Много воды утекло с того дня, что пораженная и взволнованная Высокса молилась в церкви почти одновременно на свадьбе молодой барышни и на похоронах старого барина.
Если в действительности прошло только несколько годов, то, наоборот, по всему судя, казалось, что прошло десятка два-три лет.
Было часов шесть… После душного июльского дня, когда жара уже начала спадать, в большом доме-дворце, на улице кругом дома и главного подъезда — всюду была шумливая и веселая суетня, хлопоты и сборы…
Только сам молодой барин Дмитрий Андреевич Басман-Басанов сидел спокойно в своей спальне, отдельно от жены и детей, с прозвищем «холостая». Сидя в кресле у отворенного окна, он равнодушно, как-то лениво и сонно глядел на улицу, где кишел и гудел народ, но не серый люд, а ярко-пестрый, нарядный…
На площадке, отделявшей дом от коллегии, был целый людской муравейник. Направо теснилась целая куча экипажей: коляски, берлины[19], брички, тележки, фуры и даже с полдюжины простых беговых дрожек. Все упряжные лошади были на подбор статные, ценные и всевозможных мастей. Налево стояла «охота» в красивых разноцветных кафтанах с позументами: дюжины две верховых с борзыми на сворах и дюжина пеших с гончими…
По двум сторонам подъезда выстроилась двумя рядами полусотня диковинных, блестящих золотом и серебром, всадников. Это был конвой барина, при его выездах, в гусарских красных венгерках, в причудливых киверах и с волчьими шкурами за плечами на золотых шнурах и золотистой подкладке. Наряд был, конечно, подражанием обмундировке лейб-гусарского эскадрона гвардии.
В большом зале, где по-прежнему висел огромный портрет императора Петра, тоже было шумно, гульливо… Гости из губернии и даже из обеих столиц, жившие в Высоксе, приживальщики-дворяне и равно главные охотники из крепостных — ожидали выхода барина.
Дмитрий Андреевич собирался на охоту верст за десять от Высоксы, где были самые лучшие места по изобилию всякой дичи, где можно было охотиться на зайцев и лисиц, но где равно начинались необозримые болота.
Когда солнце было уже на закате и пунцовым шаром опускалось за озером и лесными берегами, утопая в густой пелене, казавшейся не то пылью, не то дымом, вокруг дома, где кишел народ, все оживилось еще сильнее. Барин с гостями показался на крыльце.
Дмитрий Андреевич сел первым в поданный экипаж, новую берлину, выписанную из Петербурга, и посадил с собой, как бывало зачастую, своего любимца и наперсника, грека Михалиса. После него разместились гости по разным экипажам, а затем охотники, свои крепостные и чужие, по всем тележкам, бричкам и дрожкам. И огромный длинный поезд, предшествуемый и сопровождаемый гусарами, двинулся от подъезда. В то же время молодая барыня Дарья Аникитична была на балконе, вновь выстроенном над подъездом, и стояла с двумя маленькими мальчиками и со своей нянюшкой Матвеевной. Она проводила мужа, кивая головой, но лицо ее было не оживленное, не веселое, а какое-то безжизненное, не выражающее ничего: ни печали, ни радости.
Сусанна Юрьевна тоже провожала охотников из окна своих комнат в верхнем этаже… Один из гостей, на днях приехавший из Москвы, садясь в экипаж и отъезжая, не спускал глаз с красивой по-прежнему «барышни».
Не прошло получаса после отъезда барина, как огромный дом принял тот вид, который напоминал прежние годы. Всюду стало тихо… А этого теперь никогда уже не бывало. Только в прихожей у лестницы слышались голоса дежурной дюжины, которая болтала смело и бойко… не так, как бывало при покойном барине… Вид у дюжины был другой, так как она, на время дежурства, одевалась гайдуками в кафтаны, выписанные из Варшавы.
Проводив мужа и гостей, Дарья Аникитична вернулась в свои апартаменты в центральной части дома, где когда-то были гостиная и за ними комнаты Сусанны Юрьевны… И если всюду водворилась тишина, то здесь долго раздавался детский капризный вой… Старший сын, Олимпий, не хотел ложиться спать и, поужинав, требовал от матери тоже ехать сейчас верхом на «лосадке» вслед за отцом. Это был любимец матери и поэтому сильно избалованный и упрямый ребенок. Младший сын, Аркадий, тихий и кроткий мальчик пяти лет, плакал только тогда, когда старший, семилетний, принимался драться с ним и бил его. А это случалось часто… Уложив обоих сыновей спать, Дарья Аникитична вышла в свою гостиную, где ее ожидали гости, часто проводившие у нее вечера.
Тут была старуха Бобрищева, молоденькая Лукерья Ильева, майор Константинов, не изменившийся нисколько, и князь Давыд Никаев с сестрой Екатериной, красивой брюнеткой… Князю, сильно возмужавшему, казалось теперь за тридцать лет. Тотчас же все уселись за карты, и началась игра на орехи: в мельники, в поддавки и в «зевашки», любимую игру молодой барышни, заставлявшую ее много смеяться, так как старые Бобрищева и Константинов постоянно «прозевывали» свои взятки.
Около девяти часов гости уже поднялись и простились с барышней.
— Небось сейчас же крепко уснете? — сказал ей князь Давыд, прощаясь.
— Нет… Я еще обожду ложиться, — как-то странно отозвалась Дарья Аникитична, потупляясь и как бы смущаясь. Даже голос звучал как-то виновато.
Когда гости вышли от хозяйки и разошлись по дому, каждый в свою сторону, князь Давыд отпустил сестру одну на их половину в правое крыло дома, а сам вызвался проводить хорошенькую Лушу Ильеву в ее квартиру в нижнем этаже дома.
Давыд сильно ухаживал за девушкой с тех пор, что снова вернулся в Высоксу после долгого отсутствия, и все обыватели ждали новой свадьбы. Одна Луша не ждала ничего и совершенно не могла понять поведения с ней князя… При всех князь не отходил от нее и любезничал, вел сладкие речи, а наедине был сдержан, говорил, что никого никогда не полюбит и, конечно, никогда не женится…
Когда Давыд довел девушку до дверей ее квартиры и простился, Луша молвила ему вслед:
— Смотрите, Давыд Анатольевич… Одни теперь пойдете через залу… Ведь все пусто… На охоте все…
— Так что же? — спросил князь, притворяясь удивленным, так как понимал намек девушки.
— Не боитесь?.. Знаете ведь, что там ночью приключается зачастую.
— Все это враки, Лукерья Васильевна. Выдумки людские… и даже грешные выдумки, — сурово ответил Давыд.
— Все так-то сказывают, — извинилась девушка. — И много кто видел.
— Мертвые ходить не могут. А если ходят, — вдруг усмехнулся князь, — тем лучше для нас.
— Как так?!
— Стало быть, и мы тоже, померев, будем гулять на свете… Чем мы с вами хуже других, померших?..
И князь Никаев, ухмыляясь, двинулся снова…
В то же время, когда весь дом погружался в тьму, на верхнем этаже, в комнате, где когда-то происходил прием просителей стариком Басановым, был еще яркий свет. Здесь теперь была большая богато отделанная спальня. Сусанна Юрьевна по своей давнишней и неизменной привычке лежала на полу на мягком персидском ковре, а около нее сидел тоже на полу молодой и красивый малый лет двадцати с небольшим. Это был Бобрищев, новый обыватель Высоксы, родственник старухи, давнишней приживальщицы в доме.
Молодая женщина была в легком, желтом шлафроке[20] из тонкой шелковистой и золотистой материи, эффектно оттенявшей ее матовый цвет лица, большие черные глаза и густые косы, рассыпанные по плечам и по красивой шелковой подушке. Она лежала на спине, закинув руки под голову и задумавшись.
Бобрищев уже несколько раз заговаривал, но Сусанна не слыхала и не отвечала.
— Что же?! Скажите прямо! — вдруг резко и громко выговорил молодой человек. — Скажите, что надоел вам… и конец!
— Ах, отстань, пожалуйста… — едва слышно и равнодушно отозвалась Сусанна.
И снова наступило молчание.
В это же время Дарья Аникитична сидела у себя одна и понурясь думала свою думу, тяжелую, давнишнюю, все ту же… Она вспоминала прошлое, невозвратное и один свой роковой шаг, повлиявший на все ее существование…
Зачем когда-то не стала она противиться? Когда отец был в гробу она оказалась полной и единственной владелицей всего состояния и могла устроить свою судьбу по-своему… выбрать в мужья того же князя Давыда, а она по одному слову Сусанны Юрьевны, собственно, дальней родственницы, поехала покорно в церковь и обвенчалась с Басановым.
Теперь она уяснила себе очень многое и поняла, что была игрушкой.
Около полуночи весь дом был темен и спал глубоким сном. Только два края дома были по заведенному обычаю освещены: прихожая, где дежурила дюжина, и большой зал с портретом великого императора… Среди тишины и тьмы кто-то тихо двигался из правого крыла дома и, появясь в дверях залы, остановился, осторожно озираясь и прислушиваясь.
Это был старик, гладко остриженный под гребенку с сильной сединой. Он был в длинном черном кафтане, в мягких бархатных сапожках, беззвучно скользивших по паркету, и с большим костылем в правой руке.
Не узнать было бы трудно! Ночной посетитель был сам въяве, именно он — Аникита Ильич — суровый и грозный старик, страшно погибший от руки убийцы…
Прошло около восьми лет со смерти Аникиты Ильича… И не только теперь, но и за самое первое время, когда старого барина заменил молодой, Высокса сразу изменилась настолько, что ничего узнать было нельзя. Казалось, в ней стало люднее, потому что было вольнее и веселее, всем дышалось легче. Хотя старого барина и любили, считая его добрым и справедливым, но теперь будто поняли, что у Аникиты Ильича рука была воистину тяжелая.
Разумеется, Дмитрия Андреевича обожали, зато нисколько не боялись и даже не слушались. Единственная личность, которая внушала еще некоторый страх и которой все повиновались, была Сусанна Юрьевна. С того самого дня, что молодые господа, повенчавшись в церкви, пока старый барин был еще на столе, приехали в дом, а Сусанна Юрьевна хозяйкой приняла их и вместе с тем принимала поздравления всех, а затем тотчас же занялась похоронами дяди, — с этого дня все почуяли, что не молодой барин Дмитрий Андреевич, а она, барышня Сусанна Юрьевна, будет властным лицом в Высоксе.
И теперь, через восемь лет, предположения оправдались… Если Высокса, перейдя от грозного Аникиты Ильича в руки добродушного Дмитрия Андреевича, не расшаталась совсем, то, конечно, благодаря «барышне». Всякое утро молодой Баса-нов принимал всех — и докладчиков, и просителей, как, бывало, старик, но конечно все это по мере возможности старался сократить. И занятия делами по заводам никогда не продолжались более часу. Объездов всех заводов молодой Басанов, конечно, совсем не делал. И все в Высоксе — от главных заправил до последнего заводского крестьянина — знали, что от молодого барина зависят пустяки, мелочи, во всяком же важном деле он идет за советом к барышне.
Равно все знали, что когда приедет кто в Высоксу по важному делу с большим казенным заказом, даже если приедет купец из Нижнего, то для виду все толкуют с барином. Но ответа Дмитрий Андреевич никогда тотчас не даст, просит обождать. Только наутро даст он ответ, который идет, конечно, от барышни.
И действительно, Сусанна в первый же год поняла, что оставлять молодого Басанова управлять всем, поведет к беде. И лень его, и добродушие, и легкомыслие — если ему дать волю — приведут все в полный беспорядок. Наконец, кроме того, Дмитрий Андреевич начинал все более тратить деньги. Году не прошло, что он женился, как уже начал швырять червонцами, как копейками. И чем далее, то более…
После смерти Аникиты Ильича оказались капиталы. Теперь их не было! Разные затеи молодого барина и две поездки в Петербург, о которых даже в невской столице заговорили, стоили громадных сумм. Сусанна видела теперь, к чему идет дело.
Дым коромыслом! Охота, вино, карты, всякие затеи, масса гостей, чередовавшихся в доме и не только живших на счет Басанова, но и занимавших у него деньги, — все это, ежегодно усиливающееся, могло наконец привести путаницу в делах, а заводы в упадок.
Сусанна всячески сдерживала Дмитрия Андреевича, насколько могла, и сначала он слушался ее, даже как будто побаивался, но за последнее время, по выражению Анны Фавстовны, начал «отбиваться от рук». Разговоры, советы и убеждения уже не вели ни к чему.
Сусанна часто смущалась, но теперь кончила рассуждением, что какое же ее, собственно, дело, если все начнет разваливаться? Впрочем, после тяжелой, скучной жизни под гнетом старика-дяди, она сама рада была вздохнуть свободнее, перестать стесняться в своих прихотях. Ей тоже были сначала по сердцу гости, пиры и всякие затеи. Но она знала предел новому образу жизни в Высоксе, тогда как Дмитрий Андреевич этого предела даже не чуял: он не понимал или не хотел понять, что если дела заводов запутаются, явятся долги, то эту страшно сложную машину, которая расшатается, мудрено будет справить, и, конечно, не ему под силу!
Машина эта могла удивительно действовать в руках Аникиты Ильича, встававшего с рассветом и до рассвета и входившего во всякую мелочь. Теперь же только что-либо очень важное доходило до Сусанны Юрьевны и вершилось по ее совету. Масса мелочей не доходила даже до Дмитрия Андреевича и решалась разными заправилами.
Разумеется, такие личности, как Барабанов, Пастухов и другие, вновь по-прежнему занимавшие свои должности, были уже не те, что при старом барине. Они и жили иначе. Все веселились так же, как барин, всякий на свой лад, и, конечно гораздо менее занимались делами. В коллегии бывали постоянно серьезные, важные недосмотры и оплошности, а от них путаница, отзывавшаяся даже иногда на производстве и сбыте. Года с два назад крупный казенный заказ в Москву запоздал и, не будучи поставлен в срок, заставил заводское управление заплатить казне около ста тысяч неустойки. Сусанна ахнула. Дмитрий Андреевич отнеся к делу ребячески. На требование ее тотчас сменить Барабанова он согласился. Коллежский правитель вследствие своей беспечности был главным виновником и кругом виноват. Была прямая связь между уплатой неустойки казне и его двухнедельным пированием по поводу свадьбы дочери. Но затем вследствие слезных молений всей семьи Барабановых он оставил виновного по-прежнему коллежским правителем. И все пошло по-старому.
Но главное, что смущало Сусанну, были две вновь приобретенные Басановым привычки: вино и карты. Он пил все больше. Ужины уже не бывали, как прежде, общие со всеми приживальщиками в большой зале. В доме бывало два ужина: один по-прежнему, на котором председательствовала Дарья Аникитична, а с ней и «барышня», другой же в отдельных апартаментах барина, который длился ежедневно до полуночи и был, собственно, кутежом и попойкой.
Когда-то за полночь большой дом-дворец бывал темен, все в нем давно спало, а кто и не спал, тот вел себя тихо, зная, что грозный барин уже давно почивает. Теперь же случалось, что в час и в два ночи в доме еще был гул. После ужина и вина гудели дикие голоса, начинались карты. Разумеется, в числе гостей, губернских и столичных, бывали личности сомнительные. Не было в России ни одного знаменитого картежника или шулера, который бы не заглянул в Высоксу пользоваться от щедрот богача и добряка Басман-Басанова.
Несколько раз Дмитрию Андреевичу случалось проиграть очень крупные куши, и в этом отношении Сусанна добилась только одного: Басанов дал ей слово и держал его пока: за один вечер дальше десяти тысяч рублей не ходить и отыгрываться только на другой день.
Этот образ жизни уже несколько действовал на молодого Басанова. За восемь лет он сильно пополнел и обрюзг. Ему можно было дать под сорок лет. Казалось, что попойки, где выливалось большое количество венгерского вина, действовали на него сильнее, чем на кого-либо. Изредка, раза три в году, он начинал хворать, валялся в постели по неделе, и два домашних доктора, заменивших прежнего Вениуса, прямо объясняли его хворание невоздержанной жизнью, и в особенности вином.
Если все изменилось в Высоксе, и все обитатели тоже изменились, то было одно существо, которое оставалось по-прежнему то же: тихое, кроткое, будто забытое, вернее, не замечаемое никем. Это была молодая барыня Дарья Аникитична, истинная владелица всего. Но Высокса как-то забыла об этом. Всем казалось, что заводы как будто всегда принадлежали барину Дмитрию Андреевичу.
И только главные заправилы знали, помнили и иногда объясняли другим, что по закону Дарья Аникитична — настоящая владелица и что в важных случаях без ее подписи даже ничего поделать нельзя. Будь она другая женщина и завтра пожелай все забрать в руки, и, конечно, все по ее дудке плясать будут.
В жизни прежней Дарьюшки была, однако, огромная перемена. При ней было двое детей — два сына. Мать была постоянно с ними, от зари до зари возилась с мальчиками, балуя их страшно.
Отношения ее к мужу были странные. Первое время после брака она много плакала, но затем если не примирилась со своей долей, то просто привыкла.
И только года с полтора тому в ее душе снова возник разлад…
Человек, которого она когда-то тихо и кротко, но по-своему пылко, любила, после долгого отсутствия снова появился в Высоксе — князь Давыд Никаев…
Если «барышня» в глазах обитателей Высоксы заменила в некотором смысле старого барина, то на это с самого начала повлияла и маленькая подробность. Спустя месяца два после смерти Аникиты Ильича, молодые супруги пожелали переселится из правого крыла дома в центральную часть его, следовательно, занять и комнаты Сусанны.
Дмитрий Андреевич предложил ей в свою очередь занять комнаты старика-дяди. Сначала Сусанна отказалась наотрез. Она не могла себе представить, как решится она поместиться в этих комнатах, где погиб старик по ее милости… ведь она дала согласие: от нее Змглод потребовал одного слова или хотя бы только молчания.
И поэтому, конечно, суеверный страх, если не угрызения совести, останавливали ее. Однако, недаром умная женщина была, по выражению Анны Фавстовны, «отчаянная». Она подумала и согласилась.
Разумеется, в этом верху все отделали заново, а главное совершенно переделали две комнаты — спальню и уборную. Одна стена была выломана и именно так выломана, что многие не понимали, что за странная прихоть у барышни. А прихоть была простая: Сусанне хотелось, чтобы то место у стены, где стояла кровать дяди, на которой погиб он от руки Змглода, очутилась бы среди большой комнаты. Одним словом, чтобы ничто не напоминало прежней спальни старика, чтобы она исчезла.
Наконец, Сусанна переменила расположение комнат настолько, что спальня ее приходилась в той самой комнате, где был прием просителей и где много лет тому назад она сама сидела в ожидании… как примет ее дядя, страшный богач, и останется ли она в Высоксе властвовать. И именно на том самом месте, где когда-то сидела она, двадцатилетняя замечательная красавица и ждала решения своей участи, теперь поставила она свою постель. Выход в коридор был уничтожен, стена замурована, а в другом месте пробита для новой двери прямо в кабинет.
Когда Дмитрий Андреевич затеял перенести от апартаментов старика-дяди на противоположный угол дома пресловутую «винтушку», то Сусанна, однако воспротивилась. Она заявила, что лестница, как свой отдельный выход на улицу, ей будет удобна. Дмитрий Андреевич молча и пытливо глянул ей в лицо. Сусанна встретила его взгляд упорным, но лукавым взглядом, и он первый опустил глаза.
— Ведь ты женат, — сказала она. — Стало быть, теперь я все едино, что вдова!
И чугунная лестница осталась на своем месте.
Разумеется, первое время в этом помещении, где все-таки кое-что напоминало грозного основателя и повелителя Высокая, женщине было, конечно, жутко. «Владимирский Мономах» был такая своеобразная и крупная личность, что не мог не отпечатлеться надолго в умах всех его знавших.
Странная внезапная смерть сурового старика прибавила тоже что-то особенное к его облику. Вследствие этого вскоре же после его смерти в большом доме создалось поверье. Старый барин ходил по дому, и многие его видели! По крайней мере раза два-три в год видели Аникиту Ильича или идущего по анфиладе парадных гостиных, или сидящего где-либо, или спускающегося по лестнице, как бывало, на прогулку.
Каждый раз, что появлялись эти россказни, Сусанна требовала от Дмитрия Андреевича строжайшего наказания болтунов. Она конечно, не верила в возможность подобного, но тем не менее помещаться именно в тех комнатах, где он жил, ей стало еще неприятнее.
Все эти россказни были не вполне выдумкой. Известным образом настроенное воображение всех обитателей заставляло их видеть старого барина и верить в свое видение.
Не одна лишь прислуга, но кое-кто из приживальщиков тоже видел покойного барина. Константинов, самый степенный из всех нахлебников, божился, что однажды ввечеру, когда он, напившись чаю, собирался ложиться спать, к нему в маленькую комнатку, освещенную лишь одной лампадкой у киота, вдруг вошел Аникита Ильич.
— Может, и так, зря показалось, — объяснял Константинов, — но только, Богом божусь, не лгу. От страха я чуть не хлопнулся замертво.
Затем явилось одно обстоятельство, которое заметили не сразу, но когда все убедились в нем, то оно прибавило загадочности, возбудило и некоторое смущение. Умный человек, пожалуй, самый умный в Высоксе, и уж, конечно, не трус, Денис Иванович Змглод, перестал бывать в доме с той минуты, что зажигались огни.
И если жизнь в Высоксе шла веселее и с каждым годом все шумнее и шире, то все-таки поверье о старом барине, ходящем по ночам по своему большому дому, несколько отравляло существование всех. От самого Дмитрия Андреевича и до последнего мальчишки в дворне никто не любил в ночное время проходить бесконечную вереницу апартаментов и комнат.
Только два существа относились к поверью отрицательно. Первая была Дарья Аникитична.
— Грех так сказывать про батюшку-родителя, — говорила она всем укоризненно и даже обижаясь, — он был добрый, справедливый, только строгий. Греха на нем почти не было и душенька его могла в рай пойти…
И действительно, Дарьюшка не боялась проходить одна, хотя бы и в полночь, по всему дому и не верила совершенно, чтобы душа ее отца «мытарствовала».
Другая была Сусанна, которая просто не верила в возможность приведений. Иногда, чувствуя необъяснимый трепет, в особенности когда она оставалась ночью одна в этих его собственных комнатах, она вдруг возмущалась сама на себя, и страх мгновенно переходил в гнев.
— Ну, увижу!.. — восклицала «отчаянная» вслух, гневно озираясь кругом себя. — Что ж?! Я виноват лишь тем, что промолчала…
И она уверяла себя, что была поставлена в безвыходное положение. Могла ли она отдать старику всю свою молодость, тоскливо, даже тяжко прожив столько лет под его указкой, вдруг примириться с изгнанием, идти на все четыре стороны нищей, по миру, с сумой?..
«Конечно. Только промолчала! — утешалась Сусанна. — А Змглод пошел на это для себя же самого… ради Аллы…».
Однако, перейдя в комнаты Аникиты Ильича, она в ответ на вздохи и нытье Угрюмовой объяснила ей кратко и строго:
— Если когда здесь в комнатах привидится вам дядюшка, то знайте, Анна Фавстовна… На другой же день вы выедете с Высоксы! В этом божусь вам перед Богом!..
Сусанна знала, что делала. Анна Фавстовна не могла уразуметь, каким образом можно наказать человека за то, что он мертвеца с того света увидал. Но вместе с тем женщина, поселившись в этих страшных комнатах, боялась теперь увидать Аникиту Ильича не потому, что он — мертвец, а потому, что ее прогонят с Высоксы. И она решила:
«Лучше помру от страха. Рот кулаком заткну, а кричать не стану!»…
И однажды, через полгода после перехода наверх, Сусанна нашла Анну Фавстовну вечером в гостиной на кресле в странном виде. На тревожный вопрос ее: что случилось? Угрюмова, полумертвая от страха, отвечала, что ей нездоровится.
В действительности женщина видела… «Да ведь как? Воочию!» Видела, как отворилась дверь и вошел Аникита Ильич… Она задохнулась, крепко зажмурила глаза и заткнула себе рот пальцами, чтобы не закричать.
Сусанна догадалась и насупилась.
«Надо что-нибудь придумать», — решила она.
Через неделю, в сумерки, страшный переполох в квартире девиц Тотолминых поднял весь дом на ноги. Старые девицы были приятельницы Угрюмовой и проводили целые дни вместе. И обе они, ежедневно беседуя с Анной Фавстовной о «наваждении», с ней приключившемся, разумеется вскоре же и сами увидели покойника. Случай этот окончательно смутил всю Высоксу и тем паче, что старые девицы обе, да еще одновременно, зараз, увидали Аникиту Ильича как живого у себя в комнате, а не в зале.
И тогда Сусанна Юрьевна круто взялась за дело. Переговорив с Басановым, призвав на совет Змглода и еще двух-трех лиц, она уговорила добродушного Дмитрия Андреевича дать всем на Высоксе «острастку». Две старые девицы получили четыре тысячи и были тотчас изгнаны из дома и из вотчины. Тотолмины, обливаясь слезами, несмотря на подарок, выехали… и с горя сознавались, что им этакое, может, и почудилось зря…
Затем Сусанна Юрьевна настояла на том, чтобы был объявлен из канцелярии строжайший указ всем обитателям дома. Он был следующего содержания:
«Дабы праздные языки и блазни[21] не смущали людей и не оскорбляли вечной и блаженной памяти старого барина, то первый, кто не ложно, искренне, но из глупого страха, увидит что-либо памяти Аникиты Ильича обидное, или тем паче будет таковое измышлять ради грешного и кощунственного соблазна и потешничества, то он, если приживальщик, будет немедленно удален с Высоксы, а если он свой человек — дворовый или крестьянин, то будет нещадно наказан розгами или сдан в солдаты».
Сусанна знала, что делала, но все-таки созналась сама себе, что у нее полной уверенности в успехе нет, а что это только проба. Прошло с приказа только два месяца… Все подняли голову и глядели веселее…
Угроза подействовала… а через год или два и самое поверье было забыто. И так прошло семь лет.
Но вдруг, с год тому назад, Бог весть почему, нежданно, непонятно… Аникита Ильич стал снова «ходить». И уже не так, как прежде. Теперь видали его очень часто, но почти всегда на одном и том же месте, в большом зале, около портрета великого императора. Видали его дежурные и рунты и всегда около полуночи. Повторялось это раза два в месяц. При этом самые степенные люди, самые умные, тоже видали. Наказание следовало за наказанием. Каждый раз кто-нибудь изгонялся из дому, изгонялся совсем с Высоксы, наказывался розгами, сдавался в солдаты, ссылался на поселение… Сусанна упорно боролась, и тщетно.
Старый барин все-таки «ходил»!..
Наконец, всеми уважаемый дворовый, прежний буфетчик, Спиридоныч, семидесятилетний богобоязненный и богомольный старик, тоже однажды переходя большую залу около полуночи, хлопнулся на паркет без чувств. Когда кто-то из дежурной дюжины нашел его и привел в чувство, старик, плача и крестясь и не боясь кары, заявил, что он видел барина Аникиту Ильича в нескольких шагах от себя и сам будет просить господ удалить его из дому и дозволить после такого страшного дела поступить в монастырь.
И все обитатели, не только дворня, не только рунты, не только нахлебники, но и сами господа, еще недавно изредка подшучивавшие над прежним хождением Аникиты Ильича, теперь вдруг были, очевидно, тоже сильно смущены. Шутить никто не отваживался. Сусанна же задумывалась и тайно обдумывала предлог, чтобы переселиться из своих «его» комнат в другую часть дома.
Однако умная женщина все-таки дивилась несказанно и недоумевала: почему же теперь часто видят? Почему всегда в зале, внизу? Там он проходил только во времена оны к его сыну Алексею, когда тот умирал, или проходил на свою ежедневную прогулку. Почему же здесь, где он провел всю свою жизнь, в этих самых комнатах, его никогда никто не видел? Анна Фавстовна была не пример. Когда она, тому уже более семи лет, обмерла и закричала, то ее горничная, уже год спустя, созналась Сусанне Юрьевне, что подобное случилось из-за ее шалости. Она Угрюмову целый вечер «науськивала», все повторяла ей:
«Увидите, да увидите», а затем надев кафтан и «сделав рожу», явилась к ней в комнату и стала мычать… В чем именно нашла Угрюмова сходство между нею и старым барином, было неизвестно. И мало ли тогда, семь лет тому назад, могло быть подобных шалунов, пугавших народ.
Теперь было не то… Теперь происходило что-то действительно загадочное, когда даже строжайшее наказание не действовало на самых степенных людей.
«Что же это?» — часто думала и говорила себе Сусанна. Дмитрий Андреевич относился к делу особенно, тоже как-то беспечно. Иногда он подшучивал:
— Нам что же бояться? Ведь дядюшку видают больше холопы. Нам он не является. Стало быть, он сам нас боится.
На другой день после отъезда Басанова на охоту, Сусанна Юрьевна рано утром приняла по делам заводским несколько человек. Так бывало всегда, когда Дмитрий Андреевич находился в отсутствии. Затем она собралась на прогулку в сад, но Анна Фавстовна доложила ей о Змглоде. Сусанна несколько удивилась, так как Змглод, бывая у нее изредка, всегда приходил перед обедом, причем всегда приглашался ею к столу, чего никогда не бывало при старике Басанове.
Змглод вошел и был на вид угрюм. Видно было, что он пришел не запросто…
— Здравствуй, Денис Иванович! — встретила его Сусанна. — Что так рано?
— Дело, барышня…
— Дело?.. — удивилась она. — Что пожелаешь? Тебе, знаешь, отказа не бывает и быть не может.
— Дело не мое, а ваше, барышня. Я не просить пришел, а предупредить.
— Вот как!.. — еще более удивилась Сусанна и, посадив Змглода, села против него, с удивлением глядя на его суровое и угрюмое лицо.
— Дело важное… важнеющее, Сусанна Юрьевна! И прежде всего скажу: не робейте.
— Я не из робких! — усмехнулась она.
— Знаю! Ну, а все-таки можете оробеть.
— Беда, что ли, какая случилась?
— И беда, и не беда! Все дело в том, чтобы дело взять в руки. Некий человек, Сусанна Юрьевна, явлен опять в Высоксе…
— Кто?! Как?!
— Да, проявился! Видели его уже два раза и, по старой привычке, пришли прямо ко мне с докладом. Хоть я уже больше порядками и не заправляю, но ваш новый обер-рунт плоховат, больше кутит да пьянствует. Когда что важное, то ко мне идут люди. Вот и теперь пришли. Мне вчера донесли, а я к вам! Вы гулять собрались в сад, да еще, пожалуй, в самые дальние края сада. Ну, вот и хорошо, что вовремя я подоспел… Гулять-то этак, одни, теперь отложите!
— Что вы, Денис Иванович? — изумилась Сусанна.
— Так, барышня! Неужто вы до сих пор не смекнули, кто таков проявился в Высоксе?
— И ума не приложу, про кого сказываешь.
— А кого вам на сем свете след опасаться? Слава Богу, таких только один.
Сусанна молча глядела в лицо Змглода и вдруг, широко раскрыв глаза, вымолвила чуть слышно:
— Неужто он?..
— Он самый, барышня!
Наступило молчание.
— Анька?.. — вымолвила она наконец.
— Да-с! Кого же другого опасаться? Спасибо, кроме него, никто злобы на вас не имеет.
— Зачем он явился, Денис Иванович? Зачем?
— Не на доброе дело!
— Что же делать? Научи. Подумай.
— Думал я об этом, барышня, всю ночь, и ничего не надумал… Ведь закон-то теперь против нас.
— Как так?
— Да ведь он вольный! Его тогда Аникита Ильич не только на волю отпустил, а еще дал денег, чтобы он в купцы приписался. Теперь только властям можно взять и судить его за что-либо учиненное, а мы за старое дело взять сами его не можем: он купец.
— Ну, это пустое Денис Иванович. Так ли, сяк ли, а наместник да и весь верхний и нижний суд[22] у нас в руках.
— Верно-то, верно, Сусанна Юрьевна. Сам знаю. Но все же таки дело это мудреное. Мало ли что мы могли завсегда и теперь можем с наместническим правлением творить. Все, конечно, можно в обход закону или против закона. Да не в этом дело, а в том, что прежде Гончий наш холоп был. Сами могли с ним сделать, что угодно. А теперь проси начальство его ловить. А оно упустит.
— Как же быть, Денис Иванович? Нельзя же так оставлять. Научи. Возьмись сам. Вся надежда на тебя.
— И я не отказываюсь, барышня. Уж коли против закона решитесь действовать, так разыскать и схватить его самим нам.
— Ну-да. Конечно! Но ты возьмись! На Ильева плоха надежда!
— Возьмусь, говорю; Но вот что скажете: ну, словим мы его, а словивши, что будем мы с ним делать?
Сусанна молчала и вопросительно глядела на Змглода.
— Мы сами с ним распорядиться не можем. Да и как распорядиться? Кто теперь захочет грешные дела на душу брать, какие я брал при Аниките Ильиче?
— Сдадим в город! — ответила Сусанна. — А я напишу наместнику, расскажу, объясню все его прежнее злодейство, буду просить, чтобы отправили в Сибирь.
— Да-с. Но вот тут-то вся и загвоздка! — вымолвил Змглод решительно.
— Как?! Да разве он не злодей! Если я осталась жива, так ведь совсем нежданно. Он тот же убийца!
— Так-то так, барышня, но, извольте видеть, Анька Гончий — не тот человек, как другие! Будут его судить и засудят, и сошлют неведомо в какие сибирские пределы. А через год он опять появится в Высоксе. И будет еще хуже. За то время, что я правил полицейскими делами, несмотря на все наши строгости, сколько людей, сосланных Аникитой Ильичом, все-таки снова из Сибири у нас проявлялось. А теперь не те времена! Теперь ни Дмитрия Андреевича, ни вас никто не боится. Тут все распустилось. Вот насчет Гончего я и говорю: будет хуже! Теперь он проявился и шатается здесь неведомо зачем, так как против вас злоба у него должна быть меньшая: он отплатил, — вы чуть не померли. А как мы его схватим, велим засудить, да в Сибирь угнать, он вернется оттуда второй раз с вами квитаться.
— Да что же это, Денис Иванович, так я всю жизнь и буду жить под страхом от этого зверя?
Змглод развел руками.
— Неужели нет никакого способа? Ты умный человек, и быть не может, чтобы не мог надумать!
— Есть барышня! — глухо выговорил Змглод.
— Какой же?
— Сами можете догадаться…
— Похерить его? На это Дмитрий Андреевич не пойдет, а я сама по себе не могу.
— Да вы меня не поняли! Вы думаете, я про павлиний павильон говорю? Так его подвалы, вам ведомо, завалены, а те кто там помер, как бы погребены теперь, а сажать туда — так прежде надо все подвалы очистить. А рабочий народ ахнет! Заваливать землей в темноте было легко, а разрывать подвалы да находить человечьи кости, какой шум поднимется! Нет, херить человека так, как бывало при Аниките Ильиче, теперь нельзя!..
— Так что же ты хочешь сказать, Денис Иванович?
— А то, что надо Гончего похерить инако! Дайте денег, а я подыщу человека, который его просто пристрелит. Тогда конец! А суд да Сибирь — это все сызнова начинать. Эта Сибирь может вам дорого обойтись, когда он из нее опять сюда нагрянет: второй раз он не промахнется!
— А где такой человек?
— Найду.
— Болтуна, который потом станет рассказывать, что я его наняла человека убить.
— Не опасайтесь. Это уже я на себя беру…
— Ты? Сам?! — вскрикнула Сусанна.
— Что вы, барышня! Бог с вами! — сурово и глухо отозвался Змглод. — Нет! С меня довольно и прошлого всего…
После долгого молчания, Сусанна, лицо которой стало так же темно и грозно, как бывало у старика Басанова, вымолвила холодно и решительно:
— Дай мне, Денис Иваныч, подумать… У меня что-то на сердце чудное творится… Я будто чую силу в себе самой этого изувера своими руками покончить. Дай подумать, что нам с ним учинить… Судьям отдавать нельзя. Правда твоя, ушлют в Сибирь, а он через год вернется и зарежет меня. Нет, я что-нибудь иное надумаю. С Дмитрием Андреевичем перетолкую…
Змглод едва заметно усмехнулся при упоминании о молодом барине и молча вышел.
Прошло дня два. Сусанна Юрьевна не выходила из дому, хотя любила всякий день одна гулять в саду, и даже на самых глухих дорожках… Она была задумчива и почти ни с кем не говорила.
Гончий не выходил у нее из головы. Восемь лет не видала она его, а он, как живой, стоял перед ней. Она даже будто чувствовала на себе его блестящий, яркий и упорный взгляд, слышала ясно его голос…
Много прошло с тех пор, что она приблизила к себе этого простого писаря и полюбила его… И любила до появления гусара Дмитрия Басанова… да, этого самого Дмитрия Андреевича, теперь брюзглого, всячески опустившегося… Тогда он был красив, изящен… Но стоил ли он Гончего? С тех пор, после Басанова, был ее любимцем тот же певчий Тарас, но недолго… Она вскоре же удалила его с Высоксы на родину. Затем появился из Москвы моряк, мичман Корсаков, и два года безвыездно гостил в Высоксе, а она даже собиралась за него замуж… Ему на смену явился чиновник наместничества. Одновременно были еще две прихоти… Наконец, явился два года тому назад Бобрищев. И только теперь охладела она и к нему… Но все они, эти любимцы, стоили ли они Аньки Гончего?
Этого Бобрищева, однако, она горячо любила, но как-то странно. Это была любимая, дорогая игрушка. Он был чрезвычайно красив, но неизмеримо ниже ее и умом и воспитанием. А между тем она не знала, что сама служит игрушкой в руках юного честолюбца. Бобрищев, хитрый и лукавый, гораздо более пролез, нежели другие нахлебники, явился в Высоксу к своей родственнице так же, как и многие другие, как мухи летят на мед, и с тем, чтобы выйти в люди.
Поселившись с названной теткой в качестве нового приживальщика в доме Басанова, Павел Бобрищев быстро освоился, быстро сообразил, как действовать, чтобы укрепиться в Высоксе и даже сделался влиятельным лицом. В первое время он поступил в коллегию, мечтая сделаться помощником Барабанова, а со временем как-нибудь вытеснить его и занять его место. За это время бывали в коллегии разные недосмотры и беспорядки, в которых, однако, Барабанов видел чей-то умысел, а не случайность.
Но затем, вскоре, он бросил занятия в коллегии, и нечто совершенно неожиданно переменило его планы. У красавицы барышни, если не владелицы, то полной хозяйки в Высоксе, был любимец уже года за два до приезда Бобрищева, а именно моряк Корсаков. Говорили, что связь эта кончится браком, но вдруг, нежданно, к удивлению всех, барышня отвернулась от него и заменила другим.
Приехал в Высоксу молодой человек, присланный наместническим управлением за какой-то справкой по поводу казенного заказа. Пробыв несколько времени, он съездил во Владимир и тотчас же вернулся обратно уже в отставке и на житье.
Хитрый Бобрищев был озадачен. Если барышня так легко и быстро переменила «жениха» Корсакова, красивого и умного, на невзрачного чиновника, то почему же и ему, Бобрищеву, не попробовать счастья?! Это будет почище места в коллегии… Стоит только понравиться барышне. А между тем Бобрищеву было это нетрудно. Он приехал совсем юношей, но теперь возмужал и уже обращал на себя внимание мужчин и женщин, причем мужчины находили его очень красивым, а женщины — или писанным красавцем, или совсем противным. Он казался красивой блондинкой, одетой в мужской костюм: совершенно светлые волосы цвета льна, небольшие темно-голубые глаза, но глядящие весело, Лукаво исподлобья, малый рот, нежное сложение и поразительно маленькие ножки и маленькие ручки, как у барышни, наконец мягкий девичий голос и такие же, совсем немужские движения, потому что в них было слишком много изящества. Одним словом, Бобрищев смахивал на прелестную куколку, и в него сразу еще при его появлении безумно влюбилась четырнадцатилетняя княжна Екатерина Никаева.
Разумеется, Сусанна Юрьевна могла тоже равно прельститься этой куколкой, но, наоборот, лишь потому, что начинала стареть.
Стареть не внешностью, а годами.
Высокская «барышня», о которой молва уже давно достигла до обеих столиц, была по-прежнему бесспорно, на взгляд всех, красавица. И не мало удивляло всех в Высоксе, что она с годами почти не менялась ни капли. Те, кто давно знал Сусанну Юрьевну, находил, что она только пополнела немного… Те же правильные черты и тот же чистый цвет лица, та же стройность и пышность стана и, наконец, та же вечная усталость или вечная лень, которая так очаровывала всех, очаровала когда-то и Дмитрия Басанова.
После покушения Гончего и раны, от которой она хотя болела и недолго, но которая повлияла на нее нравственно, она сильно похудела… После внезапной смерти старика-дяди, которая страшно поразила ее, хотя настоящая причина этого была никому неведома, она заметно изменилась и, пожалуй, даже постарела года на два.
Но началась в Высоксе новая жизнь. Гнета старика-дяди не было. Условия его смерти были позабыты, и Сусанна быстро оправилась снова и снова расцвела.
Сначала Сусанна не обратила на Бобрищева никакого внимания. Он был слишком юн, казался мальчиком. Но когда она заметила вдруг странное отношение к себе этого возмужавшего красавца, то, разумеется, тотчас же увлеклась им. Но если со стороны Сусанны вскоре явилось искреннее увлечение и чувство, то со стороны молодого человека было одно лукавство, один расчет честолюбца. Это был первый любимец красавицы, который нисколько не был увлечен ею, а лишь притворялся. Но теперь, спустя два года, отношения были уже не те. Судьба наказывала Бобрищева, так как красавица начинала иногда чувствовать к нему даже отвращение.
Между тем за все эти восемь лет Сусанна, вспоминая свое прошлое, давнишнее и недавнее, мысленно признавалась себе, что как оно ни странно, а между тем из всех ее любимцев, за исключением одного блестящего графа Мамонина, она все-таки, Бог весть почему, всего сильнее любила Аньку. Связь эта была сравнительно краткая, но бурная и оставила глубокие следы.
Злоба, явившаяся на смену любви после его злодейского покушения, будто не уничтожила в сердце следов какого-то необъяснимого чувства.
Сусанне самой казалось странным, что она всех своих любимцев до Аньки и после него сравнивала с ним, простым писарем из холопов. И в ее представлении Анька стоял головой выше всех. Отчего это произошло, она сама не знала. Потому ли, что этот простой писарь был умнее всех других, энергичнее, или потому, что не все любили ее, а этот боготворил?.. Когда Сусанне теперь случалось вспоминать ночную сцену на балконе, как Анька бросился на нее и в исступлении наносил удары ножом, — это воспоминание не возбуждало в ней злобы или ненависти… в ответ на эти мысли и ощущения она отвечала одним словом:
«Колдовство!..»
Чаще же всего, вспоминая об Аньке, она говорила себе:
«Вот этот любил! А эти все и не умеют любить, какие-то кисляи… Он мною владел, будто барин холопкой! А эти все — мелкота, собачонки… ни ума, ни воли, ни силы!»
И иногда у Сусанны являлось желание повидать этого злодея, который лишь случайно не убил ее на месте. Но вместе с тем, конечно, страх и боязнь этого человека оставались по-прежнему. Убежденная твердо в том, что такой человек, как Гончий, должен непременно продолжать ее любить, она всегда опасалась, что он явится в Высоксу снова. А если явится, то конечно, снова со злым умыслом из ревности и с отчаяния.
Поэтому весть, принесенная Змглодом, страшно поразила ее. Но чувство, связывавшее ее с этим прежним любимцем, было именно «колдовство», ибо Сусанна, долго размышляя, теперь решила не просто отделаться от этого пугала ее жизни, а отомстить за его два злобных деяния. И отомстить примерно: потешиться!..
Целых две ночи при совершенной бессоннице Сусанна думала об Аньке, что он в Высоксе, что, может быть, он среди ночи бродит по ближайшим к дому аллеям или у самого дома, может быть, даже около дверей винтушки. И не будь там рунта на часах, то она бы, конечно, могла бояться того же, что случилось с Аникитой Ильичом: долго ли подняться по лестнице, взломать дверь в спальне и зарезать ее точно так же, как Змглод задушил старика.
Иногда ей ясно представлялось, что Анька среди ночи одним ударом зарежет рунта, поднимется по лестнице и явится перед нею. Но она обезоружит его лаской, в объятиях, горячими поцелуями!.. И это будет не притворство. Да, не притворство, не обман… Что же это? Разве это не колдовство?! И вместе с тем, обдумывая, каким образом, поймав Аньку, отомстить ему, Сусанна обдумывала свою месть с каким-то наслаждением изуверки. Она мечтала о казни Аньки, как мечтают о свидании с любовником. Она мечтала и придумывала, как велит истерзать его, извести. И при этом млела, как если бы мечтала о том, как будет обнимать и целовать его.
И кончилось тем, что она надумала своему бывшему любимцу такую казнь, какую не придумал бы никогда сам строгий и грозный Аникита Ильич.
Впрочем, он всегда говорил:
— Людей наказывать должно — это учение. А терзать людей — грех!..
Сусанне же теперь именно страстно хотелось не наказать, не чувство мести утолить, как жажду, а утолить какое-то другое чувство, безымянное и ей непонятное. А утолить его можно только одним терзанием этого человека, и если возможно, то на глазах.
На третий день, когда Сусанна объяснила Анне Фавстовне, что она надумала, то женщина изумленно поглядела на барышню, разинув рот.
— Что же это будет? — сказала она. — Ведь это, пожалуй, дойдет не только до наместника, но и до столицы. И как бы вам неприятностей не нажить. Помните, была помещица Салтычиха. Ее по приказу государыни в подвал под колокольню Ивана Великого заперли и, как зверя, народу показывали. А ведь она этакое, что вы надумали, вряд ли делала когда. Уж лучше, право, прикажите тайно застрелить, как Денис Иванович сказывает.
— Нет! Я хочу, чтобы он жив был! — резко ответила Сусанна.
— Зачем? Чтобы мучить?
— Да. Именно, чтобы мучить. Знать вот, сидя тут, что он терзаем.
— Не знала я за вами такого, — удивилась Угрюмова наивно. — Я думала, вы добрая…
— И я не злая, Анна Фавстовна. Ни с кем я никакого мучительства творить не стала бы. Хоть бы даже собаку простую, и ту не стала бы терзать. А он, Гончий, другое дело. Я желала бы на своих глазах, даже своими руками его… его… не знаю, как и сказать… век бы желала терзать и была бы счастлива…
— Грех это. Только грех.
— Нет! Не грех, а колдовство! — вдруг вырвалось у Сусанны.
— Колдовство? — изумилась Угрюмова.
— Да… Вы не поймете… нечего вам и объяснять… Да я и сама хорошо не понимаю… но чувствую, да и как еще чувствую! Две ночи не спала я, почти глаз не смыкала… И о чем думала, что мне хотелось, что мерещилось?.. Если б вам сказать, вы бы меня за умалишенную сочли… Да. Это безумствование… Что ж? Может быть, я когда-нибудь и впрямь с ума сойду. Оно у нас в роду: прабабка моя да дядя троюродный умерли сумасшедшими. Но только одно знаю: Гончего истерзала бы я по ниточке!
— Ну, уж застряла у вас к нему злоба, — качнула головой Угрюмова.
— Застряла. Верно. Да только злоба ли?
— Неистовство прозывается это…
Сусанна удивилась слову, задумалась, а потом шепнула будто себе самой:
— Да, неистовство!
Когда на четвертый день Дмитрий Андреевич вернулся с охоты и Сусанна передала ему весть, принесенную Змглодом, он по-своему отнесся к ней.
— Пустяки. Просто захотелось Высоксу повидать, а может, и нас. А чтобы он через восемь лет все отчаивался от любви, да злобствовал, да стал смертоубийствовать, — это уж Змглод сдуру надумал.
— Судите вы по себе, — отозвалась Сусанна презрительно.
— Как по себе? — удивился Басанов.
Но Сусанна не ответила, а через мгновение заговорила сурово и глухо:
— Я хочу его непременно словить и примерно наказать. Даже потешиться над ним.
— Как знаете. Мне все равно… ваше дело.
Сусанна вызвала к себе Змглода и дала ему от имени барина поручение выследить и схватить Аньку.
— Не убивать? Живьем доставить? — спросил Змглод угрюмо.
— Да, живьем. Сначала надо запереть в доме рунтов, а потом я увижу, надумаю, что с ним творить.
— Слушаю-с, — отозвался Змглод.
И с этого дня бывший обер-рунт взялся за дело. Для него оно было и не мудрено. Давно бросив все касавшееся до полиции, он тем не менее все-таки продолжал знаться и сноситься с людьми, которые когда-то тайно служили ему сыщиками.
Теперь он уже знал, где именно искать и накрыть Гончего. По всем сведениям, Змглод знал, что тот скрывается на проволочном заводе. Будь это прежде, он бы сейчас сам и один пошел бы арестовать смелого молодца. Но теперь бывший гроза Высоксы был уже совершенно другой человек: смерть старого барина будто надломила его и быстро состарила. Первое время после этой смерти он был совершенно спокоен, по временам даже крайне весел и счастлив. Радостная мысль, что Алла принадлежит ему и избавлена от старика, должна была заглушить всякое иное чувство.
Змглод однако долго откладывал свою свадьбу. Ему казалось, что Высокса сопоставит вместе два факта: кончину старого барина и его брак, а выводя отсюда заключение, придет к подозрению. Многие и многие знали, что между Денисом Ивановичем и Аллой Васильевной что-то есть, называй как хочешь, хоть дружбой. Равно многие знали, что Аникита Ильич обратил вдруг свое внимание на хорошенькую дочь Ильевых. И вдруг барин внезапно кончается, не болевши, а затем тотчас же Денис Иванович женится на той же Алле. Если прибавить к этому темные слухи и соображения, то явится как будто улика…
Однако, вследствие суеверного повода, Змглод прождал только сорок дней, но после поминок барина Высокса узнала о предстоящей свадьбе. А вместе с тем узнала и личное желание уйти на покой.
Должность обер-рунта была временно сдана другому, а Змглод, получив в награду большие деньги за свою службу при старом барине, выстроил себе домик около церкви. Награда, полученная им, смутила многих. Обитатели Высоксы никак не могли понять, за что Денис Иванович получил такие «страшнющие» деньги — десять тысяч рублей.
Сусанна убедила Дмитрия Андреевича дать эти деньги, чтобы обязать Змглода, сделать из него верного человека. Зачем это понадобилось, она Басанову не объяснила, но обещала в случае необходимости многое рассказать и объяснить.
Змглод, женившись и зажив хозяином в отдельном доме, устроенном на барскую ногу, как если бы он был не приживальщик, разумеется, был вполне счастлив. Алла, переставшая плакать от зари до зари, вскоре же за каких-нибудь два месяца, поправилась и стала вдвое красивее, чем когда-либо была. Все в Высоксе ахали, глядя на нее, и повторяли:
— Вот вам и Алла Васильевна! Какова стала? Писанная красавица! Это все, видно, любовь творит! Должно быть, она завсегда любила нашего Турку… Шутили вот все: черт с младенцем связался! А они вон что!
И действительно, Змглод и Змглодиха, как стали звать Аллу, были счастливы и благоденствовали. Но когда все чувства, волновавшие бурную натуру Змглода, были удовлетворены и улеглись, поверх всего всплыло новое чувство, до сих пор незнакомое… Месть была удовлетворена, ярый гнев остыл, звериная злоба, схватившая его за горло при мысли, что Алла мучится со стариком, стихла. Все это должно было исчезнуть с исчезновением виновника. В огненной, страстной, но мягкой и доброй натуре явилось другое, быстро усиливающееся, и наконец, уже преобладающее чувство. Заговорила совесть, угрызения ее и, наконец, нечто похожее на горькое раскаяние в содеянном.
Когда-то, только что отомстив, он чуть не с наслаждением вспоминал те минуты, когда под его сильными руками дергался в судорогах старик, стараясь сорваться с кровати… Теперь же это было страшным воспоминанием… И чем дальше, тем ярче вспоминалось все, будто судьба так хотела или Божий гнев послал это терзание. Возник вдруг вопрос на глубине совести: не ждать ли кары за содеянное? А вслед за этим и новое чувство, которого не бывало прежде, — боязнь за свое счастье.
Когда-то счастья не было, — Змглод не боялся никого и ничего, не боялся и смерти, теперь же, обладая сокровищем, Аллой, он боялся, что карающий Господь отнимет ее у него.
Разумеется, понемногу все более и более размышляющий и задумывающийся Змглод стал снова так же угрюм и суров, как был в последнее время жизни старого барина. И все в Высоксе дивились, что за чудной человек Турка? То прыгает радостно, то темнее ночи ходит, то опять радостный, то опять зверем смотрит, и неведомо почему!
Спустя около полугода со смерти старого барина и брака Змглода, он вдруг сразу стал еще угрюмее, сидел дома почти безвыходно, ни с кем не говорил и даже, наконец, стал смущать и веселую Аллу. Она стала приставать к мужу, что с ним творится: следовало бы им радоваться, так как они должны ждать ребенка, а он будто несчастлив.
Причина внезапной перемены к худшему была простая, но, конечно, в Высоксе никто не мог догадаться, какая она была. Случилось это в те дни, когда кто-то в барском доме впервые заорал, бросился бежать по апартаментам и заявил, что видел старого барина. Не прошло нескольких дней, как, разумеется, под влиянием страха и толков другой какой-то дворовый тоже видел Аникиту Ильича.
Прошел месяц, и вся Высокса была уже убеждена, что старый барин ходит. Если подобное открытие поразило всех, то было, конечно, громовым ударом для умного, но суеверного человека восточного происхождения.
Если «он» ходит, то кому же больше всех надо его бояться?
С этих же дней Дениса Ивановича уже никогда не видали в доме при свечах. Едва только наступали сумерки, как он, будучи у барышни Сусанны Юрьевны или у Дмитрия Андреевича, спешил уйти из дому. Сначала этого не замечали, но затем все заметили и дивились.
Понятно, что если бы Змглоду предложили теперь провести ночь в доме, то он, много раз в жизни доказавший свою смелость и отвагу в каком ином деле, ни за что бы на это не согласился. Если бы ему даже предложили в большом доме целое барское помещение, то он из своего домика не переселился бы ни за какие сокровища.
Единственное его утешение именно и заключалось в том, Что если «он» ходит, то по своим местам и по старым следам, и что «он» не может придти в домик, выстроенный уже после его смерти.
Если суеверие нелепо и бессмысленно, то средства, действительные против него, тоже нелепы и тоже бессмысленны. В своем домике Денис Иванович среди ночи бывал спокоен. «Барин здесь при жизни не бывал! — думалось ему. — Все эти стены, полы, двери, бревна и доски были при его жизни деревами в лесу… Будь я в каком старом доме и в избе, куда он за свою жизнь, может, быть, когда, и заглянул, то, пожалуй бы, теперь по старым следам и пришел. А сюда не может…».
Впрочем, к концу года со дня смерти старого барина, Денис Иванович стал снова спокойнее, бодрее, а иногда и весел. На это повлияло то обстоятельство, что в домике его раздавался крик ребенка, сына, которого отец, конечно, обожал. Ребенок был совсем турка, он был и чернее отца с большущими черными глазами, курчавый, с волосами черными, как смоль, и с какой-то тенью на верхней губе.
— Усы! Усы! — закричала однажды Алла. — Ей-Богу, усы!
Действительно, у младенца на верхней губе при известном освещении ложилась какая-то тень, а обитатели Высоксы, конечно, не преминули шутить, что у Турки родился младенец с усами и бородой.
Но еще до появления детского крика в домике, который будто преобразил весь домик, на Змглода ободряюще подействовало нечто иное.
Сразу прекратилось в Высоксе то, что смущало его, отравляло жизнь.
Когда в доме хождения старого барина зачастили и когда то и дело кто-нибудь из людей и из нахлебников видал его и когда, наконец, однажды случился страшный переполох в квартире барышень Тотолминых, немедленно изгнанных с Высоксы, — был объявлен строгий приказ из канцелярии.
И угроза барина сразу подействовала! Старый барин начал реже являться. Затем наказание, обещанное заранее и неуклонно приводимое в исполнение каждый раз, окончательно возымело отрезвляющее действие: никто никогда и нигде больше не видал покойного барина. И если Высокса избавилась от гнета суеверного страха, лежавшего на всех, и если все вздохнули свободнее, то Змглод, конечно, стал вполне счастлив.
У «Турки» было уже пятеро детей и в том числе девочка, такая же светловолосая и светлоглазая, как ее мать, и совсем уже не похожая на своего братца, которого прозвали «арапчонком». Когда доброму Змглоду случилось задумываться о своем деянии и когда его сильнее схватил за сердце приступ раскаяния, то он тотчас же начинал уверять себя, что все вот эти дети нечто собою свидетельствуют.
Их существование доказывает, что им Богом самим суждено было явиться на свет… А они не могли бы явиться, если б жив был старик, им умерщвленный.
Теперь, когда через семь-восемь лет снова явился Аникита Ильич, Змглод отнесся к делу совершенно иначе… Оно казалось ему не страшным, а только крайне загадочным. Если тогда все вдруг прекратилось из-за строгих кар, то и теперь все можно прекратить, только нужно еще круче взяться за дело. Очевидно просто шалит кто-то в доме. Но кто и зачем?
Однако, этот же умный и энергичный, но суеверный человек был смел и здраво рассуждал, только сидя у себя в домике. Если бы барышня предложила ему заняться этим делом лично, проводить ночи в доме и хитро выследить, что собственно такое творится, то у него не хватило бы духу…
— Все-таки Бог ведает, что это? А ну, вдруг? — думал и говорил жене Змглод.
Иное дело было теперешнее поручение барышни выследить, схватить и доставить живьем Гончего. Смелый головорез, который, конечно, дешево в руки не дастся, страшил Змглода менее, нежели та странная, да еще и сомнительная тень, которая гуляла и теперь снова гуляет в барском доме по ночам.
Денис Иванович охотно, даже весело, взялся за поиски бродящего в Высоксе Гончего. Живя давно на покое, он был будто рад тряхнуть стариной, показать обер-рунту Егору Ильеву, как надо действовать…
Басанов, вернувшись с охоты со своей свитой только на четвертый день, заявил, что он хочет «праздновать».
Празднование чего бы то ни было, дней рождений и именин членов семьи и самых больших праздников, происходило всегда на один лад. Бывал большой обед, длившийся очень долго, после которого следовала иллюминация дома и коллегии, а затем дорогой фейерверк, пускаемый над озером с плотов и лодок, нарочно для этого придуманных еще самим Аникитою Ильичом, который особенно любил всякие потешные огни.
На этот раз нового было только то, что Басанов пожелал иллюминовать фонариками, шкаликами и большими смоляными бочками большую часть огромного сада. Вместе с тем он приказал приостановить работу на сутки во всех заводах, а вместе с тем сделать угощение всем рабочим на площадке перед домом.
Это распоряжение рассердило Сусанну Юрьевну, хорошо знавшую, к чему вели и приостановка и угощение. Это всегда приводило к застою и беспорядкам в делах. После такого пирования пропадала целая неделя, так как все напивались пьяно и продолжали опохмеляться без конца!.. Если при Ани ките Ильиче никогда не бывало пьяных на улице, то теперь после этих празднеств повсюду целыми днями валялись мертво-пьяные, причем бывали буйство, драки, целые битвы «стенка на стенку» заводских рабочих и, разумеется, смертоубийства.
Узнав о распоряжении Дмитрия Андреевича, Сусанна стала уговаривать его не мешать заводскому производству всякими прихотями, так как и без того дела идут неважно.
— Кончите вы тем, что разорите заводы и пустите по миру двух сыновей! — сказала она гневно.
— Михалис меня очень просит, — смеясь отозвался Басанов. — Он собрался жениться… Ну… хочет праздновать. На празднике объявит, кого выбрал…
— Этот безродный проходимец должен был бы счастливым себя почитать, что живет здесь на хлебах, — резко отозвалась Сусанна. — А не то, чтобы еще прихотничать. Будет Высокса праздновать еще его затеи?! Потеха! Что бы сказал дядюшка, если б жив был!..
— Кабы дядюшка был жив, — холодно, но резко вдруг отозвался Басанов, — то мы, и вы и я, теперь с сумой ходили бы и были бы много похуже и пониже Михалиса. Вы зазнались…
— Я?! Я зазналась? — воскликнула Сусанна.
— Не гневайтесь! Вы все корите, что Михалис — проходимец. Ну, вот я и сказываю, что мы тоже с вами чуть не попали тому восемь лет в такие же проходимцы.
— Зато теперь царей за пояс заткнуть желаем, — выговорила Сусанна.
— Надоели мне эти попреки! — проворчал Басанов.
Сусанна не ответила и вышла из комнаты.
Действительно, Басанов, явившийся в Высоксу бедным гвардейским офицером, быстро, даже слишком скоро, привык к своему новому положению. Все замашки важных вельмож его времен тотчас явились и у него.
При какой-нибудь прихоти или затее, которая должна была стоить сумасшедших денег, Сусанна всегда решалась противоречить ему, напоминать те времена, когда он рассчитывал каждый рубль. В крайнем случае она напоминала, что состояние принадлежит собственно его жене. Конечно, Басанову эти напоминания не нравились, он морщился, но, по добродушию, соглашался бросить иногда чересчур дорогую затею.
Главное, однако, что было всегда между ними яблоком раздора — это происходившие по милости гостей в Высоксе пиршества, вернее, попойки и азартные игры.
В особенности же часто спорили и ссорились они из-за двух любимцев Дмитрия Андреевича, которых Сусанна почему-то сильно недолюбливала.
Один из них был прежний обитатель Высоксы, другой — вновь явившийся. Первый был князь Давыд Никаев, теперь характерный брюнет с ярким грузинским типом, но возмужавший за эти восемь лет настолько, что ему, казалось, можно было дать за тридцать лет. Другой, случайно попавший в Высоксу года три тому назад, был такой же чернобровый, как и князь, но черномазый, при этом некрасивый, крючконосый и лет на десять старше. Это был грек Михалис.
С его-то именно появлением и явились в Высоксу карты. Если за это время азартные игры были как бы поветрием, переходившим часто кое-где в повальную болезнь, то именно благодаря появлению в России таких личностей, как Михалис.
Приехав в Россию еще двадцатилетним, безродный грек при покровительстве какого-то важного вельможи ухитрился поступить в гвардию, но достиг только чина сержанта и вышел в отставку. Уже на третий год своей службы в Петербурге он избрал своей специальностью карточную игру. И вскоре у него завелись средства. Играл ли он честно или был шулером, было неизвестно в Петербурге, а равно было неизвестно и теперь в Высоксе.
Он постоянно выигрывал, обыгрывая и самого хозяина, обыгрывая и всех его гостей, но, несмотря на то, что в числе этих картежников-гостей были тоже своего рода специалисты, Михалиса ни разу не только никто не поймал в шулерстве, но даже и не заподозрил. Иногда греку случалось проигрывать большие суммы, но замечательно то, что он всегда отыгрывал их назад. И это все знали. Когда он приходил в отчаяние, то все утешали его, что в следующий же раз он все вернет и еще выиграет вновь куш.
Приехав однажды в Высоксу на несколько дней якобы с каким-то поручением к Басман-Басанову от его товарища по полку, Михалис остался, прожил месяц, два и так сумел понравиться Дмитрию Андреевичу, что он попросил грека вернуться и прожить все лето.
Разумеется, Михалис явился, прожил лето, но осенью и не помышлял уезжать, имея уже квартиру в три комнаты и ежемесячное жалование якобы за то, что заведовал пирами, обедами и ужинами. Умный, хитрый, алчный и завистливый Михалис сумел поладить со всеми, но добился только того, что его терпели, ибо никто в Высоксе не был с ним дружен. Как будто чутье говорило всякому, что грек — человек злой и искусный притворщик. Но главное, чего Михалис никогда достигнуть не мог, как ни выбивался из сил, было расположение к нему самой «барышни». Несмотря на все его усилия войти в доверие к ней и сделаться равно и ее наперсником, Сусанна с трудом выносила его. Разумеется, главное, в чем она его упрекала, было появление картежной игры.
Точно так же не любила Сусанна Юрьевна и князя Никаева, хотя не могла вполне отдать себе отчет, что руководило ею в этой неприязни. Вероятно, чутье подсказывало Сусанне, что князь Давыд не может быть тем, чем притворялся. Будучи когда-то, хотя и недолго, соперником, он не мог, по соображению Сусанны, сделаться теперь первым другом того, кто отнял у него и любимую девушку и огромное состояние.
Сусанна лучше других знала, как все приключилось… Если бы не внезапная смерть Аникиты Ильича то, конечно, теперь Высокса и все заводы принадлежали бы княгине Никаевой. Ту роль, которую играет Дмитрий Андреевич, играл бы теперь князь Давыд Анатольевич. Если она сама помнит это живо и все в Высоксе помнят, то неужели же сам князь Давыд забыл это?.. Сусанне казалось, что если Михалис лукав и хитер, то его все-таки может за пояс заткнуть Никаев. Она часто спрашивала себя: любит ли Давыд по-прежнему Дарьюшку? Иногда она даже приглядывалась, подсылала других подглядывать, но никогда ничего подозрительного не оказывалось.
«По всей вероятности, — решила она мысленно, — Давыд был сильно влюблен не в Дарьюшку, а в ее огромное состояние. И если он теперь злобствует тайно и ревнует Басанова, то конечно, не к Дарьюшке, а к Высоксе…».
Во всяком случае тесная дружба его с Басановым казалась Сусанне неестественною.
Князь Никаев, долго отлучавшийся в Москву, вернулся вновь в Высоксу только года с полтора тому назад, но тотчас сравнялся с Михалисом и даже стал ближе к Басанову. И если Михалиса все терпели, то князя Давыда все равно любили: и нахлебники, и гости, и дворня. Одна Сусанна Юрьевна равно ненавидела обоих и если бы ее воля, то конечно она тотчас же изгнала бы обоих с Высоксы.
И часто она гневно толковала об этих двух людях с тремя своими приближенными: с Угрюмовой, Змглодом и новым любимцем Бобрищевым. Все трое равно не любили ни князя, ни грека. Умный Змглод тоже считал Никаева не в пример ехиднее Михалиса.
Празднество, против которого восстала Сусанна Юрьевна, все-таки состоялось.
Большой обед на семьдесят человек, шумный, гулкий, «непорядливый», по мнению и барыши и даже кроткой барыни, длился с пяти часов до сумерек. Вина было много больше, чем блюд. Двух московских гостей взяли под руки лакеи и увели из-за стола… Денис Иваныч, тоже приглашенный вместе с женой, полусурово, полунасмешливо переглядывался с Сусанной Юрьевной и изредка качал головой, осуждая все, что творится и о чем и не грезилось при старом барине. После обеда гости сильно навеселе разбрелись по саду. Когда стемнело, все снова собрались в доме смотреть потешные огни на озере.
Ракеты, колеса, стрелы, бураки и пыжи следовали без конца… Внизу, под окнами барского дома, на площадке чернела и ревела сильно, через край, угощенная толпа заводских крестьян.
Всюду в этом веселье чувствовался разброд, отсутствие правящей руки.
— Доживем мы скоро до беды, — сказал Змглод, встретив Сусанну Юрьевну в зале, среди толпы гостей, совершенно бесцеремонно толкавшейся вокруг нее и вокруг барыни Дарьи Аникитичны.
— До какой? — сурово спросила Сусанна. — До разоренья или до чего другого?
— Разориться мудрено, — ответил Змглод. — Два года степенства покроют десять лет баловничества. Доходы велики — страсть! А я боюсь иной беды.
— Какой?
— Сам не знаю, Сусанна Юрьевна. Уж очень все распустилось… И Аникита Ильич опять ходить начал!
— Поймай его, — как-то злобно отозвалась она.
— Нет. Не мое это дело. Я своими был занят и поважнее, тоже ловил… Зато и словил! — самодовольно вымолвил он.
— Что ты говоришь, Денис Иваныч?
— Говорю: ловил… ну, и словил!
— Кого?
— Сами знаете. Что же спрашивать?
— Аньку?
— Его самого.
— Когда?
— Сейчас… да-с. Сейчас в толпе накрыли мои двое молодцов.
— Правда ли, Денис Иваныч? — выговорила Сусанна взволнованно.
— Уже сидит, барышня. Сидит, заперт в полицейском доме. Взят, как вы приказали, — живьем!
Сусанна провела рукой по лицу и тяжело вздохнула…
Онисим Гончий действительно был во время празднества выслежен и схвачен около дома в толпе.
Восемь лет нелегко прошли для Аньки, и теперь, будучи немногим больше тридцати лет, он имел с виду все сорок. Существование его было душевною пыткой. Анька, прислушиваясь к русским песням, где говорится, как «девица-краса погубила молодца», понимал, что это не зря поется. Он был живым примером сам. Он сознавал и чувствовал, что загублен Сусанной Юрьевной и что, по-настоящему, ему остается только одно — наложить на себя руки.
Когда-то в порыве злобной ревности он решился ее зарезать и долго жалел, что это не удалось от пустой случайности. Затем после безумной вспышки явилось глубокое и более тихое чувство к «злодейке», как называл он Сусанну. И он был рад, что его покушение не удалось, что она жива и выздоравливает. Но если он мысленно соглашался, чтобы она оставалась в живых, то в нем явилось все-таки желание лишить ее всего, чем она пользуется, а вместе с тем отомстить и сопернику.
Твердо решив это, Анька бесстрашно пошел к Аниките Ильичу… И все вышло так, как он. хотел и предполагал. Но только… на несколько дней! Награжденный за донос деньгами и получив вместе с отцом отпускную, Анька замедлил свой отъезд, чтобы насладиться видом барышни и офицера, изгоняемых барином с Высоксы. Но однажды утром в домик старика Абрама прибежал кто-то и объявил весть:
— Старый барин за ночь скончался…
И Анька в первое же мгновение чутьем догадался и вскрикнул:
— Они его уходили!..
Разумеется, узнав затем, что всем теперь заправлявшая Сусанна Юрьевна уже повенчала своего любовника с молоденькой барышней, он понял, что его могут тотчас же схватить вместе с отцом, отнять вольный лист и сделать снова крепостными. И оба, отец и сын, тотчас же тайно уехали в Муром, а оттуда в Нижний Новгород.
Деньги, которые получил Анька, тысяча рублей, были большими деньгами для человека в его положении. Он вместе с отцом тотчас же занялся торговлей: открыл железную лавку, а при энергии и сметке сразу дела его пошли настолько хорошо, что через три года он уже записался в купцы. Абрам был бы совершенно счастлив, если бы не мешал этому единственный и обожаемый им сын… А Анька был в таком положении, что даже посторонние замечали и говорили, что у этого человека есть что-то особливо худое в жизни. А было неизлечимое чувство к злодейке.
Анька был под страшным ярмом своей любви. Ему казалось, что эта любовь — целая гора, навалившаяся на плечи, которая давит его и, конечно, рано ли, поздно ли раздавит. Старик Абрам сначала старался убедить сына жениться, зажить целой семьей, но затем вскоре не решался даже и упоминать о такого рода мечтах.
Старик решил, что такие люди, как его сын Анька, видно, и живут не так, как другие, и чувствуют иначе. Да и трудно было простому писарю из крепостных холопов позабыть, как любила его и страстно ласкала красавица-женщина, притом барышня-дворянка и племянница грозного высокского барина. Как же после нее да полюбить дочь соседа-сапожника, или сестру кабатчика, или дочь просвирни — этих миловидных и глуповатых девушек, которых старик прочил и сватал сыну.
Разумеется, на предложения отца Анька грустно тряс головой и отвечал:
— Пока я жив, батюшка, до тех пор у меня и в голове и в сердце только и будет, что Сусанна Юрьевна. А что такое у меня на душе к ней, я и сам не знаю! Может, ученые люди-дворяне такое дело распутать могут, а мне не под силу. Знаю я вот хорошо, что без нее жить не могу, а подвернись она мне под руку теперь, я бы тотчас зарезал ее, а за ней и себя самого! Сдается мне, надо нам жить вместе или обоим вместе на тот свет уходить.
Абраму оставалось одно только утешение — ждать, что со временем понемногу сын излечится от своего чувства. Анька надеялся на это тоже, а между тем жил только вестями с Высоксы и раза три решился тайком наведаться, чтобы хотя б издали увидеть Сусанну. Разумеется, каждый раз он возвращался еще несчастнее. Вид Сусанны только подливал масла в огонь. При этом через друзей Анька хорошо знал, что у барышни, которая теперь стала совсем независима и не имеет нужды стесняться, чередуются любимцы. И во второй раз, когда он наведался в Высоксу, едва вновь не приключилось страшное дело — новое покушение или же убийство…
У барышни завелся новый обычай — ездить в лес за грибами. Анька знал через приятелей, в какой день и где будет барышня с гостями, приживальщиками, горничными и сенными девушками по грибы. И с ночи был он уже на назначенном месте. Ему на этот раз хотелось видеть Сусанну еще ближе, быть может, даже подойти к ней, перепугать ее насмерть, но обнять, расцеловать и убежать… не только в Нижний, но хоть и на край света.
Перед полуднем действительно куча всяких экипажей приехала на место и все приезжие рассыпались по лесу. Анька искусно держался в чаще, избегая тех, кто знал его в лицо и надеясь, что можно будет на один миг подойти или, вернее, подбежать к Сусанне… И он действительно, среди чащи вдруг увидел ее. Но около нее шагал какой-то очень молодой барин… И Гончий увидел, понял, что это «теперешний». Он шел, обняв Сусанну и изредка целуя… Анька вскрикнул, схватил себя за волосы, а затем стал себя обшаривать… Но на нем ничего не было… Будь хоть небольшой ножик, он сумел бы в лесу похерить их обоих! И он бросился бежать прочь… Конечно, вернулся он домой в Нижний еще более несчастный.
Теперь Гончий снова, в четвертый раз, явился в Высоксу, но сам не зная зачем…
«Только глянуть на нее!» — думал и повторял он.
Иногда же он спокойно рассуждал:
«Или уж похерить ее? Будет на том свете, мне станет легче жить на свете. А нет, тогда и себя тотчас ухожу, а этак жить нельзя… в аду кромешном легче…»
Давно все рассуждения, все мучения из года в год сводились к одному чувству и определению: «Этак жить нельзя!..»
Первые разы, когда Анька наведывался в Высоксу и укрывался каждый раз также на Проволочном заводе, присутствие его не было известно. Но порядки были уже не те. С тех пор, когда Змглод ушел на покой, а полицией заведывал брат Аллы, Егор Васильевич Ильев, Анька мог бы появиться даже в самой Высоксе и все-таки не был бы замечен. Однако на этот раз он вел себя особенно неосторожно и почти не укрывался. Почему-то больше, чем прежде, надеялся он на то, что его тронуть нельзя. Он — нижегородский купец, а не крепостной холоп Басман-Басанова. А прежнее дело его рук было прощено покойным барином. Неужели же его можно теперь опять схватить и судить?
Гончий рассуждал так же, как и Змглод, с той разницей, что он не знал о возможности быть судимым и теперь за когда-то совершенное преступление. Вместе с тем он не мог знать, как именно относится к нему теперь Сусанна. В нем было то же глубокое чувство, переходившее от мимолетной злобы к обожанию, а она, может быть, давно простила его, ибо давно и думать забыла о нем.
Он знал когда-то, как сильно возненавидела она его за то, что едва не умерла от его руки, а затем эта ненависть, сказывали ему, еще более усилилась, когда из-за него же она чуть не пошла по миру, позорно прогнанная. Теперь он был убежден, что она за эти восемь лет вряд ли вспомнила о нем хоть раз, гадая, где и что он, и небось думает, что он давно забыл ее. Сусанне же почему-то представлялось именно то, что было в действительности. Что-то подсказывало ей, что Анька по-прежнему любит ее, несмотря на то, что решился было зарезать, а любя по-прежнему, он легко решится погубить ее и теперь на тот же лад.
И уверенный, что о нем и думать забыли, Анька, явясь в Высоксу, почти не скрывался. Узнав о празднестве и потешных огнях, он смело явился вечером к самому дому… Не огни его привлекали, не веселье… Он надеялся увидеть вблизи ее, злодейку свою. Говорили, что барин с барыней и с барышней выйдут к народу… И Анька ждал в толпе увидеть Сусанну в двух шагах… но вместо этого вдруг нежданно на него бросились четыре рунта, связали его по рукам и увели в полицию.
Гончий был более озадачен, нежели озлоблен. Он знал, что, как вольноотпущенный, да еще вдобавок «торговый человек», он не может зависеть от произвола помещиков Высоксы: его могут лишь сдать в город властям.
Но возникал другой вопрос, вопрос, который часто и давно задавал себе Гончий, но решить никогда не мог… Подьячие и приказные[23], к которым ему случалось обращаться в Нижнем Новгороде, решали дело на разные противоречивые лады. Гончий хотел знать: достаточно ли прощения его злодейского поступка со стороны его бывшего барина, или он по-прежнему может еще отвечать за покушение на убийство. Сначала он опасался несколько и рассчитывал только на то, что в Высоксе не знают его местопребывания. Но затем шли год за годом… Два-три приятеля его, знавшие, где он живет, с его же разрешения рассказали в Высоксе, что он, Онисим Гончий, купец и торгует в Нижнем… Но это не повело ни к чему… его не тронули. Стало быть, о нем и думать забыли.
Между тем Анька не знал того простого обстоятельства, что сведения о нем дошли только до Дмитрия Андреевича, а он по лени и беспечности ни слова не сказал об этом Сусанне.
«Узнает она, — думалось Басанову, — захочет, пожалуй, мстить, ловить, судить… А стоит ли того? Дело давнишнее!..»
Так прошли годы… На пятый год Анька впервые побывал в Высоксе, чтобы видеть Сусанну…
Теперь минули и все восемь лет, и он смело, не опасаясь ничего, явился снова в Высоксу и, живя на проволочном заводе, явился и на празднество. И вдруг он схвачен и заперт в доме рунтов… Очевидно, за старое злодейское деяние, которое простил ему покойный Аникита Ильич, но за которое можно его еще судить в наместничестве… Но можно ли? Одни приказные уверяли, что можно, другие — что нельзя.
Во всяком случае сам барин Дмитрий Андреевич, как бы ни желал, не имеет власти над ним. Впрочем, он заведомо добрый, известный теперь на всю округу, как добрейший барин из всех добрых. Конечно, не он затейник этого ареста. Затеяла она, Сусанна Юрьевна… стало быть, она не забыла ничего!
Нежданная поимка Гончего не просто удивила, а озадачила всю Высоксу.
— Зачем? Ведь восемь лет! Шутка ли? Да и вольный он. Что же с ним делать? — удивлялись и толковали все.
Через сутки после того, как Анька был схвачен, толки усилились, и всех охватило какое-то волнение. Денис Иванович и Анна Фавстовна подлили масла в огонь…
Змглод заявил, что Аньку властям не выдадут, а распорядятся с ним сами господа, вернее, барышня сама.
Угрюмова, охая и вздыхая, поведала кой-кому, что барышня уже надумала, как примерно наказать Аньку… А надумала она такое, что все ахнут. Даже наместничество ахнет. И как бы беды не было… Что с барышней приключилось, чтобы этакое надумать, — даже и уразуметь нельзя! Барышня умная и не ехидная!.. А теперь такое измыслила, что на всю округу набат будет. Одна надежда, что Дмитрий Андреевич не поддастся и своего согласия не даст. И давай-то Бог! А то беда бедовая…
Осуждение барышни самой Угрюмовой, не хотевшей однако разъяснить своих загадочных слов, конечно, подействовало сильно на всех. Вдобавок барин, узнавший о поимке Гончего от обер-рунта Ильева, только удивлялся… Все сделано было без его ведома… А Ильев доложил, что он ни при чем. Денис Иваныч все дело вел, и по его приказу рунты выследили и накрыли Гончего во время иллюминации.
— Что прикажете? — спросил обер-рунт.
— Да ничего… — нерешительно отозвался Басанов. — Переговори с Сусанной Юрьевной. Ведь она это… она…
И Басанов прибавил:
— Чудит! Да уж воистину чудит.
Когда среди дня Дмитрий Андреевич перед самым обедом спросил у Сусанны, она ли приказала схватить Гончего и что намерена предпринять, то получил в ответ:
— Понятно, я указала… А что с ним делать, я всем завтра скажу. Сегодня нельзя.
— Отчего же завтра? — удивился Басанов. — Будто и невесть что… тайна какая будто…
— Не тайна, но я еще за ночь поразмыслю, прежде чем делить: семь раз отмерь и один отрежь.
Наутро Сусанна явилась к Басанову говорить о деле… Подобные посещения бывали крайне редко, и лишь при особо важных обстоятельствах и случаях.
Когда она вошла к Басанову, он тотчас заметил, что она взволнована, а вместе с тем заметил и нечто, чего не любил в ней, даже отчасти как бы побаивался.
Сумрачный взгляд и сильно сдвинутые брови Сусанны предвещали всегда одно: неприятную стычку, вернее, нападение с ее стороны, так как Дмитрий Андреевич никогда от добродушной лени не нападал, а только уступал.
Сусанна Юрьевна объяснила, что пришла переговорить об Онисиме Гончем.
— Ну-с. Что же? — спросил он.
— Я ему надумала достойное по вине его наказание, но так как все от вас зависит, то я и пришла вас… вам объяснить…
И Сусанна объяснила прежде всего все, что слышала от Змглода, т. е. невозможность сдать Гончего властям, которые присудят его в Сибирь, а он вернется оттуда снова, чтобы отомстить сугубо и ей и ему, Басанову.
— Верно… Конечно, так, — отозвался Басанов. — И поэтому самое лучшее дело было бы ничего не затевать… оставить, бросить.
— Бросить! — рассмеялась Сусанна раздражительно. — Видно, не вас он хватил ножом, а то бы вы иначе рассуждали.
— Послушай, Сан на! — заговорил Басанов по-старому на «ты», что бывало теперь в редких случаях с глазу на глаз, и только когда он бывал взволнован. — Ты умница. Рассуди сама холодно, не кипятись. Что лучше: бросить дело, забыть, что было чуть не десять лет тому, или сызнова начинать и опять ему под нож попасть… через год, два… когда он из Сибири бежит? Что разумнее и толковее, осторожнее?.. Неужели же не можешь простить ему?.. Сама же ты сказывала мне не раз, что это он из-за большой любви к тебе на злодейство пошел. Прости и брось.
— Нет! Нет, не могу! — замотала головой Сусанна. — Хоть убейте, не могу.
— Что же вы хотите делать с ним? — холодно спросил Басанов.
— Я ему надумала простое наказание — самое легкое, но для него худшее, чем смерть: при его гордости, оно хуже наказания плетьми или каторгой.
— Что же такое? — тревожно спросил он.
Сусанна Юрьевна объяснила, что надумала сделать нечто, о чем слышала в молодости, будучи еще девочкой. Сосед ее дяди таковое надумал и зачастую так наказывал.
— Поставить столб и конурку… Вот здесь в саду хоть перед окнами… И посадить его на цепь, как собаку! — твердо и решительно выговорила Сусанна.
Басанов понял наполовину и переспросил.
— Приковать к цепи за ногу или за руку к столбу… И пусть ходит кругом столба, как собака… А народ будет глазеть на него. А это ему нож острый — хуже плетей и Сибири.
— Надолго ли? — коротко вымолвив Дмитрий Андреевич…
— Не знаю. Там видно будет.
— И зима подойдет, — он все сидеть на цепи будет?
— Увидим. Зимой перевести можно в горницу в тот же рунтовой дом.
Дмитрий Андреевич закачал головой.
— Совсем по-бабьи затеяно, — выговорил он. — Да, по-бабьи. А вместе с тем таково ехидно, что если он с цепи сорвется, скажем, как собака… то уже будет бешеный пес… и вас первую отправит на тот свет.
— И пускай…
— Бабье, злое, но не разумное рассуждение, а то просто младенческое рассуждение. Сказывают дитяти: ушибешься! А он отвечает озорно: «И пускай!». Вот мой балованный Олимпий так-то матери отвечает.
— Все это к делу не идет!.. Я пришла вам объяснить, что я хочу… и просить ваше согласие.
— Не могу… не могу я на этакое… — заволновался Басанов. — И не из сердоболия… а из-за срама. Стыдно… да… бабьи затеи исполнять. Стыдно людей. Сажать человека на цепь, как собаку, и потешаться! Все осудят. Вся Высокса ахнет и осудит. Да наконец и противу закона! Наместник вступится и прикажет прекратить изуверскую, глупую и недостойную дворянина потеху.
— Так вы этого разрешения мне не дадите? — выговорила Сусанна Юрьевна запальчиво и как бы грозясь.
— Санна! Дорогая… Ну, рассуди…
— Нечего мне рассуждать. Я давно рассудила. И последний раз спрашиваю: дадите разрешение все по-моему приказать сделать или нет?.. Если нет, то я… я оповещу всю Высоксу, как вы стали ее владельцем…
— Я не знаю, как я им стал… — глухо заговорил Басанов, меняясь в лице. — Я ничего худого не сделал. Вы мне после содеянного все пояснили. Я не виноват ни в чем… Кто затеял и кто совершил — не мое дело… но оглашать таковое — все-таки… отчаянное безумие!
— Так дайте ваше согласие казнить Аньку, как я надумала.
Басанов молчал.
— Ну-с. Что же? Хотите пораздумать, с Михалисом посовещаться. Что ж, я подожду хоть до завтра, — усмехнулась Сусанна насмешливо.
— Как знаете! — махнул рукой Басанов. — Срамите и себя, и меня. Всю Высоксу срамите. Впрочем, как в губернии узнают, сейчас отрядят сюда приказных…
— Откупимся. А Анька все-таки на цепи останется!..
Сусанна поднялась и спросила как бы официально:
— Извольте разрешить, Дмитрий Андреевич, ставить столб в саду, на кругу, где качели?
— Как знаете. Говорю: срамите… Я всем буду сказывать, что это не я, не моя затея…
— Я все на себя беру.
И Сусанна Юрьевна, довольная, чуть не радостная, пришла к себе наверх. Вызвав Пастухова и обер-рунта Ильева, она приказала им тотчас же распорядиться.
И вся Высокса действительно ахнула, а равно вся без исключения осудила барышню-затейницу и барина-«потакателя».
Через сутки вблизи от дома, на кругу, был врыт большой столб. На нем был железный обруч с цепью довольно длинной, но не тяжелой, на конце которой был наручник…
На следующий день перед полуднем куча народа толпилась в саду, в ожидании привода виновного к месту позорища. Тут были и нахлебники, и дворня, и заводские… Все глядели сурово или смущенно… Происходящее было очевидно им не по душе.
И в самый полдень все вдруг зашумело, загудело, задвигалось.
Двое рунтов вели через сад Гончего, связанного бечевой по рукам, держа два конца бечевы. Еще две пары рунтов шли впереди и сзади. Гончему еще поутру было объявлено, какое его ждет наказание за содеянное им когда-то преступление, оставшееся без возмездия.
— К цепному псу приравняли, — отозвался он глухо, но спокойно.
И затем через несколько минут он прибавил, уже усмехаясь:
— Доложите-ка вы барину вашему, чтобы указал меня заморить на цепи. А коли спустят, или я сам сорвусь, то многих перекусаю, начав с него, с первого.
Теперь, идя с рунтами на место позорища, Анька был бледен и шел, опустив глаза. Вся толпа при его появлении смолкла… Уж будучи около столба, Анька удивился царящему молчанию и быстро окинул глазами всех толпящихся… Никто не ухмылялся, враждебных взглядов тоже не было. Все смотрели на него странно — и если не прямо сочувственно, то сурово негодуя.
— Вон что ваш молодой барин творит, — презрительно произнес Гончий, обращаясь ко всем.
— Это не он! Барышня! — крикнул робкий голос из задних рядов.
— Люби кататься, люби и саночки возить, — раздался другой голос громкий, веселый, довольный.
Это был князь Давыд, подходивший к столбу.
— Пришел я тебе да и всем сказать, Онисим, — продолжал князь, — что эта затея измышлена Сусанной Юрьевной. Ей спасибо скажи. А Дмитрий Андреевич такового не оправдывает. И ты на него не злобствуй.
Рунты взяли Гончего за правую руку и надели ему железный наручник около кисти руки и замкнули…
Между тем в верхнем этаже, в маленькой комнате у окна, выходившего в сад, стояла Сусанна, несколько отступя, чтобы не быть видимой извне. Это была спальня Угрюмовой и единственная комната, выходящая к стороне сада. Сусанна смотрела сурово… Народ, толпившийся вокруг столба в сотне сажен от нее, даже издали казался сильно взволнованным. Не было гула и гуденья от бойкого или веселого говора. Когда она увидела идущего Гончего — в первый раз после восьми лет — сердце дрогнуло в ней, она вся обратилась в зрение…
Анька казался не старее, а будто моложе… только черная бородка клином и курчавые усы казались гуще и чернее… Выступая с руками, скрученными за спиной, он шел, выпятив грудь, будто важно шагал твердым и мерным шагом. И даже теперь, здесь, среди всех других он был, как сказывается, «отметным соболем».
Сусанна провела рукой по лбу, по лицу, что она делала уже второй день постоянно, будто отгоняла тяжелую и все ту же думу. Теперь, в эту минуту, с ней творилось что-то совсем уже непонятное ей…
Какое чувство всплыло в ней вдруг, и совершенно ясно, к этому человеку, которого когда-то она любила и который ее безумно обожал, — она не знала, потому что упрямо не хотела его назвать по имени… А между тем что-то непонятное заставляет ее, приказывает ей, вопреки сердцу, даже разуму, поступать враждебно к этому человеку, злобно, дико… и бессмысленно. Да, бессмысленно! Ведь ей не хотелось бы делать ему никакого зла… Напротив, ей хотелось бы иное. Что же это в ней? Колдовство?! Да!
Долго стояла у окна она. Толпа, заслонявшая столб и Аньку, поредела, растаяла… Народ разошелся… Но все-таки пока одни уходили, другие приходили поглазеть… И только раз увидела она Гончего у самого столба, сидящего на траве, опустя голову. Цепь висела между ним и столбом…
«Приказать сейчас? — думала Сусанна, спрашивая самое себя. — Приказать? Позвать Ильева и приказать! Сказать: довольно. Для примера было, мол… Власть свою явить. А злобы нет на старое. Уходи, Бог с тобой, но помни… Видели тебя все, как пса сторожевого на цепи».
И, спрашивая себя в сотый раз, она не двигалась от окна и все смотрела, все ждала мгновенья, что кучка народа расступится и она опять увидит его.
Голос Анны Фавстовны заставил Сусанну вздрогнуть, настолько забылась она.
— Барышня! — уже третий раз звала ее Угрюмова.
— Ну, что вам? — резко и гневно отозвалась она.
— Барышня. К вам Ильев… Доложить хочет чтой-то…
— Ильев? — почти обрадовалась она. — Где он…
— Ждет тут в коридоре.
— Зови. Скорее!
Сусанна Юрьевна вышла в свою гостиную и волнуясь ждала, что скажет обер-рунт, за которым она сама собиралась послать.
— Ну, что, Егор Васильевич? — произнесла она быстро, когда молодой человек показался на пороге.
Ильев был видимо смущен и заговорил робко:
— Простите, барышня… не гневайтесь… Уж очень он просит… я на себя и взял. Не гневайтесь.
— Кто? Что? Говорите толком! — вскрикнула Сусанна.
— Я не виноват… как вы изволите… Просить…
— Говорите! Кто?!
— Гончий.
— Что просит? — снова вскрикнула Сусанна.
— Просит разрешить приковать его за левую руку, а не за правую, — вымолвил Ильев, смущаясь и объясняя крик барышни гневом. — Говорит: перекрестить лба нельзя… А оно собственно все одно. Можно и за ногу приковать. Дозволите?
— Так ступайте сейчас к нему, Егор Васильевич, и скажите от меня… — заговорила Сусанна крайне взволнованным голосом, слегка упавшим от внезапного смятения. — Скажите ему, что хотела пример на нем показать… хотела только, чтобы он знал, вспомнил…
И она вдруг смолкла и снова приложила руку к горячему лбу, снова провела рукой по голове и по лицу…
Ильев ждал… Барышня стояла истуканом, глядя в пол, задумавшись и будто даже забыв, что он перед ней…
Прошло несколько мгновений. Она очнулась и вымолвила совершенно другим голосом, спокойным и холодно-строгим:
— Прикажите переменить… Пускай за левую. Все равно…
Ильев вышел, несколько недоумевая, спустился в нижний этаж, вышел в сад и уже приближался к столбу, а Сусанна все еще стояла на том же месте среди своей гостиной и не двигалась, как окаменевшая.
Ее приковал к месту вопрос, который она хотела непременно решить сейчас, не сходя с места.
А решить она не могла.
Наступили сумерки. Сусанна не спустилась к столу, осталась у себя в спальне и сидела теперь без всякого дела, приказав, однако, себя не беспокоить, а если кто спросит, сказать, что она прилегла, чувствуя головную боль.
Заметив вдруг, что уже стемнело, она кликнула Угрюмову и приказала ей тотчас же справиться: когда давали есть Гончему и что ему приносили? Кто? Откуда?
Анна Фавстовна вышла и явилась тотчас же обратно с ответом, что Гончему дали после полудня краюху хлеба и поставили кувшин с водой.
— Прикажите сейчас снести ему людской обед. А если нет, не осталось ничего… прикажите сейчас взять всего, что можно из людского ужина, и сварить, и снести. Не ждать их ужина. Поняли? Сейчас состряпать, что можно, и снести ему… Наблюдите сами…
И, отправив удивленную Угрюмову, Сусанна начала шагать по своим комнатам взад и вперед, как бы не находя себе места.
Когда Угрюмова вернулась и доложила, что Гончему понесли в посуде похлебки, кусок пирога и захватили даже бутылку квасу, вдруг вымолвила резко, сумрачно:
— Анна Фавстовна, хотите мне услужить?
— Господь с вами! — удивилась женщина не словам, а чудному голосу своей барышни. — Приказывайте, что ни на есть, — все исполню: хоть в Киев пешком пойду.
— Подите к нему, поглядите и придите мне сказать.
— Куда?.. — не поняла Угрюмова.
— Подите к столбу…
— К Гончему?
— Да. Поглядите и скажите мне, что он…
— Извольте… — изумляясь, ответила Угрюмова.
— Поглядите: злобен он… как смотрит, говорит… или не злобен… только обижен, пристыжен?.. Или весел, наконец? Я его знаю! С него всего станется… он не Дмитрий Андреевич или эти… все… балабаны[24]!
И последние слова она выговорила с насмешливым презрением. «Балабаны» всегда говорил покойник Аникита Ильич, и она знала только, что это почему-то насмешливое прозвище, презрительное.
Через полчаса Угрюмова была уже снова в комнатах, побывав у столба. Она принесла весть, что Гончий «ничего». Она на него долго глядела, но он ее не видел, потому что сидел на земле, опустя голову и глаза.
— Упорствует! — объяснила она… — Все, кто был глядеть, сказывают, ни на кого не глянул ни разу. Может, от злобы, а то и от совести.
Сусанна, сидя в кресле, понурилась.
— Переменился он, Сусанна Юрьевна — выговорила вдруг Угрюмова как-то веселее.
— Что? Как? Как переменился? — встрепенулась она.
— Восемь лет. Шутка ли! А только, простите мое глупое рассуждение… Он и прежде все-таки был из себя казист, а теперь будто и того казистее… Ей-Богу! Такой молодец, каких мало. Вот ей-Богу же!
И только благодаря полутьме в комнате Угрюмова не заметила, каким ярким румянцем вспыхнуло и запылало лицо ее барышни.
Водворилось молчание. Анна Фавстовна боялась продолжать речь на тот же лад, опасаясь гнева барышни. Сусанна Юрьевна молчала, так как новая нежданная мысль поглотила ее…
— Да или нет? — спрашивала она себя. И она решила вслух: — Непременно!
— Что вы это? — спросила Угрюмова.
— Поужинал он, Анна Фавстовна?..
— Виновата… забыла доложить… Нет-с. Отказался наотрез. Засмеялся… сказал: псов де цепных не приличествует кормить ужином. С меня довольно и хлеба с водой.
Сусанна не ответила, подавила в себе вздох и произнесла мысленно:
«Непременно!»
Наступила ночь, было уже часов десять… Погода хмурилась еще с сумерек, и к ночи густые облака нависли кругом из края в край. На небосклоне вспыхивал отблеск дальней грозы. Изредка доносился едва слышный глухой гул дальних раскатов грома.
Сусанна Юрьевна страшно волновалась, бродя в своих комнатах, ходила из угла в угол, вдруг садилась и тотчас же поднималась и снова шагала или сновала, переходя из одной комнаты в другую. Она часто подходила к отворенным окнам, глядела на небо, глядела на дальние вспышки молнии и каждый раз тяжело вздыхала, как если бы вокруг нее совершалось что-нибудь особой важности.
В десять часов она позвала молоденькую горничную, недавно взятую в услужение, но которую она уже полюбила и отличала от других за смышленость и особенную скромность во всем…
Сусанна Юрьевна позвала девушку Агашу в свою спальню и, не велев никому входить, довольно долго проговорила с ней с глазу на глаз. Затем, надев темное платье, накинув на голову большой черный платок, подвязанный узлом на спине, она вышла и спустилась по винтушке. Агаша, одетая совершенно так же, как и барышня, последовала за ней. Большие черные платки, скрещенные на лице, обратили их в монахинь. Только глаза блестели между складок…
Через минут десять, две женские фигуры вошли в сад и приблизились к столбу, близ которого сидел на траве Гончий. Завидя двух женщин, он сначала не обратил на них никакого внимания, но затем вдруг будто встрепенулся, будто что-то кольнуло его, разбудило от грустного оцепенения, в котором он был.
— Что, Онисим Абрамыч, — заговорила нетвердым голосом маленькая женская фигура, — злобствуешь?.. Кабы мог сейчас бы за нож схватиться и пошел резать…
Гончий молча присмотрелся, внимательно, упорно будто насилуя себя угадать что-то… Но он глядел не на маленькую женщину, с ним заговорившую, а на другую высокую… Затем он вздохнул глубоко и отвернулся… Чуткое сердце подсказало верно, а разум нечуткий, слепой обманул его…
«Разве пойдет она так сюда? И зачем?!» — решил разум.
И сердце смолкло, покорилось и заныло.
Но маленькая женщина снова заговорила уже крикливо, будто подбадривая себя:
— Небось для тебя барышня ныне хуже ведьмы… а сказывают люди, ты ее страсть как боготворил прежде…
Гончий не выдержал… Эти слова какой-то дворовой женщины, болтавшей зря, среди тьмы ночи, всколыхнули на душе целую бурю.
— Знай я, что Сусанне Юрьевне утешно, что я, как собака, на цепи сижу, — заговорил он со страстью, — то я бы век тут сидел, не жалясь. Только бы приходила она сюда, только бы видать мне ее. А там прикажи она меня хоть на сто частей накромсать, всю кровь выпить, все жилки вытянуть… И я не крикну. Зарезать вот ее — я хоть сейчас. Но за другое… А все же таки… Господь Бог на небеси, да она, барышня, для меня только это и есть на свете… Да, Сусанна Юрьевна! Знала бы ты… знала бы ты!..
Гончий взял себя руками за голову… Цепь громыхнула. Женщина, молчавшая все время, отступила, будто со страху попятилась, быстро двинулась от столба. Говорившая последовала за ней. Обе молча и быстро вернулись к дому и поднялись по винтушке.
— Жалко его, барышня! — робко выговорила Агаша, подымаясь по винтушке. Та не ответила ни слова.
Через час Сусанна Юрьевна уже лежа в постели, горела как в огне. Лицо ее пылало, в висках стучало, дыхание было неровное, тяжелое, лихорадочное.
Она позвала свою наперсницу и, смерив женщину с головы до пят, произнесла:
— Можно на вас, Анна Фавстовна, положиться в важном деле или нельзя? Брось — нельзя. Но все равно. Слушайте! Завтра в шесть часов утра вы прикажете позвать Ильева и прикажете ему, не медля ни минуты, отковать Гончего и сказать ему: «Барышня приказала! Иди на все четыре стороны… куда ветер дует…» Поняли вы? Поняли, что я сказываю?
Голос барышни был настолько суров и строг, что Угрюмова ответила робко:
— Поняла-с.
И всю ночь Сусанна не смыкала глаз, ожидая рассвета и утра, когда ей скажут, что «он» на свободе!..
Заслыша поутру за дверями спальни своей странный говор, восклицания и что-то особенное, она позвала… Угрюмова вкатилась, а не вошла, и почти завыла:
— Сусанна Юрьевна! Ушел! Ушел!
— Кто? Гончий?
— Ушел! Ушел! Сам ушел! Отрубил себе руку… И ушел…
Сусанна, задыхаясь, вскочила с постели… Затем она побледнела, зашаталась, упала на кровать навзничь и тихо простонала. Она сразу поняла все, чего не знали другие. Два слова скосили ее.
«Отрубил руку!»
Действительно, Гончий за ночь, отрезав себе кисть руки, исчез… Как, когда все приключилось, — никто не знал.
Хоть и крепка была духом и телом Сусанна Юрьевна, а не выдержала удара…
Угрюмова в первый раз увидела свою «отчаянную» барышню горько плачущей.
Но если наверху все ближние к барышне были смущены, то внизу и во всем доме были простые толки об Аньке Гончем. Кто дивился удали, называл молодцом человека, ушедшего таким способом от позорища, кто глупо подшучивал, а кто сурово замечал:
— Погоди! Ладно! Даст он себя теперь знать!
— Разумеется, дворня а за ней и кой-кто из нахлебников тотчас начали ходить в сад к столбу, глядеть и ахать…
Глядеть было бы нечего однако, кроме испачканного кровью столба и наручника, если б не было в траве кой-чего, на что все именно и зарились… мужчины — сурово или подшучивая… женщины — с криками, ахами и охами… Среди сильно окровавленной и примятой травы лежало что-то для всех и простое, и диковинное вместе. Рука!
Отрезанная кисть руки, с пятью пальцами, которые крючковато завернулись к ладони, была бела как снег и производила почти на всех такое же впечатление, как если б тут лежало целое мертвое тело. Многих мороз пробирал по коже. Никто, конечно, руки не тронул.
Около девяти часов явился обер-рунт Ильев и приказал взять руку в лукошко, столб вырыть и увезти, а землю взрыть, чтобы не было крови.
Когда доложили барину о происшествии, Дмитрий Андреевич сильно взволновался.
— Жаль беднягу, — сказал он. — Все же молодцом поступил.
— Молодчина! — повторяли многие в Высоксе.
— Да, молодчина… Только жди, братцы… жди!
Однако Денис Иваныч Змглод всех успокоил, объяснив, что вряд ли Гончий останется жив.
То же говорили и оба доктора высокские — русский из хохлов Максименко и немец Шварц.
Денис Иваныч отправился наверх, чтобы скорее успокоить барышню, сказать ей, что не след бояться Аньки. Сусанна Юрьевна бледная лежала в постели и поэтому никого не допускала к себе.
Угрюмова передала барышне доклад Змглода, чтобы барышня не опасалась ничего.
— Докладает Денис Иваныч, что наши дохтуры оба сказывают: кровью, мол, он истечет и беспременно помрет…
Сусанна Юрьевна отвернулась и уткнулась лицом в подушку… Через мгновение она глухо рыдала.
Прошло более недели.
В доме были опять сборы на охоту.
Басанов снова собирался на три-четыре дня и почти не по своей воле. Гости и нахлебники предпочитали Высоксе «охотный дом». Там было то же разливанное море, но больше свободы, потому что не на глазах барыни и барышни, косящихся на их игры.
Большой дом между непроходимыми лесами с одной стороны и озером с болотами на три версты с другой — был той же богатой усадьбой, снабженной всем на свете.
Усадьба эта, называвшаяся «охотным домом», была выстроена лет пять тому назад по особому плану московским архитектором: Верхний этаж дома был разделен пополам длинным коридором, и обе половины поделены на небольшие комнаты-спальни. Только одна из них в конце коридора была много просторнее и роскошнее отделана, чем все остальные. Конечно, это была спальня самого хозяина. В нижнем этаже было только три комнаты: небольшая передняя, довольно большая гостиная и очень большая столовая, где можно было за столом «покоем» уместиться хотя бы и сотне человек гостей.
Вокруг главного дома было два флигеля и несколько домиков и изб. В одном из флигелей помещались исключительно охотники из дворовых людей, а в другом гусары. В остальных строениях размещались псари с собаками, прислуга и разный случайный народ.
Разумеется, при главном доме были две большие кухни, для господ и для холопов, были кладовые и подвал с винами. Дом, кроме того, был, как усадьба, снабжен всем, имел свое постельное и столовое белье, свою посуду и даже свое особое серебро…
Обыкновенно все стояло загадочно пустое в полном затишьи глуши. Жили тут постоянно только двое надсмотрщиков — старик и молодой малый — и женщина-ключница, а при них два дюжих мужика-сторожа.
Но когда появлялся здесь барин с гостями, выслав, конечно, накануне поваров и прислугу, то, разумеется, охотный дом превращался в гулкий муравейник, где всем, от самого важного столичного гостя до последнего мальчугана-поваренка, бывало веселее, чем в Высоксе. Здесь всякий творил, что хотел… И что здесь ни случись, все прощалось. Только степенным людям бывало здесь не по себе, и они, озираясь, покачивали головами.
Только изредка, раза два в год, приезжали сюда и барыня с барышней, но как бы в гости…
Для них устраивались «садки». Выпускали на луг саженых волков, зайцев и лисиц и травили их. Но ни Сусанна, ни Дарьюшка не любили этой забавы.
Впрочем, и Басанов сам не был, собственно, охотником в душе. Если бы не приятели и пребывание в охотном доме с кутежами, картами и попойками, то он бы, конечно, и ружья в руки не брал. Охота была, собственно, предлогом. Но было, однако, одно, что молодой Басанов действительно любил, так как оно было связано с некоторого рода волнением и, пожалуй, даже опасностью: он любил охоту на медведя.
Медведей, конечно, в окружающих лесах было много, но странствовать в страшной дремучине и чаще леса, которая около Высоксы называлась даже особым именем «стеной», как бы в подтверждение или определение страшной чащи, — было мудрено и скучно.
Углубляться в лес, «стену», делая часа в четыре времени не более версты, чтобы увидеть медведя, мелькнувшего и исчезнувшего, могли только заправские охотники. А таковых было много. Они сделали из охоты промысел, довольно выгодный, так как, помимо губернии, сам молодой барин платил по три рубля за всякую медвежью шкуру. Подобного рода обыкновенная охота для веселой компании прихлебателей молодого богача, конечно, была не по душе. Поэтому барину подготовляли охоту, выслеживали медведя не только зимой в берлогах, но и летом. Дмитрий Андреевич отправлялся всегда наверняка зная вперед, что приедет с полем.
Однажды заведующий охотой доложил барину, что как раз невдалеке от охотного дома, верстах в двух, выследили огромную медведицу с тремя медвежатами. Басанов был очень рад, так как прошло уже месяца три, что он не ходил на медведя.
Тотчас же начались сборы, а через два дня веселая компания была в охотном доме.
Отчаянный картежник, грек Михалис, из боязни никогда, на эти охоты не ездил, так как стрелял плохо о ухитрялся промахнуться даже в сидячего зайца. Басанов, как бывало и прежде, начал уговаривать наперсника тоже взять карабин и присоединиться к другим. Михалис, всегда упорно отказывавшийся, на этот раз согласился, но с тем условием, чтобы при нем, в помощь ему и охрану, был безотлучно один из лучших охотников.
Вследствие согласия Михалиса участвовать в охоте на этот раз в охотном доме было особенно весело. Все шутили на его счет, заранее описывая, как именно на него выйдет медведица, которая всегда бывает вдесятеро злее медведя. Как Михалис промахнется! Охотник, к нему приставленный, тоже промахнется! А медведица подберет грека под себя и наделает из него лыка.
Приехали в охотный дом в сумерки, все общество, конечно, думало больше о вечерней попойке, нежели об охоте. В числе прочих гостей был владимирский помощник, бывший товарищ Басанова по полку, Сухомлинов, два брата, гусары Хвостовы, накануне приехавшие из Петербурга, молодой Бобрищев и наконец князь Давыд…
В противоположность греку, Никаев не ездил на простые охоты за лесной дичью или болотной, но зато никогда не пропускал ни одной медвежьей охоты. Стрелял он отлично, был особенно смел и всегда делал то, чему обучил его опытный стрелок Михаил Ильев. Князь издали стрелял по медведю из пистолетов, стараясь куда ни на есть ранить его, хотя бы и легко, а затем кидался к нему ближе, кричал, гикал… Когда же испуганный, а тем паче раненый зверь поднимался на задние лапы и шел на него, князь подпускал елико возможно ближе, иногда даже шага на три расстояния, и клал на месте верным выстрелом в глаз. Не раз случалось, что тяжелая махина-зверь падал прямо к нему в ноги.
Несмотря на то, что вечером был ужин, длившийся до десяти часов, на другой день на заре все уже поднялось на ноги. Через час охотники, человек десять, двинулись в лес, но вместе с ними шла гурьба, числом до ста крестьян, приведенных с ближайшего завода. Несмотря на то, что это была целая толпа, тишина была полная.
Наконец, все были на местах, и все шло обычным порядком. Охотники были расставлены в разных местах чащи, при каждом было человека два с рогатинами и ножами, чтобы в случае промаха расправиться со зверем на простой дедовский лад. Всех крестьян в полном молчании растянули в линию с противоположной стороны. Это длилось довольно долго, так как приходилось это делать тихо, тщательно и осторожно.
Наконец, раздался сигнал, пронзительный свисток. Все охотники насторожились. В то же мгновение в лесу раздался дикий гул. Расставленные мужики двинулись, крича, свистя, хлопая дубинами по деревьям… Лес огласился какой-то дьявольской музыкой, которая могла навести страх не только на медведицу, но и на всякого, кто не знал бы, в чем дело.
Дмитрий Андреевич, поставленный знатоком-охотником, разумеется, на хорошее, если не на лучшее место, имел при себе двух самых хороших опытных молодцов с рогатинами. Цепь хлопальщиков и крикунов все приближалась, была уже, вероятно, на расстоянии не более ста сажен от Басанова, а о медведице с медвежатами не было и помину. Но вдруг один из рогатников, вскрикнул:
— Дмитрий Андреевич, гляди!.. Вона! Вона!
И он указал барину в чащу направо, где мелькнуло что-то едва заметное, как будто катился по хворосту серый шар. Это был медвежонок.
Басанов выстрелил. В то же мгновение, налево от него, невдалеке, очевидно Михалис выстрелил тоже. Далее раздался еще выстрел. Очевидно медведица растеряла своих медвежат, спасаясь из ада, в который превратился лес. Грянуло еще два выстрела, гораздо ближе… один направо, несколько впереди, другой сзади.
Вскрикнув, зашатавшись, Басанов, как сноп, повалился на землю. Два молодца с рогатинами обомлели, превратились в истуканов, и, ничего не понимая, не двигались.
— Что!.. Что это?! — вскрикнул Дмитрий Андреевич, стараясь приподняться с земли. Вместе с тем он схватился за грудь, и рука его оказалась вся в крови.
Понявшие, наконец, в чем дело, рогатники подняли страшный вопль, зовя на помощь… Но их крики, конечно, заглушались неистовым завываньем приближающейся цепи хлопальщиков.
Долго не являлась помощь. Только через полчаса все охотники собрались вокруг лежащего… Пораженные, потерявшие разум от испуга и ужаса, все только кричали, метались и закидывали друг друга пустыми вопросами:
— Как?.. Что?.. Кто?.. Когда?
И не сразу собрались все дело делать. Наконец, Басанова подняли четверо человек и, с величайшим трудом пробираясь сквозь чащу, понесли осторожно и тихо в охотный дом, чуть не за целую версту.
Гости и нахлебники шли молча сзади в каком-то оцепенении… Только князь Давыд повторял раза три вне себя от гнева и волнения:
— Это неспроста! Это не нечаянность!!
— Гончий!
— Дождались!
— И след было такого ожидать!
— Вот и сажай людей, как псов, на цепь.
— За что же так — барина, а не барышню?!
— Чтой-то будет?! Чтой-то будет?!
Так толковала на первых порах с ног смотавшаяся от волнения, пораженная и как бы нравственно пришибленная, Высокса.
Только один человек судил дело по-своему и не подозревал Гончего. Это был умный Змглод. Он был глубоко убежден и повторял всем: что Гончий, по всей вероятности, сам теперь уже на том свете.
И понемногу дело представилось еще мудренее, еще темней.
Кто же покусился на жизнь доброго, всеми любимого барина? Зачем? Почему? Кому понадобилась его смерть? — задалась Высокса вопросом. И если барин помрет, то барыня, еще молодая, поплакав недолго, не соберется ли опять замуж? И тогда, «чтой-то будет?» Кто будет владельцем всего и всех? Вдруг после доброго и ласкового Дмитрия Андреевича наживет Высокса второго Аникиту Ильича, такого же грозного, да к тому же не такого же справедливого. И привольная спокойная жизнь обратится в мытарство, пожалуй, даже в каторжное существование. Ведь всяк человек — от девяностолетнего деда до младенца зависит от воли, от прихоти своего барина-душевладельца.
За восемь лет никто в Высоксе зря не пострадал, в солдаты не сдан, в Сибирь не угнан. За восемь лет только грозился барин. Буяны и негодяи — и те уцелели, только высланы с заводов в дальнюю и степную вотчину.
И вот теперь, помри барин Дмитрий Андреевич, надо будет Бога молить, чтобы Дарья Аникитична оставалась вдовой… а через тринадцать лет будет уже Олимпий Дмитриевич совершеннолетним и может вступить в управление заводами.
Так толковала и рассуждала Высокса.
Басанов лежал в охотном доме… Помимо двух своих докторов, был еще третий, вызванный из Владимира, человек пожилой, заслуженный, с орденом на шее, по происхождению немец, по фамилии Франкфуртер. Лицом он был неприятен — черный, крючконосый, с огромным ртом… Зато он, как доктор, весьма внушал доверие в своих познаниях.
Свои доктора тотчас же присудили барина к смерти и дали ему несколько дней жизни. Губернский доктор, явившись на третий день утром и осмотрев раненого, первый заявил, что терять надежды не след.
В Высоксе в большом доме было мертво-тихо и пусто, как никогда не бывало. Все, от барыни с сыновьями и барышни до главных приживальщиков, переехали в охотный дом среди леса. Разумеется, псари, охотники, гусары — все были в Высоксе, а комнаты верхнего этажа охотного дома, равно оба флигеля и все домики и избы заняты господами и ближними людьми, никогда еще здесь не бывавшими. Таким образом вся жизнь высокского дома перешла в охотный дом. Среди глуши леса появилась сразу настоящая усадьба… На дороге между лесом и Высоксой было чуть не гулянье от зари до зари… Ехали взад и вперед всякие экипажи и всадники… Скакали гонцы… Шли пешеходы кучками, так как заводское население постоянно ходило справляться: «Что барин?».
Прошла неделя…
Дмитрий Андреевич был слаб, болен, но страдал сравнительно мало. Главная беда заключалась не в характере раны… он был ранен навылет: пуля пробила лопатку и вышла под ключицей, но серьезного смертельного повреждения не причинила. Беда была в том, что Басанов, которого долго несли лесом на руках, едва продираясь сквозь чащу, потерял довольно много крови и ослабел.
Однако, когда пошла вторая неделя, доктор Франкфуртер всем к нему обращавшимся отвечал неизменно:
— Если я Дмитрия Андреевича через месяц не поставлю на ноги, то возьмите меня и утопите вот в этом озере.
И все в Высоксе приободрилось…
Уже перестали толковать о том, кто будет новым барином, новым — помилуй Бог — душевладельцем… Все снова толковали теперь исключительно о том, как, дело приключилось… Кто стрелял? Кто подстрелил? Нечаянно или умышленно?
И кончила тем Высокса, что решила:
— Вестимое дело — ненароком!
Один любимец барина, князь Никаев, продолжал упорно стоять на своем, что дело это темное, что так оставлять его нельзя. Надо расследовать, кто был в линии охотников, когда подняли медведицу, и кто не был в линии, а впереди и позади…
— Ничего, князь Давыд Анатольевич, расследовать и узнать нельзя! — повторял Змглод. — Нечего разузнавать, кто был и кто не был в линии. Надо уразуметь, нет ли человека в Высоксе, который бы таил в себе злобу на Дмитрия Андреевича.
— Верно! — отвечал князь Давыд. — И надо добраться, кто он таковой, а не сказывать, что все случилось ненароком, и руки покладать. Напротив, не покладать рук, пока не окажется злодей. А злодей этот — из приятелей Гончего.
Змглод был не согласен с этим мнением. Он рассуждал, что если б Анька ушел цел и невредим, то его самого можно было бы еще заподозрить. А он на том свете без всякого сомнения… А если и жив, то уж, конечно, в тот день, когда на барина покушение было произведено, сам валялся при смерти. Отец Аньки, старик Абрам, на такое деяние никогда не пойдет: не таков! У него трех сыновей убей, и он разве в монастырь соберется с горя, а не кровь проливать. Приятелей таких у Гончих, чтобы они пошли за него мстить, не может быть. Дружба дружбой, а всякому своя шкура дорога… Стало быть, не Гончий тут виноват, а некто другой… А вернее все объясняется простой случайностью.
Сусанна Юрьевна, хворавшая после исчезновения Аньки, была уже несколько спокойнее, когда разразился громовой удар над Высоксой.
Барышня, при известии о невероятном происшествии на охоте, тотчас отправила гонца в город за губернским доктором, а сама, приказав запрячь таратайку, первая из всех примчалась в охотный дом.
Ее появление оживило и приободрило всех. Даже сам раненый стал глядеть иначе.
— Пустое! — резко, твердо объявила Сусанна, как бы врач. — Если рана в грудь, насквозь… и льет кровь, а дышать вы можете и живы, то, стало быть, и будете живы… От таких ран, завсегда я слыхала, либо люди помирают тотчас на месте, либо живут.
Сама Сусанна не верила своим словам и надежды почти не имела до тех пор, пока Франкфуртер не заявил, что отвечает за жизнь раненого.
Но когда Дмитрию Андреевичу было лучше и все уже надеялись на его выздоровление, Сусанна стала снова темнее ночи, была страшно угрюма, задумчива и молчалива.
Она часто оставалась подолгу одна в маленькой комнатке, недалеко от комнаты больного, и, схватив себя обеими руками за голову, сидела не двигаясь, не замечала входивших к ней и не слыхала, если кто заговаривал.
Сусанне, казалось, что она уже пережила смерть Гончего, смерть человека, который ей был близок… ближе и дороже всех, и дороже всех именно в то мгновение, когда не только все думали, но и сам он был убежден, что она его ненавидит и презирает.
Все это случившееся было очевидно колдовством. Все это — наваждение. Опять на нее «сатана полез», как когда-то часто говорила она Угрюмовой, или он, Анька, любя ее и страдая, обратился к какому-либо колдуну и получил «приворот любовный» и приворотил ее снова к себе. И в ней началась борьба… а затем она уступ ила колдованию Гончего… Но он этого не знал. Все кончилось бы, вероятно, полным примирением. А он покончил с собой!
Сусанна вполне убедилась в смерти Аньки особенно с той минуты, когда увидела Басанова в постели.
Оба были в одинаковом положении. Обоим грозило одно и то же, как последствие обильной потери крови. Из раны Басанова, конечно, вытекло меньше крови, нежели из отрезанной руки Аньки. К тому же все было к услугам Дмитрия Андреевича — и врачи, и лекарства, и всякий уход… А он? Анька?.. Он ушел ночью валяться как собака где-нибудь а избе, не только не обращаясь за помощью, а скрываясь… Понятно, что он истек кровью и тихо ушел на тот свет, сам того не зная, что уходит.
Внезапное страшное известие заставило ее встрепенуться, забыв на время о бедном Аньке и о своем горе, но теперь, поселясь в охотном доме и уже зная, что больной поправляется и будет жив, Сусанна снова впала в свое прежнее оцепенение… Когда до нее доходили толки и предположения, что покушение на Басанова дело Гончего или его приятелей, она молча трясла головой. «Он на том свете, — думалось ей, — а приятелей-друзей у него разве я одна!..»
Но, помимо Сусанны Юрьевны, была еще другая личность, на которую все дивились: барышня Дарья Аникитична.
Молодая женщина была неузнаваема, настолько поразило ее, казалось, происшествие с мужем… Вначале оно было совершенно естественно, но теперь, когда Дмитрий Андреевич начинал поправляться, она продолжала смотреть, как пришибленная, будто не радовалась, а оставалась под гнетом… и чего?.. первого перепуга, от которого не могла еще очнуться… или чего иного?
Всем сдавалось невольно, что не самая болезнь мужа гнетет молодую барыню, а будто что-то иное, затаенное…
Прошло более месяца со дня роковой охоты и ужасного случая. Все снова были в большом доме уже недели с две.
Дмитрия Андреевича перевезли в Высоксу осторожно, шагом, на перинах, пристроенных в большом рыдване[25]. Благодаря доктору Франкфуртеру и дельному искусному пользованию и уходу, Басанов быстро поправлялся и теперь уже мог подолгу сидеть в постели, мог беседовать и даже шутить. Было лишь одно обстоятельство, мешавшее немного быстрому выздоровлению. Басанова не покидала мысль: «Кто злодей?».
Жизнь в Высоксе вошла в обычную колею, но лучшую, прежнюю колею первых двух-трех годов после женитьбы Басанова, когда еще не было в доме разных сомнительных прихлебателей и гостей-картежников.
Болезнь Дмитрия Андреевича заставила поневоле отменить ужины с попойками и пьянством… Картежная игра была разрешена в правом флигеле в комнатах Михалиса, но без главного игрока, барина, дело не ладилось… У грека было тесно и скучно, и, попробовав поиграть три раза, все главные картежники решили ждать, когда барин совсем поправится.
Дарья Аникитична была менее печальна, хотя задумчива и почти не отходила от мужа, ухаживая за ним и на время отдав двух сыновей на полное попечение своей старой няни Лукерьи Матвеевны. Но каждый раз — а это случалось часто — что Басанов заговаривал с женой о своих подозрениях насчет неведомого злодея, Дарья Аникитична становилась сумрачно печальна.
А мысль о неведомом враге не покидала Дмитрия Андреевича, угнетала, почти терзала. Ежедневно думал он об этом и говорил со всеми, чаще со Змглодом, Сусанной Юрьевной и еще чаще с вновь назначенным обер-рунтом. Нахлебники из прислуживанья и лести, чтобы угодить и понравиться, сами постоянно заводили речь о неведомом злодее. Франкфуртер тщетно запрещал эти беседы и тщетно сердился…
Басанов, видимо, хотя медленно, но несомненно шел к полному выздоровлению. Вскоре он уже стал подниматься два раза в день с постели и сидеть по три и четыре часа в кресле. Если бы согласие доктора, то он бы проводил и целый день в кресле. А вместе с тем настроение духа пациента оставалось по-прежнему озабоченно-сумрачное. Басанов был просто преследуем мыслью: кто мог пожелать убить его? И за что? С тех пор, что он стал владельцем Высоксы, он не мог вспомнить, чтобы сделал кому-либо что худое. Кроме добра, от него никто ничего не видел. Его даже упрекали в том, что он набаловал и распустил все по заводам.
И вдруг в то самое время, когда он был убежден, что его в Высоксе все любят, некоторые даже обожают, явился враг, злодей. Если он остался жив, то совершенно случайно.
— Возьми пуля немного в сторону, ниже и правее, — говорил Франкфуртер, — то прошла бы через сердце!
Сначала, когда все думали на Аньку, Басанов был спокойнее. Но затем было решено, что злодей находился в числе охотников. Но кто же? Кто-либо из гостей или кто-либо из псарей-охотников? Перечислив всех, обдумав личность каждого, пришлось совсем бросить эти подозрения. Тогда злодей — посторонний, случайно очутившийся в лесу или пришедший нарочно? В таком случае догадаться уже было окончательно невозможно.
И помимо заботы о том, кто мог это быть и как разыскать убийцу, Басанов тревожился и о другом: ведь он теперь очутился в положении Сусанны! Он должен тоже постоянно бояться вторичной мести, вторичного покушения. Но она, по крайней мере, хоть знает, кто ее враг, и, если он жив, она может легче уберечься. Он же может видеть, и пожалуй даже часто, своего врага и не знать, не ведать этого.
Новый обер-рунт Высоксы напрасно клялся барину, что добьется своего, откроет, кто злодей. За этим он и взялся заменить ленивого и глупого Егора Ильева.
Но Басанов не верил. Он согласился на замену Ильева без всякой надежды на успех, да еще вдобавок вопреки желанию Сусанны Юрьевны.
А назначение этого нового начальника всей полиции и сыщиков, против которого ратовала барышня, немало удивило всю Высоксу. Назначенный вновь сам того пожелал, упрашивал долго и упорно барина и, наконец, настоял на своем. Это был князь Давыд.
Никаев заявил, что он хочет во что бы то ни стало добиться: «кто злодей?» А это всего легче и вернее, сделавшись самому заправилой полиции. И так как он твердо и самоуверенно обещал Басанову раскрыть темное дело, то и был назначен обер-рунтом.
Однако, дельный Денис Иваныч, приглядевшись к действиям князя, только покачивал головой и шутил:
— В метель по грибы пошел наш князь Давыд.
Вместе с тем все обитатели Высоксы дивились немало на барышню Сусанну Юрьевну.
Красавица-барышня, несмотря на то, что все было «слава Богу», что барин выздоравливал, ходила по-прежнему сумрачная и печальная. Она сильно похудела в лице и почти подурнела… Постоянно отказывалась она спускаться вниз к обеду и ужину и кушала у себя в комнатах под предлогом нездоровья. Вместе с тем — а это всех озадачило — она окончательно отдалила от себя молодого Бобрищева и при переезде из охотного дома в Высоксу вдруг совсем перестала разговаривать с ним и принимать его у себя. Говорили, что она просила даже Дмитрия Андреевича приказать Бобрищеву совсем уехать из Высоксы. Когда же Басанов отказал зря изгнать молодого человека, то она со злобы сказала:
— Может быть, он и палил в вас!
Разумеется, никто не знал и не мог бы никогда догадаться, какая причина печали и чуть не хворости Сусанны Юрьевны. Угрюмова и та не знала. Ни с кем не обмолвилась тоскующая от зари до зари женщина.
А тосковала она, даже страдала все по той же причине.
«Лишилась единственного человека, — думалось ей, — которого любила, потом возненавидела, потом опять полюбила через колдовство его и потеряла навсегда, сама загубив зверским образом!»
Да, Гончий не выходил у нее из головы. Она верила теперь вполне, что ее новое чувство к нему есть колдовство, но не боролась с собой и с этим чувством, а отдавалась ему с какой-то горькой радостью. Лучше это думанье о нем и горемыканье, нежели какая утеха, какая новая прихоть. Бобрищев ей стал ненавистен, а другой кто и на ум не шел.
Думая иногда по целым вечерам о том дне, когда она видела Гончего у столба, и о той страшной ночи, когда он, изуродовав себя, ушел, Сусанна чувствовала, что теперь согласилась бы на все на свете, чтобы он, Анька, был жив и был с нею. Он один любил ее так, как следует любить. Да и она, собственно, его одного любила. Остальные все — пустая забава была. Теперь это совсем ясно. Теперь?! Когда его уже нет в живых! Когда она убила его!
А в том, что Гончий умер, Сусанна не сомневалась. Раза два подробно переговорив обо всем с доктором Франкфуртером, она поневоле вполне убеждалась в этом. Доктор объяснил ей, что Гончий, конечно, не мог вовремя принять все меры, необходимые против страшной потери крови, по незнанию, что нужно делать. Однако он рассказал два случая, им виденные: про одного солдата и про дровосека, которых вылечили простые знахари.
Вся Высокса тоже решила, что Гончий умер, потому что, спасаясь далеко, истек кровью.
Общее и единодушное мнение о судьбе «отважного» молодца и какое-то новое странное почти теплое отношение всех обитателей к «бедняге» действовали также на Сусанну. «Глас народа, глас Божий! — решила она. — И если всем его жаль, все забыли его злодейское покушение, все будто простили прошлое… то она-то сама… ей каково?..»
Просиживая целые дни и вечера одна у себя наверху, Сусанна Юрьевна неизменно всякий день, около полудня, гуляла в саду, заходя всегда в самую глухую часть его, где не было никогда ни души из гостей или нахлебников. Здесь она тихо бродила, задумавшись все о том же… или садилась на скамью и сидела по часу неподвижно, как окаменелая, иногда даже не думая ни о чем, а просто томясь…
Однажды, в ясный осенний день, Сусанна Юрьевна по обыкновению вышла на свою прогулку и пошла прямо в излюбленную глухую сторону сада…
Она двигалась тихо, но на этот раз не шла, задумавшись и глядя себе под ноги, как всегда, а уныло озираясь кругом. Дойдя до скамьи, на которой она всегда садилась, она уже собиралась сесть, но остановилась из-за непрошенного свидетеля своего одиночества.
Присматриваясь, как всегда, кругом, к чаще, она заметила среди кустов в сотне шагов какую-то темную фигуру, стоявшую неподвижно. Она пригляделась пристальнее и, вдруг тихо ахнув, начала бледнеть…
— Что я? Ума лишаюсь, что ли? — вымолвила она, озлобляясь на себя самое.
Но глаза ее не отрывались от этой фигуры. И она побледнела, как снег… Не одни глаза, а что-то иное, в ней самой… Сердце что ли… ей подсказывало, что это он, Гончий… он, умерший… Стало быть, привидение…
Но фигура двинулась… и в ее сторону… и стала виднее, явственнее.
Сусанна отчаянно вскрикнула всплеснула руками и бросилась бежать, что нашлось в ней силы.
Но он, Гончий, тоже побежал лугом, наперерез, чтобы загородить ей дорогу к дому…
И она будто поняла сразу все, поняла, что это пробуждение от долгого сна в виде любви и печали… Это? Теперь? Действительность? Теперь лютый враг, — около нее, жив, невредим и явился, конечно, поквитаться…
Все мутилось в голове ее, бег перешел в шаг… Ноги немели, а в глазах темнело.
И в первый раз в жизни Сусанна Юрьевна лишилась сознания… Она упала среди дорожки без чувств, зная, чуя, что ее последний час настал.
«Зарежет… А если б знал…» — была ее последняя смутная мысль.
Когда она очнулась и пришла окончательно в себя, то увидела над собой грустное, бледное лицо. И она опять вскрикнула робко, замирая…
— Не опасайтесь. Я вас не трону…
Это говорил он, Анька… Говорил едва слышно, но горькое чувство ясно прозвучало в словах. Он стоял на коленях около нее, и в его ярко горящих глазах блестели слезы.
— Анька! Аня! Аня! — дико вдруг закричала Сусанна и, безумным порывом обхватив его шею, она прижалась к нему и вся дрожащая, трепетная, целовала его в лицо.
— Что это? — услыхала она. — Помилуй Бог! Что же это?
— Ты жив? Ты жив! — шептала она, как бы не сознавая, что случилось, кто с ней и что с ней самой.
— Сусанна Юрьевна! Да что же это?.. — дико закричал он. — Или боитесь? Лукавите?! Ради Господа Бога! Говорю, не трону вас… Не лукавьте!..
— Аня. Люблю я тебя… Измучилась! Истерзалась! Думала — умер… а ты…
И страшное рыданье вдруг огласило сад. Оно больше слов и поцелуев сказали всю правду.
Гончий поднял ее с земли, обнял, довел до скамьи и, усадив, сел рядом.
— Господи! Да что же это! Помереть можно… — глухо проговорил он.
В тот же день, поздно вечером, среди полной темноты от безлунного неба и нависших облаков, случилось не только нежданное, но совершенно невероятное. Если бы Высокса, вся от мала до велика, знала это, то оно показалось бы ей еще невероятнее, чем загадочный выстрел в молодого барина. Даже сами виновники невероятного приключения сами себе не верили. Им самим казалось мгновениями, что действительность есть, собственно, сновидение, если не колдовство.
Около десяти часов Гончий приблизился к дому, завернул за угол и на опрос дежурного рунта ответил: «Кострома!». Затем он отворил дверь и стал ощупью подниматься по железной лестнице. Он настолько был взволнован, что раза два остановился и глубоко вздохнул.
Винтушка, по которой он шел первый раз в жизни, но о которой, конечно, не раз слыхал еще при старом барине, показалась ему бесконечно длинной. Наконец, наверху из-под двери мелькнул свет… Он остановился перед дверью и простоял несколько мгновений. То же соображение или подозрение, что мучило его весь день, снова явилось в нем. Неужели же это западня? Неужели она прикажет его сейчас злобно и предательски умертвить у себя в комнатах и среди ночи скрыть где-нибудь мертвое тело?
«Время есть еще, — думалось ему, — стоит только, не отворяя этой двери, снова спуститься обратно и бежать от лиходейки лукавой и злой».
И снова началась в нем все та же нравственная борьба. Он снова начал уверять себя, что Сусанна Юрьевна не лукавит, что просто в ее душе случился какой-то для него непостижимый переворот. Не может быть, чтобы жажда мести была в ней настолько сильна, что она после всего того, чему уже подвергла его, хотела бы теперь окончательно стереть с лица земли.
И невольно приходило на ум, что хотя подозрение это ни на чем не основанно, однако подобное в таком непреклонном человеке, как Сусанна Юрьевна: дело возможное.
Но вдруг он вспомнил свое существование за восемь лет, вспомнил, как тянуло его сюда, в Высоксу и к ней, чтобы только хотя поглядеть на нее…
И он вдруг, будто озлобившись, решил, что подобного существования и жалеть нечего.
«Ну, погибать! — чуть не вымолвил он вслух. — И пускай! Один конец!» Он двинулся, отворил дверь и вошел в небольшую комнату. В соседней тотчас же раздались легкие шаги и шуршание женского платья. Сусанна появилась на пороге, молча подошла к нему вплотную, взяла его за руку и провела в свою гостиную. Усадив его, она тотчас глянула на его руку и выговорила с чувством:
— Бедняга! Весь день я думала об этом. Если бы можно было вернуть, похерить это содеянное? Чего бы я ни дала теперь! Какие диковинные дела творятся на белом свете! Вот там от Угрюмовой из окошка смотрела я на тебя. Было время одуматься, не злодействовать!.. И опять скажу, как уже говорила, что тогда уже, глядя на тебя у столба во мне что-то такое творилось непонятное… надвигалось то, что теперь… Но если все мне и теперь совсем непонятно, то тогда я еще пуще дивилась. Да, если бы можно было вернуть!
Гончий, теперь только поверивший окончательно, что она не лукавит, восторженно глядел на нее.
Нет, не надо, Сусанна Юрьевна!.. — воскликнул он. — Если сто раз еще такое должно бы приключиться, я и сто раз пойду на это. И скажу: давай Бог, тем лучше!..
Она удивилась и вымолвила:
— Что ты, Бог с тобой!
— Верно. Тем лучше.
— Почему же?
— Если бы всего этого не приключилось, то я бы здесь тоже теперь не сидел. Без всего, через что вы заставили меня пройти, в вас бы этой перемены не приключилось. Нет, слава Тебе, Господи! Был я когда-то счастлив на свете, потом изнывал и помирал от горя и тоски. А теперь не знаю сам, что я такое и что такое кругом меня. Сдается иной раз, что я ума решился. А то кажется, что все это сном обернется.
— Ну, вот, вот! — воскликнула Сусанна, улыбаясь. — И мне все кажется, что это сон! А в Высоксе, когда узнается, прямо скажут, что это наваждение! Скажут, что ты колдун.
— Что же, по правде сказать, коли не я сам колдун, — задумчиво отозвался Гончий, — то все-таки в этом деле какое-то колдовство есть. Таковое, как вот теперь между нами, вряд ли когда на свете бывало! Никогда я о таковом не слыхал! Любовь — так любовь, а злоба — так ненавистничество и заклятая вражда. А мы с вами вон что!.. И уразуметь не под силу!
И Гончий развел руками. При этом движении Сусанна снова поглядела на его обвязанную руку и помолчав несколько мгновений, выговорила:
— Вон мое наказание будет! Всегда буду я глядеть на эту твою руку, и всегда будет мне сердце щемить. Будет всегда наказанием!
Гончий вдруг как-то встрепенулся и вымолвил с чувством:
— Всегда ли, Сусанна Юрьевна?..
— Что ты хочешь сказать?
— Всегда ли? Надолго ли? Ведь это старое наше по-новому опять недолговечно… Пройдет полгода, ну скажем, год, и опять вы меня оттолкнете. Но я на это так и иду. И во второй раз я не буду безумствовать! Я сочту уже великим счастьем, что мне можно будет оставаться в Высоксе и хотя бы всякий день видеть вас, глядеть на вас…
И взгляд ярких и красивых глаз Аньки говорили еще больше, нежели чувство, которым звучало каждое слово. Сусанна смотрела ему в глаза и сравнивала… Никто никогда так не смотрел на нее, как он, Анька.
«Да, правда, — мысленно проговорила она, — он один настоящий человек. Все остальные около него кажутся какими-то куклами».
Она начала расспрашивать Гончего, как прожил он эти восемь лет, входя в малейшие подробности. Потом она снова, хотя узнала все утром в саду, расспросила его, как лечился он у знахарки Ешки и как баба-колдунья выходила его, поставила на ноги не хуже ученого доктора.
И узнав, снова спрашивала то же… И на все лады по два, по три раза рассказывал он все, что делал за восемь лет, за что он брался, как мучился, бросая одно дело за другим, и как он жил только одним — надеждой побывать в Высоксе и видеть ее мельком, издали, хотя бы на одно мгновение.
Пока он говорил, Сусанна внимательнее приглядывалась к нему. Он, действительно, сильно изменился… Тогда он казался моложе своих лет, теперь, казался старше. Ему можно было дать, пожалуй и под сорок лет. Он похудел и побледнел от болезни. Глаза казались тоже другими: казались больше, а взгляд еще тверже, еще упорнее, в котором было еще более силы и отваги, нежели прежде. Теперь уже всякий с первого взгляда определил бы, что за человек этот Гончий. Уж, конечно, не заурядный или дюжинный. Не будь он полуграмотный писарь, а богатый дворянин, то, ничего в нем не изменяя, можно было бы смело предсказать ему не простую судьбу на земле. Такие всегда в «люди» выходят.
И Сусанне Юрьевне вдруг теперь пришло на ум силою воображения нарядить Аньку в тот мундир, в котором явился в Высоксу Дмитрий Андреевич. Она это сделала, насколько могла, и почти ахнула… Это же худое бледное лицо со сверкающими глазами, выделяясь над золотистым мундиром, в который мысленно нарядила она его, стало вдруг чем-то диковинным.
«Как же могла я тогда, — подумалось ей, — предпочесть ему Дмитрия Андреевича, глуповатого, какого-то совсем простого. Он, Анька, — не простой. Теперь я это вижу и чувствую больше, чем когда-либо. И люблю его еще пуще после того, как изуродовала».
Между тем рассказывающий Анька смолк и смотрел на нее. Наступило молчание. Сусанна пришла в себя, поглядела на него долгим, грустно-задумчивым взглядом и вздохнула.
— Да, Аня, наваждение! — выговорила она.
— И такое еще наваждение, — произнес он улыбаясь, — что я до последней минуты не верил ни вам, ни себе… Ведь я вот уже на винтушке у вашей двери простоял долго, спрашивая: отворять ли дверь? Не лучше ли бежать обратно?
— Почему? — удивилась она.
— Как почему? А если западня?.. Если вы приказали придти сюда затем, чтобы здесь два-три холопа, по вашему приказу, меня умертвили. А тело среди ночи с камнем на шее — в озеро.
— Неужели ты это думал?
— До самой последней минуты, пока вы не взяли меня за руку и не привели сюда.
— Стало быть, ты не поверил всему, что я говорила тебе в саду? Не верил в перемену…
— И верил, и не верил!
— Если ты словам моим не верил, то ведь по лицу моему ты мог видеть, что я не лукавила, что я не из страха смерти говорила…
— Правда ваша, было что-то. Не слова ваши, а вот глаза ваши, либо голос, дали мне уверенность идти сюда. А слова что же?.. Понятное дело, что всякий, боясь быть зарезанным, обещает все на свете! Ведь вы же не верили, когда я вам говорил, что я вас не трону?
— Нет, Аня, я верила и не боялась! И ты тоже глазами и голосом меня успокоил, а не словами. Я сразу почуяла что ты меня не убьешь, а отпустишь. Я, может быть, тут только первый раз совсем поняла, как много ты меня любишь! Много больше, много умнее, чем другой кто — все они, все эти… Ну, да что их поминать! И молодые — да на стариков смахивают! Право, тот же Дмитрий Андреевич больше по-стариковски и себя и все чувствует, чем Аникита Ильич…
— А Алексей Никитич? — произнес вдруг Анька.
— И он, бедный, был то же, что иная красная девица…
— Стало быть, выходит, я один из всех?
— Да, ты один.
— Сусанна Юрьевна, — воскликнул Гончий, — ведь от таких слов ваших можно совсем ума решиться! После всего, через что я прошел, да услыхать теперь такие слова, — прямо надо разум потерять от счастья! Знаете, я, пожалуй, под утро руки на себя наложу…
— Что ты!.. И впрямь с ума сошел! — ахнула Сусанна.
— Нет, право, так! Так следует! Это меня один очень умный человек в Нижнем надоумил. Он сказывал: «Ты тогда, Онисим, после того, что хотел барышню убить, должен был себя похерить. Коли не можешь ты без нее жить, а счастию твоему пришел конец, то и жизни своей конец сам учини». Так я теперь и скажу: вот именно ныне мне след покончить с собой! Лучшего ничего в жизни не будет, а худшее, много худшее непременно будет. Сказываю вам, через полгода, либо год, вы меня опять бросите, и я опять буду видеть, как другой кто — на моем месте, а вы его ласкаете… И опять закрутится у меня невесть что на душе, опять я осатанею.
— Никогда этого ничего не будет! — воскликнула Сусанна. — Не понимаешь ты… ничего не понимаешь. Я другая стала… Колдовство это твое! Или все это страшное сделало, что промеж нас двух было… Сама я не знаю… Но один, знаю, человек на свете, которого я могу любить и должна любить… один — ты, Аня…
И, крепко обняв его, она страстно прижалась к нему.
Только перед зарей спустился Гончий по винтушке на улицу и скрылся никем не замеченный.
Три дня подряд каждый вечер, чуть стемнеет, являлся Гончий к дверям винтушки и подымался в комнаты барышни.
И многое было переговорено, многое удивительное решено бесповоротно. Сусанна Юрьевна, ожив, будто воскреснув к новой жизни, снова похорошела сразу, но зато и нравом, духом стала, казалось, еще тверже.
На четвертый день она после полудня отправилась к Басанову, странно улыбаясь, и, найдя его бодрее, чем когда-либо, она заявила ему, что у нее есть дело и что она хочет переговорить с ним наедине. Бывшие в спальне Михалис, Бобрищев, и еще двое гостей тотчас же поднялись и вышли. Дарья Аникитична продолжала сидеть на стуле около мужа и не двигалась.
— Дарьюшка, — вымолвила Сусанна Юрьевна, — я попрошу и тебя уйти! Это такое дело, про которое я могу сказать только одному Дмитрию Андреевичу.
Дарья Аникитична удивилась, но, по свойству своего характера, тотчас же покорно вскочила со стула и быстро вымолвила:
— Я сейчас… Виновата! Я думала — мне можно…
И она собралась уходить, но остановилась и спросила у мужа:
— Перед обедом позволишь детей привести?
— Приведи ненадолго, — отозвался Басанов. — Но завоет который из двух или подерутся, сейчас выгоню, — прибавил он.
Оставшись наедине с Дмитрием Андреевичем, Сусанна начала с вопроса:
— Выслушайте, что со мной дня три тому назад приключилось… Совсем поразительное и диковинное…
И она рассказала встречу свою с Гончим. Басанов встрепенулся и широко открыл глаза.
— Ну, ну!.. — выговорил он нетерпеливо.
— Ну, вот… Встретились… Сидели на скамье рядом с полчаса и беседовали друзьями.
— Что ты?! — воскликнул Басанов но тотчас же схватился за грудь.
— Что это?.. — встревожилась Сусанна. — Можно ли этак вскрикивать! Больно что ли?..
— Не, ничего… Уж очень удивился! Говори скорей!.. Как же так… Сидели, беседовали?..
— Да!..
— Да как же так?.. И не грозился убить другой-то рукой, здоровой?..
— Нет! — улыбнулась Сусанна.
— Чудеса!..
— Да, Дмитрий Андреевич, истинные чудеса!.. Но это еще не все… дальше будет еще чудеснее…
— Что же?..
— Вчера в вечеру, перед полуночью он был у меня…
— Что та-ко-е?! — проговорил Басанов, растягивая слова от крайнего изумления.
— Да, был! По винтушке поднялся с моего разрешения.
— Зачем?.. Что ты?
И заметив, что он говорит «ты», Басанов прибавил:
— Вон как поразили, что я даже по-старому называть вас стал… Так вы ему разрешили быть наверху? Стало быть, это… Что же этакое значит?
— Да. Конечно, с моего разрешения! И просидели мы долго… А теперь я пришла к вам посоветоваться, или лучше сказать, только предупредить вас, так как сама я это дело совсем порешила. Я хочу перед всей Высоксой вызвать его и простить. Он будет прощенья просить, а я его прощу, а затем опять мы его по-старому определим сначала к Пастухову, а потом в коллегию. Он — малый дельный, умный, он нам на большую пользу будет.
Сусанна смолкла и вопросительно глядела на Басанова. Он сразу стал сумрачнее, молчал, опустя глаза, и долго не отвечал на слова.
— Что же вы? Вам это не по сердцу, сдается?..
— Не знаю Сусанна. Не знаю!.. Чудно очень… Послушай ты меня… To-бишь, вы! Послушайте… Кто мой злодей? Кто меня убить хотел? Скажите?
— Это же неведомо, Дмитрий Андреевич.
— То-то вот… неведомо… А пока еще неведомо, на кого мы должны думать, — теперь я уже совсем верю, что это Анька-то и есть.
— Какой вздор, Дмитрий Андреевич! — воскликнула она, смеясь.
— Нет, не вздор! Другому быть некому!
— Он в те дни сам еле жив лежал у знахарки Ешки. Да и за что же станет он мстить вам? Мне — понятное дело. А вам-то за что? Тысячи разов объясняла я вам это…
— Как за что? Кто барин, кто распоряжается, кто его казнить велел жестоким и срамным образом? Он, конечно, думал, что это все я. А теперь, понятно, не сознается.
— Нет, Дмитрий Андреевич! Всем в Высоксе всегда было известно, что в случаях важных вы без моего совета не поступите и делаете все, как я прошу. Да, наконец, он мне сам вчера сказал, что он знает отлично, кто такую ему казнь надумал. Он даже думает, что если бы не его отважный поступок, то он, по моей милости, мучительной смертью умер бы… Он мне не верит, что когда он был у столба, то я уже…
И Сусанна Юрьевна запнулась, а затем начала действительно чуть не в сотый раз красноречиво доказывать Басанову, что, без сомнения, не Анька покушался на его жизнь. Тогда, восемь лет тому назад, он мог убить или зарезать Басанова из ревности. Но затем, когда он стал мужем Дарьюшки, а ее, Сусанны, любимец был у всех на виду, то уж скорей бы ему этого любимца убивать. Теперь он сам легко может доказать Басанову ясно, что это подозрение на него не имеет не только основания, но не имеет даже никакого смысла.
Сусанна смолкла. Басанов тоже молчал угрюмо.
— Ну, что же, — спросила она, — разрешаете вы мне то, что я надумала?..
— Как знаете, ваше дело… — промычал он.
— Да вы же не считаете его больше покусителем на себя? Доказала я вам? Убедила вас… или нет…
— Да! Теперь уж я опять совсем не знаю, на кого думать! — ответил Басанов.
— Стало быть, я могу его простить? Вы определите его опять в канцелярию или в коллегию?
— Да… — снова нерешительно проговорил Басанов.
— Отчего же вы так отвечаете, точно все еще сомневаетесь? — воскликнула она с досадой.
— Да уж очень это все будет всем удивительно.
— Правда… — вдруг усмехнулась она. Лицо ее оживилось, глаза блеснули. Она будто вдруг обрадовалась чему-то…
— Вот что, — сразу будто решаясь, выговорил он. — Отвечайте по совести! Уж очень мне оно любопытно! Отвечайте правду на то, что я спрошу.
Сусанна поглядела Басанову в лицо и весело рассмеялась.
— Я знаю вперед, о чем вы спросите… Ну-да, правда, да!..
— Да что, что я спросить хотел?
— Да знаю, догадалась… Любопытствуете узнать, снова ли я к Гончему по-прежнему… Ну, понятно, кажется?
— Ну, и что же?.. Опять все к старому вернется?
— Да, Дмитрий Андреевич!
— Уди-ви-тель-но!.. — протянул Басанов.
— Нет, не удивительно… В другой раз я вам загадку всю объясню, и вы поймете… диковинное станет совсем простым… Но теперь я хочу поскорей Гончего определить на службу и иметь его поближе к себе, потому что дела наши плохи.
— Дела коллегии? Дела управления?..
— Нет, я не про то! Я про вас, про вашего злодея! Нам нужен умный человек, а у нас все глупые и ленивые. Когда-то был один заправитель, умница Змглод, да и тот теперь совсем стал мокрой курицей. И вот нам нужен такой же, как и он: умный, преданный, искусный во всяком деле.
— И преданный?.. — спросил Басанов.
— Понятное дело! Как же вы не можете понять, что человек, столько настрадавшийся, которого я снова приближаю к себе, будет меня боготворить пуще прежнего, а потому должен любить и вас! Врагов у него теперь не будет, врагами станут только те, кто против меня и против вас! И он же займется розыском того злодея, что стрелял в вас. Мы много говорили об этом. Он с такой уверенностью толковал, что злодея найти можно, что я даже удивилась. Он говорил: «будь я в доме от зари до зари, я бы сейчас пронюхал, кому выгода от смерти Дмитрия Андреевича». И он мне толково все объяснил. Действительно, надо к этому делу иначе приступить. Обиженных вами в Высоксе нет ни единой души. Стало быть, человек этот не мстил за обиду. Этому человеку нужна ваша смерть по какой-либо совсем иной причине. Вот, что толково объясняет Анька или Онисим… Я больше не стану его звать прежней собачьей кличкой. И вот Онисим говорит, что дело это возможное, хотя время упущено. Надо было искать по свежим следам. Но он и теперь берется.
— Давай Бог! — проговорил Басанов, оживляясь. — Давай Бог! Уж очень оно меня смущает… За что? Кто такой? И как же так жить: живешь, никого не трогаешь, напротив, всех перемиловал, и вдруг этакое! За что?..
— Стало быть, Дмитрий Андреевич, с вашего разрешения я объявлю Гончему, чтобы он завтра же являлся вас якобы упрашивать, просить прощения и просить, чтобы вы его взяли обратно к себе на службу. Он даже хочет опять считаться вашим крепостным и изорвать свою отпускную.
— Этого по закону нельзя! — улыбнулся Басанов.
— Как? Он хочет приписаться в ваши заводские крестьяне…
— Закон воспрещает, Сусанна! Да это пустое. Пускай числится купцом или как хочет!
— Так завтра вы его примете?
— Пускай приходит.
И, помолчав мгновение, Басанов развел руками и прибавил:
— Да. И вправду диковинное вы мне нынче объявили! Сусанна Юрьевна поднялась довольная и быстро двинулась к себе наверх. Когда она проходила через большую залу, где стоял князь Никаев, он проводил ее ненавистным взглядом и проворчал:
— Вот бы кого прежде других похерить! Прежде Дмитрия Андреевича! Вот она змея подколодная! Кто все повершил? Кто старика похерил? Кто венчание приказал? Попадись ты мне под руку! Да, может, и попадешься!
Князь Давыд тотчас же вошел в спальню Басанова и сел около него. Дмитрий Андреевич, обещавший Сусанне Юрьевне никому ничего до завтра не сказывать, решил, однако, что любимцу Давыду можно все тотчас же сказать. И он передал ему новость и весь свой разговор с ней.
Тот, взволнованно выслушал, не говоря ни слова.
— Ты еще пуще меня удивился! — сказал Басанов.
Князь молчал, как пораженный громом.
— Чего же ты? Будто даже тревожишься?
Давыд покачал головой и выговорил:
— Простите, только бабы на этакое способны! Что же это такое? Ведь это, стало быть, если мы разыщем, кто в вас стрелял, так мы его сейчас управляющим коллегии сделаем, а то вот при вас он будет состоять: Михалис, я да он!.. Первым приятелем Вашим будет!.. Ведь так выходит!
— Да, правда твоя! Но, видишь ли, она иначе сказывает…
И Басанов передал Давыду все доводы, приведенные Сусанной Юрьевной.
Давыд встал со стула, начал ходить по спальне около сидящего Басанова, сильно волнуясь. Затем вдруг у него как бы вырвалось против воли:
— Никогда, никогда я бы этого не разрешил!..
Голос его, подавленный тревогой, подействовал на Басанова. Он тоже вдруг сильно смутился.
— Да скажи — почему?
— Как — почему! Хотел он когда-то зарезать вас, зная, что вы у Сусанны Юрьевны сидите. Вместо вас вышла на балкон она. Тогда он хватил ее, с тем, когда ухлопает, уложит и вас. Дело не выгорело, потому что в доме все поднялись от крика. Ему и тронуть вас не удалось. Но вот он взялся инако: пошел к Аниките Ильичу, погубил вас еще того хуже… Тут по воле Божией все перевернулось. Аникита Ильич скончался, а вы стали барином Высоксы. Но злоба его на то, что Сусанна Юрьевна из-за вас отдалила его, осталась старая. И вот он опять пробовал убить вас в лесу.
— Он ли? — воскликнул Басанов.
— А кто же другой? Я не хотел говорить прежде наверное. А теперь скажу. Он. Все мои розыски, что я вел и веду, прямо ему улики.
— Он в те дни сам еле жив лежал у Ешки-знахарки.
— Лжет, бестия. Лжет. Его накануне ввечеру видели близ охотного дома. И я знаю, кто видел, и вам…
Никаев запутался, боясь запутаться во лжи, неподготовленной и измышленной внезапно… Но хитрый план вдруг созрел в его голове.
— Да ведь и вы и все думали прежде на Гончего!
— Да, я думал, правда, но Сусанна Юрьевна меня разговорила!
— Ну, а меня она не разговорит! — злобно вскрикнул Давыд. — Я как прежде думал, что это он, так и остался при своем. Да еще и улики теперь имею…
— Так как же быть тогда? — развел руками Басанов. — Как же его в дом-то брать теперь?
— А вот об этом и подумайте!
Наступило молчание. Басанов глубоко задумался и затем произнес тихо:
— Озадачил ты меня! Что же теперь делать? Я ей разрешение дал. Назад слова брать не хочу. Да с ней и нельзя. Ты знаешь: она что хочет, то и творит. У нее есть на меня такое слово, что…
И Басанов махнул отчаянно рукой.
— Да. И творить через край даже! Все сказывают, что вы якобы младенец, на помочах у нее. Не вы — барин — владелец Высоксы, а она — барышня — настоящая владелица. Хоть раз-то бы вы уперлись.
И, помолчав мгновение, князь снова заговорил:
— В доме будучи, ведь он может ночью прокрасться вот сюда и хватить вас ножом среди сна. Он же в этом деле не новичок, — усмехнулся Давыд озлобленно. — Он знает, как орудовать, чтобы человечью кровь проливать. Только удивляться можно Сусанне Юрьевне! Диво дивное! Чем больше думаешь, то больше мысли путаются! И впрямь скажу опять — только бабу на этакое взять! Как же это?.. Вчера меня человек чуть не зарезал, а сегодня я с ним спать лягу. Да что же это? Разве кто, только совсем ума лишась, на этакое пойдет!
Басанов, уже совершенно смущенный, хотел что-то отвечать, но в эту минуту дверь отворилась, и Дарья Аникитична, ведя с собой за руки двух маленьких мальчиков и в сопровождении старухи Матвеевны, вошла в спальню.
Старший мальчик, Олимпий, сурово и косо оглянул всю комнату и уперся глазами в отца, твердо и упрямо. Младший, Аркадий, напротив, добродушно усмехался и губами, и большими светлыми материнскими глазами.
Дмитрий Андреевич оглядел обоих сыновей и в сотый, если не в тысячный, раз выговорил, кладя руку на старшего мальчугана и закидывая ему голову назад:
— Живой Аникита Ильич! Гляди, Давыд! Ну, разве не правда? Гляди! И глаза, и нос, и рот. А пуще всего глаза! Ишь как смотрит! Маленький Аникита Ильич! Вырастет, будет владельцем Высоксы, и тогда…
— Тогда, — перебил Давыд резко, — порядки будут иные, чем теперь! Тогда у него никто тут чудить не будет. И пойдет все по-старому, как было при Аниките Ильиче!
И, нагнувшись к мальчику, он прибавил шутя, хотя голос его продолжал быть суров:
— Так, что ли, Олимпий Дмитриевич? Ты не дашь в Высоксе разным бабам чудить?
Олимпий удивленно, упорным взглядом, поглядел в глаза князя Давыда, ничего, конечно, не понимая, но что-то думал свое и, как всегда, тайное. Никакими допросами нельзя было заставить мальчугана сказать, о чем он думает.
Дарья Аникитична, понявшая по голосу Давыда, что есть что-то новое, тотчас вообразила, что эта новость есть, конечно, последствие разговора наедине между мужем и Сусанной Юрьевной.
— Кабы знали вы, Дарья Аникитична, — обернулся к ней Давыд, — какие в Высоксе чудеса в решете окажутся не ныне-завтра! На ночь запирайтесь. Все двери запирайте, и свою тоже и детскую тоже.
Дарья Аникитична превратилась совершенно в прежнюю наивную Дарьюшку. Она широко раскрыла рот, а в больших да еще вытаращенных глазах появилась тревога… неведомо о чем — от бессмысленного перепуга, или от чего иного, ей ведомого. А князь не удивился этой тревоге.
Дмитрий Андреевич переводил глаза с жены на Никаева, с его лица снова на лицо жены. И в их взглядах, которыми они обменялись, показалось ему внезапно что-то особенное, чего он прежде никогда не замечал. Она будто уже знает, о чем дело идет. Он будто своими глазами ей сказал все… Они будто друг дружку понимают, ничего не произнеся и не объяснив.
«Что же это такое? — подумал он. — Ведь он же ничего не знал, я же ему сейчас про Сусанну и ее затею поведал, а он Дарьюшке еще ничего не рассказал. А они смотрят, и в глазах у них будто видно, что они знали дело. Или будто читают друг у дружки мысли… Удивительно!..»
— Чего ты перепугалась? — спросил он жену.
Дарья Аникитична смутилась сильнее от вопроса и снова глянула на князя Давыда с мольбой во взгляде.
— Чего же на него глядеть? Ответствуй сама мне, — сказал Басанов. — Он про двери заговорил, чтобы запирать на ночь, а ты насмерть перепугалась.
— Про двери, — залепетала она, но запнулась. Князь выручил ее, заговорив и объясняя, что он шутит.
— Теперь осень, свежо… Надо двери от стужи запирать, — добавил он.
Но Дарья Аникитична продолжала глядеть тревожно. Глаза ее сказали князю, что она знает, что он лжет, а Басанов тоже подметил этот взгляд и тоже понял его смысл.
«Должно быть, — подумал он, — она всегда так смотрит, что всякий может у нее по глазам все мысли читать… Да, вот за восемь лет не видал я и не знавал за нею такого…».
Басанов посадил к себе на колени обоих мальчиков и стал их расспрашивать про их «лошадок», только что привезенных из Москвы из лучшего игрушечного магазина».
Аркадий заговорил громко, весело, крикливо, совсем детским голоском… Олимпий отвечал лишь на вопросы отца, кратко, глухо и странным голосом, будто сурово недовольным. Иногда он отмалчивался, и старуха Матвеевна, стоявшая около барина и детей, понукала его.
— Отвечай же папаше… Что же молчишь…
В те же минуты князь Давыд отошел к окну и упорно, пристально глядел на Дарью Аникитичну. Когда она случайно глянула на него, он едва заметно кивнул головой, как бы подзывая. Она тихо и, видимо, робея, двинулась к нему.
— Глядите-ка, Дарья Аникитична, — сказал он громко, — какой чудной дым повалил из доменной печи…
Они стали глядеть в окно, стоя спиной к Басанову. Князь Давыд заговорил тихо:
— Онисим Гончий завтра прощен будет…
— Жив?! — изумилась она.
— Завтра прощен будет им… и в канцелярию определен по-старому… Жди я беды какой новой… Ну, эта горше всех жданных…
— Отчего?..
— Проныра, каких нет.
— Что же с того?
— Хитрее Змглода… Этого не испугаешь ничем. Этот и Аникиты Ильича гуляющего не струсит!.. — прошептал Никаев и прибавил громко: —Вона! Вона! Дым-то еще чуднее повалил…
Он хотел снова заговорить, но в это же мгновение один из мальчиков взвыл. Олимпий, сидя у отца на одном колене, все-таки ухитрился подраться с братом, сидящим напротив.
— Ну, опять за драку! — воскликнул Басанов и, спустив с колен обоих мальчиков, он позвал жену. Она приблизилась.
— Не знаю, что из него будет. Не видал я этакого драчуна, — сердито сказал он. — Хоть бы ты что придумала против его задора.
— Что же я могу?! — беспомощно отозвалась Дарья Аникитична.
— Уж очень балуешь.
— Я ничего не могу. Только одну Матвеевну он больше еще других слушается. Таков нрав.
— Аникита Ильич. Второй! — пошутил князь. — Охотник драться. Гусаром будет, как и вы. Тогда держи все ухо востро. Да, тогда посмотрите, чего натворит.
Между тем Сусанна Юрьевна вернулась к себе радостная, сияющая и тотчас отдала такой приказ, что через полчаса весь дом, казалось, заколыхался на основании.
Все лица дворни и нахлебников были не то крайне изумлены, не то почти перепуганы.
Первая, оторопевшая настолько, что едва не упала на пол, была Угрюмова, так как ей отдала приказ барышня, чтобы передать кому-либо из дежурной дюжины.
И Сусанна Юрьевна по-детски восторженно радовалась впечатлению, ею произведенному.
— Анна Фавстовна, — сказала она, — прикажите сейчас дойти к церкви в дом пономаря и позвать ко мне тотчас сюда…
И она умышленно запнулась…
— Пономаря? — спросила Угрюмова.
— Онисима Гончего!
Разумеется, как ошалела Анна Фавстовна при этом приказе и имени, так же ошалели и все в доме, где весть разнеслась с быстротою молнии.
Все считали человека мертвым давно, а его барышня требует наверх к себе. Кто-то заподозрил, что барышня помешалась в мыслях.
Однако, через час после приказа все увидели сами Гончего с рукой, обвязанной полотном, похудевшего, бледного, но красивого. Он явился с главного подъезда и по большой лестнице поднялся наверх… Он был однако смущен, шел, опустя глаза, и лишь изредка поднимал их, кивал головой знакомым…
Сусанна Юрьевна встретила его сияющая…
— Что вы это надумали? — вымолвил Гончий. — Я верить не хотел. Ведь было вчера сказано, что только через неделю я пойду прямо к Дмитрию Андреевичу.
Сусанна, восторженно счастливая, усадила его около пялец, заперла дверь на ключ и стала объяснять, что она уже рассказала все Басанову, и он знает, что Гончий жив и невредим и в Высоксе…
— Ну, стало быть, успокойся, все в порядке, — кончила она.
— Я не хотел идти. Так удивился.
— Я бы опять послала.
— Зачем же идти, теперь, днем? Сюда, прямо к вам?
— Теперь не те времена, что при Аниките Ильиче были, — рассмеялась она. — Мне не от кого и не из-за чего таиться. Что хочу, то и делаю!.. Помни…
Гончий задумался, но повеселел. Он плохо верил в успех… А теперь все уже наладилось. Барин обещал простить… И от радостного смущения, не зная, что сказать, он вымолвил:
— Ну, что цветочек-то вчерашний? Добились? Вывели?
— Да, вот он! — весело отозвалась Сусанна.
И, оторвав приметанное тонкое полотно на вышитой части подушки, она показала маленький цветочек, изображавший незабудку.
— Да, это вот цветочек, — прибавила она смеясь. — А вот будут скоро ягодки!
Гончий удивленно поглядел на нее.
— Что вы сказываете? — спросил он серьезно, зная, что подобного рода загадочные выражения в устах Сусанны бывали неспроста. — Что-нибудь особое? — прибавил он.
— Да. И вовсе, и совсем особое, Онисим! Новое для тебя, будет новое и для всех, а само по себе… ух, какое особое! Помнишь, когда ты первый раз шел ко мне по винтушке около полуночи в эту комнату… Помнишь, ты опасался, что я прикажу тебя умертвить? Ну, вот это твое тогдашнее опасение мне новые мысли дало. Продумала я много об этом и сказала себе. Да, и вправду нужен мне человек, который бы слушался меня так, чтобы по моему указу мог и убивать… а главное, такой человек, при котором сама я…
Сусанна запнулась и смолкла.
— С тех пор, что меня ты ножом хватил, — начала она снова, и видя, что Гончий собрался отвечать, она протянула руку над пяльцами, остановила его жестом и прибавила совершенно другим голосом, прочувствованным:
— Обожди говорить. Слушай, что я тебе скажу! С той поры всякий раз, что до меня доходил слух о каком-либо новом и худом приключении в Высоксе, меня страх брал. Чуялось мне, что хотя я здесь делаю, что хочу, все равно, что настоящая барыня всех заводов, я все-таки в одиночестве. Как перст одна или как круглая сирота! И я всякий раз шибко смущалась. Теперь, с тех пор, что ты здесь около меня, я, Аня, ничего не боюсь: я знаю, что около меня умный человек и не только что преданный, а которому я дороже всего на свете. И я знаю верно, что со мной ничего худого приключиться не может, что он меня как бы загородит от всякой беды, даже от многих бед. Так ведь?..
В голосе Сусанны было так много чувства и нежности, что звук ее подействовал на Гончего. Выражение лица его изменилось, стало серьезнее, зато глаза блеснули ярче… Он долгим взглядом, в котором ясно сказывалось страстное обожание, пригляделся к ее лицу, затем опустил глаза и поник головой.
— Что же ты молчишь?! — удивилась она.
— Что же мне на это сказать?.. — отозвался Гончий шепотом. — Что на это скажешь?! Вы сами сказали!..
И, вздохнув, он снова нежно поглядел на нее и вымолвил отчасти грустно:
— Да, мудрено такое придумать, такое худое, что бы могло стрястись на вас, пока я жив, пока я здесь в доме около вас. Слыхал я, как-то люди говорят: не то, что смерти не испугаюсь, а пускай, мол, сто смертей придут — и тех не испугаюсь! Вот уж сколько лет, что вы одна у меня в голове и на сердце — и чего-чего я ни перевидел за это время! И любили вы меня, и ненавидели, и казнили, и опять полюбили… А во мне моя любовь к вам за все время только пуще разгоралась! И теперь, вместо того, чтобы все было потише на душе, — все пуще огнем горит! Сам я, Сусанна Юрьевна, когда обо всем этом размышлял и теперь вот размышляю, то вот вам, как перед Богом, ничего уразуметь не могу. Что это такое? Это же самое, что во мне огнем горит, заставило меня тогда желать вас зарезать… А когда я без руки ушел — зачем я ушел? Пытки, что ли, испугался, смерти? Того, что меня замучат до смерти? Богом божусь, что нет. Совсем не то!.. Вы же меня злобно казнили, и я уже ушел, упас себя, чтобы жить на свете. А зачем? Нешто моя жизнь была красна, легкая, веселая? Нет! Ушел я только за тем, чтобы потом опять тайком, хоть раз в месяц, бывать и укрываться около Высоксы и видеть вас. Хоть один-то раз в месяц глянуть на вас. И всякий иной человек на моем месте почел бы вас заклятым врагом и злодеем своим, а я ушел без руки, еще пуще по вас безумствуя!.. А вот вы теперь сказываете, что не боитесь ничего и никого, потому что я около вас и вас могу охранить… Да, пока я жив и здесь, вас не то что один человек, — приведите сюда полсотни народа и прикажите мне их всех перерезать одним ножом, и я их всех перережу. Что мне, что на том свете Господь накажет! У меня на этом свете, уж не знаю как это словами сказать… на этом вот свете у меня Господь есть… вот он, сидит за пяльцами!.. — тихо и странным голосом выговорил Гончий.
Наступило молчание и длилось довольно долго. Лицо Сусанны оживилось, а затем она вдруг рассмеялась.
— Чему же вы?.. — почти сумрачно произнес Гончий.
— Глупый ты, никак обиделся?.. Я тебе скажу, чему смеюсь… Смеюсь над собой, смеюсь над обстоятельствами, что за эти годы были со мной. Я смеюсь, сравнивая других разных с тобою, и дивлюсь, что я всех этих разных кисляев могла тебе предпочесть! Зато теперь, Аня, я знаю цену людям!
И после минутного молчания Сусанна Юрьевна, вдруг оживясь, вымолвила:
— А главное-то, я и не сказала еще тебе про ягодку.
— Что же такое? Какая ягодка?
— А то, что завтра ты должен идти к барину, чтобы просить прощения.
— Завтра же? — будто смутился Гончий.
— Чего же ты глупый!
— Да верно ли, что Дмитрий Андреевич простит?
Сусанна Юрьевна рассмеялась звонко и прибавила неясно:
— Вот уж глупый. Совсем глупый.
— Я верю… Да уж очень все это диковинно.
— Что он простит — недиковинно. А вот после прощения что будет, то диковинка.
— А что?..
— А вот сам додумайся.
— Совсем не могу, Сусанна Юрьевна.
— Будешь ты опять в канцелярии…
Гончий широко раскрыл глаза…
— Да. Но это еще не все, Аня… Дальше пойдут другие ягодки, еще побольше да послаще…
— Что же такое?
— Нет. Этого я теперь тебе не скажу… Теперь ты уходи к себе обратно, а вечером приходи опять по винтушке. Вечером я тебе скажу, что ты должен обещать Дмитрию Андреевичу, чтобы его совсем и сразу околдовать, чтобы он души в тебе не чаял. А теперь уходи.
«Что на свете только творится!» — думал Гончий, выходя из комнат барышни.
Когда он спустился по большой лестнице и поровнялся с прихожей, где была дежурная дюжина, двое рунтов остановили его…
— Тебя приказано взять… — сказал один из них.
Гончий слегка переменился в лице и остановился истуканом, более озадаченный, нежели смущенный.
— Кто приказал? — вымолвил он несколько глухо.
— Обер-рунт… Князь… Обожди… За ним побежали. Сам скажет…
— Барин указал ему?.. — спросил Гончий. — Или сам он?
— Нам ничего неведомо. Сейчас придет…
В ту же минуту из анфилады парадных комнат показался князь Давыд и быстро шел…
— Взять его… Запереть в рунтовом доме! — приказал он громко еще издали.
— Барин указал? — спросил Гончий, сильнее меняясь в лице.
— Нет. Моя обязанность такая… — ответил князь. — Я сейчас доложу Дмитрию Андреевичу, что ты проявился… да еще в доме…
— Меня вызвала Сусанна Юрьевна! — совершенно другим голосом выговорил Гончий, смелее и почти вызывающе.
— Все это ты сказываешь… — ответил князь, не глядя ему в лицо и сильно волнуясь. Волнение его многое сразу объяснило Гончему.
«Мудрит! — подумалось ему. — Но что будет?.. Барин слабодушен… Семь пятниц у него на неделе…» Однако он обернулся к дежурной дюжине и выговорил:
— Братцы, кто из вас желает одолжить меня? Добеги наверх сказать Сусанне Юрьевне, что меня Давыд Анатольевич под стражу взял без всякого приказа барина.
Но никто из дворовых не двинулся… Все робко потупились, как-то переминаясь с ноги на ногу.
— Веди! — крикнул князь.
Гончий в сопровождении обоих рунтов двинулся на подъезд, а затем по улице. Прохожие останавливались и глазели, дивясь и недоумевая… Знавшие уже, что Гончий, проявившись, был даже принят барышней, дивились больше тех, которые узнали теперь вдруг, что он жив.
Между тем князь был уже в спальне Дмитрия Андреевича и объяснялся:
— Я свою должность рунтовую справляю. Вы мне по дружбе вашей и доверию сказали про Гончего и про затеи Сусанны Юрьевны. Но я, как ваш любимец, а не как обер-рунт, знаю, что барышня затевает… И вот я, узнал, что он проявился и даже в дом пролез, счел моею прямою должностью его взять… А теперь что прикажете, то и будет…
Басанов смущенный, озадаченный больше, чем, быть может, сам Гончий при внезапном аресте, сидел, широко раскрыв глаза на князя и молчал.
— Время еще есть, Дмитрий Андреевич. Одумайтесь. Она вас погубит… Ей он — бывший приятель, коего она опять по прихоти пожелала… опять, завести у себя… А вам-то что же он? Тот же злодей, что хотел вас убить! Одумайтесь… Дело сделано. Он взят, и сейчас его запрут… Прикажите хоть просто выпустить, но прогнать с Высоксы и не дозволять больше являться под страхом, что мы его сдадим в наместничество. Говорю вам: только прогнать дозвольте. И того довольно будет… Сказываю я вам, что у меня улики… У меня свидетели есть, что видели его близ охотного дома в ночь перед умыслом на вас… Одумайтесь!
Князь наконец замолчал и ждал в крайнем волнении. Басанов молчал.
— Что же, Дмитрий Андреевич? Вы — владелец Высоксы. Ваше одно слово — что закон.
— Тысячи разов говорил я тебе, — глухо произнес Басанов, — тысячи разов…
И он смолк.
— Что? — нетерпеливо вскрикнул Никаев.
— У нее на меня слово… Мое слово, сказываешь, закон. Да… но у нее есть слово на меня, и я ничего против нее не могу…
— Я знаю, какое это слово… и говорю, что оно пустое… Стращает она вас. Зря… И если вы хоть бы раз один…
Князь не договорил. Дверь с шумом распахнулась, и в спальню вошла тихо, мерным шагом Сусанна Юрьевна. Она подошла к Басанову и, не взглянув на князя, вымолвила спокойно:
— Прикажите обер-рунту Никаеву сейчас освободить Гончего.
Басманов хотел что-то вымолвить, но слова застряли, казалось, у него в горле.
— Ну… в таком случае прикажите пока обер-рунту выйти отсюда вон, чтобы нам переговорить…
— Сусанна Юрьевна! — воскликнул князь. — Я ради моей преданности…
— Дмитрий Андреевич! — вдруг вне себя, громко и даже грозно произнесла Сусанна. — Прикажите сейчас выйти ему вон… Я только этого прошу.
— Ступай! — едва слышно произнес Басанов, искоса глянув на Никаева.
— Так уж прикажите прямо выпустить! — дерзко смеясь, выговорил князь.
— Поди вон! — вдруг вспыхнул Басанов и, когда князь двинулся, он крикнул ему вслед: — Набаловал я вас всех!
Казалось, что всем обитателям Высоксы давно пора уже было привыкнуть ко всяким удивительным событиям, а между тем то, что случалось, было каждый раз действительно диковиной, и молва о случившемся в один день обегала все заводы.
В доме появился и был принят самим барином, а потом барышней, и принят особенно милостиво, тот самый человек, который, когда-то едва не убил барина, а затем донес на нее и на молодого барина невесть что старому барину… затем он же недавно подвергся срамной казни… затем он же был подозреваем в покушении на охоте… И вдруг теперь, с подвязанной еще рукой, он явился, строго поглядывая на всех, как если бы, кроме благих дел, ничего никогда на Высоксе и не творил! Как ни старались все объяснить, почему барышня и барин простили своего злодея, никто, конечно, не мог найти ключа к такой загадке.
А в день приема Гончего барином, вечером, распространился еще более удивительный слух. Злодей, убийца, беглый, позорно казненный, не только совсем прощен барином, но якобы снова будет определен в канцелярию.
И действительно, на третий день Дмитрий Андреевич объявил Пастухову, что Гончий, как способный и знающий человек, должен быть зачислен снова к нему под начальство.
И Гончий появился в той же канцелярии, где не бывал уже восемь лет, и сразу стал «совать нос» во все. Прошла только неделя, и канцелярия ахнула. Беседуя с Пастуховым, Гончий при всех служащих и писарях объяснил своему начальнику, что, по-видимому, у него полный беспорядок в делах. И, конечно, так идти не может… Нужен совершенно иной порядок! Он, Гончий, именно об этом завтра же доложит барину.
Это заявление обежало Высоксу еще быстрее, чем весть о появлении «безрукого» в доме. В поведении Гончего сразу все почуяли что-то… и не ошиблись… Простой канцелярист с того же дня стал бывать у барина со своим собственным отдельным докладом. Иногда он был вызываем для совета как к барину, так и к барышне. Еще через неделю Пастухов был внезапно уволен, а Гончий из простых писарей во времена Аникиты Ильича стал сразу начальником канцелярии.
Дмитрий Андреевич, немало смущенный сначала просьбой Сусанны насчет прощения Гончего, смущенный еще более мнением о нем князя Никаева, теперь сразу и круто пришел к искреннему и совершено противоположному убеждению.
Он относился к Гончему не только милостиво, но дружелюбно, а вместе с тем сам стал заметно бодрее и веселее. О причине этой перемены духа он, однако, никому не проронил ни единого слова. Даже Никаеву и Михалису на их настойчивые расспросы отказался что-либо объяснять.
— Лучше себя чувствую. Вот и все… — загадочно усмехаясь, говорил он.
Причина, однако, была простая. Гончий, которого князь Никаев якобы продолжал подозревать в покушении на жизнь Дмитрия Андреевича в лесу, доказал барину, при помощи вызванной знахарки и старика-крестьянина, что он в день покушения лежал у Ешки в избе почти без движения от слабости. Но вместе с тем Гончий взялся открыть злодея непременно, во что бы то ни стало, если у него будет власть. И он был назначен заведующим канцелярией уже при новых условиях, при которых его значение и власть были уже не те, что при Пастухове. Канцелярия была прямо подчинена полиции. Возмущенный князь Никаев немедленно отказался от своей должности, и снова назначенный обер-рунт Ильев стал под полную команду Гончего.
— Дела всякие пока по боку! — заявил он всем. — Первое и главное дело теперь — разыскать, кто покуситель…
Вся Высокса, недоумевая, разводила руками. Понемножку выяснилось, что вследствие разных перемен главною личностью в Высоксе стал вдруг тот самый человек, который еще недавно сидел у столба.
— Безрукий — барин теперь у нас! — говорили все.
Новое прозвище всем нравилось из зависти.
Прошло недели три. Гончий, бывавший, конечно, всякий день с докладом у барина, явился однажды, как всегда, поутру, прежде других лиц, но затем попросил разрешения у Дмитрия Андреевича явиться вновь вторично по особо важному делу после того, как барин примет разных просителей.
Басанов поправился настолько, что уже одевался, выходил в соседнюю со спальней комнату и там принимал самых важных посетителей Высоксы. Приняв поспешно нескольких просителей и гостей по делам заводским, он сам послал тотчас за Гончим.
Тот, явившись вторично, поглядывал как-то особенно весело, будто радовался чему-то.
— Ну, какое дело? — спросил Дмитрий Андреевич, чуя что-то особенное.
— Дело самое важное… Я если еще не разыскал вашего злодея, то проследил… Напал на след.
— Что ты?! — воскликнул Басанов и чуть не привскочил в своем кресле.
— Совсем, говорю, не разыскал, представить его вам сейчас не могу, но полагаю, что если он не у меня в руках, то на сих же днях я его накрою.
— Кто же такой?..
— Нет, Дмитрий Андреевич, увольте! Не скажу! — решительно ответил Гончий.
— Как не скажешь?..
— Не могу…
— Это отчего?
— Это значит — все дело испортить.
— Пустое! Говори…
— Не скажу ни за что, хоть вот сейчас меня опять к столбу приковывайте! — объявил Гончий резко. — Пока я его не накрою совсем, до тех пор не назову! Да и зачем называть? Если будет ошибка какая, я только себя погублю. Нет. Дозвольте тогда его назвать, когда я его уж якобы в руках держать буду, буду иметь все доказательства. Я решил только доложить вам затем, чтобы вы были совершенно спокойны, что он найден. Но первым делом, Дмитрий Андреевич, нужно, чтобы вы совсем справились, были совсем здоровы и благополучны… А до тех пор я ничего вам вновь не доложу и злодея не назову и не приведу.
— Это почему?
— Нужно, чтобы вы прежде совсем справились, выздоровели, окрепли.
— Не пойму я этого!.. — изумился Басанов. — На что вишь нужно тут мое здоровье, чтобы злодея словить?..
— Словить его я могу и без вас. Но чтобы объяснить вам, кто он такой, нужно, чтобы вы были совсем здоровы.
— Ничего я не пойму! — вымолвил Басанов.
— И трудно, Дмитрий Андреевич, понять, не зная. Если угодно, я скажу: все это дело такое страшнеющее, что вам нужно совсем справиться, прежде чем услыхать от меня то, что я узнал и что я вам доложу. Скажи я теперь, вас это страшнеющее дело опять уложит в постель.
— Да никак ты ума решился?! — воскликнул Басанов. — Нешто может быть такое дело, услыхавши о котором я заболеть даже могу? Посуди, коли умный ты малый, что твой язык болтает!
— Нет, Дмитрий Андреевич, — холодно произнес Гончий, — что я сказал, то и опять повторю: пока вы не будете совсем справившись, до тех пор я ничего не прибавлю! Поправляйтесь, и тогда я приду с моим докладом…
Побывавши у барина с загадочным объяснением, Гончий отправился прямо наверх. Здесь он вошел к барышне без всякого доклада.
Сусанна Юрьевна сидела, как всегда, за пяльцами, но теперь она вышивала гладью, шелками и золотом что-то новое с замысловатым узором. Это была подушка, которая предназначалась ею тому же Гончему. Подушка должна была иметь особенное значение. Предполагалось, что когда она будет, то появится в квартире Гончего на самом видном месте, и всякому к нему входящему будет известно, что это — работа самой барышни.
Сама Сусанна это надумала.
Гончий сел, как всегда, около пялец и выговорил, вздохнув:
— Устал я…
Сусанна Юрьевна удивленно глянула на него.
— Вы думаете, я пешком далече ходил. Нет, устал инако. Дела много себе забрал. Во все нос совать стал, как в Высоксе сказывают теперь. А это, Сусанна Юрьевна, помудренее, чем ходить отсюда в Москву и обратно.
— Сказывают тоже, — улыбнулась Сусанна, — что ты и дурачества всякие забываешь… Зачем-то на прошлой неделе с двумя рунтами и с дюжиной крестьян куда-то пропадал сутки… Да еще строжайше им приказал никому не сказывать, где вы все были и что делали.
— На турку ходили! — рассмеялся Гончий. — И у него пушки и знамена отбили. Слушайте-ка… Пушек я не отбил… А вот это у неприятеля-врага отбил… Глядите-ка. Что это такое, по-вашему?
Гончий вынул что-то из кармана маленькое в бумажке и, развернув, показал… Это была пуля, несколько сплюснутая… Сусанна Юрьевна глядела недоумевая.
— Это, дорогая моя барышня, пуля… Нашел я ее в лесу, в стволе дерева… А теперь буду искать ружье, из коего она вылетела… И это будет много легче. Найти ружье, карабин зовется, легче будет, чем найти в лесу пулю. Карабинов в Высоксе только три, и все три бариновы… Только бывает часто, что он их ссужает своим друзьям-приятелям… Вот и вся сказка.
— Ничего я, Аня, не поняла. Что ты? Ты будто…
— Свихнулся? Так, что ли?.. Ну, вот, увидите скоро, что на Высоксе стрясется! — решительно произнес Гончий, снова кладя пулю в карман.
— Поясни. Я совсем-таки ничего разобрать не могу.
— Пока нечего и разбирать… Придет на это свое время. А пока я вам свежую новость скажу. Хотите?
— Какую новость? Говори.
— Эта новость — золотая весточка!.. Я напал на след злодея. Да-с.
— Какого злодея? — удивилась Сусанна.
— Как можно этакое спрашивать, Сусанна Юрьевна! Один у нас теперь злодей. Прежде было два! — усмехнулся Гончий. — Я да еще один, неведомый… а теперь он один остался.
— Что ты?! — вдруг поняв, встрепенулась Сусанна Юрьевна. — Говори! Кто же? Чужой кто?.. Или из наших?
— Это как понимать: кто чужой, а кто наш?..
— Здешний? Высокский?!
— Высокский.
— Дворовый?
— Нет.
— Мужик? Заводский рабочий?
— Нет, Сусанна Юрьевна, — ухмыляясь ответил Гончий.
— Кто же такой? Говори скорее.
— Нет. Сказать не могу.
— Как не можешь?
— Нельзя… пока не буду его держать в руках! Как я докладывал барину, так и вам доложу. Пока я не накрыл совсем, до тех пор не назову. А накрою я его скоро.
— И он здесь в доме? — тревожно спросила Сусанна.
— У нас в доме.
— Дворянин, стало быть? Из приживальщиков или из гостей?
— Больше ничего я вам, Сусанна Юрьевна, не скажу. Хоть убейте! Ни единого словечка.
— Да что же ты меня за дуру какую считаешь, что я пойду да разболтаю? — рассердилась вдруг Сусанна.
— Не гневайтесь. Я знаю, что вы во сто крат и умнее меня, и осторожнее. Но не могу я! Я дошел размышлением до того, что сам себе назвал по имени этого злодея, а другому кому его назвать было бы совсем малоумно. Дайте прежде мне самому себе не в мечтаниях, а въяве доказать, что я не ошибся, и тогда, конечно, вам первой приду я сказать. И если ошибки нет, то мы подождем до тех пор, пока Дмитрий Андреевич не справится совсем и не начнет выезжать. Тогда мы ему и скажем.
— Зачем же ему справляться? — задала Сусанна почти тот же вопрос, что и сам Басанов.
— А затем справляться, что его мой доклад как обухом хватит по голове, как из пушки выпалит по нем. Если ему сейчас пойти это доложить, так его опять в постель свернет. А вот что, Сусанна Юрьевна, — вдруг рассмеялся Гончий весело, но загадочно. — Скажите мне, думалось ли вам когда о том, какие перемены могут в Высоксе быть, если бы барин Дмитрий Андреевич Басанов вдруг очутился на столе да на том свете? Что тогда может приключиться в Высоксе? Размышляли ли вы об этом?
— Нет!.. — протянула Сусанна, нерешительно и вопросительно глядя в умное, энергическое лицо Гончего. — И чудно даже, Аня! Никогда я не думала. Сейчас первый раз на ум пришло от твоих слов.
— Вот то-то же! Умная вы, уж какая умная, а простых делов не можете решать! Простое вот дело вам на ум не пришло! Вы все тут порешили, что якобы кто-то по злобе или из мести покушался на Дмитрия Андреевича. На меня указывали! А вот я-то именно инако дело рассудил и инако розыски повел, да и на след напал… Ну-с, довольно об этом на нынешний день. Хоть убейте, больше ни слова не скажу.
— Погоди! — вдруг воскликнула Сусанна. — Ах, я дура петая! Вот дура… А ты еще говоришь — умная. Глупее меня не выискать. Ведь я только теперь разобралась в мыслях. Пуля-то эта, пуля! Ведь это — та самая, которой Дмитрий Андреевич ранен был… Ты в лес ездил, шарил… Так ведь?..
Гончий молчал и улыбался.
— И теперь выходит, что… пуля карабинная, большущая… а карабин мог быть в руках только разве у Михалиса… или у какого гостя столичного…
— Сусанна Юрьевна! Любите вы меня? Ну, так докажите! — воскликнул Гончий. — Замолчим про все это!.. Скажу все я вам, сам скажу, а теперь, если вы хоть словечко прибавите, я уйду.
Сусанна замолчала и, склонясь над пяльцами, глубоко и тревожно задумалась.
Прошло около недели…
В доме разнеслась весть самая простая, а между тем всех взволновала. Прежде, бывало, при этой вести, все той же, повторявшейся чуть не раз в неделю, все становились веселее, начиналась радостная суетня в доме и во многих соседних зданиях.
Теперь та же простая весть была принята всеми угрюмо, чуть не тревожно.
«Барин на охоту едет!» — прошло по дому и побежало по Высоксе и по всем заводам.
И всякому невольно вспоминалась последняя охота. Всякий, конечно, понимал, что не каждый же раз, что выедет барин в охотный дом, непременно должно быть покушение на его жизнь. Надо надеяться, что подобного никогда больше не приключится… Однако, злодей остался не разыскан. И далеко ли до греха? Помилуй Бог!
Впрочем, вскоре все успокоились, узнав, что охота будет на болотную дичь… Все, да и барин, будут на виду, на открытом месте, а то и в челноках на озере, охотиться на одних уток…
Тем не менее все единодушно отговаривали Дмитрия Андреевича ехать охотиться. Он был достаточно здоров и бодр, чтобы двигаться по саду, выезжать на прогулку по заводам, но никак не оправившись настолько, чтобы «трепаться» в охотный дом, а затем по болотам… Даже и отдыхая в челноке на озерках и запрудах, он мог утомиться или простудиться.
Сусанна Юрьевна, конечно, более всех отговаривала Басанова» и вместе сердилась на Гончего, который уверял всех, что такая поездка и прогулка принесет только пользу…
— Если почувствует, что устал, — говорил Гончий, — то и не пойдет в болото, останется в охотном доме… А проездка такая ему все-таки дело хорошее.
Князь Давыд, несмотря на крайне враждебные отношения с Гончим, был на этот раз того же мнения. Дарья Аникитична по обыкновению молчала…
После многих споров, пререкательств между разными гостями и нахлебниками, ввиду упорства Басанова было решено ехать, хотя бы только на один день. Выехать в сумерки в охотный дом ночевать, а поутру, отдохнув, покататься барину в челноке и пострелять на пролетную дичь, которую своей стрельбой подымут в болотах другие охотники…
Когда в сумерки снова в зале и у подъезда все и всё было в сборе, кроме псарей и собак, Басанов перед тем, как выходить и ехать, обернулся к Сусанне Юрьевне, пришедшей его провожать, и заговорил с ней тихо, чтобы Дарья Аникитична не слыхала:
— Колдун ваш Онисим.
— Что такое? — удивилась она.
— Ничего у него не разберешь. Не верь я в его преданность, ни за что бы слушаться его не стал… очень уж загадки любит загадывать да колдовать… Но я верю, что он, вас крепко любя, и меня тоже любит… Ну, вот и слушаюсь его, как бы своего наставника питомец какой… Вот теперь и еду в охотный.
— Не пойму я вас, — отозвалась Сусанна Юрьевна недоумевая.
— Говорю вам… привязался Онисим: поезжай, да поезжай. Вот и еду.
— Как?.. — изумилась она. — Аня?.. Онисим? Он вас надоумил?
— С ножом к горлу пристал, — рассмеялся Басанов. — А почему еще сказываю я, что он колдует, — потому что про этакий простой совет всячески просил никому да и вам вот не сказывать.
— Что не сказывать-то?
— Да что он именно науськивает, что не сам я пожелал. Нешто не загадка это?..
Басанов, усмехаясь, двинулся в зал.
Сусанна последовала за ним вместе с Дарьей Аникитичной и говорила про себя:
«Да. Конечно, загадки загадывает мой Аня».
Едва только поезд барина с гостями и прихлебателями отъехал шибкой рысью от подъезда, как в доме, будто по волшебству, воцарилась полная тишина.
Оно было и не мудрено… Дарья Аникитична прошла к себе… Сусанна Юрьевна поднялась наверх… Во всем доме не было никого. Во всех комнатах двух крыльев дома было тоже пусто. Только в нижних этажах оставались старики-нахлебники и дети, так как молодежь тоже всегда уезжала, если не пострелять, то широко покутить в охотном доме. Только дежурная дюжина в передней весело болтала и, достав из ларя карты, принялась играть в «носки», выставив караульного на случай, если явится нежданно обер-рунт с обходом.
Когда стемнело совсем, весь дом, не освещаемый в отсутствие барина, погрузился во тьму. Только передняя, да большой зал были, как всегда, освещены, а равно в апартаментах самой барыни, смежных с залом, виднелся огонь.
В правом крыле дома тоже засветились два окна… Князь Давыд Никаев, ездивший только на медвежьи охоты, и один столичный гость, Хвостов, захворавший накануне, были у себя и сойдясь принялись от тоски за игру в бирюльки по рублю за партию.
Гончий был уже наверху у Сусанны Юрьевны. Она сидела за пяльцами и, гневно встретив любимца, стала его попрекать за его «чудачества» с Басановым.
Он молчал, не оправдывался, но украдкой усмехался.
— Ну, хоть признайся, — приставала она к нему, — хоть. признайся, что ты науськал Дмитрия Андреевича ехать. Я же это верно знаю.
— Он вам это сам сказал? — спросил Гончий.
— Ну, хоть бы и сам.
— Не мог воздержаться! — рассмеялся он. — Есть же такие люди на свете: хоть зарежь их, не могут сдержать языка за зубами! А еще хотят, чтобы им важные дела поверяли, рассказывали все, что надо втайне уметь держать.
— Это же не важное… И если ты не хочешь сознаться сам, то, стало быть, оно…
— Важное, — перебил Гончий…
— Как?
— Так. Если я сказываюсь, что надоумил Дмитрия Андреевича ехать на охоту, даже привязался к нему, упрашивал его… и просил тоже никому про меня не сказывать, то, стало быть, пустое дело — важное дело.
— Просто загадки загадываешь, — сердито произнесла Сусанна Юрьевна.
— Да…
— Балуешься…
— Нет… Загадки не всегда баловство, ради одной потехи.
— Так поясни…
— Придет время, поясню.
Наступило молчание. Сусанна сидела угрюмая, так как чуяла, что Гончий что-то затевает или затеял… И это затеянное им должно теперь совершиться там в охотном доме за эту ночь или завтра днем. Помимо женского любопытства ее мучило «темное» затейничество ее любимца.
Не прошло получаса, как Гончий пришел к ней наверх, он вдруг поднялся уходить.
— Что ты? — окончательно изумилась она.
— Мне надо к себе, Сусанна Юрьевна.
— Зачем?
— Дел много… Вон на домне завтра начнут лить по-новому чугун, я и хотел…
— Полно лгать! — перебила его Сусанна. — Я по голосу твоему… да по всему наконец вижу, что ты что-то строишь… Поужинай со мною, благо я сегодня здесь буду ужинать… Поужинай и уходи.
— Не могу, золотая моя. Ей-Богу! Не могу. Не гневайтесь: дело такое важное, каких в Высоксе и не бывало никогда…
— И все о злодее, что якобы разыскал…
— Понятное дело.
— И ты сейчас махнешь ночью, тайком, в охотный дом?..
Гончий удивленно глянул в лицо Сусанны.
— Догадалась? А!.. Не дура?
Он молчал.
— Что же, ступай… — уже сердито прибавила она. — Я здесь не проболтаюсь за ночь. Да и не с кем… Разве с Анной Фавстовной одной. Ступай. Скачи.
Гончий стоял не двигаясь, будто колебался… Он не мог выносить гнева обожаемой им женщины. Каждый раз, когда Сусанна сердилась на него, в нем как будто сердце ныло.
— Сусанна Юрьевна… — выговорил он наконец. — Я после полуночи… а то и пред рассветом по винтушке опять приду.
— Слетав в охотный дом! — раздражительно произнесла она.
— Ну, хоть бы и так… Дозвольте придти. Может быть, я… ну… может статься, я в эту ночь вам кой-что доложу… правду страшную скажу… Позвольте придти… хоть пред зарей.
После минутного молчания Сусанна выговорила мягче:
— Приходи.
Был уже одиннадцатый час…
В доме стало совсем тихо… Дежурные, бросив карты, подремывали в передней… Некоторые храпели, крепко заснув: опасаться было нечего, так как обер-рунт редко приходил ночью в дом… И, конечно, ни барыня, ни барышня в такой поздний час не могли пройти через переднюю, давно собравшись спать или уже заснув…
Среди темноты высокая мужская фигура поднялась из сада на террасу правого крыла дома и осторожно вошла в дом и в тускло освещенный зал.
Это был Гончий.
Он был сильно взволнован, озирался такими глазами, как если б явился с преступным умыслом; шептал что-то себе самому, даже бормотал вслух.
Осмотревшись, прислушавшись к комнатам правого крыла и к храпу дежурных, который довольно явственно доносился в зал через анфиладу гостиных, Гончий быстро приблизился к портрету императора Петра Алексеевича.
Портрет великого императора огромный, чуть не упиравшийся в потолок, достигал, однако, уровня подоконников… Картина в широкой золотой раме так висела между двух окон, что заслоняла собой тоже целое окно, стекла которого были заделаны простым деревянным щитом… Сзади, на пыльном подоконнике, стояли испорченные и давно заброшенные голландские часы.
Гончий прошел в буфет, взял простой стул и вернулся. Подставив около портрета стул, он влез на него, а затем, с трудом протискавшись между стеной и рамой, пролез на подоконник… Затем он прибрал к себе и стул, высоко подняв над головой и пропустив там, где уклон картины от стены оставлял более свободного пространства.
— Всякая хитрая бестия, — проворчал он, — сейчас увидит: стоит стул там, где их никогда не видывано было…
Поставив стул около себя, Гончий уселся на корточках. Из-за картины зал был не видим ему, но он мог видеть хорошо входные двери из правого крыла и равно с другой стороны другие двери в апартаменты барыни…
Прошло около получаса полной тишины в доме, помимо дальнего храпа дежурных. Гончий волновался… Изредка он закрывал лицо руками и говорил мысленно:
«Неужто же и впрямь обманулся ты, Онисим?.. Возмечтал о себе?.. Ум за разум у тебя зашел?.. Сновиденья свои за дела людские стал принимать, как все умалишенные делают… Готов был поклясться, хоть руку другую отдать, а то и голову отдать… А вот, смотри, ничего не будет… как есть ничего…».
Но вдруг сердце Гончего екнуло и застучало шибко… Даже в висках застучала вдруг хлынувшая в голову кровь…
Он через силу спер в себе тревожное дыхание, а рука сама двинулась… Он перекрестился, сам того не заметив от крайнего волнения. Было одно мгновение трепетного страха от сомнения в своем разуме. Но разум ясный и сильный взял верх над суеверным испугом… Что же смутило его?
Из дверей правого крыла дома показалась фигура седого старика в длинном кафтане, бархатных сапожках и с костылем в руке… Старик тихо и беззвучно двинулся через зал и, заслоненный на время с глаз Гончего картиной, снова стал видим перед дверями комнат барыни, в которых и скрылся. Сомневаться хотя бы мгновение в том, что это сам Аникита Ильич, — было немыслимо…
Гончий перевел тяжело дыхание… Он задыхался, как если бы кто схватил и держал его за горло. Кровь продолжала стучать в виски…
Понемногу он успокоился и тихо, осторожно, с крайней медленностью в движениях, выставил стул на прежнее место, а затем снова с трудом протискался на него с подоконника.
Быстро перенес он стул за дверку буфета, вернулся в зал и стал…
Он будто не знал, что делать теперь, будто колебался в своем решении… Затем он двинулся, подошел к дверям комнат барыни и крайне медленно, тихонько повернул ручку замка. Дверь отворилась… Он на цыпочках перешел комнату, слегка освещенную из зала через дверь, и, приблизясь к следующей двери, прислушался. Все было тихо… Чудились ему голоса, говорившие шепотом, но он решил, что это его воображение…
Он так же тихо двинулся назад, но вдруг ахнул и остановился, как вкопанный… Луч света падал на большой диван и на что-то лежавшее на краю дивана… Он приблизился и разглядел лежавшее кучей: кафтан, сапожки, костыль и седой парик…
«Ну, не хитер ты!.. — мысленно воскликнул Гончий, — или смелости у тебя хоть отбавляй… Двери чуть не настежь… Случися что в доме?.. Сумятица… бросятся люди к барыне: все отперто, и маскарад на диване…»
И, постояв мгновение, он подумал, внутренне смеясь:
«Ох, унес бы я все это… Да. Кабы глуп был, то унес бы… попужать. Но я не дурак… Я пугну не этак: так пугну, что все наместничество испугается…»
Он тихонько двинулся из комнаты, осторожно притворил снова дверь и, очутясь в зале, зашагал уже смелым шагом, как правый.
На другой день, около обеда, барин и гости уже вернулись назад, поохотясь только одно утро от зари до полудня. В Высоксе удивились. Оказалось, что Дмитрий Андреевич с вечера запретил карты, а попойки тоже не было за ужином, и время прошло необычайно тихо, пожалуй, даже скучно.
Басанов хотя и приехал бодрым, но к вечеру стал задумчив, а когда его спрашивали о здоровье, он отвечал, что чувствует себя изрядно, но что ему, якобы из столицы, загадали загадку, и он нет-нет да принимается ее разгадывать.
Тотчас же по приезде он позвал Гончего и встретил его словами:
— Ну, что? Рад ты, доволен, что спровадил меня в охотный дом?
— Вестимо доволен, Дмитрий Андреевич, — отозвался тот.
— Ну, а толк какой был из-за того?..
— Был-с… не Бог весть что… а все-таки польза малая есть… Через денька два-три я вас попрошу опять поехать.
— Опять?! — воскликнул Басанов. — Это что же?!
— Дозвольте, барин, ничего не сказывать. А завтра я вам весь мой доклад сделаю…
Басанов хотел что-то сказать, но при виде жены, входящей с детьми, смолчал…
Гончий вышел.
В тот же вечер, явясь по винтушке к Сусанне Юрьевне, Гончий был в странном состоянии духа: то будто радовался, смеялся, то, вдруг насупившись, глядел тревожно…
На этот раз Сусанна Юрьевна особенно рассердилась за упорный отказ его объяснить свое настроение духа.
— Ведь я знаю, что это все творится с тобой из-за этого злодея, что разыскал ты… Так скажи хоть слово…
— Извольте! — выговорил вдруг Гончий. — Называть я никого не стану… Слушайте и сами добирайтесь до правды-истины. Злодей — не мститель. Пожелал убить барина Дмитрия Андреевича такой человек, которому от этого была бы выгода, — уж, конечно, не мужик заводский, да и не дворовый и не приживальщик. А вы вот скажите мне теперь: умри барин Басман-Басанов, что тогда может быть?
— Ну, говори, — вымолвила Сусанна.
— Совсем вам и на ум не приходит?
— Совсем не приходит!.. Что же может быть?
— Что в таком случае пожелает себе вдова Басман-Басанова, Дарья Аникитична, вдова еще молодая?..
Сусанна, пристально смотревшая в лицо Гончего, вдруг тихо ахнула.
— Ты думаешь, она овдовев, сейчас замуж соберется?..
— Соберется, Сусанна Юрьевна!..
— Откуда ты это взял?!
— Верно сами сказываете: сейчас же соберется.
— За кого?! — вскрикнула Сусанна, отодвигая от себя пяльцы.
— За того, кто… — начал Гончий и запнулся, — за того, который под видом…
И он вдруг встряхнул головой.
— Вот и я, как малый ребенок, провраться хотел.
Сусанна тихо закрыла себе лицо руками.
— Нечего тебе провираться, Аня… — вдруг выговорила она шепотом и будто оробев. — Я знаю сама. Все поняла… Я прежде, давно сама так судила… Потом бросила… и думать забыла, а теперь все вспомнила и сразу все поняла… Желаешь, я тебе даже назову убийцу по имени.
— Нет, Сусанна Юрьевна, не надо: мне придется тогда отвечать, правда ли или ошиблись вы, а я отвечать не хочу.
— Но что же теперь надумал? Что ты хочешь делать?
— Или мы с ним сами распорядимся, ни слова не говоря Дмитрию Андреевичу, или, если дозволите вы мне по-моему поступить, то я через барина все дело поведу. Но так особо поведу, что вот стоял свет и будет стоять и на нем умные люди много дел умно вершали… а этак, как я надумал… этак, Сусанна Юрьевна, мало какие дела вершались! Недаром я все это время плохо сплю, все думаю да думаю… даже, бывает, среди ночи и вскакиваю, бывает, вздыхаю, а бывает, смеюсь, точно ума решившийся! А пока одно только: Богом прошу вас, не сказывайте ничего Дмитрию Андреевичу о том, что мы с вами толкуем.
— Хо-ро-шо!.. — протянула Сусанна.
Она глубоко задумалась и после паузы заговорила снова полушепотом:
— Ну, удивил ты меня, Онисим! Сказал мне совсем страшнеющее… а чем больше я думаю, тем больше вижу… вижу, что ты — умница, вижу, что ты додумался до истинной правды. И какое же ослепление на меня нашло! Как же я-то не догадалась? Да, правда твоя, тот, кто стрелял, тому нужно было… как бы это сказать?..
— Нужно было, — рассмеялся Гончий, — Дарью Аникитичну вдовой сделать.
— Да, истинно так!
— И не думайте, что вы опять, как в тот раз, выдали бы ее замуж за кого пожелаете. Хоть и мало она изменилась с тех пор, все та же тихая… ну, а все-таки… второй раз она бы не далась.
— Знаю, знаю… Тогда она все-таки исполняла не мое приказание, а якобы желание своего покойного родителя, а теперь…
— Да-с, теперь было бы не так! Вновь явленный нареченный живо забрал бы ее в руки и заставил бы действовать так, как ему угодно. Поверьте слову, что месяца через два после убийства Дмитрия Андреевича на Высоксе уже были бы другие порядки. Доклады бы делались барышне Дарье Аникитичне, а за ее спиной другой бы всем распоряжал и приказывал. И так думаю, что он приказал бы прежде всего барышне Сусанне Юрьевне собирать свои пожитки и уезжать с Высоксы.
— Да… — глухо произнесла Сусанна. — Верно!..
Снова наступило молчание. Сусанна была поражена открытием. Наконец, она вымолвила шепотом как бы себе самой:
— Да, Онисим, умница ты! Уж подлинно умница! До чего дорылся!..
Гончий рассмеялся…
— Чему ты?
— До того ли я еще дорылся, дорогая моя… Это все, как вы сказываете, цветочки… а ягодки, даже, скажу к примеру, целые арбузы большущие — впереди… Такое будет в Высоксе, что, ин бывает, мне самому страшно становится… Бросился, видите, я переплывать речку, доплыл вот до середки, и страх берет: доберуся ли до того берега… Лучше бы назад!.. А глядь — назад тоже не меньше, а то и больше… И вот, волей-неволей и надо лезть вперед на тот берег… а с того берега уж назад возврата не будет: нельзя.
И, походив в волнении по комнате, Гончий сел и произнес:
— Ну, а теперь вот что вы мне поясните, моя золотая… Вспомните, вы мне как-то рассказывали, что барин не таков, как я его сужу… Вы сказывали мне, что он, хоть и овечкой глядит, а иногда бывает с ним, что может он зверем стать… И вы такое раз видели? Правда?
— И не раз, Онисим. За эти восемь лет раза три-четыре… и даже истинно, как ты приравнял сейчас… именно зверем я видела его… Загорелся гневом, как никогда дядюшка Аникита Ильич не загорался и не пылил.
— И от гнева не помнил, что творил…
— Сказывала я тебе, что одного важного гостя московского чуть не хватил за столом графином по голове. Изувечить мог. Я ухватилась за его руки, а то бы он…
— Знаю. Помню… За какое-то слово этого гостя.
— Да…
— Про вас или про Дарью Аникитичну…
— Да. Тот спьяну бухнул ради шутки… Но что за слово, никто не слыхал, кроме Дмитрия Андреевича. И оно так и осталось…
— И он с Высоксы прогнал его тотчас? — перебил Гончий.
— Из-за стола же и выгнал… а через полчаса того уже в Высоксе не было… А мы отпаивали водой Дмитрия Андреевича. Хорошо это помню… Было это года три-четыре назад, а я помню, как если бы то вчерась приключилось… Помню, сидит на диване, трясется, лицом зеленый, еле дышит… Помню, грек наш, да и многие потом все дивились, как может такой добряк да тихоня, ласковый и сердечный, а этак остервенеть…
— Редко да метко! — весело произнес Гончий.
— Уж именно так!.. — ответила Сусанна. — Да этак-то часто гневаться и нельзя, Аня. Это бы и здоровье унесло… После каждого раза у меня лихоманка была дня два…
И после паузы Сусанна, видя, что Гончий вдруг задумался, спросила:
— А зачем ты заговорил об этом?.. Опасаешься такого гнева?..
— Опасаюсь, — произнес он тихо и вдруг рассмеялся..
— Чудишь ты! — удивилась она. — Все загадки загадываешь: то охаешь, да вздыхаешь, да тревожишься, то вдруг козлом прыгаешь, хохочешь, как дурашный…
— Не гневайтесь… Скоро всему конец будет. Всем загадкам конец.
— Надо его с Высоксы сбыть. Вот и конец. Его? Того, что называть не хочешь…
— Да. Мы его сбудем!.. Далече сбудем! — вдруг снова начал смеяться Гончий.
Сусанна Юрьевна опять рассердилась странному и беспричинному смеху своего любимца…
— Я знаю, вижу… ты затеваешь что-то, а сказать ничего не хочешь. Совета моею не желаешь. Помни Онисим, одна голова хороша, а две того лучше. Если ты затеял раскрыть Дмитрию Андреевичу, кто в него палил, то прежде улики собери… Мало твоей пули… твоя пуля в дереве найдена, а не в его теле. Ты думаешь, я этого не сообразила теперь.
Гончий ничего не ответил. Сусанна Юрьевна задала ему еще два-три вопроса… Он задумчиво и угрюмо молчал.
— Ты не хочешь, стало быть, доброго совета? — сердито произнесла она. — Все сам на свой рассудок хочешь свертеть?.. Ну, смотри, Онисим. На свою голову не сверти всего… Дмитрий Андреевич твоей пуле не поверит… И желанию того человека сделать Дарьюшку вдовой совсем не поверит… Тебя же с Высоксы и прогонят. Недаром сам опасаешься внезапного гнева остервенелого человека… Помни мое слово. Не начуди так, что и мне будет невмоготу тебя защищать…
И Сусанна Юрьевна смолкла, не добившись никакого ответа. Долго спустя, Гончий вымолвил:
— Я хочу это все повершить по-дьявольски!
Басанов, добряк и «кисляй», как давно прозвала его Сусанна, был человек беспечный и малодушный, но крайне впечатлительный. Кроме того, в нем была особая гордость, особая строгость в суждениях об известных вещах…
— Дворянская честь! — изредка говорил он по поводу чего-либо и, говоря это, становился суров.
За последнее время, после покушения на его жизнь, он стал угрюм и озабочен, не имея никакой возможности догадаться и уразуметь, какой враг завелся у него. За что?
Заявление Гончего, что он найдет злодея, затем уверение, что он уже нашел его, совершенно смутили Басанова, и он жил как бы под гнетом ожидания.
После своей поездки на охоту из-за слов Гончего, что дело розыска и раскрытие всего близится к концу, он стал еще более удручен и стал раздражителен и гневно требовать от нового любимца, чтобы тот долее не тянул.
Дня через три Гончий явился к барину вечером, пробыл часа два, беседуя с глазу на глаз, и когда вышел от него, то Басанов был не только сумрачен но раздражен более, чем когда-либо, но в крайнем возбуждении… Он изменился в лице, руки слегка подергивало… Мгновениями его будто невидимая рука хватала за горло.
А главная причина была все-таки странная. Он все-таки ничего не знал… Гончий только загадку загадал: но уже страшную.
Между барином и новым наперсником состоялся тайный договор всего на сутки… Басанов обещался в точности исполнить со своей стороны все, что потребовал Гончий.
— Желаете раскрыть злодея, — сказал он, — узнать, кто и зачем хотел вас убить… то делайте, что я прошу. Оно же и не мудрено.
Наутро после этой беседы Басанов, рано проснувшись, вдруг заявил, что едет опять на охоту ради хандры, и приказал живо всем собираться.
— На этот раз, — угрюмо заявил он, — мы дня три веселиться будем пo-старому: тоска тут в Высоксе, только в охотном доме и вздохнешь…
Разумеется, гости, прихлебатели и охотники из дворовых от Михалиса до последнего юноши возликовали.
Одна Сусанна Юрьевна насупилась. Только один Денис Иванович Змглод ворчал:
— Опять за старое… и опять, гляди, темное что приключится. Стрелок-то на воле — не разыскан ни князем, ни Гончим. Только хвалились. Ну, вот и может опять пальнуть…
Перед сумерками все собрались, и поезд двинулся.
И снова опустел дом. Снова все стихло кругом… даже в передней было тихо: обер-рунт Ильев ввиду кануна праздника и по прихоти барина распустил дежурную дюжину по домам, оставив двух человек.
— Чего они без меня пустое место стерегут! — сказал Басанов. — Теперь будет инако: как я на охоту, дюжина по домам. И одного бы дежурного довольно на ночь.
И около полуночи в большом доме, а ради кануна праздника и повсюду кругом дома, в коллегии и на заводах, где остановили работу, все притихло, крепко уснуло, собираясь с рассветом к заутрени…
Почти в самую полночь, среди темноты, таратайка в одну лошадь въехала в улицы Высоксы и шибко катилась к дому… В ней сидело двое — кучер, молодой парень, и охотник с ружьем за плечами. Но на базарной площади таратайка остановилась, и охотник вышел из нее.
Тотчас же из-под навеса какого-то сарайчика базарного появилась высокая фигура и подошла…
— Ну вот, — тихо вымолвил охотник. — Ты чудишь, а я слушаюсь… Но смотри, берегися. Если все это — баловство и ни к чему не приведет, — я не прощу: так не балуются. Мыканье свое не прощу: думанье, заботы и тревоги… Говори, что теперь делать?
— Теперь идти тихонько в дом.
— И только-то?
— Только.
— И я увижу злодея своего?
— Увидите.
— И узнаю, что он палил по мне…
— Узнаете. Больше того узнаете… несказанное узнаете… Пожалуйте… Господи благослови… на удачу всяческую…
Говорившие тихо посреди базарной площади были Басанов и Гончий.
Оба молча двинулись к дому и, приблизясь, тихо поднялись на ступени подъезда, затем еще тише по большой лестнице.
Двое дежурных в передней из-за своего одиночества или из-за новой льготы спали крепчайшим сном, растянувшись на нарах.
Еще много тише и осторожнее прошли оба парадные гостиные и вошли в зал…
— Обождите минуту… — выговорил Гончий взволнованно. — Мне надо вам сказать… все-таки надо предупредить… Вы идите одни теперь… Идите теперь в опочивальню барыни, и там вы найдете… его найдете…
Басанов побледнел и пошатнулся…
— Наберитесь силы, барин… не малодушествуйте…
— В опочивальне?.. Теперь?! С женой? — проговорил Басанов едва внятно, коснеющим языком.
— Да. Он барынин полюб… Ну, да идите!..
Басанов вдруг выпрямился и так шагнул, как бы сорвался с места. Гончий двинулся за ним, но когда тот прошел первые двери, он остался около них…
Он схватился за сердце…
— Неужто же не выгорит?.. Смалодушествует кисляй…
Послышался дикий женский вопль и сразу замер, как бы оборвался…
Грянул гулко выстрел… Весь дом, дрогнул среди тьмы и тишины ночи.
— Проклятый! Проклят будь! — хрипя простонал мужской голос.
И через несколько мгновений в дверях зала снова показался Басанов, бессознательно волоча за собой по полу ружье и пошатываясь. Бледный, задыхающийся… он едва двигался.
Гончий бросился к нему, подхватил его под руки и довел до сиденья… Взгляд Аньки ярко сиял, будто искрился…
Дмитрий Андреевич опустился грузно, почти упал на диванчик. Затем он вдруг закрыл лицо руками и громко зарыдал на весь большой зал…
— Не жалейте. Нечего жалеть! — воскликнул Гончий. — Он вас чуть не убил, и если вы убили, то поквитались только…
В спальне в эту минуту, валяясь на полу около кровати, хрипел и дергался в предсмертных судорогах в луже крови князь Давыд… В постели лежала Дарья Аникитична, но без сознания… За дверью из спальни слышался детский плач, а Матвеевна стучалась в эту закрытую дверь и звала барыню отчаянным голосом.
От гулкого выстрела все живое поднялось на ноги. Сумятица началась и не прекращалась…
Обратив ночь в день, весь дом, а затем и вся Высокса были на ногах. На рассвете все, что находилось в охотном доме, тоже прискакало и сновало в доме.
Дмитрий Андреевич, давно уйдя в свою холостую спальню, заперся в ней и никого не пускал. Да никто и не смел наведаться к нему. Только Сусанна Юрьевна один раз подходила, окликнула его долго стучала, но он ей крикнул глухо:
— Оставьте… После…
Дарья Аникитична, придя в чувство, была как пришибленная и как помешанная и, сидя в детской, глядела на сыновей почти безумными глазами, будто не узнавая их или не понимая, что это ее два сына.
Тело убитого давно перенесли в его комнаты… Три женщины мыли пол в пустой опочивальне барыни и выносили в шайках окровавленную воду… а нахлебники и дворня, чередуясь в дверях, глазели на мытье молча и тупо…
Вообще в доме все сновало из угла в угол, не разговаривая, а странно поглядывая…
Изредка слышались только вопросы:
— Да когда?.. Ведь он же был в охотном…
Никто еще не знал, что Гончий привел барина и толкнул на искушение… на преступление.
Одна Сусанна Юрьевна знала это и негодовала. Но Гончий не устыдился и смотрел радостно. Для него будто был праздник.
— Обождите, — спокойно сказал он ей. — Когда все разъяснится, то поймете дело и вы, как следует.
— Что теперь будет, деревянная голова! — воскликнула она вне себя от негодования. — Одни беды!
— И чем больше бед, тем вам лучше!.. — ответил он.
Между тем против Дарьи Аникитичны не поднялся ни один голос. Князь Давыд, полураздетый, застреленный в спальне барыни, был ясною уликой, но приживальщики будто не хотели верить очевидности.
— Дарья Аникитична? И этакое?.. Свету преставление! — говорили все недоумевая.
— Он, стало быть, колдун! — объясняли некоторые.
Длиннополый кафтан, бархатные сапожки, костыль и седой парик, найденные на диване, остались загадкой…
Когда совсем рассвело и пробежала во все края страшная весть, на заводах и в слободах началась та же сумятица, что и в доме.
Разумеется, если бы с неба вдруг среди Высоксы пошел огненный дождь, то все население менее бы затрепетало и оробело. Все от мала до велика без исключения и в силу одного и того же соображения или опасения были поражены ужасом.
Каждый глядел так, как если бы сам был главным виновником приключившегося.
Все разговоры, толки и пересуды робко, будто о тайне, можно было выразить двумя словами, вопросом: «барин да убийца?».
Это событие, казалось, никак не укладывалось в головы обитателей Высоксы. Давно привыкшие к подспудным преступлениям и к убийствам, все обыватели были взяты врасплох явным убийством. И никто не мог будто сообразить: как это дело рассудить?
Все соглашались, что барин Дмитрий Андреевич вполне прав: не то, что он, а и простой дворовый человек в его положении сделал бы то же самое в порыве гнева, а то и холодно, просто в отместку за поругание своей чести.
Но главное, смутившее всех, было нечто иное…
Признавая барина правым, все чуяли нечто страшнеющее, что теперь должно явиться, надвинуться на Высоксу, как грозная туча с бурей.
Это нечто — страшный зверь, веками существующий на Руси, зверь, которого равно все боялись не только пуще начальства, самого строгого и крутого, но много пуще царя. Царь все может, но царь — человек, царь всегда добр и справедлив, потому что он должен во всем Богу ответ давать. Если когда он и поступит несправедливо, то не виноват: советники обманули его, и они ответственны в этой жизни перед людьми, а перед Богом — после, за гробом.
Это же чудище много веков на Руси пожирает невинных, поступает с людьми хуже, чем Ирод с младенцами, которых избил при Рождестве Христове. Этого чудища все равно всегда на Руси боялись, и никто с ним никогда совладеть не мог. Сами цари и царицы никогда справиться с ним не могли, хотя и знали, что оно пьет неповинную русскую кровь.
И вот это чудище теперь надвигается на Высоксу.
Суд, волокита, подьячие и приказные… И, разумеется, все от мала до велика трепетали теперь в Высоксе не из-за того, что есть убитый в доме, убитый барином явно и даже по праву, а трепетали перед волокитой, которая завтра нагрянет. Явится горсть людей по виду таких же, как и все человеки, но они — судьи. Они приедут, будут допрос чинить, пытать всех и каждого и будут бумаги писать. И будут так опрашивать и писать без конца!.. И это писание станет паутиной огромной, плотной, тяжелой, которая ляжет на всю Высоксу. И в этой дьявольской сети запутается туча народу. Убил один барин, а виноваты будут все… каждый, которого наметит судья…
И всякий из обитателей знал, что как бы он ни был далеко от совершенного преступления, как бы ни был он прав, вполне и безусловно непричастен к преступлению, тем не менее он не может ручаться, что выйдет чист из-под розыска.
Дело это простое: призовет судья, учинит опрос, напишет приказный бумагу — и конец… Что в ней прописано, до того тебе дела нет! Сказано в ней — виноват, приказано засадить в острог, а там будет приказано гнать на канате в Сибирь[26]. И все дело будет чисто, гладко и по закону.
И Высокса притихла и притихала все более, настолько, что становилось жутко. Если бы появилась чума и ежедневно выхватывала по десяткам обывателей и укладывала в гроб, то все население было бы менее перепугано.
Впрочем, всякому простому человеку, добродушному и простоватому, конечно, и Бог велел бояться за себя, когда умный, во сто крат всех умнее, Денис Иванович Змглод, и тот был угрюм. Пожалуй, угрюмее, чем когда-либо. На все вопросы людей, бросавшихся к нему за разрешением своих сомнений: чего ждать, что будет? — Змглод вздыхал и отвечал:
— Плохо дело! И барин виноват будет, да и другие виноватые найдутся, не потому, что они виноваты, а потому что волоките нужны таковые. Она безвинными жива. Одними виноватыми ей сытой не быть… А пуще всего великая беда, что барин Басанов богат. Будь он беден, так бы сошло…
Кто-то спросил:
— Денис Иваныч, и ты за себя, небось, опасаешься?
— Глупые твои речи! — сердито отозвался Змглод. — Как же не опасаться? Царя не побоюсь я, если прав, врага человеческого не побоюсь, если я безгрешный. На царя — правда! На сатану — крест и молитва. А на судейский крючок, на ябеду — ничего нет. На все суд есть, Божий ли, царев ли, человечий ли… Как же это: судей — да судить. Этак бы десяток карасей, собравшись, щуку бы съели… Бывает этакое на свете, но бунтом зовется… а за бунт опять к тем же судьям на крюк…
Вместе с тем все равно беспокоились о том, что барин заперся и сидит один.
— Как бы руки на себя не наложил! — решил Михалис. — От боязни волокиты можно на свою жизнь покуситься.
И все стали повторять эти слова грека.
Между тем Басанов мучился только от стыда, от чувства, что его дворянская честь замарана… Не убийством мерзавца, не грозящим судом… Она замарана неверностью законной супруги, оглашенной им же самим… на всю Высоксу, на все наместничество, на всю Россию.
Вот что гнетом придавило Басанова…
А кто во всем виноват?
И Басанов с глубокой ненавистью думал об этом виновнике его позора. Узнай он о преступлении Давыда и о том, что Давыд — «любезный» Дарьи, как-нибудь иначе, не с маху… Он и поступил бы иначе. Не только бы не было никакой огласки и страшного срама, но все осталось бы шито и крыто… Давыда он приказал бы хитро похерить, как делывалось при Аниките Ильиче… Дарью он мог бы просто отдалить от себя и держать в черном теле ради наказанья за неверность. Одной угрозой огласить он бы измучил ее. А теперь все дело простое… стало делом страшнеющим. Дворянская и супружеская честь поругана, да и суд нагрянет…
А все он натворил… этот проклятый, окаянный, беснующийся! Он, о себе возмечтавший и всех в беду втянувший своим поступленьем… И все им было подведено будто нарочно, не по глупости, а будто предательски…
— Да будь ты, Гончий, проклят! — отчаянно восклицал Басанов каждую минуту.
Заснув поутру, он проснулся после полудня, приказал подать себе обедать, но никого не пускал по-прежнему. Когда лакей доложил о Гончем, Дмитрий Андреевич изменился в лице от гнева…
— Скажи, поди, что его я к себе на глаза не пущу ни ныне, ни вовеки веков: он мой погубитель.
Затем в комнату барина явилась обманом и почти силком старуха Матвеевна и повалилась барину в ноги.
— Дозволь все пояснить! — завопила она. — Я все знаю… Он, злодей, барыню страстями взял… батюшкой, ее родителем, приходил… Платье — улика…
Но старухе не дали договорить… Двое людей силой вывели ее вон по одному молчаливому движению барина.
В сумерки сама барыня Дарья Аникитична, какая-то страшная, будто умалишенная, пришла к дверям комнаты мужа, но, найдя их запертыми, не стала стучаться и так же тихо пошла наверх к Сусанне Юрьевне… Войдя, она стала среди комнаты, тупо глядя, и проговорила просто, как бы говоря о пустяках.
— Скажите Дмитрию Андреевичу: я в монастырь хочу…
Сусанна не ответила ни слова и, взяв ее за плечи, тихо вывела от себя и, проводив, довела ее до ее комнат, как малого ребенка.
В этот же вечер в маленькой квартире князя Никаева было светлее, чем в остальных комнатах большого дома. Тело его лежало уже на столе, церковные шандалы стояли кругом, а священник с причтом служил первую панихиду. Это было приказание самого барина. Но никто из обитателей дома и Высоксы не пришел помолиться за упокой души убиенного, ни один человек даже ни разу не наведался за весь день в эту квартиру — не из прислуживанья к барину: погибший был теперь все-таки для всех злодеем. Он в беду бедовую, невылазную втянул барина, как бы заставил себя убить своим злодейским поведением и подвел под суд всю Высоксу.
Басанов до ночи по-прежнему оставался в своей холостой спальне, запершись, и сидел с одним любимцем Михалисом, но молчал. Он позвал грека только потому, что боялся оставаться один в комнате.
Около полуночи Дмитрий Андреевич будто очнулся от оцепенения, в котором был. Он приказал тотчас же, несмотря на полуночь, позвать обер-рунта. Ильев явился тотчас и получил приказ: отправиться лично, разбудить и позвать на совет к барину Змглода.
Басанов, перестав волноваться мыслью о совершенном убийстве, стал думать о последствиях его.
Он захотел решить окончательно и скорей: оставить ли слух о событии в Высоксе добежать до губернии и наместничества, или же тотчас же послать от себя нарочного гонца к самому наместнику с личным заявлением о всем приключившемся.
Явившись тотчас, Змглод, конечно, объяснил барину, а затем и настоял, что нужно немедленно написать наместнику заявление и просить рассудить все дело. Затем тотчас же Змглод написал донесение, а Басанов переписал его и подписался. Но, уже собираясь передать бумагу Ильеву для посылки самого надежного рунта в город, Дмитрий Андреевич вдруг ахнул и сам не понимал, как мог он так странно поступить. Вероятно, страшное смущение, овладевшее им после убийства, заставили его лишиться памяти и соображения. Теперь в самом важном деле всей его жизни он, советовавшийся всегда в малейших мелочах с Сусанной Юрьевной, в эту минуту забыл о ней. Он даже как бы испугался своей опрометчивости.
— Что же это мы! — вдруг воскликнул он. — Денис Иванович, и ты хорош!.. Ведь Сусанна Юрьевна ничего не знает.
— Я полагал, вы уже с барышней перетолковали! — ответил Змглод.
— И не видал. А без Сусанны Юрьевны я ничего не предприму! Как она посудит и порешит.
— Вестимое дело. Так оставим до утра, — решил Змглод.
На другой день, рано утром, Сусанна Юрьевна, которую от имени барина Ильев попросил вниз, нашла у Басанова Змглода, Михалиса и даже коллежского правителя Барабанова. Она выслушала дело, что было накануне порешено. Выслушав все внимательно, она задумалась, и наступило молчание. Но затем она сурово подняла глаза на Басанова и выговорила твердо и холодно:
— Дмитрий Андреевич, я ничего не могу сказать. Я такого важного дела совсем порешить не могу и не хочу. Я на себя ничего такого не возьму. По-моему, ничего не давать знать в наместничество — нехорошо, а писать такое письмо о себе тоже…
Она запнулась и прибавила:
— Не знаю… как-то… тоже кажется мне неподходящим, младенческим поступком.
— Как младенческим? — сказал Басанов.
— Зачем спешишь говорить: я де убил! Приезжайте меня судить.
— Что же делать тогда?.. — воскликнул он смущенным голосом. — Что делать? Совсем уже тогда неведомо, что нам делать!
— Вот и я тоже сказываю! — радостно заговорил Михалис. — Не надо писать! Пускай они сами узнают и приезжают расследовать. Зачем зверю в пасть лезть? Может, по слухам пришлют только какого приказного. Ему Дмитрий Андреевич отвалит тысячу, другую… и конец… А тут он в письме хочет расписывать, как его сатана попутал и как грех вышел. А что написано да подписано, то уж, известно, топором не вырубишь.
— Ну, а ты Денис Иваныч?.. — обернулась Сусанна к Змглоду, сумрачно молчавшему.
— Я это письмо еще вчера сам же и писал, Сусанна Юрьевна! По-моему, сидеть и молчать — беда. Виноватые молчат или прячутся. А правые говорят и сами первые въявь действуют.
Снова наступило молчание.
— Не знаю… Совсем не знаю!.. — выговорила наконец Сусанна. — Хоть до завтра что и обождать, порассудить, хотя бы что другое надумать.
— Что?.. — спросил Басанов.
— Другое! Иначе как поступить. Не молчать и не отписываться.
— Как же так?.. — воскликнули разом и Басанов, и Змглод, и Михалис.
— Не знаю, а так мне сдается… Не молчать, отписаться, известить, да только не так… не расписывать: я, мол, то и то сделал и по таким-то причинам. Зачем это?..
И вдруг Сусанна прибавила резче:
— Дмитрий Андреевич, в такую бедовую пору, как у нас теперь… Знаете. Вот кто, топясь, на дно идет, всегда за соломинку хватаются. В такую пору… поступите, как я вам скажу! Согласитесь на одно, что я вам предложу?
— Что такое? С охотой! — отозвался Басанов волнуясь.
— Позовите сию минуту сюда Гончего…
Басанов сразу сурово насупился и быстро оглянул всех. Все они одинаково насупились, все будто оскорбились. У всякого на лице было написано: «Гончий? Анька? Безрукий? Придет советовать? Довольно начудил уже!»
И среди наступившей тишины и безмолвия Басанов выговорил странным голосом:
— Сусанна Юрьевна, что же нам Гончий скажет? Он не дурак. Но бывает он хуже глупого.
— Воистину так, — подтвердил Змглод.
— Я не прочь звать, кого хотите, — продолжил Басанов. — Тайны же тут никакой нет. Но зачем? Что он нам скажет? Уж если мы сами ничего не придумали, пять человек и не глупых, то что же Анька придумает?
— Как знаете!.. — глухо, но гордо отозвалась Сусанна, как если бы услыхала что-либо для себя обидное.
— Сусанна Юрьевна! Я же, право, ничего против того не имею! — быстро заговорил Басанов. — Если вам угодно, я его сейчас же велю позвать. Что же! — обернулся он ко всем. — Он поступил малоумно, подведя меня на гнев. Но умысла худого у него не было… Он умный! Может, и вправду он надумает что-либо, кое нам на ум не идет. Барабанов, прикажи скорей послать к нему, чтобы был у меня тотчас!
Коллежский правитель двинулся, но Сусанна Юрьевна остановила его.
— Дойди сам. Посылать незачем. Он у меня наверху ждет.
И Сусанна произнесла это с вызывающим оттенком в голосе.
Через несколько минут в комнате появился Гончий и, войдя, тихо, степенно, почти гордо, поклонился одному барину, как бы не видя остальных.
Басанов опустил глаза, будто смущаясь.
— Что прикажете? — холодно произнес Гончий.
Тот в нескольких словах объяснил, в чем дело, и прибавил:
— Скажи ты нам свое слово, как тут быть? По тому, как Михалис сказывает, или по тому, как Денис Иванович сказывает? А Сусанна Юрьевна сама прямо на тебя все свалила, что ты скажешь, то по-её и будет настоящее.
В эту минуту Сусанна взволновалась почти настолько же, сколько в ночь, когда услыхала в доме беготню и отчаянные крики после совершившегося события… Снова теперь всей душой, всем сердцем и помышлением смутилась она… Из-за чего? Из-за пустого: что скажет Анька? Надумает ли он что-нибудь? Удивит ли он сейчас всех своим решением дела? Докажет ли он сейчас им всем, что он первый человек в Высоксе разумом своим, умнее барина и умнее умного Змглода? Докажет ли он, что недаром она его после позорища снова простила, снова приблизила, а теперь души от него не чает, да и не скрывается в этом?
После объясненья Басанова, Гончий стоял неподвижно, сдвинув брови, и глядел куда-то на стену. Но он глядел своим ястребиным взором, упорным, непреклонным, неспособным, казалось, оробеть ни перед чем. И, присмотревшись к лицу Гончего, Сусанна вдруг встрепенулась внутренне, даже сердце слегка колыхнулось в ней радостно… Она поняла, почуяла, что «мой Анька» сейчас скажет свое слово веское, которое сразу все дело порешит.
— Вот что, Дмитрий Андреевич, — заговорил Гончий, — уж коли вы изволили меня позвать и изволили приказывать мне свое решение обстоятельств придумать, то я по совести своей и по разуму своему доложу вам, что писать сейчас куда-либо не надо. Обождем еще сутки! Завтра, хотя бы раненько, можно будет послать гонца к наместнику. А сегодня весь день-деньской ввечеру, да и за ночь, да и завтра утром займемся делом. Надо важное дело делать и спешить. Время не терпит.
— Какое дело?.. Что? — откликнулись все сразу, и в каждом голосе отдельно звучало полное изумление.
— Какое дело?.. — выговорил Анька. — Готовить ответ суду! Суд будет здесь в скорости. Будете ли вы суд звать или совсем не станете, все одно — суд нагрянет. Целая шайка злодейская, именуемая крючкотворами, нагрянет сюда и начнет допрос. Начнет с вас, барина, а там и всех допросит. Не только что нас: барышню, барыню, Дениса Ивановича, их вот, меня, всех приживателей. Суд потянет к допросу всех дворовых, чуть не всех заводских. И вот, все мы — скажу так: вся Высокса, все заводы господина барина Басман-Басанова — все должны этому суду ответ приготовить. Согласный ответ. Ответ в пояснение, как дело было. Все мы, от вас, нашего барина, до последней девчонки, все должны ответствовать суду одно… один ответ должен быть у всех.
Гончий замолчал, украдкой глянул в лицо Сусанны и едва заметно улыбнулся горделиво и самодовольно.
— Что?.. Какой ответ?.. — вымолвил Дмитрий Андреевич едва слышно от внутреннего волнения, так как вдруг ему почему-то показалось, что Гончий вывернул все дело, всех тревожившее, наизнанку. Все событие будто осветилось вдруг иначе, а поэтому как-то иначе представляется разуму.
— Говори же, Онисим! Ответ-то надумал ты или так, зря…
— Нет, — резко перебил Гончий, — я не зря болтаю! Ответ готов понятный… Ответ наш должен быть: знать не знаю и ведать не ведаю!
И Гончий, оглянув удивленные лица всех, прибавил, как если бы ему кто противоречил:
— Да, так: знать не знаю и ведать не ведаю! Все мы любим барина, все ему преданы, все должны за него горой стоять. А уж коли в таком деле не постоим, так когда же в нас нужда будет? На святках, чтобы рядиться да отплясывать, на Пасхе красные яички катать? Нет, теперь-то в нас и нужда, и теперь-то мы все должны, как один человек, не страшась судейской волокиты, так отвечать: князь Никаев, действительно, убит, застрелен, в гробу лежит. Но где был убит, как убит, кто его убил, когда и почему? Знать не знаю и ведать не ведаю!
И в комнате наступило, действительно, гробовое молчание. Слышно было только частое дыхание Сусанны, которая едва владела собой от восторженной радости. Ей казалось, что она должна сдерживать себя, чтобы тотчас же при всех не броситься на шею этого человека, которого сама судьба заставляла ее всякий день любить все больше и больше, всякий день изумляться ему.
— Как же так? — тихо и смущенно произнес Басанов.
— Так-с! — резко отозвался Гончий.
— Это не худо… — робко заметил Барабанов.
— Верно, — раздался вдруг угрюмый голос Змглода. — Верно! Правда твоя! Онисим Абрамыч! Умница ты! Тебе и книги в руки! А сказываю я это по совести. Не думай, что я лукавить стану. Нет! Умница ты, дело сказал! А я около тебя, как младенец, хотел все дело наладить. И хорошо сделала Сусанна Юрьевна, что пожелала за тобой послать! Все, что ты сказал, я сразу понял. Так я понял, что тебе же разъяснить и пояснять все стану. Да, истинно так! — обернулся Змглод к Басанову. — Вся Высокса должна сказывать, что Никаев убит, а кем и когда убит — неведомо! И поди же ты сам, суд судейский, разворачивай распутывай и кашу расхлебывай. Сам ищи виноватого!
— А если предатель найдется, да тайком на допросе покажет, что я убил Никаева? — волнуясь сказал Басанов.
— А мы все заорем, — воскликнул Змглод, — лжет предатель! Видано ли это, слыхано ли это?.. Барин на охоту уехал, на это свидетели есть. А когда он вернулся, то мы… Ну, вот мы же, здесь стоящие, уже видели Никаева в крови на полу. Приехал барин, мы ему и доложили: вот дело какое за ваше отсутствие приключилось в Высоксе, а чьих рук — неведомо.
— Ну, вот! — добродушно выговорил Анька. — Вон как! Я надумал, а ты, Денис Иванович, разукрасил. Ум хорошо, а два — лучше! И коли я не глупо надумал, то ты сейчас того умнее повернул. Именно так: барин на охоте был, а мы тут сбежались и видели убитого Никаева.
— Ну, я приехал, а вы доложили, — заметил Басанов. — Кто же однако убил?
— А сам вот суд и разреши! — ответил Змглод. — Ищи виноватого! Правда, много из-за этого будет безвинных заподозрено и притянуто. Да что же делать!
И по совету Гончего целые сутки ушло на подготовление всех обывателей к ответу. Все от мала до велика, дворяне, дворовые и крестьяне обещали один ответ держать: «знать не знаю, и ведать не ведаю!»
Заявление помещика Басман-Басанова о совершенном в его доме неведомо кем убийстве нахлебника князя было с вечера тоже составлено… По настоянию Гончего оно было краткое, в несколько строк и без единой подробности.
— Не надо себе руки связывать… Не надо тоже языки высокцам связывать… Пускай всякий болтает, что хочет, коли его учнут пытать, — стал объяснять Гончий.
Затем, по его же совету, барин кончил заявление убедительной просьбой не медлить присылкой в Высоксу чиновника для «сыска» по свежим следам, дабы вернее накрыть убийцу.
Подписывая вечером бумагу, Басанов качал головой и на вопрос Сусанны объяснить это ответил:
— Дивлюся Онисиму, — отозвался он. — Сказывается: медный лоб… Вот у него воистину этакий…
— Нетто худо это… — улыбнулась Сусанна. — Для вас же…
— Знаю… Да все-таки дивлюсь. Я же, да прошу поскорее сыск зачинать, чтобы вернее злодея накрыть… Увидим… Что-то еще выйдет?
Утром рано гонец к наместнику, и не простой, а сам обер-рунт Ильев, был уже в пути. Ему было указано ничего от себя не добавлять, если его захватят для опросов, а буде возможно, то, передав пакет, тотчас выезжать обратно…
Через сутки по отъезде гонца тело убитого было похоронено с соблюдением всех обрядов церковных, приличествующих его званию дворянина и князя.
Но, кроме сестры и маленького братишки, никого, ни единого человека на отпевании и похоронах не присутствовало… Все в Высоксе открещивались от «осрамителя» барыни и барина…
Одновременно Дарья Аникитична снова пришла наверх к Сусанне Юрьевне с той же просьбой, переговорить с ее мужем о том, чтобы он тотчас отпустил ее, хотя бы просто на жительство в монастырь, если не для полного пострижения. Сусанна сидела за пяльцами. Дарья стала среди комнаты и, опустив голову, говорила глухо.
— Тяжко мне тут… — кончила она глухим шепотом. — Тяжко, Сусанна Юрьевна… Тяжко…
— Скажи мне, Дарьюшка, — решилась та заговорить. — Как все это могло приключиться?.. Как тебя страх и стыд не взяли? Стало, ты по-прежнему любила князя пуще мужа?..
— Нет… — затрясла головой Дарья.
— Как нет?..
— Он мне сначала, что брат был… А потом, подбившись, стал противен… Боялась я, что всего лишит он. Вот и лишил… детей лишил.
Она закрыла лицо руками, но стояла неподвижно и спокойно.
— Зачем же ты пошла на этакое?..
— Пошла, не знаючи того… Он меня перепугом и силою взял.
— Как силою? Не лги, Дарья. Когда мы, бабы, так сказываем, то это только, чтобы себя огородить.
— Вот Господь! — несколько громче произнесла Дарья Аникитична, приняв руки от лица и указывая правой рукой на образ, висевший в углу комнаты.
— Да как? Не верю я! Как силою? — допрашивала Сусанна, глядя на эту маленькую и простоватую женщину с глупо кротким лицом, она верила ей и сама отвечала себе мысленно: «Ленивый этакую не возьмет!»
Помолчав мгновение, Дарья вымолвила:
— Он батюшкой-родителем вырядился и средь ночи пришел и разбудил… Я испугалась, чувства все потеряла… Замертво хлопнулась на подушки… А когда очнулась, он был… Со мной был и молил, ласкал… Молил не сказывать Дмитрию Андреевичу… Говорил, что мало ль какое бывает… что, может, я овдовею в скорости и его женой стану… а пока, говорил, никто не узнает… Я всех из залы испугаю моим ряженьем. Никто не будет отваживаться ходить там по ночам… а кто и придет да увидит, то не меня…
— И ты знала, что он стрелял в Дмитрия Андреевича?
— Нет. И думается мне, не он это…
— Он тебе не сознавался?..
— Нет. Сказывал тоже: надо бы разыскать злодея. И я, мол, разыщу…
— Он и тебя обманывал, не сознавался…
— Думается, не он был…
Наступило молчание…
Сусанна по-прежнему сидела перед пяльцами и задумавшись глядела в окно… Дарья по-прежнему стояла среди комнаты в двух шагах от пяльцев, как бы подсудимая на допросе, понурившись, опустив голову и глядя в пол…
— Не мне осуждать! — вдруг вслух проговорила Сусанна Юрьевна будто невольно и спохватившись прибавила. — Не мое это дело!
«Не мне осуждать! — продолжала она мысленно. — Будь я замужем, и со мной тоже таковое могло приключиться… Так же мой муж распорядился бы… Она один раз виновата оказалась, да и то не по своей воле. А я что делала всю жизнь?»
И вдруг мысли ее приняли совершенно другой оборот. Все происшедшее не есть ли наказание Дмитрия Андреевича за то, как он женился на богатой приданнице после насильственной смерти ее отца… Но ведь не он зачинщик?.. Змглод зачинщик и главный преступник… а за ним — она сама… а ни Змглод, ни она не наказаны Богом! Стало, это не Божья воля. Или же и ей и Змглоду тоже надо ждать возмездия… И более страшного еще… Что Дмитрию Андреевичу?! Один лишь срам… Жену он никогда не любил. От суда, конечно, отбоярится… ее в монастырь отпустит, а сам будет по-старому жить-поживать с вином да картами… А вот, если судьба захочет ее покарать, то казнит много тяжелее… Ведь не промолчи она тогда, то и Денис Иваныч не пошел бы на этакое… То дело было пострашнее да погрешнее, чем убийство Давыда. Тут месть супружеская… А там было простое злодеяние, убийство невинного, да еще старика-благодетеля… Змглод тоже мстил, но не за жену, а за любимую девушку… А я за что? Ждать, стало, мне — сугубой кары Господней?..
Сусанна Юрьевна была как бы разбужена от своей тяжкой думы голосом Дарьи, которая уж третий раз окликала ее тихо, кротко, упавшим и хриплым голосом.
— Сусанна Юрьевна, помогите…
— Да что? Что? — отозвалась она.
— Попросите Дмитрия Андреевича.
— В монастырь отпустить?
— Да.
— Подумай, Дарья… Ты сама не знаешь еще, на что идешь.
— Знаю, знаю…
— Обожди. Пускай он сам заведет речь…
— Тяжко мне здесь… от стыда тяжко.
— А сыновья? Как же без них?..
— Раз в недельку… Ну раз в месяц Матвеевна будет их привозить ко мне.
— Бог с тобой… — удивилась Сусанна. — Это тебе так все зря кажет… Где же этакое вытерпеть?..
— Не вытерплю — помру…
— И помрешь беспременно… измучившись…
— И того лучше…
И после новой паузы Сусанна Юрьевна поднялась и обещала тотчас же иди и объясниться с Басановым.
— Не отпустит… я руки на себя наложу, — заявила Дарья. — Так ему и скажите.
— Ладно. Ладно… Ступай к себе. Успокойся… Я к тебе приду… Не нынче, то в другой раз перетолкую с Дмитрием Андреевичем.
Сусанна Юрьевна спустилась вниз и, дойдя до дверей комнат Басанова, нашла перед ними рунта. Она хотела войти.
— Простите, барышня, — остановил ее рунт. — Приказано как есть никого не пропускать.
— С ума ты спятил! — воскликнула она.
— Барышня, не гневайтесь… Сейчас Онисим Абрамыч опять сказывал: «Никого, говорит, не пускай».
— Онисим Абрамыч?.. Ушел он или тут?
— У барина.
— Вызови его…
Рунт колебался.
— Войди. Скажи, я зову…
Рунт вошел в двери. Сусанна осталась перед ними и невольно улыбнулась при мысли, что Гончий у Басанова, а ее не пускает простой рунт по его приказу.
Через мгновение вышел Гончий и тоже улыбался, глядя ей в лицо.
— Вот как у нас повелося, — сказала она, уже смеясь.
— То и будет, — ответил он тихо и тоже смеясь. — Обождите мало… Будет Дмитрий Андреевич к вам проситься, а вы не допустите. И он меня будет молить, чтобы вас уломать и его допустить к себе.
— Это почему же? Когда же этакое будет? — невольно выговорила Сусанна удивленная.
— А вот… сказать верно когда — не могу. Через полгода, что ли.
— Что ты? Спросонья болтаешь?
— Нет, дорогая моя! — вдруг сурово вымолвил Гончий. — Мне не до сна… Говорю, речку переплываю, а до того берега еще далече… а назад и совсем уже нельзя: убитый Давыд не пускает…
— Ничего я не разберу…
— Обождите… Разберетесь и начнете смеяться не ныне-завтра… Что вам-то теперь нужно от него? Зачем вы?
— Дарья Аникитична все молит… Опять просила сейчас перетолковать, чтобы скорее он ее отпустил отсюда.
— В монастырь? Успеется… Бросьте. Да ему и не до нее… Мы беседуем о деле важнеющем, чем Дарья Аникитична. Что она ему? Тут важнее.
— Что же важнее-то?
— Как от волокиты отвертеться ему. Надо на первых же порах путать начать, чтоб суд с толку сбить.
— Не выгорит это, Онисим. Чует мое сердце, что не выгорит! — вдруг решительно произнесла Сусанна.
— Тем лучше… — шепнул Гончий, улыбаясь.
Она с удивлением взглянула ему в лицо, но, ничего не сказав, пошла обратно наверх, не зайдя к Дарье.
На другой день, в сумерки, один из дежурных людей пробежав все гостиные и зал, вбежал в комнаты Дмитрия Андреевича и, забыв всякий страх барина, почти крикнул, докладывая испуганно:
— Приехали…
Басанов слегка смутился, встал с места, подвигался по комнате, будто собираясь выйти, и опять сел…
Лакей стоял, глядя на барина…
— Ступай. Чего торчишь…
Лакей опомнился и быстро вышел…
Наверху Анна Фавстовна также вбежала к своей барышне со словами:
— Видели? Куча! С дюжину… Видели?
— Видела, — ответила Сусанна Юрьевна суровым голосом.
В то и мгновение Гончий вошел в комнату, собираясь что-то сказать, но, глянув на нее, только улыбнулся лукаво.
— Чему? — холодно и сердито спросила Сусанна.
— А тому, что и вы испугались, — ответил он. — Все в доме мечутся, как угорелые. И вы тоже не хуже прочих робеете. А вам бы радоваться, а не пугаться.
— Радоваться? — изумилась она и пристально поглядела ему в лицо, чтобы убедиться, что он не шутит. — Радоваться? — повторила она.
— Прыгать да плясать, как ребята малые делают от радости! — выговорил Гончий серьезно. — А вы-то тоже оробели. Будто, подумаешь, вы из своих рук застрелили Давыдку. Ей-Боту! Будто вы, а не он…
— Что ты чудишь, Онисим… — вымолвила она вне себя от какого-то необъяснимого чувства удивления и усталости вместе. — С тобой, ей-Богу, с ума сойдешь…
Гончий не ответил и, стоя среди комнаты, улыбался самодовольно, но не добродушно, будто замышляя что худое… Сусанна заметила и поняла верно его усмешку.
— Ты скоро и меня тоже… подведешь… — вымолвила она.
— Бог с вами!.. Что вы говорите! Грех вам так сказывать! — укоризненно, но и нежно воскликнул он. — Да. Верно. Я вас и теперь подвожу… Но на хорошее, а не на худое… Добра вам желая, из кожи лезу, а вы этакое говорите. Бог с вами!
Он махнул рукой и быстро вышел.
Между тем в доме была сумятица.
— Приехали! Страсть! Орава! Господи! Чтой-то будет! Сам наместник! Ври больше!.. В тележке, сказывают, мешки с клещами… Пытать ими будут… Два воза плетей идет, к вечеру прибудут. Кто? Плети! Ох, народ! Чего не измыслит! Только накаркает!
И этот говор расходился по дому, а из дому шел по Высоксе.
Между тем в гостиных уже были важные степенные, но какие-то диковинные гости. На вид они были дрянь сущая… Какие-то худолицые, поджарые, будто корчащие из себя важных людей, но знающие сами, что они дрянь. Все кругом в доме сознавали, да и они тоже сознавали, что они важны не сами по себе, а важны только тем, что в этом доме совершено смертоубийство.
По приказанию «главного» с крестом на шее было доложено вновь уже официально барину Дмитрию Андреевичу:
— Отделение верхнего земского суда. Статский советник и кавалер Колокольцев с двумя заседателями.
Басанов, уже успокоившийся и готовый к приему следственной комиссии из наместничества, слегка смутился, услыхав фамилию: «Колокольцев». Он старался что-то вспомнить и не мог… Но эта фамилия ему сказала что-то особенное.
Приезжее отделение суда как-то само собой распалось на три части. Трое чиновников вошли, прошли в гостиную и сели… Главный с крестом на шее достал табакерку, нюхнул и стал странными глазами оглядывать мебель, английские часы на мраморной тумбе, картины, бронзу… Его глаза будто говорили:
«Ничего! Вещи хорошие… Пригодятся…»
Он будто сюда приехал все это купить, но зато дешево…
Двое его спутников были важны, но к нему относились подобострастно вежливо.
В соседней комнате, полуприхожей, остались, сами себя в ней задержав, пять человек, в длиннополых кафтанах с ястребиными лицами…
Наконец, в передней уселись и мирно беседовали с дежурными еще с полдюжины не то приказных и подьячих[27], не то простых писцов, по имени: «земские ярыги»[28].
Со следующего дня в Высоксе был уже будто новый хозяин.
Жизнь пошла на новый лад.
Гостиная барыни больше всею понравилась «отделению верхнего суда». И светлее, и покойнее, и ближе от всего…
В этой комнате все и устроили. Мебель вынесли вон, поставили три стола, один большой и два поменьше и прибавили большое кресло для статского советника Колокольцева, два кресла поменьше для его двух помощников, простые стулья для подьячих и писарей.
Отделение сказало, что оно кушать привыкло не позднее полудня, любит черный квас и сбитень[29], в конце обеда, пожалуй, и вино заморское «ромарей», и венгерское. Ужин не позднее восьми часов.
Ввечеру отделение выходило погулять в сад… Спрашивало, работают ли на заводах девки слободские, а если работают, то гуляют ли ввечеру в саду… Им бы следовало таковое дозволить ради отдыха от работы.
Высокса притихла… Всякий ходил, как пришибленный… «Нынче ты ничего, а завтра злодей, а послезавтра и острожный»[30].
На допросе, у стола, где сидел статский советник Ельпидифор Алексеевич Колокольцев, перебывало с девяти часов утра много народу. Первым пришел барин сам и сказал, как дело было…
— Приехал с охоты, и мне доложили…
Все, кто шли потом, говорили:
— Знать не знаю и ведать не ведаю. Убили. В ночь. Князя Никаева! Не то ножом, не то поленом. Может, и из ружья. Кто? Бог его знает. Мы не видали. Приехал барин, мы доложили.
Дарья Аникитична молчала и глядела, глядела и молчала…
— Скажите, сударыня, хоть что-нибудь! — строго заявил Колокольцев.
Но Дарья Аникитична только потрясла молча головой.
Сусанна Юрьевна сама первая заговорила:
— Нечего меня спрашивать! На то вы и судьи, чтобы учинить розыск, все разобрать и виновного найти… А меня прошу не тревожить. Я сама никого не убивала. Кто убил, никому не ведомо. Как же это мне знать? Но если бы я и знала, то не сказала бы.
И она произнесла все это сурово и важно.
Вместе с тем она позвала Ельпидифора Алексеевича любезно и кокетливо к себе вечерком на чашку чаю с калужским тестом, кстати тоже отведать изделия всякого из стряпни собственного крепостного кондитера.
Колокольцев, ухмыляясь, поблагодарил за честь и обещал непременно быть, понимая, что «суть» дела можно обделать только с красавицей.
Онисим Гончий на допросе заявил холодно:
— Смекаю я, кто в смертоубийстве виновен, но сказать не могу. Ввечеру у Сусанны Юрьевны, беседуя, кой-что могу вам пояснить… не для записи… а так по дружеству…
Колокольцев тоже согласился, улыбаясь…
И ввечеру они втроем действительно всю суть дела выяснили и порешили.
Уже поздно, вернувшись сверху к себе, начальник «отделения» был в восхищении от красавицы барышни, а равно и от ума Онисима Абрамовича.
— А он из простых писарей, как и я… — заявил он своему первому помощнику.
На следующий день первым к допросу был вызван снова сам барин.
Судья передал ему свои подозрения «как дело было», убеждая сознаться во всем и положиться на монаршую милость.
Басанов упорно отрицал «возведенный врагами поклеп».
В следующие дни началось что-то такое непонятное, мудреное, темное, диковинное, что Высокса ахнула… И длилось это более недели…
С проволочного завода привезли знахарку, колдунью Ешку, маленькую калмычку, уже старушенцию, но лукавую и умную…
Она оказалась главным свидетелем, осветившим все дело, и направила «розыск», куда следует. Двое заводских крестьян и один дворовый были взяты под стражу с тем, чтобы быть отправленными под конвоем в наместничество…
Отделение собиралось уезжать…
Накануне отъезда, вечером, Колокольцев, наедине, заперев свою дверь на ключ, считал толстые пачки ассигнаций… Всего было двадцать пять тысяч… Главный судья сиял…
— Ай, голова! Ай, какая голова! — шептал он. — Не видывал таковых. Вот бы его из этой канцелярии заводской, да в нашу бы взять. Про нас сказывают люди: крючки де судейские! Нет, голубчики, у вас вот тут молодец — истый крючок. Всю империю зацепить, прицепить и поволочь сможет… Недаром и прозывается особо… Кличка по шерсти: истинно гончая собака, след зверя носом находящая…
Наутро все вздохнули свободно и радовались. «Отделение» выехало восвояси, захватя и главных преступников…
— Умница ты, Гончий! Умница! — восторженно повторял Басанов.
Гончий благодарил и радостно ухмылялся… но как-то загадочно… Однако этого, кроме Сусанны Юрьевны, никто не замечал. Сама же она была несколько озабочена и не умела скрыть какой-то тревоги… «Ох, перехитрит, пересолит», — думалось ей.
Прошло три недели… Высокса вся от мала до велика снова встрепенулась, а затем будто тотчас замерла от перепуга.
Новое «отделение» явилось из наместничества распутать напутаное первым.
— Ну вот она… началась! — воскликнул Денис Иваныч.
— Кто — она?.. — спросила его жена.
— Волокита!..
Вторые судьи, пробыв неделю с опросом, все распутали по-своему, и уже никто не мог ничего понять…
Прошел слух, что судьи раскрыли истинного убийцу князя Никаева и, не зная как им поступить в особо важном обстоятельстве, послали донесение наместнику и ждут его разрешения арестовать… кого-то в доме… Кого?
Те, что говорили со слов других, сами робели от изумления и страха.
— Виновата в смертоубийстве и будет осуждена сама барыня Дарья Аникитична!.. А барину тоже не избежать беды… Он помогал супруге…
Однако второе «отделение» кончило в одну неделю свой сыск и уехало, не арестовав ни барина, ни барыни. Оно определило оставить их в Высоксе под подозрением и указало родственнице их наблюсти за ними, чтобы они «безотсутственно» пребывали в вотчине.
Начальник второго земского отделения, уезжая, был тоже очень доволен и очень вежлив с красавицей-барышней и очень радушен с новым «заведующим коллежским правлением». Дела были временно поручены Гончему по просьбе и совету барышни, но неведомо кем. Сам же барин с женою были временно устранены от всех дел управления заводами под предлогом, что угрозами и деньгами не допускают своих холопов чистосердечно показывать правду по делу об убийстве.
Прошло полгода со дня совершенного преступления, и дело стало принимать иной оборот.
Басанов, уже увезенный из вотчины, жил безвыездно под надзором в губернском городе… В суде шло дело о нем, как о главном заподозренном в смертоубийстве. Предполагаемая пособница его, Дарья Аникитична, была по распоряжению наместника впредь до окончания сыска и суда оставлена на жительстве в Высоксе при детях, но не при делах управления.
Предписание правительственное между прочим гласило:
«Перепоручив оной дворянке, Дарье, Аникитовой дочери Басман-Басановой, яко родной матери, печися и старатися об чадах, двух сынах ее, Олимпии и Аркадии, изъять из ведения ее и присутствия всякие заводские, и вотчинные, и прочие дела, а управление и распоряжение оными возложить на девицу из дворянок Сусанну Юрьевну (Егорову тож) дочь Касаткину, с строжайшим препоручением ей опекать и блюсти все, до Высокских Басман-Басановских заводов и вотчин и степных деревень и иного прочего имущества касаемое, сущее и присное. Опричь сего, нижегородскому бывшему купцу, а ныне высокским коллежским правителем назначенну, Онисиму Абрамову сыну Гончему, яко ответственну, не токмо пред опекуншей дворянкой Касаткиной, всего управления блюстительницей, но такожде и сугубо ответственну пред самым наместническим правлением, — иметь все в полном его, Гончего, распоряжении и под наивящшим его наблюдением всех дел происхождения. И отнюдь не ссылатися ему, Гончему, на помешательства и помешателей, а на свой страх и совесть приемля пред законом все оное, до заводских и вотчинных дел касаемое и следующее, строжайше и неукоснительно ведать и в наместническое правление доносить… И такс всему оному вышеписанному впредь до присного наместнического указу быти».