Через несколько дней Филипп и Клод вернулись из Парижа, и та близость, которая возникла в отношениях между графом и мной, исчезла, будто ее и не бывало.
Он часто ездил на прогулки вместе с Клод. Филипп не очень увлекался верховой ездой. Иногда из окна своей комнаты я наблюдала, как они смеются и разговаривают и вспоминала тот разговор, который случайно подслушала во время бала.
Да, теперь она была замужем за Филиппом, и замок стал ее домом. Она была в нем полновластной хозяйкой — хотя и не женой графа.
Вскоре я почувствовала ее власть. Через день после ее возвращения, минут за пятнадцать до обеда, в мою дверь постучали. Вошла горничная с подносом. Я удивилась — во время отсутствия Филиппа и Клод я ужинала в столовой, и уже переоделась в коричневое шелковое платье, готовясь спуститься к ужину.
Когда горничная поставила поднос на маленький столик, я спросила, кто приказал принести ужин сюда.
— Госпожа велела. Буланже отправил Жанну пересервировать стол, потому что она приготовила место и для вас. Госпожа сказала, что вы изволите кушать в своей комнате. Буланже потом в кухне сокрушался, откуда же ему было об этом знать. Вы же раньше ужинали с господином графом и мадемуазель Женевьевой. Это все распоряжения госпожи.
Глаза мои загорелись от гнева, однако мне удалось скрыть его от служанки.
Я представила себе, как они собираются к ужину. Вот он оглядывается, ища меня, и не обнаружив, начинает проявлять нетерпение.
— А где мадемуазель Лоусон?
— Я приказала отнести ей ужин в комнату. Не будет же она сидеть с нами за одним столом? В конце концов, она не гостья — она здесь работает.
Я представила, как на лице его отразилось презрение к ней… и беспокойство обо мне.
— Какая ерунда. Буланже, накройте еще одно место, пожалуйста. И пойдите в комнату мадемуазель Лоусон, и передайте ей, что я желаю видеть ее за ужином.
Я ждала. Еда на подносе остывала.
Однако, ничего не произошло. За мной так и не пришли.
Теперь-то я поняла всю глубину своего заблуждения. Эта женщина — его любовница. Он выдал ее замуж за Филиппа, чтобы она могла жить в замке, не вызывая скандалов: их и без того было предостаточно, и даже властелины замков должны иногда проявлять осторожность.
Что касается меня, я всего лишь странная англичанка, очень увлеченная своей работой, с которой время от времени можно поддержать интересную беседу, чтобы развеять скуку, когда нездоров и привязан к замку.
Естественно, мое присутствие становится ненужным, когда рядом Клод. Более того, Клод — хозяйка замка.
Вздрогнув во сне, я в ужасе проснулась — кто-то находился в моей комнате.
— Мисс, — Женевьева скользнула ко мне, держа в руке свечу. — Я слышала стук, мисс. Несколько минут назад. Вы говорили, чтобы я пришла и сказала.
— Женевьева…
Я села в постели, зубы мои стучали. Должно быть, перед самым пробуждением мне приснился кошмар.
— Который час?
— Час ночи. Меня разбудил стук. Тук… тук… я испугалась, а вы обещали, что мы пойдем и посмотрим… вместе.
Я сунула ноги в тапочки и поспешно накинула на себя халат.
— Наверное, вам почудилось, Женевьева.
Она покачала головой.
— Это похоже на то, что было раньше. Тук… тук… как будто кто-то пытается показать, где находится.
— Откуда исходит этот стук?
— Пойдемте в мою комнату. Там слышно. Я последовала за ней через весь замок в детскую, которая находилась в самой старой части здания.
— Вы разбудили Нуну?
Она покачала головой:
— Нуну разбудить невозможно, раз уж она заснула. Она говорит, что спит мертвым сном.
Мы прошли в комнату Женевьевы и прислушались. Было совершенно тихо.
— Подождите минутку, мисс, — умоляла она. — Он то перестает, то опять начинается.
— В каком направлении?
— Не знаю… Снизу, наверное. Внизу находились темницы. Женевьева это знала, все это могло быть просто плодом ее фантазии.
— Скоро опять начнется, я уверена, — сказала Женевьева. — Вот! Кажется, я слышала…
Мы сидели, напряженно вслушиваясь, но тишину потревожил лишь крик птицы.
— Это сова, — сказала я.
— Да, конечно. Вы думали, я этого не знаю? Вот! Снова началось!
Тогда я услышала. Тук-тук. Тихо, потом громче.
— Звук доносится снизу, — сказала я.
— Мисс… Вы говорили, что не испугаетесь.
— Мы сейчас пойдем и посмотрим, что происходит.
Я взяла у нее свечу и пошла по лестнице вниз.
Вера Женевьевы в мою смелость не позволяла отступить. Если бы я шла одна через весь замок, ночью я бы чувствовала себя весьма неуютно.
Мы дошли до двери в оружейную галерею и остановились, прислушиваясь. Мы отчетливо услышали звук. Я не могла понять, что это такое, но по коже у меня забегали мурашки. Женевьева вцепилась мне в руку, и в свете свечи я увидела ее перепуганные глаза. Она хотела что-то сказать, но я покачала головой.
Опять раздался звук.
Он явно шел из темниц.
Больше всего на свете мне хотелось повернуться и уйти в свою комнату; я была уверена, что Женевьева испытывала то же самое, но она была уверена в моем бесстрашии, и поэтому я не могла признаться, что тоже боюсь, что легко быть смелой при свете дня, и совсем другое дело — в темницах старого замка темной ночью.
Она указала на каменную спиральную лестницу, и придерживая длинную юбку той же рукой, в которой держала свечу, потому что другой я держалась за веревочные перила, я стала медленно спускаться вниз.
Женевьева, следовавшая за мной, вдруг пошатнулась вперед. К счастью, она упала на меня, и поэтому не свалилась с лестницы. Она вскрикнула и тотчас же зажала рот рукой.
— Все в порядке, — прошептала она. — Я просто наступила на подол.
— Бога ради, держите его.
Она кивнула, и несколько секунд мы застыли на лестнице, стараясь успокоиться; сердце мое бешено колотилось, и я знала, что Женевьева чувствует то же самое. Мне казалось, что через минуту она скажет: «Пойдемте обратно. Здесь ничего нет.» И я бы с удовольствием покинула это мрачное место.
Но какая-то упорная вера в мою непобедимость не дала ей произнести этих слов.
Теперь воцарилась мертвая тишина. Я прислонилась к каменной стене, сквозь одежду ощущая ее леденящий холод; рука Женевьевы, вцепившаяся в мою руку, была горячей. На меня она не смотрела.
Как нелепо, подумала я. Что я делаю, бродя среди ночи по замку? А если граф застанет меня за этим занятием? Как глупо я буду выглядеть! Мне нужно сейчас же вернуться в комнату, а утром сообщить об услышанных ночью звуках. Но если я так поступлю, Женевьева решит, что я испугалась. И будет не далека от истины. Если сейчас я не пойду дальше, она потеряет уважение ко мне, которое, как мне казалось, давало мне над нею некоторую власть; и если я собиралась помочь ей победить демонов, толкавших ее на странные поступки, я должна была сохранить эту власть во что бы то ни стало.
Я подобрала юбку выше, спустилась по лестнице вниз и распахнула обитую железом дверь 6 темницы. Пред нами разверзлась темнота пещеры, и от ее вида мне еще меньше захотелось туда идти.
— Вот откуда идет звук, — прошептала я.
— О… мисс… Я туда не пойду.
— Это лишь старые клетки.
Женевьева тянула меня за руку.
— Пойдемте обратно, мисс.
Было бы сущим безумием идти туда с единственной свечой. Пол был неровным, и то, что Женевьева чуть не свалилась с лестницы, было для нас предупреждением. А внутри было еще опаснее! Во всяком случае, я себя в этом убеждала. А на самом деле ледяной мрак этого места был столь отталкивающим, что все мои инстинкты призывали меня вернуться обратно.
Я высоко подняла свечу. Влажные замшелые стены, темнота, уходившая, казалось, в бесконечность. Я увидела клетки с цепями, где де ла Талли держали своих узников.
— Есть здесь кто-нибудь?
Мой голос отозвался жутким эхом. Женевьева прижалась ко мне, и я почувствовала, что ее била дрожь.
— Здесь никого нет, Женевьева.
Она с готовностью согласилась:
— Пойдемте, мисс.
— Днем мы придем и посмотрим.
— О да… да…
Она схватила меня за руку и потянула назад. Я хотела повернуться и уйти отсюда, но в то же самое мгновение вдруг почувствовала себя в плену жутких чар. Мне показалось, что где-то в темноте кто-то смотрит на меня… заманивая меня туда… дальше, в темноту на погибель.
— Мисс… скорее пойдемте.
Странное чувство прошло, и я повернулась. Женевьева поднималась по лестнице впереди меня, а у меня ноги словно налились свинцом и я еле поднимала их; мне даже померещилось, что позади я услышала шаги. Будто ледяные руки тянули меня обратно во мрак. Это лишь игра воображения, но горло у меня перехватило так, что я едва могла дышать, а сердце вдруг стало тяжелым, как камень. Свеча мерцала неверным светом, и на секунду я испугалась, что она вот-вот погаснет. Мне казалось, что мы никогда не доберемся до конца лестницы. Поднимались мы не более одной минуты, но эта минута казалась вечностью. Наконец, я стояла наверху, не дыша… благополучно выбравшись из комнаты с каменным мешком.
— Пойдемте, мисс, — сказала Женевьева, стуча зубами, — я замерзла.
Мы опять поднимались по лестнице.
— Мисс, — сказала Женевьева, — можно переночевать в вашей комнате?
— Конечно.
— Я… я могу побеспокоить Нуну, если вернусь.
Я не стала уточнять, что Нуну спит беспробудным сном. Я поняла, что она разделяла мои страхи и боялась спать одна.
Я долго лежала без сна, вспоминая каждую минуту ночного приключения.
Страх перед неизвестным, говорила я себе, передается нам от наших диких предков. Чего я боялась в темницах? Призраков прошлого? Чего-то, что существовало лишь в детском воображении?
Однако, когда я уснула, во сне меня преследовал стук. Мне привиделась молодая женщина, которая не могла успокоиться, потому что погибла насильственной смертью. Она хотела вернуться, чтобы рассказать мне, как она умерла.
Тук! Тук!
Я вскочила в постели. Это была горничная, которая принесла мне завтрак.
Наверное, Женевьева проснулась рано, потому что ее уже не было в комнате.
На следующий день я направилась в темницы одна. Я хотела пригласить Женевьеву с собой, но ее нигде не было видно, и поскольку мне было немного стыдно за свой испуг прошлой ночью, я хотела доказать себе, что бояться там было нечего.
Однако, я все же слышала стук, о котором говорила Женевьева, и мне хотелось выяснить, что же это такое.
День был солнечным — и насколько по-другому все выглядело в солнечном свете! Даже старинная лестница, освещаемая через один из узких проемов, уже не была совершенно темной. Конечно, она выглядела мрачной, но совсем не так, как при свете одной маленькой свечки.
Я дошла до входа в темницы и остановилась, вглядываясь во мрак. Даже в один из самых светлых дней в году здесь трудно было что-либо различить, но через некоторое время глаза мои привыкли к темноте. Я могла видеть контуры этих ужасных ниш, которые называли клетками, и как только я вступила в темницы, тяжелая дверь позади меня закрылась; я не удержалась и вскрикнула — темная тень появилась позади меня и кто-то схватил меня за руку.
— Мадемуазель Лоусон!
Я чуть не задохнулась. Рядом со мной стоял граф.
— Я… — начала было я. — Вы напугали меня.
— Я поступил глупо. Однако, как здесь темно, когда дверь закрыта.
Но он не открыл дверь и стоял почти вплотную ко мне.
— Мне захотелось узнать, кто здесь бродит, — сказал он. — Мне следовало догадаться, что это вы. Вы ведь так интересуетесь замком. И естественно, вы любите исследовать… а такое мрачное место, видимо, особенно привлекает.
Он положил руку на мое плечо. Если бы в тот момент я и захотела протестовать, я бы не смогла — страх парализовал меня — и страшнее всего было то, что я не знала, чего боялась.
Голос его прозвучал совсем близко:
— Что же вы рассчитывали обнаружить, мадемуазель Лоусон?
— Сама не знаю. Женевьева слышала какие-то звуки, и прошлой ночью мы спускались сюда, чтобы выяснить, что это такое. Я сказала, что нужно прийти днем.
— Значит, она тоже придет?
— Может быть.
Он засмеялся.
— Звуки? — спросил он. — Какие звуки?
— Стук. Женевьева и раньше об этом говорила. Она пришла ко мне, потому что я обещала ей, что если стук повторится, мы пойдем и посмотрим.
— Вам следовало бы догадаться, что это, — сказал он. — Жуки-могильщики собираются на пир в подземелье замка. Мы и раньше их слышали.
— О… понимаю.
— Странно, что вы не сообразили. Вы, должно быть, встречали их в старинных домах у себя на родине.
— Конечно. Но здесь каменные стены…
— Здесь много дерева, — он отошел от меня, и подойдя к двери, открыл ее. Теперь я ясно могла видеть страшные ниши, ужасающие кольца и цепи… и бледного, как мне почудилось, графа, выражение лица которого было еще более странным, чем обычно. — Если в доме появились жуки, это плохо, — он поморщился и передернул плечами.
— Придется принимать меры?
— Со временем, — сказал он. — Может, после сбора урожая. Этим тварям потребуется много времени, чтобы изгрызть здесь все, что можно. Десять лет назад в доме был ремонт. Ничего страшного не должно случиться.
— И вы подозревали это? — спросила я. — Поэтому вы здесь?
— Нет, — сказал он, — я видел, что вы спустились по лестнице, и пошел за вами. Я подумал, что вы, быть может, совершили какое-нибудь открытие.
— Открытие? Какое открытие?
— Произведения искусства, разумеется. Помните, вы мне говорили?
— Здесь, внизу?
— Но ведь невозможно знать наверняка, где запрятано сокровище?
— Конечно, нет.
— Сейчас, — сказал он, — мы не будем говорить о стуке. Мне бы не хотелось, чтобы Готье прослышал об этом. Он немедленно начнет заниматься этой проблемой. Нужно подождать до окончания сбора урожая. Вы не представляете себе, мадемуазель Лоусон, какая лихорадочная активность наблюдается здесь во время созревания винограда. В такое время невозможно приглашать рабочих в замок для борьбы с жуками.
— Можно передать Женевьеве ваше объяснение?
— Да, передайте. Скажите ей, чтобы она ложилась спать спокойно и не прислушивалась.
— Я скажу, — сказала я.
Мы вместе поднялись по лестнице, и, как это обычно случалось в его обществе, мной овладело смешанное чувство. Мне было неловко, словно меня поймали с поличным за недостойным занятием, и в то же время я испытывала необычайное оживление, вновь имея возможность видеть его, слышать его голос.
На следующий день во время верховой прогулки я все объяснила Женевьеве.
— Жуки! — воскликнула она. — Да они ничем не лучше привидений.
— Чепуха, — рассмеялась я. — Это не бесплотные существа, и от них легко можно избавиться.
— А если не удастся, то они уничтожат дом. Уф! Меня дрожь пробирает при мысли об этих отвратительных созданиях.
— Они бьются головами о дерево, чтобы созвать своих собратьев на пиршество.
Женевьева расхохоталась, и нам стало сразу веселей. Я поняла, что она успокоилась.
День был чудесный. Все утро то и дело принимался лить дождь, и теперь трава и деревья чудно пахли свежестью.
Безжалостно обрезанная лоза — девяносто процентов побегов были подрезаны — выглядела сильной и здоровой. Остались только лучшие побеги, и им было достаточно места под солнцем, чтобы виноград вырос сладким и пригодным для изготовления первоклассного вина замка Гейяр.
Женевьева вдруг произнесла:
— Как было бы хорошо, если бы вы ужинали с нами, мисс.
— Спасибо, Женевьева, — сказала я, — но я не могу прийти без приглашения, и в любом случае меня вполне устраивает скромный ужин в моей комнате.
— Вы с папой всегда беседовали во время ужинов.
— Естественно.
Она засмеялась.
— Лучше бы она не приезжала сюда. Она мне не нравится. Впрочем, как и я ей.
— Это вы о тете Клод?
— Вы прекрасно знаете, о ком я, и она мне вовсе не тетя.
— Так легче ее называть.
— Почему? Она не намного старше меня. Они, кажется, забыли, что я уже взрослая. Давайте заедем к Бастидам, посмотрим, чем они там занимаются.
Ее лицо, только что выражавшее недовольство при упоминании «тети» Клод, просияло в предвкушении поездки к Бастидам, и я, страшившаяся этих ее внезапных смен настроения, была рада повернуть Голубку к их гостеприимному дому.
Ива и Марго мы нашли в саду. В руках у них были корзины; низко наклонившись, они обследовали главную дорожку, напевая тонкими детскими голосами какую-то песенку и изредка перекликаясь друг с другом.
Мы привязали лошадей к столбу, и Женевьева побежала узнать, что это они делали.
— Разве вы не знаете? — удивленно спросила Марго — она была в том юном возрасте, когда те, кто не знает того, что знаешь сам, кажутся исключительно невежественными.
— Да это же улитки! — воскликнула Женевьева.
Ив, усмехнувшись, взглянул на нее, и протянул ей корзинку. Там было несколько улиток.
— У нас будет пир! — сообщил он.
Он поднялся и начал приплясывать, напевая: «Развеселая голубка, моя милая голубка, моя славная голубка раз поехала в Монброн…»
Он вскричал:
— Посмотрите-ка на эту. Она уже не поедет в Монброн. Ну, давай, моя милая голубка. — Он улыбнулся Женевьеве.
— У нас будет улиточный пир. Они из-за дождя повылезали. Можете взять корзинку у Жанны и присоединиться.
Женевьева помчалась вокруг дома прямо к кухне, где Жанна занималась приготовлением какого-то жаркого с овощами; а я подумала, как менялась моя подопечная, переступая порог этого дома.
Сидя на корточках, Ив покачивался из стороны в сторону.
— Приходите к нам на пир, мисс Даллас, — пригласил он.
— Через две недели, — громко добавила Марго.
— Мы выдерживаем их две недели, а потом подаем с чесноком и петрушкой, — от сладостных воспоминаний Ив даже погладил свой живот. — Необыкновенно вкусно!
Затем он вновь принялся мурлыкать про себя песенку про улиток. Женевьева вернулась с корзинкой, а я пошла в дом побеседовать с мадам Бастид.
Через две недели, когда улитки, собранные детьми, были готовы к употреблению, нас с Женевьевой пригласили к Бастидам. У них была очаровательная манера устраивать праздник из самых простых вещей, делалось это, конечно, ради детей. Женевьева в таких случаях чувствовала себя немного счастливее, и, надо сказать, вела себя лучше. Казалось, она на самом деле хотела доставить радость другим.
При выезде из замка мы встретили Клод — она шла со стороны виноградников. Я заметила ее раньше, чем она увидела нас; на лице ее горел румянец, она вся была погружена в свои мысли, и вновь меня поразила ее удивительная красота. Однако, при виде нас, выражение ее лица изменилось.
Она спросила, куда мы направляемся, и я сказала, что нас пригласили Бастиды.
Когда мы отъехали, Женевьева сказала:
— Ей, наверное, хотелось бы запретить нам посещать Бастидов. Она думает, что она здесь хозяйка, но она всего-навсего жена Филиппа. Она ведет себя так, словно…
Глаза ее сузились, а я подумала, что она не настолько наивна, как мы считали. Она, несомненно, знала об отношениях между этой женщиной и своим отцом.
Я промолчала, и мы поехали к Бастидам. Ив и Марго ждали нас и громко приветствовали.
Мне впервые довелось попробовать улиток, и они все смеялись над моей брезгливостью. Они, наверное, были очень вкусны, но я не могла есть их с таким же аппетитом, как все остальные.
Дети разговаривали об улитках и о том, как они просили своих святых ниспослать дождь, чтобы улитки вылезли из своих укрытий, а Женевьева с интересом прислушивалась ко всему, о чем они говорили. И кричала она так же громко, как и другие, а когда они запели улиточную песню, она стала подпевать.
В разгар веселья появился Жан-Пьер. В последнее время я редко видела его — он был очень занят на виноградниках. Поздоровался он, как обычно, весьма любезно, и я с некоторым беспокойством отметила про себя перемену, которая произошла с Женевьевой, когда он вошел. Казалось, она отбросила свою детскую непосредственность, и с явным интересом прислушивалась ко всему, о чем он говорил.
— Садитесь рядом со мной, Жан-Пьер, — воскликнула она, и он, не колеблясь, придвинул стул к столу и протиснулся между нею и Марго.
Они опять заговорили об улитках, и Жан-Пьер спел им песню своим густым тенором, а Женевьева смотрела на него с мечтательным выражением в глазах.
Жан-Пьер перехватил мой взгляд и немедленно обратил свое внимание на меня.
Женевьева выпалила:
— А у нас в замке завелись жуки. Лучше бы это были улитки. Улитки живут в домах?
Она отчаянно пыталась привлечь его внимание, и ей это удалось.
— Жуки в замке? — спросил он.
— Да, и они стучат. Мы с мисс ночью спускались посмотреть, правда, мисс? Прямо в темницы. Я так испугалась. А мисс такая бесстрашная. Вы же ничего на свете не боитесь, правда, мисс?
— Во всяком случае, не жуков, — вышла из положения я.
— Но мы же не знали, что это жуки, пока папа не сказал вам.
— Жуки в замке, — повторил Жан-Пьер. — Жуки-могильщики? Это я, думаю, повергло господина графа в смятение.
— Я еще никогда не видела его в смятении, и уж конечно, не по такому пустячному поводу.
— О, мисс, — воскликнула Женевьева, — это ведь было ужасно… внизу, в темницах, с единственной свечкой. Я была уверена, что кто-то там был… кто-то смотрел на нас. Я почувствовала это, мисс. Правда.
Дети слушали с круглыми от любопытства глазами, и Женевьева не могла удержаться от соблазна порисоваться.
— Я услышала шум… — продолжила она. — Я знала, что там, внизу, живет привидение. Какой-то узник, погребенный заживо, и душа его не может успокоиться…
Я видела, что она слишком возбудилась, в ее голосе слышались истерические нотки. Я встретилась взглядом с Жан-Пьером, он незаметно кивнул.
— Ну, — вскричал он, — кто будет танцевать «Танец улиток»? Отведав их, надо потанцевать в их честь. Прошу, мадемуазель Женевьева. Мы будем первой парой.
Женевьева живо вскочила на ноги, лицо ее вспыхнуло, глаза засияли, и подав руку Жан-Пьеру, она пустилась в пляс.
Около четырех часов дня мы уехали от Бастидов. Не успели мы перешагнуть порог замка, одна из служанок подбежала ко мне и сказала, что госпожа де ла Талль желает видеть меня в своих покоях как можно скорее.
Я не стала переодеваться и направилась к ней прямо в костюме для верховой езды.
Я постучала в дверь ее спальни, и она приглушенным голосом пригласила меня войти. В изящно обставленной комнате с кроватью под балдахином из переливчатого шелка ее не было видно.
Я заметила открытую дверь: — Пожалуйста сюда, мадемуазель Лоусон.
Ее будуар был комнатой размером с половину спальни.
Большое зеркало, ванна, туалетный столик, несколько стульев, диван, и крепкий запах духов. Она возлежала на диване, завернувшись в бледно-голубой шелковый халат, светлые ее кудри ниспадали на плечи. Мне пришлось в душе признать, что выглядела она прелестной и обворожительной, хотя эта мысль вовсе не доставила мне удовольствия.
Она разглядывала свою обнаженную ножку, высунутую из-под халата.
— О, мадемуазель Лоусон! Я вижу, вы только приехали. Вы были у Бастидов?
— Да, — ответила я.
— Конечно, — продолжала она, — мы не возражаем против вашей дружбы с Бастидами.
Вид у меня был удивленный, а она с улыбкой добавила:
— Какие могут быть возражения? Они делают наше вино; вы реставрируете наши картины.
— Не вижу связи.
— Я уверена, вы поймете, о чем я говорю, мадемуазель Лоусон, если постараетесь. Я думаю о Женевьеве. Господин граф, разумеется, сочтет не совсем приличным, чтобы она была в такой… тесной дружбе с… его работниками.
Я собралась было возразить, но она быстро продолжала, и голос ее звучал мягко, будто она старалась выразиться как можно более деликатно:
— Может быть, мы опекаем наших девушек в большей степени, чем это принято у вас, в Англии. Мы считаем неразумным позволять им слишком свободно общаться с теми, кто не принадлежит к их классу. При некоторых обстоятельствах это может привести к… некоторым осложнениям. Надеюсь, вы меня понимаете.
— Вы предлагаете, чтобы я препятствовала посещениям Женевьевой дома Бастидов?
— Вы же согласитесь, что это неразумно?
— Вы явно преувеличиваете мое влияние на девочку. Я уверена, что не в силах воспрепятствовать тому, что она пожелает делать. Я могу лишь попросить ее прийти к вам, чтобы вы могли высказать ей ваши пожелания.
— Но вы сопровождаете ее во время этих визитов. Благодаря вашему влиянию…
— Я убеждена, что при всем желании не смогла бы остановить ее. Я передам ей, что вы хотите с ней побеседовать.
На том мы и расстались.
В тот вечер я удалилась в свою комнату отдыхать и лежала без сна в постели, когда внезапно в доме поднялась суматоха.
Услышав пронзительные крики, исполненные ужаса и гнева, я накинула на себя халат и вышла в коридор. Там кто-то громко возмущался, в ответ слышался тихий голос Филиппа.
Пока я стояла у двери своей комнаты в сомнении, что же мне делать, мимо меня пронеслась одна из служанок.
— Что случилось? — крикнула я.
— Улитки в постели госпожи.
Я вернулась в комнату и в задумчивости опустилась на кровать. Это был ответ Женевьевы на происки Клод. Выговор она приняла довольно сдержанно, или сделала вид, что приняла, втайне замышляя месть. Теперь надо ждать неприятностей.
Я пошла к ней в комнату и тихо постучала. Ответа не последовало, поэтому я вошла — она лежала на кровати, притворяясь спящей.
— Бесполезно делать вид, что вы спите, — сказала я.
Она открыла один глаз и, увидев меня, засмеялась.
— Вы слышали, как она вопила, мисс?
— Это все слышали.
— Представляете, какое у нее было лицо, когда она увидела их!
— На самом деле, это не очень смешно, Женевьева.
— Бедная мисс. Мне всегда жаль людей, у которых нет чувства юмора.
— А мне жаль людей, которые разыгрывают бессмысленные шутки, за которые им самим придется расплачиваться. Как вы думаете, что за этим последует?
— Она научится заниматься своими делами и не совать свой нос в чужие.
— Все может обернуться не так, как вы думаете.
— О, перестаньте! Вы такая же, как она. Она пытается запретить мне встречаться с Жан-Пьером и другими. А я говорю вам, что у нее ничего не выйдет.
— Если ваш отец запретит вам…
Она выпятила нижнюю губу:
— Никто не запретит мне видеться с Жан-Пьером… и с остальными.
— Для этого нужно не устраивать глупые фокусы с улитками, недостойные взрослой девушки.
— Неужели? Вы что, не слышали, как она вопила? Она же испугалась. Так ей и надо.
— Надеюсь, вы не рассчитываете, что это вам сойдет с рук?
— Она может делать, что хочет. А я буду делать, что я хочу.
Я поняла, что разговаривать с ней бесполезно и ушла. Но беспокойство мое возрастало: не только из-за ее глупого поведения, от которого она только пострадает, но и из-за ее растущего увлечения Жан-Пьером.
Когда на следующее утро я работала в галерее, туда заявилась Клод. На ней был темно-синий костюм для верховой езды и такого же цвета шляпка. Глаза ее приобрели темно-синий цвет — я знала, что она взбешена и пытается скрыть это.
— Этой ночью произошла безобразная сцена, — сказала она. — Наверное, вы слышали.
— Кое-что слышала.
— Поведение Женевьевы достойно сожаления. Это не удивительно, принимая во внимание компанию, с которой она общается.
Я удивленно подняла брови.
— И я считаю, мадемуазель Лоусон, что в некотором смысле виноваты и вы. Это ведь со времени вашего приезда она водит дружбу с виноградарями.
— Эта дружба не имеет ничего общего с ее плохим поведением. Оно было плачевным и до моего приезда.
— Я убеждена, что ваше влияние не приведет к добру, мадемуазель Лоусон, поэтому я прошу вас покинуть наш дом.
— Покинуть!
— Да, так будет гораздо лучше. Я прослежу, чтобы вам заплатили, а мой муж может помочь вам подыскать работу. Я не принимаю никаких возражений. Мне бы хотелось, чтобы вы уехали в течение двух часов.
— Но это нелепо. Я не закончила работу.
— Мы найдем кого-нибудь, кто ее закончит.
— Вы не понимаете. У меня свои методы. Я не могу оставить эту картину, пока не закончу ее.
— Я здесь хозяйка, мадемуазель Лоусон, и я настаиваю, чтобы вы уехали.
Как она уверена в себе! Неужели у нее есть на то причины? Неужели она имеет на графа такое влияние и уверена, что любая ее прихоть будет выполнена. Очевидно, Клод была именно такого мнения и нисколько не сомневалась, что граф не станет возражать ей.
— Меня нанимал граф, — напомнила я ей.
Губы ее скривились:
— Очень хорошо. Вы получите распоряжение от него самого.
В мою душу закрался холодный страх. Для такой абсолютной уверенности должны быть веские причины. Возможно, она все уже обсудила с графом. Может быть, она потребовала уволить меня, и он, стремясь угодить ей, пообещал это сделать. С трудом скрывая страх, я последовала в библиотеку.
Она распахнула дверь и крикнула:
— Лотер!
— Клод, — отозвался он, — дорогая, в чем дело?
Он поднялся с кресла и пошел навстречу нам, и вдруг увидел меня. На долю секунды он растерялся. Потом поклонился в знак приветствия.
— Лотер, — сказала она, — я сказала мадемуазель Лоусон, что она не может здесь более оставаться. Она отказывается подчиниться моему приказу, поэтому я привела ее к вам, чтобы вы сами сказали ей, что она уволена.
— О чем идет речь? — спросил он, переводя взгляд с ее рассерженного лица на мое, на котором я попыталась изобразить полное презрение. Даже в тот момент я сознавала, как она красива. Гнев залил краской ее лицо, подчеркнув синеву глаз и белизну безупречных зубов.
— Женевьева подложила в мою постель улиток. Это омерзительно!
— О, Боже! — пробормотал он шепотом. — Какое ей удовольствие от таких дурацких шуток?
— Ваша дочь от души веселится. Ее поведение просто отвратительно. Чего от нее ждать… ведь вы знаете, что ее самые близкие друзья — Бастиды?
— Я этого не знал, — ответил граф.
— Уверяю вас, это так. Она постоянно торчит у них в доме. Она заявляет, что мы — ее семья — ей не нужны. Мы не такие милые, не такие веселые, не такие умные, как ее дорогой друг Жан-Пьер Бастид. Да, он самый дорогой ее друг, хотя она обожает все семейство. Бастиды! Вы знаете, кто они такие.
— Самые лучшие виноделы в округе, — сказал граф.
— Совсем недавно их девицу спешно выдали замуж.
— Подобная поспешность — не такая уж редкость в нашей округе, Клод, уверяю тебя.
— А этот замечательный Жан-Пьер! Он веселый парень — я о нем наслышана. Вы позволите своей дочери вести себя, как деревенской девице, которой в скором времени придется научиться, м-м… выкручиваться из неловкого положения?
— Вы слишком волнуетесь, Клод. Женевьеве не будет позволено ничего неподобающего. Но какое все это имеет отношение к мадемуазель Лоусон?
— Она поощряет эту дружбу, она сопровождает Женевьеву к Бастидам. Она сама с ними на дружеской ноге. Она познакомила Женевьеву с этой компанией, поэтому я и говорю, что она должна уехать.
— Уехать? — спросил граф. — Но работа над картинами не закончена. Более того, мы с ней договаривались о восстановлении настенной росписи.
Она приблизилась к нему, устремив на него свои чудесные голубые глаза.
— Лотер, — сказала она, — пожалуйста, послушайте меня. Я думаю лишь о благе Женевьевы.
Он смотрел через ее голову на меня.
— Вы ничего не говорите, мадемуазель Лоусон.
— Мне будет жаль оставить картины незаконченными.
— Это совершенно немыслимо.
— Вы хотите сказать… что вы на ее стороне? — с возмущением спросила Клод.
— Я хочу сказать, что не вижу, какая польза будет Женевьеве от отъезда мадемуазель Лоусон, и прекрасно представляю, какой вред это принесет моим картинам.
Клод отшатнулась от него. На мгновение мне показалось, что она вот-вот набросится на него с кулаками, но вместо этого она чуть не разрыдалась и, повернувшись, выбежала из комнаты.
— Она очень рассердилась на вас, — сказала я.
— На меня? Я подумал, что на вас.
— Скорее, на нас обоих.
— Женевьева опять плохо ведет себя.
— Да, боюсь, что так. Это потому, что мадам Клод запретила ей ездить к Бастидам.
— А вы действительно возили ее туда?
— Да.
— Вы считаете это благоразумным?
— Одно время я считала, что это ей на пользу. Ей не хватает общения с молодыми людьми. У девочки в ее возрасте должны быть друзья. И от того, что их у нее нет, она ведет себя столь непредсказуемо… поддается дурному настроению, устраивает все эти штучки.
— Значит, это ваша идея ввести ее в эту компанию?
— Да. Я видела, как она счастлива у Бастидов.
— И вы тоже?
— Не отрицаю, мне очень нравилось общаться с ними.
— У Жан-Пьера репутация… весьма галантного кавалера.
— А у кого из ваших соотечественников другая? Галантность в этих местах столь же обычная вещь, сколь и виноград.
Наедине с ним я становилась безрассудной. Я чувствовала, что мне необходимо, наконец, выяснить его отношение ко мне… и к Клод.
— А, может быть, мне действительно лучше уехать, скажем… недели через две. Я думаю, что к тому времени закончу картины, которые начала. Это удовлетворило бы госпожу де ла Талль, и поскольку Женевьева вряд ли поедет одна к Бастидам, это щекотливое дело уладилось бы само по себе.
— Нельзя строить свою жизнь так, чтобы только кому-то угодить, мадемуазель Лоусон.
Я засмеялась, и он тоже.
— И прошу вас, никаких разговоров об отъезде.
— Но госпожа де ла Талль…
— Предоставьте мне иметь с ней дело.
Он смотрел на меня, и на одно счастливое мгновение! мне показалось, что маска соскользнула с его лица. Может быть, он пытался сказать, что потерять меня для него столь же невыносимо, как и для меня — уехать.
Когда я в следующий раз встретила Женевьеву, вид у нее был весьма мрачный.
Она сообщила мне, что ненавидит всех… весь мир. А главным предметом ненависти была та самая женщина, которая именовала себя тетей Клод.
— Она опять запретила мне ездить в дом Бастидов, мисс. И на этот раз папа с ней заодно. Он сказал, что мне нельзя ездить туда без его разрешения. Значит, никогда… потому что он никогда не разрешит.
— Может быть, разрешит. Если…
— Нет. Она так хочет, а он делает то, что она ему скажет. Даже представить невозможно, что он выполняет чьи-то приказы… но, тем не менее, он идет у нее на поводу.
— Я уверена, что это не так.
— Вы ничего не понимаете, мисс. Иногда мне кажется, кроме английского и рассуждений о добродетели вы больше ничего на свете не знаете.
— Во всяком случае, чтобы читать нравоучения, нужно самой много знать.
— Не старайтесь сменить тему, мисс. Я ненавижу всех в этом доме, клянусь вам. Когда-нибудь я убегу отсюда.
Через несколько дней я встретила Жан-Пьера. Я выехала на прогулку одна: после той вспышки ненависти Женевьева избегала меня.
Он подъехал ко мне; как всегда, при виде меня лицо его выразило крайнюю степень удовольствия.
— Посмотрите, какой виноград! — воскликнул он. — Вы когда-нибудь такой видели? В этом году у нас будет вино, достойное марки замка. Если ничего не случится, — поспешно добавил он, словно стараясь задобрить некое божество, которое могло услышать его слова и наказать за самоуверенность. — На моей памяти только один год, когда виноград был так же хорош.
Внезапно лицо его помрачнело.
— Но, возможно, во время сбора урожая меня здесь не будет.
— Не может быть.
— Похоже на то. Господин граф ищет хорошего управляющего для виноградника Мермоз, а говорят, я очень хороший работник.
— Покинуть Гейяр! Разве такое возможно?
— Я просто перееду в Мермоз.
— Не могу в это поверить.
— С божьей помощью и при содействии графа все возможно, — в его голосе зазвучала ярость. — Разве вы не видите, Даллас, графу до нас нет никакого дела. Мы пешки, которые он передвигает туда-сюда в зависимости от разыгрываемых ходов. Я ему здесь не нужен, скажем так… и он передвигает меня в другой угол шахматной доски. Я здесь опасен… для господина графа.
— Опасен? Но почему?
— Как может скромная пешка угрожать королю шахом? В этом и состоит тонкость игры. Мы и представления не имеем, каким образом беспокоим или угрожаем нарушить покой великих мира сего. Но если это происходит, нас убирают подальше. Понимаете?
— Он очень хорошо отнесся к Габриэль. Он устроил их с Жаком в Сен-Вальене.
— Весьма великодушно с его стороны… — пробормотал Жан-Пьер.
— А зачем ему убирать вас?
— На то может быть несколько причин. Может быть, из-за того, что вы с Женевьевой навещали нас.
— За это госпожа де ла Талль хотела уволить меня. Она даже взывала к помощи графа.
— А он и слышать об этом не захотел, не так ли?
— Ему нужно, чтобы картины отреставрировали.
— И вы думаете, что причина в этом? Даллас, будьте осторожны. Он опасный человек.
— Что вы имеете в виду?
— Как известно, опасности привлекают женщин. Его жена, бедняжка, была очень несчастна. Она была ему не нужна, поэтому она и исчезла.
— Что вы хотите сказать, Жан-Пьер?
— Будьте осторожны, — сказал он, — будьте очень осторожны.
Он наклонился и, взяв мою руку, поцеловал ее.
— Это так важно для меня.