Властелин замка

Глава 4

Через несколько дней картина действительно была закончена, и граф пришел, чтобы вынести решение. Он стоял несколько секунд нахмурившись, и сердце мое упало, хотя до его прихода я была вполне довольна своей работой; результаты превзошли все мои ожидания. Цвета поражали красотой, и то, как была передана ткань на платье и другие особенности техники напоминали мне Гейнсборо. А ведь все это было скрыто, когда я приступила к работе; теперь картина предстала во всей своей красе.

Граф рассматривал ее с весьма скептическим видом.

— Итак, — сказала я. — Я вижу, вы не довольны?

Он покачал головой.

— Господин граф, я не знаю, что именно вы ожидаете, но уверяю вас, что любой, разбирающийся в живописи…

Он переключил внимание с картины на меня, слегка поднял брови; улыбка на губах выдавала удивление, которое пытались скрыть его глаза.

— …как вы, — закончил он за меня. — О да, если бы я был наделен этим талантом, я несомненно бы вскричал: «Это настоящее чудо. Красота, которая была спрятана так долго, теперь предстала перед нами во всем великолепии!» Это правда. Вы добились потрясающего эффекта. Но мне покоя не дают эти изумруды. Вы не представляете, сколько беспокойства они причинили нам. И теперь, благодаря вам, мадемуазель Лоусон, будут предприняты новые поиски сокровищ, появятся новые теории.

Я знала, что граф дразнит меня, и с жаром говорила себе, что он лелеял надежду на мой провал. А теперь он вынужден признать, что я отлично справилась с заданием, и поскольку отрицать этого нельзя, он теперь твердит об изумрудах.

Как это характерно для него; но каким бы он ни был, меня это не касается: мне интересны только его картины.

— Значит, у вас нет претензий к тому, что касается картины? — холодно спросила я.

— Вы, несомненно, заслуживаете те высокие рекомендации, с которыми вы к нам пожаловали.

— В таком случае желаете ли вы, чтобы я продолжила работу с остальными картинами?

На его лице мелькнуло непонятное выражение.

— Я был бы очень разочарован, если вы откажетесь.

Какое счастье — я победила!

Но мое торжество было не полным, потому что он стоял и улыбался, всем своим видом показывая, насколько хорошо он осведомлен о моих сомнениях и страхах, которые я так стремилась скрыть.

Мы оба не заметили, что в галерею вошла Женевьева, и так как она ничем не выдала своего присутствия, она вполне могла наблюдать за нами некоторое время.

Первым увидел ее граф.

— Что тебе нужно, Женевьева? — спросил он. _ — Я… я пришла посмотреть, как мадемуазель Лоусон работает над картиной.

— Тогда иди и посмотри.

Она подошла с мрачным видом, какой обычно имела в присутствии посторонних.

— Ну как? — спросил он. — Это ли не открытие?

Она не ответила.

— Мадемуазель Лоусон была бы рада услышать похвалу. Ты помнишь, на что была похожа картина раньше?

— Нет, не помню.

— Ты совершенно не разбираешься в искусстве! Ты должна убедить мадемуазель Лоусон научить тебя понимать живопись, пока она здесь.

— Так… она остается?

Его голос вдруг изменился. Он стал почти ласковым. — И я надеюсь, — сказал он, — надолго. Потому что многое в замке нуждается в ее внимании.

Женевьева метнула на меня быстрый взгляд; глаза ее были словно черные камни. Она повернулась к картине и произнесла:

— Если она такая умная, может поможет нам найти изумруды.

— Вот видите, мадемуазель Лоусон, я вас предупреждал.

— Они действительно великолепны, — ответила я.

— Несомненно, благодаря… м-м… технике художника?

Меня не задели ни его насмешки, ни затаенная злоба его дочери. Для меня существовало только одно — эти прекрасные картины, и то, что они были окутаны туманом забвения лишь делало брошенный мне вызов еще заманчивее.

Даже в этот момент он догадался, о чем я думала, потому что поклонился и сказал:

— Я ухожу, мадемуазель Лоусон. Я вижу, как вам не терпится остаться наедине… с картинами. — Он подал знак Женевьеве, и они ушли; я стояла в галерее и с наслаждением рассматривала доверенные мне сокровища.

В моей жизни редко бывали столь волнующие моменты.

Теперь, когда было решено, что я остаюсь в замке для завершения работы, я решила воспользоваться предложением графа насчет прогулок верхом — это помогло бы мне изучить окрестности. Я уже обошла городок; пила кофе в кондитерской, болтая с радушной, чрезвычайно любопытной хозяйкой, которая была рада угостить любого из замка. Она с почтительным, но в то же время, весьма многозначительным видом, говорила о господине графе, со смесью уважения и пренебрежения о месье Филиппе и, конечно, с сожалением о мадемуазель Женевьеве. Ах, мадемуазель приехала, чтобы восстановить картины! Да, да, это очень интересно, очень, и она надеется, что мадемуазель зайдет еще, и в следующий раз попробует домашних пирожных: их просто обожают в Гейяре.

Я бродила по базару и видела, что привлекаю любопытные взгляды; посетила старинную ратушу и церковь.

Поэтому возможность исследовать более отдаленные места была мне по душе, и особенно приятным было то, что в конюшне меня ждали.

Для меня подобрали лошадь по кличке Голубка, и мы друг другу сразу понравились.

Однажды утром Женевьева попросила составить ей компанию для прогулки, чем приятно меня удивила. Она опять была в подавленном настроении, и пока мы ехали, я поинтересовалась, что заставило ее совершить такую глупость, заперев меня в темнице.

— Так вы же сказали, что не боитесь, поэтому я подумала, что для вас ничего страшного в этом нет.

— Это был весьма глупый поступок. А если бы Нуну не нашла меня?

— Я бы освободила вас через какое-то время.

— Через какое-то время! Вы знаете, что некоторые люди могут умереть от страха?

— Умереть! — воскликнула она с испугом. — Никто еще не умирал от того, что его заперли.

— Некоторые чувствительные люди могут умереть в такой ситуации.

— Но уж с вами этого не случится.

Она пристально смотрела на меня.

— Вы не сказали ничего моему отцу. Я думала, что скажете… Вы ведь так дружны с ним.

Она немного обогнала меня, а когда мы вернулись, уже в конюшне, как бы мимоходом, сказала:

— Мне не разрешают ездить одной. Всегда приходится брать с собой кого-то из грумов. Сегодня утром некому было поехать, прогулку бы отменили, если бы вы не согласились.

— Рада была услужить вам, — холодно ответила я.

Я встретила Филиппа в саду. Мне показалось, что он знал, где я, и пришел намеренно, чтобы поговорить со мной.

— Поздравляю, — сказа он. — Я видел картину. Разница значительная. Ее просто не узнать.

Я сияла от удовольствия. Как он отличается от графа, подумала я. Он искренне рад.

— Я очень рада, что вы так думаете.

— Разве может быть иначе? Это чудо. Я счастлив… не только оттого, что картина хороша, но и оттого, что вы доказали, что можете это сделать.

— Как мило с вашей стороны!

— Боюсь, я был не слишком любезен, когда вы приехали. Я был застигнут врасплох и не знал, что мне делать.

— Вы далеко не были нелюбезны, и я вполне понимаю ваше удивление.

— Видите ли, это дело моего кузена, и естественно, я хотел сделать так, как он желает.

— Естественно. Приятно, что вас это так интересует.

Он наморщил лоб:

— Я ощущаю некоторую ответственность… — начал он. — Я надеюсь, что вы не будете жалеть о своем приезде.

— Конечно, нет. Работа очень интересная.

— О да… да… работа.

И он поспешно заговорил о садах, и непременно захотел показать мне скульптурные украшения, выполненные Лебреном вскоре после того, как он завершил фрески в Зеркальном зале Версаля.

— К счастью, они уцелели во время Революции, — объяснял он; и я чувствовала его благоговение перед всем, что касалось замка. За это он мне нравился, а также за то, как вежливо он извинился за возможные обиды, случайно нанесенные мне во время нашей с ним первой беседы, и за явное удовольствие от моих успехов.

Мои дни текли весьма однообразно. Рано утром я приходила в галерею, и работала там до обеда. После обеда я обычно выходила на прогулку, возвращалась до сумерек, которые в это время года начинались в четыре часа. Потом я занималась тем, что составляла различные растворы и читала заметки о своих прошлых опытах. Ужинала я обычно одна в своей комнате, но несколько раз мадемуазель Дюбуа приглашала меня на ужин к себе. Отказываться я не могла, хотя и хотелось; я слушала рассказы о ее жизни: она была дочерью адвоката, в которой не воспитывали привычки работать; компаньон отца подвел его, отец умер от разрыва сердца, и она, оставшись без гроша в кармане, была вынуждена стать гувернанткой. Эта история, рассказанная не без жалости к себе, казалась невероятно унылой, и я решила не утомлять ее рассказами о себе.

После ужина я обычно читала книги, которые находила в библиотеке; Филипп сказал мне, что граф будет рад, если я воспользуюсь всем, что мне там нужно.

Ноябрь проходил, а я почти не принимала участия в жизни замка — дни просто текли своим чередом, так же, как я слышала музыку в своей комнате и не замечала ее, только время от времени узнавая знакомые мелодии.

Однажды, когда я на Голубке выехала из замка, я встретила Жан-Пьера верхом на лошади. Он приветствовал меня с обычной веселостью и спросил, не собираюсь ли я зайти к ним. Я сказала, что всегда рада их видеть.

— Поедемте сначала на виноградник Сен-Вальен, а потом вместе вернемся.

Я никогда не ездила в сторону Сен-Вальена и без колебаний согласилась. Мне нравилось находиться в обществе Жан-Пьера, поэтому дом Бастидов и привлекал меня. Его жизнерадостность и веселый нрав всегда радовали мне душу.

Мы говорили о предстоящем Рождестве.

— Не желаете ли провести его с нами, мадемуазель? — спросил он.

— Вы приглашаете просто из вежливости?

— Вы знаете, что я никогда ничего не делаю просто из вежливости. Это сердечное приглашение от имени всей моей семьи, надеюсь, вы окажете нам честь своим присутствием.

Я сказала, что буду счастлива принять их любезное приглашение.

— Мотивы его крайне эгоистичны, мадемуазель.

Он нагнулся ко мне и коснулся моей руки. Я выдержала его теплый взгляд, говоря себе, что явные знаки внимания с его стороны естественная галантность француза, проявляющаяся в обществе всех особ женского пола.

— Сейчас я вам ничего не буду рассказывать о наших рождественских традициях, — сказал он. — Пусть это будет для вас сюрпризом.

Когда мы приехали на виноградники Сен-Вальен, меня познакомили с управляющим, месье Дюраном. Его жена принесла вина и маленьких пирожных, очень вкусных, и Жан-Пьер и месье Дюран обсудили качество напитка. Потом месье Дюран и Жан-Пьер удалились, чтобы поговорить о делах, а его жена осталась развлекать меня.

Как оказалось, она многое обо мне знала, очевидно, дела в замке были основным предметом сплетен в окрестностях. Она поинтересовалась моим мнением о замке, о графе? Я отвечала очень осторожно, и она, видимо, поняла, что немногое почерпнет от меня и поэтому заговорила о своих делах, о том, как она беспокоится о месье Дюране: он слишком стар, чтобы работать.

— Не жизнь, а сплошные заботы! Каждый год одно и то же, а после тех крупных неприятностей десять лет назад, в Сен-Вальене не все ладно. Господин Жан-Пьер просто чародей. Вино замка становится таким же отменным, каким было всегда. Я надеюсь, скоро господин граф позволит моему мужу уйти на покой.

— Неужели он должен ждать разрешения господина графа?

— Да, конечно, мадемуазель. Господин граф подарит ему наш домик. Как я жду этого дня! Я заведу кур, корову… может быть, даже две. Силы моего мужа на исходе. Он уже далеко не молод и не в состоянии бороться со всеми этими напастями! Один господь бог знает, когда ударят морозы и померзнет лоза. А в дождливое лето столько насекомых! Но хуже всего весенние заморозки. День прекрасный, а ночью подкрадывается мороз и губит все цветы. А если солнца мало, ягода кислая. Такая жизнь по плечу лишь молодому человеку… как господин Жан-Пьер.

— Я надеюсь, что вам скоро позволят отойти от дел.

— Все в руках господних, мадемуазель.

— Или, может быть, — предположила я, — в руках господина графа.

Она воздела руки, всем своим видом показывая, что это одно и то же.

Вскоре вернулся Жан-Пьер, и мы уехали из Сен-Вальена.

Мы обсудили семейство Дюранов, и он сказал, что бедный старик уже пережил свои лучшие дни и ему пора на покой.

— Насколько я поняла, ему приходится ждать решения графа.

— О да, — ответил Жан-Пьер, — здесь все зависит от него.

— Вас это возмущает?

— Считается, что времена деспотичных правителей ушли навсегда.

— Вы всегда можете уехать. Он не может препятствовать вам.

— Уехать из своего дома?

— Если вы его так ненавидите…

— У вас действительно создалось такое впечатление?

— Когда вы говорите о нем, ваш голос становится резким, а в глазах такое выражение…

— Не обращайте внимания. Я гордый человек, наверное, слишком гордый. Эта земля такой же мой дом, как и его. Моя семья живет здесь столетиями, так же, как и его. Вся разница в том, что они жили в замке. Но все мы выросли в тени этого замка, и здесь наш дом…

— Мне вполне понятны ваши чувства. Вы далеко не единственный человек в здешних краях, кто испытывает неприязнь к графу.

— Что ему до этого места? Он здесь почти не бывает, предпочитая свой дом в Париже. Он не удостаивает нас своим вниманием. Я работаю на него, потому что обязан и стараюсь его не видеть и не думать о нем. Вы вскоре почувствуете то же самое. Наверное, уже почувствовали.

Внезапно он запел; у него был приятный тенор, и пел он с большим чувством:

Песня кончилась, и он, улыбаясь ждал, что я скажу.

— Мне понравилось, — сказала я.

— Очень рад; мне тоже.

Он так пристально смотрел на меня, что я сразу тронула лошадь с места. Голубка пошла галопом. Жан-Пьер догонял меня. Вскоре мы вернулись в Гейяр.

Проезжая мимо виноградников, я заметила графа. Он, видимо, только что вышел из дома управляющего. Он склонил голову в приветствии, когда увидел нас.

— Вы хотели видеть меня, господин граф? — спросил Жан-Пьер.

— В другой раз, — ответил граф и поехал дальше.

— Вы должны были быть здесь, когда он заходил? — спросила я.

— Нет. Он знал, что я уехал в Сен-Вальен. Я направился туда по его распоряжению.

Он был удивлен, но когда мы проходили мимо дома управляющего, оттуда вышла Габриэль. Щеки ее пылали, и она выглядела очень хорошенькой.

— Габриэль, — позвал Жан-Пьер. — Я привез мадемуазель Лоусон.

Она улыбнулась несколько рассеяно, как мне показалось.

— Я вижу, заходил граф, — сказал Жан-Пьер изменившимся голосом. — Что ему было нужно?

— Посмотреть некоторые расчеты… и все. Он придет в следующий раз, чтобы поговорить с тобой.

Жан-Пьер нахмурился и продолжал смотреть на сестру.

Мадам Бастид встретила меня, как обычно, радушно, но пока я гостила у них, я заметила, как рассеянна была Габриэль, и что даже Жан-Пьер был не в настроении.

На следующее утро в галерею вошел граф.

— Как продвигается работа? — спросил он.

— Вполне удовлетворительно, как мне кажется, — ответила я.

Он насмешливо посмотрел на картину, над которой я работала. Я показала на растрескавшуюся и потерявшую цвет поверхность и пояснила, что краска очевидно покоробилась из-за лака.

— Не сомневаюсь в правильности ваших выводов, — небрежно произнес он. Меня также радует, что не все свое время вы проводите за работой.

Я догадалась, что он намекал на то, что видел, как я прогуливалась верхом, когда мне надлежало работать в галерее, и пылко возразила:

— Мой отец всегда говорил, что не следует работать после обеда. Работа требует большой сосредоточенности, а когда проработаешь все утро, необходимой бодрости уже нет.

— Вчера, когда мы встретились, вы показались мне необыкновенно бодрой.

— Бодрой? — с глупым видом повторила я.

— Во всяком случае, — продолжал он, — было похоже, что достопримечательности за пределами замка вам так же интересны, что и те, которые в его стенах.

— Вы имеете в виду мою прогулку верхом? Вы сами сказали, что я могу кататься, когда есть возможность.

— Я рад, что вы находите возможности… и друзей, с которыми их можно разделить.

Я была в изумлении. Конечно, он не может возражать против моей дружбы с Жан-Пьером.

— Очень мило, что вас занимает, как я провожу свое свободное время.

— Да, вы знаете, я очень беспокоюсь за… свои картины.

Мы шли по галерее, рассматривая их, но мне казалось, что не они занимают его мысли; видимо, ему не понравились мои поездки — не из-за Жан-Пьера, а из-за того, что мало времени уделяла работе. Эта мысль меня возмутила. Я представила предстоящий объем работ, но конечно, если бы я завершила реставрацию быстро, мне бы уже не пришлось жить в замке, и я перестала бы быть обузой для дома.

У меня вырвалось:

— Если вы не удовлетворены скоростью моей работы…

Он повернулся, будто обрадовался; на лице его была улыбка:

— Откуда у вас такие мысли, мадемуазель Лоусон?

— Я думала… мне показалось…

Он слегка склонил голову набок. С его помощью я открывала в себе такие черты, о существовании которых и не подозревала. Он словно говорил:

«Смотри-ка, как быстро ты обижаешься! Почему? Не потому ли, что чувствуешь себя уязвимой… очень уязвимой?»

— В таком случае, — растерянно продолжала я, — вы довольны тем, что я делаю?

— Ваша работа выше всяких похвал, мадемуазель Лоусон.

Я вернулась к своей картине, а он все расхаживал по галерее. Я не заметила, когда он вышел и тихо затворил за собой дверь.

Все оставшееся утро я не могла работать спокойно.

Женевьева подбежала ко мне, когда я направлялась к конюшне.

— Мадемуазель, вы поедете со мной в Каррфур?

— В Каррфур?

— Это дом моего деда. Если вы не согласитесь, мне придется взять кого-то из грумов. Я собираюсь проведать дедушку. Я уверена, ему захочется познакомится с вами.

Если я и была склонна отказаться от такого невежливого приглашения, то упоминание о ее деде решило все.

Из разговоров с Нуну и дневников Франсуазы в моем сознании сложился образ аккуратной девочки с невинными секретами и прелестными манерами. Невозможно упустить случай познакомиться с отцом этой девочки и увидеть дом, где протекала жизнь, описанная в дневниках.

Женевьева сидела в седле с изяществом и непринужденностью, возможными только у тех, кто с детства приучен к верховой езде. Время от времени она показывала мне ориентиры, а в одном месте остановилась, чтобы мы могли издали полюбоваться замком.

Это было впечатляющее зрелище; отсюда лучше была видна симметричность старинных зубчатых стен с узкими бойницами; массивные опоры, цилиндрические башни с острыми коническими крышами. Кругом раскинулись виноградники; видны были шпиль церкви и ратуша, стоявшие словно безмолвные стражи.

— Вам нравится? — спросила Женевьева.

— Великолепный вид.

— Все это принадлежит папе, но никогда не будет принадлежать мне. Мне следовало быть мальчиком. Тогда папа был бы мной доволен.

— Если вы хорошо будете себя вести, он будет доволен вами, — нравоучительно изрекла я.

Женевьева взглянула на меня с презрением, которое я несомненно заслужила:

— Право, мадемуазель, вы разговариваете в точности, как гувернантка. Они всегда говорят не то, что думают. Они говорят: «Делай это, делай то…», но никогда сами не придерживаются этих правил, — В глазах ее появилась искорка лукавства:

— О, я не про Занозу. Она никогда ничего не будет делать. Но некоторые…

Я вдруг вспомнила ту гувернантку, которую она заперла в каменном мешке, и не стала продолжать этот разговор.

Она тронула лошадь и помчалась вперед, волосы ее развевались на ветру, выбившись из-под шляпки. Я последовала за ней.

— Если бы у папы был сын, кузен Филипп был бы здесь не нужен. Как было бы замечательно!

— Я уверена, он к вам хорошо относится.

Она искоса посмотрела на меня.

— Было время, когда я собиралась за него замуж.

— О… понимаю. А сейчас не собираетесь.

Она покачала головой.

— Мне он совершенно безразличен. Разве можно себе представить, чтобы мне хотелось замуж за Филиппа?

— Он намного старше вас.

— На четырнадцать лет, почти вдвое.

— Но я думаю, когда вы станете взрослее, разница в возрасте не будет так заметна.

— Папа против этого. Скажите, мадемуазель, как вы думаете, почему он так решил? Вы ведь такая умная.

— Уверяю вас, я понятия не имею о намерениях вашего отца. Я ничего о нем не знаю.

Пыл, с которым я произнесла эти слова, поразил меня, потому что был совершенно неуместен.

— Итак, вы знаете не все! Хорошо, я кое-что вам расскажу. Филипп был вне себя от ярости, когда узнал, что папа не разрешает мне выходить за него замуж.

Она тряхнула кудрями и улыбнулась не без гордости, а я ответила:

— Возможно, он вас не очень хорошо знает.

Она рассмеялась. — На самом деле, ко мне это не имеет никакого отношения, — заметила она. — Все потому, что я дочь моего отца. Но когда моя мать была… когда моя мать умерла, папа передумал. С тех пор он сильно изменился. Мне кажется, он хотел оскорбить Филиппа.

— Зачем ему это нужно?

— О… просто так, для развлечения. Он ненавидит людей.

— Я уверена, что это не так. Люди не могут ненавидеть… без причины.

— Мой отец — необычный человек, — она говорила почти с гордостью — ее голос непроизвольно дрожал от ненависти, странной ненависти с оттенком уважения.

— Мы все не похожи друг на друга, — быстро сказала я.

Она звонко расхохоталась — я заметила, что она так смеялась, когда говорила об отце.

— Он ненавидит меня, — продолжала она, — понимаете, я похожа на мать. Нуну говорит, что с каждым днем сходство все больше. Я напоминаю ему мою мать.

— Вы наслушались сплетен.

— А по-моему, вы недостаточно к ним прислушиваетесь.

— Это не самый увлекательный способ времяпрепровождения.

Она опять засмеялась:

— Я могу только сказать, мисс, что вы не всегда увлекательно проводите свое время.

Я почувствовала, как вспыхнула от возмущения, — это была чистая правда.

Она показала на меня:

— Вы-то любите сплетничать, мисс. Ничего страшного. Вы мне за это нравитесь. Я бы не вынесла, если бы вы в действительности были такой хорошей и правильной, какой притворяетесь.

— Почему вы не разговариваете со своим отцом нормально?.. Такое впечатление, будто вы боитесь его? — спросила я.

— Его все боятся.

— Я не боюсь.

— Правда, мисс?

— Почему я должна его бояться? Если ему не нравится моя работа, он может указать мне на это, я уеду и никогда больше не увижу его.

— Да, вам легче. Моя мать боялась его… ужасно боялась.

— Она вам так и говорила?

— Словами она этого не выражала, но я знала. И вы знаете, что с ней случилось.

— Не пора ли нам ехать? Мы не вернемся до темноты, если будем зря терять время, — сказала я.

Она умоляюще посмотрела на меня:

— Как вы думаете, когда люди умирают… не обычной смертью, а когда их… Как вы думаете, возможно ли, что они не остаются в своих могилах, а возвращаются и ищут…

Я резко сказала:

— Женевьева, что это вы говорите?

— Мисс, — сказала она, будто звала на помощь, — иногда ночью я неожиданно просыпаюсь в ужасе из-за звуков, которые слышу в замке.

— Дорогая Женевьева, многие время от времени неожиданно просыпаются в ужасе, потому что им снятся дурные сны.

— Шаги… стук… Я слышу их. Я слышу. Я правда слышу. Лежу и дрожу… и жду, что вот-вот увижу…

— Свою мать?

Девочка была явно напутана; она тянулась ко мне за помощью. Бесполезно объяснять ей, что это чепуха, что привидений не существует. Ей бы это совершенно не помогло потому, что она подумала бы, что это обычная уловка взрослых для успокоения детских страхов.

Я сказала:

— Послушайте, Женевьева, предположим, привидения существуют и твоя мать действительно приходила.

Она кивнула, глаза ее округлились от удивления.

— Она ведь любила тебя?

Я видела, как крепко она сжала поводья.

— О да, она любила меня… никто так не любил меня, как она.

— Она ведь никогда не причинила бы тебе зла? Неужели ты думаешь, что теперь, кода она мертва, она переменила отношение к тебе?

Я увидела, как смягчилось выражение ее лица; я была довольна собой. Я дала ей утешение, которого она так отчаянно искала.

Я продолжала:

— Когда ты была ребенком, она ухаживала за тобой; если она видела, что ты вот-вот упадешь, она спешила к тебе на помощь, не так ли? — Она кивнула. — Почему же она должна переменить свое отношение к тебе только оттого, что она мертва? Я думаю, что ты слышишь скрип половиц в этом очень старом доме, стук дверей, окон… все, что угодно. А может, это мыши… но все-таки, предположим, что привидения существуют. Ты не думаешь, что твоя мать может приходить сюда, чтобы защитить тебя от зла?

— Да, — сказала она, глаза ее сияли. — Наверное, так и есть. Она любила меня.

— Помни об этом, если неожиданно проснешься ночью.

— Да, — сказала она. — Я буду помнить.

Я была довольна и чувствовала, что дальнейший разговор на эту тему может разрушить впечатление, которое я произвела, поэтому поехала дальше, и некоторое время мы ехали рядом.

До самого поместья Каррфур мы не разговаривали.

Это был старинный дом, стоявший вдали от дорог. Толстая каменная стена окружала его; изящные чугунные ворота были открыты. Мы проехали под широкой аркой и въехали во двор. Окна были закрыты зелеными ставнями; стояла глубокая тишина. Я по-другому представляла себе дом той девочки, которая вела подробные дневники своей жизни.

Женевьева быстро взглянула на меня, чтобы увидеть мою реакцию, но я надеялась, что ничем не выдала себя.

Мы оставили лошадей в конюшне, и Женевьева повела меня к дверям.

Она взяла тяжелый молоток, и я услышала звук, отдававшийся в нижней части дома. Опять тишина; потом — шаркающие шаги, и в дверном проеме появился слуга.

— Добрый день, Морис, — сказала Женевьева — Сегодня со мной приехала мадемуазель Лоусон.

После обмена приветствиями мы вошли в холл с мозаичным полом.

— Как сегодня мой дед, Морис? — спросила Женевьева.

— Все так же, мадемуазель. Я посмотрю, готов ли он вас принять.

Слуга исчез и через несколько минут вернулся с сообщением о том, что хозяин ждет нас.

Огня в камине не было, и, когда я вошла в комнату, меня удивила царившая в ней прохлада. Должно быть, когда-то эта комната была очень красивой; меня поразили ее пропорции. Лепной потолок был украшен надписью, которую я разобрать не смогла — было понятно лишь, что она на старофранцузском языке; закрытые ставни почти не пропускали свет, обстановка в комнате была весьма скромной. В кресле-каталке сидел старик. Я испугалась; он был больше похож на труп, чем на живое существо: мертвенно-бледное лицо, горящие глаза в провалившихся глазницах. Когда мы вошли, он закрыл книгу, которую держал в руках. Он был в коричневом халате, подпоясанном коричневым же шнуром.

— Дедушка, — сказала Женевьева, — я пришла проведать тебя.

— Дитя мое, — ответил он удивительно твердым голосом и протянул ей худую белую руку с выступавшими голубыми венами.

— Я привела с собой мадемуазель Лоусон, — продолжала Женевьева, — она приехала из Англии реставрировать картины моего отца.

Казалось, его глаза, единственное, что было живым во всем его облике, пытались проникнуть в мои мысли.

— Мадемуазель Лоусон, извините, что не встаю поприветствовать вас. Мне это удается с большим трудом и только с помощью слуг. Я очень рад, что вы приехали с моей внучкой. Женевьева, принеси стул мадемуазель Лоусон… и себе.

— Да, дедушка.

Мы сели перед ним. Он был восхитительно любезен; он расспрашивал меня о моей работе, выражал живой интерес и попросил Женевьеву показать мне его коллекцию. По его словам, некоторые картины нуждаются в реставрации. Мысль о жизни, даже временной, в таком доме привела меня в смятение. Несмотря на атмосферу таинственности, замок был живым. Живым! Этот дом был похож на усыпальницу.

Время от времени старик обращался к Женевьеве, и я заметила, как он смотрел на нее. Его внимание ко мне было данью вежливости, но меня поразила пристальность его взгляда, прикованного к ней. Я подумала, что он очень любит ее. Почему она считает, что никто не любит ее — я давно пришла к выводу, что именно это и было одной из главных причин плохого поведения — когда у нее такой заботливый дед.

Он хотел знать, чем она занимается, как у нее дела с уроками. Я удивилась тому, что он говорил о мадемуазель Дюбуа так, словно близко знал ее; из разговора с Женевьевой я поняла, что он никогда не встречался с ней. Конечно, он отлично знал Нуну, потому что когда-то она жила в этом доме, и говорил о ней, как о старом друге.

— Как поживает Нуну, Женевьева? Надеюсь, ты не обижаешь ее. Помни, она — добрая душа. Она, конечно, простовата, но делает все, что в ее силах. И всегда делала. Она хорошо относится к тебе. Помни об этом всегда и не обижай ее, Женевьева.

— Да, дедушка.

— Надеюсь, ты разговариваешь с ней сдержанно.

— Не всегда, дедушка.

— Не всегда? — он встревожился.

— Ну, только иногда. Просто я говорю ей: «Ты глупая старуха.»

— Это нехорошо. После этого ты просила прощения у святых?

— Да, дедушка.

— Нет смысла просить о прощении, если ты сразу же совершаешь тот же грех. Смири свой характер, Женевьева. И если тебя гложет соблазн совершить глупость, помни о боли, которую ты причиняешь людям.

Он удивительно хорошо знал неуправляемый характер своей внучки, видимо, Нуну навещала его и рассказывала о ее проделках. Знал ли он, что она заперла меня в каменном мешке?

Он попросил слугу принести вина и печенья, которое обычно подавалось к нему. Поднос принесла пожилая женщина, как я догадалась, одна из Лабиссов. Ее седые волосы были покрыты белым чепцом; не произнеся ни слова, она с угрюмым видом поставила вино на стол. Женевьева обменялась с ней невнятными приветствиями, и женщина вышла.

Пока мы пили вино, старик сказал:

— Мне говорили, что картины собираются реставрировать, но я не ожидал, что это будет делать женщина.

Я рассказала ему о смерти своего отца и о том, что выполняю заказанные ему работы.

— Сначала в замке был небольшой переполох, — сказала я, — но, кажется, граф доволен моей работой.

Я увидела, как губы его сжались, а руки стиснули плед.

— Итак… он доволен вами, — его голос и само выражение его лица изменились. Женевьева сидела на самом краешке стула и нервно наблюдала за дедом.

— Во всяком случае, он показал это, разрешив мне продолжать работу над картинами, — сказал я.

— Я надеюсь, — начал он, но голос его сорвался, и я не разобрала конец фразы.

— Извините.

Он покачал головой. Упоминание о графе, очевидно, расстроило его. Итак, был еще один человек, ненавидевший его. Что же такое было в личности графа, что внушало такой страх и такую ненависть к нему? После этого разговор как-то не клеился, и Женевьева, пытаясь выйти из положения, попросила разрешения показать мне дом.

Мы вышли из зала и, миновав несколько коридоров, оказались в кухне, через которую вышли в сад.

— Ваш дед рад видеть вас, — заметила я. — Ему, наверное, хотелось бы, чтобы вы приходили чаще.

— Он не замечает этого. Он забывает. Он очень стар и совершенно изменился после… после удара. Рассудок помутился.

— Ваш отец знает, что вы приходите сюда?

— Он не спрашивает.

— Вы хотите сказать, что сам он никогда здесь не бывает?

— Он не приходит сюда после смерти моей матери. Дед ведь не хочет видеть его. Вы можете представить себе моего отца здесь?

— Нет, — честно ответила я.

Я оглянулась на дом и заметила, что занавески верхнего окна шевельнулись. За нами наблюдали. Женевьева перехватила мой взгляд;

— Это мадам Лабисс. Ей интересно, кто вы. Ей не нравится то, что происходит сейчас, ей хотелось бы вернуть ушедшие дни. Она тогда была горничной, а он лакеем. Я не знаю, в какой должности они сейчас. Они бы ни на минуту не задержались здесь, если бы дед не оставил им небольшое наследство при условии, что они будут служить ему до смерти.

— Странный дом — сказала я.

— Это оттого, что дед только наполовину жив. Он уже три года в таком состоянии. Доктор говорит, что долго он так не протянет — поэтому, я думаю, Лабиссы согласились ждать.

Три года. Как раз тогда, когда умерла Франсуаза. Значит, это и было причиной удара? Если он любил ее так, как любит внучку, тогда это понятно.

— Я знаю, о чем вы думаете, — воскликнула Женевьева. — Вы думаете, что именно тогда умерла моя мать. С дедом случился удар за неделю до ее смерти. Не странно ли… все ждали, что умрет он, а умерла она.

Как странно! Она умерла от передозировки настойки опия через неделю после удара, случившегося с отцом. Неужели на нее это так повлияло, что она решилась покончить с собой?

Женевьева повернула обратно к дому, и я молча шла рядом с ней. В стене была дверь, она быстро вошла в нее и пригласила меня за собой. Мы оказались в небольшом мощеном дворике; здесь было тихо. Женевьева пересекла дворик, я шла вслед за ней, чувствуя себя заговорщицей.

Мы стояли в темном коридоре.

— Где мы? — спросила я, но она только прижала палец к губам.

— Я хочу вам кое-что показать.

Она подошла к двери в конце коридора и открыла ее. В открывшейся комнате не было ничего, кроме соломенного тюфяка, скамеечки для молитвы и деревянного сундука. Пол был каменным и совершенно голым.

— Любимая комната деда, — сказала она.

— Похоже на монашескую келью.

Она радостно кивнула. Быстро оглядевшись, она открыла сундук.

— Женевьева, вы не имеете права… — сказала я.

Однако любопытство пересилило, и я заглянула внутрь. То, что я увидела, поразило меня: власяница! Я невольно передернула плечами — рядом лежал хлыст!

Женевьева опустила крышку сундука.

— Как вам нравится этот дом, мадемуазель? — спросила она. — Здесь так же интересно, как и в замке, не правда ли?

— Нам пора уезжать, — сказала я. — Мы должны попрощаться с вашим дедом.

Всю обратную дорогу она молчала. А я никак не могла выбросить из головы этот странный дом. Так бывает после ночного кошмара, когда увиденное цепляется за память.