Шумное веселье за стенами замка продолжалось. Люди, отмечавшие праздник сбора урожая и не подозревали, что граф находился при смерти, что Филипп спал после дозы снотворного, а мы с Жан-Пьером сидели в библиотеке и ждали.
В комнате графа находилось двое врачей. Еще не было одиннадцати, а мне казалось, что прошла целая жизнь с того момента, когда я стояла в темнице рядом с графом и неожиданно столкнулась лицом к лицу со смертью.
Как ни странно, тут же сидел Жан-Пьер, лицо его было бледным, в глазах читалось замешательство, словно он тоже не понимал, что происходило.
— Как они долго там, — сказала я.
— Не волнуйтесь. Он не умрет.
Я покачала головой.
— Нет, — сказал Жан-Пьер с горечью. — Он не умрет до тех пор, пока сам не захочет этого. Так было всегда…
Внезапно он улыбнулся.
— Сядьте, — сказал он, — не ходите из угла в угол — этим делу не поможешь. Секундой раньше, и я бы спас его. Я опоздал лишь на секунду.
Голос его звучал властно. Он вполне мог бы быть графом — хозяином этого замка. Впервые я заметила в его лице сходство с графским семейством, что в тот момент было совершенно неуместным.
Жан-Пьер сейчас давал распоряжения: — именно он послал меня за докторами, он руководил нашими действиями.
— Мы должны как можно меньше рассказывать о том, что произошло в темнице, — предупредил он, — граф скорее всего захочет изложить эту историю по-своему. Я думаю, ружье выстрелит случайно. Он не захочет, чтобы месье Филиппа обвинили в умышленном убийстве. Нам лучше проявить благоразумие до тех пор, пока мы не узнаем, что он думает по этому поводу.
Я также склонялась к этому решению. До тех пор, пока мы не узнаем. Он снова откроет глаза и будет жить.
— Если он выживет… — начала я.
— Он будет жить, — сказал Жан-Пьер.
— Если бы я могла быть уверена…
— Он хочет жить, — он на минуту замолчал, а затем продолжил. — Я видел, что вы ушли. Как я мог удержаться? Месье Филипп видел вас… ну, да все, наверное, видели и обо всем догадались. Я следил за вами. Я шел по вашим следам до темницы… и Филипп тоже. Но граф захочет жить… а если он чего-то хочет, он это получит.
— Итак, Жан-Пьер, вы спасли ему жизнь.
Он нахмурился, — Я не знаю, почему я это сделал, — сказал он. — Я мог бы позволить Филиппу застрелить его. Он первоклассный стрелок. Пуля пробила бы сердце: туда он и целился. Я знал это… и сказал себе:
— Ну вот и конец вам, господин граф. А потом… я прыгнул на Филиппа, схватил его за руку… и на секунду опоздал. На полсекунды… если бы не эти полсекунды, пуля попала бы в потолок… а на полсекунды позже — в его сердце. Хотя я не мог раньше. Я был довольно далеко. Не знаю, почему я это сделал. Я просто не думал об этом.
— Жан-Пьер, — повторила я, — если он будет жить, то жизнь ему спасли именно вы.
— Это странно, — заметил он.
Наступила тишина.
Мне нужно было поговорить о чем-нибудь еще. Мысль о том, что он лежит там без сознания, была невыносима… жизнь его медленно угасала, унося с собой все мои надежды на счастье.
— Вы искали изумруды, — сказала я.
— Да. Я собирался найти их и уехать. Это не было бы воровством. Я имею право… теперь, конечно, я не получу ничего. Я уеду в Мермоз и останусь его рабом на всю свою жизнь… если он будет жить, а он будет жить, потому что я его спас.
— Мы никогда не забудем этого, Жан-Пьер.
— Вы выходите за него замуж?
— Да.
— Тогда я теряю и вас.
— Вам никогда не была нужна я, Жан-Пьер. Вам было нужно только то, что, как вы считали, нужно ему.
— Странно… странно, его присутствие тут омрачало всю мою жизнь. Я ненавижу его. Бывали времена, когда я сам мог взять ружье и… и подумать только… если он будет жить, то только потому, что я спас его. Я бы сам никогда этому не поверил.
— Мы никогда не знаем, как поведем себя в определенных обстоятельствах… не знаем до тех пор, пока не столкнемся с ними. Сегодня вы совершили благородное дело, Жан-Пьер.
— Это было просто безумием. Мой разум отказывается в это поверить. Говорю вам, я ненавидел его — сколько я себя помню. У него есть все, чего я желаю. Он сам — то, чем я хочу быть.
— Филипп тоже хотел занять его место. Он ненавидел его, как и вы. Зависть разрушительна. Это один из семи смертных грехов, Жан-Пьер, и я думаю, самый страшный. Но вы его победили. Я так рада за вас, Жан-Пьер.
— Но говорю вам, я не хотел этого. Я не собирался убивать его. Но изумруды я бы украл, если бы представился случай.
— Я уверена, вы никогда бы не убили его. Теперь вы это сами знаете. Возможно, вы даже женились бы на мне. Вы могли бы попытаться жениться на Женевьеве.
На мгновение лицо его смягчилось.
— Мог бы, — сказал он. — Это испортило бы благородному графу настроение.
— А Женевьева? Неужели вы могли бы использовать ее для мести?
— Она очаровательная девушка. Юная… и необузданная… и как я, непредсказуемая. И она — дочь графа. Только не думайте, что я исправился, потому что совершил сегодня этот безумный поступок. Я ничего не стану обещать Женевьеве.
— Она молода и впечатлительна.
— И влюблена в меня.
— Ее нельзя обижать. Жизнь была к ней жестока.
— Вы думаете, я ее обижу?
— Нет, Жан-Пьер. Вы не такой злодей, каким хотите себя представить.
— Вы многого обо мне не знаете, Даллас.
— Достаточно много, чтобы верно судить о вас.
— Вы бы удивились, если бы узнали о моих намерениях… Я собирался сделать своего сына хозяином замка, если уж это недоступно мне.
— Но каким образом?
— Вы знаете, у графа были планы до того, как он решил жениться на вас. Он и не помышлял о повторном браке, поэтому решил привезти сюда свою любовницу и выдать ее замуж за Филиппа. Их сын унаследовал бы замок. Ну, так это будет мой сын, а не его.
— Вы и Клод!
Он с победным видом кивнул. — Почему бы и нет? Она возненавидела его, лишившись его внимания. Филипп не мужчина и вот… ну, что вы об этом думаете?
Но я думала только о том, что происходит в комнате наверху.
Врачи вошли в комнату. Оба они были местные, и знали многое обо всех нас. Один из них приезжал к графу после выстрела в лесу.
Я встала, и оба доктора посмотрели на меня.
— Он… — начала я.
— Он сейчас спит.
Я смотрела на них с безмолвной мольбой оставить мне хоть какую-то надежду.
— Он чудом оказался жив, — сказал один из них мягко. — Еще несколько сантиметров и… короче, ему повезло.
— Он выживет? — голос мой дрожал.
— Он, несомненно, в большой опасности. Если он переживет эту ночь…
Я бессильно опустилась в кресло.
— Мы должны остаться здесь до утра, — сказал один из врачей.
— Умоляю вас, останьтесь.
— Как это произошло? — спросил тот, кто постарше.
— Ружье месье Филиппа случайно выстрелило, — сказал Жан-Пьер. — Господин граф расскажет, как все произошло… если выздоровеет.
Доктора кивнули. А я подумала, что, наверное, они оба были здесь в тот день, когда умерла Франсуаза; интересно, тогда они тоже ждали объяснений графа по поводу случившейся трагедии?
Мне все равно, что тогда произошло. Я молила только о том, чтобы он выжил.
— Вы мадемуазель Лоусон? — спросил младший.
Я подтвердила это.
— Вас, кажется зовут Даллас.
— Да.
— Мне показалось, он пытался выговорить это имя. Может быть, вы посидите у его постели? Он не сможет с вами разговаривать, просто на случай, если он очнется. Ему будет приятно видеть вас там.
Я пошла в его спальню и просидела там всю ночь, глядя на него и молясь, чтобы он выжил. Рано утром он открыл глаза и посмотрел на меня — я поняла, что он был счастлив увидеть меня.
— Ты должен жить… ты не можешь умереть и оставить меня одну, — твердила я.
Потом он рассказал, что слышал мои слова, и твердо решил одолеть смерть.
Через неделю мы уже знали, что его полное выздоровление — лишь вопрос времени.
У него на удивление крепкий организм, сказали врачи, и ему чудесным образом повезло; теперь ему нужно было лишь полностью оправиться.
Граф объяснил, как все произошло — так, как мы и думали. Он не желал, чтобы его кузена обвинили в попытке убийства. Филипп и Клод уехали в Бургундию, и в разговоре между двумя кузенами Филиппу было приказано никогда больше не возвращаться в замок.
Я была рада, что больше никогда не увижу Клод. Теперь я знала, что она тоже искала изумруды, что она заинтересовалась настенной росписью именно тогда, когда проступили буквы: видимо, она догадалась, что я наткнулась на разгадку. Они с Филиппом вместе следили за мной; она обыскивала мою комнату, пока он задерживал меня на винограднике. Должно быть, это Филипп преследовал меня в роще в тот день. Намеревался ли он застрелить меня, как раньше пытался застрелить графа? Они хотели избавиться от меня и делали все возможное, чтобы заставить уехать, так как сочли, что граф слишком заинтересовался мной: если бы он женился, все их планы бы рухнули.
Клод была странной и сложной личностью. Я уверена, что одно время она искренне сочувствовала мне и ради моего же блага хотела спасти меня от графа. Она не могла поверить, что такая женщина, как я, могла вызвать постоянное чувство у столь ветреного мужчины — даже такой соблазнительной особе, как она, не удалось его удержать. Я представила ее и с мужем, и с Жан-Пьером — она была готова убежать с Жан-Пьером, если бы он нашел изумруды, и спокойно могла остаться с Филиппом, если бы он оказался удачливее в поисках сокровищ.
Я была рада, что Жан-Пьер избавился от нее, потому что я всегда буду испытывать к нему нежные чувства.
Граф сказал, что виноградники Мермоза он отдаст Жан-Пьеру. «Это малая плата, — сказал он, — за спасение моей жизни.»
Я предпочла не посвящать его в нашу с Жан-Пьером тайну; видимо, он и сам знал, потому что даже не спросил, что делал Жан-Пьер в темнице.
То были дни, полные надежд и страхов. Врачи обсуждали со мной его состояние, а я оказалась весьма способной сиделкой, но возможно это объяснялось лишь особым интересом к пациенту.
Мы часто сидели в саду и обсуждали наше будущее, говорили о Филиппе и Жан-Пьере. Я догадывалась, что Филипп сначала не возражал против моего присутствия в замке, потому что не думал, что я привлеку внимание графа, а когда понял, что ошибся, решил избавиться от меня. Вместе с Клод они решили, что мне нужно предложить работу по реставрации картин ее отца, чтобы убрать меня из Гейяра. И она попыталась соблазнить меня этим предложением. Потом он, конечно, думал убрать меня менее безобидным способом.
Мы пришли к выводу, что потайной шкаф был сооружен в том самом месте, где когда-то несчастный узник прорыл лаз из каменного мешка в темницу. Граф помнил, как его дед рассказывал об этом происшествии.
Изумруды вновь поместили в укрепленную комнату. Может быть, когда-нибудь я и надену их. Мысль об этом до сих пор кажется мне нелепой.
Мне очень хотелось, чтобы все эти приключения благополучно завершились — этого требовала моя страсть к завершенности. Иногда я сидела в залитом солнцем саду, смотрела на башни с бойницами и ощущала себя так, словно живу в сказке. Я была принцессой в изгнании, которая спасла заколдованного принца. Я сняла с него чары, и он вновь будет счастлив, счастлив навсегда. Теперь мне хотелось верить в это… в саду царило бабье лето, и человек, за которого я вскоре выйду замуж, был рядом со мной.
Но жизнь — не сказка.
Жан-Пьер уехал в Мермоз, после его отъезда Женевьева пребывала в мрачном расположении духа. В голове у нее родились безумные планы; а один благородный поступок не переменил характера Жан-Пьера.
Кроме того, мое счастье омрачала тень прошлого. Смогу ли я когда-нибудь забыть первую графиню?
О моем будущем замужестве стало известно. Я замечала эти взгляды… мадам Латьер, мадам Бастид… и вся прислуга.
Все как в сказке — скромная девушка приехала в замок и вышла замуж за графа.
Женевьева, тяжело переживавшая потерю Жан-Пьера, не старалась сдержать себя.
— Однако, вы храбрая!
— Храбрая? В каком смысле?
— Если он убил одну жену, почему бы не убить и вторую?
Да, счастливого завершения этой истории не предвиделось.
Дух Франсуазы словно преследовал меня. Я не верила в слухи, которые до меня доходили; но, как ни странно, они не давали мне покоя.
Он не убивал ее, повторяла я себе бесконечно.
И все же, почему он отказался сказать мне правду?
— Между нами не должно быть лжи, — говорил он.
Но продолжал молчать.
Возможность все узнать, однако, представилась, и я не могла от нее отказаться.
Вот как это произошло. Был полдень, в замке было тихо. Поведение Женевьевы вызывало у меня беспокойство и я пошла в комнату Нуну. Я хотела поговорить с ней о девочке, постараться понять, насколько далеко зашли ее чувства к Жан-Пьеру.
Я постучалась в дверь комнаты Нуну. Ответа не последовало, и я решилась войти. Нуну лежала на кушетке; глаза ее были прикрыты темным платком, я поняла, что она снова страдает от приступа головной боли.
— Нуну, — мягко позвала я, но ответа не последовало.
Взгляд мой скользнул от спящей женщины к шкафу, в котором хранились заветные тетради, и я увидела, что в дверце торчат ключи. Обычно она хранила их на цепочке у пояса, и было совсем не похоже на нее оставить их там.
Я склонилась над ней. Она глубоко дышала, сон ее был крепким.
Я опять посмотрела на шкаф: соблазн был слишком велик. Мне нужно знать. Она ведь показала мне остальные дневники, почему бы не посмотреть и этот? В конце концов, Франсуаза умерла, и если Нуну может их читать, почему нельзя мне?
Это важно, уверяла я себя. Это чрезвычайно важно. Я должна знать, что написано в последней тетради.
Я спокойно подошла к шкафу. Взглянув через плечо на спящую, я открыла дверцу. Бутылка, маленький стаканчик. Я взяла и понюхала его. Настойка опия, которой она пользовалась при головной боли — то самое снадобье, которое убило Франсуазу.
Нуну приняла его, потому что головная боль была невыносима. Мне нужно знать правду. Что толку от угрызений совести?
Я взяла тетрадь, стоявшую последней в ряду, перелистала ее. Да, это именно то, что мне нужно.
Я пошла к двери.
Нуну даже не пошевелилась. Я помчалась в свою комнату, сердце мое бешено колотилось. Я начала читать.
«Значит, у меня будет ребенок. На этот раз, может быть, мальчик. Это ему понравится. Пока я никому не скажу. Лотер должен узнать первым. Я скажу ему: «Лотер, у нас будет ребенок. Ты рад?» Конечно, я боюсь. Я многого боюсь. Но когда все кончится, все будет хорошо. Что скажет папа? Он оскорбится… ему будет отвратительно. Насколько он был бы счастливее, если бы я пришла и сказала, что ухожу в монастырь. Прочь от злобного мира, от похоти и тщеславия. Это бы ему пришлось по душе. А я приду к нему и скажу: «Папа, у меня будет ребенок.» Не сейчас. Я найду подходящий момент. Поэтому пока я ничего не должна говорить. Чтобы папа не узнал.
Говорят, женщина, ожидающая ребенка, меняется. Я изменилась. Я могла бы быть так счастлива. Я почти счастлива. Мне снится ребенок. Это будет мальчик, потому что мы так хотим. Это правильно, что графы де ла Талль должны иметь сыновей. За тем они и женятся. Если бы это не было обязательно, их устроили бы и любовницы. Они любят только их. Но теперь все будет по-другому. Он по-другому будет смотреть на меня: я буду матерью его сына.
Это чудесно. Я должна была знать это раньше. Не надо было слушать папу. Вчера, когда я ездила в Каррфур, я ничего ему не сказала. Не могла себя заставить. Я счастлива, а он все испортит. Он посмотрит на меня строгим ледяным взглядом и все увидит… все то, что предшествовало появлению младенца… не так, как это было… а так, как он себе представляет… ужасно… грешно… Я хотела крикнуть ему: «Нет, папа, это не так. Ты не прав. Не надо было слушать тебя.» О, эта комната, где мы вместе преклоняли колена и ты молился о том, чтобы я избегала плотской похоти! Потому я и шарахалась от мужа, Я все думаю теперь о вечере накануне моей свадьбы. Почему он согласился? Он пожалел об этом почти сразу же. Я помню, как после подписания брачного контракта и обеда мы вместе молились и он сказал: «Дитя мое, мне так хотелось бы, чтобы этого не было.» А я сказала: «Но папа, все меня поздравляют!» А он ответил: «Это потому, что брак с де ла Таллями считается хорошей партией, но я был бы счастлив, если бы ты сохранила чистоту».
Тогда я не поняла и сказала, что постараюсь быть добродетельной женщиной, а он пробормотал что-то насчет плотских страстей. А потом перед венчанием мы вместе молились, и я не знала ничего о том, что меня ожидает, кроме того, что это стыдно, и что мой отец опечален, что не может уберечь меня от позора. И вот такой я пришла к своему мужу…
Но теперь все по-другому. Наконец я поняла, что папа не прав. Ему не следовало жениться. Он хотел стать монахом. Он уже собирался в монастырь, но потом понял, что хочет жениться, и женился на моей матери. Но он возненавидел себя за свою слабость, и монашеская ряса стала его величайшим сокровищем. Он ошибается. Теперь я это знаю. Я могла бы стать счастливой. Я могла бы узнать, как заставить Лотера любить меня, если бы папа не запугал меня, если бы он не внушил мне, что супружеская постель — нечто постыдное. Я не пытаюсь обвинить его. Все эти годы, когда мой муж избегал меня, когда он проводил ночи с другими женщинами — их могло и не быть. Я начинаю понимать, что отвратила его от себя своим трепетом перед грехом. Завтра я поеду в Каррфур и скажу отцу, что у меня будет ребенок. Я скажу: «Папа, я не стыжусь… я горжусь собой. Все теперь будет по-другому».
Я не поехала в Каррфур, как обещала себе: зуб мудрости опять разболелся. Нуну сказала: «Иногда, когда женщина беременна, у нее выпадают зубы». Я покраснела, и она поняла. Как я могла удержать что-то в секрете от Нуну? Я сказала: «Не говори никому, Нуну. Я еще не сказала ему. Он должен узнать первым, ведь правда?! И еще я хочу сказать отцу». Нуну поняла. Она так хорошо знает меня. Она знает, как папа заставляет меня молиться, когда я приезжаю туда. Она знает, что ему хотелось бы видеть меня в монастыре. Она знает, что он думает о супружестве. Она втерла мне в десну дольку чеснока и сказала, что это должно помочь; я присела на скамеечку, спиной к ней, как часто сидела в детстве. Мы разговаривали с Нуну. Я рассказала ей о том, что чувствовала. Я сказала: «Папа ошибается, Нуну. Из-за него я относилась к замужеству как к чему-то позорному. Это из-за того, что… потому что это я сделала наш брак таким невыносимым, мой муж пошел к другим». «Ты не виновата, — сказала она. — Ты не нарушила ни одну заповедь». «Из-за папы я чувствую себя нечистой, — сказала я. — С самого начала. Поэтому мой муж отвернулся от меня. Я не могла объяснить ему. Он подумал, что я холодная, а ты ведь знаешь, Нуну, он-то не холодный. Ему нужна ласковая, нежная, умная женщина. С ним обращались несправедливо». Нуну не поняла. Она сказала, что я ничего дурного не сделала. Я обвинила ее в том, что она заодно с отцом. И сказала: «Мне кажется, тебе тоже больше хотелось бы видеть меня в монастыре, а не замужем…» Она этого не отрицала. Я сказала: «Ты тоже думаешь, что брак — нечто стыдное». И этого она тоже не отрицала. Зубная боль не прошла, поэтому она дала мне несколько капель настойки опия в стакане воды и заставила лечь на кушетку. Бутылочку она закрыла в шкафу и села рядом со мной. «Ты сейчас уснешь, — сказала она. — Крепко уснешь». Так и вышло. Это ужасно. Я не забуду этого до самой смерти. Все время вспоминаю об этом. Может быть, если я напишу об этом, мои мысли не будут все время к этому возвращаться. Папа очень плох. Началось все так. Сегодня я поехала к нему. Я решила рассказать ему о будущем ребенке. Когда я приехала, он был в своей комнате, и я пошла прямо к нему. В это время он сидел за столом и читал Библию. Он посмотрел на меня, потом положил красную шелковую закладку на страницу и закрыл книгу. «Ну, дитя мое». — сказал он. Я подошла и поцеловала его. Кажется, он сразу заметил, что я изменилась, потому что вид у него был удивленный и несколько встревоженный. Он спросил о Женевьеве, привезла ли я ее с собой. Я сказала, что нет. Бедный ребенок, такие длинные молитвы — это для нее слишком. Она начинает упрямиться, и это беспокоит его больше всего. Я уверила его в том, что она хороший ребенок. Он сказал, что замечает в ней склонность к своенравию. За этим нужно следить. Может быть, потому что я вновь собираюсь стать матерью, но я ощутила в себе протест. Я не хотела, чтобы Женевьева, когда придет время, пришла к своему мужу такой же, какой пришла я. Я довольно резко ответила, что по моему мнению она нормальна, такая, каким должен быть ребенок. Не следует ждать от детей, что они будут вести себя, как ангелы. Он встал, вид его был ужасен. «Нормальна, — сказал он, — Почему ты так говоришь?» И я ответила: «Потому что для ребенка естественно быть немножко, как ты говоришь, своевольным время от времени. Женевьева такова. Я не стану наказывать ее за это». «Пожалеешь розгу — испортишь ребенка, — ответил он. — Если она порочна, ее следует сечь». Я была в ужасе. «Ты ошибаешься, папа, — сказала я. — Я с тобой не согласна. Женевьеву никто не будет сечь. Никого из моих детей». Он с удивлением посмотрел на меня, и я выпалила: «Да, папа, у меня будет ребенок. На этот раз, надеюсь, мальчик. Я буду молиться, чтобы это был мальчик… и ты должен молиться тоже». Рот его скривился. Он произнес: «У тебя будет ребенок…» А я весело ответила: «Да, папа. И я счастлива-счастлива… счастлива…» «У тебя истерика», — сказал он. «Да, истерика. Я хочу танцевать от радости». Тогда он схватился за стол и стал сползать на пол. Я подхватила его, не дав упасть. Я не могла понять, что с ним произошло. Я поняла только, что ему очень плохо. Я позвала Лабиссов и Мориса. Они пришли и перенесли его на кровать. Мне самой стало дурно. Послали за моим мужем, а потом я узнала, что мой отец тяжело заболел. Я думала, что он умирает.
Это было два дня назад. Он звал меня. Он целый день зовет меня. Он хочет, чтобы я сидела у его постели. Доктор считает, что ему это на пользу. Я все еще в Каррфуре. Мой муж тоже здесь. Я сказала ему: «Это случилось с отцом, когда я сообщила, что у меня будет ребенок. Это было для него ударом». Мой муж утешил меня: «Он уже давно болен. Это был удар, и он мог произойти в любую минуту». «Но, — сказала я, — он не хотел, чтобы у меня были дети. Он считает это греховным». А муж сказал, что я не должна волноваться. Это повредит ребенку. Он доволен. Я знаю, что он доволен, потому что больше всего на свете он хочет сына.
Сегодня я сидела с отцом. Мы были одни. Он открыл глаза и увидел меня. И сказал: «Онорина… это ты, Онорина?» А я сказала: «Нет, это Франсуаза». Но он все повторял имя Онорина, и я поняла, что он принимает меня за мою мать. Я сидела у постели и думала о том времени, когда она была жива. Я видела ее не каждый день. Иногда ее одевали в платье с лентами и кружевами и мадам Лабисс приводила ее в гостиную. Она сидела в своем кресле, разговаривала мало, и я всегда думала, какая она странная. Но она была очень красива. Даже в детстве я понимала это. Она была похожа на куклу, что была у меня когда-то; лицо ее было гладким и розовым, без единой морщинки. У нее была тонкая талия, и при этом у нее были пышные, округлые формы, как на картинках, изображавших красивых женщин. Я сидела у постели и вспоминала ее и то, как однажды я вошла и застала ее смеющейся, она так странно смеялась, будто не могла остановиться, и мадам Лабисс увела ее в ее комнату, и была там довольно долго. Я знала, где ее комната, однажды я там была. Я пошла наверх, хотела побыть с ней. Она сидела в кресле, ноги ее были обуты в бархатные туфли. В комнате было тепло, а за окном, как я помню, шел снег. Высоко на стене висела лампа, а камин был прикрыт экраном, как у меня в детской. И еще я обратила внимание на окно, оно было маленькое, без занавесок, но с решеткой. Я подошла к ней и села на скамеечку у ее ног, а она мне ничего не сказала, но ей понравилось, что я рядом, она погладила мои волосы, а потом вдруг взъерошила их и вдруг начала смеяться тем странным смехом. Вошла мадам Лабисс и велела мне немедленно уходить. И потом рассказала Нуну, и меня отругали и запретили подниматься по той лестнице. Поэтому мать я видела только тогда, когда она приходила в гостиную.
И когда он говорил об Онорине, я сидела и вспоминала. Вдруг он сказал: «Я должен уйти, Онорина. Я должен уйти. Нет, я не могу остаться». Потом он начал молиться: «О Господи, я слаб и грешен. Эта женщина соблазнила меня и из-за нее я стал еще греховнее, чем был. Мое наказание свершилось. Ты испытываешь меня, о Господи, и твой недостойный раб предал тебя — семьдесят семь раз— предал я тебя». Я сказала: «Папа, все в порядке, это не Онорина. Это я, Франсуаза, твоя дочь. И ты вовсе не грешный. Ты хороший человек». А он ответил: «А? Что такое?» Я начала с ним разговаривать, пытаясь успокоить.
В тот вечер я многое поняла о своем отце. Когда я уже лежала в постели, мне все стало понятно. Он стремился к святости; он хотел стать монахом, но в нем боролись чувственность и набожность. Видимо, он испытывал большие страдания — он знал о своей слабости и старался подавить ее. Потом он встретил мою мать и возжелал ее; он оставил мысль о монастыре и вместо этого женился. Моя мать была красива, даже ребенком я понимала это; для него же она была неотразима. Я представляла себе, как он меряет шагами комнату, пытаясь удержать себя от близости с ней. Он считал плотскую любовь греховной, но был не способен воздерживаться от нее. Я представляла себе дни и ночи, когда он запирался в своей келье, лежал на тюфяке, бичуя себя. Он ждал отмщения, потому что верил в воздаяние за грехи. Малейшая провинность с моей стороны или со стороны слуг должна была быть наказана. Каждое утро он молился об одном и том же. «Возмездие Господне…»
Бедный папа! Как он, должно быть, был несчастен! Бедная мама! Что за брак у нее был? Тогда я поняла, что он сделал со мной и моим замужеством, и разрыдалась. Потом я сказала себе: «Еще есть время. У меня будет ребенок. Может быть, еще не слишком поздно». Как же мне помочь папе? Выхода я не видела.
В это утро Нуну пришла ко мне в комнату открыть шторы и посмотрела на меня с беспокойством. Она сказала, что у меня невыспавшийся вид. Я действительно провела бессонную ночь. Я лежала и думала о папе и о том, что он сделал с моей жизнью. Зуб? Она все считает меня ребенком и кажется не верит, что меня могут волновать важные проблемы. Да, зуб — я знала, что с ней невозможно разговаривать, и не хотела. «Тебе нужно принять на ночь немного настойки опия, дитя мое», — сказала она. Я ответила: «Спасибо, Нуну».
Когда я приехала в Каррфур, Морис сказал мне, что папа меня дожидается. Он все это время смотрел на дверь и любого входящего окликал моим именем. После моего приезда они вздохнули с облегчением. Я пошла и села у его постели, хотя когда я вошла, глаза его были закрыты, и даже когда он их открыл, некоторое время он меня не замечал. Потом я заметила, что он что-то бормочет про себя. Он повторял: «Возмездие Господне…» Он очень волновался, я это видела. Склонившись над ним, я прошептала: «Папа, тебе нечего бояться. Ты все делал так, как считал правильным. Что еще может сделать человек?» «Я грешник, — сказал он — Меня ввели во грех. То не ее вина. Она была прекрасна… она любила плотские наслаждения и соблазнила меня. Даже потом я не мог противиться ей. Это грех, детка. Величайший грех.» Я сказала: «Папа, ты слишком волнуешься. Лежи спокойно». «Это Франсуаза, моя дочь?» Я подтвердила это. «У тебя есть ребенок?» «Да, папа. Твоя внучка, Женевьева.» Лицо его сморщилось, а я испугалась. Он зашептал: «Я видел знамения. Грехи отцов… О боже мой, грехи отцов…» Я должна была успокоить его: «Папа, я понимаю тебя. Ты любил свою жену. Это не грех. Любить естественно, и естественно, что у мужчин и женщин родятся дети. Так устроен мир». Он все бормотал что-то про себя, а я решила позвать Мориса. Вдруг я разобрала слова: «Я знал. Это была истерия… Однажды мы обнаружили, что она играет с огнем. Она устраивала костер в спальне, складывала поленья друг на друга… Мы все время находили поленья, сложенные как будто для костра… в шкафах… под кроватями… Она все время убегала и собирала поленья… Потом пришли доктора». «Папа, — сказала я, — ты хочешь сказать, что моя мать была сумасшедшей?» Он не ответил и продолжал, словно не слышал моего голоса: «Я мог отправить ее куда-нибудь. Мог отправить… но не мог обойтись без нее… и все ходил к ней… хотя уже знал. И со временем появился плод ее безумия. Это мой грех, и мне воздается… я жду этого… жду…» Я была напугана, я забыла, что он больной человек. Я знала, что то, что он рассказал мне, было правдой. Теперь я поняла, почему мою мать держали в комнате с зарешеченными окнами: я поняла, почему наша семья была такой странной. Моя мать была безумной. По этой причине отец не хотел, чтобы я выходила замуж. «Франсуаза, — проговорил он. — Франсуаза, дочь моя…» «Я здесь, папа». «Я наблюдал за Франсуазой, — сказал он. — Она была хорошим ребенком… спокойная, застенчивая, любящая одиночество… совсем не похожая на мать. Не бесстыдная… любящая плотские грехи. Но сказано — «до третьего и четвертого колена…» Ее выбрали де ла Талли… и я дал согласие. Это грех гордыни. Я не мог сказать графу, когда он просил руки моей дочери для своего сына: «Ее мать была сумасшедшей». Поэтому я дал согласие, а потом бичевал себя за гордыню и похоть, ибо я виновен в этих двух смертных грехах. Но я не предотвратил этот брак, и моя дочь уехала в замок». Я пыталась успокоить его: «Все в порядке, папа. Бояться нечего. С прошлым покончено. Теперь все в порядке». «До третьего и четвертого колена… — шептал он. — Грехи отцов… Я вижу это в ребенке. Она необузданна и похожа на бабку. Я знаю эти признаки. Она будет, как ее бабка… не способна сопротивляться плотским наслаждениям… и порочное семя будет передаваться новым поколениям». «Это не о Женевьеве… моей маленькой дочке». Он прошептал: «В Женевьеве есть это семя… Я видел его. Оно будет расти и расти, пока не уничтожит ее. Я должен был предупредить свою дочь. Сия доля миновала ее, но ее дети не избегнут!» Я была напугана. Я начала понимать гораздо больше, чем когда-либо раньше. Теперь я поняла, почему он так ужаснулся, когда я сказала ему, что будет еще один ребенок. Я сидела у постели, онемев от ужаса.
Не с кем поговорить. Вернувшись из Каррфура, я пошла в сад и долго сидела там, размышляя. Женевьева! Моя дочь! Случаи из прошлого возникли в моей памяти. Будто я смотрела пьесу, состоявшую из сцен, неуклонно ведущих к развязке. Я вспомнила приступы ярости, ее несдержанный смех — он эхом звучал из прошлого в моей памяти. Моя мать… моя дочь. Они даже внешне похожи. Чем больше я старалась вспомнить лицо матери, тем больше оно походило на лицо Женевьевы. Теперь я знала, что должна следить за своей дочерью, как мой отец следил за мной. Малейшее отклонение в ее поведении, которое раньше я принимала за детские шалости, приобретало новое значение. Порочное семя передалось через меня новому поколению. Отец, который хотел стать монахом, оказался не способен противиться своей страсти к жене, даже узнав о ее безумии, и в результате родилась я — и я в свою очередь родила ребенка. Потом ужас моего положения заставил меня задрожать — ведь была не только моя бедная Женевьева. Есть еще не родившийся ребенок.
Вчера я не поехала в Каррфур. Не могла. Сказала, что болит зуб. Нуну засуетилась вокруг меня. Она дала мне несколько капель своей настойки, от нее я заснула. Проснувшись, я почувствовала себя посвежевшей, но вскоре мои тревоги опять стали терзать меня. Ребенок, которого я так ждала… каким он будет? Что станет с моей бедной Женевьевой? Сегодня утром она приходила, она всегда приходит ко мне в первую очередь. Я слышала, как она разговаривала с Нуну за дверью. Нуну говорила: «Твоя мама плохо себя чувствует, у нее болит зуб, она хочет отдохнуть». «Но я всегда хожу к ней», — ответила моя дочь. «Не сегодня, дорогая. Пусть мама отдохнет». Но Женевьева пришла в бешенство. Она топала ногами, и когда Нуну старалась удержать ее, она укусила ее за руку. Я лежала и дрожала. Он прав. Эти внезапные приступы — не просто детские капризы. Нуну не может справиться с ними… и я не могу. Я позвала ее, и она вошла, в глазах ее стояли слезы, губы плотно сжаты. Она бросилась ко мне и обхватила меня с неистовой силой. «Нуну хочет разлучить нас. Я не позволю ей. Я убью ее». Вот как она говорила, безудержно, дико. Она так не думает, всегда говорила я. Просто у нее такая манера! Как она похожа на Онорину. Мой отец заметил в ней это семя. Да, оно есть… меня охватил ужас.
Папа зовет меня. Поэтому я поехала в Каррфур. «Он все время ждет вас, — сказали мне. — Он следит за дверью. Зовет вашу мать. Наверное, он думает, что вы — это ваша мать.» Я села у его постели, он смотрел на меня дико блестевшими глазами и звал то меня, то мою мать. Он бормотал что-то о грехе и воздаянии, но было не так понятно, как раньше. Я думала, он умирает. Я видела, что он все больше возбуждается, и склонилась, чтобы расслышать его слова. «Ребенок? — спрашивал он. — Будет ребенок?» Я подумала, что он говорит о том, что я сказала ему, но потом поняла, что мысли его далеко в прошлом. «Ребенок… У Онорины будет ребенок. Как это могло случиться? О, это воздаяние Господне. Я знал… и несмотря на это… я ходил к ней, и это воздаяние Господне… до третьего и четвертого колена… а семя… порочное семя… будет жить вечно». «Папа, — сказала я, — все это давно прошло. Онорина умерла, а я здорова. Со мной ничего не случилось». Он смотрел на меня непонимающим взглядом и бормотал: «Мне сказали, что у нее будет ребенок. Я хорошо помню тот день. «Вы станете отцом», — сказали мне. И они улыбались мне… и не знали, какой страх был в моем сердце. Вот оно — воздаяние. Мой грех не умрет вместе со мной. Он будет жить в третьем и четвертом поколениях. В ту ночь я пошел к ней в комнату… Я стоял над ней. Она спала. У меня в руке была подушка. Я мог задушить ее… это был бы конец… конец ей и ребенку. Но она была красива… черные волосы… круглое детское лицо… а я был трусом, я упал на нее, обнял и понял, что никогда не смогу убить ее». «Ты расстраиваешь себя, папа, — сказала я. — Все прошло. Ничего уже не изменить. Вот я здесь… и я здорова, поверь мне». Он не слушал меня, а я думала о Женевьеве и о не родившемся ребенке.
Прошлой ночью я не спала. Я думала о горе своего отца. И не могла забыть о Женевьеве. Я думала о ее неистовости, так пугавшей Нуну. Теперь я понимала, почему. Нуну знала мою мать. Страхи Нуну лишь отражали страхи отца. Я видела, что Нуну следит за моей дочерью. Задремав, я увидела кошмарный сон. Кто-то сидел в комнате с зарешеченными окнами. Я должна была убить ее; я стояла с подушкой в руке. Это была моя мать… но у нее было лицо Женевьевы и в руках у нее был ребенок… ребенок, который еще не родился. Я заставила ее лечь и стояла над ней с подушкой. Проснулась я с криком: «Нет! Нет!» Меня трясло. После я не могла спать. Я боялась уснуть и увидеть кошмар, поэтому взяла настойку Нуну, а потом заснула без снов.
Утром я проснулась, и сознание мое прояснилось. Если мой ребенок — мальчик, он будет продолжателем рода де ла Таллей. И я подумала, что порочное семя безумия вкрадется в замок, как привидение, и будет преследовать их род столетиями. И принесу им это семя я. Женевьева? О ней позаботится Нуну. Нуну знает. Она будет следить за ней. Она устроит так, чтобы Женевьева не выходила замуж. Может быть, Нуну уговорит ее пойти в монастырь, как папа хотел уговорить меня. Но ребенок… если это будет мальчик… у папы не хватило мужества. Нужно мужество. Если бы папа убил мою мать, я бы никогда не родилась. Я не знала бы боли… ничего. Так могло бы быть и с ребенком.
Прошлой ночью случилась странная вещь. Я проснулась от кошмара, и вспомнила, как хорошо спится после содержимого той бутылочки с ребристыми боками. Ребристыми, как сказала Нуну, для того, чтобы в темноте сразу определить, что это бутылочка с ядом. Яд! Но от него так сладко спится, такое облегчение! Я подумала, что можно принять в два… в три раза больше, чем Нуну давала мне от зубной боли… и не будет никаких страхов… никаких проблем. Ребенок ничего не узнает. Ребенок не придет в этот мир, за ним не будут все время следить, ожидая первого проявления порока. Я потянулась за бутылочкой и подумала, что не буду такой трусихой, как папа. Представила, что сейчас я такая же старая, как он… лежу на смертном одре, кляня себя за несчастья, которые навлекла на своих детей. Я посмотрела на бутылочку и испугалась. Приняла несколько капель и заснула, а утром сказала себе, что это не выход.
Сейчас ночь, и опять страхи преследуют меня. Спать не могу. Все думаю о папе и маме в комнате с зарешеченными окнами, и ощущаю внутри себя ребенка. Нуну, пожалуйста, позаботься о Женевьеве. Я оставляю ее на твое попечение. Может быть, сейчас у меня достанет мужества, которого не хватило папе. Если бы ему это удалось, многим из нас от этого стало бы лучше. Моя маленькая Женевьева никогда не родилась бы… Нуну избавилась бы от страхов… Я никогда бы не родилась… Мой отец был прав. Вот она, бутылочка из зеленого стекла. Тетрадь я положу в шкаф вместе с теми другими и Нуну найдет ее. Она любила читать о тех днях, когда я была маленькой, она говорит, что они напоминают ей о прошлом. Она объяснит им, почему… если я смогу. Правильно ли я делаю… Теперь я попробую заснуть… Если не смогу… Утром я напишу, что так чувствуют себя люди ночью… Днем все, выглядит по-другому. Но папе не хватило мужества… Хватит ли у меня… Хватит ли…»
На этом запись оборвалась. Но я знала, что произошло. Она нашла в себе то, что называла мужеством, и из-за этого той ночью она и ее неродившийся ребенок умерли.
Картины, вызванные к жизни записями Франсуазы, целиком заняли мое воображение. Я так ясно все себе представляла: дом, наполненный мрачной тайной; комнату с зарешеченным окном, ограду у камина; высоко на стене лампа; неистовая и страстная женщина; муж-аскет, не находящий в себе сил противиться ее чарам; его борьба со своими чувствами; он предается страсти и в результате получает то, что его фанатичному разуму кажется возмездием. Рождение Франсуазы, вечная слежка, воспитание в уединении… а потом брак с графом. Я поняла, почему этот брак был неудачным с самого начала. Невинную и невежественную девушку учили относиться к супружеству с ужасом; оба разочарованы: она — страстным молодым мужем, он — холодной женой.
И все в замке знали о том, что брак неудачен, и когда Франсуаза умерла от передозировки настойки опия, все задались вопросом: не дело ли это рук мужа?
Это было жестокой несправедливостью, и виновата в этом Нуну. Она читала то, что прочла я; она знала то, что я только что обнаружила, и при этом она позволила подозревать графа в убийстве жены. Почему она не показала ему эту тетрадь, в которой все так понятно изложено?
Граф должен знать правду.
Я посмотрела на часы. Граф должен быть в саду. Он, наверное, недоумевает, почему я не пришла к нему, как обычно. Мы имели обыкновение сидеть у пруда и строить планы на будущее, обсуждая свадьбу, которая состоится, как только он полностью выздоровеет.
Я пошла к нему — он сидел один и с нетерпением ждал меня. Он сразу понял, что что-то произошло.
— Даллас! — в голосе его прозвучала нежность, которая всегда трогала меня; теперь же она лишь наполнила меня яростью оттого, что его, невинного человека, несправедливо обвинили.
— Я узнала правду о смерти Франсуазы, — выпалила я. — Теперь все должны узнать. Она вся здесь… она написала об этом сама. Все ясно. Она покончила с собой.
Я увидела, какое впечатление это произвело на него, и с победным видом продолжала:
— Она вела небольшие дневники. Они все у Нуну. Нуну знала… и ничего не сказала. Она позволила обвинить тебя. Это чудовищно. Но теперь все узнают.
— Даллас, дорогая, ты взволнована.
— Взволнована! Я открыла эту тайну. Теперь я могу показать это… признание… миру. Больше никто не посмеет сказать, что ты убил Франсуазу.
Он положил свою руку на мою. — Расскажи мне, что ты обнаружила, — попросил он.
— Я решила выяснить. О существовании тетрадей я знала. Нуну показывала мне некоторые из них. Поэтому я пошла к ней. Она спала, шкаф был открыт… я взяла последнюю. Я догадывалась, что там должна быть какая-то разгадка, но не думала, что найду такой ясный и неоспоримый ответ.
— Что ты нашла?
— Она покончила с собой из-за страха перед безумием. Ее мать была сумасшедшей, и отец сказал ей это в бреду после удара. Он рассказал ей, как пытался убить ее мать… как ему это не удалось… но было бы лучше, если бы удалось. Понимаешь? Она была такая… неискушенная. Это сквозит во всех ее дневниках. Она безропотно воспринимала все, что ей внушали… Признание здесь… яснее не бывает. Никогда больше никто не обвинит тебя в убийстве.
— Я рад, что ты нашла это. Теперь между нами нет тайн. Наверное, я должен был сам рассказать тебе. И я сделал бы это через какое-то время. Но я боялся, что даже ты могла выдать взглядом… жестом…
Я испытывающе посмотрела на него. — Конечно, я знала, что ты не убивал ее. Ты же не думаешь, что я поверила в эти абсурдные слухи?
Он взял мое лицо в ладони и поцеловал. — Мне нравится думать, — сказал он, — что ты сомневалась и любила меня одновременно.
— Это правда, — согласилась я. — Я не понимаю Нуну. Как могла она знать и молчать?
— По той же причине, что и я.
— По… той же?
— Я знал, что произошло. Она оставила мне записку с объяснением.
— Ты знал, что она убила себя и при этом позволил им…
— Да, я знал и позволил.
— Но почему… почему? Это так несправедливо… так жестоко…
— Я привык к людской клевете и по большей части заслужил, чтобы обо мне говорили дурно. Ты же знаешь, — я предупреждал тебя, — что ты выходишь замуж отнюдь не за святого.
— Но — убийство…
— Теперь это наша тайна, Даллас.
— Но я собираюсь рассказать о ней.
— Нет. Ты кое о чем забыла.
— О чем?
— Женевьева.
Я посмотрела на него и поняла.
— Да, Женевьева, — продолжал он. — Ты знаешь, какая она — неистова, легко возбудима. Как легко было бы сделать с ней то, что произошло с ее бабкой. Пока ты здесь, она немного изменилась. Нельзя ожидать… но я думаю, что легче всего свести человека с ума постоянной слежкой, предполагая, что семя порока в ней разовьется. Я не хочу, чтобы на нее так смотрели. Я хочу, чтобы у нее была возможность вырасти в нормальных условиях. Франсуаза убила себя ради ребенка, которого ждала; я могу по крайней мере выдержать сплетни ради нашей дочери. Теперь ты понимаешь, Даллас?
— Да, я понимаю.
— Я рад, потому что теперь между нами нет тайн.
Я смотрела на пруд. Было жарко, день клонился к вечеру. Я приехала сюда лишь год назад. Столько произошло за один короткий год!
— Ты молчишь, — сказал он. — Скажи мне, о чем ты думаешь?
— Я думала обо всем, что случилось с тех пор, как я сюда приехала. Все совсем не так, каким казалось мне, когда я здесь появилась… когда увидела тебя впервые. Ты показался мне совсем не таким, какой на самом деле… и теперь я вижу, что ты способен на… великую жертву.
— Дорогая, ты все слишком драматизируешь. Эта… жертва недорого мне стоит. Какое мне дело до того, что обо мне говорят? Ты знаешь, я достаточно дерзок, чтобы сказать людям: «Говорите, что хотите.» И хотя мне нет никакого дела до всего мира, есть некто, чье мнение очень важно для меня… Вот почему я сижу здесь, наслаждаясь ее одобрением, и даже позволяю ей возвести меня в ранг святого. Я знаю, что она, конечно, скоро обнаружит, что это иллюзия… но как приятно поносить нимб хоть немного.
— Почему ты все время хочешь очернить себя?
— Потому что за маской надменности скрывается страх.
— Страх? Чего же ты боишься?
— Что ты разлюбишь меня.
— А как же я? Неужели ты думаешь, что у меня нет таких же сомнений?
— Приятно сознавать, что и у тебя встречаются недостатки.
— Мне кажется, — сказала я, — что это счастливейшая минута в моей жизни.
Он обнял меня, и некоторое время мы сидели рядом, глядя на сад, где царил покой.
— Пусть эта минута длится вечно, — сказал он.
Он взял из моих рук тетрадь и оторвал обложку. Потом зажег спичку и поднес ее к страницам.
Голубые и желтые языки пламени пожирали страницы, исписанные детским почерком.
Вскоре от признания Франсуазы ничего не осталось.
Он сказал:
— Неразумно было сохранять это. Ты объяснишь Нуну?
Я кивнула. Взяла обложку от тетради и положила себе в карман.
Вместе мы наблюдали, как куски почерневшей бумаги разлетались по лугу. Я думала о будущем — о сплетнях, которые будут постоянно доходить до моих ушей, о неистовости Женевьевы, о сложности человека, которого я таким непостижимым образом полюбила. Будущее бросало мне вызов. Но я из тех, кто всегда его принимает.