Владимирские Мономахи

I

Прошел месяц после смерти и похорон, пышных и торжественных, «последнего» Басман-Басанова.

В барском доме стало несколько тише обыкновенного. Исчезновение молодого барина не могло быть заметно, так как все население заводов уже давно не видало больного, лежавшего в постели. Оплакивать горько и печалиться было, собственно, некому, так как Аникита Ильич слишком жалел Высоксу без наследника, чтобы жалеть самого покойника. Сусанна ежедневно поминала своего Алешу в разговорах с Угрюмовой, но все-таки чувствовала известного рода облегчение, что молодой человек унес с собой тайну, разоблачение которой могло повлиять на все ее существование.

Если в доме казалось тише, то причина этому была не смерть молодого Басанова, а нечто совершенно иное… Причиной было недовольство и пасмурное настроение духа нескольких лиц, главных или видных, сообщавшееся и другим второстепенным сожителям.

Аникита Ильич был недоволен, угрюм, раздражителен и беспощаднее, чем когда-либо, в наказаниях провинившихся… Он даже два раза поступил явно несправедливо, по мнению своих подданных, чего прежде не бывало.

Самовластный старик на седьмом десятке лет, после привычки всей своей жизни видеть и считать волю свою законом для всех, вдруг дожил до того, что юное существо, тихое, безвольное, девушка — полуребенок и годами, и разумом, — упорно противилась ему… И средств побороть это сопротивление не было… Ни лаской, ни угрозой нельзя было одолеть глубокого горя и постоянных слез молоденькой Аллы Ильевой.

Разумеется, вскоре после похорон девушка была снова приведена по винтушке своей теткой в апартаменты барина и, несмотря на ее горькие мольбы пощадить, не была пощажена…

Аникита Ильич, судя по долголетнему опыту, убеждал Аллу, что «стерпится — слюбится».

Однако он ошибся. Прошел месяц, и молодая девушка стала предметом всех разговоров, соболезнований и удивления. Никто ничего наверное не знал. Некоторые едва решались подозревать… Большинству же и на ум не приходила правда… Поэтому в разговорах не стеснялись… Заставить всех сразу замолчать простым объявлением о своей прихоти старик, конечно, не хотел… Он гневался, раздражался, не мог одолеть виновной упрямицы, считавшей себя несчастною, и бросился на безвинных…

А говорить постоянно в доме и во двору, охать и ахать об Алле Васильевне было не мудрено. Девушка, прежде постоянно резвившаяся как дитя, прыгавшая и хохотавшая больше всех, заразительно действуя своим детским весельем и на других, теперь ходила как потерянная, и на ней лица не было.

Аллинька плакала и плакала… Слезы рекой текли… Лицо ее одновременно и похудело, и опухло. Если ее бело-розовые щеки осунулись, то глаза, веки и нос некрасиво вздулись… И хорошенькая девушка с таким лицом бросалась в глаза и поражала всякого.

Мать ее на все вопросы отвечала, что у девушки странные головные и зубные боли. Алла утверждала то же самое. Отец ее Василий Васильевич тотчас после похорон стал собираться на богомолье в Киев.

Уже три раза вызывал барин к себе наверх по винтушке тетку, а затем и мать молодой упрямицы, приказывая им ее унять… Женщины винились, просили за нее прощения, но заявляли что с «дурочкой» ничего поделать не могут.

— Будь она умная, да понятливая, — говорила Ильева, — то сама бы рада была. А с этакой взятки гладки. Прикажите ее в монастырь свезти, да хоть в послушницы отдать… Может, и обойдется, смирится.

Но этого, разумеется, сам Басанов не желал…

Благодаря этой хворости, головным и зубным болям Аллы, нашелся на Высоксе человек из видных, который тоже ходил сам не свой и на котором тоже лица не было.

Это было высокское пугало — обер-рунт.

Сначала при виде Змглода с искаженным от неведомой причины лицом все обыватели еще пуще стали избегать его, но затем вскоре убедились, что «Турка» не злобен, не остервенился, а напротив осоловел и «размяк»…

Только удивительное лицо его стало будто звериным, а на деле он чудно подобрел, ко всем ласкается, как злой, но отощавший пес, с голоду хвост поджавший…

Действительно, умный, самоуверенный и беспощадно строгий начальник полиции вдруг преобразился. Он бродил унылый, задумчивый, а дело свое — соглядатайство и доносы барину — бросил почти совсем. Все, что попадало ему на глаза и под руку, за что прежде была бы крутая расправа, его личная или по приказу барина, теперь всем сходило с рук. Когда виновный кидался в ноги обер-рунту и молил:

— Денис Иваныч, не погуби!

Змглод глядел тупо, уныло, не злобно и отвечал глухо:

— Бог с тобой… Только смотри, «самому» не попадись опять…

Разумеется, Ильевы и сама Алла объясняли Змглоду то же самое: хворость. И умный человек, один из умнейших в Высоксе, наивно верил. А страдания обожаемой девушки его смягчили, сделали добрее, потому что озабочивали, даже мучили. Василий Васильевич, чистая душа, но скромнейший человек и в полной зависимости от жены, ушел в Киев грустный и только сказал Змглоду:

— Полагательно, Денис Иваныч, скоро свету преставление…

Глупая старуха Ильева была счастлива, однако поверить кому-либо важное происшествие в их семье, благосклонность барина к ее красавице Алленьке, она считала преждевременным. Сама молодая девушка, умная сердцем, почуяла, что откровенно признаться и объяснить «такое» своему первому другу Змглоду невозможно. Первые дни девушка хотела руки на себя наложить, затем хотела просить Змглода вместе убежать с Высоксы, куда глаза глядят, но, конечно, у нее не хватило духу ни на то, ни на другое.

А это предложение — вместе спастись бегством, которое казалось девушке столь же мудреным, как и самоубийство — было бы радостно принято Змглодом тотчас же. Но глупенькая Алла не знала, чем она давно стала для этого ее «милого Турки».

Если повелитель всей Высоксы с заводами и чуть не полный хозяин всего наместничества был озлобленно придирчив и всех заставил притихнуть настороже и жить «ушки на макушке», то главная личность после него была точно так же угрюма, раздражена и тоже срывала свой гнев на ком могла, за исключением виновного…

Сусанна тоже чуть не в первый раз в жизни была сильно озадачена, но и смущена. Если старик, неограниченно властный, не мог справиться с девушкой-ребенком, то энергичная и смелая «барышня» Высоксы, бесстрашная и, как звали ее, «озорная», не могла справиться с простым крепостным человеком своего дяди, с простым писарем его конторы.

Анька Гончий тоже удивлял всех своим видом, не меньше Аллы, не меньше обер-рунта. Молодой конторщик ходил темнее ночи и проговаривался, что погубит душу свою…

— Если не с собой покончу, то с другим кем!.. — говорил он. — Не себя, так поросенка прикончу. Захрюкает у меня поросенок по-соловьину или зальется соловей по-поросячьи…

Разумеется, слов этих никто не понимал, кроме Санны. Она тревожилась, сердилась, иногда выходила из себя от гнева, грозилась… но добиться не могла ничего.

Молодой конторщик, взятый в любовники зря, очертя голову, в минуту праздной скуки, озорно и необдуманно, начинал ей уже давно надоедать, тяготить своей безумной страстью, порывами дикой ревности и даже угрозами погубить и себя и ее вместе, в случае ее «прихотничества».

Так называл Анька сначала намеки, а затем и заявления Санны, что она легко может охладеть к нему и выбрать себе кого другого.

Умный и энергичный малый всегда был смел до крайности, предприимчив во всем и, подобно ей, тоже «озорной», а любовь «барышни», казалось, перевоспитала его, усилив стократ его качества и недостатки… Будучи смелым всегда, теперь он был готов идти на все без исключения ради или из-за Сусанны… хотя бы на жестокую казнь и смерть. Будучи ревнивым от природы, теперь он изнывал и болел от ревности. Она грызла и душила его!..

Единственный человек, которому Анька из любви всегда слепо повиновался, его отец, Абрам, напрасно старался успокоить и образумить сына, единственного и обожаемого им.

Анька подозревал теперь измену любимой женщины и, забывая, кто она и какая общественная разница между ним и ею, знал, понимал и видел только одно: потребность расправиться, прекратить свои мученья и душевную пытку как бы то ни было… убийством — так убийством!

Горе Аньки свалилось на него сразу… Как неожиданно толкнула его судьба в объятия красавицы-барышни, так же сразу, смаху, судьба отняла у него эту женщину, которую он, человек пылкий и самолюбивый, боготворил, страстно и гордо упиваясь своим чувством, но и своей победой.

И вдруг все рухнуло. Он опять стал для нее конторщиком и крепостным… Угрюмова передала ему приказ барышни ее не беспокоить… Сусанна Юрьевна приказала:

— Сидеть смирно, пока за ним не пошлют, коли вздумается повидать!..

Пока Анька думал, что это простое временное охлаждение, он терпеливо ждал. Но вдруг он убедился, что он замещен, и прихотливо, грубо… Другой на его месте пользуется расположением, а может быть, уже и ласками «барышни», для которой он сам сразу как бы перестал существовать.

Скрываясь теперь от Гончего больше, чем от кого-либо другого, Сусанна и Угрюмова сумели так устроиться, что ему не было никакой возможности узнать, кто был этот счастливый соперник… Два раза Анька среди темноты, вечером, дерзко влезал по столбу на балкон барышни и тщетно глядел через завешенные окна и напрасно прислушивался. Он слышал мужской голос в комнате, где сам бывал недавно запросто, но узнать, кто его заместитель, он не мог. Когда и как появлялся, когда и где выходил этот незнакомец, Анька проведать не мог. Стоять в коридоре настороже у дверей комнат барышни целый вечер или ночь до рассвета он, конечно, не смел. Наконец, однажды Анька узнал, кто его соперник, и пытка от ревности стала еще нестерпимее. Он терял рассудок от бури на душе и, конечно не способный смирно и покорно переносить свое положение отвергнутого, начал чаще и дерзче являться к Угрюмовой, прося, а затем даже и требуя повидать барышню. Но Сусанна не хотела видеть его. Сначала она не принимала его, потому что желала избежать глупого объяснения, а затем при упорстве Аньки она рассердилась и стала отказывать еще упорнее. Наконец, при первой же угрозе молодого малого, переданной Сусанне, она ответила через ту же Угрюмову тоже угрозой — приказать кое-что насчет дерзкого конторщика обер-рунту…

— Коли так, — объявил Гончий наперснице, — то передайте барышне, что я один погибать не хочу… вместе любились, вместе и пропадем пропадом.

Разумеется, эти слова смущали Сусанну, знавшую крутой, непреклонный нрав и предприимчивость своего бывшего любимца.

Вместе с тем однако, хотя она и упорствовала, не раскаивалась в своей жестокости к Аньке… Если бы Гончий взялся иначе и мягче, он снова был бы в милости, так как новый избранник был только забавой и успел ей наскучить, прежде чем она успела окончательно решить вопрос, приблизить ли его к себе… Этот любимец был не высокский житель и не крепостной Басанова, а вновь явившийся вольный человек, выписанный служить по найму.

По воле судьбы Сусанна впервые увидела его и была поражена его красотой на отпевании тела ее Алеши… в то самое мгновение, когда гроб собирались поднять и нести из храма в склеп, певчие спустились с клироса, где были укрыты иконостасом и прошли стать впереди духовенства… В этой веренице человек в двадцать, среди давно знакомых лиц, Санна вдруг увидела незнакомую ей личность. Это был высокий, стройный, светловолосый малый, лет двадцати на вид, с поразительно красивыми задумчивыми глазами… Удивительная тонкость и правильность черт лица, особенное, томное выражение глубоких, темно-синих глаз выделяли молодого малого из кучки певчих и из всей толпы.

После предания тела земле «барышня» тотчас подошла к хору певчих, похвалила их пение за обедней и спросила регента, чей голос свежий, звонкий, сильный покрывал все голоса в «Иже Херувимской»…

Конечно, она это уже знала, сама догадавшись теперь, чей голос слышала.

Регент указал на стройного красавца, сказав, что он — малоросс, ученый певчий, выписанный недавно из Москвы, по имени Тарас Файко…

Барышня похвалила нового певчего, меряя ею хищным взором с головы до пят, но юный хохол глядел на нее или особенно равнодушно и холодно, или же… чересчур простовато…

Не прошло, однако, дней пяти, как он был позван в комнаты «барышни» спеть что-нибудь «божественное» в присутствии барина и молодой барышни Дарьи Аникитишны.

Великолепный тенор, сильный и порядочно обработанный, удивил всех, даже старых девиц Тотолминых, тоже приглашенных слушать.

Сама «барышня» настолько прельстилась голосом Тараса, что вскоре снова раза два приказала позвать его и заставила вечером петь у себя, но уже без гостей… Затем он уже больше вызываем барышней не был и у нее не пел… Однако, его видали мельком в доме и в коридоре, и уже ходил слух, что «старая баловница Анна Фавстовна променяла Аньку на Файку».

Но это было верно наполовину. Сусанна собиралась, колебалась и не решалась… Чем больше и ближе узнавала она Тараса, тем менее был он ей привлекателен, так как отличался невозмутимым спокойствием духа, почти сонливостью.

II

Приближался сороковой день поминок по скончавшемся молодом барине, и вся Высокса снова ожидала прекращения занятий и работ на заводах. Повсюду от барских палат до слободы все население собиралось если не в самый храм, то к храму, к его ограде, постоять во время литургии и помолиться.

Накануне утром, как раз за двадцать четыре часа до начала заупокойной службы, по Высоксе распространилась такая весть, которая всех поразила… Долго потом вспоминали этот день все обыватели…

Рано утром, еще когда Аникита Ильич не кончил пилить и не начинал еще пить калмычкино снадобье, по винтушке явился Змглод и угрюмый, каким он был теперь всегда, доложил барину если не важную, то удивительную весть…

В герберге на рассвете остановился приезжий из губернского города, прибывший на почтовых лошадях… барин, еще молодой, и офицер. Он лег отдохнуть и еще, должно быть, не просыпался… Денщик же его на вопрос Змглода заявил, что барин, офицер гвардии, приехал представиться барину Аниките Ильичу и предполагает проснувшись тотчас идти в дом.

— Чего же ты с этим лезешь по винтушке!.. — рассердился Аникита Ильич… — Докладываешь, когда я еще, видишь, пилю… Что ты — ума решился?

— Потому я порешил поспешить… — начал Змглод, но барин, сердито замахиваясь «голландкой», которую вытащил из бревна, крикнул:

— Когда же это было, чтобы ты бегал докладывать о приезжих, не дав мне одеться и лба перекрестить! Хочешь, пошлю тебя на скотный на неделю коров доить…

— Аникита Ильич, — медленно и сурово заговорил обер-рунт, — коров доить я пойду, коли глуп, а вы дайте досказать. Я еще в разуме своем и знаю, что творю… Дело если не важное, то совсем особое…

— Ну?.. — спокойнее отозвался старик вопросительно.

— Я спросил, по долгу своему, звание и имя приезжего, чтобы доложить вам в обыкновенный час, но солдат ответил, что ему барином строжайше запрещено сказываться… Хоть, говорит, убей, не скажу, кто мы такие… А вот когда мой барин встанет да побывает у вашего барина, то вы все здесь ахнете и зачешетесь, как угорелые… Ну, как я ни бился, ничего не добился… Вот и пришел доложить, что ждет вас внезапу диковина какая-то… а не просто приезжий…

— Умница! Молодец! И был и остался молодцом! — воскликнул Аникита Ильич.

И, бросив пиление, он тотчас прошел в кабинет, весело усмехаясь… Через минуту, не выдержав, он кликнул Масеича и, отпивая свое мутно-белое снадобье, выговорил:

— Масеич… слыхал? А знаешь, кто этот офицер? Зачем приехал?..

— Знаю, — ответил камердинер холодно.

— Ан, врешь! He знаешь!.. И не можешь знать.

— Ан, знаю…

— Врешь, говорю тебе! — вскрикнул Аникита Ильич.

— Не вру, сказываю я вам! — вскрикнул и Масеич.

— Ах, идол упрямый… Так говори, а я молчать буду. Говори. Кто?

— Сынок чей-либо… Из тех, кому вы в Питер писали из-за барышни… Что? — подсмеиваясь ответил Масеич.

Аникита Ильич молчал и улыбался.

— Мудрено, вишь, догадаться… Вы думаете, вы одни на догадку прытки…

— Правда, Масеич… И знаешь, по-моему, кто… который из сынков?.. Завадский… либо князь Устюжский… Ну, что ж, слава Богу. Только давай Бог, чтобы ко двору пришелся… А зря за первого попавшегося гвардейца я Высоксу не выдам замуж, тьфу! то бишь Дарьюшку не выдам…

И Аникита Ильич, несколько волнуясь, не допил свое питье и приказав растворить. все двери, чтобы доступ к нему был тотчас свободен, начал свои занятия делами…

Не прошло получаса, как тот же Змглод явился со стороны коридора и приемной с новым докладом.

— Барин-офицер уже собирается выходить из герберга в полной амуниции… А она такая диковинная, какой я никогда еще, да и никто не видал в Высоксе.

И по описанию обер-рунта Аникита Ильич понял, что офицер — гусар. Это удивило и пуще взволновало бывшего измайловца.

В ту же минуту в приемной, в коридоре и в канцелярии все будто шевельнулось… Весть, добежавшая снизу, всполошила весь верх.

— Диковинный офицер из столицы к барину…

Но нежданный гость и его невиданный еще в Высоксе мундир оказались пустяками сравнительно с тем, что случилось затем и вихрем разнеслось повсюду, заставив ахнуть от удивления всех, начиная от пораженного известием барина и кончая последним рабочим.

Заведующий канцелярией Пастухов ввиду важности гостя добровольно взял доклад на себя. И едва появился в приемной молодой и статный гусарский офицер, как он спросил его и вошел к барину со словами:

— Желает представиться и засвидетельствовать вам свое почтение поручик Дмитрий Андреевич Басман-Басанов…

Когда Пастухов простодушно передал эти слова барину, то Аникита Ильич остолбенел, затем переменился в лице и будто задохнулся… Затем он поднял обе руки и едва слышно проговорил не своим голосом:

— Если переврал… в солдаты… лоб забрею, если напутал!..

Пастухов побледнел от страха… Ему казалось, что он передал верно… Но ведь на грех мастера нет. Вдруг, окажется, маху дал.

Увидя, что управляющий канцелярией собирается бежать из комнаты, вероятно, для переспроса, Аникита Ильич крикнул:

— Стой!.. Идол…

И старик, страшно взволнованный, прошел два раза по комнате, потом сел. Через полминуты он уже спокойнее спросил:

— Он сказал Дмитрий Андреевич Басман-Басанов… или сказал просто… Басанов?..

— Сдается… — залепетал Пастухов… — сдается мне, что изволил сказать Басман…

— Ну, вот… вот и лоб! — странным боязливым голосом произнес Аникита Ильич. — Да! За этакое… за этакое замуровать живьем надо…

Пастухов стоял уже бледный, как полотно и хотел что-то вымолвить, но посинелые губы только дрожали. Голос и вид барина испугали его больше, чем угроза.

Действительно, ничего подобного теперешнему своему состоянию давно не испытывал старик. Смерть сына Алексея его не поразила, ибо он ее ждал… Только смерть брата Саввы Ильича так же когда-то взволновала его и заставила кровь стучать в висках.

Все, что сотни раз мерещилось ему со дня смерти сына и во сне и наяву, о чем он мечтал, как юноша или как малый ребенок, зная, что желание это есть несбыточная мечта… теперь внезапно стало делом, действительностью…

Высокса после его смерти будет по-прежнему принадлежать Басман-Басановым и так… на сто лет… и больше…

«Но Басман ли он?!» — мысленно восклицал он теперь, боялся, трепетал… Вдруг сейчас окажется, что конторщик, осел, врал… Басановых много в России. Черта ли в них! Есть и мещане Басановы… Но Басман-Басановых нет больше. Он один, последний… Поэтому как он мог сам так малодушно сразу поверить дураку-конторщику и допустить себя до того, что все нутро у него будто перевернулось! Зря, без причины, из-за идола, который переврал. Ему, животному, что Басанов, что Басман-Басанов — все одно… Им всем, что им Высокса: что с ней будет, чья она будет?!

— Да… да… — едва слышно зашептал Аникита Ильич. — Если переврал… если меня зря хватил ножом в самое сердце… за это… не знаю сам, что с тобой сотворю…

Пастухов опустился на колени, всхлипывая…

— Цыц, проклятый… Услышат… что подумают! — прошептал старик. — Проходи… в спальню иди…

Управитель канцелярии, совершенно пришибленный приключившейся бедой, поднялся и на носках прошел в спальню…

— Ах, какая обида… — зашептал Аникита Ильич, оставшись один. — Ах, обида! Вот не ждал… Поверил на мгновение ока, и всего перетряхнуло… Понятно, что просто Басанов и лезет ко мне… Думает, идол, что его мещанское прозвище — то же, что и мое… Ну, ладно… погоди. Я вот тебя сейчас приласкаю. Будешь, Басанов, помнить Аникиту Басман-Басанова.

Старик поднялся, оправился, вздохнул глубоко, потом подошел к окну и заглянул в него… Он поглядел на громадную домну с дымящимися трубами, где пережигалась руда, день и ночь, уже четверть века, на расстилавшееся за нею огромное озеро, сиявшее, как зеркало, и на длинную высокую плотину, которую они с братом Саввою чуть не собственноручно соорудили, дежуря по очереди в начале работ… Разные ученые «рябчики» из столиц говорили, что плотина не выдержит первого же весеннего половодья или больших ливней, и озеро рванется и затопит заводы на пять верст… А вот она третий десяток лет хочет стоять… Затем глянул старик на здание, выстроенное по его рисунку ради забавы, — на пятиугольную коллегию с башней и часами. Наконец, повернув голову, он посмотрел на каменный храм с высокой колокольней… Здесь под алтарем покоятся и спят вечным сном брат Савва Ильич, создатель всего этого, его две жены, малолетний Саввушка и наконец Алексей, на которого была последняя надежда и который тоже лишил Высоксу истинного наследования… Будет она принадлежать каким-нибудь Завадским… Уж лучше князьям Никаевым.

— Да, жаль мне тебя… дорогая моя… — с чувством произнес старик… — Отдам я тебя лучше князьку Давыдке, свойственнику, чем совсем чужому человеку… Ну, а теперь этого смутителя моего духа надо принять и отвадить…

Аникита Ильич, печально настроенный, переживший вдруг из-за пустого случая несколько глубоко прочувствованных мгновений, кликнул не сурово, а каким-то слабым голосом, как никогда не звал холопов:

— Эй! Кто там?..

В прихожей и коридоре уже набралось довольно много народу… Все без исключения удивленно и почтительно оглядывали сидевшего на кресле офицера и недоумевали, отчего барин заставляет ждать такого гостя…

«Хочет ему себя показать и малость поучить!.. — думали некоторые. — Меня, мол, амуницией не удивишь. Я сам в гвардии был…»

При оклике барина из приемной явился Змглод.

— А! Ну, вот… — выговорил старик. — Ты умный! Слышал ты, как о себе велел доложить офицер?

— Слышал, — угрюмо ответил обер-рунт.

— Говори!..

Змглод пригляделся к барину и молчал, соображая. Барин вскрикнул: «Говори!» А это с ним редко когда случалось. И недаром «Турка» высокский был умнее всех других: он тотчас понял и ответил:

— Приказали они сказать, что желают иметь честь вам представиться и засвидетельствовать…

— Имя… имя свое, как он назвал? Фамилию свою?..

— Не слыхал… — глухо ответил догадливый обер-рунт.

— Не слыхал… не слы-хал?! — протянул Аникита Ильич и тоже догадался, что Змглод лукавит…

«Почему?» — подумалось ему… И затем, отчаянно махнув рукой, будто желая отогнать от себя грустные мысли и прекратить свое волнение, он выговорил резко:

— Проси сюда…

Аникита Ильич стал среди кабинета, глядя в дверь… На пороге появился красивый, стройный офицер с приветливым открытым лицом, с добрыми светлыми глазами…

— Имею честь представиться в качестве вашего родственника… — начал он наклоняясь.

— A-а?… Родственника!! — шепнул старик, но тем своим шепотом, которого все боялись и который теперь и офицера несколько озадачил.

— Точно так-с… Дальний, но все же…

— Как ваша фамилия?.. — уже грозно произнес старик, и маленькие глаза его вспыхнули, метнули искру.

— Дмитрий Басман-Басанов.

— Что-о?! — протянул старик, как бы грозясь.

Офицер слегка смутился.

— Басман-Басанов… Дмитрий… по отцу Андреевич, — тише вымолвил он. — Принадлежу к той же фамилии, как и вы…

— Басанов!.. Басанов!.. Не Басман-Басанов…

— Басман-Басанов…

— Не Басман! — вдруг, наступая на офицера, вскрикнул Аникита Ильич таким голосом, что в приемной комнате, в коридоре и в канцелярии все встрепенулось и двинулось, не зная, что лучше — бежать к барину или бежать от барина, от похмелья в чужом пиру!

— Виноват-с, но вы ошибаетесь… — смелее произнес молодой человек, добродушно улыбаясь. — Я Басман-Басанов, отец моего родителя, а мой, стало быть, дед, Иван Дмитриевич, приходился двоюродным вашему покойному родителю Илье Михайловичу. Стало не только я Басман… но прихожусь вам, как внучатный…

Но офицер не договорил. Старик двинулся, обхватил его, но не обнял, а повис на нем… Ноги его подкосились.

— Помоги… Посади… — прошептал он сдавленным голосом.

Молодой человек, изумляясь, довел старика под руку к креслу.

Аникита Ильич опустился на него, как пришибленный…

Если б старик от природы своей умел плакать, то теперь разрыдался бы на весь дом.

Он поглядел на офицера, протянул к нему руки, хотел сказать: «поцелуемся», и вдруг, нечаянно для самого себя, прошептал:

— Высокса…

III

Бывали роковые минуты в жизни Аникиты Ильича, но такой, казалось, еще никогда не было. Голос его, крикнувший «не Басман» и всполошивший всех, всем доказал, что с барином произошло что-то изрядное, имеющее огромное значение…

Весь дом, просители, канцеляристы, дежурная дюжина нахлебники, даже немец-доктор Вениус, случившийся в квартире князя Никаева — все узнали и повторяли крик барина: «Басанов! Не Басман!» Но разумеется, никто не знал, чем все кончилось. Все в кабинете барина стало вдруг тихо на целые полчаса, и весь дом продолжал ждать, чем все разрешится… Одно обстоятельство было удивительно: Пастухов, доложивший об офицере, исчез, якобы пропал без вести… Нельзя же было предположить, что канцелярист присутствует при беседе барина с гостем-родственником. Никто, конечно, не подозревал, что Пастухов, бледный и трепетный сидел в комнате около козел с бревном и пилой и бредил наяву о солдатстве, Сибири…

Между тем Аникита Ильич, быстро оправившись и вполне овладев собой, снова облобызался с нежданным дорогим гостем, заставил его себе рассказать подробнейшим образом все, что только тот знал о своем деде, чтобы убедится, что нет ошибки… Но ничего подобного быть не могло… Молодой Дмитрий передал со слов своего покойного отца, что его дядя имел двоюродного брата, бедного помещика где-то в трущобе, которого звали Ильей, по отцу Михайловым… но что его сыновья, их дальняя родня, ныне богачи, владельцы огромных железных заводов. Отец только из гордости ни разу за всю жизнь не захотел явиться в Высоксу.

Наконец, после беседы с Аникитою Ильичом, совершенно сраженный, молодой человек, немало удивленный его видом, предъявил ему свой полковой отпуск, где значился так, как заявлял. Понемногу старик совсем пришел в себя и сиял. Прежде всего, спохватившись, он приказал, чтобы немедленно вещи родственника перенесены были в дом, а две гостиные внизу отделены и в них устроено помещение для неоценимого гостя-родственника. Затем он послал за барышней.

Сусанна, конечно, давно уже знала невероятную весть от Угрюмовой и не поверила, отнеслась так же, как и старик, говоря:

— Басанов — просто… не Басман же…

Но вскоре явился человек от барина со словами «пожаловать наверх спознакомиться с братцем».

— Барин приказал ту ж минуту, — прибавил он.

Сусанна догадалась и взволновалась. Она быстро оправилась перед зеркалом и двинулась к дяде… Разумеется, она была встревожена немного меньше старика… Она сразу поняла, что судьба Высоксы вдруг выяснилась и определилась, вполне зависела от новоявленного, как снег на голову, близкого родственника. А стало быть, и вся ее будущая жизнь зависела теперь от этого неведомого молодого человека…

Когда Сусанна вошла, увидела офицера и познакомилась с ним поклоном, то Аникита Ильич воскликнул радостно:

— Что вы… что вы… этак-то? Родные, да этак! Поцелуйтесь… Санна обними его, поцелуй… И вы… и ты… ты, Дмитрий… целуйтесь…

Санна вспыхнула, молодой человек смутился настолько, насколько в его годы и будучи офицером смущаться, казалось было бы даже не мыслимо… Краснея, они обнялись и расцеловались.

— Смотри, пожалуй, — сказал старик. — Красная девушка заалелась. Вон ты какого нрава-то. Ну, что же?.. Тем лучше… не озорник, а степенный.

В несколько мгновений, после нескольких слов, которыми обменялись Дмитрий и красавица, она уже знала, что за человек пред ней.

В определении нрава, характера мужчины у Сусанны был верный глаз, поразительная сметка или просто опыт… Через четверть часа она чувствовала себя внезапно обрадованной, даже счастливой. Ее судьба была решена!.. И она знала, как решена! Она знала и видела этого молодого человека так, как если бы знавала давно или уже прожила с ним год. Когда Аникита Ильич отпустил племянницу или вернее приказал уходить и оставить его наедине с «племянником», Санна вернулась к себе, радостно сияющая и бросилась к Угрюмовой.

— Анна Фавстовна! — воскликнула она. — Вот уж не слыхано, не видано… И слов у меня нету. После… Соберусь с мыслями… Вот уж этакого не ждала я… этакого! Да что же это?

Чудо, что ли, какое… Или опять наваждение дьявольское? И вон сейчас все рассыпется…

Но на вопросы Угрюмовой Сусанна ничего не ответила, задумалась и долго сидела не двигаясь с радостным, почти восторженным выражением на лице.

Анна Фавстовна глядела на нее, разиня рот, и думала:

«Неужто оттого, что красавец… новый ей отыскался?..»

Но наперсница ошибалась… Не от лица и статности гостя — родственника взволновалась красавица а оттого, «что» и «кого» провидела и угадала она в этом молодом человеке.

Между тем Аникита Ильич настолько потерял от радостного события рассудок, что и гостя-племянника ввел в недоразумение.

Дмитрий Басанов объяснил ему, что его дочь красавица, но он полагал ее много моложе.

— Дочь? — удивился старик.

Оказалось, что молодой человек принял Сусанну за Дарьюшку, слышав приказание позвать барышню.

— Гей! — крикнул Аникита Ильич и приказал появившемуся лакею звать немедленно наверх «маленькую» барышню…

Когда, действительно, маленькая, всегда робкая, а теперь совершенно перепуганная Дарьюшка явилась в кабинет, то последовало почти то же…

— Поцелуйтесь! — приказал Аникита Ильич… — Дарьюшка, он нам родня. Он мне племянник. Поняла? Нет?

Молодой человек, нагибаясь, расцеловался с родственницей, но нисколько при этом не смутился… Эта маленькая девочка, с глупо испуганным лицом, если и смутила его, то совершенно на иной лад. Она поразила его прежде всего своим удивительно невзрачным видом, малым ростом, глупым лицом.

«Ну, уж невеста?!» — подумал он.

Затем весь день Аникиты Ильича спутался. Он не расставался с племянником. Прием просителей был отменен, доклад коллежского правителя и заведующего канцелярией ограничился двумя-тремя важнейшими делами, пока отпущенный Дмитрий Басанов переодевался… Гулять по саду старик тоже не пошел…

К обеду старый барин явился под руку с молодым и представил ему всех присутствующих — и свойственников, и нахлебников. День и приезд офицеру напомнил всем другой день и другой приезд… Все было буквальным повторением того, что видели давние высокские обыватели лет десять тому назад. Тогда явилась красавица и всех сразу очаровала и все почуяли, что она сделается важной личностью в доме. Теперь явился красавец, и все также ясно поняли, что ему суждено стать важной личностью в ближайшем будущем и еще важнейшей в далеком будущем…

Как был радостно настроен тогда барин, так же был весел и счастлив он и теперь, пожалуй, даже еще счастливее… Причины были разные… Тогда он радовался за себя лично, а теперь за свое детище… Все думали, что детище — Дарьюшка, и ошибались. Если бы маленькая барышня вдруг умерла, то барин был бы огорчен наполовину… Она, Высокса, все-таки стала бы по закону Басман-Басановскою.

За обедом все заметили, что Сусанна Юрьевна как-то особенно красива. С прической ли своей она что вдруг сделала, или же удивительно изменчивое лицо ее преобразилось от оживления и радости.

Даже Аникита Ильич заметил эту перемену и подумал:

«Не такая она себялюбивая, как я полагал. Вот радуется за меня и за Высоксу!»

Тайная мысль Аникиты Ильича, что судьба сама привела к нему наследника, мужа для дочери, и что этот брак — дело решенное, разумеется сообщилась тотчас же всем. Все приветливо глядели через стол на гостя-офицера, носящего фамилию барина, и всем будто казалось, что он не сегодня утром явился, а уже давно живет в Высоксе.

Сусанна глядела на Дмитрия так, как если бы тоже его давно знала и любила. Он сидел рядом с ней, но на ее обычном месте, около Аникиты Ильича. Гостей на это ее место никогда не сажали. Убеждение, что этот молодой человек будет объявлен женихом Дарьюшки не позднее, как через несколько дней, а затем сделается владельцем всего состояния, главным лицом после старика дяди, то есть заменит ее самое, — не печалило Сусанну, а радовало.

— Молодые-то господа нас затрут! — сказала ей Угрюмова.

— У меня на это свои мысли! — загадочно ответила на это Сусанна, смеясь и тщательно прихорашиваясь к обеду.

Дарьюшка, сидевшая около отца и против молодого человека, была как потерянная… Все, глядя на нее, недоумевали… Разумеется, девушка-подросток тоже поняла, что это жених, ее будущий муж… Никто, от барина до последнего мальчугана-буфетчика, этого не сказал. А между тем все это знали, как если бы барин сам объявил это с порога зала, как когда-то объявил о смерти Алексея Аникитича.

Громкий и веселый говор за обедом не прекращался. Дмитрий Басанов говорил с Аникитой Ильичом о Петербурге и о службе в гвардии. Старик вспоминал свое время. Разница оказывалась огромная.

То были последние годы царствования «дщери Петровой» и шестимесячная «неразбериха» Петра Федоровича. Теперь кончался уже третий десяток лет славного и громкого «во всем свете» царствования «Великой» монархини. За эти тридцать лет было так много пережитого россиянами, что молодой Басман-Басанов при иных воспоминаниях, иных вопросах старого Басман-Басанова раскрывал широко глаза и говорил:

— Возможно ли… Вот удивительно… Не вы мне это скажи — не поверил бы.

Аникита Ильич смеялся:

— У нас в казармах своя скотина была: коровы, овцы, свиньи… Жены-солдатки доили, а ребятишки свиньями и поросятами занимались… А пойдем летом в лагерь, а то в поход, скотину гоним: каждая рота свою.

— Да, ведь это же не полк, а цыганский табор! — заметил Дмитрий.

— Истинно так, — отозвался Аникита Ильич, смеясь. — Так вот поди… привычка. Никому на ум не приходило, пока Петр Федорович не ахнул на нас и не завел немецких порядков…

Среди обеда, говора и общего оживления со стариком вдруг приключилось что-то. Он слегка изменился в лице, оглянул весь стол страшными глазами и остановил их на госте. Молодой человек, не привыкший к дисциплине Высоксы, спросил наивно:

— Вам нездоровится, дядюшка?

Но он не получил ответа. Все смолкло и замерло за столом. Даже Сусанна тревожно глянула на дядю, изумляясь необычному явлению. А Аникиту Ильича будто ножом в сердце ударила нежданно явившаяся мысль.

«Что же это я? — думалось ему. — Ума решился?!»

Да, случилось нечто, что доказывало, что он совсем потерял голову. Переменившись в лице — настолько смутила его мысль, вдруг явившаяся в голову, — старик вдруг зашептал против воли, как бы теряя самообладание. Удар был слишком силен.

— Как же это я?.. — шептал он. — Невероятно… поверить нельзя… никто не поверит!

Он поглядел на Дмитрия и будто вдруг собрался что-то сказать, но колебался.

«Нельзя! Нельзя! — проговорил он мысленно. — Сейчас? За столом? При всех? Нельзя!»

Однако, продолжать сидеть за столом, ждать еще полчаса было невозможно. Аникита Ильич чувствовал, что за эти полчаса он измучится, истерзается.

«У чертей на сковороде легче!» — подумал он и вдруг обратился ко всем…

— У меня до моего дорогого племянника важнеющее дело… Сидите… а мы с ним выйдем в китайскую, перемолвимся и вернемся… Пойдем, Дмитрий Андреевич.

И оба встали и двинулись в гостиную, где после обеда всегда подавался десерт и сладкие напитки. Сусанна изумленно проводила обоих широко открытыми глазами. Она ломала себе голову и ничего понять не могла.

Между тем Аникита Ильич взял Дмитрия Басанова под руку, вышел с ним, столь же взволнованный и тревожный, каким был при известии, что перед ним стоит «Басман», а не просто Басанов.

Очутившись за дверями, старик выговорил:

— Я не скрываюсь… я начистоту… А там что Бог даст. И как вы… или ты посудишь… но я еще не спросил и не знаю… Будто разум у меня сегодня отшибло… Поверишь, мудрено… Скажи… мне не терпится знать… Женат ты?..

— Холост, дядюшка, — рассмеялся Дмитрий.

Аникита Ильич порывисто обхватил молодого человека рукой, поцеловался с ним и быстрым шагом вернулся к столу, таща его за собой. Лицо старика сияло вновь, но казалось уже восторженным.

— На всякого мудреца много на свете простоты, — заявил он садясь. — Всякий может обмахнуться, а я, Аникита Басман-Басанов, сегодня с Дмитрием Басман-Басановым удивительного маху дал… И вот сейчас спохватился… Гей… Подавайте венгерского нам… Выпьем за здоровье дорогого гостя.

И весь этот день в доме, по выражению коллежского правителя Барабанова, любившего острить, прошел чистым «турманом».

Барин сам свертелся и других всех завертел.

IV

Дмитрий Басман-Басанов, двадцатипятилетний человек, был бесспорно красивый и статный молодец и вдобавок с явными признаками родовитости. Мундир, и притом еще блестящий, конечно, красил его, но и в простом одеянии, хотя бы в рубахе и кафтане крестьянина, он бы все-таки сохранил в своей фигуре нечто особенное, не приобретаемое ни воспитаньем, ни средой, а родовитое, наследственное, породистое. Его голос и выговор, кисти его рук и ступни ног чуть не маленькие по росту помешали бы ему, если бы ради шутки он захотел прослыть за мужицкого парня. Ряженье не укрыло бы расового изящества.

Нравом это был крайне беспечный, мягкий и добродушный человек. Не очень далекий, пожалуй, строго судя, даже простоватый, но воспитание и лоск среды, в которой он жил и вращался с юношества, скрали недостаток ума. Благовоспитанность заменила собой многое, чего в нем не было.

Вместе с тем Дмитрий был крайне чувствительный и сердечный малый, ласковый и приветливый с низшими, не намеренно, а невольно, по кротости души.

В его характере была одна яркая особенность, даже главная основная черта, которую прозорливая Сусанна увидела или угадала тотчас. Это было безволие, полное, безграничное, более чем ребяческая податливость; необходимость, даже потребность быть под властью, быть руководимым. В этой господствующей черте характера молодого человека был отчасти виноват его покойный отец, крутой деспот, с первых его ребяческих лет сломивший ту волю, которая могла быть в сыне. Андрей Иванович Басанов носил даже прозвище «грозный».

Когда отец умер, то молодой человек почувствовал себя совершенно потерянным среди людей, будто оробевшим. Он был уже офицером, а действовал как малый ребенок, ибо некому было приказывать ему. Маленькое состояние оставшееся после отца и при котором он мог бы существовать в столице и в гвардии, быстро растаяло и исчезло… И Дмитрий сам не знал, как это случилось. В то же время он встретился с пожилой женщиной, дворянкой, вдовой, богатой, молодящейся… Она влюбилась в него и предложила средства к жизни. Дмитрий, по примеру некоторых товарищей если не по полку, то по гвардии, согласился на то, что было в правах и низостью для молодого офицера вовсе не считалось.

Разумеется, сорокалетняя вдова заменила отца и вполне овладела бесхарактерным добряком. Попав под влияние этой женщины, которая как бы закабалила его, Дмитрий этого не заметил. После крутого отца всякая зависимость показалась бы свободой. Женщина была только ревнива, но не деспотична. Отец всячески держал его в «ежовых рукавицах», и молодой малый, которому было уже, наконец, двадцать два года, не смел шагу ступить без объяснения, куда он отправляется, зачем, к кому и когда вернется. Вместе с тем мечта отца постоянная и неотступная была одна — женить сына на богатой девушке-приданнице. И он старался всячески отдалять сына от женщин, чтобы тот не увлекся.

Часто заходил между отцом и сыном разговор о том, что у них есть дальние родственники, страшные богачи, но ехать знакомиться с ними Андрей Иванович не хотел. Он знал отлично все, касающееся до Высоксы, знал, что его троюродный брат Савва Ильич холост, затем он узнал, что этот родственник умер и его часть досталась его родному брату Аниките Ильичу. Он знал также, что у этого родственника только двое детей, сын и дочь. Эта дочь лет на десять моложе Дмитрия и могла бы со временем стать его женой. Но отправляться с поклоном к богачу-родственнику он пересилить себя не мог. Состояние — вотчина в Тульской губернии — было маленькое, и оба Басман-Басановы, и отец, имевший место при генерал-прокуроре, и сын-гусар, перебивались, сводя концы с концами. Дмитрий сам не собирался жениться, был доволен и счастлив под крылышком отца, как когда-то был доволен, сидя «под юбками» своей няньки. Матери он не помнил, так как потерял ее четырех лет от роду.

Неожиданная и внезапная смерть Андрея Ивановича, конечно, подействовала на молодого человека потрясающим образом. Он готов был руки на себя наложить. Он не мог даже представить себе как будет он жить один-одинехонек, без кого-либо, над ним власть имеющего.

Но, на счастье, не прошло и полугода со смерти отца как умная и независимая женщина утешила его, спасла. Видя, с кем она имеет дело, она не стала ждать, чтобы он решился на что-либо. Она сама стала упорно ухаживать за ним и быстро, без особого труда, добилась своей цели.

Дмитрий вообразил себе, что он увлечен, что он полюбил эту женщину, пожилую, не красивую, но зато действительно очень умную и очень энергичную.

Она не помыкала им, как отец, но зато также отдаляла его всячески от женского общества. И там, где могла оказаться соперница, он шагу не смел ступить без нее. И он был опять доволен, не чувствовал себя потерянным среди чужих людей.

Если бы не катастрофа и неожиданная смерть этой женщины, то нет сомнения, что она и кончила бы тем, что женила бы его на себе.

Оставшись снова один на свете, но и снова без средств, Дмитрий пришел в мрачное отчаяние. Он был убит и настолько, насколько мог быть убит по беспечности и добродушию своего нрава. Он стал собираться в монахи, к великому удивлению товарищей и знакомых. Однако, нежданно чужой человек, старик умный, добрый, вмешался в его судьбу.

Статский советник Завадский, которого Дмитрий никогда в глаза не видал, вызвал его к себе и расспросил… Узнав все до него касающееся, он спросил молодого человека, знает ли он своего однофамильца Басман-Басанова, богача-заводчика. Дмитрий ответил, что это его родственник, но дальний, и что он его не знает, так как его отец и даже дед не знавались с ним, из чувства известной гордости.

Завадский передал Дмитрию последнюю новость про своего бывшего товарища по полку, то есть, что узнал из письма к нему самого Аникиты Ильича… смерть единственного сына и наследника и желание скорее выдать дочь, наследницу своего состояния, замуж за порядочного молодого человека… пожалуй, за сына своего товарища.

Завадский, рассказав про это, объяснил, что детей у него нет, а что когда он прослышал про гусара Басман-Басанова, то ему пришло на ум… почему старик-заводчик не хочет в зятья однофамильца и даже, быть может, родственника? Быть может, он даже не знает о существовании гусара.

Разумеется, Завадский убедил Дмитрия тотчас собраться к родственнику.

— Попытка не пытка, — сказал он, — спрос не беда! Почем знать, чего не знаешь?

Так как молодого человека было не мудрено убедить в чем бы то ни было, то, разумеется, через неделю Дмитрий уже выехал из Петербурга к троюродному дяде на поклон, точно так же, как когда-то собралась и Сусанна Касаткина.

И случилось желанное… Как красавица-девушка, внучка, так и красавец-гусар, племянник, были радостно, почти восторженно приняты стариком Басановым, хотя и по двум совершенно различным причинам. И если Сусанна когда-то не была удивлена своим успехом, то Дмитрий сам себе не верил, видя, какой переполох произвело его появление.

Разумеется, собираясь к старому дяде, у которого после смерти сына была богатейшая наследница-дочь, он очень мало надеялся на успех. Если бы не убеждения нежданного благоприятеля Завацкого, то, конечно, он не собрался бы вовсе. Вместе с тем, если бы дядя этот принял его холодно и негостеприимно, то он быстро утешился бы по легкомыслию. Но прием, оказанный ему, превзошел ожидания, и Дмитрий был даже озадачен.

Первый день, проведенный им в Высоксе, показался ему без конца, так много впечатлений пришлось испытать.

Три главные личности поразили его. Сам хозяин, старик, показался ему добрым и глупым… совсем иным человеком, чем говаривал, судя по слухам, его отец. Дмитрий, конечно, не знал, что нежданная радость обрести жениха для дочери, однофамильца, сделала вдруг Аникиту Ильича добрым, и эта радость, внезапно свалившаяся на голову, так смутила его, так огорошила, что, пожалуй, действительно сделала его на один день будто глупым. Недаром же несколько часов сподряд мысленно ликовал он, что отдаст Высоксу Басман-Басанову, и, расспрашивая, толкуя о всяких пустяках, не подумал спросить, женат или холост новоявленный родственник.

Сусанна особенно и необъяснимо поразила Дмитрия. Целых полчаса предполагал он, по недоразумению, что она дочь и наследница всего. И эта ошибка, продолжавшаяся хотя и недолго, однако оставила свой след. Теперь он жалел, что ошибся, что эта красавица только племянница Аникиты Ильича. За обедом, сидя около нее и разговаривая с ней, он каждый раз опускал глаза, когда взоры их встречались… Каждый раз, что эта женщина взглядывала ему в лицо, он смущался, как юноша.

«Ух, какая она…», — думалось ему. И почему он, офицер, гусар, столичный житель и щеголь, видавший женщин и красавиц… все-таки такую будто еще никогда не видал? Видно, в глуши и трущобах водится такое, чего нет в столицах.

Дмитрий не брал, конечно, в расчет, что по милости отца и ревнивицы он при своих двадцати пяти годах видал женщин только издали, а близко сошелся лишь с двумя: при жизни отца — с немочкой, глупой и рыжеватой, продававшей сливочное масло и простоквашу в Большой Морской, а по смерти отца — со своей сорокалетней ревнивицей, которая приказала любить себя. Как все наивные и неопытные люди, он вдобавок не замечал или не понял, что эта красавица-родственница с первой же минуты поставила себе целью увлечь его.

И Дмитрий дивился про себя, как быстро и сильно, все сильнее с каждым часом нравится ему эта родственница. Помимо ее прекрасного лица, каких-то лучей в лице этом, будто освещаемом огнем чудных глаз, было в ней еще что-то, для него обаятельное, чарующее… Это была ее власть над ним, сразу возникшая, сразу сказавшаяся. С первого же мгновения покорила она и взяла его, а он остался… невидимо, непонятно, необъяснимо, но ощутительно для них обоих.

Разумеется, бесхарактерный и увлекающийся молодой человек был бы способен даже бросить помыслы о богатой невесте и увезти отсюда жену… не Дарьюшку, а Сусанну. Но она, Сусанна, решила иное… Она сразу увидела, что может сделать с ним все, что захочет… И она решила теперь, что он будет мужем Дарьюшки, а ей заменит покойного Алешу… А там… после?.. Авось они переживут «старую Киту»! А когда переживут, и он, Дмитрий, станет хозяином Высоксы… тогда… тогда видно будет!..

V

На следующий день, сороковой день поминовения усопшего молодого барина, вся Высокса рано поднялась на ноги.

Все заводы были закрыты. В домне потушили громадные печи, где пережигалась руда и выливался, плавился чугун.

В девять часов около дюжины экипажей появилось у подъезда — для барина «с барином», для двух барышень, для родни барина и для всех нахлебников из дворян. И целый поезд двинулся в храм, хотя до него было всего сажень триста расстояния.

Вокруг храма была с раннего утра густая толпа крестьян и заводских. Аникита Ильич в открытой коляске, выписанной из-за границы, сидя рядом с племянником, который был в полной парадной форме, доехал от дома до церкви шагом, среди моря голов, обнаженных и кланяющихся при его проезде.

Служба длилась долго. Но все, что было в церкви, от барина Аникиты Ильича и до последнего мальчишки-рабочего с завода, смотрело не печально.

Что-то случилось.

Случилось то, что все думали и были заняты мыслями не об усопшем молодом барине, а о новом молодом барине. Все чуяли, что один заменил другого.

Заупокойная служба и вся обстановка в храме все было так же торжественно, как когда-то при похоронах.

Но к торжественности этого сорокового дня примешалось нечто особенное, что все ощущали. Не было печали, горевания. Все и всё смотрело если не весело, то бодро, оживленнее, чем подобало. Довольный вид старого барина, должно быть, подействовал на всех. А фигура красавца в сияющем мундире, «племянника» барина, подействовала на толпу, как могло бы подействовать какое-либо нежданное чудо, «воочию» приключившееся.

Это первое появление Дмитрия при народе в последний день поминок по усопшем, замена одного молодого Басман-Басанова другим Басман-Басановым именно в этот день, именно в храме — было замечено и суеверно истолковано всеми, от господ до крестьян.

Дмитрий стоял около дяди. Господское место было за правым клиросом, на одну большую ступень выше пола, а возвышение было обнесено белой с позолотою балюстрадой, обитой светло-зеленым сукном. На полу был разостлан темный персидский ковер. Старый барин стоял всегда один сзади своих и еще одной маленькой ступенькой выше их, на особом коврике, и был поэтому видим всеми чуть не по пояс.

На этот раз впереди места стали, как всегда, две барышни, одна высокая и стройная красавица, другая маленькая и невзрачная толстушка. С ними всегда бывало становился покойник Алексей. Теперь же не с ними, а рядом с дядей и ступенькой выше их, стоял новоявленный Басанов.

Что хотел этим сказать Аникита Ильич, его рабы поняли тотчас. Только наместника в его приезды ставил он около себя, да и то шутил потом:

— Приказать старосте господское место в храме уксусом с мятой окурить, чтобы подьячим не отдавало!

Налево против этого места было такое же возвышение, большее, обитое темным сукном и огороженное темной балюстрадой, где становились только свойственники барина. За этим вторым возвышением в глубине церкви было третье, самое просторное, для нахлебников-дворян и для семьи Ильева. Таким образом, Бобрищева и князь Никаев с детьми бывали и в храме отличены от простых приживальщиков, хотя и дворян.

Но в этот сороковой день получилось нечто особое. Если направо всех удивлял новый молодой барин, около старого барина, то налево была другая диковина. Вся семья Ильева, за исключением его самого, ушедшего на богомолье, его жена и сестра, его два сына, Егор и Михайло, и две дочери, Алла и Лукерья… впервые стали на этом месте с его свойственниками. Барин накануне приказал… Признал ли, наконец, Аникита Ильич своих «боковых» за настоящую родню?.. Или иное что приключилось?.. Одна Сусанна, изумленная, догадалась и мысленно пошутила: «Неужели Алла Васильевна на это место со всей семьей пришла… по винтушке!»

Наконец, уже перед полуднем все вернулись из храма, но не разошлись по своим комнатам. Один лишь барин прошел к себе наверх подписать две спешные бумаги, одну в Петербург, другую в Нижний Новгород богачу-купцу. Он начинал с ним «большое дело»: поставку чугуна и листового железа в целый край, приобретенный и созданный великой царицей, — в Новороссию.

Все понемногу собирались в большой зал, где уже был накрыт длинный стол «покоем»[14] человек на сто. Это была поминальная сороковая трапеза по усопшем. Ради этого особого случая не только все приживальщики из мещан, никогда не допускавшиеся за барский стол, но далее некоторые личности, не смевшие садиться при барине, его крепостные люди, были сегодня позваны к столу помянуть раба Божия Алексея.

Поэтому Барабанов с двумя своими главными «коллежскими товарищами» и заведующий канцелярией Пастухов, а с ним и обер-рунт Денис Иванович Змглод и многие другие, никогда не бывавшие за столом барина, как Анна Фавстовна, няня Дарьюшки — Матвеевна и, наконец, дьячки и пономари обеих высокских церквей, даже просвирня, даже случайно, в очередь, дежуривший в этот день «дюжинный», простой дворовый — все попали за барский стол.

— День изрядный в семье моей, — сказал накануне Ани-кита Ильич. — И на сей день все мы якобы станем равны пред лицом людей, как, по священному писанию, мы все равны пред лицом Господа!..

Разумеется, все, никогда не бывавшие за столом барина должны были разместиться на двух концах «покоя» и, конечно, не дерзать разговаривать промеж себя. Ровно в полдень зал уже был полон, и явившиеся ожидали появления господ, держась отдельными кучками.

Семья князя Никаева или майор Константинов, или старые девицы Тотолмины, как дворянки, и даже Ильевы, как побочные родственники, не могли здесь мешаться с семьей крепостного Барабанова, а тем паче с некоторыми другими приглашенными и допущенными. Только одна Угрюмова в качестве чиновницы и любимицы барышни стояла около Бобрищевой, самой гордой из всех приживалок. Она гордилась и своим древним родом, и тем, что ее сестра, хотя и была «отвергнута» мужем и пострижена, а все-таки была когда-то барыней-хозяйкой в Высоксе.

Густая толпа собралась на площади между домом, коллегией и домной; здесь предполагалось подносить стакан вина и кусок пирога.

Около половины первого мальчуган Фунька пронесся стрелой сверху во второй этаж, чуть не сбивая с ног сновавших гостей и служителей. Забежав в комнаты барышни, где сидели в ожидании и Дмитрий и Дарьюшка, он шепнул с порога:

— Барин!

Но этот обычный Фунькин шепот можно было, казалось, расслышать за версту. А в зале одно его молниевидное появление уже сказало: «барин», и заставило всех оправиться… даже духовенство.

Новый высокский гость и обе барышни вышли в зал. Сусанна подошла говорить с Бобрищевой, а Дмитрий удивил всех, подойдя под благословление не только отца Гавриила, но равно и «проволочного батьки» отца Григория.

Минут через пять появился сам барин. Все сели за стол. Поминальный обед начался тихо. Никто почти не разговаривал или обменивался двумя-тремя словами вполголоса и даже шепотом. Слышался только легкий лязг приборов о посуду да мягкие спешные шаги служивших лакеев.

В половине обеда люди разлили всем венгерское и донское, смотря кому… По знаку Ани киты Ильича все духовенство, священники, дьяконы, дьячки и пономари, сидевшие вместе, но по старшинству на левой половине «покоя», все сразу поднялись с места. В ту же минуту из дверей показались шеренгой по два в ряд певчие. Они прошли и выстроились за духовенством.

По второму знаку барина, все без исключения, но кроме Дмитрия и двух барышень, тоже поднялись и стали у стола. Оглянув стоящих со своего места и как бы удостоверяясь, что все в порядке, Аникита Ильич взял в руки бокал с венгерским, и все последовали его примеру. Снова окинув стол, суровым взором старик глянул на Дмитрия, Сусанну и дочь… Когда они встали, он не спеша последовал их примеру. В зале воцарилась мертвая тишина. Все были на ногах, кругом стола с бокалами в руках. Служившие люди тоже стали смирно там и так, как были застигнуты, кто с блюдом, кто с бутылкой или прибором. Аникита Ильич произнес торжественно:

— Упокой, Господи, душу раба твоего, болярина Алексея.

Дарьюшка заплакала и тотчас разрыдалась, но никто этого не заметил, ибо не слыхал, так как сразу звучно и громогласно грянул хор певчих, которому вторило и духовенство, а равно и все присутствующие, кроме женщин. Аникита Ильич пел сурово и фальшиво, но зато громко, пересиливая иногда самого Тараса, заливавшегося соловьем.

«Со святыми упокой» огласило весь дом, а через отворенные окна долетело и до улицы, где толпа стоящего народа поснимала шапки и начала креститься. Здесь по крайней мере все искренно в эту минуту поминали мысленно молодого барина, которого любили. В доме одна «маленькая» барышня плакала по брату. Сам барин был только хмур. Зато барышня очевидно думала о другом. Пока гремел хор, она два раза посмотрела и перевела глаза с одного лица на другое… С певчего, стоявшего впереди других, около регента[15] на молодого гусара, стоявшего около нее… и с него, Дмитрия, снова на Тараса.

Затем она едва заметно улыбнулась и подумала:

«Спасибо, не поспешила… А запоздай он… Было бы теперь… беда не беда, а глупство!»

Хор смолк, и все отпили из бокалов. И среди снова наступившей тишины снова раздался суровый голос барина.

— И сотвори ему вечную память! — протянул Аникита Ильич.

— «Вечная память, ве-чная па-а-мять»… — подхватил и повторял хор певчих уже без вторы присутствующих и тянул концертом, на все лады с переливами, то едва слышно, то гремя на весь дом.

Затем все снова сели за стол, и под влиянием ли крепкого, быть может, столетнего напитка «из запаса Саввы Ильича», или по примеру самого барина, стол оживился, беседа завязалась всюду, кроме концов «покоя», где заранее было указано «знать честь».

Однако и на конце правого крыла обеденного стола был нарушен приказ барина. Обер-рунт, уже давно глядевший через стол на Аллу Ильеву, вдруг сказал что-то… Аникита Ильич услыхал его голос и, обернувшись в его сторону, грозно поглядел на него, а потом по направлению его взгляда.

Змглод глядел на Аллиньку… И странными глазами глядел он!.. Никогда Аникита Ильич не замечал у своего полицеймейстера такого выражения и лица и взора… И что-то будто кольнуло старика… Он и удивился и озлобился.

— Краше в гроб кладут, — вдруг достигли до его слуха повторенные Змглодом слова.

— Молчать! — грозно раздалось на всю залу. Все встрепенулись и двинулись. Протопоп, отец Гавриил, несший в рот кусок судака вздрогнул и выронил вилку на тарелку. Беседовавшие, приняв в первое мгновение это восклицание барина всякий на себя и убедясь, что оно относится к «Турке», оправились и вздохнули свободнее.

Но все смолкнувшее все-таки притихло совсем, так как лицо барина стало другое, чем за минуту назад, когда он подпевал певчим и духовенству.

Лицо же Дениса Ивановича, на которое все невольно глянули, не стало смущеннее или смиреннее. Напротив, Змглод озлобленно исподлобья глядел на всех.

Между тем Аникита Ильич старался овладеть собой, тем волнением, которое сказалось в нем, и от странного взгляда Змглода на Аллу и глупых слов его. И без того для старика заплаканное лицо глупой девочки было занозой в сердце. А этот «Турка» нашел время сказать свои дурацкие слова? И как глядел он на нее… В старике будто против воли проснулось чутье и закопошилось какое-то чувство, ему почти незнакомое… Ревность?! К своему рабу? К хаму… хотя и вольному, не русскому даже подданному, но все-таки его рабу… которого, если он захочет, то может тотчас стереть с лица земли…

И только под конец обеда вполне успокоился старик и снова милостиво оглядывая стол и гостей, приветливо разговаривал с Дмитрием. Наконец все поднялись и откланялись барину. Близкие прошли за ним в китайскую гостиную. Здесь говор и оживление усилились.

Конечно, в эту китайскую были допущены только родня и нахлебники-дворяне.

Дмитрий хотел было тотчас же сесть около Сусанны, но она тихо шепнула ему:

— Дмитрий Андреевич, обойдитесь ласково с нашими старухами, да, пожалуй, со всеми проживающими. Они вас все превознесут за ласку, а молодому человеку оно в пользу.

Разумеется, Дмитрий тотчас исполнил совет, как приказание, и отправился любезничать со всеми, переходя по очереди от одного к другому. Бобрищева и доктор Вениус были тотчас очарованы им. Две старые девицы, Клавдия и Людмила Саввишны Тотолмины, были совершенно околдованы. Только Ильевы и Никаевы не растаяли от любезностей офицера. Алла глядела на него равнодушно и, как бывало всегда за последнее время, уныло. Что касается до молодого князя Давыда Никаева, то он отнесся к новоявленному Басман-Басанову вполне неприязненно.

Молодой человек, красивый брюнет с пробивающимся черным пушком на губе и подбородке, не начавший еще бриться по дворянскому обычаю, был странный малый, простоватый на вид, а в действительности очень умный, отчасти лукавый и скрытный и далеко не робкий. Он не стесняясь показывал теперь Дарьюшке, сидевшей около Сусанны на диване, что ему этот новый любимец ее отца — не указ.

Однако, молодой человек был сильно смущен за эти два дня. Уж давно глухо, боязливо, намеками, а все-таки бегала молва в Высоксе, что Аникита Ильич не прочь бы женить Давыда на Своей дочери, попросив на это, конечно, разрешение святейшего синода. При жизни Алексея это было неважным событием, но когда Дарьюшка вдруг стала единственной наследницей всего состояния, ее замужество за князя Никаева стало вопросом первой важности.

«Стало быть, мы и все будет в руках у Давыдки», — думалось всем в Высоксе.

И со дня смерти Алексея молодой человек стал сдержаннее, горделивее, стал мечтать… что вот не нынче-завтра Аникита Ильич призовет его наверх… И вдруг, как снег на голову, или, вернее, как бы гром грянул с небес на голову Давыда. Явился офицер, родственник, красавец, и очаровал и Аникиту Ильича, и Сусанну Юрьевну, и всех… А эти все стали на него, Давыда, поглядывать совсем иначе, даже, казалось, ухмыляются насмешливо.

Дмитрий заметил в юном князе какую-то сухость в обращении, удивился, а потом догадался. «Эх, голубчик, — подумал он. — Не стал бы я право, отбивать у тебя твою карлицу, если бы вот «она» одно словечко сказала…»

«Она» была, конечно, Сусанна.

И Дмитрий сам был озадачен собственными помыслами и ощущениями. Не минуло еще двух суток, что он был в Высоксе, только три раза беседовал он с Сусанной и уже очутился в полной ее власти.

«Что за притча?! — тревожно спрашивал он сам себя. — Уж больно скоро она меня окрутила!»

И трудно было бы решить, что именно было причиной…

Басанов, Андрей Иванович, и затем пожилая ревнивица-сожительница, несколько лет отстранявшие молодого человека от всех женщин, были что ль виновны? Не только красавиц писаных, но и просто молодых женщин видал он только издали и о чарах кокетства понятия не имел.

Или же Сусанна Юрьевна была и впрямь, как выразился про нее доктор Вениус, «жемчужина в навозе»? Недаром же петербургский баловень судьбы граф Мамонин влюбился в нее когда-то и, если бы она не сдалась опрометчиво, то может быть, и женился бы на ней. А здесь, в Высоксе, кто мог сказать ей: «Что она? Какая ей цена?» Побывай она в столицах и в высшем обществе, то, быть может, сама бы узнала правду и ахнула… Ахнула бы так же, как «Царевна Красота» в сказке, когда увидела в ручье диво дивное а затем узнала, что диво это — она же!

Разумеется, иногда подобные мысли приходили в голову Сусанны. Изредка гости в Высоксе укрепляли в ней убеждение, что она жемчужина, зарытая в землю, затерянная, видимая и оцениваемая людьми… одной Высоксы.

Один гостивший у них моряк, приезжавший с каменным заказом, человек еще молодой, но путешествовавший кругом света, уверял ее, что на его взгляд, она самая красивая женщина из всех, каких он видел… И он говорил это просто, спокойно, холодно… Он же сказал, что она «подобна лицом и повадкою баядеркам». А что такое «баядерка», он разъяснил туманно…

Дмитрий теперь находил тоже, что в Сусанне есть что-то особенное, неуловимое и невыразимое, помимо красоты. Он находил и в лице ее, и во всем теле ту диковинную особенность, что она кажется всегда не то сонной, не то усталой, не то обленившейся… пока не глянешь ей в глаза!.. В чудных глазах горит такой огонь, пышет такое пламя, что эта лень всего тела только пуще дивит, но колдует, чарует, манит…

И это было верно…

Высокая, стройная, но немного узкая в плечах, Санна двигалась и ходила медленно, плавно, но слегка раскачиваясь, будто от лени или устали. Она никогда не садилась, как все, а бессильно опускалась, опираясь полулежа на стол или мебель, или опрокидывалась на спинке сиденья как расслабленная. Но взор при этом горел, вспыхивал, сверкал… А если на мгновение взор потухал, когда она глубоко задумывалась, то еще ярче и пламеннее зажигаясь, опять жег и человека, говоря ему… говоря то, чего словами не передать!.. И теперь каждый раз, что Сусанна, полулежа в кресле или на диване, взглядывала так ка Дмитрия, он начинал волноваться и мысленно повторял:

«Что это? Мурашки по спине бегают от нее!»

Иногда же он будто читал в ее глазах так ясно, как если б она сама говорила:

«Как знаешь… За тобой дело…»

VI

Коллежский правитель выразился про первый день пребывания Дмитрия Басанова в Высоксе, что день прошел «турманом», но он оказался прав и по отношению к последующим дням. Однако это было правдой в ином смысле…

Первый день прошел просто весело и радостно. Все были оживлены появлением молодого родственника и однофамильца барина, все почуяли, что он привез с собой нечто хорошее и важное, долженствующее осуществиться вскоре. Но прошло более недели, и «турман» или волнение в доме и семье барской было иное… Барин, по замечанию всех, был чем-то озабочен. Барышня стала тоже тревожна или не в добром расположении духа.

Диковиннее всех была маленькая барышня; она последовала примеру своей приятельницы: лицо ее изменилось слегка, и глаза были заплаканы. На удивленье и вопросы она ответила то же, что и Аллинька:

— Зубы болят…

Аникита Ильич чуть не ахнул и рассердился.

— Ну, и ты и Алла… Обеим скажу: чтобы живо это проходило… зубы-то… а то я разгневаюсь…

Но если старик отлично знал, отчего молодая Ильева ходит с опухшим от слез лицом, то слезы или печаль дочери, нежданная, как раз к приезду жениха, были ему совершенно непонятны и необъяснимы.

Он не знал, конечно, того, чего и никто в Высоксе: ни единая душа, кроме Матвеевны, не знала. А именно то простое обстоятельство, что соседи по жительству и друзья с детства Дарьюшка и Давыд Никаев были теперь уже не друзья, а нечто иное… Они побожились и жить, и умереть вместе… Теперь молодой князь, скрытный, но пылкий, ввиду приезда Дмитрия и слухов в доме, очевидно верных и правдивых, уже начал звать Дарьюшку идти топиться в озеро. Но девушке это казалось очень мудреным. Она предпочитала плакать по ночам в постели: но однако только до рассвета… Затем она крепко и сладко спала, а днем только вздыхала…

Глядя на красивого гусара, в особенности за столом, когда он разговаривал с отцом или Сусанной, она всячески старалась найти, что он похож на Кощея Бессмертного или на Юру-Горбача, или на Соловья-Разбойника. И никак не могла! Как ни старалась девушка себя убедить, что нежданно явившийся суженый — урод, злюка и идол, глаза ее видели иное, а тайный невольный помысел докладывал ей:

«Всем взял!.. Не будь бедный Давыдушка, то…».

Да, не будь князь Давыд двоюродный брат по матери, с которым она давным-давно ежедневно целуется, да не так, как было в детстве, а на иной лад, то, конечно, этот гусар показался бы ей много красивее всех мужчин, каких она когда-либо видала.

Аникита Ильич возился с новой неотступной мыслью… Что именно такое заметил он в своем обер-рунте, когда тот глядел через стол на его новую юную наложницу? Старик видел, явно видел, что черный «турка» пожирал глазами златоволосую Аллу. Когда на другой день он ввечеру заговорил с Аллой у себя наверху о Змглоде, девушка смутилась, а затем призналась, что она давно любит Змглода больше всех в Высоксе, что они уже пять лет первые друзья.

«Пять лет» и «первые друзья» несколько успокоили Аникиту Ильича, притом разум его окончательно отказывался допустить, чтобы девушка, какою была Алла, могла прельститься, во-первых, хамом, во-вторых, иноземцем вроде «Турка», в-третьих, черномазым уродом.

— Ведь он дурен, как черт! — сказал Аникита Ильич.

— Да. Правда… Куда дурен! Страсть! — согласилась Алла с искренностью в голосе… И хотя она тотчас же прибавила: «А мне милее всех прочих!», но прибавила это про себя, а, конечно, не Аниките Ильичу.

Однако, когда он потребовал, чтобы девушка не «болталась» со Змглодом, так как она продолжала гулять с ним ежедневно по саду в сумерки, то Алла опечалилась.

— Ведь мы этак уж давно… — сказала она. — Я еще совсем маленькой за ним бегала, когда он дозором обходил…

— Да не хочу я этого… и конец! — рассердился Аникита Ильич.

— Слушаю-с, — отозвалась Алла покорно.

Но в следующий раз, явившись по винтушке наверх, Алла показалась старику еще печальнее. И Аникита Ильич стал пуще неспокоен духом.

«Чем черт не шутит, — думалось ему. — Она — совсем юродивая, попросту сказать — дура петая. Такой дуре и Турка чумазый может приглянуться». И старик решил пытать самого Змглода и из него «выцарапать» правду сущую, хотя он сознавал, что обер-рунт настолько умен и лукав сам, что одолеть его хитростью мудрено. Однако, собираясь заговорить со Змглодом об Алле и их дружбе, Аникита Ильич все откладывал. Он будто чуял, что узнает что-нибудь такое, из-за чего придется действовать решительно и круто… И еще хуже будет!

— Чисто блоха, — ворчал он, думая об Алле, — почивать тебе не дает, а найти и словить не можешь…

Действительно, с кем и с чем ни справлялся Аникита Ильич, а с молоденькой девушкой сладу не было.

Сусанну более чем когда-либо беспокоил Анька Гончий. К себе она его не пускала, но при случайных встречах он дерзко смотрел ей в лицо или первый заговаривал… Иногда же он казался ей горюющим, будто пришибленным и жалким.

Ей приходило на ум призвать его, усовестить…

Однажды, вечером, когда Сусанна была у себя и по обыкновению лежала на ковре, явилась Угрюмова и, объяснив, что Гончий у нее, стала просить барышню принять его хоть на минуту, хоть из жалости, так как он «на себя не похож».

Сусанна колебалась несколько мгновений и согласилась.

Анька, впущенный Угрюмовой, появился на пороге и молча стал. Он только украдкой взглянул на Сусанну и, опустив глаза, стал мять свою шапку, которую держал обеими опущенными руками.

— Ну? Что тебе? — вымолвила она холодно.

— Я, барышня… к вам… Я… — начал Анька глухим, сиповатым голосом, и вдруг смолк.

— Ну, говори.

— Я к вам… — повторил он, косясь на Угрюмову.

— Ну? Вижу!.. — резко сказала Сусанна. — Говори, что тебе от меня нужно? Анна Фавстовна, выйдите, — прибавила она.

Когда Угрюмова затворила за собой дверь, Гончий заговорил тихо:

— Сусанна Юрьевна… так нельзя… Вот Христос Бог — так нельзя. Помилосердуйте.

— Чего ты хочешь? — мягче произнесла Сусанна.

— Я хочу… Я вот с той самой поры не сплю, не ем, не работаю… с той поры…

— С какой поры?

— А вот, сами знаете… За что вы так?.. Зачем вы меня загубливаете!.. — проговорил он рвущимся голосом. — Жил я ничего, ни хорошо, ни плохо… Вы меня неведомо за что облюбили. Я ума решился от благополучия… И вот опять, ни за что, ни про что, вы отступились… не позволяете даже придти поглядеть на вас. Что же мне делать теперь? Удавиться! Утопиться!.. Не хочу. Не могу. Не таков я уродился. Что же мне делать? Скажите. Рассудите сами!

Он смолк. Сусанна молчала тоже.

— Что же? Сказывайте! — вымолвил он, наконец, полушепотом.

— Изволь. Я тебе скажу, — заговорила Сусанна с горделивым оттенком в голосе. — Будь счастлив тем, что приключилось, и удовольствуйся… и больше не прискучивай мне. Не хочу я — и конец. Прошло у меня, ну, и…

— Прошло?

— Да.

— Совсем, стало быть? Прежнему промеж нас не бывать? — глухо проговорил Анька.

— Нет.

— Николи, то-ись, в жизни?!

— Нет, говорю. Конец и полно… не хочу.

— Теперь Файка эта… хохол? — злобно прошептал он.

— Это не твоя забота! — вспыхнула Сусанна.

— Как не моя?

— Так. Не твоего ума дело! Да к тому же я тебе не жена. Да, наконец того, я — барышня, дворянка, племянница Ани-киты Ильича, а ты — что?

— Прежде бы так-то было сказывать, — резко выговорил Анька. — А теперь нельзя! Теперь для меня барышни нету… Есть, аль была, моя полюбовница… А теперь бросила и за хохла Тараса принялась… Ну, вот я и помешаю… я не допущу. Я помешаю.

— Как это ты помешаешь?.. — вдруг едко рассмеялась самолюбивая красавица, презрительно глядя на Гончего.

— Как… Грех будет! Я не могу. Что же? Я не могу… помешаю… — бормотал он.

— Как, тебя спрашивают?

— Ножом.

— Что? Что!!

— Ножом, говорю.

— Да что ты, взбесился, что ли? — воскликнула она, невольно подымаясь и садясь на ковре. — Право, ты разума решился… совсем…

— Да. Что ж? Решишься… — прошептал он будто себе.

— Да ведь мне одно слово Змглоду сказать, и знаешь ли ты что с тобой будет?

— Знаю, но не дамся. Я не таковский. Я себя не пожалею. А потому и всем плохо станет. И Денису Ивановичу, и Файке этому, и вам самим…

— Как ты смеешь! — рассердилась наконец Сусанна.

— Я к Аниките Ильичу пойду! В ноги брошусь… Так и так, мол, а все — сущая правда… Вот как… перед Богом.

— A-а?.. Вот что… да-а… — протяжно проговорила она. — Ножом?.. В ноги к Аниките Ильичу?.. Хорошо… Ну, что же… действуй. Ступай.

Наступило молчание.

— Ступай, тебе говорят! — уже гневно произнесла Сусанна.

— Барышня… ради Господа Бога…

— Ступай. Уходи. Слышишь? Иди вон!..

— Барышня!! — отчаянно воскликнул Анька и, казалось, он готов был зарыдать.

— Анна Фавстовна! — кликнула Сусанна…

И, поднявшись с ковра, она двинулась к двери и через голову Гончего крикнула громче:

— Анна Фавстовна…

Угрюмова появилась за спиной молодого малого.

— Выведите его…

— Барышня! — вскрикнул Анька. — Помилуй Бог, что будет!

— Пошел вон!! Анна Фавстовна! Оглохли вы! — закричала Сусанна вне себя. — Вон!! Гоните нахала…

Анька сорвался с места и бросился вон к двери, как если бы вдруг испугался чего… Сам себя испугался он!

VII

Санна не была особенно встревожена угрозами бывшего любимца, отчасти потому, что Аникиту Ильича слишком вообще все боялись, чтобы кто-либо, хотя бы и смелый Гончий, решился идти к нему с объяснением… Чего? Невероятного дела!

Некоторые обыватели Высоксы искренно и не шутя говорили, что идти к барину по иному делу страшнее, чем идти на смерть… Это была привычка бояться его бессознательная, огульная, внушенная в плоть и кровь с малолетства.

Отчасти же смелая лицедейка надеялась на свое искусство и на свою власть над старым дядей. Несмотря на все свои мимолетные прихоти и измены своей любимице, он все-таки был по-прежнему под влиянием ее красоты. Малейшая нежность и ласка с ее стороны вновь воспламеняли как бы охладевающего к ней старика. От доноса и заявления Аньки она собиралась защитить себя перед дядей целой хитро задуманной комбинацией лжи и клеветы.

Впрочем, в эти дни ей было и не до дерзкого конторщика. Увлекая Дмитрия, она тоже увлеклась… И как пылкая, своевольная и разнузданная женщина, она то избегала развязки и объяснения с ним, то вдруг нетерпеливо и прихотливо сама толкала его на решительный шаг. Если бы Дмитрий был смелее и опытнее, то уже овладел бы ею, улучшив минуту, когда она не владела собой. Но он был второй Алеша… Боготворя и поклоняясь, нельзя бороться и одолевать…

Пользуясь почти юношеской робостью и наивностью его, Сусанна иногда шалила, дразнила и забавлялась его страстью на все лады.

Так прошло еще более недели, и Дмитрий был у нее в гостях после обеда, и они остались одни; она легла на свой ковер, а он сел около нее тоже на полу… Понемногу, все ленивее болтая и отвечая, она притворилась, что вдруг крепко заснула…

Дмитрий долго смотрел на нее… затем позвал раза три, чтобы разбудить и прекратить волнение, которое овладело им… И видя, наконец, что она страшно крепко спит, он потерял самообладание, нагнулся и стал тихо целовать руки ее… Через несколько мгновений, уже почти не помня себя, он страстно прильнул губами к ее лицу…

И долго, крепко спала Санна, только дыхание ее, нервное и порывистое, доказывало, что ей будто снится что-то волнующее ее. И она проснулась только тогда, когда поняла, что он совсем теряет рассудок. Она открыла свои чудные глаза, поглядела кругом себя, потом на него и удивилась…

— Да я спала? — изумленно вымолвила она.

После этого дня Дмитрий сильно изменился, стал пасмурен, задумчив, иногда просто печален.

— Бедный мой! — нежно говорила Санна, оставаясь одна. — Погоди… скоро помогу тебе стать отважным…

За эти же дни, однако, ее снова стало сильнее озабочивать поведение конторщика. Она думала, придумывала и не знала, что сделать, что предпринять, ежедневно ломала себе голову и не находила ничего.

Между тем Анька Гончий, будто совершенно одичав или обезумев от нравственных пыток, не давал Сусанне проходу, подходил и при посторонних, не стесняясь, или не понимая, что он творит, или ничего и никого не замечая, и привязывался к ней, то молил, то грозился. Всякий день могло произойти что-нибудь пагубное для Сусанны.

И, наконец, однажды, она решилась окончательно обратиться к Змглоду. Послав за ним, вдруг она стала нетерпеливо ждать его будто боясь, что раздумает. Наконец Угрюмова доложила ей, что обер-рунт явился, а затем, выйдя в коридор, она позвала и пропустила его к барышне. Змглод вошел и, став у дверей, поклонился. Сусанна подошла к нему и произнесла ласково:

— Здравствуй, Денис Иваныч… Я за тобой послала. Мне надо дело одно порешить. У меня до тебя большая просьба…

— Что прикажете… — отозвался обер-рунт.

— Скажи мне… Это не к делу… А так… Давно я хотела тебя спросить. Что ты такой стал вдруг хмурый, не то хворый? Уж вот которое время. Что с тобой приключилось?

— Ничего, барышня… Так, неможется.

— Да что именно?..

— Не знаю… Неможется… Пройдет! Что указать изволите?..

— Скажи… Не могу я тебе помочь в твоей заботе? — настаивала Сусанна.

Змглод глянул быстро ей в глаза, потом потупился и засопел, будто переводя дыхание.

Сусанна заметила все и, понизив голос, ласково и вкрадчиво произнесла:

— Скажи мне. Есть у тебя что-то на душе. Может быть, я могу тебе чем помочь…

Змглод, не глядя на нее, молча замотал головой, а затем угрюмо выговорил:

— Ничего нету… А если бы что и было… то не могу я сказать, потому что сам не знаю.

— Что? Как? — удивилась она. — Сам не знаешь.

— Да, барышня. Сам не знаю… Мерещится мне чертовщина… Да все, знать, выдумки мои. А коли не выдумки, а правда, то конец мой пришел.

— Да что? Скажи.

— Нет, барышня… Сказывают люди про дело какое, а про выдумки что же сказывать. Станет мне представляться, что вот наша колокольня либо башня коллежская качается… Так что же? И сказывать? Нет, лучше помолчать, а то люди осмеют. Легче не будет… А вот… вы что прикажете? Зачем приказали придти?

— Мне нужно, Денис Иваныч, одно важное дело порешить… — заговорила Сусанна смущаясь. — Избавь меня от дерзостного холопа. Я не хочу беспокоить дядюшку и гневать его пустяковиной. Поэтому я за тобой послала… Надо примерно наказать бы… Да не такой малый. Надо сразу его… Чтобы не было его!

— Кого, барышня?

— Аньку.

— Гончего? — удивленно глядя, переспросил Змглод.

— Да, — отозвалась Сусанна тихо и опустила глаза, под упорным и изумленным взглядом обер-рунта.

— Аньку Гончего? — опять переспросил тот.

— Да, Аньку. Он дерзостно ведет себя. Будто разума решился. И его надо…

— Унять?

— Нет. Его не уймешь, как другого кого. Его надо просто похерить…

Змглод молчал и сильнее сопел, будто уткнувшись носом. Он хорошо, конечно, понимал, что барышня хотела сказать словом «похерить». Это было слово самого барина Аникиты Ильича. Сдать человека в солдаты или сослать на поселение в Сибирь, представив в Нижний земский суд в городе, — не значило похерить…

Похерить обозначало иное, что Змглод, слывший за злыдня и изверга, не любил однако брать на свою душу. Но никто этого не знал и даже не подозревал, воображая что «Турка» рад-радехонек изуверствовать.

Наконец, с тех пор, что Змглод был обер-рунтом, барин только четыре раза приказывал ему четырех человек похерить.

Теперь впервые барышня указывала то же… Но он даже сомневался, имеет ли он право повиноваться ей в таком важном деле…

На краю сада было небольшое здание в два этажа с башней в виде небольшого бастиона, где внизу жили павлины, павы, цесарки, аисты и разные другие заморские птицы, в верхнем же этаже были отдельные комнаты, в которых, однако, никто никогда не жил. Здание называлось Павлиний павильон. Под этим зданием был большой и глубокий подвал, почти подземелье.

Уж четыре раза Змглоду пришлось приводить сюда, с двумя рунтами, «живого человека с заткнутой глоткой» и, растворив поочередно трое железных дверей подвала, вводить его и оставлять…

Человек пропадал без вести… Барин называл это наказание, самое тяжкое и даже преступное, словом: «похерить». В Высоксе об этом догадывались, конечно, вследствие нескромности рунтов, но говорить об этом не смели. Даже приближаться к павильону суеверно боялись, говоря, что около него «нечисто».

Теперь не сам барин, а барышня приказывала это тягчайшее наказание. Змглод смущался, колебался и наконец выговорил:

— Простите, Сусанна Юрьевна… Я без указа барина не посмею… Вдруг спросит барин: где Анька? Пропал без вести без его указа! Как можно! А что просто пропал, убег, — не поверит.

— Как знаешь, Змглод… — холодно, даже надменно, отозвалась Санна. — Долг платежом красен.

— Что вы это, барышня? — как бы оробев, воскликнул обер-рунт.

— Да так говорю… Долг платежом красен. Я у тебя тоже в долгу не останусь… Вот скоро будет Аникита Ильич одно такое дело решать… Постригать собрался кое-кого в монастырь ради того, что ему глупое хныканье прискучило… Я его все отговаривала не грешить… Ну, теперь попрошу не откладывать…

Змглод переменился в лице.

— В монастырь? — глухо проговорил он и глядел, будто думая, что он ослышался.

— Да. И постригут… — смело лгала Сусанна. — А если в Высоксе никому невдомек… то я-то хорошо знаю, что от этого Денис мой Иваныч ума решится… Я одна знаю. Да мало ли чего другие не знают и не видят, а я вижу и знаю, да молчу до поры до времени… Ну, прощай. Ступай.

Змглод стоял, не двигаясь, и глядел в лицо Сусанны как бы обезумевшими от ужаса глазами.

— А если я, барышня, ваше приказание, — глухо заговорил он, — без ведома Аникиты Ильича… в точности исполню…

— Тогда я обещаюсь тебе, вот, как перед Богом: никогда ее постриженью не бывать. Я знаю такое слово на Аникиту Ильича… И пригожуся…

— Слушаю, барышня. Будет по вашему… — резко вымолвил Змглод. — А в случае беспокойств барина, куда пропал Анька, что нам делать? Скажите теперь.

— Правду скажем. Я скажу: я приказала… А за что — сумею сказать. И я заступлюсь за тебя… Полно, Денис Иваныч, мало ты меня знаешь, а то бы не боялся по моему указанию всякое творить… От меня и благополучие и беду не долго нажить.

— Знаю, барышня… И если бы вы когда… — воскликнул Змглод и смолк, махнув рукой.

— Что? Говори. Что?.. Если б я когда за твое дело взялась… Так что ли?.. Молчишь… Ну, обожди… Может, я за него и возьмусь… Сказала я: долг платежом красен. Одолжи меня, и я отплачу.

— Ладно! Помните, Сусанна Юрьевна… Анька будет у меня в Павлиньем павильоне послезавтра… А вы помните…

— В долгу не останусь, — глухо произнесла Сусанна, вдруг взволновавшись.

И, когда обер-рунт вышел из комнаты, она осталась на том же месте, тяжело переводя дыхание и задумавшись…

— Жаль мне тебя, глупого… — тихо произнесла наконец она. — Не полагала я даже, что меня хватит на этакое. Да что же делать? Себя дать загубить?.. Никогда! Такой молодец, который меня изведет, еще не народился. Сам себя, Анька, вини. Я тут ни при чем. Я себя упасаю. Оставь тебя — то сама по миру, нищая, иди, прогнанная отсюда. Нет…

VIII

Время шло и шло, а нечто особенное длилось в доме… Если дворня и все крепостные рабы радовались за свою будущую судьбу, узнавая ближе Дмитрия Андреевича, то сами господа — все от Аникиты Ильича до маленькой барышни — продолжали пребывать в странном расположении духа. Даже нового молодого барина захватило что-то… Не таков он был, когда приехал.

В доме была важная новость, но ею будто никто не интересовался… Будто всем было не до того. Барин вдруг приказал заново отделать правое крыло или флигель дома, где жил покойник… Это всем показалось знаменательно…

Прежде всего из всех комнат вынесли мебель и перенесли в заводские мастерские. Затем в комнатах появилось человек с дюжину рабочих, и началась спешная чистка и окраска… Разумеется, это прежнее помещение Алексея Аникитича предназначалось для Дмитрия Андреевича.

Наконец, в этом крыле была указана работа, которая очень красноречиво сказала о том, чего барин никому не говорил…

Делались такие перемены, что по догадке дворовых людей из холостой квартиры выходил, по их выражению, «семейник».

Стало быть, если все готовится для перехода в правое крыло молодого родственника, то вместе с тем он поселится тут не один и не сейчас, а после важного события.

Однако, ни сам барин, ни барин-гость, ни обе барышни совсем не занимались работами и переделками в крыле.

Всем им было прямо не до того.

Аникита Ильич был вдруг сражен просьбой Аллы идти в монастырь… Девушка не притворялась и не лукавила, решившись просить подобное. Это было единственное средство для нее избавить себя от невыносимой пытки принадлежать старику, который ей был ненавистен и противен до умопомрачения. Алла перестала плакать, но стала дико задумываться и заговариваться, бредить, и нести околесную наяву, среди бела дня.

Вдобавок — и что особенно разгневало Аникиту Ильича — вернувшийся с богомолья отец Аллы похвалил дочь за ее решение и просил барина о том же… Самовластный старик догадывался…

По всей вероятности, богобоязный, честный и всячески добропорядочный Василий Васильевич Ильев, сам убедил дочь выйти из срамного положения и сделаться инокиней.

Действительно, если жена Ильева и старая девица-сестра надеялись, что Алла станет впоследствии барыней в Высоксе, законной супругой барина, то Ильев верно знал, что никогда этого не будет. Не мало таковых метило, и напрасно.

Что касается Сусанны, то она, искусно добивавшаяся влюбить в себя Дмитрия, разумеется, добилась этого скорее, чем думала. Молодой человек был от нее без ума и мысленно твердо решил не жениться на Дарьюшке.

Он мечтал уже о том, что когда он обвенчается с Санной, то дядя оставит их жить в Высоксе или, отпустив в Петербург, положит им пенсию… Ведь он добрый и обоих их любит.

Разумеется, только Дмитрий Басанов, по своей наивности, мог мечтать о подобном. Сусанна же на подобные намеки троюродного «братца», как она звала его, отвечала смехом.

«Да, душевно, сердечно, помыслами своими ты будешь моим мужем, — думала она. — Но по закону ты будешь мужем Дарьюшки и хозяином Высоксы. И отлично мы заживем… Особливо, когда «Кита» уберется на тот свет. Будет он долго откладывать, — можно и помочь в сборах!» — усмехнулась она странной усмешкой.

Даже Анна Фавстовна, однажды заметила, эту улыбку, спросила невольно вдруг:

— И какие это мысли можете вы держать себе на уме, чтобы этак нехорошо ухмыляться?

Однако, завлекая Дмитрия и видя, что она вполне достигла цели (не ныне-завтра он способен прямо объясниться в любви и предложить ей руку), Санна была сильно и даже постоянно озабочена и встревожена.

Змглод после их разговора явился дня через три и объяснил несколько смущенный, что случился казус, небывалый в Высоксе. Намеченная жертва ускользнула из рук.

Анька, очевидно, узнав или пронюхав, что ему грозит, исчез, бежал… Аникита Ильич, озадаченный исчезновением своего лучшего писаря конторы, приказал взяться за поиски… Но, разумеется, это ни к чему не поведет.

— Я полагаю, — сказал обер-рунт, — что молодец со страху хватил за Волгу, а то в Украйну.

Сусанна не согласилась мысленно с обер-рунтом. Страшно встревоженная, она приготовила целый план кампании.

Единственное, чего она никак не могла решить, был вопрос: действовать ли тотчас, не ожидая появления Гончего, или обождать, молчать и явиться защищать себя, когда враг нападет. И день Сусанны проходил в том, что она любезничала и крутила голову «братцу», а затем волновалась от мысли, что вдруг появится Анька и заявит Аниките Ильичу, что он был ее любовником. А лучшим доказательством этого служит то самое, что она со Змглодом задумала учинить над ним без приказу и без ведома барина…

Дмитрий Басанов тоже по замечанию всех, несколько переменился, был пасмурен и задумчив, не так простодушно болтлив и смешлив, как в первое время по приезде. Разумеется, причины никто не знал, кроме его самого и красавицы, его околдовавшей.

Наконец, Дарьюшка, догадавшаяся в первый же день приезда гусара, что он по воле отца — её суженый, все-таки будто надеялась, что судьба смилостивится над ней. Теперь же, как всегда бывает с простоватыми людьми, громовым ударом подействовал на нее пустяк. Приказ отделывать апартаменты ее покойного брата и расположение комнат, новое и особое, делавшее из крыла «семейник», поразили Дарьюшку. Девушке казалось, что решение отца, о котором он молчит и которое только все подозревают, не важно… Важно приготовление будущего помещения для нее с мужем.

Так как правое крыло дома было как раз перед левым крылом, где она жила, и только наполовину укрытое липами, то Дарьюшка с утра видела все, что там делалось, следила за работами и ужасалась, как все идет спешно и быстро… Чувство, которое вызывали в ней эти работы, было таково, как если б на глазах ее рабочие готовили для нее склеп и гроб. И как только все поспеет, так и будут ее похороны, жива ли она, нет ли.

Однако, несмотря на свою простоту или благодаря женскому чутью, Дарьюшка заметила что-то между этим ее не объявленным еще женихом и тетушкой-сестрицей Сусанной Юрьевной. Если она не сама додумалась, то ее няня Матвеевна помогла ей додуматься до помысла:

— Вот бы ему на ней жениться!..

IX

Наконец, однажды, давно ожидаемое Сусанной от влюбленного Дмитрия и лишь отчасти избегаемое ею случилось, и вдруг, когда она наименее ждала.

Санна позвала к себе вечером в гости Аникиту Ильича, Дмитрия, Дарьюшку и кое-кого из главных приживальщиков.

Для всех был приготовлен сюрприз… А именно целый концерт. В гостиной Сусанны появились четыре главных музыканта из высокского оркестра, две скрипки, виолончель и флейта. Но вместе с ними явился и новый певчий, хохол, которого все уже стали баловать за чудный голос.

По приказанию и под наблюдением Сусанны, лучшие и, действительно, даровитые музыканты, а равно и Тарас Файка, разучили несколько пьес, выписанных из Москвы несколько русских песен и несколько кусков из заморских театральных представлений.

И крепостные виртуозы, и молодой хохол-тенор превзошли себя… Или они особенно постарались, или новая диковинная музыка, которой никто, даже Аникита Ильич и сама Сусанна никогда еще не слыхали, но впечатление на всех было потрясающее, не только неожиданное, но даже им самим непонятное и загадочное.

Аникита Ильич после двух-трех пьес, спетых под аккомпанемент квартета его наемных певчих, слегка взволновался. В церкви Файка пел хорошо, его голос звучал сильнее и звонче всего хора… Но ничего особенного, поразительного не было. Только раз он удивил и тронул многих чуть не до слез, когда впервые спел за преждеосвященной обедней «Да исправится молитва моя»… Но теперь это оказался какой-то другой человек, другой Тарас, другой голос…

Или же вся сила была в том, что музыка была другая, какая-то душу захватывающая. Или же главный виновник был первая скрипка и дирижер высокского оркестра, Неручев, человек тихий, молчаливый, тщедушный, с худым лицом, покрытым сплошь веснушками, но с удивительными серыми глазами, которые, когда он играл, менялись и становились будто безумными.

Или же Файка, в первый раз в жизни разучивший не церковное пение, а заморское, итальянское, со страстью отдался тому, что его чуткая художественная природа вдруг нашла в этих чужих звуках. Голос Тараса звучал иначе и сильнее, и заунывнее, и грознее, и печальнее… Это был не Тарас Файка…

В саду, под отворенными окнами, в тени деревьев, собрались все нахлебники, многие из коллежских и конторских, много из заводских заправил… И все, что слушало и ахало, не верило, что это «Тараска» из их хора певчих…

Кончилось однако тем, что если после одной арии Василий Васильевич Ильев прослезился, а Бобрищева последовала его примеру, то глупая Дарьюшка расплакалась, а потом и совсем разрыдалась, как в сороковой день поминок по брату. И девушку пришлось отпустить к себе.

Около часов десяти концерт кончился. Вслед за Аникитой Ильичом все разошлись… А Сусанна, оставшись одна, вышла на свой балкон, села и уныло задумалась.

Музыка эта и ее растревожила… И Бог весть почему она заставила ее думать о таком, что хотя и приходило на ум, но изредка.

Мысли тяжелые, черные были о себе, своем житье-бытье, своей судьбе, своем нерадостном будущем… темном, неведомом… быть может, неисходно тяжком…

А с ней, именно с ней, все и всяческое могло приключиться, самое невероятное. И виновата она сама в этом. Не будь она бесстрашная, озорная «кавказка», то, конечно, и будущее не грозило бы ничем особенно роковым… А так, как она живет и действует, и впрямь жди всяческих бед бедовых и даже гнева Господня!

Задумчивость и мысли Санны было прерваны вдруг каким-то шорохом, который ей почудился под балконом. Благодаря облачному небу, ночь была настолько темна, что нельзя было видеть даже высоких деревьев, укрывавших два крыла дома, не только разглядеть кого-либо у балкона.

Санна снова было задумалась, но снова тот же шорох, яснее и определеннее послышался ей у самых столбов ее балкона.

— Кто это? — окликнула она тихо. Но никто не ответил. И ей вдруг представилось, почудилось, что это наверное он, Дмитрий… Он не лег спать, вышел бродить по саду… А увидать ее среди ночи было легко, так как она была освещена через окно двумя горевшими в спальне свечами.

— Кто там? Отвечай… — снова сказала Санна, перевешиваясь через перила.

— Я влезу по столбу… — послышался знакомый шепот.

— Нет… Не надо, — отозвалась она, невольно смеясь. Но, поняв по шороху на столбе, что ее приказание не исполняется, она двинулась в комнаты и окликнула Анну Фавстовну.

Угрюмова уже спала и не ответила. Санна прошла в спальню, потушила свечи и, осторожно ступая на носки, снова вернулась на совершенно уже темный балкон.

Подойдя к перилам и увидя фигуру, которая с усилием поднимается, она выговорила:

— Зачем?.. И что хорошего?.. Я лучше лесенку спустила бы, если б знала…

Но влезавший уже ухватился за перила, приподнялся и запыхавшись сел на них.

— Сестрица… Простите… Я вас увидел, — заговорил Дмитрий смущенно.

— Ну, что ж делать… Влезли… Что вам? — отозвалась Санна и от избытка волнения, не страха, а наплыва радостного чувства, голос ее изменился и слегка дрожал.

Дмитрий молча слез с перил и зашептал:

— Сестрица… Я увидел из сада… Захотелось поговорить с вами. Сказать вам все, что у меня на душе…

— Тише, — произнесла Санна. — Окна в доме у многих открыты… Узнают, Бог весть, что подумают… Идите…

Она вошла в гостиную… Дмитрий тотчас же наткнулся на мебель и зашумел.

— Тише, — рассмеялась Санна и, подойдя к нему, взяла его за руку. — Идите за мной…

Доведя его до дивана и посадив около себя движением руки, она, сильно волнуясь и смущаясь, колебалась… зажигать ли свечи, затворив окна и опустив занавеси, или оставаться в темноте.

— Сидите… Я зажгу свечи… — сказала она поднимаясь.

— Зачем? Нет… не надо, — тихо отозвался он.

Она снова села и молчала.

— Сестрица… — заговорил Дмитрий робко. — Я хочу вам сказать… Позволите вы мне все сказать… всю душу раскрыть пред вами?.. Дядюшка, я знаю, имеет скрытное намерение меня женить на Дарье Аникитичне, но я вам уже не раз обиняком сказывал, что я не могу… Сердце мое, все мысли мои… Вы не видите, не знаете…

— Я все знаю, Дмитрий Андреевич… — ответила Санна твердо. — Все знаю… вы женитесь на Дарьюшке и непременно. Это мой вам приказ. Слышите! Мой, а не дядюшкин приказ. И если вы меня послушаетесь…

— Сестрица… Сусанна… я не могу! — воскликнул он, и среди темноты стал искать ее руки. Найдя их, он стиснул обе в своих руках. — Вы, Сусанна, сделайте меня счастливым, согласясь принадлежать мне на всю жизнь.

— Да… я и согласна, — шепнула она. — Но только тогда, когда вы женитесь на Дарьюшке, или по крайней мере, когда обещаетесь, поклянетесь мне, что женитесь на ней. Нам обвенчаться, Дмитрий, было бы сумасшествием… Если вы любите меня, то исполните мой совет.

— Но, Сусанна… как же мне венчаться с ней, когда я жить не могу без вас?

— Мы и будем… и останемся жить вместе… — нежно заговорила она, ближе наклоняясь к нему. — Но мы не будем нищие супруги… Будем здесь, в Высоксе. Пока жив Аникита Ильич, будем скрываться всячески… А умрет он… Мало ли что может случиться и устроиться к благополучию нашему… Ну, обещайте мне… Обещай… Дмитрий. Сейчас поклянись, что женишься на Дарьюшке…

Санна передвинулась еще ближе, и он почувствовал на своем лице среди темноты ее дыхание, горячее, неровное, говорившее об ее волнении.

— Клянись мне сейчас!.. — вскрикнула она резким шепотом, — и сейчас же я отплачу за повиновение… и на всю жизнь буду твоя…

— Если так… — упавшим голосом вымолвил он, — будь ваша воля…

— Клянитесь.

— Клянусь Богом! Женюсь и все буду творить, как вы… как ты… Сусанна, указывать будешь…

— Ну, вот… — шепнула она, обвила его голову руками и прильнула горячим лицом к его лицу, губами к губам его.

X

Дней пять-шесть подряд Сусанна спускала вечером свою маленькую подъемную лесенку, и, благодаря темным ночам, Дмитрий являлся никем не видимый и удалялся задолго до рассвета. Но затем появилась луна, и свидания через балкон стали невозможны и прекратились.

Одновременно Сусанна, узнав ближе и вполне изучив нрав своего возлюбленного, поняла, что надо спешить действовать… пройдет еще неделя, две, и Дмитрий, без ума обожающий ее, все сильнее и сильнее привязывающийся глубоко и страстно, пожалуй, уже не найдет в себе воли согласиться на предложение дяди и наотрез откажется стать мужем его дочери… Он возмутится, как все бесхарактерные люди, порывисто, шумно и неукротимо.

Сусанна решилась идти объясниться с дядей и спросить или выспросить, какие его намерения. Аникита Ильич, посмеиваясь, заговорил с ней и, к ее удивлению, стал доказывать, что спешить с таким делом нельзя.

— Дело это, Сусанна, решенное, — сказал он, ухмыляясь своими ехидными губами, — решенное совсем, если не пере-решится…

— Что? — обомлела Санна.

— Все под Богом ходим и Его Святую волю творим, мудрствуя и воображая, что по своему поступаем… Гадаешь, не знаешь, что поутру будет с тобой. А коли знаешь, то не божися, прежде Богу помолися…

— Я вас, дядюшка, совсем не уразумею… — сказала Санна. — Вы что-то на уме имеете, что не хотите прямо сказать.

— Верно, угадала, моя умница… — засмеялся снова Аникита Ильич. — Я вот собираюсь дочь замуж выдавать, а вместе с нею в один день… может, я и сам венчаться хочу…

— Я желала с вами толково побеседовать о счастии Дарьюшки, — ответила она холодно. — А если вы шутки шутить хотите, то бросим беседу… И дело-то оно не мое, а ваше…

— Я, Санна, не шучу и не балагурю, — серьезнее сказал старик. — Отчего же бы мне в третий раз не жениться? Законы дозволяют три брака и до семидесяти лет.

— На ком же это вы женитесь? — уже усмехаясь, заговорила она.

— Да на той, которая от меня зачнет и нового наследника мне на место Алеши даст.

— A-а?.. Ну, это другое дело!.. — вспыхнула Санна. — Стало быть, вы уже в ожидании рождения такого наследника!

— А хоть бы и в ожидании! — усмехнулся Аникита Ильич таким голосом, как если бы поддразнивал племянницу.

— Ну, что же! Давай Бог… — раздражительно и сухо рассмеялась она.

— Обидно, что не ты?..

— Кабы была похитрее да поозорнее, так давно бы вам… подставила младенца, — презрительно выговорила Санна: — своего, да не вашего! Вот что, дядюшка! Ну, а теперь, стало быть, нашлась таковая смелая!

— Знать, чего не знаешь, нельзя, а судить да рядить о незнаемом совсем малоумно, — сурово ответил Аникита Ильич. — Не так я уже прост, чтобы меня можно было провести, особенно бабе или девке. Купец какой, заказчик, бывает, нагреет, а чтобы баба меня надула… за всю мою жизнь…

— Николи этого не бывало?.. — продолжала Санна, будто подсмеиваясь.

— Полагаю, что не бывало и быть не может…

Санна усмехнулась, тряхнула головой и подумала: «Ах, старая Кита!»

Но затем она тотчас же вспомнила, что пришла за важным делом и ничего не добилась.

— Стало быть, неведомо, дядюшка, — сказала она, меняя голос на серьезный и деловитый тон, — неведомо, когда вы с Дмитрием Андреевичем толковать будете.

— А тебе-то что же? — вдруг произнес старик отчасти с нетерпением.

— Мне? — ответила она, не зная, что сказать.

— Да, тебе. Подумаешь, тебе замужество Дарьюшки к спеху… понадобилось…

— Стало быть, вы мне дозволите? — вдруг вырвалось у Сусанны. — Дозволяете сказать Дмитрию Андреевичу, что он может отложить попечение и собираться.

— Куда?!

— Куда! В столицу… в полк… Его отпуску скоро конец. Он с вами смущается говорить, а со мной изъясняется откровенно.

Он у меня спрашивал, может ли он надеяться, что приобрел ваше расположение, и будете ли вы согласны, если он… ну, если посватается…

— Это не его дело!.. Я этих новых порядков не жалую… — вдруг сердито заговорил Аникита Ильич. — Выдумали! Скоро девки сами за себя заговорят: «Иду, мол, я за тебя замуж»… Будь жив и будь здесь его отец, иное дело, а коли он один, то должен молчать, пока я не заговорю…

— А если ему к сроку надо… в полк… — возразила Санна. — Что же он будет здесь сидеть? Он приехал вам представиться. Вы так его приняли, что вся Высокса считает его нареченным Дарьюшки… Наконец Алешины комнаты приказали устраивать… Всякому понятно, дядюшка. Не мудрено, если и ему, Дмитрию Андреевичу, пришло в голову то, чего он и в уме не имел, едучи сюда.

— Ну, имел, не имел… Этого мы не знаем. Приехал после смерти Алеши… когда Дарьюшка объявилась единственной наследницей.

Санна поднялась с места и вымолвила сухо и назидательно:

— Ну, дядюшка… не пеняйте на меня… если что выйдет вам не по сердцу. Я сегодня скажу Дмитрию Андреевичу, что вы это дело считаете еще гадательным, как еще бог на душу вам положит. Он тотчас же соберется в столицу… а там у него невеста ждет его…

— Как невеста? Какая невеста? — воскликнул старик.

— Да так… Невеста как невеста. Дочь генерала московского… — солгала Сусанна и думала: «Что я путаю, потом забудешь еще да переврешь»…

Аникита Ильич молчал насупившись. Он привык верить своей племяннице и никогда ни на единый миг не усомнился в ней за все десять лет их сожительства. Она сумела заставить его верить себе.

— Пустое! — вдруг выговорил он. — Пускай Дмитрий… Скажи ему… Нет, не говори ничего… Слушай, Санна… Я тебя буду просить… Поняла? Прошу я тебя… Ты умница. Протяни… ну, неделю протяни… Так нужно. Через неделю я его вызову, и все… Ну, прямо обручение будет. Неделя не велико дело… А тебе легче ему этакое сказать, а мне торговаться не приличествует. Уж если ты в свахи пошла, то одолжи…

— Из-воль-те, — протянула Санна, озадаченная. И, не прибавив ни слова, она вышла от дяди в раздумье и в волнении.

«Что у него на уме? Что такое новое приключилось? Неужто же и впрямь новая его зазнобушка — Алла? И обещает ему наследника? Она не такая, чтобы обмануть. Что же это? Помилуй Бог!!»

И, вернувшись к себе, Сусанна долго волновалась, недоумевая.

В тот же день вечером она по уговору ждала у себя Дмитрия. Ей хотелось, скорее объясниться с ним и научить его, как действовать на дядю, «ковать железо, пока горячо», потому что разговор с Аникитой Ильичом все больше смущал ее. Чем более думала она о загадочных словах дяди, тем более убеждалась, что судьба будто снова смеется над ней.

— Опять сатана замешался! Что же это? Конца нету! — злобно сказала она Анне Фавстовне, придя после ужина к себе. Ее окончательно сразило то, что за ужином Аникита Ильич говорил с Дмитрием суровее или во всяком случае сдержаннее, чем прежде. Вероятно, это было последствием разговора с ней. Выйдя из-за стола, Сусанна шепнула Дмитрию быть у нее тотчас же.

— Луна! — заметил он кратко.

— Из коридора! — отозвалась она и отошла.

Уже один раз он был у нее в комнатах вечером, войдя просто в двери, но так как он не мог, как Анька, прослыть за любезного самой Анны Фавстовны, то это было крайне опасно: если бы кто-нибудь из людей или из дежурной дюжины заметил его в ее дверях входящим или выходящим, то, конечно, это произвело бы переполох.

Сусанна рассчитывала только на одно. Комнаты, отведенные Дмитрию, граничили с китайской и с большим залом, из которого был выход в маленькую прихожую и на террасу с лестницей в сад, мимо правого крыла. В конце ее коридора была такая же терраса с выходом тоже в сад, мимо другого крыла, где жили князь Никаев с семьей и Дарьюшка. Дмитрий мог придти через обе террасы и сад и тем же путем вернуться к себе. Дежурная дюжина не отлучалась из передней, дюжинный шагал и бродил от передней до большой гостиной или зачастую дремал так же, как и вся дюжина.

Единственный человек, на которого Дмитрий мог нечаянно наткнуться, был Змглод. Но этот странный человек настолько изменился теперь, что на него все перестали обращать внимание, и Сусанна при мысли о нем подумала:

«Ему не до того!..»

XI

Около одиннадцати часов, когда все в доме потухло и затихло, Дмитрий в туфлях смело вышел из своих комнат в большой зал, а затем на террасу и в сад.

Полумесяц то ярко светил, то исчезал, ныряя в быстро идущие клубами желтоватые плотные облака. Иногда он исчезал, надолго за большим облаком, и становилось почти совершенно темно.

Дмитрий обождал в липовой алее и, когда полумесяц снова исчез, он быстро двинулся, прошел по лестнице и по террасе мимо двух отворенных окон в квартире князя Никаева и, несколько смущаясь, вошел в коридор.

Двери комнаты Сусанны были уже приотворены нарочно, и около них дежурила Анна Фавстовна. Когда он вошел, она юркнула и спряталась.

Пройдя в гостиную Сусанны, он нашел ее среди гостиной, выходящей на балкон, в легкой белой кофте.

— Беда это, Сусанна… — выговорил он.

— Что?.. Светло?.. Да, пожалуй, и беда…

— Этак приходить — прямо под венец с тобой угодим! — улыбнулся он. — И слава Богу!

И, обняв ее, он стал страстно целовать ее в лицо, в голову, в шею…

— Ну ладно… Довольно!.. — угрюмо вымолвила она. — Не до того, право. На душе кошки скребут…

— Отчего?

— И сама не знаю… Думаю, от беседы с дядюшкою. Садись и слушай…

Она передала ему весь свой разговор с Аникитой Ильичом. Дмитрий слушал, и лицо его становилось все светлее.

— И слава Богу! Слава Богу! — сказал он наконец. — Не захочет он за меня свою Дарьюшку отдать, я не виноват. Тогда ты за меня поневоле пойдешь…

— Ах, глупый… глупый! — сердито отозвалась Сусанна. — Нищенствовать! Надолго хватит твоей любви, когда черствый хлеб жевать придется обоим?

Дмитрий начал было, как всегда, горячо уверять, что за всю свою жизнь не изменит ей, будет вечно обожать и боготворить… Санна, наконец, положила ему руку на губы и вымолвила:

— Буде… буде… слышала… Верю, что ты будешь меня любить всю жизнь, если будешь мужем Дарьюшки и владельцем Высоксы… А если иначе как, то пролюбишь без году неделю. Слушай лучше, что я тебе говорить буду, и исполни старательно. Иначе — ты здесь, у меня, в последний раз!

И она стала обучать его, как малого ребенка, толково, подробно, заставляя иногда повторять свои слова и спрашивать, понимает ли он.

Все сводилось к тому, что он должен стать гораздо внимательнее с Дарьюшкой, а вместе с тем делать вид, что собирается уезжать.

Дмитрий слушал рассеянно и вдруг спросил: останется ли он у нее часа на два, или должен уходить тотчас…

— Конечно, уходить!.. — строго выговорила она. — В эту пору если кто и увидит тебя, то подумает, что ты еще не ложился и гуляешь в саду. Гляди, как светло… беда…

И Сусанна, показав на окно, вдруг поднялась. Ей что-то померещилось.

Она подошла к открытым дверям балкона и оторопела… Затем она шагнула на балкон и быстро затворила их за собой.

На перилах балкона сидела верхом мужская фигура. Санна, несколько оробев, выговорила вполголоса:

— Кто это?

Ответа не было.

— Как ты посмел влезть сюда! — тверже произнесла она.

— Что ж… посмеешь!.. — глухо отозвался голос, от которого Санна вздрогнула и отступила два шага назад, пораженная… Но затем она в один миг оправилась и выговорила надменно:

— Это что же?.. Ты обезумел? Совсем…

Влезший на балкон был Анька Гончий… Если бы Сусанна могла видеть его лицо, то, конечно, испугалась бы гораздо больше. Но и хрипливый, странный голос его, произнесший слова: «Что ж, посмеешь», уже смущал ее больше, чем самое появление Аньки.

— Барышня… в последний раз прошу… — заговорил Анька, слезая с перил и подходя.

Сусанна отступила вновь, отстраняясь от его протянутых рук.

— Уходи. Сейчас…

— Барышня, Богом прошу… Не то грех… меня лукавый одолевает… я не в себе… Вы приказали Змглоду меня похерить. Правда ли это? Вы ли?

Сусанна молчала и не знала, что ей делать. Одно мгновение ей пришла на ум смелая мысль и коварный поступок…

И как легко было это исполнить!..

Впустить его к себе, удалив прежде Дмитрия, и послать за обер-рунтом. Она знала по рассказам, почему жертвы Змглода, схваченные им по приказу барина всегда ночью, всегда молчат… И всегда все проходит тихо, неслышно, для всех неведомо. И здесь, у нее, тоже все сойдет тихо… Но Сусанна чувствовала, что если она способна заманить Аньку в западню, то не способна, не сумеет притвориться и лицедействовать, пока будут Змглода разыскивать… Анька все увидит, поймет, догадается тотчас и не дастся в обман.

Между тем конторщик что-то говорил дрожащим от волнения голосом и будто молил…

— Ступай! Уходи!.. — выговорила Сусанна решительнее и даже грозно. — Ничего я тебе не позволю… Если хочешь вести себя смирно, шуму не затевать, я тебя не трону… Если будешь грозиться идти с доносом… Ну, тогда знай… я дядюшке все сама скажу и представлю в ином виде. И он мне поверит, а не тебе… и сам прикажет Змглоду тебя похерить… Вон… убирайся…

Анька молча протянул к ней руки, но она ударила его по рукам и опять отступила…

Он подвинулся и быстро обхватил ее стан. Она рванулась от него и выскользнула из объятий… Он схватил ее за руки и стал снова привлекать к себе… Она изо всех сил противилась. Завязалась безгласная борьба. Сусанна ослабевала, но на помощь не звала. Анька на это и рассчитывал. Но он ошибался. Не будь Дмитрия в комнатах ее, она бы давно крикнула.

Между тем Дмитрий все ясно видел, но не смел двинуться, чтобы не выдать себя.

Он ничего не понимал. Что за человек ночью мог влезть и явиться на балкон точь в точь так же, как когда-то и сам он.

Смущение, недоумение, ревность, боязнь, что происходит что-то невероятное, страх за Сусанну, страх быть найденным у нее — все помутило рассудок молодого человека, нерешительного, почти робкого от природы.

Услыхав, наконец, легкий крик Сусанны и увидя, что незнакомец будто ломает ей руки и она, уже выбиваясь из сил, нагибается, будто сломленная, готовая упасть около него на колени, он не выдержал и, отворив дверь балкона, быстро вышел.

— A-а! И Тараска тут! Вот что! — раздался бешеный крик. — Так на вот тебе! На!..

И пронесся вдруг второй дикий крик, огласивший сад и весь дом… Закричала пронзительно и отчаянно Сусанна, опрокидываясь навзничь на руки Дмитрия.

Анька шарахнулся, перемахнул через перила и исчез в темноте…

— Убил… Дмитрий… помогите… — кричала Сусанна, цепляясь за него руками.

Обхватив ее кругом стана и удерживая от падения, Дмитрий с трепетом заметил, что на белой кофте ее выступают большие темные пятна.

Сусанна обливалась кровью, которая шибко струилась из груди и шеи.

«Зарезана!» — мысленно вскрикнул Дмитрий, цепенея от ужаса и отчаяния.

XII

Через несколько минут дом был весь на ногах. Дежурная дюжина первая наполнила комнаты барышни, найдя ее на полу гостиной между Анной Фавстовной и молодым барином. Раненую перенесли и положили на диван. Через четверть часа, сам барин, полураздетый, был тоже около племянницы, а затем явилась уже сплошная толпа, перепуганная, дико и глупо глазеющая спросонья на лежащую.

Дмитрий объяснил все… Он первый прибежал, так как гулял в липовой аллее и увидел на балконе борьбу Сусанны с неведомым человеком.

Вызванный тотчас же доктор Вениус взялся за свое дело и стал хлопотать около раненой с двумя фельдшерами.

— Умру? Умру? — повторяла Сусанна, глядя на доктора страшными обезумевшими глазами.

— Нет, нет! — отзывался Вениус. — Совсем ничего… Один недель и ничего.

— Кровь… все больше… — шептала она.

— Кровь ничего. Сейчас он ни будет! — уверенно отвечал немец.

Перевязка двух ран, нанесенных ножом, была наконец сделана, и Сусанне помогли перейти в постель.

Вениус оказался мастером своего дела. Вместе с тем, пока он обмывал две раны и налагал повязки, он все время разговаривал с Сусанной, полушутя, и его вид, его уверенность, что опасности нет никакой, быстро успокоили ее.

Сусанна была сильно бледна и от страшного перепуга, и от жгучей боли, а равно и от потери крови, но боязнь за себя, тревога и растерянность прошли. Явилось ясное и спокойное сознание происшедшего и происходящего кругом нее, то есть всеобщей сумятицы.

Уже лежа в постели, она стала вспоминать, как все приключилось. Она вспомнила, что было одно мгновение, когда она вдруг будто почувствовала, что смерть Около нее.

«Конец» — будто крикнул ей кто-то, или громко сказалось в ней самой.

И кто знает? Если б Дмитрий запоздал на мгновение схватить злодея за руку или, ударив его наотмашь в голову, обмахнулся бы и не оттолкнул… кто знает, что было бы теперь с ней, «что» была бы она — умирающая или уже мертвая!

Она ясно помнила, что Анька в третий раз замахнулся отчаяннее, азартнее… рука с ножом, взмахнутая еще выше над ее головой, грозила нанести гораздо сильнейший и, конечно, смертельный удар… Нож, прорезав, как бритвой, рукав венгерки Дмитрия, завяз в шнурках и позументах по самую рукоять и, застряв, остался. Злодей выпустил его из руки и, обезоруженный, бросился к перилам и исчез с балкона.

Да, этот третий удар, остановленный Дмитрием, был бы ее смертью. Первая рана, нанесенная около шеи, была самая легкая… Анька наносил ее дрожащей, неверной рукой, не ударил, а будто ткнул… Вторая рана в грудь была нанесена с размаха, была глубока и только случайно не была смертельна.

Вениус подробно объяснил Сусанне, почему рана, на вид большая, не опасна, а иная, даже менее глубокая, была бы очень опасна. Она поняла хорошо, хотя в первый раз в жизни узнала, что у нее, как и у всех людей, есть жилы, вены, артерии и т. д. Однако она боялась за сердце и спрашивала, задето ли сердце или совсем прорезано. Немец даже рассмеялся и, объяснив, что рана далеко от сердца, прибавил:

— Серсэ и от махоньки булавочек wurde капут sein. Биль бы — стой! Серсэ — кароший часи… Немношечки хлоп — и стоп!

И он, сравнив сердце с часами, с трудом кое-как объяснил Сусанне, что порча малейшей пружинки останавливает ход часов, а простая иголка, воткнутая в сердечную сумку, причинила бы мгновенную смерть.

— Но это не ваше дело. Ви знай только, что ваш серсэ совсем карош. Alles ganz gut!

Между тем, пока Вениус с фельдшером, с Анной Фавстовной и горничной хлопотал около раненой, Аникита Ильич сидел в маленькой гостиной племянницы вместе с Дмитрием, которого несколько раз подробно заставлял рассказать себе «как было дело».

Молодой Басанов правильно, не путаясь, повторял то же самое. Единственное, что удивляло старика, как могла так долго продолжаться борьба злодея с Сусанной, «их барахтанье», чтобы дать возможность молодому человеку прибежать из сада в комнаты Сусанны и вовремя поспеть на балкон.

Разумеется, Аникита Ильич тотчас приказал позвать Змглода и строго объяснил ему, что надо найти злодея.

— Коли не словишь мне этого Каина, то, не взыщи, надо будет мне выискать для Высоксы более искусного обер-рунта. Мне и барышню жаль, вестимо, но она поправится, Бог даст, скоро… а мне не меньше важен срам на все наместничество… Сусанна-то Юрьевна справится, а срамота останется… Хворание ее, как сказывается, до свадьбы заживет, забудется, а эта срамота на веки вечные запомнится, если мы злодея не поймаем и не накажем примерно…

Змглод промолчал. Поймать злодея было для него невозможно именно потому, что он знал не только, кто он, но знал даже, где он.

Разумеется, при первом же известии о происшедшем в доме Змглод оделся и прибежал в дом. Но, еще не явившись в комнаты Сусанны, он уже понял или догадался, кто преступник.

Слушая барина, он думал:

«Прикажет барышня разыскать его, — сейчас же приведу, а если не прикажет, то Анька только для меня с нею будет пойман и наказан, а для тебя останется и неведом, и в бегах».

Обер-рунт твердо теперь решил уничтожить молодца, хотя бы просто умертвить тайно от всех, застрелить с глазу на глаз и скрыть тело. Он понимал теперь, как важна была бы эта заслуга в глазах барышни… Следовательно, надо всячески стараться, чтобы Анька не попался в руки рунтов, а «ушел бы на тот свет без шуму»… Равно понимал теперь умный Змглод, как прозорлива была барышня, желавшая избавиться скорее от Аньки, и какого маху дал он, Змглод, не сумев вовремя похерить этакого молодца.

Аникита Ильич, убежденный Вениусом, что опасности никакой нет, ушел к себе не озабоченный, а будто оскорбленный событием.

«Никогда таковое в Высоксе не приключалось и не чаялось. Стыдно холопам в лицо смотреть!» — думалось ему.

Не менее старика, хотя совершенно иначе, был озадачен и молодой Басанов. Окончательно придя в себя после стычки с преступником и затем всей кутерьмы и объяснения с дядей, он тоже, как и Сусанна, стал вспоминать все виденное и слышанное за несколько мгновений ее борьбы с неизвестным человеком. Теперь он спрашивал себя, почему он в рассказе своем дяде умолчал о некоторых подробностях происшествия, умолчал бессознательно, понимая, что рассказать нельзя.

А почему?.. Потому что он понимал, что этот злодей был не простой вор и душегуб… Если Сусанна не слыхала или, вернее, забыла, что кричал тот, то Дмитрий отлично понимал… Ночной негодяй обзывал Сусанну странными бранными кличками, он очевидно явился отомстить ей лично, убить ее, а не воровать в комнатах… Наконец сама Сусанна назвала его по имени, как-то странно, Анной или Анюткой… Стало быть, она знала, с кем имеет дело. А когда ее раненую обступили, спрашивали, она в полубезумии от испытанного страха все-таки твердила: «Не знаю! Неведомый человек. Грабитель!»

И Басанов сам решил, что всего рассказывать дяде нельзя. Слова и злобные прозвища, которые выкрикивал ночной пришелец, повторять не следует.

И, разумеется, Дмитрий понял или заподозрил, что у этой женщины, в которую он безумно влюблен, была какая-нибудь загадочная история, как будто были даже такие же отношения, какие у них теперь…

«Быть может это — какой-нибудь из нахлебников дворян, — думалось ему, — который теперь тут же в доме и не сказывается, зная, что и Сусанна сама его тоже не выдаст».

И у молодого человека явилась ревность. Он решил, что при первой же возможности он объяснится с Сусанной, потребует от нее, чтобы она призналась во всем. Он готов был примириться с фактом, но хотел знать все.

Наиболее поражала Дмитрия маленькая подробность. Пока он стоял в комнате за дверями балкона, ночной пришелец легко боролся с Сусанной и будто хотел только войти… Иногда казалось, он хочет обнять ее силой… Когда же Басанов появился к ней на помощь, он выкрикнул: «И тот здесь!» Или нечто подобное… И только тогда выхватил он нож и ударил. Не появись Дмитрий, быть может, и покушения не было бы… И это соображение все больше укреплялось в нем и все больше мучило его.

XIII

Конечно, вся Высокса диву далась.

Покушение на барышню Сусанну Юрьевну было совершенно невероятным событием и, стало быть, совершенно загадочным.

От барина Аникиты Ильича и до последнего молодца-парня на заводах все одинаково, после первого чувства ужаса, вскоре исчезнувшего, когда узналось, что Сусанна ранена неопасно, пришли в недоумение и разводили руками.

Допустить мысль, что это был вор, который лез красть в барском доме, невозможно было уже и потому, что обе двери на обе террасы и лестницы, спускавшиеся в сад, не бывали никогда заперты… И всему населению это было известно. А если не вор решился на убийство, то кто же и почему? Неужели добрая, ласковая со всеми и щедрая барышня Сусанна Юрьевна могла нажить в Высоксе такого врага и ненавистника? И когда, чем и каким поступком?

Люди поумнее и посмелее говорили потихоньку промеж своих близких и верных приятелей, что уж если народился бы такой отчаянный ненавистник в Высоксе, который бы решился на оплату за месть, так он не на барышню неповинную пошел бы, а на…

Сказать даже страшно… на кого!

Более всех продолжал волноваться, конечно, сам Аникита Ильич…

— Кабы луна с неба на землю свалилась, — говорил он сурово, — то меня меньше бы удивила.

Умный старик, конечно, тайно, про себя, допускал ту же мысль, что и его рабы. Он допускал возможность мести какого-нибудь отчаянного по отношению к себе… За какое-либо жестокое наказание, ссылку, солдатство, наконец, за кого-либо «похеренного» Змглодом в Павлиньем павильоне… Но покушение на его племянницу Санну, чтобы косвенно отомстить ему, старому барину, было уж чересчур хитроумно… Стало быть, изверг мстил прямо и непосредственно самой Санне.

За что?

Долго размышлял и соображал Аникита Ильич и, как умный человек, не находя простого объяснения, стал искать объяснения непростого. Нет ли чего иного ему неведомого?.. Загадка для него и для всех — быть может, не загадка для самой Сусанны? Но она не хочет объясниться? Не хочет потому, что не может, боится… И чем более размышлял Басанов, тем более приходил к убеждению, что загадочное происшествие есть последствие чего-нибудь, чего он никогда не знал.

Между тем Сусанна будучи уверена, что она не в опасном положении, что смерть «шмыгнула» близко как выразился Аникита Ильич, но однако пощадила ее, теперь думала уже не о себе и не о ране, а о последствиях деяния проклятого Аньки.

«Что делать?» — думала и говорила она Анне Фавстовне.

И как она сама, так и ее наперсница, терялись в соображениях и выдумках. Ничего измыслить было нельзя. Назвать злодея по имени, значит, выдать себя, потому что пойманный Анька все расскажет, а его деяние будет служить как бы доказательством истинной правды. С чего пошел бы он на такое преступление, если бы ничего между ним и «барышней» не было? Молчать и не называть злодея было тоже опасно… Не преследуемый и не взятый, он мог скрываться до поры до времени, а затем явиться вновь и повторить покушение… Следовательно, вся сила была в том, где Анька и что намерен делать. Бежать с Высоксы куда-либо и сделаться навек бегуном, исчезнуть?.. Или решил он оставаться ради мести.

Угрюмова была того мнения, что Гончий бежал за тридевять земель, не зная даже, ранил или убил он барышню.

Сусанна напротив, зная нрав Аньки хорошо, судила иначе. Пылкий, упрямый, предприимчивый, смелый до безумия и вдобавок страстно влюбленный и ревнивый, молодой малый, по мнению Сусанны, не мог поступить так, как всякий иной поступил бы на его месте.

— Другой бы, — говорила она Угрюмо вой, — разумеется, теперь бежал бы. Отомстил и спасся, чтобы не отвечать… А этот не таков. Он теперь понимает, в каком я положении, и ждет… назову я его дядюшке или промолчу… Если назову, он или совсем скроется, зная, что именно его ищут, или дастся в руки, чтобы зарезать меня без ножа… Если он увидит, что я его не называю, он будет до времени скрываться поблизости и через месяц, хоть бы даже через полгода, нагрянет как снег на голову… И уж тогда наверное убьет.

И Санна в отчаянии восклицала иногда:

— Господи! Где у меня был разум, когда я этакого выбрала! Всякий другой смирился бы, если б не утешился просто… а этот Каин — сатанинской гордости и смелости!

И чем больше думала Сусанна, тем менее знала, на что она должна решиться.

— Как же однако порешите вы? — ежедневно повторяла Угрюмова, тревожась из любви к своей барышне и понимая, что если признание во всем барину опасно, то молчание или лучше, или стократ хуже. — Сусанна Юрьевна, — рассуждала она, — надумайте что… решите. Ин бывает отложить хорошо, ин бывает долгий ящик погибелью человеческою.

Но Сусанна окончательно не знала, на что решиться тотчас, не знала, на что и завтра или через неделю она решится.

И это колебание было нравственною пыткою, а оно в свою очередь действовало на ее физическое состояние, казалось, даже мешало выздоровлению.

Немец-доктор, посещавший Сусанну по два и по три раза в день, был слишком умен, чтобы не заметить нравственного состояния своей пациентки. Она была задумчива и тревожна, а между тем она не могла, по мнению Вениуса, бояться за себя, так как видела, что ее главная рана быстро заживает, а первая, нанесенная злодеем, уже на пути полного заживания.

«Что же ее смущает?» — думал доктор.

И он отвечал себе на это слухами.

А слухи в Высоксе уже стали ходить, конечно, «по шепоту и опасливо».

Исчезновение Аньки внезапное и беспричинное… Злодеяние в барском доме невероятное, небывалое и почти бессмысленное… дружба Гончего и Анны Фавстовны… Эти три обстоятельства сопоставлялись.

— Уж не ошибся ли Анька? И, желая хватить Угрюмову, хватил барышню… — говорили простодушные люди.

— Уж не у барышни ли бывал Анька? — говорили более дальновидные.

Но главный вопрос был:

— Зачем он пропал с Высоксы еще прежде злодеяния?.. Чтобы на него не подумали? Да что же ему до этого, раз он в бегуны себя произвел?

Как ни мудрствовали обитатели Высоксы, но не могли уразуметь и объяснить неслыханное и невиданное происшествие… Однако, исчезновение молодца и любимого канцеляриста барина с загадочным покушением на барышню упорно напрашивалось само собой на сопоставление и вело к догадкам, которые были правдой, но правдою отгаданною и недоказанною.

Разумеется, случилось нечто простое… Смутный слух достиг и коснулся смущенного и подозревающего Аникиты Ильича, который в некотором смысле хватался даже за соломинку, чтобы объяснить себе загадочное происшествие в его Высоксе.

— Да. В моей Высоксе?! — повторял старик то, что его наиболее поразило.

Случись такое преступление у кого-либо из помещиков самых важных и богатых на Руси, Аникита Ильич не удивлялся бы. Он помнил Пугачевщину и видел ее близко… Давно ли она была, лет двадцать пять тому назад! А сколько было за это время «откликов» Пугачевщины или маленьких вторичных вспышек в плохо затушенных местах главного пожарища!.. Наконец, даже повсюду на Руси могло случиться такое происшествие… но не у Басман-Басанова, не в Высоксе!

— У меня и во дни властвования Емельяна Иваныча, — говорил старик Дмитрию, — было все смирно так, что смирнее, чем в самой Москве. А почему? Потому что с самого начала бунта, когда мне доложили, что ночью в кабаке около плотины прохожий человек объясняет моим заводским, что явился великий государь Петр Федорович, то я наутро уже распорядился… Народ мой, проснувшись, нашел на двух деревах, по бокам кабака, двух затянувшихся на бечеве — прохожего вещуна и самого Антипа-кабатчика. Они оба якобы сами в петлю полезли и з страха моего наказания. Но, понятное дело, мои-то все поняли. И затем, когда пол-России было объято пламенем, у меня было тихо и смирно… И вот вдруг в Высоксе моей — да этакое… Что же я? Даром всю жизнь устроял свои поместья, зря гордился и похвалялся сим устроением, зря в своей гордости ослеплен был?..

И Аникита Ильич повторял:

— Да. Обида! В моей Высоксе?! Обида!

Всякое утро старик говорил Змглоду, являвшемуся с докладом:

— Что же, Турка ты прямая… Обер-щенок слепой, а не обер-рунт! Так мы при этом и останемся. Что же нам к гадалке какой или к колдуну идти для расследования?

Змглод угрюмо отмалчивался и ждал повидать самое барышню, узнать от нее, как она прикажет поступить.

Всякое же утро Аникита Ильич говорил и Масеичу:

— Ну, что же?.. На кофейной гуще в чашечке нам злодея разыскать…

Масеич или ухмылялся, или по привычке сопел. Наконец, однажды он не выдержал и, подавая барину пилу «голландку» для утренней работы, выговорил:

— Диковинно, Аникита Ильич, что приключилось оно за раз… и Гончий сбежал, и злодей проявился.

Басман-Басанов превратился в истукана! Это соображение ни разу не явилось в его голову. И теперь слова Масеича поразили его, как громом.

Но через несколько мгновений он рассудил так же, как и многие в Высоксе.

Зачем же Анька сначала бежал или пропал?.. Неужто затем, чтобы на него не подумали… Что если и Анька, то все же… За что? Почему?

— А зачем, скажи, — обратился он к камердинеру, — зачем Гончему Сусанну Юрьевну умерщвлять?

— А кто их знает, — ответил Масеич.

— Их? Кого — их? Дурак…

— Я это так сказываю…

— Так?

— Да-с… Так это…

— Дурацкое слово российское, за кое бы вешать следовало, — рассердился Аникита Ильич. — Так?.. Спросят человека, почему он не весел… Так, мол. Отчего иной помер вдруг?.. Так? За что другой убил?.. Да так!.. Тьфу!

И Аникита Ильич сердито плюнул, а затем принялся пилить кружки.

XIV

Едва только Сусанна видимо поправилась, казалась даже вполне здоровой, как три человека пожелали с ней объясниться тайно «по одному делу».

Разумеется, «дело» это было прошлое происшествие, оставшееся и остававшееся загадкой.

Первый, страстно ждавший объяснения, был молодой Басанов; второй, угрюмо спрашивавший всякий день у Анны Фавстовны, когда его примет барышня, — был Змглод; третий, уже заявивший, что явится «беседовать о важной материи», был сам Аникита Ильич.

Сусанна знала заранее, о чем все трое будут спрашивать.

— Но что скажет дядя? Что может он думать? — говорила Сусанна своей наперснице. — Он не может додуматься до правды, не может собственным умом дойти до подозрения, что на ее жизнь покусился любовник.

Принять у себя днем молодого Басанова, лежа в постели, было, конечно, невозможно: все обитатели дома пришли бы в негодование от такого соблазна. Встать, одеться и выйти в свою гостиную для приема Сусанна боялась, чувствуя себя еще слишком слабой. Хотя Вениус и дозволил ей это, отвечая, что у нее достаточно сил, чтобы стать на ноги, и что опасности в ее положении нет и малейшей, тем не менее она предпочитала лежать до тех пор, пока не почувствует себя совершенно бодрой.

Оставалось решиться принять Дмитрия тайно, ночью, что было бы уже не в первый раз, а при теперешнем ее положении, в качестве больной, еще менее опасно. Кто бы мог подумать, даже подстерегши его, что он идет или был на свидании у раненой барышни!.. В случае такой беды объяснение было уже приготовленно заранее. Дмитрий должен был сказать, что он из своих окон увидел снова какую-то фигуру на балконе и тотчас бросился в комнаты Сусанны, на всякий случай.

Однажды молодой Басанов около полуночи снова, как прежде, вышел в сад по одной террасе, поднялся по другой и, пройдя быстро пустой коридор, где однако слышались голоса дежурной дюжины, проскользнул в отворенные двери. Разумеется, Анна Фавстовна была на часах, прислушиваясь и оглядываясь на обе стороны.

Войдя к Сусанне и пылко расцеловав ее несколько раз, он молча, сосредоточенно, точно будто тревожно, сел около ее постели. Не она, а он был смущен и взволнован предстоящим объяснением.

— Санна, — начал он тихо и робко, — я хочу тебя спросить… Вот который день я мучаюсь… Все это приключение очень чудно и диковинно… Я хочу у тебя спросить…

— Ну, спрашивай, — невольно улыбнулась она.

— Да. И ты мне отвечай правду. Скажи, ты ответишь правду, не станешь хитрить и обманывать и скрывать?

— В чем? Что? Говори… Я не знаю, про что ты говоришь, чего хочешь, — солгала Сусанна.

— Скажи, что это за приключение? Кто был этот злодей? За что он тебя хотел убить?..

— И непременно убил бы, если б тебя не случилось! — прибавила она с чувством.

— Да. Я тоже так полагаю… Был один миг…

— Смерть была на носу!.. — добавила она.

— Да. Если б не мой рукав, то ножик прямо бы вонзился тебе в шею… Вот куда…

Дмитрий поднялся, показал ей место под левым ухом и снова поцеловал ее.

— Я видел… Я хорошо помню… Моя рука была вот так… А за нею твоя голова и запрокинутая… Хвати он вершком дальше через мою руку, то прямо бы в горло… А бил он шибко… Шутка ли: толстое сукно два слоя и все шнуры — все пробито и прорвано насквозь… Да…

— Знаю. Знаю… А ты говори… Спрашивай? Что ты хочешь знать?

— Я хочу знать, Санна что все это значит. Это не вор был и не грабитель…

— Понятное дело.

— Он тебя прилез убивать… Он тебя назвал очень чудно…

— Назвал? Чудно?

— Да. И не раз…

— Как назвал?.. Я не помню, не слыхала.

— Бранными словами назвал. Скверными. Я и повторять не стану… Но скажи мне, кто он?

— Кто? — странно спросила она.

— Да. Скажи, кто он. Ты знаешь.

— Да. Знаю.

— Ну, и скажи.

— Гончий.

— Что? — не понял он.

— Анька Гончий. Онисим, а прозвищем Гончий.

Наступило молчание.

— Я не про это… — начал Дмитрий как-то робко. — Имя мне ничего не объяснило. Скажи мне, кто он такой.

— Канцелярист дядюшкин. Сын заводского смотрителя…

— Опять я не про это спрашиваю. Что он такое для тебя…

— Для меня? — усмехнулась Сусанна.

— Да. За что он тебя хотел зарезать? Из гнева, ревности, отмщения?.. За что! Он кричал ведь… Он, Санна, кричал: «Теперь другой приглянулся». Потом, увидя меня и доставая нож, он крикнул: «И этот здесь». Что все это значит?

Наступило снова мгновенное молчание, а затем Сусанна вздохнула и вымолвила серьезным голосом:

— Значит это вот что… Слушай…

И она подробно рассказала Дмитрию, что в канцелярии дяди был молодой малый, который дерзнул из самомнения влюбиться в нее. И он стал или от чрезмерной дерзости, или от безумия страсти говорить ей о своей любви. Она была поражена. Стоило ей сказать одно слово Аниките Ильичу, и, конечно, малый был бы стерт с лица земли. Но ей было жаль его. Она надеялась, что это безумие пройдет… Однако поведение молодого малого становилось все смелее, все отчаяннее… Тогда, не говоря ничего дяде, она приказала обер-рунту избавить ее от безумца… Что хотел с ним сделать Змглод, она не знает, но дело в том, что канцелярист скрылся, исчез… Его считали в бегах. И вдруг он явился… тогда… ночью… и отомстил. За что? За отвергнутую любовь. Чью? Любовь крепостного холопа, хама… к ней, дворянке!

Дмитрий просиял и бросился пылко целовать Сусанну. Ему казалось, что он даже не узнал от нее ничего нового. Он именно все это смутно угадывал и предполагал. Так и должно все было быть.

Через полчаса молодой человек довольный, счастливый, снова пробирался к себе через террасы и сад. Он был так же восторженно настроен, как когда-то в тот вечер, что впервые тайно явился к Сусанне тем же путем, что и злодей Анька. Причины быть в восторге были те же. Тогда он знал, уходя от нее, что она любит его. Теперь он снова во второй раз, будто обрел ее, потерянную… Ревность душила его, истерзала, и сегодня оказалось, что он, безумец, вообразил себе Бог весть какую нелепицу. Дело оказалось совершенно простое, и все было так, как он сам предугадал.

Наутро, около полудня, Сусанна сказала своей наперснице твердо и самоуверенно:

— Теперь я не боюсь объяснения с «Китой». Его будет помудренее уверить, но все-таки можно. А расскажу я ему тоже самое… И будет это правдой… А что я не всю правду скажу… так поди-ка, это докажи! Сам Анька, приди говорить, что он пользовался моей благосклонностью, так никто не поверит. А я буду полправды сказывать… А знаете ли вы, что такое полправды?.. Это великая сила! Полправдой можно и самого мудрого мудреца обойти и болваном поставить.

Так как Угрюмова не поняла, что ее барышня хочет сказать, то Сусанна объяснила ей, что решилась во всем признаться дяде.

— Во всем? — воскликнула Анна Фавстовна.

— Во всем, только не во всем всем… — шутила Сусанна, уже весело смеясь. — Я скажу дядюшке всю полуправду… что Анька был мною прельщен до помрачения ума, что я его жалела… Принимала у себя и все его разговаривала да утешала, стараясь образумить. А там, видя, что он решился ума и его мне надо бояться как бешеного волка, я приказала Змглоду его похерить… а Змглод сплоховал. Анька, все пронюхав, пришел мне отомстить… Дело простое. А что этот Анька был моим любезным, знают только вы да вот эти четыре стены.

И Сусанна рассуждала про себя:

«Желающему верить можно доказать легко, что луна на небе треугольная. А не желающему верить ты не докажешь, что луна круглая. Он и сам это видел, да если ему другой будет это говорить, то он станет сомневаться. Так ли он подлинно видел? Верно, мол, ошибся! А коли теперь подозрительный мне человек подтверждает, что я сам видел, то, стало быть, я и впрямь ошибался… Луна-то была всегда и есть треугольная».

Однако, в ожидании объяснения с дядей, Сусанна предпочла испробовать иное… Испробовать, нельзя ли избавиться от Аньки, и тогда, конечно, не только ни в чем не признаваться Аниките Ильичу, но даже и не называть злодея по имени.

Узнав, что Змглод снова являлся, желая видеть ее, она приказала послать за ним тотчас. Обер-рунт явился и, войдя в спальню, найдя барышню в постели, стал у порога, опустя глаза. Он только раз глянул на нее, увидел ее красивую голову на подушке с разбитыми по ней волосами и тотчас отвел глаза в сторону, будто смутясь или не желая своим взглядом смущать лежащую барышню.

— Здравствуй, Змглод… — бодро, почти весело встретила его Санна. — Ну, вот видишь, как все потрафилось… Ты ведь умный… Ты, стало быть, знаешь, кто сюда лазил на балкон и меня ножом хватил. Ведь ты знаешь, Змглод?

— Знаю, барышня, — тихо отозвался обер-рунт.

— Ну вот… Не даром я тебя просила тогда…

— Виноват, Сусанна Юрьевна! — с чувством воскликнул Змглод. — Виноват кругом!.. Знай я… ведай я… было бы не то… Я по глупости думал, вы так, зря хотите избавить себя от парня… Я все знал, барышня… знал, что только вы знаете да Анна Фавстовна…

— Как? Что? — воскликнула Сусанна.

— Все, барышня, я знал… Да это не мое дело. И я думал, что парень смирится и будет горевать да молчать… что вы напрасно опасаетесь его и хотите его похерить… А вот правда-то ваша была, а не моя… Я взялся за дело лениво, нехотя… Анька пронюхал и бежал… А, обозляся, вот на что пошел… Да, я, барышня, виноват пред вами… Приказывайте теперь, что изволите… Изволишь приказать мне самому утопиться, — то, право, ей-Богу, готов…

— Нет, Змглод, то не нужно! — рассмеялась Сусанна. — А надо нам подумать, как нам быть… Если бы можно было теперь его достать, то хорошо бы. Если он здесь и укрывается… и не собирается даже бежать… Если же бежал или собирается, то Бог с ним…

— Нет, барышня, не таков он.

— Что? Как не таков?

— Он не убежит… что ему в бегунах делать, когда вся душа его здесь… Вся злоба его здесь останется… Нет, не таков на наше горе. Он останется и будет выискивать случая опять проявиться, опять на вас руку поднять… с ножом. Либо пойдет прямо к барину и повинится и все скажет ему…

— Стало быть, или ножом или без ножа меня зарежет, — выговорила Сусанна сурово.

— Да. Воистину так сказываете вы. А я полагаю, что скорее — без ножа.

— Пойдет к дядюшке?

— Да. Это злобнее. Убил человека и шабаш. Только на душе твой грех совесть заест. А этак, почитай, тоже убил, ногами затоптал и на всю жизнь несчастным сделал живого человека… Он это понимает… Он знает, какая беда вам будет, если Аникита Ильич ему во всем поверит… И какой срам опять…

— А поверит ли дядюшка? Как по-твоему, Змглод?

«Турка» молчал мгновение, едва заметно улыбнулся угрюмой улыбкой и выговорил:

— Не знаю, барышня…

— А если дядюшка ему не поверит, а поверит мне, тому, что я ему выкладу?.. Всякие турусы на колесах? Тогда что?

— Тогда он наш… Но лучше, барышня…

— Вот… Вот… К этому-то я и веду, Змглод, — воскликнула Сусанна. — Нечего ждать, что он явится с россказнями обо мне, и затем поверит или не поверит Аникита Ильич… Надо нам не дожидаясь орудовать…

— Что же? Я вашего разрешенья ждал. А если такое ваше желание, я возьмусь… Завтра к вечеру, парень будет на том свете…

— Так ты знаешь, где он…

— Полагаю, что знаю… а утверждать не могу. Но если и не знаю теперь, то узнаю завтра… А к вечеру…

— Избавишь меня?..

— Точно так-с.

— А как собственно… не в Павлиний павильон?

— Как можно, барышня! Он не таковский. Не дастся.

— То-то… Знаю. Мудрено. Как же тогда?

— Просто, стало быть… Ну, из ружья.

— А тело?.. А свидетели окажутся ненароком? С докладом к дядюшке сунется кто?

— Это все, барышня, уж не ваша забота. Предоставьте. Не опасайтесь. Я не маленький и не дурак… Такое ли с рук сходило… Лишь бы убить, а следы замести и из воды суху выйти — пустое…

И Змглод, уклоняясь от подробного объяснения, как возьмется он за дело, все-таки убедил Сусанну вполне положиться на него. Последние слова его были:

— Уж будьте благонадежны. Лишь бы, говорю, он себя убить дал, а все остальное само собой наладится.

XV

Прошло три недели после события, смутившего и удивившего всю Высоксу, и вдруг та же Высокса еще более ахнула…

Сразу, на расстоянии двух суток, случилось три диковинных небывалых происшествия.

Обер-рунт, много наобещавший барышне Сусанне Юрьевне, в продолжение четырех дней ничего не сделал, тщетно проискав, где скрывается Гончий. Сведения его оказались ошибочными, или молодой малый, почуяв намерение Турки, переменил место укрывательства… Быть может, искусный сыщик по природе и успел бы в своем немудренном для него предприятии, но вдруг с ним самим приключилось нечто совсем непонятное…

Однажды около полуночи, близ дома раздались крики, стоны, скорее даже какое-то звериное рычание… Прохожие, а затем и половина дежурной дюжины — все побежали на эти дикие вопли.

За углом дома в нескольких шагах от двери, ведущей на баринову винтушку, лежал на земле Змглод, и не в беспамятстве, а бился как бы в судорогах, ревел как зверь, рвал на себе волосы и даже платье, стукался головой об землю и бешено кричал что-то непонятное на своем туркином языке.

На вопросы всех сбежавшихся Змглод не только не отвечал, но продолжал биться и реветь, даже не замечая окруживших его.

Рунт, стоявший около него истуканом, от удивления не мог, собственно, ничего объяснить… По его словам, не случилось ничего особенного… Они оба стояли и разговаривали о чем-то… Кто-то такой женского пола с закутанной в платок головой прошел к двери мимо них… Обер-рунт пошел, проводил за дверь эту фигуру, а затем, выйдя обратно, упал и забился на земле. Вот, все, что рунт видел.

Пролежав с полчаса, стихнув, Змглод не пошел, а поплелся, как пришибленный, домой, в главное здание полиции.

Наутро барину доложили все приключившееся и прибавили, что обер-рунт в постели лежит как бы в помертвелом состоянии.

Разумеется, Аникита Ильич тотчас же приказал Вениусу навестить больного и доложить, в чем дело… Он предупредил доктора, что не удивится, если окажется, что его верного слугу кто-либо опоил ради мести.

— После такого происхождения, какое было с Санной, этакое со Змглодом уж и не удивительно, — сказал Аникита Ильич.

Вениус навестил больного и опросил. Сначала Змглод упорно молчал и не хотел отвечать доктору, но, узнав из его слов, что он должен немедля доложить о его болезни барину, он вдруг как бы очнулся.

Дикими глазами поглядел он на Вениуса… а затем на все его вопросы отвечал согласием, объяснил, что у него горит нутро, болит голова, ломит тело, крючит и ломает руки и ноги. Он столько насказал Вениусу, или, вернее, отвечая утвердительно на все вопросы, столько принял на себя хворостей, что немец понял болезнь и сказал про себя себе самому:

«Gar nichts… Совсем не болен телом… Но страшно заболел душой».

Змглод выразил согласие лечиться и глотать и делать все, что прикажет доктор Вениус, понявший, что согласие этого лукавого человека доказывает прямо, что он хочет скрыть истинную причину и притвориться хворым.

Вениус ушел к себе, прислал мнимо-хворому простой настой на миндалях, вроде оршада, с приказанием пить сколько угодно… Впрочем, вместе с тем он приказал фельдшеру два-три раза дать обер-рунту какие-то капли, уничтожающие возбужденное состояние.

Аниките Ильичу Вениус доложил, что у обер-рунта сильная лихорадка, выражающаяся у него необычно и диковинно благодаря его восточному происхождению или его полузвериной натуре. Немец, конечно, лгал умышленно и принимал сторону Змглода по доброте сердечной.

«Хочет человек скрыть свое нравственное потрясение… Ну, и Бог с ним! Зачем я буду выдавать его людям!» — рассуждал добрый немец.

Это первое происшествие удивило всех, так как болезнь обер-рунта началась необычайно, сразу. Стоял человек, свалился и заревел, как зверь.

Зато это хворание главного блюстителя порядка привело ко второму происшествию, более крупному…

Однажды, в темную ночь, раздались крики о помощи в саду около балкона барышни Сусанны Юрьевны… Дюжинный, бывший случайно в зале, бросился по правой террасе и побежал на крик. При его появлении какая-то фигура промчалась по аллее и исчезла в темноте и чаще. Одновременно дюжинный столкнулся с кем-то и в темноте схватил неведомого человека. Но пойманный не боролся, стоял смирно и только задыхался, как если б пробежал версту…

Переведя дух, он вымолвил:

— Пусти… Я это… я…

Дюжинный ахнул, узнав уже по голосу молодого барина Дмитрия Андреевича.

Крик его, а затем и крики дюжинного подняли почти весь дом на ноги, хотя и не так, как было в памятную ночь покушения на барышню. Если все нахлебники не повскакали с постели и не прибежали, то во всяком случае Дарьюшка и Матвеевна появились в своих окнах, князья Никаевы (отец и сын) прибежали полуодетые в сад, и даже выздоравливающая барышня вскочила с постели и пришла на свой балкон, пугливо окликая и спрашивая.

Наутро, рано, вся Высокса взволновалась от объяснения происшедшего ночью с молодым барином.

Оказалось, что Дмитрий Андреевич, страдая бессонницей — так объяснил он, — вздумал пойти прогуляться в сад среди ночи. Гулял он, по его словам, недалеко, больше все между обеими террасами.

И вдруг среди тьмы ночи он услыхал шорох в кустах. А затем через минуту он почуял за собой кого-то и насторожился. И сразу, как зверь, какой-то человек бросился на него с чем-то в руке… положительно с ножом… Но Дмитрий шибко ударил его в грудь, сбил с ног на землю и насел, держа за обе руки… Если б дюжинный подоспел раньше, то злодей был бы взят. Но в ожидании, устав от борьбы, он не смог справиться один и выпустил его.

Кто это мог быть?

По убеждению Дмитрия, он узнал по всем признакам того же самого молодца, от которого спас барышню.

Конечно, всех страшно поразило объяснение Басанова, но более всех Сусанну.

Она поняла теперь, что далее ждать и откладывать дела нельзя. Надо тотчас же сказать дяде, то есть «полправды», и принять меры предосторожности против Гончего. Очевидно, что болезнь главного рунта сделала его смелее. Но, кроме того, нападение именно на Дмитрия было знаменательно. Оно ясно доказывало, что Анька, скрывающийся Бог весть где, знает, видать и понял теперь больше, чем живущие в доме. Узнав, кто спас от него Сусанну, он понял, почему Басанов был в комнатах ее среди ночи. И он наверное постоянно является по ночам к дому со стороны сада и подглядывает за ними.

После совещания между собой, взвесив все, Сусанна и Дмитрий решили вопрос одинаково: «Нужно немедленно сообщить все Аниките Ильичу, чтобы принять меры предосторожности».

Но вскоре после второго приключения Высокса взволновалась еще пуще, как давным-давно не бывало.

Общий переполох вызвало оповещение от имени барина по всем заводам, всем его верным подданным.

Аникита Ильич, узнав от племянницы, какой сугубый урод и отчаянный негодяй оказался в Высоксе, да еще в его собственной канцелярии, так разгневался, пришел в такое странное состояние духа, что даже Сусанна, знавшая дядю близко, удивилась… После ее признания и объяснения «полправды» пришлось старика отпаивать водой… Аникита Ильич не мог перевести дыхания и только ахал и сжимал кулаки.

И на другое же утро все заводы, все от мала до велика, узнали следующее:

«Проявился в Высоксе изверг рода человеческого, Каин и изувер, именем Онисим Гончий, который по некоим причинам скрылся, после чего покушался умертвить барышню, а затем покусился и на молодого барина… Остается ждать, что он попробует умертвить и самого барина… Так дело обстоять не должно… Надо изверга, сатанинова сына, выловить и примерно наказать. Поэтому всем своим рабам Аникита Ильич объявляет, что кто оного Онисима словит и представит, тот получит отпускную на волю и тысячу рублей ассигнациями в награду».

— Вольную! Тысячу рублей!..

Вот что загудело, будто стоном стояло по всем заводам. Всякий последний рудокоп, проводивший день свой в «дудке», то есть в глубокой яме, из которой таскал руду на свет Божий, опускаемый и поднимаемый в ящике на веревке, — и тот мог в одни сутки стать вольным и богатым человеком.

— Только этого Онисима излови!

Но всякий разумный человек понимал, что если даже не жалеть себя и тоже «отведать Онисимова ножа», то все-таки его не поймаешь в одиночку.

И через двое суток к барину явилась целая гурьба молодцов заводских с челобитьем. Всех было около сотни человек. Выборный от них доложил барину, что они просят на неделю, а то и более, избавить их от работы и дозволить идти на поиски злодея. А между собою они порешили так: кто первый выищет злодея или укажет им, где он прячется, тому выдать пять сотен рублей, остальные пять разделить промеж себя… А вольная достанется кому-либо из них или по жеребью, или по приговору барина… тому, кто по его рассуждению, больше всех отличился и делу помог.

Аникита Ильич ответил согласием, но прибавил, что его милостям предела не полагается.

— Видно будет, — сказал он. — Захочу, то на вашу самодельную артель сыщиков три отпускных напишу и к каждой отпускной по пяти сотен рублей приложу.

И с этого дня вся Высокса жила толками о том, как сатана залез в душу молодого парня-холопа, чтобы заставить его «глаза обратить» на красавицу-барышню…

— Бывает же этакое затмение! Этакая гордыня!

И вместе с тем все жили ожиданием: поймают сатанинова сына или упустят?

А старик-барин продолжал волноваться от глубоко оскорбленного самолюбия при соображении, до каких дней на Высоксе он дожил. На его красавицу-племянницу и сожительницу «хамы глаза закидывают». В его доме и в его саду, его же родных, домочадцев «режут, как кур». Чего же еще ждать? Только и остается, что самого его, барина, избить или совсем ухлопать, как бывало в Пугачевщину.

— У меня и при Емельяне все было тише воды и ниже травы! — восклицал старик, вздыхая глубоко и сжимая кулаки от прилива гнева.

И он стал постоянно справляться у Вениуса о ходе болезни обер-рунта.

— Мой Турка всегда был молодцом. Будь он теперь здоров и возьмись за поиски, знаю, что разыскал бы Каина.

XVI

И Аникита Ильич судил справедливо. Если бы был здоров обер-рунт, то, конечно, Анька Гончий не ушел бы от его рук, не скрылся бы не только в Высоксе, но даже и во всем наместничестве. Ему оставалось бы только залезть в непроходимые лесные трущобы и там, конечно, быть растерзанным медведем или умереть с голоду.

Но Змглод не мог в такое важное время для барина быть полезным. Доктор докладывал Басанову всякий день одно и то же.

— Хворь. Силы потерял. Лежит бревном и даже говорить не может.

— Помрет, пожалуй? — спрашивал Басанов.

— О, нет! — решительно уверял Вениус, уверял потому, что от болезни Змглода, по мнению его, можно было повеситься, в монахи пойти и ума решиться, но умереть просто было нельзя.

И немец верно понял болезнь человека, которого считали в Высоксе полутурецкого происхождения, считали способным на всякие изуверства по приказу барина и считали неспособным ни на какое человеческое чувство.

И все ошибались.

Когда года два назад стали говорить, что Змглод большой друг и очень любит Василия Васильевича Ильева, то все смеялись.

— Нетто наш Турка может кого полюбить, с кем-либо в дружбу войти? Он — идол деревянный и только злобствовать да злодействовать может.

А между тем этот «идол деревянный», круто действовавший по указу барина и по своему званию сыщика и палача вместе, был способен на такое чувство, на такую привязанность, которые и во сне не снились нахлебникам и приживальщикам из дворян, не только холопам Высоксы.

Странная хворость Змглода, угаданная доктором, была доказательством пылкости и нежности его натуры.

Змглода свалило с ног то, что он вдруг узнал. Увидел своими глазами! Если б кто-нибудь сказал ему то, что он видел воочию, то он только бы посмеялся до слез и никогда бы не поверил.

Что же он видел?

Он видел Аллу, укутанную с головой и проходящую на винтушку старого барина после полуночи… Он бросился за ней, не веря глазам, догнал, снял или почти сорвал с нее платок… Узнав ее, он прохрипел только:

— Ты?.. К нему?!

Алла вместо ответа горько заплакала и заговорила, но Змглод бросился обратно в двери на улицу, упал на землю… и заревел зверем на удивление сбежавшимся. Теперь он лежал без сил, разбитый, будто раненый, и думал: себя ли похерить тотчас, или идти задушить старого изверга, которому он столько лет служил верой и правдой и который отнял у него единственное дорогое ему на свете.

Теперь только понял он, почему его милая, ненаглядная Алла ходила уже давно вся в слезах, несчастная, убитая горем.

Но чем больше он обдумывал свое положение, тем более чувствовал, что сил нет, разума нет и будто земля из-под ног уходит… Или он зарыт под землей заживо?.. Или давно утонул и лежит на дне озера? Или заперт и умирает с голоду в темном подвале Павлиньего павильона?..

И сколько раз, и днем и ночью, поднимался он, бродил по своей комнате и решался…

«Вот сейчас… И конец!»

Но решение окончательное не являлось. Решиться на себя руки наложить ему казалось совершенно пустым и легким делом. Но злоба останавливала перед самоубийством, злоба на него, на старого сластолюбца, ненасытного, не знающего удержу в прихотях. Змглод не хотел жить ради себя самого, а хотел оставаться в живых, чтобы надумать…

Что надумать? Он сам не знал…

Отомстить старому прихотнику[16] за Аллу и за себя? Это казалось ему немудреным. Если за это и поплатится, так что же? Все равно жизнь в тягость. А, может быть, наладится так, что он и отомстит, и Аллу спасет от прихотника… спасет и себе возьмет, потому что любит ее по-прежнему, если еще не больше. Она, бедная, ни в чем не повинна. Недаром она так скрывалась от него за все время и никогда не захотела объяснить причины своих слез, своего горевания. Недаром она так страшно разрыдалась, когда он ее накрыл на винтушке.

Теперь он вспомнил ее слова, сказанные тогда с рыданьем:

— Милый ты мой!.. Я ни при чем… Денис Иваныч… Я молила его, убивалась… Просила… Я ни при чем…

Исстрадавшись, похудев, изменившись лицом и даже изменившись будто и нравом, Змглод наконец стал спокойнее, и более ясное сознание всего происшедшего заменило какой-то горячечный бред…

Через неделю после роковой встречи Аллы на винтушке и дикого припадка горя и злобы Змглод вышел из дому и тихо, походкой действительно больного человека, направился в барский дом. Здесь он присел на тумбу около главного крыльца, не отвечая проходившим и спрашивавшим его о здоровье…

Посидев, передохнув, он двинулся прямо в квартиру Ильевых в нижнем этаже дома.

«Боковой» родственник Басановых, добрейший и честнейший человек, забитый если не людьми, то судьбой, жил отчасти замкнутой жизнью, мало «водился» с другими приживальщиками и проводил время за чтением Священного Писания, Четьи-Минеи[17] и вообще книг духовного содержания. Единственный человек, которого он принимал радушно и, пожалуй, любил, был обер-рунт.

Случилось это, вероятно, потому, что Василий Васильевич «отплачивал» Турке любовью за его удивительную, как бы собачью, привязанность к дочери Алле. Наконец Змглод просто как-то «навязался» Ильеву и будто заставил себя полюбить.

За последний год, заметя и обсудив странную дружбу между дочерью и Туркой, Василий Васильевич стал задумываться на их счет. Если б не «басурманство» Змглода, то чем бы он не жених для дочери нахлебника, побочного дворянина… Однако, басурманством Змглода было только его происхождение, так как веры он был православной, назывался Денисом и еще исправнее ходил в храм и говел, чем многие из настоящих православных.

Но этот Денис Иваныч никогда ни единым словом не обмолвился насчет своих мыслей или намерений по отношению к молодой девушке.

Недавнее происшествие в семье, судьба Аллы из-за нежданной прихоти старика, у которого он жил на хлебах, глубоко поразили Ильева и горько отозвались… Он был слишком порядочный и нравственно-чистый человек, богобоязненный и совестливый, чтобы не понять, в какое горькое и зазорное положение попала подросток-дочь, став любовницей старого родственника.

Но противодействовать, бороться или, наконец, бежать с Высоксы и начать нищенствовать силы, конечно, не хватило. И когда гнусное и греховное дело должно было окончательно решиться, Василий Васильевич только и смог, что уйти… пойти на богомолье ко святым местам, замаливать свой грех слабоволия и «его» грех сластолюбия…

Вернувшись недавно из Оптиной пустыни, Ильев снова принялся за свои «святыя» книги и еще более чуждался всех обитателей дома и двора. К прежней нелюдимости теперь еще прибавился стыд людей. Ильеву казалось, что все давно знают «срам и грех» его дочери и корят его или издеваются над ним.

Узнав о болезни удивительной и внезапной приятеля Дениса Иваныча, он собрался навестить его, но рунты его не пустили к больному, объяснив, что Змглод строго заказал никого к себе не допускать.

Приняв нежданно явившегося Змглода, Ильев ахнул при виде приятеля: настолько изменился тот.

— Что это ты? Зачем поднялся? — воскликнул он. — Надо долежать во всякой хворости.

— Ничего, — угрюмо ответил Змглод. — Моя хворость такая, что хоть всю жизнь лежи, не долежишься до облегченья.

— Да что у тебя? Сказывали — лихорадка… Я был у тебя — не пустили.

— Тебя-то, Василий Васильевич, я бы рад был повидать, да думал, ты не соберешься ко мне, а всех прочих я рунтам действительно наказал не пускать: лезли из любопытствия одного, поглазеть, как Турка издыхает — по-русскому или по-своему, по-басурманскому…

Змглод хотел улыбнуться, но не смог.

— Ну, вот и напрасно… Лежал бы, — сказал Ильев.

— Я опять лягу. Я встал, чтобы только тебя повидать…

— Спасибо… Я бы и сам пришел. Позвал бы… а то отложил бы.

— Нельзя откладывать, — вдруг быстро и резко вымолвил обер-рунт и странными глазами глянул на Ильева. Старик вопросительно смолчал, глядя на него.

— Нельзя откладывать, — повторил тот.

— Что ж так? Не пойму.

— Дело у меня до тебя, Василий Васильевич, страшнеющее дело.

— Что ты? Бог с тобой.

— Страшнеющее, — глубоко повторил Змглод… — Вот ты меня сейчас выслушай, а там без ножа и зарежь… Нет, я уж зарезан. Ты меня только дорежешь…

— Да Бог же с тобой… — уже отчасти робко произнес Ильев, будто смутно чуя, о чем сейчас дело зайдет.

И он не ошибся. Обер-рунт помолчал мгновение и, опустя глаза в пол, выговорил будто через силу:

— Василий Васильевич… Кабы я проявился вдруг женихом… ты бы меня… Женихом, знаешь, я чаю, чьим… Ты бы мне арбуз поднес или бы сыном назвал?..

Ильев настолько смутился неожиданным и крутым оборотом беседы, что сидел румяный, с раскрытым ртом и молча двигал руками, разводя ими, как бы взамен слов, которых не находил.

— Я человек не богатый, но не холоп… я вольный… — заговорил Змглод. — И по закону наших мест, я не крестьянин и не мещанин, а больше… вроде дворянина, что в Польском королевстве шляхтой прозывается… Уйди я отсюда в столицу, я всегда достану себе место по полиции с жалованьем… И я бы давно ушел отсюда. Меня давно в Питер земляки мои зовут и таковое место обещают… Меня здесь только одно держало, уходить не дозволяло… одна твоя Алла Васильевна… Ну, вот… я все выложил…

Василий Васильевич, уже не смущенный, а растроганный, понурился и молчал.

— Ах, Денис Иванович! — наконец воскликнул он и горько заплакал. — Что же ты раньше-то?.. Раньше бы…

— А теперь что же? Поздно разве? — странным голосом спросил Змглод. — Ну, что же? Сказывай…

И на смущенное и печальное молчание Ильева он прибавил:

— Ну, так я скажу, почему поздно…

— Знаешь, стало быть, — пролепетал старик.

— Знаю… Оттого я и хворал… хвораю… Вот что, Василий Васильевич: чужая душа — потемки, а в моей душе была и есть хозяйка, твоя Алла… Вот что…

— Да теперь-то… Теперь как же? Что мы можем с ним?.. Я хоть и отец, а что могу? Ты и того меньше… Оба мы ничего не можем.

— Все можем! — глухо ответил Змглод, нахмурясь снова.

— Он не отдаст, не позволит… Потом разве, когда прискучит… Да тогда и сам-то пожелаешь ли, Денис Иваныч?

— Нет. Ждать мне невмоготу. Лучше руки на себя наложить, чем знать куда она ввечеру идет… Нет, ждать нечего… Послушай вот, Василий Васильевич, что я порешил на случай, если не согласится этот идол.

— Кто? — ахнул Ильев трусливо.

— Он! — воскликнул вдруг озлобляясь Змглод. — Он! Истый идол! Старый живодер. Ирод он, младенцев побивающий… Алла — тот же младенец для его годов.

И Змглод холодно сурово передал Ильеву все то, что он надумал, весь свой план воздействия на барина, чтобы добиться его немедленного согласия на брак… Если же Басанов заупрямится, то он будет просить согласия Ильева на тайный увоз Аллы с Высоксы.

— Он и нас всех тогда прогонит… — заявил старик.

— С нами жить пойдете. Ко мне… В столицу. Пойми, — твердо произнес Змглод.

Совершенно смущенный и оробевший Ильев кончил просьбой дать ему сроку «в мыслях разобраться».

XVII

Не только вся полиция всех заводов, все рунты, но и сотни две заводских молодцов бросили работу и принялись за розыски бывшего канцеляриста.

Один лишь главный рунт не принимал никакой участи в этом деле, хотя изредка выходил из дому и сказывался здоровым. Доктор Вениус тоже заявил Аниките Ильичу, что его больной оправился, хотя и не вполне.

Змглоду было не до поисков. Все мысли его были устремлены на одно или слились в один смысл — избавить Аллу от старого барина.

Змглод сам не знал, как «простил» любимую девушку, как примирился с мыслью, что его жена будет не кто иная, как прежняя наложница Басанова.

Страстная любовь превозмогла все. Вдобавок, бедная девушка сама была так страшно несчастна, что это уже вполне очищало ее в его глазах.

На другой день после объяснения с Васильем Васильевичем Змглод пошел бродить по саду в обыкновенный, давно им положенный час… Алла знала этот час его обхода и знала, что он побывал уже у ее отца. И она тоже наудачу вышла в сад с умыслом его встретить и объясниться.

С той ночи, что Змглод поймал ее в дверях проклятой винтушки, девушка мучилась, не спала ночей, а днем сидела у себя и не показывалась никуда, даже не навещала молодую барышню-приятельницу.

Горе ее стало еще горше с той минуты, что любимый ею человек знал ее невольный срам и, страдая так же, как и она, вдобавок мог обвинить ее. Алла наивно думала, что Змглод подозревает ее в том, что она добровольно пошла на такое дело, которое для нее было много ужаснее всякого истязания… Она готова была согласиться, чтобы ее наказывали розгами и плетьми, но избавили от ночных посещений старика.

«А он меня обвиняет, — говорила она себе. — Он не чает, какое это мое мучительство».

Разумеется, и обер-рунт и молодая девушка завидев друг друга в саду, тотчас сошлись. Алле хотелось даже броситься бегом навстречу, но она боялась, как и что скажет он, как глянет на нее, «пропащую».

Они сошлись молча… Змглод повернул с большой дорожки в чащу, она последовала за ним, как виновная, но счастливая уже тем, что он не отогнал ее, хочет повидаться и переговорить. Когда они очутились в глухой части сада, куда почти никто не заглядывал никогда, Змглод взял Аллу за руку, повел к скамейке, посадил и, сев около нее, продолжал упорно молчать, низко опустив голову и глядя в землю.

Алла молчала, не смея заговорить. Но вдруг она увидела, что плечи ее «милого Турки» как-то встряхиваются, а он будто хрипит и все ниже и ниже клонится туловищем и головой к земле.

Змглод сдерживался… но не смог удержать порыва страстного горя… Он начал рыдать…

Алла вскрикнула и в одно мгновение повисла у него на шее, крепко прижимаясь, плача тоже и целуя его в лицо и в голову.

Он тихо обнял ее. И еще несколько мгновений не вымолвили они ни слова, а плакали как малые дети.

— Денис Иваныч, прости меня, — зашептала наконец Алла. — Вот тебе Бог, я, несчастная, тут ни при чем…

— Знаю… знаю… дорогая моя… — отозвался он. — Я виноват во всем. Да, я виноват. Не надо было мне молчать да выжидать. Надо было тебя отсюда взять скорее, подальше от глаз старого дьявола… Скажи, ведь ты бы согласилась… пошла бы ты за мной?..

Алла глядела, широко раскрыв свои чудные глаза, и не понимала…

— Хочешь ты и теперь быть моей женой? — вдруг воскликнул Змглод.

— Денис Иваныч… — едва слышно ответила девушка и еще крепче прижалась к нему.

— Слушай же меня… Вот мое решение.

И Змглод передал ей то же, что объяснил накануне ее отцу. Разумеется, девушка отнеслась к этому не так, как Ильев. Она была согласна и готова на все. Избавиться от барина и стать женой «милой Турки» было для нее то же, что попасть из ада прямо в рай. И Алла первая предложила не соображаться даже с тем, что решит ее отец, и действовать отважно.

— Хорошо батюшке опасаться да рассуждать, — сказала она. — А мне каково?.. Мне смерть… хуже смерти. Я лучше помру, чем так жить… Мне смерть, право, краше кажет, чем Аникита Ильич со своей лаской… Будь ты на моем месте, Денис Иваныч, ты бы убил его… Вот как… да.

— На твоем месте?! — воскликнул Змглод. — Я, и на своем месте будучи, чую, что сейчас бы ухлопал его, как ни на есть! Собственными руками задавил бы…

И, судорожно сжав кулаки, Змглод высоко взмахнул руками.

Расставшись с Аллой, он отправился прямо к себе и снова прилег на постель… Снова какая-то внезапная и удивительная для него слабость сказалась во всем теле. Ничего подобного за всю жизнь не бывало с ним. Пролежав до вечера, обер-рунт уже не бредил, не злобствовал бесцельно, как было в первые дни… Он обдумывал, как будет объясняться с барином, что ему скажет, какие доводы приведет… Он старался угадать, как отнесется Аникита Ильич к его просьбе. Что ему Алла? Забава… Он, может быть, даже будет рад пристроить краткосрочную любовницу и живо найдет другую… Мало ли таковых перебывало у старого изувера!

На следующий день обер-рунт явился поутру с обычным докладом к барину по винтушке, вскоре после Масеича. Он как бы вновь вступил в отправление своей обязанности.

Заявив барину, что он выздоровел, Змглод добавил, что у него дело, важная просьба… Аникита Ильич, уже отпиливший три кружочка от бревна, еще не пил свое калмычкино зелье…

— Ну, доложишь свое дело сегодня после канцелярии, — сказал он и вспомнил вдруг о Гончем.

— Что же? Никто мне Каина не найдет? — сурово спросил он. — И ты тоже не возьмешься? Не такие дела ты мне вершил… Почище этого поросенка побывали у тебя в руках — умные, лихие, озорные…

— Этот Гончий, право слово, Аникита Ильич, не хуже многих прочих, — ответил обер-рунт. — Я его полагаю даже много озорнее, отважнее и смышленее, чем иной муромский Соловей-Разбойник… Его нам вряд словить. Лишь бы сам ушел и вас не беспокоил. А в руки он не дастся. Не таковский…

— Не смей ты мне этакое говорить! — вспылил Аникита Ильич. — Я хочу, чтобы негодяй был мне доставлен; не живого, так хоть мертвого мне подай! Ну, ступай… А со своей пустяковиной приходи после докладов и приема… Небось, будешь денег просить… Набаловал я вас всех, и стали вы мне служить — хуже нельзя…

Часов через пять, среди дня, Змглод дожидался в приемной не в качестве начальника полиции, а в качестве просителя…

Объяснение «Турки» и барина было короткое, но оба равно были поражены, как громом: Басанов — невероятной затеей Змглода, а Змглод — ответом и обещанием Басанова.

Когда безродный проходимец, наемный рунт, быть может, настоящий турок, бывший магометанин, заявил, что он просит дозволения жениться на Алле Васильевне Ильевой, потому что любит ее, — «Владимирский Мономах», казалось, окаменел на месте, лишившись способности мыслить и двигаться…

Он, основатель и владелец Высоксы, и этот чумазый проходимец — соперники… полюбили одну и ту же?!

Но он, старик, видит и чует, что молоденькая девушка относится к нему неприязненно, гадливо, со страхом и ненавистью, а этот Турка заявляет, что она его давно любит… И это правда! Правда потому, что сам он, Басанов, раза два заметил что-то особенное в их отношениях… Оно в глаза бросилось ему, ничего еще тогда не подозревавшему.

Не сразу пришел в себя Аникита Ильич… Ревность чересчур всколыхнула в нем его старческую пылкость… Кровь в его старом теле еще была молода, горяча, еще бушевала порой шибче, чем в ином двадцатилетием молодце. Змглод ждал, опустив глаза, но из почтения, а не от смущения. Он был напротив настолько же спокоен, насколько старый барин вспыхнул и взволновался.

«Я вольный, — думал Змглод. — . И она — не холопка твоя, а даже дворянка. Наше дело в наших руках, лишь бы отвага была. А хватишь через край — закон есть, наместники есть… Закупишь — царица есть милостивая… До нее доберусь… Царицу сребренники обойдут и против меня поставят — Бессарабия есть, Дунай-река: за ним ни меня, ни Аллы не достанешь».

— Ты ведаешь аль нет… — раздался над ним шепот барина, всегда шептавшего от избытка гнева.

Змглод поднял глаза и увидел А Никиту Ильича с зажмуренными глазами, белесоватым лицом и дрожащими губами.

— Ты ведаешь, что она теперь моя зазноба? Ну, забава, что ли…

— Никак нет-с, — солгал Змглод, заранее решив, что так нужно.

— Так знай… турецкая побегушка… султанский бегун в наши православные края… Да, Алла мне, Аниките Басман-Басанову, высокскому барину… приглянулась… И пока она мне не прискучила своим воем и будет состоять в моих прелестницах, до того часу я всякого, кто на нее глаза закинет, в прах обращу… А наскучит когда она мне и захочу я когда тебе ее пожаловать, мое будет дело. А пока она моя… не смей даже мыслить об ней, не смей отныне подходить к ней, не токмо беседовать… А если вы вместе выкинете какое колено, то помни, у меня руки долги. Тебя, туркину побегушку, я, невзирая на твоего царя Салтана, просто запорю до смерти вот тут пред коллегией на улице. А не то без хлопот прикажу на воротах полицейского дома повесить… а ее в келью!

— Виноват, — глухо отозвался Змглод и мысленно прибавил себе: «стало, обождя малость — бежать!»

— Ну, вот… Так и знай… У меня двух слов нет… А для пущей верности… пущего уговора… На вот… гляди… Видишь — икона Спасителева.

И Аникита Ильич, двинувшись, показал в угол комнаты, где висел образ.

— Ну, так вот пред сею честною иконою Господа Спаса нашего, я, раб Божий Аникита, болярин Басман-Басанов, даю мою верную непреложную клятву: в случае какого дерзостного подвоха или ухищрения твоего и Аллинова, я даю божбу с крестным знамением: тебя повесить, а ее в монастырь упрятать… предварительно наказав плетьми обоих на улице… Ну… пошел вон… Ты малый смышленый… заруби это себе на носу.

Змглод вышел от барина, прошел приемную, коридор, где толпились канцеляристы и писцы, медленно спустился по лестнице, вошел в дежурную переднюю, где вся дюжина поднялась на ноги при его появлении, затем он прошел все комнаты дома и через террасу вышел в сад… Но он ничего по пути не видел и не заметил.

«Что же теперь? — мысленно повторял он. — Думай! Думай, брат! Все обсуди, чтобы его в дураки вырядить, а не себя…»

Войдя в липовую аллею, он, вдруг опустился на скамью от нового припадка слабости и вскрикнул хрипливо:

— Убил бы… Да и убью, если…

Змглод знал Басанова давно и хорошо… Поэтому он знал, что если его побег и увоз Аллы не удастся, то Аникита Ильич сдержит свою клятву пред иконой… И он и она будут нещадно и срамно наказаны плетьми на улице, на потеху всей Высоксы…

И, просидев задумчиво около часу, он вымолвил:

— Ну, что же? Из-за Аллы давай биться насмерть… кто кого одолеет. Лучше я помру истерзанный, а все же ее тебе не оставлю.

В те же мгновения Аникита Ильич, стоя у окна еще взволнованный и разгневанный, сказал сам себе:

«А все бы лучше загодя его упрятать… или в Павлиний павильон, или на дно озера. Этак вернее бы…»

XVIII

Немало было, казалось, раскатов грома и молний над Высоксой, где долгие годы всем жилось безмятежно и беззаботно… а между тем настоящая страшная гроза, долженствовавшая все разгромить, еще только начиналась.

Все население дома, усадьбы и заводов жило одним помышлением и одним ожиданием, чем кончатся поиски. Имя Аньки Гончего было у всех на языке, но сам он, виденный два раза в самой Высоксе, в руки не давался, как клад.

«С нечистым спознался! Враг человеческий ему в помощь и заступление!» — решили многие умные головы.

А между тем не раз видели в Высоксе Аньку верные люди… Видела его сама молоденькая барышня из своего окна на заре. Она среди бессонницы встала подышать утренним воздухом и, отворив свое окно, увидела под балконом Сусанны Юрьевны какого-то человека. Она подумала, что это рунт, но, узнав Гончего, ахнула и захлопнула окно… Когда она разбудила Матвеевну, а та подняла на ноги дежурную дюжину, то, разумеется, молодца и след простыл.

Другой, видевший Аньку, был певчий Тарас Файка… Но молодой малый видел скрывающегося молодца совсем иначе.

Гончий среди ночи явился в домик, где Тарас жил вместе с двумя другими певчими… Он разбудил спящего, приказал молчать и идти за собою тихонько, чтобы не разбудить других… Выведя его на улицу, он достал нож и, держа Файку за ворот, стал допрашивать, грозя за утайку и лганье убить.

Файка отвечал на все и божился по его требованию: Богом и Матерью Божией клялся… И Гончий его отпустил без вреда.

Но о чем допрашивал один и в чем клялся другой, осталось никому не известным. Одному барину Аниките Ильичу, с глазу на глаз, поведал все красавец-певчий, сам изумляясь тому, что рассказывал, и опять божась перед барином, что он ни при чем, а Анька, должно быть, свихнулся.

И Аникита Ильич, допросив Тараса, приказал ему строжайше никому не говорить все то, в чем его Анька пытал.

Отпустив певчего, старик задал однако себе загадку, спрашивал себя:

«Но почему же шалый и распродерзкий малый приревновал Санну к красавцу-певчему?.. И с ножом пытал его узнать правду? Стало быть, он, ревнивец, заприметил что? А ревнивцы куда зрячи!» Пример — он сам.

Басанов, которому Сусанна рассказала подробно свою историю с Гончим, то есть «всю полуправду», не мог ни минуты допустить мысли, что красавица-племянница, дворянка, воспитанная женщина, могла увлечься хотя и красивым, умным малым, но все-таки простым холопом, все-таки простым человеком, существом низшим… Однако история Гончего с Файкой смущала его… Ему самому однажды, когда певчий пел итальянские песни у племянницы в комнатах, тоже что-то чудилось. Тогда он думал, что это от голоса и песен у племянницы так чудно глаза разгорелись на красавца-певчего… Теперь он не знал, как решить и как объяснить то, что заметил…

Но ведь и Тарас, хотя и писаный красавец, но тоже холоп, хам, мужик.

И вдруг простое, естественное, но вместе с тем неожиданное и удивительное соображение пришло в голову Аниките Ильичу и поразило его…

«А ты сам, гордый болярин, дворянин, благовоспитанный?.. Ты гнушаешься красавицами-холопками и молодухами мужицкого состояния?.. Для тебя, красавец-холоп — одно, а красавица-холопка — другое…».

И старик, будто вдруг сам себя нечаянно словив и устыдив, только развел руками.

— Вот тебе, Аникита Ильич, и загвоздка! — прошептал он несколько насмешливо.

Однако судьба, давно и постоянно благоприятствовавшая Сусанне во всем, вдруг повернулась против нее.

Человек, повлиявший на новый оборот обстоятельств, был некто, едва заметный теперь среди обитателей дома. Это был молодой князь Давыд Никаев, прежний претендент на руку дочери важного барина, которому он приходился свойственником.

Молодой человек, тихий на вид, скрытный, но смелый, не мог примириться с мыслью, что все его мечты разрушены с появлением петербургского офицера. Помимо самолюбивого желания стать в будущем богачом и владельцем Высоксы, Давыд действительно любил Дарьюшку, с которой вместе вырос. Чувство его смешанное — и любовь, и дружба — было однако глубоко и искренно. Сама молоденькая девушка-подросток обожала Давыда и даже вследствие намеков отца и всех обитателей дома привыкла видеть в Никаеве будущего мужа.

Давыд, молчаливо страдавший от признавания всеми Дмитрия женихом Дарьюшки и уже собиравшийся уезжать с Высоксы, чтобы поступить в военную службу, вдруг сразу ожил и глядел не только бодрее, но казался совершенно счастлив.

Нечто, внезапно приключившееся с князем, преобразило его, подав надежду, что все снова в его судьбе изменится на прежний лад.

Случилось это просто.

Однажды, после полуночи, бродя с тоски в саду и приблизясь к дому, он подстерег нечто такое важное и невероятное, что он боялся поверить собственным ушам и глазам. Он видел Дмитрия Басанова, который прошел от себя, поднялся по отпускной лесенке на балкон Сусанны Юрьевны и исчез в ее комнатах.

И только часа через два карауливший Давыд увидел снова офицера слезающим по лесенке с балкона барышни и возвращающимся к себе…

На следующую ночь князь был заранее, как на часах, среди чащи сирени и дождался… И он увидел то же самое. На этот раз он дерзко отважился влезть по столбу на балкон… Все, что он видел через плохо задернутые занавески окон, и все, что он слышал через приотворенную дверь балкона, убедило его, что Басанов не будет мужем Дарьюшки…

Доложить Аниките Ильичу — и тогда он, Давыд, снова станет нареченным Дарьюшки.

«Но как доказать?» — смущенно, но все-таки радостно повторял Давыд, собираясь отважно с докладом.

И, будто не переставая сомневаться в верности своего поразительного открытия, он в течение трех ночей продолжал подглядывать.

Дмитрий Андреевич не появился ни разу, и зато на третью ночь с князем случилось нечто совсем нежданное. Притаившись среди чащи сиреневых кустов против правой террасы, он просидел более часу… И вдруг он ясно расслышал, что кто-то осторожно крадется в тех же кустах за его спиной… Шелест ветвей слышался все ближе… Давыд сильно оробел, предположив, что это какой-нибудь ночной зверь или сам нечистый…

Кравшийся ползком наткнулся прямо на него и схватил его за горло…

— Что ты за человек? — прохрипел он злобным шепотом.

Давыд совершенно растерялся, но сразу ответил:

— Давыд Никаев…

— Князь Давыд?

— Да. Да…

И молодой человек, несмотря на темноту, разглядел и узнал ночного пришельца.

Это был Гончий.

— Что же ты тут делаешь? Меня стережешь?! — снова злобно прошептал Анька.

— Бог с тобой! У меня… свое дело… Своя беда у меня.

— Говори всю правду истинную. Зачем ты здесь среди ночи, если не меня ловить засел?

Князь отчасти из боязни и нечаянности встречи, отчасти по причине, ему самому непонятной, сразу рассказал все откровенно.

— Стережешь Дмитрия Андреевича? — рассмеялся Анька странным смехом. — Ну, что же? Доброе дело. Только не пойму, какая тебе охота. Я вот иное дело… Небось, и ты вот, хоть и князь, а желал бы если не отпускную на волю, то деньги заработать на мне…

— Избави Бог, — ответил Давыд. — Бог с тобой. Больше скажу. Ты вот уже швырялся на Дмитрия Андреевича да не совладал. Случись я тут в те поры — я его тебе придержал бы охотно.

Наступило молчанье. Гончий соображал все услышанное, вспоминал и то, что прежде доходило до него насчет молодого князя… Толки, что он может стать будущим владельцем заводов, прекратились только с приездом Басанова.

Но Гончий, занятый, даже поглощенный своей страстью, никогда ни разу не обратил внимания на все эти соображения и ожидания. Теперь он сразу иными глазами глянул на все…

— Слушай-ка, князь Давыд Анатольевич… Хочешь по душе поговорить со мной, пропащим человеком? — выговорил он вдруг решительно.

— Вестимо, да… Ты для меня не то, что для иных прочих. Ты хотел Дмитрия Андреевича ножом хватить. И на горе… Да. Прямо скажу тебе… на мое горе обмахнулся ты… Будь я отважнее, я бы на то же пошел, хоть сейчас…

— Ладно. Так идем… подале отсюда… Перетолкуем обо всем. Одна голова — иногда только беда, а две головы — или две беды или счастье… Может, мы с тобой вместе такое дело повершим, что оба счастливы станем. Идем.

И оба, осторожно прокравшись кустами, вышли в аллею, а затем ринулись в самый дальний и глухой край сада…

Здесь, на той же скамье, где недавно объяснялись и плакали вместе Змглод и Алла, они уселись и стали говорить… Гончий рассказал всю правду про себя и Сусанну… Князь рассказал всю правду про себя и Дарьюшку.

Враг у обоих был один…

Только перед рассветом расстались они, порешив: смелым Бог владеет! Либо пропадать обоим, либо все в Высоксе перевернуть на свой лад.

— Помни же, князь, — сказал Анька с чувством в голосе. — Не робеть… Я пропаду — мне все одно… рано ли, поздно ли… да мне и жисть в тягость, а ты оробеешь — все счастье твое ухнет.

XIX

На другой день, во время приема у Аникиты Ильича, когда коридор был полон народу, а в приемной сидело человек десять, вдруг произошел страшный переполох… Все ахнули, кто оробел, а кто и не испугавшись растерялся от изумления.

В приемной явился Анька Гончий.

Он глядел на всех спокойно и даже как будто гордо…

Бледное лицо его и сверкавшие глаза поразили всех каким-то особенным выражением решимости, удали, отваги…

Только изумленный пуще всех начальник канцелярии Пастухов решился спросить его…

— Что ты? Сам?

— Да. Сам. Голову принес… Либо инако все будет! Как Богу угодно. Доложи барину. Пусть… допустит. Не допустит до себя, я здесь же в приемной горло себе перережу, а на мучительство не дамся. Доложи: я не прощения просить пришел, а глаза ему открыть… А за мной еще четверо…

Пастухов доложил дословно. Аникита Ильич вытаращил глаза.

— Здесь? — выговорил он. — Пришел?

— Да-с.

— Сам, сказываешь? Не поймали, да привели?..

Пастухов повторил слова Гончего.

Старик подумал мгновение и затем, поднявшись с кресла порывом, вымолвил едва слышно:

— Впусти.

Пастухов вышел и думал:

«Ну, как бы из своих рук его не убил чем попало…».

Но, впустя Гончего в кабинет, Пастухов вошел за ним, думая совсем иное:

«А если Анька отчаянный и пропащий хватит барина ножом?..»

Между тем барин мерил молодца с головы до пят и заметил его странное лицо, дикий взгляд и решимость отчаяния во всей фигуре.

— Теперь меня резать пришел? — выговорил он почти шепотом и пытливо глядя Аньке в лицо.

Молодой малый опустил сверкающие глаза и отозвался глухо, но с искренним чувством:

— Избави Бог и помилуй!.. Я, кроме добра, ничего от тебя никогда не видал, Аникита Ильич… Да если б ты меня и наказал когда, на то твоя барская воля… Вот, видишь, с собой взял… Но не на тебя, а на себя…

И Анька достал большой нож из-за пазухи… Пастухов, перепуганный, шагнул к канцеляристу, собираясь его схватить за руку…

— Ты чего тут? — вскрикнул на него Аникита Ильич. — Пошел вон!

Пастухов окаменел на месте, разинув рот.

— Вон, тебе говорят…

Начальник канцелярии поспешно, вышел из кабинета и, затворяя за собой дверь, думал:

«И впрямь я ошалел! Нешто это возможно?..»

В приемной, конечно, шел толк о появлении бегуна и злодея, а в коридоре был даже шум… Все говорили зараз, дивясь и ахая, соображая и гадая…

В кабинете барина стало тихо… Только раз все расслышали Громкое и гневное слово Аникиты Ильича, повторенное два раза вопросом:

— Четверо? Четверо?

Прошло около получасу с тех пор, что Гончий вошел в кабинет, когда барин вдруг появился на пороге и приказал:

— Позвать Абрама!

Абрам, отец Аньки, за которым собирались бежать на домну, нежданно оказался внизу на крыльце и через несколько минут был уже в кабинете около сына.

Через несколько мгновений Аникита Ильич снова появился в дверях, и снова приказал к себе позвать князя Давыда и Угрюмову.

Молодой князь оказался не у себя, а в канцелярии, куда почти никогда не заходил. Очевидно, он ждал, что барин пожелает его тоже видеть и потребует.

Когда Давыд вошел к Аниките Ильичу, Анна Фавстовна бледно-зеленая поднималась по лестнице в сопровождении Пастухова.

Угрюмова и Сусанна уже знали, конечно, что Гончий явился сам к Аниките Ильичу. Постоянно боявшаяся этого за последнее время Сусанна была поражена как громом и сидела молча и опустив голову на руки. Угрюмова стояла перед ней и успокаивала ее глупыми словами.

Появление Пастухова, потребовавшего ее наверх, было новым, но еще сильнейшим ударом для обеих… Дело принимало тот оборот, о котором Сусанна боялась и думать.

— Что ж? Идите… — вымолвила она глухо. — Вы знаете, что отвечать…

И Угрюмова пошла… Она знала действительно, что должна отвечать. «Ничего знать не знаю и ведать не ведаю!» Но когда женщина вошла в комнату барина, где бывала случайно не более раза в год, она от страха совершенно лишились сознания и едва держалась на ногах… Как сквозь туман, разглядела она Аникиту Ильича, поодаль от него у стены молодого князя Никаева, а за ним седого Абрама и его сына.

— Ну, подлая тварь, отвечай мне… Был ли Онисим полюбовником барышни Сусанны Юрьевны? — выговорил Аникита Ильич отчетливо, но голос его был другой, будто с хрипом и будто рвался. — Отвечай правду и скорее… Солжешь, то к вечеру из-под плетей в гроб положат. Ну…

Угрюмова не могла вымолвить ни слова. Язык не повиновался ей.

— Что же? Под плети желаешь, старая собака? — произнес Аникита Ильич тише. — Ну?..

Угрюмова что-то пробормотала… Можно было разобрать только: «вед… не вед…»

— Прикажи двух рунтов с плетьми позвать сюда по винтушке! — расслышала она и повалилась в ноги барину.

— Последний раз спрашиваю тебя, пса… был ли Гончий не твоим, а барышниным полюбовником?

В комнате наступила тишина. Слышалось только тяжелое дыхание и сопение барина. Затем старик подошел ближе к ней и вымолвил совсем дрожащим голосом:

— А Дмитрий Андреевич?.. Теперь…

Угрюмова, всхлипывая и закрывая лицо руками, замотала головой…

— Онисим… Давыд… Берите ее… Швыряй в окно… Этак проще… — вскрикнул старик.

Князь и Гончий, оба изумленные, двинулись к женщине несколько нерешительно… Но Анна Фавстовна закричала, завыла и шарахнулась от них.

— Батюшка Аникита Ильич! Я не виновата…

— Говори… Отвечай… Нареченный якобы Дарьюшкин теперь в ее полюбовниках состоит? Правда ль это?

— Правда… правда… — вдруг отчаянно завопила Угрюмова, как бы обезумев.

И снова наступила мертвая тишина, но на этот раз длилась дольше. Наконец Аникита Ильич, будто придя в себя, вызвал Пастухова и распорядился. Он казался совершенно спокоен. Все вызванные им вышли из кабинета и все глядели бодро, кроме Угрюмовой, которая едва шагала.

Однако один Давыд отправился к себе. Седой Абрам с сыном под конвоем двух рунтов отправились в полицейский дом, где были помещены в светлой горнице, но под стражей. Анна Фавстовна перешла только коридор и очутилась в канцелярии и затем в маленькой горнице, где был склад бумаг и дел, вроде архива. Когда она была введена, то за ней затворили дверь, и звякнул замок. Она опустилась на стул и почти лишилась сознания, ожидая, что именно здесь ее сейчас же начнут наказывать плетьми…

Одновременно верховой рунт поскакал на Проволочный завод требовать к барину священника, отца Григория.

Это был четвертый свидетель, на которого сослался Гончий. Когда-то священник, большой друг Абрама, после свидания с барышней, смутился и кой-что поведал ему, прося его совета. Теперь и Анька и сам Абрам сослались на отца Григория, который тоже может открыть глаза барину по иному важному обстоятельству.

XX

Между тем, пока Давыд, радостный, сияющий сидел у Дарьюшки и, ничего не объясняя, уверял ее, что Господь смилостивился над ним и над нею; пока Абрам и Гончий ждали, чем разрешится их участь, но однако не ждали беды; пока Анна Фавстовна сидела запертая и от страха полуживая… сам барин Аникита Ильич долго, тихо шагал по своим комнатам, а затем опустился в любимое большое кресло в спальне около киота с образами.

Он чувствовал себя нехорошо… В голове было как-то все спутано, мысли о совершенно разных обстоятельствах и предметах переплелись и перепутались, сбившись как бы в какой клубок. Он то бормотал, то шептал, то ясно и громко произносил слова вслух… И все о разном, не имеющем ничего общего между собой…

Ему казалось чудное! Он будто плавает или летает по воздуху… Через час у него был уже Вениус, вызванный им впервые как врач.

— Ну, вот и до меня черед дошел, — встретил его старик, иронически усмехаясь. — Полагал, что никогда ты для меня самого не понадобишься… а вот, потрафилось… Ну, пользуй… нехорошо мне…

На вопросы доктора он однако ответил, что у него ничего не болит, кроме души, которую «близкие люди наизнанку вывернули!»

Вениус и сам видел, что старик только сильно потрясен нравственно и что у него, пожалуй, та же хворость, что недавно была у Змглода. Но это потрясение у старика повлекло за собой такой упадок сил, который был в его годы, конечно, опаснее, чем для кого другого. Вениус тотчас добыл кой-что из своего запаса медикаментов, сам состряпал, и после первого же приема старику стало гораздо лучше. Он глядел бодрее, и в голове прояснилось…

— Ну, молодец ты, хоть и немец, — сказал Аникита Ильич и прибавил: — а теперь справь мне другое дело, не знахарское, а семейное… Одолжишь…

И он дал Вениусу поручение.

Сусанна, узнав, что Угрюмова осталась запертая наверху, после страшного волнения решилась не поддаваться, а действовать и бороться до последней крайности.

Она послала просить позволения явиться к дядюшке. Аникита Ильич ответил, что ему не время, и они свидятся за обедом.

Теперь он попросил Вениуса пойти к племяннице и передать ей… первое, что ему слегка «не можется» и обедать он будет один у себя. Второе, объяснить ей, что Абрам и Гончий будут наутро высланы в город для сдачи в земской суд ради поселения в Сибирь… В-третьих, успокоить ее насчет Угрюмовой и не гневаться за то, что он ее за сплетничество решил наказать самым пустым образом: продержать неделю запертою на хлеб и на воду.

И все это Вениус передал Сусанне от имени ее дяди, но на все ее расспросы, к несчастью, не мог ничего ответить, сам ничего не зная… Он знал только, что Аникита Ильич был сильно взволнован, потрясен, но упадок духа и слабость тела уже прошли… и он, опять молодцем…

Сусанна не знала, что подумать… Неужели у старой «Киты» так сильна уверенность в ней, что он даже дерзкому доносу Гончего не поверил? Но зачем он вызвал Абрама и молодого князя… в особенности этого «хитрого Давыдку»? За что собственно наказывает он вдруг «почетным чуланом» ее Анну Фавстовну?..

Сусанна совершенно терялась в догадках.

«Хитрит старый? Зачем?.. Нет! Он не таков. Если б что случилось, то буря и гроза разразилась бы сразу. Очевидно, он не поверил Аньке!.. Но Давыд зачем? Наконец, в чем же виновата оказалась Угрюмова?..»

И в голове Санны шел тот же круговорот, что был и в голове старика Басанова. Все ее мысли, догадки и предположения тоже будто сбились и сплелись в клубок…

Между тем Вениус, исполнив свое поручение, вернулся к барину… Когда он поднимался по большой лестнице, то встретил «проволочного батьку». Отец Григорий не шел, а катился вниз по ступеням, бледный, с безумно открытыми глазами и, как показалось доктору, с мокрым от слез лицом.

Но войдя в кабинет, Вениус вскрикнул и всполошил весь верх и весь дом, подняв на ноги всех пишущих канцеляристов и всю дежурную дюжину.

Он нашел Аникиту Ильича мертво-бледным в кресле, но в полулежачем положении… с повиснувшей на плечо головой.

На его крикливые вопросы от перепуга старик хотел отвечать и не мог, так как язык не повиновался ему.

— Кровь пустить! — воскликнул Вениус. — Надо! Дозвольте!.. Это мой долг врача!..

Но пока канцелярист сбегал к доктору на дом за ящичком с инструментами, пока дежурный сбегал за фельдшером и все было готово, Аникита Ильич уже заговорил и произнес:

— Пустое… Прошло…

— Дозвольте… все лучше, — говорил Вениус.

— За всю жизнь свою этакое баловство я над собой не дозволял, — уже несколько сурово вымолвил Басанов, совершенно оправившийся.

Немец-доктор невольно рот разинул.

«Ну, натура! — подумал он по-своему. — Железный человек. Моложе молодого».

Через полчаса еще Аникита Ильич чувствовал себя совсем хорошо и всех от себя прогнал.

Припадок, приключившийся с ним, был последствием беседы со священником. То, что по его строгому приказу поведал ему отец Григорий, поминая имя его покойного сына, всякого иного человека свалило бы с ног, а иного и убило бы!.. Но шестидесятилетний старик, на душе и сердце которого была броня себялюбия, был, видно, неуязвим.

Аникита Ильич не сошел к столу вниз и отобедал один, а затем, вызвал к себе наверх по парадной лестнице Василия Васильевича и нахлебника Константинова, для партии в бостон. Карты доказывали, что барину совсем хорошо.

XXI

Сусанна после разговора с немцем-доктором, принесшим ей от имени дяди успокоительные вести, все-таки волновалась. Анька с отцом были арестованы при полиции, что доказывало, как именно отнесся Басанов к доносу отчаянного молодца. Но одновременно наказание Угрюмовой было ей непонятно и поэтому сильно смущало.

Разумеется, еще до обеда Сусанна переговорила с Дмитрием и удивила его своей тревогой. Он, знавший с ее слов «полуправду» о Гончем, не понимал, почему она так поражена его появлением к Аниките Ильичу… Что ж мог молодец старику сказать? Он мог только покаяться в своем безумстве и просить пощады…

Однако Сусанна убедила и упросила молодого человека повидать Давыда Никаева и постараться что-нибудь выведать у него, так как он должен был все знать.

Дмитрий после обеда завел разговор с молодым князем и позвал его к себе. Добродушный человек решил хитрить и, как все нехитрые люди, воображал, что он искусно проведет за нос юного Давыда. Князь же, наоборот, малый хитрый, притворился тем, чем никогда не бывал, то есть наивным и добродушным.

Едва только Дмитрий начал наводить беседу на утреннее происшествие, с целью узнать, что именно делалось и говорилось в кабинете дяди, как князь Давыд сам прямо и просто передал ему все подробно.

По его словам, Анька Гончий дерзновенно заявил, что барышня Сусанна Юрьевна якобы была его полюбовницей, а потом вдруг бросила. Из-за этого он и пошел на злодеяние… Так как он ссылался на своего отца, на Анну Фавстовну и даже на него, князя, якобы видавшего его по ночам в комнатах барышни, то барин вызвал и их всех на очную ставку… Он, Давыд, конечно, показал отрицательно и обозвал Аньку вралем. Анна Фавстовна объяснила барину, что она знать ничего не знает, но считает свою барышню все-таки способной приласкать простого канцеляриста… Это барина рассердило… «Не тебе бы, собаке, так о своей барышне-благодетельнице рассуждать!» — крикнул он на Угрюмову. За это он ее приказал на неделю запереть и на хлебе и на воде держать. Гончих, обоих, приказал везти в город для сдачи: Аньку в солдаты, а Абрама в Сибирь на поселение…

Все это князь Давыд передал Дмитрию так живо, подробно и естественно, что тот поверил всему рассказу безусловно. Через час Сусанна тоже знала через него все и несколько успокоилась.

Затем, при известии, что дядя, откушав у себя вызвал партнеров и сел за карты, Сусанна еще более приободрилась. Аникита Ильич карт не любил и играл крайне редко, но почти всегда, когда бывал вследствие чего-либо случившегося особенно в добром расположении духа.

В сумерки к барышне явился Масеич и принес ей два ящика из бересты с вяземскими пряниками. Барин только что получил целый пуд в подарок от московского купца-заводчика и приказал тотчас снести гостинец к барышне.

— Ну, что дядюшка? Как себя чувствует? — спросила Сусанна.

— Слава Богу-с… Это все ваш немец напутал да всех напугал, — ответил Масеич. — Разгневался он шибко, как я полагал… ну, и приключилась одышка на минуту… а немец заметался сдуру.

— Разгневался на Гончего?

— Да-с, на обоих… да и на вашу Анну Фавстовну.

— Да за что, Масеич… на Фавстовну?..

— Я, барышня, не присутствовал и ничего не знаю, — уклонился Масеич. — Так я от Пастухова слышал… Наврали они все… ну, барин и осерчал… А о чем была речь, ничего не знаю…

Разумеется, Сусанна поняла, что камердинер не хочет говорить. Однако присылка гостинца из ящика, который только что прибыл и был откупорен, окончательно повлияла на Сусанну. Очевидно, что дядя хочет доказать ей, как он отнесся к нахалу и его доносу… Вероятно, наутро объяснится все… Объяснится равно, почему старик не пожелал видеться с ней тотчас же…

Однако мгновениями волнение вновь овладевало ею, сомнение вновь возникало…

Она нетерпеливо ждала полуночи, чтобы отвести душу в разговоре и обсуждении нежданно случившегося… Дмитрий, по уговору, должен был придти к ней через лесенку и балкон.

Наконец пришел вечер… наступила полночь… Около часу ночи около дверей винтушки появился Давыд… Рунт стоял у самых дверей.

— Астрахань, — сказал князь.

Рунт, узнавший его по голосу, поклонился и сам растворил ему дверь.

Давыд в первый раз в жизни очутившийся в полной тьме винтовой лестницы, стал подниматься ощупью и наугад, что было и нетрудно…

Упершись наконец в дверь, он отворил ее и очутился в маленькой комнате, освещенной ночником.

— Давыд, ты? — раздался голос барина за следующей дверью.

— Я-с, — отозвался он.

— Входи…

Князь вошел и очутился в спальне барина, где тоже никогда не бывал. Перед ним налево был киот с образами, освещенными висячей лампой, а прямо у стены большая кровать и на ней Аникита Ильич… Но старик был не под одеялом и лежал на постели вполне одетым, как днем.

— Ну, что, Давыд!.. Я правду сказывал, а ты врал, — произнес Аникита Ильич, будто шутя, но голос его выдавал волнение. — Вот тебе и не завтра, а нынче же…

— Виноват-с… Вы правду сказывали…

— Ну, что ж? Чем скорее, тем лучше! — вымолвил старик, вставая с постели.

Через несколько минут уже две мужские фигуры спустились по винтушке, вышли на улицу и, обойдя угол дома, вошли в сад через калитку. Затем, еще через минут пять, они очутились под балконом Сусанны… Один остался внизу, а другой тихо и осторожно поднялся…

Медленно, шаг за шагом, подошел Аникита Ильич к окнам, прислушался и стал глядеть внутрь… он тяжело дышал…

— Тварь! Тварь поганая… — прошептал он наконец. И вдруг, двинувшись к балконной двери, он сразу отворил ее, вошел в гостиную и быстро прошел в спальню племянницы.

Страшный крик раздался на весь дом среди тишины ночи и замер… И наступила снова полная мертвая тишина…

Дюжинный и вся дежурная дюжина долго прислушивались и решили, что им почудилось то, что сейчас долетело до слуха…

«Совсем будто вот крикнул кто-то? Должно, филин в саду!»

Сусанна и Дмитрий, помертвелые от ужаса, увидя перед собой стоящего «дядюшку», будто потеряли сознание действительности.

Говорить, объяснять, оправдываться было нечего… и даже на ум не шло…

Дмитрий не имел вида гостя, хотя бы и ночью… Дядюшка нашел не собеседников, не друзей, а полюбовников!.. Улики были налицо.

XXII

Следующий день и еще два дня прошли в Высоксе мирно, без всяких приключений и новостей.

Только и было одно необычное. Старый барин продолжал обедать один у себя наверху… Кроме того, барышня Сусанна Юрьевна чувствовала себя снова хуже, и ее чаще навещал доктор… Вдобавок и молодой барин Дмитрий Андреевич глядел будто хворым… Все заметили, что он бледен и что будто его «лихоманка ломает».

Анна Фавстовна, прощенная через сутки, была выпущена, но не ухаживала за своей барышней, а лежала в постели, будто сраженная чем.

Зато был человек, который ликовал и ходил с таким лицом, что всех дивил и озадачивал. Это был молодой князь Никаев.

Однако, если в доме было наружное спокойствие, то в действительности случился страшный переворот, про который знали только Басановы, старый и молодой, и Сусанна Юрьевна.

Аникита Ильич приказал им обоим молчать, чтобы все обошлось тихо, мирно, исподволь, во избежание соблазна на всю Высоксу, или, вернее, на все наместничество…

Решение же его было простое.

Через неделю времени Дмитрию Андреевичу уезжать и никогда более ноги не ставить к нему… Через недели две Сусанне уезжать ради своей болезни, чтобы посоветоваться якобы с московскими докторами, но… затем в Высоксу не возвращаться…

Дарьюшке Аникита Ильич приказал:

— Готовься… Я тебя замуж выдаю… Но не дивись, если в один день с твоим венчаньем будет и другое венчанье… Всяк за себя, а Бог за всех. А пока молчка! Никому ни слова.

Дарьюшка, конечно, приуныла и начала плакать. Давыд убеждал любимую девушку, что она должна радоваться, а не печалиться, но объяснить ей правду побоялся… Простоватая Дарьюшка могла внезапной безумной радостью все дело испортить…

На четвертый день, в сумерки, в полицейский дом прибежала красавица Алла, спрашивая Змглода… Когда она вбежала в его комнату, то с рыданьями повисла у него на шее… Весть, ею принесенная, совсем сразила энергичного Змглода…

Старый барин объяснил поутру Ильеву, что делает ему великую честь… желает повенчаться законным браком с его дочерью.

— Ну, стало быть, бежать!.. — решил Змглод, — и завтра же…

Но на следующее утро, явившись в дом, «Турка» узнал от Ильева, гордого, счастливого и сияющего, что Аникита Ильич приказал ему Аллу не выпускать три дня ни на шаг из ее комнаты и держать все втайне.

Вместе с тем Змглод узнал, что отцу Гавриилу и старосте церковному было приказано готовить все в храме к великому торжеству бракосочетания… И, конечно, вся Высокса догадалась, кто будет венчаться: понятно, что молодой барин Дмитрий Андреевич и молодая барышня Дарья Аникитична.

Дивились только все тому, что барин содержит это втайне… Дивились и тому, что Дмитрий Андреевич ходит темнее ночи и совсем на жениха не похож…

XXIII

Около полуночи в спальне Сусанны появился вдруг необычный в такую пору гость…

Она сидела в углу комнаты, бледная, страшно изменившаяся и похудевшая за последние роковые дни… Она казалась раздавленной той бедой, которая свалилась ей на голову… Дмитрий, конечно, предложил тотчас же венчаться, но она отвечала отказом и клятвой, что никогда этого не будет. Ее желание, и неизменное, было оставаться всю жизнь в девицах и быть свободной от брачных уз.

Несмотря на свое нравственное состояние, какое-то онемение, бесчувственность и притупление разума, Сусанна ахнула, увидя перед собой нежданного ночного пришельца.

Это был Змглод.

Обер-рунт был просто страшен лицом… Можно было даже принять его за привидение…

— Что ты? Что тебе? — глухо, почти разбитым голосом спросила Сусанна.

— Я к вам, барышня, — тоже странным, хриплым сдавленным голосом ответил Змглод. — Давайте, барышня, нашу судьбу решать…

— Не пойму я тебя…

— Говорите, правда ли, Аникита Ильич застал у вас Дмитрия Андреевича?

Сусанна, потупясь, ответила едва слышно:

— Да.

— Правда ли, что вам и ему приказано уезжать с Высоксы и что всему конец… женитьбе Дмитрия Андреевича не бывать?..

— Правда! Правда! — воскликнула Сусанна. — Я нищенствовать по миру пойду, Денис Иваныч… Уж лучше бы теперь убитой быть Гончим…

— Барышня… Все на перемену будет… Всего этого не будет… Останетесь вы здесь хозяйкой, как были… Дарья Аникитична будет женой Дмитрия Андреевича, а вы настоящей хозяйкой… И до конца ваших дней… Желаете вы так-то?.. Говорите скорее… не молчите! Желали бы вы этакое?

— Я не помру? Что ты, ума, решился?..

— Дозвольте мне все это так наладить… так, как я сказывал вам… прикажите мне…

— Да что?.. Что?!

— Прикажите вас самих, Дмитрия Андреевича да еще одного человека избавить от Ирода, мучителя… Прикажите мне его похерить…

— Кого?! — произнесла Сусанна пораженная.

— Понятно кого… — глухо ответил Змглод с искаженным от злобы лицом.

Наступило молчание и длилось без конца.

— Прикажите… — едва слышно снова сказал наконец Змглод.

Сусанна закрыла лицо руками и замотала головой.

— Ведь всем — и вам, и мне погибель… а то бы всем спасение… Барышня, подумайте… Вам ведь только одно слово сказать… одно слово: ступай! Приказываю, мол… тебе!

Сусанна молчала и начала вздрагивать всем телом, не отнимая от лица крепко прижатых ладоней.

— Зачем тебе приказание? — прошептала она через силу, так как голос ее рвался. — Зачем? Мое?..

— Для моей совести… Я век буду утешаться, что мне было указано… А вам что же? Вы только согласье дали.

— Погибельное дело. Пропадем все… — прошептала Сусанна.

— Самое простое легкое дело. Положитесь на меня. Я не махонький и не скорохват. Знаю, что надумал и как сделаю…

И снова воцарилось молчание.

— Сусанна Юрьевна! — громче и уже отчаянно выговорил Змглод. — Ну, хоть промолчите… Время не терпит… Слышите? Я иду сейчас к нему… по винтушке… Через час будет всему конец«. и вашей беде конец, и моим мученьям. Я иду… вы это знаете… мне не возбраняете?.. Так ведь?.. Ну?.. Я иду…

Змглод смолк, в комнате стало тихо.

Прошло несколько мгновений.

Сусанна отняла руки от лица и хотела что-то сказать, но, оглянувшись порывисто, вскочила с места. Змглода, не было.

Она тихо вскрикнула, схватила себя за голову и упала в кресло, как сраженная.

XXIV

Среди темноты ночи близ дома у самых дверей винтушки, прохаживался часовой рунт.

Из-за угла вдруг появилась шибко шагающая фигура, будто спешащая. Это был обер-рунт. Приблизясь к часовому, Змглод стал, тяжело переводя дыхание, и с трудом вымолвил:

— Ну, Захар… Вот… иду… Помни божбу. Не погуби…

— Денис Иваныч… Сколько же раз тебе сказывать! Я за тебя душу прозакладаю… Ты мой благодетель, — отозвался рунт с чувством.

— Ты один, почитай, свидетель… одного меня видел… Не погубишь?

— Ах, Денис Иваныч… Ну, желаешь, с тобой пойду!.. Помогать тебе буду…

— Нет! Я и один…

Змглод двинулся и исчез в дверях.

Минуту спустя, в спальне старого барина послышался шорох. Аникита Ильич, плохо спавший от волнения по милости невероятных происшествий в Высоксе и в семье, очнулся, открыл глаза и в полусвете от лампадки увидел фигуру у дверей.

— Кто там? Что еще? — неспокойно окликнул, он, будто чуя, что опять узнает про какую новую беду.

— Я… — глухим шепотом отозвалась фигура.

— Змглод?! — страшным голосом произнес старик.

И вдруг, Бог весть почему, грозный барин высокский, «Владимирский Мономах», будто смутился. Быстрым движением поднялся он с подушек и сел в постели.

— Что тебе?.. — как бы уже не своим голосом произнес Аникита Ильич.

Ему не верилось в то, что чуяло сердце… А оно чуяло… оно оробело… быть может, впервые в жизни!..

— Я… за Аллу… я…

И Змглод тихо приблизился от дверей к постели. Но он не просто шел… Нагнувшись, сгорбившись, будто съежившись, он как бы крался, подбирался…

И вдруг, сразу, скачком, бросился он на барина и, обхватив, сжал, сдавил как в тисках. Старик, цепенея от ужаса, собрал все-таки все свои силы, чтобы вырваться, бежать от злодея, звать, но почувствовал вдруг, как спина его будто хрястнула.

Не человек, а дикий зверь облапил его, ломая тело… Легко опрокинув его навзничь, он завалил его голову подушками и налег на них всем туловищем.

Отчаянно забилась жертва. Но еще отчаяннее, с яростью дикого сильного зверя, давил, налегая, остервенившийся мститель.

XXV

Рано утром, еще чуть брезжил свет, Масеич явился, как всегда в дом по винтушке и стал в ванной комнате тихо готовить все к вставанию барина… Он налил воду в ванну, разложил белье, приготовил для подачи халат и туфли, оглядел даже пилу-голландку — не подточить ли. Затем перелил из бутыли в стопу калмычкино зелье.

Наконец, приготовив все, он стал ждать положенного часа будить, если сам барин не кликнет.

В дверях с винтушки появился Змглод.

— Здорово, Никифор Масеевич. Барин еще не вставал?

— Нету… А что? Приключилось что? К спеху тебе…

— Особого ничего… Кой-что доложить…

— Чтой-то ты, Денис Иваныч! — ахнул вдруг Масеич, приглядевшись к странно искаженному лицу обер-рунта.

— Еле на ногах держусь. Опять расхворался еще пуще! — тихо ответил Змглод, опуская блестящие глаза. — Иди уж… Буди Аникиту Ильича… Мне бы скорее домой. Прилечь…

Масеич пошел в спальню будить барина. Змглод стоял, слегка вздрагивая, как от холода, и дергался на месте…

— Вот… Вот… — прошептал он. — И оно-то… самое мудреное. Да полно! Не выдавайся. Полно! Помни про Аллу…

Старик Масеич страшным голосом кричал в спальне и звал… Змглод шагнул, хотел двинуться на зов… и не мог.

Масеич выбежал из спальни и кричал, как одичалый:

— Вениуса… Барышне… Денис Иваныч, скорее… Почитай, мертвый… Барышне… Господи, сохрани и помилуй!..

Змглод бросился, будто швырнулся, к дверям винтушки.

Через полчаса весь дом был на ногах и все, от барышни до последнего нахлебника, толпились наверху, в отпертых комнатах барина, в коридоре, в канцелярии и даже на лестнице.

Через час вся Высокса встрепенулась в ужасе и онемела, ошеломленная невероятной вестью.

— Аникита Ильич скончался!

Доктор Вениус освидетельствовал тело, признал смерть, приключившуюся за ночь, вероятно, от удара. «Полнокровен был старик, а кровь пустить не дозволял никогда. И этого надо было ждать!»

Однако немец-доктор был сильно взволнован. Он тотчас же заявил Сусанне Юрьевне, что имеет сказать ей нечто важное наедине…

— Выбрал время?! Успеется и после! — отозвалась она.

Барышня Сусанна Юрьевна была не печальна… Она была сурова и даже столь грозна, какой никогда еще не видели ее. Будто покойник вдруг передал ей или завещал свой грозный вид и свою «Мономахову» повадку с людьми и рабами.

К вечеру в большом зале, в углу у образов, на столе лежало тело, служилась панихида. Одновременно снаряжались и пускались гонцы во все стороны, в Муром, во Владимир, к губернским властям, в наместническое правление…

А весь дом, вся Высокса, все заводы и заводская слобода — все ходуном ходило.

Но не одна кончина старого барина смущала всех…

Равно смутила всех и новоявленная грозная барышня, принявшая все в свои руки… Не прошел еще день со смерти барина, а трое ослушников указаний Сусанны Юрьевны уже поплатились, были наказаны строго и, пожалуй, сверх вины.

Но пример этот подействовал на всех. Все сразу оробели и недоумевая притихли. Важное лицо, коллежский правитель Барабанов, был в сумерки смещен и уволен от должности за какое-то дерзностное осуждение по поводу рапорта на имя наместника… Старший сын Ильева временно вступил в должность.

Масеичу было приказано сидеть безвыходно дома, а к нему запрещено пускать кого-либо. Старому слуге дозволено было выйти и явиться только на похороны своего барина. Старик провинился тем, что доложил барышне, что покойник перед кончиной, видно, бился и метался. Судя по постели и белью, Масеич выводил заключение совсем несообразное. Пуще всего разгневалась за что-то барышня на Дениса Иваныча, сразу лишила его звания обер-рунта и приказала содержать под арестом. Впрочем, Змглод снова захворал шибко и лежал в постели.

Но истинно-диковинное было еще впереди. Готовилось такое, о чем высокцы и помыслить бы вперед не могли. Панихиды и молебны, похороны и свадьбы, поминальные трапезы и свадебные пиры — вперемежку…

XXVI

После торжественных и пышных похорон старого барина состоялся поминальный обед. Помимо своих всех были приглашены к столу, конечно, все приезжие гости, дворяне и чиновники губернские. Даже сам губернаторский товарищ[18], запоздавший к отпеванию, был в числе гостей.

После обеда было им объявлено во всеуслышание: «С разрешения наместника, дворянка девица Касаткина облечена властью управлять всем впредь до вскрытия завещания покойного, если таковое в опекунском совете в Москве окажется».

После этого объявления Сусанна Юрьевна сурово объявила всем от себя второе, еще более важное и нежданное: «Во исполнение воли покойного, много раз высказанной всеми и каждому, следует не медля узаконить его заветное желание… После поминок в девятый день, не отлагая нимало вопреки обычаю, на десятый же день быть бракосочетанию наследницы Дарьи Аникитичны с ее давно нареченным, Дмитрием Андреевичем», дабы тотчас же Высокса снова принадлежала Басман-Басановым.

Прошли эти девять дней, и действительно на следующий, десятый, вся Высокса была в храме и вокруг храма, молясь за брачащихся, а затем явилась в дом на свадебный пир.

Новобрачный был радостен и особенно ласков со всеми, как бы обещая менее суровые порядки в будущем. Все вздохнули свободнее, видя нового Басман-Басанова — молодого, веселого, приветливого…

Новобрачная была — краше в гроб кладут! Убита ли она была горем по отцу? Или иное что?.. Одна Сусанна Юрьевна знала правду.

Два раза пыталась Дарьюшка воспротивиться под наущеньем любимого человека… Но он, князь Давыд, вдруг пропал, сгинул… его услали или увезли во Владимир… А Дарьюшка, полуживая, безропотно надела подвенечное платье и только обливалась слезами и в храме, и за свадебным пиром…

В день свадьбы, уж вечером, к барышне явился по ее вызову якобы опальный и хворающий Змглод.

Сусанна Юрьевна, оставшись наедине с ним, обняла его и заплакала:

— Ну, Денис Иваныч, проси, чего хочешь.

— Мне только Аллу!.. — отозвался Змглод. — А успокоение совести… не в вашей воле. Да чаю я — и это придет!