Волшебный час

13

Я ушел из столовой, оставив свой обед нетронутым. Жара становилась все более удушающей. Я подумал, не отправиться ли мне на собрание Анонимных Алкоголиков, но вместо этого поехал на север — безо всякой цели, лишь бы оказаться подальше от нашего управления. Я протолкался на автостоянку около какого-то торгового центра. Это был эдакий Провинциальный Рай, открытый круглосуточно — с супермаркетом, парикмахерской, молочным магазином и лавкой, торгующей бумажными скатертями, тарелками, чашками и полотенцами, все с комиксами о Чарли Брауне [31].

Я захлопнул откидной верх машины, запер пистолет в бардачке и переоделся: под передним сиденьем у меня хранился пакет с шортами и теннисными тапочками — моя раздевалка на колесах. Прицепил пейджер к поясу. К сожалению, свою футболку с вылинявшим рукавом я накануне использовал для протирки машины, так что пришлось обойтись без нее.

Жара стояла кошмарная. Я бы с удовольствием нацепил один из тех голубых банданов, над которыми все лето издевался, тех самых, которые бегуны из Нью-Йорка скручивают жгутом и повязывают на лоб, надеясь выглядеть как строители, а не как богатые идиоты. Я даже не отказался бы сейчас от набрюшной сумки с бутылочкой минералки.

Первые километров пять я пробежал через центральный Саффолк — мимо ряда домов, облицованных дешевым щербатым алюминием, у обитателей которых, очевидно, недоставало тщеславия прибить почтовый ящик с намалеванным на нем «Владение Маккарти» или посадить карликовую яблоню или розовый куст, — хоть что-нибудь рядом с тощим символическим можжевельником, который строители воткнули в палисад перед домом. Это, я вам доложу, был тот еще палисад — около пяти гектаров земли с табличкой «Продается». В эти минуты я не думал о Бонни. Я вообще ни о чем не думал.

Я пробежал маленькую ферму, похожую на тысячи других на Южной Стрелке, разве что в воздухе не стоял сладкий аромат удобрений и пестицидов. Милое местечко: бурое картофельное поле, почти готово для сбора урожая. По кромке поля рос темно-розовый клевер и белые граммафончики винограда.

Бонни! И на этот раз не фантазии, а реальное воспоминание.

Да, это был День Труда, четыре часа пополудни. В баре — да, ты прав, Гидеон, это был «Джин Милл», — было мрачно и тесно, как в пятничный вечер на День Поминовения. Курортный сезон уже окончился, и те, кто был уже слишком стар, чтобы именовать себя «яппи», не слонялись там-сям, расслабленные и радостные, предвкушая развлечения. Все те же воображалы йоркеры толпились у стойки, пихая друг друга локтями. Их отличало то, что они все были сгоревшими до красноты и несчастными до тошноты, с шелушащимися облезлыми плечами. Они тянули руки к своим коктейлям «маргаритас» («Только без соли!») и пили без меры, чтобы залить тоску о том, что вот еще одно лето пролетело, а они так и не влюбились и даже не встретили той, что не стала бы унижать их и хохотать над тем, что они такие толстые и носят детские замшевые ботинки.

Для местных вроде меня это было лучшее время. Я сыт был по горло июнем, июлем и августом со всеми этими горничными и кастеляншами из гостиниц, с их мечтаниями (на одну ночь!) о солидном, разодетом в пух и прах пижоне. Закадрить их было раз плюнуть. К первому понедельнику сентября я знал наверняка, что тридцатипятилетние президентши корпораций прерывали заигрывание недвусмысленным предложением «Поедемте в Хэмптонс». Я также знал, как ведут себя бухгалтерши с обесцвеченными волосами, блестящими от помады губами и морщинистыми шеями. Они на все в ответ бормотали «В самом деле?» и через две секунды, узнав, что я коп, пулей неслись в туалет. В «Джин Милле» этим дамам не светило подцепить ни банкира, ни профессора, ни даже бехгалтера. Так что на этот раз можно было рассчитывать на фразы типа «Я так вам завидую: жить здесь целый год!» или «Следователь по убийствам! Признавайтесь, как вам удается… Как это получше выразиться? День за днем иметь дело с темными сторонами человеческой натуры».

Но вместо того, чтобы нарваться на один из таких подарочков, я заметил Бонни. Почему я ее выбрал? Может быть, потому, что в то лето все носили перманент, а она была единственной бабой без каскадов кудряшек. А может, оттого, что на ней не было комбинезона — в клеточку, полосочку или цветочки, где одно с другим нарочно не сочетается.

Бонни стояла, облокотившись на стойку бара, одна нога — на приступочке, и была выше всех остальных женщин. В ту минуту она рылась в салфетках и ключах в боковом кармане короткой, в красно-желтую клеточку юбки, разыскивая деньги заплатить за пиво. На ней была красная блузка без рукавов. Протиснувшись сквозь толпу и подойдя к ней поближе, я смог рассмотреть ее широкие, загорелые плечи. Какая шелковистая кожа, подумал я и положил ей руку на плечо. Оно действительно было шелковистым. Я сказал: «Я заплачу». И протянул бармену три бакса за пиво. Она улыбнулась: «Спасибо».

Вот все, что всплыло в памяти: образ того вечера. Я по-прежнему бежал, и мой пот капал на асфальт еще пару километров. Вокруг фермы, потом обратно — мимо газона, в жалкую алюминиевую зону Лонг-Айлэнда. Я надеялся, что это прочистит мне мозги. Но так и не смог припомнить ничего, кроме самой Бонни Спенсер в сухом, продутом вентиляторами мареве «Джин Милля», держащую перед собой пиво — так, как невесты держат букет. У нее тогда были короткие волосы, небрежно подстриженные, как будто она собиралась сделать очень модную стрижку, но вышла осечка, придавшая ей сходство со старшей сестрой древесной нимфы. В приглушенном свете бара ее плечи и руки мерцали, как янтарь.

Я остановился, сделал несколько кругов по автостоянке, чтобы остыть, но воздух был таким раскаленным, что мне удалось только унять хрипы в грудной клетке. Я послонялся там еще минут пять, уповая на то, что задует ветерок, но ветерка не было. Тогда я залез в машину и вытерся измазанной машинным маслом футболкой. Пейджер при беге натер мне кожу на боку, и я заработал багровый синяк.

Я достал дезодорант и побрызгал подмышками, а потом втиснулся в рубашку, галстук и костюм — быстро, чтобы проходящая мимо домохозяйка не заглянула внутрь и не увидела, как я извивался, застегивая ширинку. Я все пытался заново проиграть ту сцену в памяти.

«Я заплачу».

Я поставил на стойку бара свой стакан — водку с кусочком лимона — и протянул три свернутых доллара бармену. Бонни улыбнулась, да так, что у меня зашумело в голове.

«Спасибо».

Я зашел в супермаркет и купил большущую бутылку содовой воды. Лицо у меня, судя по всему, было совсем красным, потому что кассир сказала:

— Будьте поаккуратнее. Жарко очень и вообще.

«Я заплачу», — сказал я Бонни.

«Спасибо».

Я снова залез в машину и припал к бутылке, пытаясь одновременно припомнить, что же было дальше. По логике вещей, я должен был бы представиться: «Стив Бреди», а она в ответ сказать: «Бонни Спенсер», и через пару минут мы бы, наверное, уже хихикали над двумя бриджхэмптоновскими идиотами, которых угораздило познакомиться в Ист-Хэмптоне, в якобы «настоящем» джиновом баре с дерьмовыми вентиляторами на потолке, барменами, которые нарочно не брились, потому что «щетина — это То, Что Надо», в окружении городских воображал в сандалиях по двести баксов.

Только я ничего больше не мог вспомнить. Может, больше ничего и не было? Может, она зачем-то присочинила то, что оказалось несостоявшейся попыткой покадриться? Она же сценарист, сдобрила это слегка романтической историей и, назначив себя на главную роль, подкинула своему адвокату: «Вот, может, это тебе пригодится». Но почему тогда Гидеон помнит ее взволнованность и то, как она произносила мое имя? Кем бы он там ни был помимо этого, он сообразительный парень и, наверное, очень порядочный адвокат. Не думаю, чтобы он стал лгать копу, расследующему убийство, даже с целью помочь приятельнице.

В общем, что бы там ни произошло у меня с Бонни, мне уже этого не вспомнить. Жалко. Я бы хотел знать, каково это — трахаться с ней. Я порулил обратно к ферме, снова открыл верх машины, пописал у обочины и, сев в машину, собрался в управление. Включил зажигание и…

Боже всемилостивый, я начал вспоминать.

Мы выпили по глотку, обменялись именами и обнаружили, что оба живем в Бриджхэмптоне, правда, по разные стороны трассы.

— Но вы родом не местная, — предположил я.

— Что означает, что вы родились здесь.

— Верно. А вы откуда?

Она, кажется, сказала, что из западных штатов или из Юты, потому что каким-то макаром — и я это очень живо вспомнил, — мы завели разговор о рыбной ловле, о форели. Оказалось, что она умела делать приманки-мухи. А я сказал, что я рыбак хреновый, ходил только на пеламиду и на камбалу пару раз, но мы когда-нибудь можем сходить на рыбалку вместе. А она сказала: «На форель лучше ходить ночью». Улыбнулась и добавила: «Знаете что? Позвоните мне, когда научитесь завязывать по крайней мере три вида морских узлов с той же легкостью, что и шнурки от ботинок, и тогда я возьму вас с собой на потрясающий горный ручей». Я сказал: «А можно позвонить вам до этого?» И она просияла в улыбке.

И пока я себе думал, какая она потрясающая баба, кто-то протиснулся к стойке и прижал меня к Бонни. О Господи!

Это было как разряд тока. Как тайфун. Я понятия не имею, что это было, но я не мог поверить в случившееся. Мы стояли тело к телу и не могли отойти друг от друга, как жертвы взбесившейся, неконтролируемой толпы, стиснутые вместе. То есть, мы могли это сделать, без особых проблем. Нас всего лишь смяла толпа обыкновенных нахальных ньюйоркцев. Но я был так возбужден и мне так приятно было к ней прижиматься.

И приличная Бонни — воспитанная («Это так мило с вашей стороны заплатить за мое пиво»), любезная, насмешливая, любительница гор и охотница на золотистую форель, — была так же возбуждена и безумна, как и я сам. Ее рука скользнула между моих ног. О Господи! В задымленном освещении бара, в давке сотни тел, в воздухе, переполненном запахами духов, лосьонов, зубных паст, в гомоне и звяканье стаканов она вдруг словно отключила все звуки, запахи и изображение — и начала меня ласкать. Не для того, чтобы поддразнить, а ради собственного удовольствия, которое, конечно, было и моим удовольствием. Она тихо простонала. Я понял, что в постели она будет вести себя шумно и неистово.

— Пойдем отсюда, — сказали мы одновременно.

Обычно это всегда очень смешно, и люди в этот момент хохочут, но мы уже пересекли некую границу условности и попали туда, где все было не понарошку, а всерьез.

Что произошло потом? Мы сели с мою машину и поехали к ней. Я был как в тумане, поскольку не помню, ни о чем мы говорили по дороге, ни как выглядел ее дом, ни как мы в него вошли — кроме того, как прошел за ней в спальню и сорвал с нее одежду в тот самый момент, когда мы туда вошли.

Это было только начало, но мы сжимали друг друга в объятиях и стонали — как другие перед самым последним моментом. На секунду мы отодвинулись друг от друга. У Бонни тряслись руки, она не могла справиться с моими пуговицами, поэтому я разделся сам. Она смотрела на меня как завороженная, и меня так возбудила ее напряженность, что я с трудом смог успешно завершить свой стриптиз. Я скинул брюки, трусы, ботинки.

Бонни пододвинулась ко мне, близко-близко, и прикоснулась к моей коже, словно хотела удостовериться, что я не исчезну. Потом она прижалась ко мне еще плотнее, животом и бедрами, и раздвинула ноги. Без всяких ласк, кокетства, мы уже все это прошли. Я вошел в нее сразу, и мы начали трахаться стоя, да так, что у меня зазвенело в ушах.

Она кончила первой. Я опустил ее на кровать. Я хотел кончить сверху. Она обхватила меня руками и ногами, и мы стали похожи на «двухспинное чудовище».

Я никогда и ни с кем до этого так не трахался. Я себя совершенно не контролировал. Как раз в тот момент, когда я подумал, что эта волна возбуждения — последняя и наконец-то мне удастся восстановить дыхание и иметь возможность чередовать медленные и быстрые движения, ласкать ее — как другая, еще более сильная волна накрыла меня, и я опять утратил власть над собой.

Наконец, ее стоны и всхлипы сменились криками удовольствия. Я присоединился к ней. Я стонал так громко, что даже испугался.

Потом мы лежали на белом махровом покрывале и не знали, что сказать друг другу. Обычно в этот момент я уже начинал шарить по полу ступней или ладонью в поисках носка или трусов. А сейчас не мог шелохнуться. Мне не хотелось никуда идти. Наконец, Бонни прервала молчание:

— Я все думаю, как нам преодолеть затянувшуюся паузу.

— Расскажи мне, как удить летающих рыбок.

— Тебе понадобится длинная-предлинная стеклянная удочка, — пробормотала она. — Нельзя же позволить им влететь внутрь бамбуковой палки.

Я обнял ее и начал водить рукой по ее спине. Кожа у нее была как бархат. Ветерок, уже по-осеннему прохладный, теребил белые кружевные занавески.

— Здорово, — сказал я.

— Знаю..

— Я имею в виду сквозняк.

Вдруг она заметила, что окно открыто. Села в кровати.

— О Господи!

— Что?

— Мы с тобой вели себя довольно шумно. Видишь ли, одна из моих соседок подумает, что меня тут долго убивали, и вызовет полицию, — правда, сначала наверняка доест свое любимое карпаччио [32].

Я засмеялся. Я не сказал ей еще, кем работаю.

— Посмотрим, как ты засмеешься, когда завоют сирены.

— Давай поспорим! — Я притянул ее к себе, так, что мы оказались лицом к лицу. — Я ведь коп. Следователь из отдела убийств.

— Ну нет, это уж слишком. Заливаешь.

— Честное слово, да.

Она покачала головой.

— Ну хорошо, тогда кто же я?

— Не знаю. Ты, конечно, такой же весь из себя мужественный, но скорее всего у тебя какая-нибудь спокойная работа. Продаешь, скажем, детскую обувь. Крошечные пинеточки и воздушный шарик впридачу, бесплатно.

Она прикусила губу.

— Господи, если это правда, я умру.

Я заставил себя вылезти из постели и вытянул из горы одежды свои брюки. Они валялись между маленькой табуреткой и старомодным трюмо с оборками. Бонни, по-моему, смутилась, а потом обиделась на меня. Она запустила пальцы в свои короткие волосы, расчесала их, словно хотела приготовиться с достоинством распрощаться. Я бросил ей свой коповский жетон. Она поймала его левой рукой, хотя я бросил косо.

— Хорошая реакция, — заметил я.

— Что делать. Ты, прямо скажем, бросаешь гораздо хуже, чем Сэнди Куфакс [33].

Мы уставились друг на друга из разных концов комнаты, она — очень довольная, что я работаю копом, а я — что она разбирается в бейсболе. Не знаю, как объяснить, но даже после всего того, что между нами уже произошло, это был уж слишком интимный момент. А потом мы начали болтать: она заявила, что любит детективные романы, а я спросил, нет у нее чего-нибудь попить. Она предложила мне чай со льдом или колу, но я объяснил, что хочу не попить, а выпить. Кроме легкого пива, у нее нашлась только бутылка красного вина, запасенная для пикника, который не состоялся по причине дождливой погоды. Я выбрал вино. Она накинула халат и спустилась вниз.

Как только она ушла, я ощутил приступ клаустрофобии: мне захотелось выбраться отсюда. Дело было не в самой комнате. С ней все было в порядке: просторная и уютная, все в белых тонах, за исключением, разве что, деревянных балок на потолке и зеленых стульев. Нельзя сказать, что в комнате было много мебели: кровать с простыми деревянными светильниками по обе стороны, маленькая табуретка, трюмо с полосатой оборкой и симпатичный неуклюжий стул, обтянутый саржей в крупные желтые цветы с бирюзовыми листьями, и рядом — торшер.

И хоть через открытые окна дул довольно прохладный ветер, мне захотелось на улицу. Поехать домой, выпить чего-нибудь, потом, может, смотаться на пляж и встретить там рассвет. Я надел трусы.

И услышал, как она подымается вверх по лестнице. Я тут же схватил телефонную трубку и изготовился было сказать: «Черт! Да, прямо сейчас», когда она войдет, а потом изложить ей наскоро сочиненную байку о том, что произошло ужасное убийство, вроде даже и с поджогом. В общем, славную и красивую историю, со вспоротыми трахеями и отрезанными гениталиями. Думаю, она бы мне поверила.

Но она вошла с банкой колы, бокалом, бутылкой вина, зажав в зубах штопор. Она выглядела такой беззаботной. Я повесил трубку и взял у нее штопор.

— Ты звонил на службу? — спросила она и вручила мне бутылку.

— Ага. Ничего срочного.

Я открыл бутылку, налил, выпил. Желание бежать слегка ослабло. Кажется, мы еще немного поболтали, потому что, если бы я обнял ее, я бы снова пропал. Я помню, что мы опять легли, и я опять водил пальцами по ее чудесной коже, но старался не подвигаться к ней. Это было ужасно здорово, лежать вот так, ощущая тепло ее тела и прохладу ветерка. Небо уже утратило дневную ослепительность, его отттенок приобрел мягкость: ясность голубого смешивалась с золотисто-розовым.

Я прошептал, стараясь не нарушить очарования:

— Я так люблю это время дня.

Бонни посмотрела в окно.

— Волшебный час.

Она поцеловала меня в губы, очень нежно и медленно.

— Есть такой термин в кинематографиии. Время перед наступлением сумерек. Достаточно светло, чтобы снимать, но есть еще какая-то умиротворенность, утонченность, какой-то волшебный, колдовской свет. И нужно снимать быстро, потому что стоит замешкаться — и очарование может исчезнуть, а пока оно длится, может получиться что-то действительно прекрасное… Наверное, я выпил слишком много вина и задремал на пару минут. Проснувшись, я обнаружил, что Бонни с интересом изучает мое лицо. Она отвела взгляд и сказала, пожалуй, слишком поспешно:

— Прикидывала, как бы ты выглядел без усов.

— А вот и нет. Ты думала: что это за чертов мужик здесь развалился, как у себя дома.

— Да.

Мои пальцы заскользили ниже, по ее горлу и груди. Я погладил ее живот и почувствовал, как напряглись ее мышцы. Два или три раза поцеловал. И мы снова принялись за старое, на этот раз со страстью, по сравнению с которой предыдущий раунд казался легкомысленным упражнением. Я вдруг понял, что рычу, как зверь.

Бонни откинулась назад. Ее собственное неистовство больше ее не устраивало. Она собралась снова стать цивилизованной, сексуальной женщиной, а не животным. Наклонилась надо мной и произвела пару замысловатых маневров кончиком языка. А потом стала на колени и собралась сесть на меня сверху. Я понял, что сейчас произойдет: она выгнет спину, запрокинет голову, и ее груди запрыгают. А потом она снова наклонится ко мне и опять сделает манипуляции языком. Она хотела показать мне класс.

Но я не хотел этих пристойных сексуальных игр. Я толкнул ее, и она упала на спину. Мы были двумя животными, и самцом был я. И я хотел, чтобы она это поняла. Я схватил ее за плечи, пригвоздил их к кровати, коленкой раздвинул ей ноги и начал в нее входить. Она сопротивлялась изо всех сил, но одновременно шептала одно и то же: еще.

Когда все закончилось, она отвернулась от меня. Она не издавала никаких звуков, но я чувствовал, как ее спина вздрагивает, как будто она плачет. Я тоже весь дрожал. Я совершенно не владел собой. Что, если она плачет, потому что хочет продолжать? Что, если она плачет, потому что хотела, чтобы я перестал? Но разве бы я перестал?

Я прижался щекой к ее затылку.

— Бонни, перестань.

Она ничего не ответила.

— Слишком грубо?

— Нет.

— Слишком что тогда?

— Слишком много.

— Слишком много чего?

— Не знаю.

Я развернул ее к себе лицом и поцеловал. Щеки у нее были влажными.

— В следующий раз я буду осторожнее. Ладно? Ты будешь думать: батюшки светы, какой искусный любовник!

Бонни улыбнулась, и лицо ее слегка просветлело. Я знал, что она не красавица, но в ту секунду она показалась мне прекрасной.

— Я начну с позиции кверх ногами, моя голова будет находиться у меня между ног, а хрен будет указывать на восток. А тебе придется скользить по боковым путям.

Она смахнула последнюю слезу кончиком указательного пальца. Такой милый бесплотный жест для такой большой и добродушной девушки.

— Когда ты обнял меня…

— Договаривай.

— А что, если ты на самом деле нехороший человек?

— Но я ведь не нехороший. Я потрясающий. Давай поговорим о чем-нибудь другом. У тебя глаза серо-голубые или голубо-серые.

— Пожалуйста. Я серьезно.

Я перевернул подушку на другую сторону, чтобы она была похолоднее.

— Ну что же, если серьезно, может, прежде чем приглашать незнакомцев в дом, нужно как следует подумать.

Я еще не успел договорить, как понял, как это меня раздражало. Злило. Черт побери, она так легкомысленно себя вела. Я вовсе не хотел, чтобы она, чужая мне баба, подходила ко мне и прикасалась ко мне. Заигрывала со мной. В месте, где полно было народу, господи ты боже мой. Вот она какая, высокая, искренняя и славная, и умеет делать приманки-мухи для рыбалки: замечательная баба. Но вместо того, чтобы ограничиться тривиальным поцелуем в баре, ее улыбка сделала со мной что-то невероятное, нас притиснули друг к другу, и она тут же схватила меня за яйца и погладила между ног, и руки у нее были еще холодными после кружки пива, которую она держала перед этим.

— Ты же ни черта про меня не знала, когда говорила: «Пойдем отсюда».

Но Бонни не склонна была чувствовать себя виноватой. Она не стала обижаться и говорить мне, так ты, мол, думаешь, что я просто шлюха? А я, возможно, этого от нее ожидал.

— Я подумала, ты лучше.

— Слушай, я не о морали говорю. Я рассуждаю как коп, насмотревшийся на милых девушек, которые пострадали от излишней доверчивости.

— Я сама могу о себе позаботиться.

— Да, ты сильная. Женщина с гор, да? И если человек, с которым знакомишься в баре, начнет вести себя странно, ты просто применишь один из дерьмовых приемов самообороны, о которых прочитала в женском журнале. Я тебе, сестричка, вот что скажу. Ты не успеешь даже вцепиться ему ногтями в глаза или треснуть коленкой по яйцам, как он тебя изнасилует, а потом убьет.

— Я неплохо разбираюсь в людях.

— Ты думаешь, что все эти милые девушки, которых уже нет в живых, знакомясь в парнями, думали себе: «Э-э, да этот парень психопат, но у него такая славная ямочка на подбородке». Черта с два — они думали: «Я неплохо разбираюсь в людях».

С минуту она молчала. Потом почесала бровь и сказала:

— Ты случайно не умираешь с голода?

— Угу, уже начинаю.

— Как насчет яичницы? Омлет и тост?

Пока она пошла вниз готовить, я быстренько принял душ. Я оделся, но спустился в кухню босиком. Сидя в кухне и наблюдая, как она в халате взбивает омлет, я почувствовал себя очень уютно и подумал: вот так, должно быть, чувствуют себя женатые мужики. Но странное дело: эта домашняя особа со взбивалкой в руках не имела никакого отношения к той темпераментной бабе, которую я недавно трахал на втором этаже. Она обернулась, и я увидел, что рот у нее опух от поцелуев.

Бонни вручила мне бело-голубую тарелку с омлетом и тостом, намазанным маслом и нарезанным на треугольники. Я подошел к холодильнику и вытащил оттуда пару банок ее паршивого безалкогольного пива. Помню, как мы сидели на кухне и разговаривали в течение часа, а может, и дольше, но совершенно не помню, о чем.

Потом, по-моему, я размышлял о том, что Бонни обладает природной грацией. Физической грацией, как у прирожденных спортсменов. У нее уверенная походка, она прямо держит спину и очень легко двигается. А еще у нее есть чувство такта. Она чувствует, когда можно придуриваться, а когда быть серьезной, когда заговорить, а когда заткнуться.

И сексуальная грация. Ей нравилось заниматься любовью. Со мной. И каждый поцелуй, каждое прикосновение, каждое движение — все было ей желанно. Она не выставляли себя напоказ, не выпячивала задницу от восхищения, даже когда действительно испытывала таковое, не хватала себя за сиськи, как будто это были военные трофеи в эротической схватке. Она вела себя естественно. Грациозно. Без понта.

Должно быть, мы слишком устали, чтобы снова трахаться, поэтому мы просто занялись любовью. Потом я лег на спину, уставился на балки в потолке, и подумал: я больше чем удовлетворил ее. Я для нее стал чем-то важным в жизни.

— Можно, я посплю? — спросила она.

— Конечно.

— Я надеюсь, ты останешься до утра.

— Конечно, останусь.

Я даже разозлился. Неужели она подумала, что я приймак на одну ночь, который в три часа ночи крадется к выходу — и тикать.

— Не сердись, — сказала она. — Это не из-за тебя, а из-за меня. Это я нуждаюсь в доказательствах, чтобы быть хоть немного уверенней.

— Будь уверена, — прошептал я.

Около трех часов ночи я проснулся. Она крепко спала.

— Бонни.

Ее голова лежала у меня на руке. Я почувствовал, как затрепетали ее ресницы, когда она открыла глаза.

— Привет.

— Привет. Слушай, — сказал я. — Я хочу тебе что-то сказать.

— Что?

— Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю. — Потом она спросила: — А мы часом не староваты для этого?

— Нет. Спи.

Я проснулся в шесть тридцать. Она сварила мне кофе. Я снова сказал ей, что люблю ее. Пообещал позвонить с работы или, если не получится оттуда — когда освобожусь.

Я сел в свой «ягуар». Он всю ночь простоял открытым, и обивка сидений была влажной. Я покатил домой, промокший, усталый, но переполненный чувством, которое, думаю, люди называют счастьем.

Я вошел в дом. Зевнул. Подумал, как хорошо было бы снова оказаться в постели в объятиях Бонни. Ужасно усталый. Мне нужна была встряска. Я сделал двойной скрудрайвер [34]. Выпил его, сделал еще один. Позвонил на работу и покашлял. Сказал, что у меня какой-то вирус. Высокая температура. Рэй Карбоун сказал: — Голос у тебя тот еще. — Ага, — сказал я. — Чувствую себя премерзко.

Пять дней я пил без продыха. К концу запоя Бонни превратилась в смутное и неприятное воспоминание.

К концу следующего года, когда меня запихнули в саутоукское заведение, а потом — под наблюдение врачей в связи с дисфункцией почек и общим обезвоживанием организма из-за хронического алкоголизма — я умудрился совершенно выкинуть ту ночь из памяти.

Бонни Спенсер никогда не существовало.