Венеция зимой

1

Андре раздражало гудение пылесоса в коридоре. Он позавтракал и, сидя в халате, читал газету. Ему передали лаконичное сообщение Элен. Он надеялся, что она позвонит снова. Воспоминание о вчерашнем долгом и напрасном ожидании в ресторане, о лицемерной почтительности метрдотеля (мсье подождет еще?!) будило в нем желание отомстить за свое унижение, но как? Он придумывал разные способы, и это, он чувствовал, его сексуально возбуждало, потому что Андре представлял себе именно физическое наказание. Да-да, пусть плачет, пусть умоляет, всем телом содрогаясь от боли! Ее тело, как никогда раньше, волновало его. Он вспомнил, что однажды вечером — это было во время двухмесячной разлуки с Элен (какое воздержание!) — пошел по улице за женщиной, которая со спины напоминала Элен, во всяком случае походкой, бедрами, формой ног. Он обогнал незнакомку: непривлекательное лицо, тонкие губы. Черт бы ее побрал! Из-за этой неудачи он разозлился на самого себя.

После ресторана — в конце концов Андре решил поужинать там один — он пошел в бар, расположенный неподалеку от театра Ла Фениче, где провел вечер в компании англичанина, соседа по гостинице. Англичанин был поглощен хлопотами со своей яхтой, которую из-за аварии в моторе пришвартовал в яхт-клубе. Набравшись шотландского виски, морской волк до полуночи рассказывал о путешествиях, рыбной ловле и штормах — на Андре, занятого мыслями об Элен, эти истории наводили смертельную тоску. Как же все-таки избавиться от невыносимого ощущения, что тебя отвергло существо, которое ты ставил ниже себя и которого тем не менее тебе недостает? А может быть, здесь и нет никакого противоречия? Эти и другие мысли, тоже связанные с Элен, после нескольких рюмок мучили Андре еще сильнее. Какой уж тут интерес к приключениям англичанина? И все же Андре был благодарен этому бритоголовому гиганту с лиловыми щеками за то, что он избавил его от одиночества.

Гул пылесоса в коридоре наконец утих. На улице было ветрено, хлопали ставни. Андре решил просмотреть свои деловые бумаги. После десяти он должен позвонить директору филиала в Лионе. И еще — в Рубе. Элен, может, разыскивает его именно в это время, но он предупредил телефонистку.

Было уже около полудня, а Элен так и не дала о себе знать.

— Niente, signor[20], — вороной прокаркала телефонистка. Андре вышел из гостиницы и направился к Большому каналу.

То, что Элен и этим утром не соизволила позвонить, приводило его в бешенство, но все же он по-прежнему был уверен в своей власти над ней. У девушки такого типа, робкой по натуре, воспитание еще больше усилило склонность к сдержанности, к подчинению. Ее мать упорно добивалась этого, что, однако, не мешало ей самой развлекаться вовсе не со своим мужем. Ивонна гораздо умнее Элен. Но зачем ему умная жена? Он терпеть не мог интеллектуальных женщин. Да и к чему ум в постели? И если в эротике ум все же играет какую-то роль, то Андре отводил эту роль только мужчине, а в любой партнерше видел лишь более или менее послушное орудие.

Дом Элен он узнал издали по затейливому железному кронштейну с фонарем. На улице не было ни души. Через окно мастерской в полуподвале он увидел, как Пальеро, повернувшись спиной, энергично работает пилой на фоне пылающего камина. Не раздумывая, Андре прошел в коридор и поднялся по лестнице. На втором этаже постучал в единственную дверь. Тишина. Подергал ручку, закрыто. Поднялся на третий этаж. Тоже никого. Но дверь не заперта. Войти? На мгновение он застыл на пороге комнаты, где, казалось, все предметы растаяли в полумраке, потому что тяжелые шторы на окне были задернуты. В полной тишине слышался только шум пилы, доносившийся из мастерской. А что, если его здесь застанут? Как он объяснит свое вторжение? В квадрате окошка, освещавшего лестничную клетку, вырисовывалась уходящая вдаль линия крыш, ажурная колокольня с хорошо различимыми отсюда колоколами. Надо было уходить. Наверное, он разминулся с Элен. Но эта комната словно притягивала его. Теперь он заметил на стенах четырехугольные пятна. Что это — планы городов или географические карты? Плотник, работавший внизу, не видел, как он вошел. Пока Андре стоял на площадке, вокруг все стихло. Даже пила смолкла. На улице женский голос позвал кого-то — две пронзительные ноты. И снова тишина. Он протянул руку, ощупью нашел выключатель и зажег свет. На стенах были фотографии! Он подошел ближе. Кроме одного снимка, мотоциклиста в шлеме, на всех остальных была запечатлена Элен. Обнаженная под душем, обнаженная в кресле. А слева Элен крупным планом. Легко догадаться, что эта фотография сделана сразу после любовных объятий. Все ее существо выражает наслаждение, полную отдачу, глубокий экстаз. Никогда, ни разу не видел он на ее лице такого блаженства, почти болезненного восторга. Вне себя от ярости, он готов был уничтожить эти снимки. «Шлюха!» — прошипел он с ревнивой ненавистью. Значит, она не лгала — действительно спала с другим. Смешно же он выглядел в ее глазах, когда отказывался верить. Андре с ужасом понял, что все эти портреты недвусмысленно открывали ему ошеломляющую правду и словно перечеркивали его собственное существование. Он подошел ближе, внимательно рассмотрел один снимок за другим. Это тело, которое он так хорошо знал, маленькие, но совершенные по форме груди, эти плечи, изгиб бедер словно принадлежали чужой, незнакомой женщине с богатым внутренним миром и неизвестной ему глубиной чувств! Значит, кто-то другой сумел сделать то, чего даже не пытался добиться он, Андре, — извлечь из тайников ее души эту легкую, как прикосновение губ, улыбку и даровать ей эту полноту жизни, о которой сам он никогда и не подозревал. Он ненавидел любовника, сумевшего так ее изменить, будто тот испортил ему дорогую игрушку. Отвоевать Элен теперь будет труднее. Потерю своей собственности он ощущал столь же остро, как уколы уязвленного самолюбия. Нужно увидеться с Элен снова и подчинить ее себе. Андре напрягся, словно готовился убить кого-то, вонзить в живую плоть стальной клинок. Он ударил кулаком по висевшей ближе всех фотографии, на которой Элен, обнаженная, лежала на кровати, слегка согнув ноги, и смотрела прямо в объектив, то есть на Андре, нежно, словно делясь тайной, предназначенной не ему.

Забыв об осторожности, Андре быстро спустился по лестнице, прошел мимо открытой теперь двери мастерской, не взглянув на работавшего там человека, который изумленно на него посмотрел и даже вышел на порог, проводив взглядом до перекрестка.

Куда идти? Где найти Элен? Отношения между ними так и не выяснены, а он не может оставаться здесь дольше, его ждут дела, люди, встречи. Надо же, чтобы такой человек, как он, с его общественным положением, погнался вдруг за самой заурядной женщиной, которая вдобавок еще и связалась с другим! Он был оскорблен до глубины души, задыхаясь от яростного желания похитить ее, изнасиловать. Значит, это и есть ревность? Да нет, не может быть! Ему невыносима не только сама мысль о том, что кто-то другой наслаждается его бывшей любовницей, он не мог свыкнуться с тем, что соперник отобрал Элен у него, Андре, что больше она ему не принадлежит. Нет, это не ревность. Что-то другое, более глубокое. Он лишится многого, если не будет вновь обладать этим телом, не будет знать, что оно полностью подчиняется его прихотям. Он с вожделением вспомнил порнофильм, который смотрел в Амстердаме, — девица, распятая на козлах, с раскинутыми руками и ногами… Ее хлещут хлыстом… Конечно, это всего лишь кино… И девица играла, изображая страдание…

Ну, ничего, у него еще оставалось три дня.

Андре свернул к гостинице. Холодный ветер поднимал большие волны. Может быть, Элен звонила, пока его не было? Или оставила записку? Он ускорил шаг.

Часы над большим зеркалом в холле показывали четверть первого. Он навел справки у портье. С тех пор как тот выступил в роли посредника — за немалую мзду послал к нему Терезу, — улыбка портье стала фамильярнее, словно он ждал нового поручения». Нет, никто не вызывал мсье. Андре даже не поблагодарил портье. Руки чешутся двинуть по этой идиотской роже. Тогда бы Андре сразу полегчало.

— Если меня спросят, позовите, — сказал Андре, — я буду здесь, рядом.

— Хорошо, мсье.

Из холла Андре прошел прямо в ресторан. Вчерашний англичанин заметил его и пригласил к себе за столик. Андре сел, досадуя на то, что накануне не запомнил его фамилию — что-то вроде Четтэуэй.

— Ну и ветер сегодня, верно, мсье Меррест?

— Настоящая буря, сэр.

Честно говоря. Андре самому было в пору разбушеваться — хотелось ломать стулья, крушить все вокруг, но англичанин подумал, что сосед по столу его не понял.

— Да нет! Всего лишь сильный восточный бриз.

В ресторане было мало посетителей. В глубине зала на фреске (копия Каналетто[21]) был изображен канал Сан-Марко со стороны Джудекки и на переднем плане — женщина в розовом платье. Метрдотель в черном фраке и пенсне принял заказ и отошел. Походкой он напоминал сову, переминающуюся на ветке.

Как и накануне, Четтэуэй стал рассказывать анекдоты по-английски. Андре почти его не слушал, но оживился, когда речь зашла об одной парочке, занимавшейся любовью на яхте в открытом море, где-то на широте Балеарских островов. Обманутый муж догнал их на моторной лодке, запер в каюте и сделал пробоину в корпусе, ниже ватерлинии. Четтэуэй, проходя мимо на своей яхте, заметил, что неподвижный парусник как-то странно накренился набок. Он повернул свое судно, дал «полный вперед» и освободил голых и обезумевших от страха любовников.

— Представляете сценку, мсье Меррест? Перепуганная красотка бросается ко мне, молит о помощи. Ее прекрасная грудь так и колышется. А ведь я мог увезти красавицу, и пусть бы этот идиот сам разбирался с ее рогоносцем-мужем.

— Так и надо было сделать, — сказал Андре.

— Ну что вы, я пошутил. Слишком ценю женщин, чтобы так с ними поступать.

— Что значит, по-вашему, ценить женщин?

— Я считаю, что они лучше нас, мужчин. Во всяком случае, благороднее.

— Но ведь ваша красотка обманывала мужа; — заметил Андре.

— Пустяки, это вовсе не повод, чтобы злоупотребить ее доверием и воспользоваться обстоятельствами.

Андре иронически улыбнулся. Как галантен этот тип, бритой головой и морщинистым лицом напоминающий дога! Андре посмотрел на фреску с изображением женщины в длинном розовом платье, расширяющемся книзу, словно перевернутый тюльпан. Мягкая линия плеч, изящная шея, грациозная посадка головы.

Их обслуживали медленно, словно на кухне не хватало поваров, или хозяин не был заинтересован в клиентах, у Андре лопнуло терпение, и он отругал метрдотеля, тот растерянно моргал глазами за стеклами пенсне и от этого еще больше стал похож на сову.

— Да, мсье. Вы правы…

Вдруг Андре вспомнил, что в два часа Элен должна быть у мадам Поли на площади Святой Катерины. Если он хочет перехватить ее, времени остается в обрез.

2

Мадам Поли уже начала записывать на магнитофон свои воспоминания.

— Вы умеете печатать на машинке? — спросила она у Элен.

— Да. В Париже я работала секретарем.

— Секретаршей? Значит, вы спали со своим начальником?

Это возмутило Элен. Конечно, мадам Поли экстравагантная особа, но порой она переходит всякие границы!

— Да я же не сказала ничего плохого, милочка. Если послушать моего мужа, большого специалиста по этой части, право первой ночи существует для всех начальников, у которых есть секретарши. Ну-ну, не сердитесь и хватит об этом. Раз муж не прав, тем лучше! Итак, вы могли бы мне это напечатать?

— Конечно, — сказала Элен. Она решила, что такая работа компенсирует ей потерю урока у юного Сарди.

— Прекрасно. Я заплачу, сколько скажете. А сейчас послушайте первые записи. Сначала я рассказываю о своих родных, в основном об отце, он был очень ловким дельцом. Нажил состояние поставками для армии во время войны с Эфиопией. При Муссолини его текстильное дело уже процветало, но он еще в пять раз увеличил свой капитал, занявшись производством армейских одеял и парусины для палаток. Конечно, он давал взятки политическим деятелям и высшим должностным лицам. При Республике ничего не изменилось, да и во Франции, как вы знаете, система такая же. В тридцать пятом году наши войска вступили в Эфиопию без объявления войны. Я была в таком возрасте, когда многое можно понять, в частности подлость некоторых правителей; наблюдая за их действиями, уже тогда легко было предвидеть то, что случилось в тридцать седьмом году в республиканской Испании и в тридцать восьмом в несчастной Чехословакии. Но я отвлеклась. Вернемся к моей семье. Мы жили на широкую ногу, под огромным портретом любимого Муссолини. Прислуги у нас было как в княжеском дворце. Когда мне исполнилось двадцать лет, в нашу семью просунул свою крысиную морду будущий мой супруг. Удивительный у него нюх на деньги. Спрячьте в комнате бумажку в тысячу лир, и он с завязанными глазами разыщет ее, как спаниель — куропатку. Впрочем, я все нескладно рассказываю. Лучше послушайте.

Она включила магнитофон, и Элен с удивлением услышала, как мадам Поли излагает то же самое, но слишком манерно и жеманно, без той едкой иронии, которая только что звучала в ее словах.

— Потом я хотела бы описать, как меньше чем через год после свадьбы я застала своего супруга с нашей горничной в маленькой гостиной, где он занимался любовью на диванчике, узком, как гладильная доска! До чего же он был смешон со своими голыми петушиными ногами, в рубашке, развевающейся, как знамя.

Мадам Поли повернулась на диване, вынула изо рта мундштук, и вдруг все тело толстухи заколыхалось от смеха, отчего у нее появился третий подбородок.

— Я смеюсь, потому что три дня спустя отомстила ему с его лучшим другом. По правде говоря, это было нелегко, потому что этого дурака — представьте себе! — терзали угрызения совести. Не знаю, стану ли я об этом писать. А что, прекрасная получилась бы картинка?! Да!

«Да» относилось уже не к Элен, а к Маддалене, тихонько постучавшей в дверь. Старуха вошла и замялась на пороге.

— Ну, в чем дело? — резко спросила мадам Поли. — Да говорите же!

Маддалена наклонилась и что-то сказала ей на ухо. Что именно, Элен не расслышала, но насторожилась, так как речь шла о каком-то мужчине, который ждал внизу, а Маддалена, продолжая что-то шептать хозяйке, бросала на Элен быстрые взгляды. Элен чуть не задохнулась, когда мадам Поли, положив руку на свою широкую грудь, сказала:

— Это к вам. Какой-то человек хочет вас видеть. Некий Меррест.

— Но… сейчас не время.

Мадам Поли заметила, что Элен побледнела, и сказала старухе:

— Пусть войдет!

— Мадам! — простонала Элен, у нее все внутри похолодело.

— Да не волнуйтесь! — сказала мадам Поли елейным голосом. Из-за болезни я живу как затворница, так что любые гости мне в удовольствие.

Элен услышала мужские шаги на лестнице и подняла голову, когда вошел Андре. Он мельком взглянул на нее и быстро осмотрел комнату, которая, наверное, показалась ему типично «женской» из-за обилия подушек, ламп и статуэток из опалового стекла.

— Садитесь же, мсье Меррест, — пригласила мадам Поли, указывая на стул.

— Спасибо, мадам. Я на минутку. Мне нужно только сказать пару слов мадемуазель Морель.

— Только пару?

— Прошу прощения за бесцеремонность. Я пытался дозвониться, чтобы не беспокоить вас своим приходом. Но служанка ответила, что ей не позволено звать вас к телефону до четырех часов.

— Да, это так.

Мадам Поли выдержала (намеренно?) довольно долгую паузу, не спуская пристального взгляда с посетителя. Специально, подумала Элен, чтобы смутить Андре. Оправившись от испуга, она напряженно, до боли в висках, следила за происходящей сценой, пока еще смутно подозревая, что сейчас может разразиться скандал. Андре сидел очень прямо, положив руку на колено, славно перед деревенским фотографом. А мадам Поли на диване снова приняла позу мадам Рекамье.

— Вы приехали в Венецию в прошлый четверг, не так ли?

— Да, мадам, — ответил Андре, не скрывая удивления.

— Вы не спрашиваете меня, откуда я это знаю?

— Наверное, от мадемуазель Морель.

— Нет.

Мадам Поли с детским восторгом предвкушала, какое впечатление она сейчас произведет. Ее крошечные губки растянулись в усмешке, которой она хотела придать лукавое выражение.

— В тот день мадемуазель Морель пришла сюда как обычно, но была бледна как смерть. Она точно так же побледнела, когда сейчас объявили о вашем приходе. Вот я и пришла к выводу, что если те же причины…

— Мадам, — несколько высокомерно сказал Андре, — быть может, ваши выводы и проницательны, но я не моту их выслушивать.

— И все же придется, — возразила мадам Поли приторным голосом, обмахиваясь платочком.

Было совершенно ясно, что она открыто насмехается над ним, и это встревожило Элен. Лицо Андре вдруг помрачнело от сдерживаемой ярости, и она испугалась что разговор, начавшийся таким образом, может кончиться плохо. А коль скоро он кончится плохо, то, конечно, пострадает она.

— Ну, так почему же вы настаивали, чтобы я приняла вас? — спросила мадам Поли, сладострастно пососав свой мундштук. — Неужели это столь срочно?

— Вот именно, срочно.

— Даже если вы рискуете показаться назойливым?

— Даже так.

— Мадемуазель Морель заканчивает работу в четыре часа.

Она просто выставляла его.

Андре так порывисто встал, что едва не опрокинул стул. Его щеки побагровели, словно ему дали пощечину. Элен чувствовала, что он страшно оскорблен и безмерно унижен. В то же время его удивляло поведение мадам Поли, он его не понимал. Левая рука Андре, сжимавшая шляпу, едва заметно дрожала, отчего дрожали и полы пальто. Элен снова испугалась. Она знала, что Андре способен на грубость. Понимала ли это мадам Поли? Казалось, той доставляло удовольствие провоцировать его, доводить до крайности, словно перед ней был не Андре, — а все призраки прошлой ее жизни, все те Андре, которые заставляли ее страдать. Быть может, ей казалось, что, унижая его, она мстила этим призракам. Взбешенный Андре медленно перевел взгляд с мадам Поли на Элен и обратно. Мадам Поли, не выпуская изо рта мундштук, смотрела на него прищурившись, словно следила за поведением какого-то странного животного. Это привело Элен в ужас.

— Мадам, — сухо сказал Андре, — я буду ждать мадемуазель Морель у себя в гостинице, когда она освободится.

— Она поступит весьма неосторожно, если пойдет к вам, — насмешливо парировала мадам Поли. — Вы не спрашиваете почему?

Андре уже пятился к выходу, но тут он остановился.

— Если ее друг, а у нее есть друг, узнает, что, когда он был в отъезде, его любовница встречалась в гостинице с богатым человеком — хорошо воспитанным, но уже немолодым, — ему могут прийти в голову дурные мысли. Вы даже не представляете себе, насколько современные молодые люди, несмотря на их независимый вид, могут быть старомодными, если речь идет о женщине. Я имею в виду женщину, которой они особенно дорожат.

— Ваши советы очень полезны, мадам, — резко оборвал ее Андре; но отвечать мне должна мадемуазель Морель, а не вы.

Элен сразу поняла, что сейчас это язвительное замечание обернется против него.

— Пожалуй, — сказала мадам Поли с наигранным добродушием. И, помолчав, добавила: — Но поскольку вы находитесь здесь, у меня, и я согласилась принять вас, придется вам выслушать еще кое-что…

Андре чуть заметно пожал плечами и снова попятился к двери, как будто ему все это надоело.

— Одну минуту, прошу вас!

Он остановился. На этот раз на губах у него появилась деланная улыбка, как у человека здравомыслящего, который забавы ради соглашается выслушать чей-то бред.

— Мсье Меррест, тот факт, что вы спали с женщиной, еще не дает вам никакого права считать ее своей собственностью, словно купленную на ярмарке свинью или кобылу. Мне очень нравится мадемуазель Морель. Она женщина тонкая и нежная. Она заслуживает того, чтобы быть счастливой. А теперь, если хотите, можете побеседовать в соседней комнате. Не благодарите меня, мсье Меррест. Мне доставило удовольствие видеть вас в роли огородного пугала.

И, победно улыбаясь, она взмахнула рукой с мундштуком, словно требуя, чтобы Андре убрался с ее глаз. А тот, вне себя от гнева, поспешно надел шляпу и вышел, не проронив ни слова.

Мадам Поли подала знак Элен, и та прошла следом за ним в прихожую.

Глаза Андре метали молнии, ноздри раздувались от бешенства. Он снова снял шляпу и нервно пригладил волосы.

— Кто эта толстая сука? — прорычал он. — Откуда она взялась?

Не в силах успокоиться, он с отвращением осматривался вокруг, словно попал в грязную трущобу (хотя комната была чисто прибрана и со вкусом обставлена прекрасными креслами в стиле ампир). Затем он глубоко вдохнул воздух, взял себя в руки и сказал с фальшивым сочувствием:

— Как мне тебя жаль! Боже мой… Мне очень жаль, что ради куска хлеба ты должна терпеть таких людей! И ты не собираешься это бросить?

Вопрос был скорее риторический. До сих пор он говорил в общем-то для самого себя, чтобы излить свой гнев. Потом вдруг спросил:

— Почему ты не пришла вчера вечером?

— Меня задержала полиция для допроса.

Он посмотрел на нее так, словно подозревал, что она просто-напросто лжет.

— Потом объяснишь. Сейчас мне пора уходить. Жду тебя в пять часов в отеле.

— Нет, я не приду.

— Конечно, — сказал он слегка саркастически. — Эта толстуха настроила тебя против меня.

— А стоит ли нам вообще встречаться?

— То есть как? Нам ведь нужно поговорить.

Эти слова он произнес твердо, без угрозы, но с оттенком упрека.

— У меня до шести часов урок, — сказала Элен, — возле церкви Санта-Мария Формоза. В этих местах много кафе.

— Ладно, я там знаю один ресторан.

И он назвал ей ресторан близ театра Ла Фениче, где накануне сидел допоздна с англичанином.

Элен повернулась, чтобы пойти в гостиную к мадам Поли, но Андре удержал ее за руку, как в прошлую их встречу.

— Значит, ты придешь?

— Да.

Какое-то мгновение они смотрели друг другу в глаза, потом Элен вырвала руку.

3

Когда Элен выходила от мадам Поли, на небе, у самого горизонта, осталась лишь узкая полоска света, в окнах уже зажигались огни. В такие вечера ей бывало грустно. Вспомнился голос матери, которая запрещала что-нибудь Элен или бранила ее, когда она затемно возвращалась зимой из школы.

Элен шла быстрым шагом. Холодный ветер пронизывал насквозь, дул в лицо, выжимая слезы. Вспомнились слова мадам Поли после ухода Андре: «Не давайте себя запугать. Мужчины терроризируют нас веками. В нынешних террористах — я не говорю о тех, кто подкладывает бомбы, — мне все же нравится то, что они нападают только на мужчин, вы это заметили? Мужчины их боятся. Они приходят к нам и стараются угодить, чтобы мы их утешили. Великий страх сбивает с них спесь».

Мадам Поли расхохоталась.

Ярая мужененавистница (она называла себя мужефобкой), мадам Поли знала, как побольнее уколоть Андре. Одной из ее отравленных стрел был намек на его возраст. А ведь Андре действительно молодился, стараясь обмануть время, сгладить его следы. За один этот намек он, конечно, возненавидел толстуху, унизившую его при Элен. Вспоминая об этой сцене, Элен старалась не думать о предстоящей встрече.

Она пришла к Хёльтерхофу намного раньше обычного. Хозяина нет дома, сказала сестра, но он скоро придет. Дожидаясь его в гостиной, где за стеклом в шкафу стоял зловещий черный манекен, Элен беседовала с дамой из Швеции. Та собиралась уезжать, ей обязательно нужно было вернуться в Стокгольм, в свою большую безлюдную квартиру. Муж никогда не хотел иметь детей, и теперь, на старости лет, она осталась совсем одна.

— Он не хотел детей, — рассказывала она, — потому что считал безумием извлекать из небытия человека, чтобы обречь его на жизнь под страхом перед тем же небытием, куда ему неизбежно суждено вернуться. Подростком муж упрекал родителей — я это знаю с их же слов — за то, что они произвели его на свет. Эти упреки очень огорчали его мать. — Дама из Швеции помолчала: манекен в витрине внезапно напомнил ей о том, что Хёльтерхоф потерял единственного сына. Потом продолжала, понизив голос: — Всю нашу долгую супружескую жизнь я переживала, плакала, но подавляла в себе желание иметь ребенка, словом, шла против своей природы. Ах, мадемуазель, вы не представляете, как я жалею, что уступила мужу. Вам я желаю… иной участи!

И она улыбнулась, словно подбадривая Элен.

Элен улыбнулась в ответ. Потом вспомнила, что Андре, вопреки желанию Ивонны, тоже не хотел детей, потому что, по его словам, в любом возрасте они причиняют только беспокойство.

В это время вернулся Хёльтерхоф в плаще, покрытом каплями дождя, и сразу предложил:

— Мадемуазель, вы ведь останетесь у нас поужинать?

Элен заколебалась, но хозяина поддержала шведка, сказав, что ей тоже было бы приятно провести вместе с Элен последний вечер в Венеции. Решив, что встреча с Андре продлится не больше часа (во что бы то ни стало она уложится в это время!), Элен в конце концов согласилась, но предупредила, что после урока ей придется ненадолго отлучиться: у нее неподалеку назначена встреча с одним человеком.

Ожидая Элен, Андре читал газету. Он выбрал место подальше от стойки, здесь кабинеты — красное дерево и красная кожа — тонули в полумраке. Теперь встреча была назначена в роскошном ресторане, а не в бистро на противоположном берегу, как в прошлый раз. Непонятно почему, Элен пожалела о том кафе, но Андре уже помогал ей снять плащ и берет. Она заметила, что бармен в белом пиджаке с витыми эполетами и с галстуком бабочкой разглядывал ее, наверное, удивленный тем, что она так бледна. В соседнем кабинете двое мужчин, сидевших напротив друг друга, курили и разговаривали, почти касаясь лбами. Иногда они вдруг начинали смеяться. Андре внешне был спокоен, но Элен ничуть не удивилась, когда он сразу стал поносить мадам Поли. (Он заявил, что она похожа на содержательницу марсельского борделя.)

— А чего стоят ее слова о том, что встречаться в холле отеля неприлично! Какая ханжа! — все не успокаивался он.

— Не надо было к ней приходить, — спокойно сказала Элен.

— Я во что бы то ни стало решил тебя найти!

— А разве не все сказано?

— Отнюдь! И прежде всего объясни, почему ты не пришла вчера.

Им пришлось ждать, пока бармен примет заказ, потом она рассказала, что произошло у Сарди. И вскользь добавила, что похищение крупных промышленников и разных других богачей с целью выкупа — дело теперь обычное. Ей показалось, что в этот момент Андре слушал ее особенно внимательно. Потом, ссылаясь на идиотское упрямство полицейского комиссара, она объяснила Андре, почему не смогла предупредить его о том, что задерживается.

Андре все время слушал ее не перебивая, но, наконец, взорвался:

— А сегодня утром, черт возьми! Ты ведь могла позвонить. И мне бы не пришлось идти к этой старой ведьме.

— Я заснула только под утро.

Элен говорила правду, после стольких переживаний у нее действительно страшно болело сердце, и рано утром Марта, разбуженная стонами Элен, прибежала, принесла шприц и раствор камфары — она знала, что делать в таких случаях. После укола Элен заснула, и Марта дала ей возможность как следует выспаться.

Зная, что у Элен слабое сердце, Андре ничего не сказал. Оба они молча курили и медленно пили только что поданный чай. Затем он спросил:

— Кстати, как твой фотограф?

Элен с самого начала ждала этого вопроса.

— Я тебе об этом уже говорила, — ответила она.

— Говорила. И мадам Поли тоже. Ну и подруги у тебя!

— Что же тебе еще надо?

Он торопливо затянулся, выдохнул дым:

— Ты собираешься за него замуж?

— Я об этом не думала. Да и не все ли равно?

Она имела в виду, что при всех обстоятельствах решила порвать с Андре.

Казалось, Андре размышлял над ее ответом, но Элен знала, что он не очень-то способен разбираться в сердечных делах, совсем не понимает того, что происходит в ее душе, да и никогда это его не интересовало. На самом же деле Андре молчал, потому что видел перед собой приснившийся ему прошлой ночью кошмарный сон. Он вспомнил его, услышав от Элен историю об отравлении собаки Сарди и представив себе ее сожженные глаза и пасть; перед его взором возникло пустынное пространство, где почти вровень с землей двигались какие-то розоватые, кольчатые существа с короткими конечностями, шарообразной безглазой головой и широкой щелью вместо рта, в глубине которой копошилось что-то бесформенное. Андре очнулся от своих мыслей.

— А что об этом думает Ласснер? — спросил он.

Андре говорил спокойно и снисходительно — как прежде в Париже.

— Не знаю, — сказала Элен. — Да разве в этом дело?

Ведь главное сейчас — их разрыв. Ее решение порвать с Андре было окончательное и бесповоротное. В этом-то она и хотела его убедить, но Андре перебил Элен. Он был уверен, что все женщины мечтают о браке, о прочном положении, об обеспеченной жизни. И то, что Элен, по-видимому, не стремилась к замужеству, он расценивал как доказательство непрочности и недолговечности ее связи с фотографом — само слово «фотограф» его смешило.

— Я мало заботился о тебе, — сказал он. — И горько в этом раскаиваюсь, поверь! Надо было устроить тебя в приличной квартире, а не оставлять в той унылой комнатенке. Освободить от идиотской работы в бюро, в общем, создать тебе другую жизнь. Видишь, я признаю свои ошибки. И ты прекрасно знаешь, что я желаю тебе только счастья.

Отдавал ли он себе отчет в том, что предлагает ей положение содержанки? Неужели он настолько недооценивает ее, что даже верит в ее продажность? Во всяком случае, Элен догадалась, что он еще не дошел до главного. И действительно, Андре заговорил о другом:

— Я понимаю, что эта история с Ивонной тебя потрясла. Но мало помалу у нас с ней все уладится. Рано или поздно встанет вопрос о разводе, и в конце концов она согласится, сочтет этот выход разумным. Надо только подготовить ее, а это всего лишь вопрос времени.

Элен продолжала молчать, и он решил, что она раздумывает, взвешивает все за и против. Мир дельцов, к которому он принадлежал, приучил его к сделкам, хитростям в разговоре, осторожным и продуманным ходам. Его последние слова могли навести ее на мысль отом, что после развода, иначе говоря, после того, как он станет свободным, путь для Элен будет открыт. Она сама решит, что ей делать… В то же время он был недоволен собой, раздосадован тем, что невольно зависит от этой девки, хотя ему нужно только ее тело. Раньше он никогда не стал бы знакомить ее со своими друзьями, зато сейчас, ухоженная и элегантная, она казалась ему более привлекательной, почти хорошенькой. С первой же встречи в Венеции он заметил, что теперь она подкрашивает губы, щеки, накладывает тени вокруг глаз, чего раньше никогда не делала. Не связано ли все это с тем, что у нее новый любовник? Нужно выждать. Он должен выжидать, сдерживать себя, чтобы не наделать ошибок.

У Элен было ощущение, что время остановилось. Через окно справа она вглядывалась в темноту, сгустившуюся над аркой моста, выступавшего смутным силуэтом — он словно повис в ночи и угадывался лишь по далекому свечению. Андре понял молчание Элен по-своему, решив, что наполовину убедил, наполовину победил ее.

— Послушай, — сказал он, — завтра мне надо быть в Маргере. А в Париж поеду послезавтра, лионским поездом. Я возьму для тебя билет. Ты успеешь собраться и закончить свои дела.

Несмотря на охватившее ее легкое оцепенение, Элен отметила, что, если он действительно приехал в Венецию ради нее, то не забыл и о своих делах. Но это ее не волновало. Занятая своими мыслями, Элен все же разгадала маневры Андре, его расчетливую, вернее, циничную тактику, тут не было и намека на истинное чувство.

Скрестив на столе свои красивые, сильные руки, Андре наблюдал за Элен. Странным образом смех двух толстяков за соседним столиком, казалось, придавал комедийный оттенок их разговору.

— Ну как? — спросил Андре. — Что ты об этом думаешь? Элен снова посмотрела прямо ему в глаза.

— Ты ничего не понял, — с внезапной решимостью сказала она.

Тон Элен неприятно поразил и уязвил Андре, ему вдруг захотелось дать ей пощечину. Эта девица, всегда такая послушная, такая покорная, теперь сопротивлялась ему, порождая сумятицу мыслей и чувств, управлять которыми он был не в силах. Впрочем, с самого начала ему казалось, что он тщетно старался приблизиться к ней, раздвигая бесчисленные завесы.

— Чего же я не понял, черт побери?

В его голосе кипела ярость. И как он на нее посмотрел!

Элен скрыла волнение, ей было страшно еще раз убедиться в своей власти над таким человеком, как Андре; она поняла, что он боится ее потерять, хотя может заполучить тысячи таких, как она.

— Мой друг скоро вернется, — наконец сказала Элен. — Я жду его со дня на день.

Резким движением она достала из кармана телеграмму Ласснера и положила на стол.

Андре посмотрел на сложенный листок, но не дотронулся до него.

— Даже не думай, что тебе удастся от меня отделаться!

— Я жду его, — сказала Элен, — и могла бы прождать недели и века!

Она хотела добавить что только теперь, в Венеции, у нее началась настоящая жизнь, только теперь она наконец обрела уверенность в себе и нашла свое место. Но Андре поднял руку, Элен не поняла — чтобы ударить ее или приказывая замолчать. Она не отвела глаз. За соседним столиком снова раздался смех, и Элен решила высказать ему до конца все, что думает.

— Я никогда не вернусь с тобой в Париж, — произнесла она. — Мое место здесь, в Венеции. Здесь моя судьба. Все, что было до этого, — не имеет значения, никогда не имело значения!

Для него это были только пустые слова. Он пожал плечами.

Тут в бар вошли двое мужчин и, громко разговаривая, сели на высокие табуреты у стойки. Это вторжение еще больше разозлило Андре, и без того разъяренного словами Элен. Он вспомнил ее фотографию, которую видел днем у Ласснера. Два месяца назад ему достаточно было обнять Элен и положить на кровать, чтобы свободно владеть и наслаждаться вволю ее телом. А теперь перед ним преграда, стена, которая выросла после того, как Ивонна… Однако преградой была и странная перемена в характере Элен, эта незнакомая гордость, это упорство, не уступающее его собственному. Ее то охватывал лихорадочный приступ энергии, то она становилась, как прежде, холодной; сидя напротив Андре по другую сторону столика, опустив голову, словно раскаявшаяся послушница, она ждала, чтобы он оставил ее в покое; и он знал, что ему не следует больше заблуждаться. Однако там, под одеждой, скрывались белая, нежная грудь, упругий живот, гладкая кожа — все это столько раз ласкали его руки и губы. Тело Элен прелестно, как и прежде, но неужели он больше не будет им наслаждаться? Деньги тут не помогут (Элен совсем не корыстна), а воспоминания о ее лице, ее теле еще долго будут преследовать его. Но об этом думать рано.

Хохот за соседним столиком словно подчеркивал их молчание. Телеграмма по-прежнему лежала на столе. Андре не хотел ее брать, но и Элен, казалось, не торопилась положить ее обратно. Андре почему-то истолковывал это как благоприятный для себя знак. Он не знал, что она с нетерпением искала предлога уйти отсюда, уйти одной, что она ни за что не хотела оказаться вместе с ним на улице, боясь каких-либо его выходок или сцен, ведь там его грубость невозможно было бы сдержать, как здесь, при свидетелях.

Теперь, когда все, как он думал, решалось между ними, Андре успокаивал, убеждал себя, что Элен просто обрела какой-то новый сексуальный опыт и что ему следовало хотя бы попытаться предугадать ее поведение. Но он всегда терпеть не мог психологию.

В это время кто-то с шумом распахнул входную дверь. Все, кроме Элен, обернулись. Вошел Четтэуэй, он отряхнулся, снял мокрую куртку, с удовольствием окинул взглядом бар, разноцветные бутылки, блестящую стойку, обитые кожей кабинеты. «Черт бы побрал эту обезьяну!» — подумал Андре. Но великан-англичанин уже заметил его и, сверкая бритой головой, нетвердой походкой приблизился к их столику.

— Как приятно, что вы здесь! Представьте же меня даме!

Андре пробормотал нечто похожее на фамилию англичанина, познакомил его с Элен и хотел как-то помешать ему устроиться рядом, но не тут-то было! Четтэуэй уже подсел к Элен, положив на столик два здоровенных, как кувалды, кулака. Заявил, что счастлив говорить с ней по-английски, так как его итальянский оставляет желать лучшего, заказал вина на всех; сообщил, что завтра спускает свою яхту на воду и, вероятно, скоро отплывет на Корфу; и все это тоном человека, убежденного в том, что его личные проблемы непременно должны волновать и других. Пока бармен суетился, расточая любезности клиенту, известному своей щедростью, Элен спрятала телеграмму. Андре заметил это и злобно усмехнулся.

Потом Четтэуэй стал любезничать с Элен, начал рассказывать одну из своих историй. Кто-то из его соотечественников снял целый этаж в старинном дворце. Хозяйка, старая достойная дама, сама жила на первом этаже. Британец — уточним, шотландец, — стал шарить по углам и обнаружил — угадайте что? Ха, ха! — в глубине какого-то чулана среди старого хлама, пыли и плесени скатанный, облупившийся, выброшенный холст. И чья же это оказалась картина? Карпаччо![22] Шотландец показывает ее достопочтенной даме, которая в этом ничего не смыслит. Спрашивает, сколько она хочет за эту полусгнившую дрянь — он нарочно уничижительно отозвался о картине.

Она сказала, что не знает. Хитрец предлагает миллион лир, совсем даром. Сделка заключена. Мой милый соотечественник прибывает в Рим, страшно довольный, показывает этот шедевр другу, крупному специалисту, но тот брезгливо морщится. Оказывается, это — добросовестное упражнение прилежного ученика Академии художеств, современная копия с оригинала, находящегося в музее Каррера, в Вергамо, и красная цена ей — пять тысяч лир.

Довольный их вниманием, Четтэуэй приглашает Андре и Элен поужинать вместе, в ресторане отеля, отпраздновать спуск на воду его яхты. Андре, не колеблясь, соглашается и смотрит на Элен, уверенный, что и она последует его примеру, но Элен благодарит и отказывается, объясняя, что ее ждут в другом месте. Уговаривает ее не англичанин, а Андре. Напрасно. Под удивленным взглядом англичанина Элен встает, извиняется и поспешно уходит, словно убегая от погони.

— Что такое? Я не понравился? — с пьяным сожалением спрашивает Четтэуэй.

— Ну что вы, — говорит Андре нарочито беспечно.

— Она очаровательна. Весьма. Надеюсь, вы знаете, где ее найти?

— Конечно.

4

Элен ушла от Хёльтерхофа около десяти. Вечер прошел спокойно, хотя ее не оставляли гнетущие мысли об Андре. Она не забыла его полный злой иронии взгляд, когда, пользуясь присутствием англичанина, убегала из ресторана. Дальние огни веером освещали ночной рынок возле Риальто, рассеивали мрак за Большим каналом. С моря из ночной тьмы задул влажный ветер. Элен пошла быстрее, чтобы пораньше вернуться к Марте. Она подумала о том, что Андре все-таки постарается отомстить ей за эти встречи в Венеции и за унижение от того, что придется возвращаться в Париж, ничего не добившись и без нее. Уступить и ничего не получить взамен было не в его характере. Человек рассудка, он был способен на самые ловкие козни. Значит, пока он не уедет, она должна быть настороже.

Элен прошла по ярко освещенному рынку. Над лотками с фруктами и овощами блестели обернутые в фольгу окорока, похожие на тяжелые слитки металла. Она хотела купить апельсины — они казались огненно-красными под ослепительным светом фонарей, но от усталости подкашивались ноги, и Элен решила поскорее идти домой. Из подвального окна выскочила кошка, в три прыжка пересекла улицу и исчезла. У Элен от неожиданности перехватило дыхание — видно, нервы у нее никуда не годятся, хватит ли ей сил дольше переносить напряжение, в котором ее вот уже несколько дней держал Андре.

Карло дремал у телевизора, передавали футбольный матч; рядом, в гостиной, читала Марта. Когда Элен вошла, тетя радостно бросилась ей навстречу и объявила, что час назад звонил Ласснер. Из Рима! Из аэропорта! Сообщил номер телефона своей гостиницы.

— Я не знала, где тебя найти.

Оставшись одна — Марта мышкой выскользнула из комнаты, — Элен позвонила. Ее очень быстро соединили с Ласснером, и его голос, казалось, сразу принес облегчение. Не мог вылететь из Бейрута, сказал он, бомбили международный аэропорт, но удалось попасть на военный самолет. Была посадка в Афинах, где снова пришлось ждать. Из-за этого опоздал на ночной поезд. Но завтра он полетит в Милан и, не теряя ни минуты, уладит все дела, чтобы как можно скорее ее увидеть. Когда? Да завтра же вечером! Как там в Ливане? Он все расскажет. А как она? Не забыла его? Правда, вспоминала? Она отвечала ласково и нежно. Вечером она останется дома, будет ждать его. «Я очень на это надеюсь», — весело сказал он. Слушая голос Ласснера, она старалась представить себе его лицо, губы, глаза. За его такими простыми, но сердечными словами открывался целый мир любви, в котором нет боли, ненависти и подстерегающей беды.

Она пошла в гостиную к Марте и Карло. Они не знали о том, что Андре в Венеции. Чтобы не волновать их, Элен им ничего не сказала.

— Вот видишь, — заметила Марта, — твой гороскоп не наврал: «Хорошие новости на этой неделе!»

Марта верила в астрологию. Недавно даже купила талисман, который, судя по прилагаемому пояснению, «приносит пользу, притягивая силу звезд». Это был медальон с изображением африканской маски. Марта даже отозвалась на объявление индийского мага Инарима, «хранителя тайны одной из тибетских сект, позволяющей ему вступать в общение со сверхъестественными силами». Она скрыла это от Карло, который не верил в чудеса и стал бы издеваться над ней. Впрочем, она сама передумала советоваться с этим магом, потому что, читая объявление, заподозрила, что имя Инарим могло быть переделанной итальянской фамилией Марини.

На следующее утро Элен с помощью Адальджизы сделала уборку в доме и, чтобы создать праздничную обстановку, сменила занавески у себя в комнате, повесила другие, более легкие и пышные, и купила голландские ирисы с длинными стеблями. Она сказала Пальеро, что Ласснер обязательно приедет и что он спрашивал об Анне-Марии, а Элен ответила, что Анне-Марии лучше, хотя на самом деле у жены Пальеро со здоровьем было пока без изменений.

Затем она поехала на Мерчерие, чтобы взять напрокат пишущую машинку, так как всерьез отнеслась к предложению мадам Поли печатать мемуары. Но, несмотря на все эти дела, мысли об Андре угнетали ее, портили настроение.

Странно, но мадам Поли в тот день почти не упомянула об Андре. Элен ожидала, что она будет бурно обсуждать его вчерашний приход, но мадам Поли сказала только:

— Надеюсь, этот грубиян получил вчера хорошую головомойку и теперь перестанет вам надоедать.

Ей, видимо, не терпелось поговорить о своих собственных делах, то есть о мемуарах. Накануне она опять записала часть воспоминаний, отобрала фотографии времен своей молодости. Она решила опубликовать свой труд с иллюстрациями, и не столько из стремления покрасоваться, сколько из желания доказать что в молодости была соблазнительна и заслуживала настоящего счастья.

Элен с удивлением узнавала мадам Полив стройной и грациозной девушке с узкими бедрами и живыми глазами.

— Правда, я была красива?

— Очень.

— И я ждала любви. Господи, до чего же я была глупа! Моя мать отличалась своими причудами. Она построила во Фреджене ужасно безвкусный дом — вы же знаете, на что способны нувориши! — с невероятным бассейном посреди большой гостиной, окруженным чешуйчатыми морскими чудовищами со свиными рылами. Она завела себе львенка, привезенного из Абиссинии знакомым офицером. Пока львенок рос, он растрепал все кресла. Слуги его боялись. Вдобавок он страшно вонял. Вот фотография матери с ее хищником. (Элен увидела высокую даму с пустым взглядом и диадемой на голове, льва она держала на поводке.) Женщина она была легкомысленная и страшно скучала, несмотря на свое богатство.

По-настоящему она интересовалась только медициной, все время ей казалось, что она чем-то больна, почти ежедневно вызывала своего врача. Полагаю, что в конце концов она стала его любовницей. Я говорю «полагаю», потому что его визиты, казалось, развлекали ее и бодрили. Мной она почти не занималась, однако же мечтала выдать замуж за аристократа. Молодым людям из дворянских семей, бывавшим у нас в доме, она на ухо шептала сумму моего приданого. Мне было наплевать, буду ли я графиней или маркизой. Ведь я как наивная дурочка ждала любви! И если кто-нибудь из этих молодых людей слишком сильно прижимался ко мне, я говорила ему, что у меня есть любовник. Помню, один из них, самый настойчивый, ответил, что ему на это плевать. А я утверждала, что очень привязана к своему любовнику и что, если мы поженимся, мужу придется как-то смириться с его присутствием. Тогда женишок дал обратный ход, хотя сначала почти согласился на мне жениться, сказав, что еще подумает! Возможно, если бы мое приданое увеличили вдвое, он бы и решился. Потом появился мой будущий муж, кандидатура, которую отец предпочел другим, опять-таки по финансовым соображениям. Посмотрите-ка на эту рожу!

На фотографии мадам Поли была в подвенечном платье, лукавая и свежая, она стояла рядом с худощавым парнем с тонкими губами и решительным взглядом.

— Мой муж был своеобразный романтик! Только вместо поэмы о любви он мог в любой момент продекламировать курс биржевых бумаги часами говорить не о лунном свете, а о ценах на каучук!

Она вздохнула, потом добавила:

— Ведь это, кажется, ваш Рембо спрашивал, когда кончится бесконечное рабство женщины?

В четыре часа Элен ушла от нее: пора было на урок к Марио.

Мальчик приходил из школы в половине пятого. Элен вспомнила, как сама девочкой возвращалась из школы. Ей указывался определенный маршрут, и мать проверяла, сколько времени она тратит на дорогу. Иногда Элен шла быстрее, и ей удавалось выбраться на простор, на берег реки, где у бегущей по камням воды дышалось легче. Здесь она ощущала нечто среднее между счастьем и страхом. И сейчас; в Венеции, ожидая Ласснера, Элен вновь испытывала что-то похожее: радость, смешанную с боязнью услышать за собой знакомые шаги.

Когда она пришла, Марио уже был дома. Кассиус спал, свернувшись клубком, возле плиты под сушившимися на веревке простынями, которые в резком свете люстры казались белыми парусами на солнце.

5

Приехав в Милан, Ласснер первым делом взял свою машину из гаража. Потом побывал в агентстве у Эрколе Фьоре, рассказал о своей поездке и продемонстрировал фотографии, сделанные в Ливане: разрушенные улицы Бейрута, трупы среди развалин, лагеря палестинцев, снесенные с лица земли деревни…

— Там по-прежнему убивают друг друга. И конца этому не видно.

— Здесь тоже не видно этому конца, — сказал Фьоре.

Зазвонил телефон. Фьоре нетерпеливо ответил:

— Позвоните позже! Люди боятся, — продолжал он, обращаясь к Ласснеру. — Боятся всего: болезней, атомной войны, террора. Они мечтают о безопасности и стабильности. Хотят быть застрахованными от всякого риска. Многие мечтают о рае, где они в конце концов могли бы жить спокойно, а ведь опасность — это хорошо известно — развивает у людей сообразительность. Современные итальянцы, например, никогда не были такими умными еще со времен Борджиа. Мысль о том, что их судьба может решиться в автомобиле, прижатом к тротуару, зависеть от бомбы, заложенной в банке или в магазине, делает их находчивыми.

Ласснеру такой юмор показался неуместным.

— Да что ты! — воскликнул Фьоре. — Большинство людей не знает, что им делать в жизни. Многие даже не осознают, что живут. Только когда им грозит опасность, они начинают понимать, что существуют. Да, кстати, Норо…

— Что Норо?

Опять зазвонил телефон.

— Ладно, ладно, только позднее… — сказал Фьоре и бросил трубку.

Потом, обращаясь к Ласснеру, добавил:

— Норо вчера говорил о тебе. Я сказал, что ты возвращаешься сегодня. Он обязательно хотел тебя видеть.

— Опять это дело Скабиа.

— Наверняка… А ты знаешь, что Норо угрожают? Звонят по телефону, шлют анонимные письма, обещают похороны по первому разряду.

— По твоей теории, он должен стать сообразительней?

— Он уже отправил свою жену и дочь в деревню, а сам поселился в маленькой квартирке рядом с полицейским участком. К нему приставили двух телохранителей. Но те, другие, все равно дают ему понять, что не забыли о нем.

— Кто другие?

— Не знаю. Может, он сам тебе об этом расскажет.

Перед уходом из агентства Ласснер позвонил Марте, но она сказала, что Элен ушла рано утром. Может, что-нибудь передать? Тогда она пошлет Амалию.

— Нет, нет, ничего срочного. Передайте ей привет. И еще раз скажите, что я возвращаюсь сегодня же вечером, но когда точно — не знаю, так как здесь еще есть дела.

На другом конце провода Марта игриво сказала, что Элен рада его возвращению, вся светится и т. д. и т. д. Ну и болтушка, подумал Ласснер.

Прежде чем пойти к Норо, он наскоро позавтракал в буфете на вокзале и зашел к себе домой. Ласснер тут же обнаружил, что без него кто-то был в квартире, которую он по привычке закрыл только на засов. Ничего не украли. Впрочем, там не было никаких особых ценностей. Однако же книги на стеллаже стояли по-другому — в этом он был уверен. Кроме того, один из ящиков, который закрывался с трудом, теперь не был задвинут до конца, а на кафельном полу в ванной остались чьи-то следы.

Ласснер принял душ, побрился — утром в Риме не успел, очень торопился в аэропорт. Наконец, обвязав бедра полотенцем, Ласснер вернулся в комнату, внимательно осмотрел узкий, почти пустой шкаф, кровать под старым покрывалом, стол без скатерти и несколько снимков на стене. Обстановка самая что ни на есть простая… Он вообще мало обращал внимание на все, что окружало его в быту, и, бывая в поездках, довольствовался самыми непритязательными гостиничными номерами.

Ласснер неподвижно стоял посреди своей комнаты, уверенный, что это последнее вторжение было не таким уж безобидным, как прежние. Затем подошел к окну. Сквозь занавески, внизу, виден был проспект с размытыми очертаниями домов. И на перекрестке — сигналы светофоров, огни послушно скользящих машин. Шумный огромный город, кишащий людьми… А он — оторванный от всех, одинокий, сознающий свою зависимость от судьбы, над которой люди невластны. Он где-то читал рассказ ветерана первой мировой войны, который избежал показательной казни — офицеры отправляли на расстрел каждого десятого. Ласснер вспомнил, как ветеран описывал, что ему пришлось пережить, пока он ожидал решения своей участи. Ласснер не испытывал страха, но понимал, что ему грозит невидимая опасность, с которой невозможно бороться на равных. Он вернулся в ванную, чтобы одеться, долго рассматривал следы на кафельном полу, следы того призрака, который вот уже несколько недель следил за ним своим беспощадным взглядом.

Пора было идти к Норо.

— Ты хотел меня видеть?

— Конечно. Прости, что заставил тебя ждать.

Вместо того, чтобы занять свое место за столом, Норо присел рядом с Ласснером на подлокотник кресла.

— Фьоре сказал, что ты сегодня возвращаешься. Я решил воспользоваться этим, чтобы поболтать с тобой.

Голос, как всегда, хриплый, а нос похож на баклажан.

— Поболтать? О чем? Тебя действительно интересует, что происходит в Ливане?

— Меня интересуешь ты.

— Все то же — Скабиа?

— В какой-то мере да.

— Что значит «в какой-то мере»?

— Послушай, Фьоре тебе говорил? Мне угрожают расправой. Начальство требует, чтобы я принял меры предосторожности. Я согласился, хотя это смешно: меня вроде как заставляют каждый вечер смотреть, нет ли кого под кроватью. Но ты ведь тоже получал анонимные письма?

— Писем не получал, звонили несколько раз по телефону. И, кажется, недавно кто-то был у меня в квартире.

— Значит, тебя тоже хотят запугать — это точно, но у нас, так сказать, разные случаи.

— А в чем разница?

— От меня хотят, чтобы я не так рьяно вел следствие. Не то чтобы оно шло очень успешно, но представь себе, что после короткого разговора здесь с тем парнем — ну, ты помнишь — мы смогли отыскать его друзей и установили за ними слежку. И в результате… В общем, мы нащупали ниточку, слабую, конечно, но все же это лучше, чем ничего. Значит, то, что я делаю, — не пустяки и кому-то доставляет беспокойство, а отсюда эти угрозы, чтобы помешать мне копать дальше. В деле замешаны воротилы, спекулирующие валютой, и на карту поставлены огромные суммы. С тобой же вопрос другой.

— Это меня должно утешить? — спросил Ласснер, раскуривая сигару, которую ему предложил Норо.

Следователь сделал несколько шагов по комнате, потом вернулся к Ласснеру.

— Активисты из крайне правых, подстрекаемые теми воротилами, — молодые ребята, возомнившие о себе бог весть что. Впрочем, что они, что леваки — одного поля ягода. И те и другие считают, что только они на правильном пути, только они знают Истину. А тем, кто не сними, — никакой пощады. Их дело (которое они и определить точно не могут) превыше всего, и — никаких сантиментов! А ты в итоге препятствовал им, сотрудничал с врагом, став на сторону Скабиа. Ты не должен был вмешиваться. Тебе следовало сохранять благожелательный нейтралитет. А значит, молчать, не высовываться: Твое поведение, твои снимки, твои интервью, где ты осуждаешь их, — все это непростительный вызов, за это, они считают, ты заслуживаешь наказания. А они наказывают — убивая.

— Я выполнил свой долг и сказал то, что думаю.

— Как раз журналисты, которые говорят то, что думают, и оказываются мишенью для террористов.

Откинув голову назад, Норо с удовольствием затянулся сигарой и выдохнул дым.

— Раньше они применяли касторовое масло или дубинку. Теперь чистка желудка и побои вышли из моды. Сегодня единственным очищающим средством они признают пулю или гранату. Имей это в виду.

— Спасибо, что предупредил.

— Для этого я тебя и вызвал. Теперь еще один совет: не задерживайся в Милане.

— Что, это действительно настолько серьезно?

— Мои осведомители в этом уверены.

Ласснер несколько скептически выслушал предостережение Норо — эти полицейские привыкли все преувеличивать. Обожженной рукой он загасил в пепельнице сигару, застегнул плащ, тщательно затянул пояс. Ему казалось, что в голове раскачивается маятник. Он вспомнил случай в Никарагуа. Солдаты правительственных войск расстреливали партизана-сандиниста, его ровесника — голый по пояс, он стоял у дерева. Солнце сквозь листву покрывало его светлыми пятнами. Пока солдаты готовились к казни, он все время пристально смотрел на Ласснера, и так до самого конца — не отвел взгляда.

Ласснер встал.

— Я видел смерть много раз, — устало сказал он.

— Она везде одинакова. Не задерживайся в Милане.

Ласснер взял шляпу.

— В Южной Америке, — сказал он уже на пороге, — я слышал разговоры об охоте на людей. В лесах Парагвая и Бразилии белые охотники травили индейцев, как дичь.

— Так оно и есть, — сказал Норо, протягивая ему руку на прощание: Теперь мы с тобой индейцы.

6

Задержавшись в Маргере дольше, чем предполагал, Андре вернулся в Венецию и в гостинице узнал, что ему звонили из Лиона. Передали, что будут звонить еще.

Он прошел в бар. Четтэуэй, сидевший там с какой-то молодой блондинкой, пригласил его присоединиться к ним. Спутницу англичанина звали Анитой. Ей было лет тридцать, скрестив ноги, она сидела на высоком табурете. Когда она стряхивала пепел с сигареты, ее браслеты с подвешенными к ним украшениями позвякивали. У Аниты были голубые глаза, быть может, слишком голубые на его вкус, губы, покрытые помадой такого же кораллового цвета, как и серьги, были красиво очерчены. Андре нашел, что она весела и симпатична.

— Ну что? Как дела с яхтой?

Четтэуэй ответил, что все прошло прекрасно. Даже очень. На верфи не мастера, а просто чудо! У итальянцев золотые руки. Спуск на воду прошел как по маслу, они сделали пробный рейс до Торчелло. Теперь яхта на якоре в канале, как раз напротив гостиницы.

— Так что завтра я могу погрузить свой багажи взять курс на Грецию.

Они разговаривали по-английски. Анита, не понимая, о чем они беседуют, продолжала курить, отставив руку с сигаретой и облокотившись на стойку. Время от времени она с какой-то кошачьей грацией потягивала маленькими глотками вермут.

— Где вы подцепили эту девицу? — спросил Андре.

— Здесь.

— Итальянка?

— Не знаю. По-моему, словенка.

Анита, словно догадавшись, что речь идет о ней, повернулась к ним лицом и жеманно поправила прическу.

— У меня идея, — сказал Четтэуэй, и от выпитого глаза его лукаво заблестели.

— Какая же?

— Мы могли бы пригласить на ужин вашу приятельницу-француженку, как ее звать, мисс Элен? Вчера вечером она была занята и очень торопилась. А как, по-вашему, насчет сегодня?

Андре улыбнулся. Предложение его позабавило. Элен в обществе проститутки. Представить только — Элен с ее благовоспитанным, серьезным видом рядом с видавшей виды девицей!

— Наверное, уже поздно, — сказал Андре. — К тому же в шесть часов у меня важный телефонный разговор.

— Совсем не поздно, старина. Мы могли бы устроить вчетвером небольшую ночную прогулку на моей яхте по этой исторической лагуне. Там две теплые каюты со всеми удобствами. Еду закажем в ресторане. Что касается выпивки, то на борту ее сколько угодно. Представляете? С шампанским! При свечах!

— Представляю…

— В полночь мы подплываем к Сан-Микеле. Кладбище, темнота, среди кипарисов воет ветер, совсем как у Шекспира! Наши прелестные дамы оценили бы это. Как известно, женщины любят страшное.

— А если помешает погода?

— Что вы! Барометр показывает тишь, а вода гладкая, как лед. Что же касается управления яхтой, то учтите: я служил в королевском флоте. Ну, так как?

— Посмотрим, — уклончиво ответил Андре.

На самом деле он прекрасно понимал, что эта затея нереальна.

Теперь Четтэуэй, повернувшись к Аните, разговаривал с ней на ломаном итальянском. Наверное, излагал свою идею, которая его явно воодушевляла. Бритая голова при электрическом свете казалась ярко-розовой, а на затылке нависли жирные складки.

За спиной у бармена зазвонил внутренний телефон. Он снял трубку, затем наклонился к Андре:

— Мсье Меррест? Вас к телефону. Звонят из Лиона.

Вернувшись в бар, Андре увидел, что Четтэуэй и его спутница уже сели за столик. Англичанин болтал без умолку. Анита улыбалась и, очевидно, не просто из вежливости. По-видимому, он ее забавлял.

— Ну, что? — спросил Четтэуэй. — Решено?

— Я не смог дозвониться, — ответил Андре. — Придется пойти к ней. Это недалеко.

— А мы подождем вас здесь. Если надумаете, позвоните мне, чтоб я успел подготовиться.

Андре взял в гардеробе пальто. Он хотел доказать этому англичанину, что Элен по-прежнему принадлежит ему и ее поведение накануне ничего не значит. Ведь он сам сказал, что она просто немного понервничала. Нелепая ложь, Андре упрекал себя за это и в то же время знал, что желание снова увидеть Элен все равно заставило бы его разыскивать ее среди ночи. Холодная, неподвижная ночь. Англичанин был прав. Вода в заливе была спокойна, в ней чуть дрожали блики света. Выше по течению, перед дворцом, к высокому красно-белому бую была пришвартована длинная моторная лодка, сверху освещенная фонарем. Она напомнила ему о предложении Четтэуэя, особенно о его намеке на две каюты. Он представил себе тело Элен на узкой кушетке, и в нем вспыхнули ярость, желание и гнев. Он уже видел, как она сопротивляется, отталкивает его, а он, навалившись всей тяжестью… да-да, насильно овладевает ею… «Пусть потомки знают, что оно твое по праву завоевателя, и я закрепляю твою власть над ним, как право мужа на жену». С некоторой долей иронии по отношению к самому себе он вспомнил это высказывание папы Александра III, признающего за дожем господство на море. А где же власть Андре над Элен? И если она говорила правду, если только она не пыталась его обмануть, то ее фотограф не замедлит явиться. А может быть они уже вместе? Весь день в Маргере он думал об этом со смертельной тоской.

Андре прошел по мосту Риальто, мимо закрытых магазинов. Из темноты выступали колоннады дворцов, не столь торжественные, как днем, перед ними, словно свирепые клыки, торчали шесты для причаливания гондол. Он был недоволен собой. Несмотря на принятое им решение, он не сумел притворяться с Элен так, как следовало. Неужели он должен разыгрывать перед ней сентиментального дурака? И зачем умолять ее? Правда, женщины любят, чтобы их умоляли, чтобы мужчина дал им почувствовать их власть над ним. Андре был твердо в этом уверен, хотя и понимал, что, увы, не способен играть роль любовника, потерявшего голову от огорчения, — какая глупость! Он завидовал Четтэуэю, завидовал всем, кто может легко менять одну женщину на другую. Ему следовало говорить с Элен так, как она того желала, как, наверное, говорил с ней ее фотограф — приторно сюсюкая. Андре, вероятно, должен был сказать ей, что не может без нее, хотя в общем-то так оно и было. Но как это выразить? Как в этом признаться? Во всяком случае, он плохо сыграл свою роль. Его шансы резко упали, или, вернее, он проиграл. Но из гордости не хотел в этом признаваться. Подумать только, у него ведь в Париже немало знакомых, в основном замужних женщин, которые — только помани — готовы были лечь с ним в постель! А его влекла к себе одна лишь Элен. Это же курам на смех! Но ему было не до смеха. (С горечью он вспомнил о Терезе, с горечью, потому что мысль об Элен преследовала его даже в постели, терзала, доводя — как тогда! — до приступа слепой ярости.)

За поворотом показался дом Элен, он замедлил шаг. Его каблуки стучали по плитам мостовой, синеватым от света фонаря. Ни одного освещенного окна, мастерская пуста. Нагнувшись к подвальному окну, он увидел в темноте, там, где находился камин, тлеющую огненную точку, которая, казалось, смотрела на него, как чей-то большой красный глаз. Входная дверь еще открыта. Вероятно, столяр, уходя, забыл ее запереть. А возможно, какой-нибудь сторож (он не знал, что на это есть Адальджиза) скоро не замедлит сюда явиться. Значит, надо действовать осторожно, не дать захватить себя врасплох.

Он поднялся на второй этаж.

Дверь в комнату Элен тоже открыта. Достаточно только нажать на ручку. Вид этого распахнутого дома, доступного любому прохожему, вдруг навел его на мысль о том, что Элен должна быть где-то поблизости, — возможно, у соседей. Он включил свет. В первой комнате увеличенные фотографии были прикреплены к стене, оклеенной обоями с изображением экзотических птиц. На длинном столе тоже лежали фотографии. Здесь не было ни одного портрета Элен. Ничего интересного. Единственно, на что он обратил внимание, букет цветов на столе. Он подошел ближе и снова остановился, прислушался — никого. Было так тихо, что казалось, будто этот дом стоит на морском дне. Андре вошел в другую комнату. Спальня. Она украшена. Приготовлена для встречи возлюбленного. И здесь тоже цветы, ирисы. Тщательно закрытые шторы создавали спокойствие и уют. На кровати лежал легкий голубой халат, чем-то он напоминал Андре женское тело, готовое отдаться ему на этих свежих простынях. Он с раздражением схватил его, ощутил в руке тонкую материю и отбросил куда-то в сторону. Халат полетел к окну и упал. Шторы слегка заколыхались, словно за ними кто-то стоял. В два прыжка Андре подскочил к окну, раздвинул шторы и увидел Венецию: океан крыш, подобных волнам, застывшим от внезапного мороза — как настоящие волны в северных морях. Огни пронизывали мрак. За каждым из этих освещенных окон жили люди, и никто из них не испытывал, не мог испытывать такого смертельного желания отомстить, такой ненависти, такой жажды крови.

Андре задвинул шторы и подумал, что нужно скрыть следы своего вторжения. Он поднял с пола халат, снова положил на кровать и расправил как было. Выйдя из комнаты, тут же спохватился, что не погасил свет, вернулся, нервы его были напряжены до предела. На стенах висели только фотографии (войдя, он не обратил на них внимания), запечатлевшие жестокие сцены: американские полицейские в касках с козырьками, со щитами и дубинками, готовые двинуться вперед сквозь пелену слезоточивого газа; партизаны с плоскими носами на фоне остроконечных, словно сабли, агав; скрюченные трупы молодых людей на какой-то лестнице, а на заднем плане — стоящие на изготовку черноволосые низкорослые солдаты за рядом огромных пальм. Дольше всего он задержался перед фотографией голого по пояс мужчины, привязанного к дереву и смотревшего не в сторону направленных на него винтовок, а в объектив. На его лице нельзя было прочесть ни страха, ни тоски. Что-то другое. Словно он взглядом котел вырваться из своего тела, уйти от самого себя.

На улице ночной воздух словно холодной рукой коснулся его лба. Андре ускорил шаг, чтобы побыстрее уйти отсюда, оставить позади тяжкий груз накопившейся злобы.

Когда он проходил по мосту, на его часах было начало восьмого. Ярко освещенный катер скользил по Большому каналу к Пьяцца Сан-Марко. Что сказать Четтэуэю? На что, черт возьми, ему дался этот Четтэуэй? Все же Андре решил сдержать слово и позвонить ему.

Он пошел на переговорный пункт, назвал телефонистке номер гостиницы, сначала попросил бар, а потом, когда ему ответили, нетерпеливо вызвал Четтэуэя.

Когда англичанин подошел к телефону, Андре попытался говорить с ним спокойно и естественно, но это ему не удавалось.

— Это я, Меррест.

— Ах, дорогой Меррест! Ну что? Как там ваша Элен? Она согласна присоединиться к нашему маленькому празднику?

Четтэуэй говорил слишком оживленно, — должно быть, пропустил еще не одну рюмку.

— Элен нет дома, и я не знаю, где ее найти. Поверьте, очень сожалею.

— Я тоже сожалею. Очень.

— Итак, приятного вам вечера!

— Подождите, Меррест! Послушайте! Почему бы не…

Но Андре уже вышел из кабины.

7

Днем к Адальджизе зашла Марта, ей хотелось повидаться с Элен. Если тетя волновалась, ей не хватало воздуха, и она слегка хрипела: Марта специально явилась сообщить, что около полудня из Милана звонил Ласснер. Он сказал, что приедет поздно вечером, потому что у него еще много дел.

— Ну, конечно, он там всего на несколько часов после такого долгого отсутствия! Вполне понятно! — объяснила Марта.

Начав говорить, тетя уже не могла остановиться. Она сидела в старом кресле-качалке, на фоне простыней, развешенных в комнате по диагонали. На голове у нее была забавная шапочка от дождя, совсем круглая, с застежкой внизу, в ней Марта походила на старого карлика. Элен больше ее не слушала или слушала невнимательно. Ей хотелось, чтобы никто не нарушал ее блаженного спокойствия.

Позже, после урока с Марио, Элен гладила белье, чтобы помочь Адальджизе, а заодно занять себя, иначе время тянулось слишком долго. И когда вернулся Леарко — он совсем не боялся холода, на нем был только клеенчатый плащ, надетый поверх синей спецовки, — все они сели за стол.

Перед уходом Элен наблюдала смешную сцену — Леарко с сыном поспорили из-за Кассиуса. Котенок, играя, долго возил по полу фуражку Леарко и в конце концов напрудил в нее. Не говоря о том, что такое обращение с головным убором Леарко уже само по себе было святотатством, фуражка теперь издавала особый запах, потому что, дабы скрыть преступление своего любимца, Марио облил ее духами, которые нашел у матери. Смесь обильной кошачьей мочи и дешевых духов создавала, по словам Леарко, такую вонь, что от нее мог задохнуться и рабочий химического завода. Даже в противогазе! Марио, конечно, не смел утверждать, что продукт невоздержанности Кассиуса пахнет розой, но заявил, что отец все преувеличивает, потому что не любит котенка.

Около девяти часов Элен решила пойти к себе. На прощание Адальджиза сказала:

— Не беспокойся. Он, наверное, выехал очень поздно.

— Да и на дорогах сплошные пробки, — добавил Леарко. — Поверь мне, раньше полуночи ему не доехать.

В своей комнате Элен почувствовала вдруг необъяснимую тревогу. Она легла на постель не раздеваясь и попыталась читать. Время от времени Элен с волнением прислушивалась к чьим-то приближавшимся шагам на улице, и когда они удалялись в том же равнодушном ритме, у нее словно отливала от сердца кровь и она вся холодела.

Элен вспомнила, как ответила на желание Ласснера и как с первого же дня его желание так чудесно возбудило ее собственное. Ласснер сделал ее женщиной, открыл ее настоящее предназначение — любить и быть счастливой в любви, Это он пробудил жажду жизни, до тех пор дремавшую в Элен. Она думала о Ласснере, смутно надеясь, что тем самым поможет ему быстрее преодолеть опасности ночной дороги.

В двенадцатом часу ночи гудок какого-то грузового теплохода резко и протяжно разорвал тишину. Ему вторили четыре-пять коротких гудков, ударами отозвавшихся в сердце Элен. Вся дрожа, она поднялась, прошла в другую комнату и подошла к окну. Протерла запотевшее стекло и стала смотреть на улицу, по которой должен был проехать Ласснер. Фасады домов с зашторенными окнами образовывали коридор, слабый свет фонаря оставлял в темноте ниши, стирал углы и создавал какие-то словно потусторонние декорации, не имеющие ничего общего с миром живых.

Около часа ночи, докуривая последние сигареты, Элен все ходила и ходила из угла в угол среди фотографий, открывающих ее взору ошеломляющую вереницу образов. Все взгляды, казалось, были устремлены к ней, ни на минуту не отпускали ее, особенно этот потрясающий взгляд человека перед расстрелом. В какую-то минуту этот взгляд смутил ее, словно чье-то незримое присутствие. Внезапно она почувствовала, что не может больше выносить его, и решила вернуться в спальню. Измученная, она упала в кресло, не в силах обуздать свои мысли, превозмочь смертельную тревогу.

К десяти часам Ласснер только еще проехал Верону. Он опаздывал, потому что днем задержался у Норо, затем ему пришлось заглянуть в агентство, чтобы кое-что утрясти и прежде всего опять разобраться в запутанном деле с фотоматериалами, которое нужно было уладить до отъезда. Выехав из Милана, он попал в обычную в конце дня пробку. Позднее в окрестностях Брешии из-за сильнейшего ливня ему пришлось сбавить скорость. Он даже не пообедал как следует, лишь съел бутерброд и выпил стакан пива в деревенском кафе, а на небе уже началось неистовство молний, сверкавших на фоне туч у самых холмов и возвещавших близкий потоп.

Как всегда в сырую погоду, его обгоревшую руку, сжимавшую руль, словно пронизывали булавочные уколы. Воздух был так пропитан влагой, что огни машин, которые обгонял Ласснер, расплывались в тумане. А что, если Норо говорил правду? Ведь он как будто получает надежную информацию! А может, узнав о его отъезде вечером, тот же Норо мог подумать — да еще с иронической улыбочкой! — что напугал Ласснера. Что по его совету он, Ласснер, дрожа от страха, удрал в Венецию. А ведь на самом деле он мчался на свидание! Конечно, были у него разные женщины, но он еще не встречал такой, которая бы, как Элен, придала его жизни новый смысл.

Когда Ласснер проехал Виченцу, уже погрузившуюся в сон, молния снова выхватила из темноты группу растрепанных деревьев. Мысли Ласснера метались между Элен и Норо. Среди журналистов, ставших жертвами покушений, был его приятель Казаленьо из газеты «Стампа». В последний раз он видел его в Турине, в октябре семьдесят седьмого года, и через месяц Казаленьо уже убили. Неужели и ему, как Норо, как многим другим, придется каждую ночь менять ночлег? Превратиться в индейца, за которым охотятся и который в смертельном страхе мечется от одного убежища к другому, словно затравленный зверь? Ласснера обогнал огромный грузовик с югославским номером. Из-под колес его фонтанами вырывалась вода, фары буравили темноту. Но ведь есть Элен, и если ему действительно что-то угрожало (хотя Норо, пожалуй, все слишком драматизировал), он должен уберечь ее даже от малейшего риска, вызванного общением с ним. Тревога за Элен подтверждала, что он любит ее, ведь только о ней были все его помыслы. Километр за километром, миновав ночью Падую, он приближался к возлюбленной, представлял себе ее в теплом свете ламп, полную нежности, умиротворяющую его в нелегкой этой жизни.

Местре возвестил о себе размытым светом, между туч проглядывали звезды. Ласснер любил, когда Элен рассказывала о своем детстве, о доме с красными плиточными полами, о саде, о своей комнате под крышей… Она, должно быть, от чего-то страдала, что-то все еще терзало ее, и, как большинству тех, кого не раз обижала судьба, ей не хватало веры в себя. Так, думая об Элен, он проехал через безмолвный, уснувшей в рассеянном свете фонарей Местре, мимо немногих еще открытых в центре кафе.

Ему попалось несколько встречных машин на проспекте, ведущем к мосту Свободы, соединявшему Венецию с материком. Слева и справа мерцали огни, затерянные в глубоком мраке лагуны. Какие-то машины обгоняли его и исчезали в темноте. Вдруг Ласснер услышал сзади оглушительный шум мотора. Он посмотрел в зеркало дальнего обзора, решив, что кто-то хочет его обогнать. На светящемся фоне Местре выделялся силуэт мощного мотоцикла. Ласснера удивило странное поведение его водителя, тот явно старался удержать расстояние между мотоциклом и машиной. Ласснер видел, что на заднем сиденье мотоцикла был человек, тоже в шлеме из плексигласа с козырьком. Казалось, эти двое составляют с мотоциклом единое целое, от них исходило ощущение уверенности и виртуозного владения машиной.

Ласснер притормозил. Что-то здесь не так, надо разобраться. Но в чем? Мотоциклист тоже сбавил газ. Странно! Неужели Норо был прав? Невероятно! «Может, они просто развлекаются?» Ласснер еще не был обеспокоен всерьез, но все же стал внимательнее следить за водителем — он был в шлеме и плотно застегнутой спортивной куртке. Второй парень, тоже в шлеме, наклонил голову вправо, словно наблюдая за Ласснером. Навстречу на полном ходу пронеслась машина из Венеции, потом шоссе опустело. И тут же мотоцикл прибавил скорость, второй парень опустил руку… А в руке у него… Черт побери! Как же он сразу не понял! Ласснер бросил машину влево, чтобы помешать мотоциклу обогнать его, тот дернулся в сторону, выровнял ход, обметая пространство пучком света от фары, потом рванулся вправо. Ласснер повторил маневр. Навстречу им мчался грузовик с габаритными лампами над кабиной. Ласснер бросил машину вправо, а мотоциклист, чтобы не попасть между грузовиком и автомобилем Ласснера, притормозил, позволил обогнать себя и — ну и хитер! — бросился влево. Ласснер тоже подался влево, увидел прямо над собой обезумевшее лицо водителя огромной машины, проскочил, задев грузовик, но удержавшись посреди дороги. Неужто так будет до Пьяццале Рома! Ведь там тупик, хотя и довольно просторный — с островком автобусной станции посередине, — вот где удобно маневрировать, легко опрокинуть преследователя. Словно угадав его мысли, водитель мотоцикла с оглушительным грохотом бросил свою машину на свободное место справа. Не теряя самообладания, Ласснер резко дал газ, чтобы оторваться от погони, и тут впереди увидел шедший навстречу автобус из Венеции. Ласснер мгновенно прикинул его скорость и размеры. Он был уверен, что на этот раз мотоциклу придется свернуть к железнодорожной насыпи, чтобы не оказаться зажатым между автобусом и его машиной. Но не тут-то было! Парень за рулем мотоцикла разгадал его маневр, с поразительной ловкостью затормозил, свернул и исчез где-то сзади, затем мотоцикл вынырнул слева, одним махом догнал машину Ласснера и, все так же гремя мотором, оказался уже рядом с дверцей. Ласснер отчетливо увидел головы двух убийц в шлемах — они были похожи на инопланетян. Сидевший сзади держал в руке пистолет, спрятав его за спиной водителя. Ласснер резко затормозил, шины душераздирающе завизжали, машину занесло, он попытался выровнять ее. «Сейчас решится, жить мне или погибнуть», — мелькнуло в голове, и он почувствовал, как усилие мотора отдается во всем теле. Непокорная, словно обезумевший робот, машина не слушалась. Исполосованное железнодорожными проводами небо куда-то накренилось. В эту минуту рядом на полной скорости промчался поезд в Местре, светя окнами. А в десяти метрах перед его машиной был уже большой туристский автобус — он ехал прямо на Ласснера, слепя его фарами. Мотоцикл же исчез! Ласснер изо всех сил навалился на руль. Состав на насыпи с его бесконечной вереницей вагонов подпрыгнул, как кинопленка, выскочившая из рамки проектора. Над Ласснером, словно небоскреб, навис автобус! Дорога куда-то провалилась; инстинктивно откинувшись назад, Ласснер поднял сжатые кулаки… и тут голова его словно раскололась.

8

На следующий день рано утром Пальеро ехал на автобусе в Местре, и в окно увидел на мосту Свободы разбитую машину, вся передняя часть которой была смята. Ее окружали полицейские, которые не спешили разойтись, несмотря на дождь; рядом стоял подъемный кран.

— Вчера вечером разбилась, — сказал сосед по автобусу. — Об этом пишут в газете.

Пальеро взял у него газету и прочел несколько строк в рубрике «В последний час». Не может быть! Ласснер Уго, писала газета, по неизвестной пока причине намеренно врезался в туристский автобус, шедший от Пьяццале Рома. Пассажиры автобуса не пострадали, а Ласснер в тяжелом состоянии доставлен в городскую больницу.

И больше ничего. На мгновение Пальеро оцепенел. Сосед удивленно посмотрел на него, но ничего не сказал.

Немного погодя, спускаясь с катера, Пальеро подумал: «Знает ли об этом Элен? Пойти прямо к ней?». Он решил сначала посоветоваться с Адальджизой и Леарко. Они, оказывается, еще ничего не знали. Адальджиза, еще не оправившаяся от страшного известия, сказала, что сама пойдет к Элен.

Элен была смертельно бледна и уже одета.

— Ты что, уже все знаешь? — спросила Адальджиза и сама испугалась своего вопроса.

Элен еще ничего не знала, Адальджиза обхватила голову руками.

— Какое несчастье! — воскликнула она и зарыдала.

Элен взяла ее за руку и слегка притянула к себе. Глаза ее не мигали, казались совсем сухими, окаменевшими.

— Он погиб? — тихо спросила.

— Автомобильная катастрофа на мосту. Ласснера отвезли в больницу. Пальеро рассказал. Леарко поедет с тобой.

— Ты мне не ответила. Он умер, да? — настаивала Элен.

— В газете сказано, что он ранен. Тяжело ранен.

Адальджиза снова заплакала.

— Пойдем, — сказала Элен так же тихо.

Они спустились к Пальеро и Леарко.

Перед церковью Санти-Джованни-э-Паоло мокрый от дождя кондотьер Коллеони верхом на коне бросал вызов всему миру. Над входом в окруженное каналом здание городской больницы был изображен крылатый лев.

Элен, Пальеро и Леарко вошли в просторный зал бывшей Скуола ди Сан-Марко. Пальеро пошел навести справки у швейцара. Вернувшись, он сообщил:

— Там все скажут.

«Там» — это в приемном покое, недалеко от бывшего монастырского двора, обсаженного деревьями, с фонтаном посередине. Их попросили подождать. Сейчас к ним выйдут. Подошла молоденькая медицинская сестра. Они разговаривали с ней в галерее, по стеклянным стенам барабанил дождь… Ласснер находится в травматологическом отделении. У него поврежден череп, несколько переломов. Лечащий врач, доктор Кольери, придет около девяти. Это все, что она может сказать. Девушка в белом халате была тоненькая, розовощекая, почти подросток.

Ее слова не успокоили Элен, но она поблагодарила девушку и вернулась с Пальеро и Леарко в приемную. Леарко начал было уговаривать Элен не волноваться, ведь не стоит предполагать самое худшее, но потом замолчал, понимая, что в такие минуты всегда произносят лишь банальности. Элен же сознавала, что человек, который в это самое мгновение, быть может, борется со смертью (она не знала, как истолковать слова медицинской сестры), был единственным, для кого она жила на свете, и то, что она ничем не может ему помочь, приводило ее в отчаяние. Она ощущала свое полное бессилие, бесполезность и завидовала тем, кто способен молиться, смягчать свою боль надеждой, она же не умела надеяться.

Время текло под монотонный шум дождя, и Элен чувствовала, что больше и больше замыкается в себе, что для нее не существует ничего, кроме этого ожидания; в голове пустота, лишь одна смертельная тоска.

В это время Андре спускался по лестнице в ресторан гостиницы, где его ждал Четтэуэй. Утром он позвонил англичанину и извинился за свое вчерашнее поведение, но тот, добрая душа, возразил:

— Дорогой мой, это я жалею, что вас с нами не было. У красотки Аниты есть подруга. Не знаю, могла бы она заменить мисс Элен, но удовольствие от нее вы бы все-таки получили.

Они договорились вместе позавтракать до того, как Четтэуэй выйдет в море. Андре решил в тот же вечер уехать из Венеции, убежденный в том, что этот фотограф — он уже забыл его фамилию, Ласснер, что ли? — был тем противником (скорее соперником), против которого он оказался бессилен. Во всяком случае, пока, потому что настанет день, и, быть может, довольно скоро, когда Элен снова окажется в Париже одна. Возможно, они встретятся… И тогда… Его опять охватил гнев и злость на самого себя. Как он мог настолько доверять ей? И быть таким дураком? Как это он, которого все считали проницательным (еще бы!), не смог предвидеть, к чему приведет столь долгая разлука. Ведь Элен оставалась одна в чужом городе. Правда, существовала Ивонна, ее он не мог бросить, ее нужно было щадить… он представил себе Ивонну, неподвижную, с потухшим взором, такую далекую, будто она умерла двадцать лет назад.

Ожидая Андре, Четтэуэй заказал самые лучшие блюда. Рядом с ним на столе стоял включенный транзистор — чтобы не пропустить сводку погоды для моряков.

— А зря вы вчера не поехали, дорогой Меррест. Вечером в заливе было замечательно.

— А как остров Сан-Микеле?

— И не спрашивайте. Через пять минут моя малышка вся дрожала от ужаса и стучала зубами. Пришлось отвезти ее в гостиницу. Зато в постели она великолепна, дорогой мой. Столько выдумки. И она клялась, что ее подружка, которую она подобрала для вас, не хуже.

— Очень сожалею, — сказал Андре.

Сказал просто так, из вежливости. На самом деле он ни о чем не сожалел. Он по-прежнему думал только об Элен. А после того, как побывал в ее комнате, ночь с любой другой женщиной могла бы кончиться так же, как с Терезой.

— В каждом порту есть способные девицы, правда? — продолжал Четтэуэй, — но, поверьте, после Гавайских островов подобного удовольствия я нигде не получал. Впрочем, она не словенка. Она из Линца, на Дунае. Великолепное тело! А грудь! Я сфотографировал ее в различных позах в чем мать родила. Хорошая девушка! И веселая! Это от шампанского. И еще от того, что мы останавливались на острове, где находится кладбище. Словом, обратная реакция. Ну, а вы? Что вы делали вчера вечером?

Андре не успел ничего сказать, потому что англичанин предупреждающе поднял палец: по радио передавали сводку погоды. Андре это не интересовало, он принялся за еду, но вдруг стал прислушиваться: по радио сообщили, что вчера вечером при въезде в Венецию некий Уго Ласснер попал в аварию. На мосту Свободы его машина столкнулась с туристским автобусом. Он ранен, других жертв нет. В тяжелом состоянии его доставили в городскую больницу. Выживет или нет — неизвестно. Пострадавший — фоторепортер, только что вернулся с Ближнего Востока, откуда привез серию репортажей.

Приятный голос дикторши (наверное, молодая и хорошенькая) передавал уже другие сообщения, но Андре их не слушал, думал об этой новости, о том, как ему сейчас поступить. Сидящий напротив Четтэуэй равнодушно пил чай. Его спокойствие сначала неприятно поразило Андре, но, с другой стороны, чего бы англичанину волноваться? Только он, Андре, видел в происшедшем веление судьбы. Другой голос, на этот раз мужской, передавал информацию о движении кораблей в порту. Панамский танкер «Галатея»… Греческий пароход «Адельфи»… Все это иной мир. Затем пошла метеосводка, которую англичанин слушал очень внимательно. Когда передача закончилась, он сказал:

— Адриатика, дорогой мой Меррест! Ей нельзя доверять… Такое спокойствие и безмятежность, а потом — раз! — и не узнаешь…

Они расстались. Вначале Андре собирался проводить англичанина до яхты, потом передумал, решил поскорее вернуться к себе и поразмыслить над тем, что ему делать, если Элен лишится своего друга.

В холле гостиницы он просмотрел несколько газет, но в них подробностей об аварии было еще меньше, чем по радио, лишь короткое сообщение в рубрике «Последние новости». Однако по радио говорилось о критическом состоянии пострадавшего, а газеты — по-видимому, они слишком поздно получили это известие — писали, что состояние серьезное. Впрочем, эта формулировка могла означать что угодно.

Он поднялся на лифте и быстро вошел к себе в комнату.

Вещи он начал укладывать еще утром, А может, ему отказаться от билета на ночной поезд и предупредить человека, который ждет его в Лионе? Мозг Андре работал четко и методично. Он прикинул, что может задержаться на полтора, в крайнем случае даже на два дня, если сообщит об этом в Париж. Чтобы решить окончательно, ему нужно просмотреть кое-какие бумаги. Он сел к столу. Дождь стучал так, словно кто-то бросал в окна пригоршни гравия. Мысли Андре были одна мрачнее другой. Сможет ли он вернуть Элен, если этот парень умрет? Конечно, она будет потрясена. Но вдруг, несмотря ни на что, она примет его помощь и поддержку? Может, она охотнее уедет из города, где ее постигло такое горе? Размышляя так — холодно, без малейшего сострадания, — Андре чувствовал, что снова становится самим собой, потому что в отличие от других людей никогда не считал смерть — свою или чужую — чем-то ужасным и таинственным. Еще ничего не кончено. Ведь он уже думал, что потерял Элен, а теперь как знать? Ну, ладно. Что же конкретно предпринять? Позвонить в больницу? Лучше просто туда поехать. Элен, наверное, уже там.

9

— Если у вас есть дела, не ждите больше, прошу вас, — сказала Элен сопровождавшим ее друзьям. Было уже десять часов, а доктор Кольери, который давно пришел в больницу, у себя в кабинете еще не появлялся.

Леарко и Пальеро запротестовали: нет-нет, они будут ждать вместе с ней! Пальеро никуда не спешит, а Леарко перед уходом попросил Адальджизу предупредить его приятеля на заводе, что не сможет прийти сегодня утром.

В приемной к тому времени собралось несколько человек, поэтому мужчины вышли покурить на галерею, где они облокотились на невысокую стенку, окружавшую бывший монастырский двор. Дождь перестал. В соседнем коридоре степенно бродила кошка.

Никогда еще Элен не думала так о смерти, как сегодня: она поняла, что нет большего несчастья, чем пережить тех, кого любишь. С каждой минутой ей больше казалось, что внутри у нее все умирает, она чувствовала себя опустошенной. Элен не могла плакать, как плакала сидевшая рядом старушка с застывшим лицом — положив руки на колени и даже не вытирая глаз. Ее простое лицо в слезах было воплощением человеческого горя.

Около половины одиннадцатого снова появилась молодая медицинская сестра. Все такая же серьезная, без тени улыбки. Она пригласила Элен:

— Доктор сейчас вас примет. Пойдемте!

Элен последовала за ней, уверенная, что за эти несколько минут все должно решиться.

Доктор Кольери, тоже в белом халате, принял ее в своем кабинете, пригласил сесть. Он был высокого роста, брюнет со взъерошенными волосами.

— Мадам Морель? Не так ли? — Он говорил по-французски, слегка запинаясь. — Итак, у мсье Ласснера травма черепа. Электроэнцефалограмма показывает отклонения от нормы. Классический случай. Глазное дно нормальное. Больше сказать пока нечего. У него еще сломана левая рука. Перелом серьезный. Наконец, сломаны ребра. Отсюда плевральное кровоизлияние. И довольно неприятная рана на бедре, думаю, от острого куска металла. Сильная потеря крови. Словом… попробуем починить. Бывает хуже.

— Вы разрешите мне его увидеть?

— Мадам, ему нужен покой и отдых. Никаких тревог, никаких волнений. Он дышит с трудом, ведь у него травмирована плевра. Словом…

— Когда я смогу поговорить с ним?

— Завтра вечером. Не раньше. Дайте нам сделать свое дело. Он хоть и не развалился на части, но все же…

Элен смотрела на доктора с безграничной благодарностью. И только теперь пришли слезы, внутри как-то сразу потеплело.

Доктор Кольери проводил ее до выхода. Элен знала самое главное. А главное то, что Ласснер будет жить. От волнения она не могла говорить, сердце учащенно билось, тревога уходила, она вновь, словно ребенка под сердцем, почувствовала в себе чудесный груз любви. Однако, когда доктор Кольери уже взялся за ручку двери, Элен спросила:

— Простите, я не знаю, как именно произошла катастрофа, Мне известно только то немногое, что было в газетах.

— Понимаете, мадам… это какой-то невероятный случай. Шофер автобуса говорит, что Ласснер довольно странно управлял машиной, будто хотел помешать большому мотоциклу обогнать его. А один из пассажиров, сидевший впереди, сообщил полицейским, что и люди на мотоцикле, о котором идет речь, тоже вели себя очень странно. Но ведь дело происходило ночью, вы знаете! Словом…

— А что об этом думают следователи?

— Не могу вам сказать. Они, конечно, ждут, когда можно будет допросить раненого. И, полагаю, они хотели бы разыскать тех парней на мотоцикле.

Уже в коридоре, когда Элен вышла от доктора Кольери, она поняла причину трагедии. Элен не сомневалась в том, что люди на мотоцикле пытались опрокинуть машину Ласснера, убить его. От этой мысли у нее так перехватило дыхание, что она даже замедлила шаг. Так, значит, все еще не кончено, это просто отсрочка. Разве они не попробуют повторить свою попытку? В ее представлении «они» — это не группа людей, а скорее несчастье, приближающееся к Ласснеру, несчастье с беспощадным взглядом, как у того типа на фотографии. (Она вспомнила, что подписью к этому снимку Ласснер сделал стихи Чезаре Павезе: «Смерть придет, и у нее будут твои глаза…») Элен чувствовала себя совершенно убитой, будто доктор сообщил ей, что Ласснер неизлечимо болен.

Выйдя из коридора и увидев зелень монастырского двора, она постаралась побороть свое смятение, предотвратить нервный приступ. Поджидавшие ее Леарко и Пальеро уже шли навстречу. Она решила сказать им только о состоянии здоровья Ласснера и ничего — о катастрофе. Не сейчас. Потом. Она скажет об этом тогда, когда ее сердце перестанет дрожать от ужаса!

Напротив больницы по другую сторону канала находилось кафе под названием «Il cavallo» — «Конь». Что означало это название? Восхищение лошадью или презрение к всаднику? Андре оно показалось забавным. Он стоял возле стойки, неподалеку от входа, и наблюдал за происходившим на площади. Андре представлял себе Элен в стенах больницы. В последнюю минуту что-то вроде угрызений совести не позволило ему войти туда и навести справки… Лучше уж потерпеть, подождать, пока она выйдет. По ее состоянию видно будет, что ему делать. Но это ожидание было нелегким — вокруг шумели посетители кафе, не говоря уже о радио, которое без устали передавало всякую чепуху.

Андре бросил деньги на прилавок и вышел, не дожидаясь сдачи. На улице он с удовольствием вдохнул свежий воздух. Три монахини, шедшие в ряд, направлялись к церкви; ветер раздувал их черные накидки. Они прошли, и площадь опустела, залитая мертвенно-бледным светом, какой бывает после дождя. Лишь кондотьер Коллеони с голубем на плече оставался стоять наверху, на своем пьедестале. Андре направился к мосту.

Облокотившись на перила, он с минуту курил, глядя на лодку, груженную овощами и фруктами. Лодка остановилась под окном, откуда женщина спустила корзину на длинной веревке. Разговор между шутником-торговцем и развязной женщиной отвлек его как раз в то мгновение, когда Элен выходила из больницы. Обернувшись, Андре увидел, как она уже поднималась по насыпи. И не одна! Андре и не предполагал, что с Элен приедут друзья. О том, чтобы подойти к ней сейчас, не могло быть и речи… Да и зачем? Она шла, плотно застегнув плащ, и если лицо ее и казалось замкнутым, то на нем все же не было признаков отчаяния. Значит, Ласснер не умрет. Достаточно было посмотреть на обоих мужчин в рабочих комбинезонах, шедших рядом с ней: лица их были серьезны, но спокойны.

Теперь Андре перестал думать о Ласснере, его мысли перенеслись к Элен. Все так же опираясь на перила моста, он не сводил с нее глаз, смотрел, как она пересекает площадь, подняв голову, красивая и стройная… Заметила ли она его? Он был уверен, что заметила, но Элен была уже на другом берегу канала и прошла, не удостоив его взглядом. Когда все трое исчезли из виду, зазвонили церковные колокола. Их зов плыл дальним эхом над крышами домов, заполняя собой все вокруг. Андре посмотрел на часы. До поезда оставалось еще восемь часов. Еще восемь часов в Венеции, в самом ненавистном городе на свете.

Венеция, январь 1979 г.,

Булонь-сюр-Сен, октябрь 1980 г.