Влюбленные женщины

Глава двенадцатая Подборка ковров

Беркин шел по берегу, Урсула неохотно следовала за ним. Ей не хотелось оставаться в стороне от событий.

— Мы уже хорошо знаем друг друга, — сказал ей Беркин. Урсула ничего не ответила.

На мельнице, в большой темной кухне жена работника что-то громко говорила Гермионе и Джеральду, одежда которых (его — из белой ткани, ее — из блестящего голубого фуляра) казалась в полумраке особенно светлой; со стен из дюжины, а то и больше, клеток неслось звонкое пение канареек. Клетки висели в глубине комнаты по обеим сторонам квадратного окошка, откуда проникал солнечный свет — нежный луч, с трудом пробивающийся сквозь листву дерева за окном. Миссис Салмон изо всех сил старалась перекричать птиц, но те от этого заводились еще больше, выводя оглушительные ликующие трели; женщина, в свою очередь, вновь повышала голос, на что птицы с воодушевлением отвечали.

— А вот и Руперт! — прорвался сквозь шум голос Джеральда. У него был тонкий слух, и он очень страдал от этого гвалта.

— Ох уж эти птицы, ничего не слышно! — выкрикнула с негодованием жена работника. — Сейчас их закрою!

И она заметалась между клетками, набрасывая на них тряпки, фартуки, полотенца, салфетки.

— Теперь — молчок, дайте и другим поговорить, — сказала она все еще слишком громко.

Остальные следили за ее действиями. Вскоре все клетки были накрыты, обретя неожиданно почти траурный вид. Из-под тряпок все еще доносилось посвистывание и воркование не желающих сдаваться птиц.

— Скоро угомонятся, — успокоила присутствующих миссис Салмон. — Теперь они заснут.

— Вот как? — вежливо отозвалась Гермиона.

— Они действительно заснут, — подтвердил Джеральд. — Заснут автоматически, ведь создана иллюзия ночи.

— Неужели их так легко обмануть? — воскликнула Урсула.

— О да! — отозвался Джеральд. — Помните, как Фабр[46] в детстве засунул курице под крыло ее голову и она сразу же заснула? Так всегда бывает.

— Может, этот случай и вызвал в нем страсть естествоиспытателя? — предположил Беркин.

— Возможно, — согласился Джеральд.

Урсула приподняла тряпку. В углу клетки сидел нахохлившийся сонный кенар.

— Как смешно! — воскликнула Урсула. — Он и правда решил, что пришла ночь. Какая нелепость! Ну как можно уважать существо, которое так легко обмануть!

— Да-а, — протянула Гермиона и тоже подошла к клетке. Положив руку на плечо Урсулы, она тихо рассмеялась: — Какой у него смешной вид! Как у глупого мужа.

Все еще держа руку на плече Урсулы, она слегка отстранила ее и мягко произнесла нараспев:

— Как ты здесь оказалась? Гудрун мы тоже видели.

— Пошла взглянуть на пруд и встретила там мистера Беркина, — ответила Урсула.

— Вот как! Ведь здесь земля Брэнгуэнов, правда?

— Надеюсь, что так, — сказала Урсула. — Увидев вас на озере, я прибежала сюда, чтобы не мешать.

— А мы загнали тебя в нору.

В том, как Гермиона подняла веки, можно было видеть заинтересованность и одновременно усталость. Она сохраняла характерный для нее странный, восторженный взгляд — неестественный, почти безумный.

— Я шла… Мистер Беркин увидел меня и предложил посмотреть его комнаты. Жить здесь — просто замечательно. Чудесно!

— Да, — рассеянно согласилась Гермиона и, отвернувшись от Урсулы, тут же забыла о ее существовании.

— Как ты себя чувствуешь, Руперт? — пропела она необычно ласковым голосом.

— Отлично, — ответил он.

— Тебе здесь удобно? — Взгляд ее был странным, зловещим, восторженным, грудь конвульсивно сотрясалась; казалось, она вот-вот впадет в транс.

— Вполне удобно, — ответил он.

Воцарилось долгое молчание, и все это время Гермиона смотрела на Беркина из-под тяжелых, набрякших век.

— Как ты думаешь, тебе будет здесь хорошо? — спросила она наконец.

— Уверен в этом.

— Не сомневайтесь, я буду хорошо о нем заботиться, — пообещала жена работника. — И наш хозяин тоже. Так что надеюсь, ему будет здесь хорошо.

Гермиона повернулась и окинула ее долгим взглядом.

— Большое спасибо, — сказала она и снова отвернулась. Приняв прежнее положение, она подняла глаза на Беркина и произнесла, обращаясь подчеркнуто только к нему: — Ты измерил комнаты?

— Нет, — ответил он. — Я чинил лодку.

— Тогда давай сделаем это сейчас, — спокойно и бесстрастно проговорила она.

— У вас есть сантиметр, миссис Салмон? — спросил Беркин, поворачиваясь к женщине.

— Да, сэр, думаю, найдется, — ответила та и заторопилась к корзине. — Не знаю, подойдет ли, но другого у меня нет.

Гермиона взяла сантиметр, хотя женщина протягивала его Беркину.

— Большое спасибо, — сказала она. — Он то, что нам надо. Большое спасибо. — И, обращаясь к Беркину, произнесла, сопровождая свои слова веселой жестикуляцией: — Начнем, Руперт?

— А как же остальные? Им будет скучно, — неохотно отозвался он.

— Вы против? — небрежно обратилась Гермиона к Урсуле и Джеральду.

— Вовсе нет, — был их ответ.

— С какой комнаты начнем? — спросила она, опять поворачиваясь к Беркину и сохраняя все тот же веселый вид: ведь теперь им предстояло заниматься делами вместе.

— Пойдем подряд — от одной к другой, — ответил он.

— Может быть, пока суд да дело, приготовить чай? — предложила жена работника тоже с веселой интонацией: и ей нашлось занятие.

— Если вам не трудно. — Гермиона произнесла это, поворачиваясь к женщине как-то особенно интимно: она словно обволакивала ее своим вниманием, прижимала к груди, полностью выключая всех остальных из этой ситуации. — Мне будет приятно. Где мы устроимся?

— А где бы вы хотели? Можно здесь, можно на дворе.

— Где будем пить чай? — обратилась Гермиона ко всем присутствующим.

— На берегу пруда. Мы сами все перенесем, миссис Салмон, вы только приготовьте чай, — сказал Беркин.

— Хорошо, — согласилась польщенная женщина.

Вся компания перешла через коридор в ближайшую комнату — чистую, солнечную, но без мебели. За окном был виден запущенный сад.

— Это столовая, — объявила Гермиона. — Будем ее измерять. Руперт, иди туда…

— Я могу помочь, — сказал Джеральд, протягивая руку, чтобы взять конец сантиметра.

— Спасибо, не надо, — отказалась Гермиона, склоняясь до пола в своем блестящем синем фуляровом платье. Она испытывала огромную радость от сознания, что она работает вместе с Беркиным и, более того, говорит ему, что делать. Беркин повиновался ей беспрекословно. Урсула и Джеральд наблюдали за ними. У Гермионы была одна особенность: она приближала к себе то одного, то другого человека, забывая об остальных, которые автоматически переходили в разряд наблюдателей. Так она всегда оставалась на высоте.

Они измеряли столовую, обсуждая детали; Гермиона придумала, как можно украсить пол. Любое сопротивление вызывало у нее приступ неконтролируемой ярости. Беркин всегда в такой момент уступал ей.

Они прошли по коридору в следующую комнату, она была меньше.

— Это кабинет, — сказала Гермиона. — Руперт, у меня есть ковер, который так и просится сюда. Позволь подарить его тебе. Пожалуйста… Мне очень хочется.

— Что еще за ковер? — спросил он довольно грубо.

— Ты его не видел. В окраске преобладает насыщенный розовый цвет, а также голубой с металлическим отливом и темно-синий. Думаю, тебе понравится. Как ты думаешь?

— Звучит неплохо, — ответил Беркин. — Откуда он? С Востока? Шерстяной?

— Персидский ковер из верблюжьей шерсти, бархатистый на ощупь. Кажется, их называют бергамскими. Размер — двенадцать на семь. Подойдет?

— Естественно, подойдет, — сказал он. — Только зачем тебе дарить мне такой дорогой ковер? Меня устроит и мой старый турецкий.

— Разреши прислать его тебе. Ну, пожалуйста.

— Сколько он стоит?

Она подняла на него глаза и ответила:

— Не помню. Он довольно дешевый.

Беркин встретил ее взгляд с каменным лицом.

— Я не приму его, Гермиона, — сказал он.

— Прошу, разреши украсить им твое жилище, — умоляюще просила она, положив руку ему на плечо. — Не делай мне больно.

— Ты ведь знаешь, я не люблю, когда ты даришь мне вещи, — беспомощно повторил он.

— Я не собираюсь дарить тебе вещи, — капризно произнесла Гермиона. — Возьми только ковер.

— Хорошо, — согласился он, уступая ее просьбе. Гермиона не скрывала своего торжества.

Все поднялись на второй этаж. Там располагались две спальни — таких же размеров, как комнаты внизу. Одна была наполовину обставлена, в ней явно уже ночевал Беркин. Гермиона обошла комнату, внимательно ко всему присматриваясь, будто искала свидетельства его пребывания там. Потрогала кровать и осмотрела одеяла.

— Ты уверен, что тебе здесь удобно? — спросила она, проверяя подушку.

— Абсолютно, — ответил он холодно.

— Ты не мерзнешь? У тебя нет пухового одеяла. Думаю, без него не обойтись. Оно легкое и теплое.

— Есть у меня пуховое одеяло, — сказал Беркин. — Оно внизу.

Они измерили комнаты и все обсудили. Стоя у окна, Урсула смотрела, как жена работника переносит на берег пруда чайные принадлежности. Ей до смерти наскучила болтовня Гермионы — хотелось чаю, хотелось уйти от этой суеты и видимости деятельности.

Наконец все поднялись на зеленый берег, где должен был состояться пикник. Гермиона разливала чай. Она словно не замечала Урсулу. А Урсула, поборов в себе дурное настроение, обратилась к Джеральду со словами:

— Как же я ненавидела вас недавно, мистер Крич!

— За что? — удивился Джеральд, слегка вздрогнув.

— Вы жестоко обращались с лошадью. Как же я вас ненавидела тогда!

— Что он еще натворил? — нараспев произнесла Гермиона.

— Он заставил свою великолепную нервную арабскую кобылу стоять на переезде, когда мимо с грохотом двигался бесконечный товарный состав; бедное животное чуть не помешалось от страха. Трудно представить более страшное зрелище!

— Почему ты это сделал, Джеральд? — спросила Гермиона с бесстрастным видом.

— Она должна уметь стоять как вкопанная. Какой мне от нее здесь толк, если она станет шарахаться от каждого паровозного гудка?

— Но к чему ненужная жестокость? — не унималась Урсула. — Зачем заставлять ее стоять у шлагбаума? Можно было немного отъехать и дать ей избежать этого кошмара. У нее все бока были до крови исколоты шпорами. Ужасное зрелище!

Джеральд принял холодный вид.

— Я хочу ездить на этой лошади и потому должен быть в ней уверен, — сказал он. — Следовательно, ей придется научиться переносить любой шум.

— А почему, собственно? — выпалила Урсула в негодовании. — Она живое существо. Почему она должна выносить все только потому, что ее купили? У нее столько же естественных прав, сколько и у вас.

— А вот с этим я категорически не согласен, — возразил Джеральд. — Кобыла должна служить мне. И не только потому, что я заплатил за нее деньги, но и потому, что так устроен мир. Для человека более естественно приобрести коня и пользоваться им по своему усмотрению, чем пасть перед ним на колени, умоляя того делать, что он хочет, чтобы исполнить свое высокое назначение.

Урсула не успела еще открыть рот, как Гермиона уже подняла лицо к небу и протяжно завела:

— Мне кажется… мне действительно так кажется, что людям надо иметь мужество, чтобы использовать низших животных для своих целей. Думаю, неправильно видеть во всяком живом существе себе подобного. И полагаю, будет ошибкой приписывать собственные переживания каждому из них. В этом полностью отсутствует элемент различия, критический отбор.

— Вот именно, — резко произнес Беркин. — Нет ничего более отвратительного, чем сентиментальное приписывание человеческих чувств и мыслей животным.

— Да, — устало подтвердила Гермиона. — Надо определиться: или мы используем животных, или они — нас.

— Это факт, — сказал Джеральд. — У лошади, как и у человека, есть воля, но нет, строго говоря, разума. И если воля человека слаба, лошадь станет его хозяином. Лично мне это не подходит. Лошадь должна подчиняться.

— Если б мы могли научиться управлять нашей волей, нам все было бы подвластно, — сказала Гермиона. — Воля может исцелять и приводить в порядок. Я в этом не сомневаюсь… Надо только правильно, с умом ею пользоваться.

— Что значит правильно пользоваться? — поинтересовался Беркин.

— Один по-настоящему великий врач научил меня этому, — ответила Гермиона, обращаясь больше к Урсуле и Джеральду. — Он, например, говорил: если собираешься отучиться от вредной привычки, заставляй себя следовать ей — даже когда тебе этого не хочется, заставляй снова и снова, и привычка исчезнет.

— Каким образом? — спросил Джеральд.

— Предположим, ты грызешь ногти. Грызи их постоянно, даже когда нет потребности, заставляй себя их грызть. И со временем привычка отомрет.

— Это правда?

— Да. Мне это часто помогало. Я была странной, нервной девушкой, но, научившись управлять волей, изменилась в лучшую сторону.

Урсула следила за Гермионой, пока та медленно вещала своим бесстрастным голосом, в котором, однако, ощущалось некое скрытое напряжение. Дрожь пробежала по телу молодой женщины. В Гермионе была особенная скрытая темная энергетика — она и привлекала, и отталкивала.

— Опасно в таких случаях использовать волю, — резко выкрикнул Беркин, — опасно и отвратительно. Воля тогда граничит с непристойностью.

Гермиона посмотрела на него долгим взглядом из-под тяжелых приспущенных век. Кожа на ее лице была вялой, бледной и такой тонкой, что, казалось, просвечивала, подбородок — худым.

— Уверена, что это не так, — произнесла она, выдержав паузу. Слова и мысли Гермионы всегда странным образом отставали от ее чувств и переживаний. В конце концов она улавливала мысль на гребне хаотически бурлящих бессознательных эмоций и реакций, и Беркина всегда бесило, как безошибочно она это делает — воля никогда ее не подводила. Ее голос всегда звучал бесстрастно, но в нем присутствовало скрытое напряжение и самоуверенность. Сама она, однако, содрогалась от тошнотворного чувства, схожего с морской болезнью, что могло угрожать разуму. И все же ее разум оставался на высоте, а сила воли — незыблемой. Это доводило Беркина чуть ли не до безумия. Но он никогда, никогда не осмелился бы сломить ее волю, выпустить на свободу поток подсознательного и увидеть ее в состоянии крайнего помешательства. Но подкалывал он ее постоянно.

— У лошадей, естественно, нет той воли, какой обладают люди. V них нет одной целенаправленной воли. Строго говоря, у лошадей их две. С одной стороны, они хотят подчиниться человеку, а с другой — быть свободными. Эти две воли иногда смыкаются — и тогда случается то, о чем говорят «лошадь понесла», это известно почти каждому наезднику.

— У меня был такой случай, — сказал Джеральд, — но тогда я не почувствовал наличия у лошади двух воль. Я понял только, что она испугалась.

— А с чего бы лошади хотеть повиноваться человеку? — спросила Урсула. — Мне это непонятно. Не верится, чтобы у нее было такое желание.

— Нет, есть. Это, возможно, самое последнее и глубочайшее проявление любви — отказаться от своей воли перед лицом высшего существа, — сказал Беркин.

— Странное же у вас понятие о любви, — усмехнулась Урсула.

— У женщины, как и у лошади, две разнонаправленные воли. С одной стороны, она стремится полностью отказаться от себя, а с другой — скинуть наездника и обречь того на гибель.

— Тогда я принадлежу ко второму типу, — расхохоталась Урсула.

— Приручать лошадей, не говоря уж о женщинах, — дело опасное, — продолжал Беркин. — Бывает, хотя и редко, что первая воля отсутствует.

— Тоже неплохо, — заметила Урсула.

— О да! — поддержал ее Джеральд с улыбкой. — Тем занятнее.

Гермионе все это надоело. Она встала, непринужденно проговорив нараспев:

— Не правда ли, восхитительный вечер! Иногда чувство прекрасного так переполняет меня, что я с трудом могу это вынести.

Урсула, к которой она обращалась, поднялась вместе с ней и словно обрела беспристрастную объективность. Беркин представился ей почти чудовищем, высокомерным и ненавистным. Она прохаживалась с Гермионой вдоль берега, беседуя о мирных вещах и собирая первоцвет.

— Тебе хотелось бы иметь платье такого вот желтого цвета в оранжевую крапинку — ситцевое платье? — спросила Урсула.

— Да, — сказала Гермиона; она наклонилась и глядела на цветок, позволив этой мысли войти в сознание и успокоить ее. — Очень красиво. Да, я хотела бы такое платье.

Улыбаясь, она повернулась к Урсуле с чувством искренней симпатии.

Джеральд остался в доме с Беркиным, решив дойти до конца и узнать, что тот имел в виду, говоря о двойной воле у лошадей. На его лице отражался неподдельный интерес.

А Гермиона и Урсула брели по берегу, испытывая неожиданную близость и нежность друг к другу.

— Я не хочу, чтобы меня заставляли критиковать и анализировать жизнь. Чего я хочу — так это видеть вещи в их цельности, видеть их ненарушенную красоту, естественную непорочность. Разве ты не чувствуешь того же, разве не чувствуешь, что не можешь позволить, чтобы в тебя и дальше насильно впихивали знания? — спрашивала Гермиона. Остановившись перед Урсулой, она повернулась к ней, сжимая руки в кулаки.

— Да, — ответила Урсула. — Я чувствую то же самое. Меня тошнит от разных наставлений и поучений.

— Я так этому рада. — Гермиона вновь замедлила шаг и обратилась к Урсуле: — Иногда я задаю себе вопрос, не следует ли мне подчиниться и признать общепринятый взгляд на вещи, не слишком ли я слаба, чтобы сопротивляться. Но я понимаю, что просто не могу этого сделать, не могу. Мне кажется, что тогда все разрушится. Красота и… истинная святость… А я не могу без них жить.

— Жить без них просто неправильно, — воскликнула Урсула. — Непристойно считать, что все нужно пропускать через разум. Что-то должно оставаться в тайне — у Бога, так есть и так будет.

— Не правда ли? — проговорила Гермиона голосом успокоенного ребенка. — А Руперт, — она подняла лицо к небу, — он может только все расчленять. Он похож на мальчишку, который все разбирает, чтобы узнать, как оно устроено. Не думаю, что так следует поступать: ты верно сказала — это выглядит непристойно.

— Все равно что вскрыть раньше времени бутон, чтобы увидеть, каков будет цветок, — сказала Урсула.

— Вот именно. И это равносильно убийству. Такой бутон уже не распустится.

— Конечно, нет, — подтвердила Урсула. — Это тупик.

— Ведь правда?

Гермиона надолго остановила на Урсуле свой взгляд, она словно впитывала подтверждение своим мыслям. Обе женщины молчали. Теперь, придя к согласию, они перестали доверять друг другу. Помимо воли Урсула внутренне отстранилась от Гермионы. Только так могла она сдержать нарастающее отвращение.

К мужчинам они вернулись как два заговорщика, которые уединились, чтобы достичь соглашения. Беркин внимательно посмотрел на них. Урсула готова была возненавидеть его за этот холодный, оценивающий взгляд. Впрочем, он промолчал.

— Не пора ли нам? — спросила Гермиона. — Руперт, ты пойдешь обедать в Шортлендз? Прямо сейчас, с нами?

— Я не одет, — ответил Беркин. — А как тебе известно, Джеральд чтит условности.

— Я вовсе не раб условностей, — возразил Джеральд. — Но если б ты устал, как я, от шумной безалаберности моего семейства, то, полагаю, тоже приветствовал хотя бы за общим столом возвращение к благопристойным традициям.

— Я приду, — сказал Беркин.

— Мы подождем, пока ты переоденешься, — настаивала Гермиона.

— Как хотите.

Беркин поднялся, чтобы идти в свою комнату. Урсула сказала, что ей пора уходить.

— Я только хочу сказать, — обратилась она к Джеральду, — что даже если считать человека господином зверей и птиц небесных, то и тогда не думаю, что у него есть право мучить тех, кто слабее его. Я по-прежнему считаю, что вы поступили бы разумнее и добрее, если б отъехали и пропустили состав.

— Хорошо, — сказал Джеральд, улыбаясь, но в голосе его чувствовалось раздражение. — В следующий раз буду умнее.

«Они все считают, что я лезу не в свое дело», — думала Урсула, уходя. Но к борьбе была готова.

По дороге домой Урсулу одолевали разные мысли. В этот раз ее растрогала Гермиона, они нашли общий язык, между ними даже возникло нечто вроде союза. В то же время Урсула ее не выносила, хотя сейчас и старалась гнать от себя эту мысль. «На самом деле она хорошая, — говорила себе Урсула. — И стремится к справедливости». Она изо всех сил старалась быть на стороне Гермионы, отдаляясь от Беркина и испытывая к нему враждебность. И одновременно ощущала некую глубинную связь с ним. Последнее раздражало и успокаивало ее.

Но порой Урсулу охватывала дрожь, идущая откуда-то из подсознания, и она понимала: это связано с тем, что она бросила вызов Беркину, а он — сознательно или бессознательно — его принял. Эта битва должна была привести к смерти или к возрождению, хотя суть конфликта никто бы не назвал.