла и, прежде чем выставить, отобрала пленку.

Элен развеселило то, что Адальджиза препиралась с мужем из-за Ласснера, стремясь сохранить в тайне отношения фоторепортера с Элен. Ей хотелось, чтобы Леарко рассказывал и рассказывал о Ласснере, но тут пришли Пальеро с Анной-Марией, дверь распахнулась, и в комнату ворвалась струя холодного воздуха. Бледная Анна-Мария, страдальчески улыбаясь, сняла плащ и осталась в шерстяной юбке и свитере, обтягивавшем ее плоскую, странным образом опавшую грудь. Она зашла в комнату к Марио, поцеловала мальчика, пока он не уснул, и Адальджиза, воспользовавшись этим, шепотом велела мужчинам следить за тем, что они говорят.

— Невероятно! — грустно прошептал Пальеро.

Элен поняла, что он имел в виду.

Над этой молодой женщиной, ласково болтавшей сейчас с Марио, нависла страшная опасность, и это казалось вопиющей несправедливостью.

4

На следующий день Марта рассказала ей о приеме в мэрии. Там был роскошный буфет; тете очень понравилось одно прекрасное легкое вино. В остальном — ничего особенного.

Как было условлено, Элен позвонила мадам Поли до обеда.

— Да, можно прийти, — зычным голосом объявила старая Маддалена. — Мадам лучше, она вас примет.

Спустившись по лестнице, Элен столкнулась с Амалией, вернувшейся с кладбища. Лицо служанки горело, глаза покраснели — непонятно, от слез или от ледяного ветра.

— А, мадемуазель Элен — сказала она, — только что какой-то мужчина спрашивал вас. Я не знала, что вы были наверху. Иначе непременно бы вас позвала.

— Чего он хотел?

— Ваш адрес. Я подумала, что это насчет урока.

— Он ничего не сказал? Не оставил записку?

— Нет, нет. Ничего. Только спросил ваш адрес. Я правильно сделала, что дала?

— Конечно. А как он выглядел?

— Лет сорока. Густые брови. Да, у него сильный французский акцент. Знаете, он всего минуты три как ушел. Если бы я знала, что вы дома! Но я только вернулась с кладбища Сан-Микеле.

— Ничего, ничего! Не беспокойтесь! Еще раз спасибо.

На улице ветер ударил в лицо, Элен и без объяснений Амалии поняла, что служанка говорит об Андре. Моросил мелкий дождь. Надвинув на глаза капюшон плаща, Элен вышла на набережную Большого канала и направилась к мосту. Она, конечно, волновалась, но гораздо меньше, чем ожидала, долгие часы со страхом думая об этой встрече. Во всяком случае, она отнюдь не была так подавлена, как тогда, когда получила письмо Андре. Элен все шла по набережной. К Пьяцца Сан-Марко двигался катер, рассекая метущиеся волны. Небо было неспокойно. Низкие облака неслись в сторону моря. Элен смотрела на противоположный берег как на таинственную страну, где она сейчас скроется, надеясь, что там ее никто не найдет. Миновав рынок, в зыбкой тишине, сменившей порывы ветра, она услышала у себя за спиной шаги.

— Вот так встреча! — сказал Андре, беря ее под руку.

Оскорбленная этим властным жестом, Элен попятилась назад, но он сильно, до боли сжал ее руку.

— Нам нужно поговорить, не так ли?

На нем были темное пальто и шляпа. Он улыбался самодовольно, как человек, чувствующий себя хозяином положения.

— Почему бы нам не зайти в это кафе?

Она молча, с каменным лицом, повиновалась.

Он по-прежнему крепко держал ее под руку, и прохожие, наверное, принимали их за обычную парочку влюбленных.

Элен вдруг почувствовала себя совсем одинокой, в его власти, помощи ждать было неоткуда.

Внутри кафе оказалось очень скромным — старые афиши, а над полками с бутылками две связки флажков. По радио негромко звучала музыка. Увидев, что в кафе есть посетители, Элен приободрилась. Официант помог ей снять плащ. Андре был уже без пальто и, по-видимому, чувствовал себя очень уверенно. Он одернул манжеты рубашки — в запонках поблескивали дорогие камни. Такой же камень блестел в булавке галстука. Элен спокойно и твердо предупредила Андре, что ровно в два у нее назначено свидание довольно далеко отсюда.

— У тебя еще есть время… Впрочем, по такому случаю могла бы и освободиться.

— Это исключено. Я обещала, что обязательно приду. — Она отвечала спокойно и уверенно, и это, казалось, раздражало Андре.

— Всегда ведь можно найти удобный предлог, не так ли?

— Нет…

Тогда он перешел на слегка иронический тон:

— Мне сказали, что ты зарабатываешь на жизнь уроками? («Сказали» — это, конечно, Амалия.)

— Пока. Через месяц начну работать в банке.

Она умышленно искажала истину. Карло говорил лишь о временной работе.

В кафе было оживленно — за соседним столиком весело болтали четверо парней, и, наверное, поэтому волнение Элен улеглось. Близость посторонних людей придала ей уверенности. Элен решила не поддаваться напору Андре. Она знала, что в нем как бы уживаются два человека, или, скорее, две стороны натуры: одна — тщеславная, непостоянная, изворотливая и хитрая, другая — энергичная, холодная, безжалостная. Эти свойства характера отражал его порой циничный взгляд. Андре ждал, пока отойдет официант. Жесткие черты лица, частая улыбка (правда, уголки рта при этом опускались) создавали впечатление, будто ничто не способно по-настоящему затронуть этого человека, задеть его, сбить с курса. Андре вовсе не обладал какой-то особой силой воли, просто он не знал ни сомнений, ни колебаний, которым подвержено большинство людей. На миг Элен подумала об Анне-Марии, о вчерашнем вечере, и это ее так же взволновало, как прежде мысли об Ивонне.

— Значит, ты прочно обосновалась здесь и, насколько я понимаю, возвращаться в Париж не собираешься. Верно?

— Да.

Либо он ломает комедию, думала Элен, либо не получил ее письма. Итальянская почта и действительно считается чуть ли не самой нерасторопной в Европе. Однако, пока Андре машинально помешивал ложечкой кофе, Элен была все время начеку.

— Это твое окончательное решение?

— Окончательное.

— Ладно, посмотрим.

Чтобы как-то заполнить паузу, Элен закурила.

— Смотреть тут нечего, — ответила она, затянувшись, убежденная в том, что выдержанные ею секунды молчания подчеркивают вызов, прозвучавший в ее голосе.

— Тебе не интересно узнать, как я тебя разыскал?

— Какое это имеет значение?

Раньше она никогда не говорила с ним таким тоном, и он пристально посмотрел на нее, не выражая, впрочем, ни удивления, ни недовольства. Двое вошедших мужчин расположились у стойки и бросали на них любопытные взгляды. Элен в свою очередь уставилась на них, словно и они представляли для нее интерес.

— Ты знаешь, что я настойчив и не намерен уезжать отсюда без тебя.

— Что ж, я тоже упряма, решила остаться и останусь.

Он кивнул, улыбаясь, точно ее ответ обрадовал его. По радио все так же негромко звучала музыка, иногда прерываемая неразборчивым комментарием, который, казалось, раздражал Андре.

— Мне нужно было съездить по делам в Монпелье, — продолжал он. — По дороге я навестил твою мать. Она сразу же дала мне адрес Марты. А здесь, на пороге ее дома, какая-то славная женщина…

— Знаю…

— И вот я шел к тебе, но к счастью…

— К счастью? Неужели?

— Ты не спрашиваешь, как поживает твоя мать?

— Она мне пишет.

— Знаешь, она о тебе очень беспокоится.

— Не думаю.

— И все же это так. Она сказала: «Элен нужна твердая рука. Это настоящая козочка. Никогда не знаешь, что она может выкинуть. Сама портит себе жизнь».

— Надеюсь, ты приехал не для того, чтобы передавать мне эту старушечью болтовню?

— Разумеется, нет. В это время года есть ежедневный рейс на Париж. Компания «Алиталия». Заканчивай свои дела, и, как только будешь готова, мы полетим.

Она узнавала его манеру распоряжаться судьбами других, подчинять их своей воле. Чувствуя, что нервы сдают, она снова закурила, не торопясь, чтобы собраться с духом.

— У меня есть причины остаться, — сказала она.

— Что за причины? Не вижу.

— Серьезные причины.

— Могла бы мне написать.

— Я написала. Правда, с некоторым опозданием.

— Я не получал никаких писем. В любом случае, были охи или нет, это ничего не меняет. Я давно решил приехать. Хотя, впрочем, мне известны твои причины.

— Не думаю.

— Конечно, известны! Ивонна. И вся эта история! Но я долго терпел. Прошло уже много времени. Господи, — наконец-то все позади.

— А ты не подумал, что у меня может появиться другой мужчина?

Он тоже курил, и этот вопрос Элен застал его в ту минуту, когда он, протянув руку, стряхивал пепел. Андре как-то слишком медленно убрал руку и покачал головой:

— Нет.

— Ты мне не веришь? — спросила Элен.

— Нет. И потом, это ничего не меняет, — не уступал Андре. — Старый трюк. Главное, что сейчас я здесь.

Они долго смотрели друг на друга, словно хотели угадать, что в действительности думает каждый, но в глазах Андре мелькнул какой-то блеск, настороживший Элен.

— Не будем больше об этом говорить сказал он наконец, понизив голос. — И советую запомнить то, что я сказал, очень советую.

Она хотела возразить, показать телеграмму. Может быть, это убедит его? Но, наклонившись к ней через стол, он сильно сжал ее руку выше локтя. Она попыталась рывком высвободиться, но не смогла и вскочила, готовая закричать. При этом Элен опрокинула нетронутую чашку кофе. Чашка разбилась о каменный пол, и кофе разлился блестящей лужицей. Кругом сразу стихло, и все посмотрели в их сторону. В этой тишине звучала музыка, подчеркивая неловкую паузу. Официант, юноша с ярким румянцем, обогнув стойку, направился было в их сторону, но в нерешительности остановился. Иностранцы. Ссорятся. Несмотря на испуг и растерянность, Элен увидела в нем союзника, шагнула к официанту и попросила свой плащ. Андре не двигался. В зеркало она видела, что он курит.

Проводив Элен до дверей, официант сказал:

— Если могу вам чем-то помочь, мадам…

Она поблагодарила и быстро вышла.

Казалось, силы оставляют ее, словно после потери крови. Было холодно, она набросила плащи вскочила на подошедший в ту же минуту пароходик, чтобы спастись от преследования, если Андре вздумает ее догонять. От нервного напряжения из глаз у нее потекли слезы. Однако набережная была безлюдна. Из кафе никто не вышел.

5

— Что с вами? — спросила у нее мадам Поли, полулежа на кровати среди драпировок и позолоты, облокотившись на две огромные подушки.

Элен сидела у изголовья ее постели и была не в силах ответить.

Она еще не оправилась от потрясения, веки опухли от слез. Чтобы лучше разглядеть ее, мадам Поли водрузила на свой короткий носик массивные очки, которые едва на нем держались.

— Послушайте, не глупите. Скажите, что случилось? Вы поссорились со своим другом? Да? Все наладится. А потом, знаете, дорогая, одним больше, одним меньше… Никогда не следует придавать слишком большого значения мужчине, если он, конечно, не наделен какими-то исключительными качествами.

Она закурила сигарету, сказала, что сейчас попросит Маддалену принести Элен кофе, и рукой с блестевшими на пальцах кольцами сняла трубку внутреннего телефона.

Элен пыталась отказаться, но безуспешно. Вскоре появилась старая служанка с подносом, прошла за балюстраду и удалилась, шаркая ногами, под смех купидонов, которые, казалось, подтрунивали над ней сверху.

— Ну, ладно, так где же ваша перелетная птичка?

— Улетел в Бейрут.

— Ах, вот, значит, в чем дело? Вы за него боитесь? Но не всех ведь убивают на войне! А потом, разве только там опасно? Утром передавали по радио про покушение в Мадриде: члены ЭТА[17] вчера среди бела дня убили на улице офицера. А двух человек в Стамбуле просто продырявили, как решето. В Гватемале бомба разорвалась посреди рынка. Так что сами видите! А здесь, в Италии, просто фейерверк из бомб! Но ведь это не мешало вам каждую ночь предаваться любовным утехам? Бьюсь об заклад, вы наверстаете упущенное, а ваш фотограф уж наверняка знает, в чем разница между спальней и темной комнатой, где проявляют снимки! А у вас такое прелестное тело — да, да, я знаю, о чем говорю, — что у него немало причин для вдохновения. Выпейте кофе и постарайтесь улыбнуться. Ненавижу постные лица. Двадцать пять лет терпела физиономию собственного мужа.

Как обычно, мадам Поли говорила по-французски, и ее красноречие просто оглушило Элен.

— Итак, — продолжала мадам Поли, раскинув руки на подушке, словно подражая двуглавому орлу, распростершему крылья над ее головой, — вы проводили друга в аэропорт и возвращаетесь оттуда, плача, как дурочка.

— Нет, мадам, он уехал уже три дня назад.

Мадам Поли сложила руки на своей мощной груди, в вырезе ночной рубашки появилась глубокая ложбина.

— Три дня назад, говорите! Так у вас сердечко как у воспитанницы пансиона! Неужто вы плачете три дня подряд? По опыту знаю, что от любви глупеют, но не настолько же! Послушайте, от него были какие-нибудь известия?

— Да.

— Хорошие?

— Да.

— Так в чем же дело? А сколько времени он будет отсутствовать?

— Неделю.

На этот раз мадам Поли промолчала, но посмотрела на Элен поверх очков, поджав губы. Она больше не шутила, она заметила в Элен что-то новое, еще непонятное, но уже встревожившее ее и пробудившее подозрения.

— И это все? — спросила она.

— В каком смысле, мадам?

— Разве не было другой причины, заставившей вас плакать перед приходом сюда?

Элен начала успокаиваться и понимала, что мадам Поли постепенно подбирается к истине, которую Элен ни в коем случае не собиралась ей поверять.

— Пустяки, мадам. Это все нервы.

Сейчас она говорила суховато, словно хотела подчеркнуть тот предел, переступать который толстуха не имела права.

— Хорошо. Допустим. Так что вы мне сегодня предложите?

— Отрывки из Мальро, мадам.

— Этого эпилептика? Впрочем, ладно. Он сейчас к месту. Возьмите тогда «Условия человеческого существования»[18]. Там есть замечательная глава, где китайский террорист бросается с бомбой в руках под машину какого-то типа. Если не ошибаюсь, этот парень сознательно обрек себя на смерть вместе с жертвой. Согласитесь, никто из современных убийц не способен на такое благородство.

От мадам Поли Элен должна была идти к Хёльтерхофу. Как только она очутилась внизу, за дверью, к ней сразу вернулась тревога. Элен не верила, что после ее выходки в кафе Андре отступится. Наоборот, она считала, что тщеславный Андре, уязвленный и раздосадованный ее отказом, сделает все, чтобы вновь подчинить ее, снова превратить в женщину, покорно ждущую каждый вечер капризного любовника. После трагедии с Ивонной Элен отчетливей поняла почти примитивный склад его ума, узость взглядов на жизнь и людей. До урока с Хёльтерхофом у нее оставалось время побродить по городу, и она решила сесть на катер пятого маршрута, который следовал через Арсенал до Мурано. На обратном пути можно выйти на набережной Иезуитов, неподалеку от дома Хёльтерхофа.

На катере было всего три-четыре пассажира. Она устроилась впереди, у запотевшего окна. В глубине души Элен признавалась себе в собственной слабости. Ей не хотелось возвращаться домой, и главная тому причина — страх перед Андре. Элен убеждала себя в том, что должна собраться с силами, дабы устоять, передышка была ей кстати, Потом вдруг сердце охватила тревога: а что, если Андре будет упорствовать, дождется возвращения Ласснера, устроит скандал и разобьет ее счастье? Она долго думала об этом, и внутри нарастало глухое возмущение Андре, его цинизмом, унижающим ее достоинство. Мадам Поли, наверное, посмеялась бы, узнав, что такую неприметную девицу, как Элен, «даже не очень хорошенькую», по словам толстухи, не могли поделить двое мужчин.

После урока мсье Хёльтерхоф и его сестра пригласили Элен остаться на ужин: к ним в гости приехала старая приятельница из Швеции, которая говорила по-французски и, конечно, была бы рада познакомиться с Элен.

Ради такого случая Магда достала старинную посуду и серебряные приборы. Поставила также подсвечники с зажженными свечами, которые освещали лица стариков за столом, придавая им своеобразное очарование, чему немало способствовали наряд шведки — белоснежная крестьянская блуза с пышными рукавами, — платье Магды со стоячим, отделанным кружевом воротником и бархатный бант в ее седых волосах. Говорили о Франции, о Париже, о бургундских и шампанских винах, о том, как нынче смело выступают некоторые молодые писательницы, — и все это перемежалось смехом, от которого на лицах глубже проступали морщины и колебалось пламя свечей. Потом разразилась гроза с громом, раскаты которого напоминали удары молотка по жести. Но это никого не пугало. Правда, Элен уже собиралась уходить, однако ее легко уговорили переждать грозу.

Когда Элен наконец вышла на мокрую от дождя улицу, звук собственных шагов по плитам напомнил ей о том, что в этом городе ее подстерегает опасность. По дороге домой она встретила только одно живое существо — тощего бездомного кота с рваными ушами и облезлым хвостом, который крался вдоль стены в поисках убежища.

Входная дверь была заперта на ключ (Пальеро не разделял пренебрежения Ласснера к запорам). Едва переступив порог и еще не успев зажечь свет, Элен сразу заметила белевшее на полу пятно — конверт.

Несколько слов на визитной карточке. Должно быть, Андре писал второпях, под дождем, потому что чернила местами расплылись. Он непременно ждет ее звонка завтра утром, в воскресенье. Андре указал название и телефон гостиницы. Больше ничего — три торопливые строчки, вытянувшиеся, словно вереница иссиня-черных гусениц (должно быть, он изрядно нервничал). И еще: слово «непременно» было подчеркнуто.

Конечно, звонить ему она не станет. Нужно использовать всякую возможность, чтобы доказать свою независимость. В любом случае завтра она отправится в Местре с Адальджизой: они проводят Анну-Марию, посадят на поезд, а уж дальше, до самого санатория, с ней поедет Пальеро. Вечером же Элен приглашена на ужин к Карло и Марте. Все это объяснять Андре — значит признать свою зависимость от него. Следовательно, не надо звонить. В какой-то мере ее решимость подкреплялась — и она себе в этом отдавала отчет — тем, что входная дверь была заперта на засов, и Андре все равно не попасть в дом, даже если он придет до ее отъезда. Элен предвидела, что Андре может ломиться к ней, и это казалось одновременно оскорбительным и смешным. В воскресенье утром, занимаясь хозяйством и приводя себя в порядок, Элен была настороже. Иногда она с ужасом думала о будущем. Что произойдет, если Ласснер столкнется с ее прошлым, неожиданно узнает о нем от жестокого, оскорбленного ее неверностью Андре?

В Местре пришлось еще раз открыть чемоданы Анны-Марии, чтобы положить туда подарки, привезенные Элен и Адальджизой. В последнюю минуту, уже на пороге, Анна-Мария обернулась, оглядела свою квартиру, словно хотела, запечатлеть ее в памяти. Одетый по воскресному Пальеро — в кожаном пиджаке, при галстуке — вызвал такси.

Когда они приехали на вокзал, поезд был уже у платформы. В купе сидела пожилая крестьянка, которая сочувственно посмотрела на землистое лицо Анны-Марии.

К часу дня Андре, раздраженный напрасным ожиданием звонка, пришел к дому Элен, настойчиво стучал в дверь, но в ответ раздавалось только эхо. Его заметил мальчуган, игравший на улице с котенком.

— Вам нужен Пальеро?

— Нет, дама из Франции. Она здесь живет?

— Элен?

— Ну да, Элен.

— Она только что уехала в Местре с мамой.

— Зачем?

— Помочь больной Анне-Марии. А это мой кот. Его зовут Кассиус.

— Когда она вернется?

— Мама — вечером. А когда Элен — не знаю, она ничего мне не сказала.

Андре внимательно посмотрел на мальчика — темные волосы, живые, как у белки, глаза. В общем, из простодушных ответов ребенка Андре понял, что Элен ни в грош его не ставит.

— Как тебя зовут, малыш?

— Марио.

— Послушай, Марио, не нужно говорить Элен, что я приходил.

— Почему?

— Это сюрприз, понимаешь?

— Да. Вы тоже француз?

— Конечно. И спасибо тебе. Ты славный малыш.

Чем бы ему занять оставшиеся полдня? Венеция раздражала его. Кругом вода! И дождь, нависший над крышами, готовый пролиться в любую минуту!

Он зашел в ресторан, заказал жаркое и салат. В зале посетителей было мало. Радио тихо передавало песню, воскресившую в памяти вчерашнюю нелепую сцену в кафе. Он упрекал себя за свою вспыльчивость, пожалел, что не смог выдержать заранее выбранный примирительный тон. Теперь все будет сложнее, но он постарается изобразить раскаяние. В подобной ситуации не обойтись без хорошей порции лицемерия. Эта провинциалочка, которую он лишил невинности, была в его вкусе и прекрасно его устраивала: не задавала вопросов, никогда ни о чем не просила и не усложняла жизнь. Если он не приходил на свидание, она с этим легко смирялась, и он никогда не слышал фраз вроде: «Ты уже уходишь?», «Как ты поздно!» или «Когда ты придешь?» Это же просто находка!

До Элен у него была одна секретарша — пальчики оближешь! Ее мальчишеская худоба возбуждала его. Прелестная крошка, но очень уж нервная, с перепадами настроения, всегда изводила его, донимала телефонными звонками. Пришлось с ней расстаться. Элен же — воплощение такта. И никогда у нее не бывает «тяжело на душе», как у Ивонны, с ее приступами тоски и заплаканными глазами. «Cosas де mujer» — женские штучки, как говорила испанка, служившая у Ивонны, когда он спрашивал у нее, что с хозяйкой, С Элен — ничего похожего. Сдержанная, спокойная, покорная…

Он ни на секунду не верил в существование этого любовника. Она еще не оправилась от той драмы, которая так ее потрясла. А он не понял, что следовало вести себя с ней осторожно, стараться щадить ее. Она просто выдумала эту историю, чтобы оттолкнуть его. Но он-то знает, как она робка и замкнута. Даже ее мать признавалась: «Она не любит мужчин. Хотя ей много раз делали предложения». Старая дура, эта мамаша! И конечно, сволочная особа! Не побоялась бы доверить ему свою дочь, хотя знала, что это дело рискованное.

Он вышел. На улице, конечно же, дождь! А ведь сколько кретинов едет сюда в свадебное путешествие заниматься любовью в этом болоте?! А вонь, господи! Ничего себе удовольствие: после обеда дышать этой гнилью!

Однако шел он не спеша. Как убить время? Он снова начал злиться на Элен. Ради него могла бы уж отменить эту поездку в Местре, о которой говорил мальчишка. Ведь она наверняка нашла под дверью его записку. Неужели Элен, такая пассивная по натуре, вдруг взбунтовалась? Честно говоря, именно пассивность больше всего нравилась ему в ней. Конечно, у нее прекрасное тело. И грудь как у античной статуи! Она никогда ни о чем не просила, не осмеливалась требовать свою долю наслаждения, с ней он не знал неуверенности, порой охватывавшей его с другими женщинами. Даже с Ивонной. Он считал, что знает причину этой неуверенности. Во время военной службы он как-то пошел с одной проституткой, девицей старше его, в убогую комнатенку — «Не обращай внимания, дорогой, у меня беспорядок», — где пахло крупой и прогорклым маслом. У девицы было ветхое бельишко, обвислые груди. Унижение и отвращение от тогдашней беспомощности преследовали его до сих пор. Он даже помнит, как она сказала насмешливо: «Что, милок, не получается?» И это мерзкое словечко «милок»! Он сделал вид, что воспринимает происходящее вполне благодушно, и стал ссылаться на усталость, на изнурительную казарменную муштру, но той на все это было наплевать. Она быстро оделась, однако не забыла потребовать свой «подарочек».

Дождь шел по-прежнему. Без конца. И эти переулки, от которых веяло смертью. Нет, ему явно нужна женщина. В это время года, когда клиентов мало, персонал гостиницы небольшой. В холле был лишь портье, человек лет пятидесяти. Он сидел за стойкой и читал какую-то спортивную газету, напечатанную на розоватой бумаге.

— Нельзя ли мне после обеда добыть какую-нибудь девушку, не слишком страшную?

— Вы пойдете к ней, мсье, или ей прийти к вам в номер?

— Лучше в номер.

— Вообще-то, — заметил портье с хитроватой усмешкой, — у нас это запрещено.

— Ну, так устройте как-нибудь.

Андре положил на стойку бумажку в десять тысяч лир.

— Поищем, мсье… — сказал портье, понизив голос.

— Пусть придет через час.

— Поищем.

Это «поищем» раздражало Андре.

— Если поиски увенчаются успехом, получите еще столько же.

— Пои… Положитесь на меня, мсье. Сейчас же этим займусь.

Направляясь к лифту, Андре взял со столика в холле несколько итальянских и французских журналов.

В номере Андре снял плащ, пиджак и галстук. По телефону заказал кофе и непременно очень горячий. Официант вошел в комнату, когда Андре был в ванной; и поставил поднос на столик. Чтобы не видеть мрачного неба, Андре попросил его закрыть окно и зажечь все лампы. От кофе стало лучше. Не разуваясь, Андре растянулся на кровати и закурил. Опять вернулось плохое настроение. Элен не позвонила. Вначале он ждал, уверенный, что она позвонит. Потом обратился к телефонистке. Нет, его никто не спрашивал. Глупейший поступок. От злости и раздражения он потерял всякий здравый смысл. Наконец, решил пойти к Элен. И опоздал! Опять подумал — при этом кровь прихлынула к вискам, — что именно он пошел к ней и тем самым унизил себя в собственных глазах. Это был маленький психологический опыт: если Элен позвонит, значит, она подчинилась. Опять стала покорной. Но нет, осечка! Впрочем, мальчишка говорил о какой-то больной приятельнице. Допустим, допустим… А на улице ветер. Словно по всему небосклону с жалобным криком несутся птицы. Андре начал было читать какой-то журнал. «Прима линеа» совершила нападение на банк в Милане: один убитый». Но он не мог сосредоточиться, ему казалось, что внутри у него пусто, как в доме, от которого остались только стены.

Вскоре позвонил портье. Тоном сообщника, сдерживая ликование, сообщил, что особа, о которой шла речь, уже здесь, в холле.

— Прекрасно. Проводите ее к лифту.

Затем Андре вскочил с кровати, ему не терпелось увидеть женщину, на которой он хоть как-то отыграется за Элен.

Это была брюнетка лет тридцати. Она улыбалась ярко накрашенными губами с наигранной беспечностью. Отнюдь не уродина. Хорошо сложена.

— Здравствуйте! — игриво сказала она.

Он попросил ее войти и, повесив снаружи на ручку двери табличку «Non disturbare»[19], тщательно запер дверь на задвижку. Женщина с легкой усмешкой наблюдала за ним. Андре помог ей снять пальто, и она осталась в синем платье с позолоченной брошкой. Платье обтягивало ее пышные бедра и грудь. Он заметил, что брови у нее сбриты, а на их месте карандашом подрисованы тонкие дуги.

— Хотите выпить чего-нибудь, чтобы согреться?

— Спасибо, но если вам все равно, лучше я не буду пить. От спиртного у меня бывает расстройство желудка. Да мне и не холодно.

Она хотела подчеркнуть, что у нее нет ничего общего с дешевыми проститутками, что у нее хорошие манеры, и, усевшись в единственное кресло, положив ногу на ногу, она изящно закурила сигарету, и, запрокидывая голову, стала пускать дым в потолок.

— Как мне вас называть?

— Тереза.

Кончиками пальцев с накрашенными ногтями она пригладила короткие, очень черные волосы. Ухоженная девица. Однако, общаясь с проститутками, Андре всегда испытывал неловкость и даже глухую враждебность.

— Ты местная? — спросил он довольно резко.

Это «ты» ее не удивило, быть может, она даже ждала такого начала.

— Нет, я с другого берега Адриатики.

— Не понимаю.

— Из Фиума. Точнее, из Риеки. Так этот город теперь называется по-югославски.

Она смотрела на него своими большими глазами с накрашенными веками, стараясь подладиться под настроение этого клиента, который тоже неторопливо курил. Ведь сегодня воскресенье… Наверное, какой-нибудь иностранец, приехавший по делам. Француз, судя по акценту. Или швейцарец. Зимой в Венеции много швейцарцев. Он тоже понимал, что она рассматривает его, вернее, «оценивает», готовая подчиниться, угодить, чтобы заслужить щедрое вознаграждение.

Он предложил:

— Ну что, приступим?

— Разумеется, — послушно сказала она.

Она погасила сигарету в пепельнице, сняла туфли, чулки, встала и пошла босиком, покачивая бедрами, в ванную. Он остановил ее по дороге:

— Постой, я сам тебя раздену.

— Как хочешь.

Тереза повернулась, чтобы он мог расстегнуть молнию на спине. Платье раскрылось, как кожура спелого плода. Он увидел нежную, гладкую белую кожу, застежку лифчика. Элен позволяла раздевать себя с неподдельным равнодушием, которое ему нравилось, тогда как эта извивалась, сюсюкала: «Как ты ловко справляешься, мой дорогой! Какая сноровка!» Андре терпеть не мог, когда его называли «мой дорогой». Он быстро раздел ее, и она осталась почти обнаженной.

— Ты не хочешь меня поцеловать? — игриво спросила Тереза.

Ему совершенно этого не хотелось. Он вообще не любил целоваться. К тому же от ее предложения повеяло разработанной методикой. Старые, профессиональные приемы. Он коснулся губами ее шеи, и она изобразила экстаз, улыбаясь, запрокинув голову и закрыв глаза. Неужели эта дура станет демонстрировать ему весь свой репертуар? Но она уже потихоньку отстранилась от Андре, словно хотела притушить его нетерпение, которого он, впрочем, и не проявлял.

— Подожди, дорогой, хорошо?

Она вошла в ванную, ион со смутным отвращением услышал плеск воды. Подумать только, а он-то надеялся, даже был почти уверен, что сегодня днем переспит с Элен. Вновь обретет ее тело девочки-подростка, почувствует ее холодность, ее равнодушие в ту минуту, когда они будут ложиться в постель. А девица, кажется, собирается продемонстрировать перед ним всю свою программу избитых трюков — пылкость, экстаз, безумство чувств…

Она вернулась, розовая при электрическом свете, и, видимо, была удивлена, застав его одетым.

— Теперь моя очередь, — сказал Андре.

Он пошел в ванную, а она погасила свет в комнате, оставив только ночник у изголовья кровати.

Часто, когда Андре бывал в ванной один, он вспоминал одно и то же. В тринадцать лет он вместе с родителями проводил каникулы в прекрасном загородном доме. Ему доставляло огромное удовольствие подсматривать, как одна из служанок, женщина лет сорока, по вечерам мылась у себя в комнате, раздевшись догола. Он мог вволю наблюдать за ней через фрамугу, но однажды, подняв глаза, она его заметила.

Женщина, видимо, была удивлена, но не рассердилась, не смутилась и потом, уже зная, что он за ней подглядывает, вовсе не стеснялась его. Он продолжал подглядывать все лето, но женщина ни разу даже не намекнула на то, что знает об этом. Когда они сталкивались днем, она держалась очень просто и естественно, ничем не выдавая, что посвящена в его секрет, не бросая понимающих взглядов. У нее были полные ляжки, большая грудь с темными сосками. Струи душа с легким шумом падали на ее молочно-белое тело, покрывая его прозрачными жемчужинами. Женщина вытиралась полотенцем, которое потом вывешивала сушить в сарае, а Андре ходил туда, чтобы коснуться его, погладить. Иногда даже зарывался в него лицом.

Когда Андре вернулся в комнату, Тереза уже ждала его в постели, натянув одеяло до подбородка. Покрывало с кровати было сложено на кресле. Ее волосы блестели при свете лампы. Она многообещающе улыбалась.

— Дорогой, — проворковала она, стараясь, чтобы эти слова прозвучали сладострастно, но это вызвало у него только раздражение.

Она уже отодвигалась, давая ему место. Андре вытянулся рядом и тут же погасил лампу. Он предпочитал погрузиться в темноту, чтобы можно было представить себе, что это тело — тело той единственной, которую он действительно желал. Может быть, Тереза интуитивно почувствовала его отстраненность и потому повернулась к нему, прильнула, хрипло прошептала: «Иди ко мне, иди», как женщина, изнемогающая от желания. Вначале он не противился. Но вдруг в нем что-то взбунтовалось, он ощетинился: терпеть не мог активных женщин. Элен всегда была пассивна. Элен, которая его бросила. Он приподнялся и сильно ударил кулаком наугад. Он попал Терезе в плечо, ощутил его твердость, но тут она с неожиданной силой оттолкнула его. Мигом соскользнула на пол и встала во весь рост — белое пятно во мраке комнаты. Только прерывистое дыхание выдавало ее волнение.

— Что это на тебя нашло? — спросила она наконец визгливым голосом.

Он не ответил, снова повернулся на спину, глядя в потолок и прислушиваясь к захлестнувшей его злобе.

— Ну и ну! — добавила она и решительно направилась в ванную. Все это смешно, подумал Андре, что ж, будем смеяться… над самим собой!

Она появилась в дверях ванной, освещенная струившимся оттуда светом, грудь обнажена, полотенце обмотано вокруг бедер; она настороженно смотрела на него, не шевелясь.

— Если ты снова начнешь… — произнесла она изменившимся голосом, но не договорила.

Андре зажег лампу у изголовья, увидел испуганное лицо Терезы, потемневшие глаза и вдруг почувствовал странное удовлетворение.

— Да ладно, успокойся, — сказал он.

Не отводя от него глаз, с полотенцем на бедрах и голой грудью, Тереза села в кресло и нервно закурила. Подурневшая от страха, она все время была начеку, готовая закричать, позвать на помощь при малейшем подозрительном движении Андре. Он понял, что теперь ее никакими словами не успокоить, и, тоже сев в кровати, закурил.

— Я лучше пойду, — сказала она. — Странный ты тип.

Наверное, она и в самом деле приняла его за сексуального маньяка, из тех, что любят издеваться над женщинами.

— Как хочешь, — сказал Андре.

— Но ты мне заплатишь!

— Конечно.

Она стала быстро одеваться. Напоследок, уже снимая пальто с вешалки, она спросила:

— Что это на тебя нашло? С тобой так часто бывает?

— Впервые. — Он не лгал и не пытался оправдаться.

Этот короткий разговор, казалось, слегка снял напряжение.

— У тебя неприятности? — спросила Тереза, помолчав.

— В общем-то да.

— Из-за женщины?

Андре взглянул на Терезу, удивленный ее проницательностью, но он вовсе не собирался изливать душу перед уличной девкой. Жестом показал, где висит пиджак. Она бросила его Андре и, пока тот искал бумажник, причесалась перед зеркалом в шкафу, не спуская с Андре глаз. Он тоже видел ее в зеркале. Их взгляды встретились. Он протянул ей деньги. Тереза старательно пересчитала их, наморщив лоб, видимо, решила, что достаточно, отперла дверь и молча вышла с пальто в руках.

Андре слышал, как удаляются в сторону лифта и затихают ее шаги. Растянувшись на кровати, положив руки под голову, он чувствовал себя вычеркнутым из жизни и был умерен, что если не сломит сопротивление Элен, то лишится чего-то навсегда.

В воскресенье вечером Элен вернулась из Местре и от Марио, забывшего о своем обещании молчать, узнала о визите Андре. Элен стало страшно. Ужинала она у Марты с Карло, говорила только об Анне-Марии, не упомянув об Андре, и попросила разрешения переночевать, сославшись на усталость. В комнате над кроватью она вновь увидела смутно тревожившую ее картину, на которой человек в полумаске подавал какой-то знак своей спутнице.

Проснувшись, она подумала, что не сможет долго вести с Андре эту недостойную игру в прятки, нужно, ничего не боясь, встретиться с ним и окончательно поговорить.

В понедельник утром — оно было словно пронизано нежным январским солнцем — Элен отправилась на почту и позвонила Андре. Ей пришлось подождать. В кабине пахло клеем и окурками. Она стояла, глядя на полированную деревянную стену с надписями и непристойными рисунками, и среди них — фаллос, похожий на очковую змею с немигающими глазами, нарисованными на дискообразной шее.

— А, это ты! — воскликнул Андре, и от его радостного голоса Элен вздрогнула, точно ее ошпарили кипятком.

— Я прочитала твою записку сказала Элен, — но должна была ехать в Местре…

Вопреки ожиданию Элен, он не упрекнул ее за то, что она не позвонила перед отъездом.

— Я все понимаю, — продолжал он тем же непринужденным тоном, — давай вместе пообедаем. Встретимся в ресторане гостиницы. Здесь вполне прилично, а обеды начинаются с половины первого.

Она отказалась, вспомнив, что в два часа, как обычно, должна быть у мадам Поли, которая живет очень далеко — за церковью Иезуитов, на улице Святой Катерины. Он молчал, и ей показалось, что на другом конце провода ее собеседник вне себя от ярости. Машинально Элен взглянула на свою руку — она так сильно сжала задвижку двери, что побелели суставы.

— Ну, ладно, — сказал он наконец. — Тогда давай договоримся на вечер, в том же месте, ну, скажем, часов в семь?

— Хорошо, — Сказала она, — в семь.

— Ну, дорогая, ты снова становишься умницей.

Она не ответила, потому что ей вдруг стало нечем дышать, и она чуть не потеряла сознание в этой кабине. В висках быстро стучала кровь. Она первая повесила трубку.

6

Мадам Поли решила рассказать Элен о пришедшем ей в голову плане, из-за которого она даже потеряла всякий интерес к личной жизни молодой женщины.

Мадам Поли уже поправилась, хотя вид у нее был еще больной. Она снова восседала в гостиной среди книг, безделушек и горшков с цветами.

— Я уверена, — сказала она, — что уйду из жизни раньше моего мужа. И мне не очень-то улыбается, что он будет торжествовать, когда моя смерть развяжет ему руки и он сможет творить свои гнусности. Вы меня слушаете?

— Конечно, мадам.

— Мне кажется, вы думаете о другом.

— Вам это только кажется, мадам.

— Можете вы хоть на минутку отвлечься от своих печальных мыслей?

— Я стараюсь, мадам.

— Ну ладно.

Она сняла очки, устроилась поудобнее на диване, ее отекшие ноги в черных чулках выглядывали из-под халата.

— Я хочу продиктовать на магнитофон свои воспоминания. А потом найду кого-нибудь, чтобы перепечатать их с пленки. Понимаете, что я имею в виду?

— Нет, мадам.

— До чего же вы глупы! Я же их потом опубликую!

Казалось, ее маленькие глазки, утопавшие в жирных розовых щечках, буравили Элен, словно через прорези в маске. Элен уловила в ее взгляде ту же яростную настойчивость, что и в глазах Андре.

— Я не идиотка. Разумеется, никто из издателей не захочет их печатать. Но я уже звонила в одну типографию. Там согласились взяться за эту работу, если я оплачу все расходы. Тысячи экземпляров, полагаю, будет достаточно. Ну, что вы на это скажете?

— Я думаю, это вполне осуществимо, — сказала Элен осторожно, уверенная, что ее мнением интересуются только из вежливости.

— Еще бы! С помощью денег можно добиться всего! Это известно. Но самое интересное не в том, чтобы просто рассказать о моей жизни, хотя мне есть о чем вспомнить. Я хочу, чтобы все узнали, какие муки я перенесла, сосуществуя с этим типом, который, к несчастью, достался мне в супруги! Пусть узнают, как меня унижал, эксплуатировал, издевался надо мной все эти годы человек, защищенный чудовищными законами, превращающими нас в рабынь!

— А это не рискованно? — спросила Элен.

— Я ничего не боюсь. Мой адвокат хитер, как лис!

Мадам Поли все больше оживлялась, и при каждом жесте ее браслеты воинственно позвякивали.

— Это еще не все, и вот тут-то дело касается вас. У нас с мужем много друзей в Париже. Я бы хотела перевести мою книгу на французский. Экземпляров пятьсот. Вы бы взялись за перевод? Не отвечайте сразу. Сначала подумайте. Я заплачу хорошо. Хочу, чтобы друзья во Франции узнали правду о моей загубленной жизни! Разумеется, подарочные издания будут вручены людям выдающимся, например папе римскому.

— Почему же папе, мадам?

— Глупышка! Я, хоть и неверующая, хочу, чтобы Его Святейшество узнал, что богатейший католик, благочестивый до мозга костей — он ведь до сих пор крестится перед церковью, представляете? — в действительности гнуснейшее создание, проходимец, каких вы во Франции называете тартюфами!

Все больше возбуждаясь, она размахивала толстыми короткими ручками, словно выплескивала накопившуюся ненависть, в которой теперь сосредоточился весь смысл ее оставшейся жизни.

— Имейте в виду, я все предусмотрела! С этой проклятой болезнью я, может статься, умру раньше, чем выйдет книга. Но я уже договорилась с нотариусом. В завещании указано, что книги на итальянском и французском языках будут разосланы по списку — я его сейчас составляю! И даже если я умру, то оставлю после себя бомбу, которая обязательно взорвется.

После мадам Поли Элен не сразу отправилась к Сарди. У нее еще оставалось немного времени, чтобы побродить по улицам. Она любила гулять по городу, это напоминало ей о Ласснере. Во всяком случае, после занятий с мадам Поли, которые всегда стоили ей немалого напряжения, Элен очень ценила эту передышку.

На город уже спускались сумерки, окутывая темнотой каналы и придавая им неподвижность и зловещую глубину. Все в городе, казалось, было омрачено присутствием Андре. Что ждет ее вечером? Элен настораживал примирительный тон, каким он говорил по телефону утром. Она вышла на торговую улицу и стала рассматривать освещенные витрины магазинов. Ноги в старых туфлях замерзли. Пора бы купить новые, но приходится все время считать деньги и экономить, учитывая скромные доходы. У одной витрины она задержалась — здесь были выставлены женские трусики, лифчики, тонкие ночные рубашки. Ей было приятно вспомнить, что Ласснер очень неравнодушен к женскому белью. Деревянные манекены, лысые, похожие на грибы, но в прекрасном белье, томно смотрели на Элен. Она решила, что вернется сюда, как только будут деньги, и лишний раз поняла, что все ее помыслы обращены к Ласснеру, что он овладел ее сознанием и придал какую-то цельность ее натуре. Но оставался Андре, вдруг ее охватило нетерпение — поскорее увидеть его и покончить со всей этой историей.

7

Темнота приглушала огни и звуки. Даже звон колоколов, казалось, тяжелел от этой плотной ночной мглы. Она позвонила в дверь особняка Сарди, окошко, как всегда, с легким скрипом открылось, но, к удивлению Элен, на нее пристально смотрел какой-то незнакомец. Дверь отворилась. Стоявший перед ней мужчина, в плаще и непромокаемой шляпе, не проронил ни слова. Видимо, он ждал именно ее.

Элен увидела, что обе аллеи, которые огибали особняк и вели в сад, были ярко освещены. Где же привратник с собакой? В доме тоже было необычно светло. Кроме торшеров на лестнице горели две люстры, и их ослепительный блеск отражался на перилах из оникса. На верхней площадке лестницы, заложив руки в карманы и расставив ноги, стоял еще один мужчина в бежевом реглане и широкополой шляпе. Все это было так необычно, что Элен вопросительно взглянула на своего спутника.

— Поднимайтесь наверх, — приказал тот, прежде чем она успела что-то сказать.

Человек в шляпе кивнул ей и попросил идти за ним. Дом словно вымер — в коридорах не было видно даже прислуги.

— С мсье Сарди ничего не случилось? — спросила она.

— Вы его сейчас увидите.

Сарди был не один. В кабинете, где они обычно занимались, сидел очень толстый, важного вида человек с дряблым двойным подбородком, закрывавшим ворот рубашки, и большим угреватым носом. Внушительный живот покоился на массивных ляжках, туго обтянутых брюками.

Сарди мрачно поздоровался с Элен и представил комиссара Растелли. Тот тяжело поднялся, поклонился ей, что-то вежливо пробурчав, но так тихо, что она не разобрала ни слова. Потом он снова устроился в кресле, поглядывая на нее снизу вверх и тяжело дыша, словно долго находился под водой и только что вынырнул.

— Мадемуазель Морель, — сказал он, отдуваясь, — несколько часов назад сюда пытались проникнуть неизвестные лица. Было еще светло. Мы допросили прислугу. Извините, но придется и вам задать несколько вопросов. Так что попрошу вас оставаться пока здесь.

— Можете подождать рядом, в библиотеке, — сухо сказал Сарди. Она заметила, что он бледен, как обычно, а под глазами у него тени от усталости.

Если речь шла о грабителях, то они довольно неудачно выбрали время, чтобы войти в дом: все слуги на ногах, в разных уголках здания.

Лампы в библиотеке ярко освещали позолоченные корешки роскошных изданий на полках. Все, казалось, было спокойно. Из окна виднелись верхушки деревьев в саду. Справа сквозь листву блестели горевшие над самой водой огни. Элен взяла книгу и села в кресло, но тут же бросила чтение, слишком взволнованная происходящим. Из соседней комнаты доносились голоса: женский и негромкий хрипловатый комиссара Растелли. Зачем же ей велели ждать? До встречи с Андре, правда, еще больше часа, на время идет… Да и что она может сказать по поводу этой несостоявшейся кражи? Разве нельзя допросить ее сейчас и отпустить? Она наугад снимала с полок книги и листала их. Ни одна ее не заинтересовала. Однако среди них были и редкие издания, даже несколько эротических книг восемнадцатого века с изящными и пикантными гравюрами.

Допрос в соседней комнате продолжался медленно и утомительно. Хриплый голос полицейского чередовался с женским. Внизу в саду трудно было что-нибудь разглядеть, но возле дома горели довольно сильные фонари, и в их рассеянном, словно пыль, свете виднелись замшелые статуи, а в самом конце главной аллеи — ворота, выход на канал. Элен впервые видела все это — она всегда попадала в дом из переулка. Сад был относительно небольшой, но густо заросший, это, наверное, и позволило злоумышленникам пробраться к крыльцу. А собака, вероятно, подняла тревогу…

В начале седьмого Элен вышла на лестницу и увидела инспектора в реглане — тот стоял, облокотившись на перила. Он не спеша подошел к Элен и спросил, что ей угодно.

— Мне нужно позвонить. У меня назначено свидание, и я хотела бы предупредить, что задерживаюсь.

— Мадемуазель, они перерезали кабель.

— Но что же все-таки произошло?

— Сейчас узнаете. А пока возвращайтесь в комнату.

Все это было так нелепо, что она на несколько секунд опешила.

Она опять у окна. Где-то в темноте на канале тарахтел мотор невидимой лодки — в такт ударам ее сердца. Она решила, что пойдет в комнату к Сарди и попросит разрешения покинуть особняк. Они же не имеют права ей отказать. В конце концов, она ведь не арестована. Уверенность в своей невиновности, сознание того, что ее терпением злоупотребляют, подсказывали ей, что она должна поступить именно так, а кроме того, она боялась встречи с Андре, раздраженным ее опозданием. Ей было важно, чтобы во время такого серьезного объяснения он выслушал ее как можно спокойнее. Она подошла к двери. Допрашивали другую женщину. Нужно было дождаться конца беседы, зайти и попросить, чтобы ее отпустили на несколько минут. Слышно было плохо. Ей надоело стоять у двери, и она с тоской вернулась к книжным полкам, недовольная тем, что теряет время.

Очень скоро на площадке послышались шаги. Вошел крепкий, широкоплечий человек, которого она сразу же узнала: привратник! Он показался ей несчастным, подавленным.

— Добрый вечер, мадемуазель, — мрачно сказал он.

— Рада вас видеть, — ответила Элен. — Может, хоть вы объясните мне, что происходит?

— Они убили моего пса.

— Кто они?

— Откуда я знаю? Они вошли через сад.

— Но как же они смогли? Средь бела дня? И в дом, который так охраняется?

Не отвечая, он подошел к окну и посмотрел в сад. Его мощная спина закрыла половину окна.

— Они отравили вашу собаку? — помолчав, спросила Элен.

— Она брала пищу только из моих рук. Они это знали. Они были хорошо осведомлены.

Опустив глаза, он вернулся на середину комнаты, задыхаясь от ярости.

— Они бросили бомбу с ядовитым газом, и он сжег ей глаза, горло, легкие… Говорят, что этот газ используют в военных целях. Его изготовляют на каком-то заводе в Маргере.

Элен стояла потрясенная, уже не помышляя о том, чтобы идти к комиссару Растелли.

— Бедняжка… — прошептал привратник.

— Где она? Тело ее где?

Он неправильно понял вопрос.

— Вы бы хотели на нее посмотреть? Лучше не надо. Очень неприятное зрелище, мадемуазель. Да ее, наверное, уже унесли полицейские.

— А где ее нашли?

— В саду, у ограды со стороны соседей. Бандиты пришли оттуда.

— Такое случилось впервые?

— Впервые. Мсье Сарди-отец — крупный промышленник в Турине. Ему часто угрожают. Он боится за сына и поручил его нам. И вот, видите…

— Вы думаете, молодого Сарди хотели убить?

— Скорее похитить. Ради выкупа, конечно.

И все не переставая думать о собаке, привратник вполголоса добавил:

— Замечательный был пес!

Элен села на диван и попыталась хоть как-то разобраться в этом нагромождении событий и ощущений. До приезда в Венецию все, что она знала из сообщений по радио или газет о покушениях и похищениях в Италии, оставалось для нее чем-то абстрактным, всерьез она об этом не задумывалась.

Однако вторжение к Сарди, как и случай со Скабиа, наглядно показало ей, что существует какая-то сила, чья-то беспощадная воля. Фотография убийцы из Милана, сделанная Ласснером, вдруг до боли ясно предстала перед ней.

— Как же получилось, — спросила она, — что эти люди, убив собаку, не попали в дом?

— Здесь есть система сигнализации, они не смогли ее отключить и ушли.

— Их кто-нибудь видел?

— Очень смутно. Было уже темно.

— Откуда они пришли? Со стороны канала?

— Нет. Из соседнего дома. Остались следы.

В кабинете за стеной по-прежнему слышались голоса, Элен взглянула на часы. Почти семь. Она встала. Трагедия юного Сарди, которому угрожали, вынуждая скрываться и защищаться, ужасала ее, но не могла заглушить собственной тревоги. Все это странным образом совместилось в ее сознании. Элен решила, что поступит разумно, если подчинится обстоятельствам. Что же касается Андре, там будет видно… Однако она понимала, что мужчина с уязвленной гордостью может пойти на любую крайность, даже на безрассудство.

Внезапно на площадке раздались гулкие шаги, и она услышала восклицания, стоны плачущей женщины. Привратник подошел к Элен.

— Это родители, — шепнул он ей. — Их с трудом разыскали. Оказывается, они были в Вероне.

«Все это еще надолго», — подумала Элен.

8

— У вас есть знакомые в Падуе?

Удивленная этим вопросом, Элен отрицательно покачала головой. Ее, наконец, вызвали, и она сидела напротив толстого комиссара, который то и дело вытирал лоб и отвислые щеки, блестевшие от пота. Привратник остался в библиотеке, а юный Сарди вместе с родителями был в какой-то другой комнате.

— А в Милане?

— Тоже нет.

— Послушайте, а здесь, в Венеции, никто у вас не спрашивал об этом доме?

— Никто.

— Я имею в виду, не интересовались ли, например, планировкой, привычками обитателей?

— Никогда. Впрочем, я и сама ничего об этом не знаю.

— Вы в этом уверены?

— Уверена.

— Подумайте!

Ее удивила такая настойчивость.

— Полагаю, мсье Сарди вам сказал, что меня всегда сразу проводили прямо к нему. Здесь я разговаривала только с привратником.

— Ну, хорошо.

Отдуваясь и тряся щеками, комиссар поднялся, открыл дверь библиотеки и позвал привратника, который вошел мелкими, осторожными шагами, будто пол был заминирован.

Комиссар не предложил ему сесть, а сам снова тяжело плюхнулся грузным задом в кресло.

— Ты ведь много раз впускал в дом мадемуазель, не так ли? Она задавала тебе какие-нибудь вопросы?

— Нет. Только раз или два мы говорили о моей собаке.

— Ты никогда не замечал ничего подозрительного?

— Нет, господин комиссар.

Комиссар нетерпеливо чего-то ждал, шумно чмокая толстыми губами.

— А ведь ты только что сообщил инспектору Амброзио кое-что интересное. Ну-ка, вспомни!

Тон был резкий. Привратник нахмурился и стал переминаться с ноги на ногу.

— Ах, да, господин комиссар. Однажды вечером мадемуазель ждал на улице какой-то мужчина. Я наблюдал за ним в глазок. Высокий, молодой, в куртке.

Подавшись вперед, положив руки на письменный стол, комиссар Растелли уставился на Элен своими выпуклыми глазами из-под нависших бровей и спросил:

— Кто был этот человек, мадемуазель?

— Мой знакомый. Я собиралась с ним поужинать.

— Значит, вы можете назвать его имя?

Элен назвала Ласснера. Это имя ничего не говорило комиссару, и он продолжал:

— Где он сейчас?

— В Ливане. Он фоторепортер и работает в миланском агентстве.

— Вы мне сказали, что у вас нет знакомых в Милане.

Все это становилось настолько нелепым, что Элен ответила с некоторым раздражением:

— Но ведь он живет здесь, и только здесь я его вижу.

— Когда он должен вернуться?

— Через три-четыре дня.

— Прошу вас указать название агентства и адрес.

Элен указала и добавила еще имя Эрколе Фьоре.

— Мы проверим.

— Это все?

— У меня все. Но с вами еще хочет поговорить мсье Сарди.

Комиссар проводил ее до дверей и указал на комнату через площадку, где ее ждали, потом вернулся в кабинет и, обращаясь к привратнику, прорычал:

— Ну ты, дубина…

Остальное она не расслышала. Был уже девятый час. Инспектор в реглане по-прежнему стоял на своем посту; облокотившись на перила, он бросил на нее скучающий взгляд.

Сарди принял ее в красиво обставленной гостиной, стены которой были обиты желтой материей. В глубине комнаты великолепные часы покачивали золоченым маятником. Сарди указал Элен на кресло и сказал:

— Что-то долго вас продержали.

Приезд родителей, вероятно, приободрил юношу, взгляд его стал живее.

— Я очень сожалею о случившемся, — заметила Элен.

— Спасибо.

Он стоял возле нее, немного смущенный, по-прежнему бледный.

— Люди, которые пытались сюда проникнуть, очень хорошо осведомлены, и полиция подозревает, что их соучастником мог быть кто-то из посещавших дом. Это привратник навел их на мысль о вас.

— Понимаю.

— Надеюсь, комиссар был с вами вежлив?

— Из-за нескольких вопросов, которые он мне задал, не следовало меня задерживать так долго. Я назначила свидание и не смогла на него пойти.

— Он хотел допросить вас лично. Поверьте, я очень сожалею. Вид у Сарди действительно был огорченный, кадык на его цыплячьей шее подрагивал.

— Приехали мои родители, — сказал он, помолчав. — Они больше не хотят, чтобы я жил в заточении в этом старом доме. А мне каково?! Мы как раз об этом сейчас говорили. После сегодняшней истории они еще больше беспокоятся за меня.

Он поднял осунувшееся лицо.

— Знаете, сколько покушений было в прошлом году только в Венеции! Шестьдесят пять! Конечно, это меньше, чем в Риме. Там за такой же период их было в шесть раз больше. В Милане и Генуе тоже… Во всяком случае, у меня нет никакого желания пополнить собой статистическую сводку.

— Вы правы, — сказала Элен, догадываясь, к чему он клонит.

— Поэтому мой отец хочет отправить меняв такую страну, где не понадобятся телохранители и защитная сигнализация.

— И где вы сможете свободно выходить, встречаться с девушками…

Сарди понял намек на свое поведение с Элен и слегка покраснел.

— Я, кстати, предпочитаю быть охотником, а не дичью.

— Что вы имеете в виду?

— Я бы с удовольствием участвовал в какой-нибудь боевой группе и, уверяю вас, не по идеологическим соображениям, а…

Он стиснул зубы и сжал кулаки. Ему хочется противоречить, главенствовать, подумала Элен. Еще один из тех, кто, наверное, будет получать удовольствие, заставляя женщину страдать.

— Вы это серьезно? — спросила она.

— Конечно. У меня есть старые друзья, которые активно сотрудничают в фашистских или других организациях…

— Вы хотите сказать: они убивают людей или бросают бомбы в общественных местах.

— В общем, да. Что-то в этом роде. Есть у них и помощники. Вас это пугает, не так ли?

— Мне это отвратительно!

Ему словно нравилось ее негодование.

— Конечно, кровь внушает страх. Это в характере людей, сказал он задумчиво, и губы его скривились в легкой усмешке.

И так как она встала, Сарди подошел к секретеру и открыл ящик.

— Я вас тоже непозволительно долго задерживаю. Но поскольку мы сейчас должны расстаться…

— Я это уже поняла.

— Я хочу поблагодарить вас. Вы великолепный преподаватель и человек. Отец поручил передать вам чек. Это плата за последние уроки.

— Спасибо.

— Он мог бы, конечно, дать и больше, но такой уж у него характер: считает каждую лиру.

— Спасибо, все в порядке, — сказала Элен.

На улице шел дождь. Чувствовалось, что тучи сгущаются. Когда Элен завернула за угол, молния стремительной змеей промелькнула на небосводе. Вряд ли Андре ждет ее. Она все же позвонит ему в гостиницу. Элен с раздражением подумала о толстозадом комиссаре, ведь это он виноват в том; что ей придется выслушивать упреки. Она вспомнила, как еще ребенком, во время родительских ссор, убегала в свою комнату под самой крышей и ждала в темноте, пока все стихнет, наступят спокойствие и согласие, жизнь станет сносной. Только когда это будет? На часах около девяти, а она обещала Марте, у которой ночевала в отсутствие Ласснера, не возвращаться поздно. Однако сначала нужно к Андре.

От холода стыли ноги, а туфли начали промокать. Жаль, что она не догадалась надеть сапоги. Дождь был несильный, но фасады домов с желтыми пятнами огней потемнели от воды. Наконец на набережной Большого канала попалось еще открытое кафе. Внутри она чуть не задохнулась от тепла и дыма, но под взглядами мужчин отважно прошла к стойке. В телефонной будке, торопясь и сбиваясь, дважды набрала номер гостиницы. Мсье Меррест? Его нет в номере. Она попросила, чтобы посмотрели в ресторане или в холле. Тот же равнодушный голос ответил: «Посмотрим». Она ждала, и в трубке ей слышался далекий шум моря, от которого постепенно росло ее беспокойство. Через стекло будки она видела посетителей кафе, погруженных, словно в мутную воду, в густые клубы дыма. Поверит ли ей Андре? Наверное, эта история с Сарди покажется ему неправдоподобной. Почему она не возмутилась бесцеремонностью комиссара? Почему не попросила, чтобы по крайней мере кто-нибудь позвонил Андре от ее имени? В висках стучало, она торопливо подыскивала оправдания. Но тот же голос наконец сказал, что мсье Мерреста искали, но не нашли, видимо он ушел. Что-нибудь передать? Да, передайте только, что звонила мадемуазель Морель.

Она с облегчением вышла из кафе. Это только отсрочка, но все равно хорошо, что можно отдохнуть до завтра, и все же остаток вечера показался ей мучительно длинным, как бесконечный берег моря.

У Марты ее ждала вторая телеграмма от Ласснера, ее днем занесла Адальджиза. Помимо прочего Ласснер сообщал, что скоро вернется.

— Вот ты и счастлива! — сказала Марта.

Да, она была счастлива, хотя мысль об Андре занозой сидела в сознании. Элен рассказала Марте и Карло о происшествии в доме Сарди, не упомянув о словах юноши в конце их разговора. Что это, выдумка, желание произвести на нее впечатление? Или он действительно преклоняется перед насилием? Или хотел пойти наперекор семье? Впрочем, ей было не до того.

Карло объяснил, что выкуп террористы используют для содержания «тайных квартир» и приобретения оружия. Марта сказала, наивна глядя на них своими голубыми глазами, что, хотя это и большие деньги, но их требуют у людей, которые в состоянии заплатить. И добавила: «К тому же честным путем никогда не разбогатеешь». Эти рассуждения не понравились Карло.

В своей комнате Элен разделась, аккуратно повесила платье (к этому ее приучили с детства) и строго посмотрела на себя в зеркало. Да, у нее по-прежнему девичий живот, упругая грудь. Здесь, как и в Париже, она по утрам двадцать минут занималась гимнастикой, на завтрак ела только фрукты и выпивала чашку чая или кефира. На противоположной стене отсвечивала картина с загадочными персонажами. Элен отвернулась от нее, надела пижаму и перечитала телеграмму Ласснера. Значит, уже скоро…