Волшебный час

17

Вот почему я был уверен, что не усну этой ночью: накануне я выпил, наверное, целую бочку кофе.

И еще меня мучили страхи, связанные с Бонни. Страх номер один: версия против нее развалилась, но розовощекий плешивый и аккуратный помощник окружного прокурора, напоминающий мне гибрид свиньи с куклуксклановцем, запросто может вынести решение о привлечении ее к уголовной ответственности и осудить. Страх номер два: Бонни, уверенная в своей невиновности (или виновности), ночью сбежит из моего дома, и мы больше никогда не увидимся. Страх номер три: она прокрадется в мою комнату, и мне придется ее выгнать. Страх номер четыре: зная, что я не смогу ее выгнать, она прокрадется в мою комнату, проведет со мной ночь и, умело используя свою власть надо мной, убедит меня в виновности кого-либо другого — неважно кого. Страх номер пять: Бонни Бернстайн Спенсер действительно совершила это убийство, потому что она жестокий и рациональный человек. Потому что эта баба с открытой улыбкой — и в самом деле гениальный преступник, мыслящий на десять шагов вперед самого сообразительного следователя. Страх номер шесть: Бонни и есть такая, какой кажется — добрый, умный и достойный человек. И если мне удастся доказать ее невиновность, она проживет остаток жизни в полном одиночестве, и никто и никогда ее больше не полюбит.

А еще я не мог заснуть, оттого что у меня першило в горле и я не мог отделаться от воспоминаний о том, как это легко устранимо при помощи всего одной баночки холодного терпкого пива.

Не мог я заснуть и потому, что чувствовал: это дело стало решающим, поворотным моментом в моей жизни. То ли потому, что преступление совершено в моих родных местах, на благословенной Южной Стрелке. То ли потому, что так уж совпало, что жертва и я, двое из всех живущих на земле мужчин, использовали (или были использованы) одну и ту же женщину. То ли я боялся уронить фамильную честь семьи Бреди, оставив это преступление нераскрытым. То ли чувство долга заставляло меня оказать Саю посмертную услугу в благодарность за все хорошее, что он сделал для моего брата. А может, сон не шел ко мне, потому что это было последнее расследование убийства, которое я проводил как холостяк, предвкушающий узы супружества. Очень скоро мне предстоят приятные хлопоты. Выбрать мебель. Установить кондиционер в комнате. Разжечь во дворике барбекю, чтобы изжарить филе рыбы-меч и угостить сестру Мэри, директора школы, где работает Линн. Сыграть в бейсбол с нашим будущим малышом-бейсболистом.

Какой уж тут сон! Я не мог даже расслабиться. Кофе плескался у меня в желудке, меня подташнивало, я пребывал в смятении и страхе, словно мальчик в утлом суденышке в бурном море, потерявший из виду берег. Я лежал в кровати, предаваясь мучительным размышлениям: оставить ли дверь в спальню как она есть, полуоткрытой, чтобы услышать, если Бонни соберется удрать, или закрыть ее на замок, лишив себя возможности различить в дверном проеме неясный силуэт, шепчущий: «Ты не спишь?»

Я попытался улечься поудобнее, чтобы кофе в желудке успокоился. Но в результате так запутался в простыне, что пришлось встать и перестелить постель. Я снова лег и уставился в потолок. Мой внутренний двигатель не желал останавливать свой ход.

Был и другой повод для бессонницы: я что-то проворонил в недрах дела Сая Спенсера — не заметил или не разгадал чего-то очень важного.

В тишине я слышал собственное дыхание, частое, неровное. О Господи, что ж мне так паршиво? Шея и левое плечо горели, как будто меня кто-то избил. В висках пульсировала кровь. Я попытался припомнить технику расслабления, которой меня учили в «Саут Оукс», но намертво забыл, то ли вдыхать нужно через нос, а выдыхать через рот, то ли наоборот.

Внезапно резкая боль сковала мне правое плечо. Сердце запрыгало, как птенец. Я положил руку на грудь: кожа покрылась испариной. Тошнота все не проходила. Может, у меня что-то с сердцем? Или это от переутомления?

Нет, скорее всего, меня уже хватил апоплексический удар. Я помассировал плечо. Боль слегка утихла, но мышцы словно одеревенели. Господи, неужто и вправду удар? Я подумал: вот наберусь мужества позвать Бонни, ан уже поздно будет. Мне только и останется, что пускать пузыри и мяукать.

Но вместо того, чтобы впасть в кому, я провалился в глубокий сон без сновидений. Проснувшись, я подумал: ядрицкая сила, кажется, я продрых целые сутки. Приподнявшись на локте, я взглянул на зеленое мерцание часов: три сорок шесть.

Я проделал ритуал, который должен был помочь мне снова заснуть. Перевернул подушку другой стороной, взбил ее, встряхнул простыню, повернул часы спиной к себе, чтобы не видеть их победоносного мерцания Изумрудного Города. Черта с два: ни в одном глазу.

Я понял, что меня разбудило. Я хотел Бонни.

Лунный свет обтекал закругления теней, и белые стены «ананасной» комнаты мерцали. Я услышал ритмичное постукивание: это шлепал по полу собачий хвост, аплодируя неожиданному визиту. Бонни приподнялась на мгновение, но радостное постукивание хвоста, очевидно, было для нее привычным ночным звуком. Она свернулась калачиком и вскоре задышала ровно и покойно.

Что ж, можно уходить. Раз плюнуть. Ничего соблазнительного моему взору не предстало: ни голой руки, распростертой на постели, ни обнаженной ноги, ни изгиба крутого бедра.

Но на стуле рядом с кроватью был аккуратно сложен спортивный костюм, одолженный мною, а рядом, на полу, валялась ее розовая футболка. И что-то маленькое, белое, кружевное — ее трусики. Это меня и подкосило. Я сел на край кровати, поцеловал ее волосы и шепотом позвал по имени. Она подняла голову, открыла глаза. Не стала часто-часто моргать, не стала сонным голосом спрашивать: «Ой, где это я?» Она знала.

— Чего тебе надо?

— Я в гости пришел. — Я улыбнулся, изобразив, надеюсь, нечто вроде улыбочки «кому-какое-дело». Не сработало. Она не улыбнулась в ответ. Я откинул одеяло. Она лежала совершенно голая.

— Вот видишь, ты знала, что я приду. Ты специально для меня разделась.

Я лег рядом с ней. В свете луны узкие полоски белой кожи, там, где раздельный купальник защитил кожу от загара, смотрелись как перламутровые.

— Хозяева обязаны развлекать гостей.

Я поцеловал ее в щеку, в губы, в демаркационную линию между белыми грудями и грудной клеткой. Я прикасался к ней осторожно: видишь, я не собираюсь рвать тебя на части. Я умею быть нежным и ласковым. Стильным. Искусным.

Бонни не выгнула шею, не зашептала страстно: как чудесно. Она отвела волосы с моего лба, с висков. Это был очень трогательный жест, такой нежный, что я потерял голову. Я перестал целовать ее лицо и потянулся к руке, но она руку отдернула.

— Скажи мне, — прошептала она. — То, что ты пришел в гости, что-то означает?

Прямой вопрос, бесхитростный взгляд. Я хочу знать правду, сказали ее глаза. Ох, ерунда все это: я знал, что могу ответить ей все что угодно. Она ведь такая доверчивая.

— Или это… только на одну ночь?

Она сама выбрала этот мучительный путь. Могла ведь притвориться, что для нее это не так уж важно. Так и шла по жизни с плакатом, на котором крупными красными буквами было начертано: «Хочет от жизни многого, но страшно ранима». Что я мог ей сказать?

— Только на одну ночь, Бонни.

Мы лежали рядом, очень близко друг к другу. Стоило одному из нас глубоко вздохнуть, и наши тела соприкоснулись бы.

— Опять одна ночь? И это все, что у нас будет?

Я закрыл глаза, потому что почувствовал, как подступают слезы:

— Да.

— А ты мне больше ничего не можешь обещать?

— Нет.

— И тебе все равно, что я тебя люблю?

— Все равно.

Я не успел сказать ей, как мне жаль: она приложила палец к моим губам.

— Можно попросить тебя об одной вещи? — спросила она. — Не говори: «Мне очень жаль». Даже если тебе и вправду жаль. Не надо извиняться за то, что ты не можешь меня любить. Это так пошло, а ты ведь не пошляк.

— И ты тоже.

— Знаю.

Она придвинулась ко мне, и наши тела соприкоснулись. Я провел пальцами по ее коже. Она была теплая и шелковистая. Я все не мог поверить в эту шелковистость.

— Погоди. Послушай меня, — заговорила она. — Тогда вот тебе мои правила для одной ночи. Нельзя говорить: «Ты очень красивая». Нельзя говорить: «Ты очень хороший человек». — Она помолчала. — И нельзя говорить: «Я тебя люблю». А все остальное можно.

Она обняла меня и притянула к себе. Я лег на нее. Медленно, как будто впереди у нас были недели, годы, века, вся жизнь, она провела пальцами по моей спине, по ягодицам, между ног. Я был так ошеломлен тем, что наконец могу ее касаться, целовать. И вдруг понял, что теряю ее.

Уже потерял. И слезы хлынули по моим щекам.

— Стивен, ты что?

— Ничего. Просто я на пределе. Устал. Разволновался.

Бонни вытерла мне щеки простыней. Эта нежность все усугубила. Я погладил ее руку, а потом оттолкнул ее.

— Я в порядке. Знаешь, никто не называл меня «Стивен«.

— Ты вовсе не обязан заниматься со мной любовью, если не хочешь, Стивен.

— А что, похоже, что я не хочу?

— Нет, наоборот. Но вы с ним можете быть совершенно разными сущностями.

— Тогда мы оба — он и я — мы оба этого хотим.

И мы занялись любовью.

Потом я отнес ее на руках в свою спальню, и перед тем как уснуть, мы еще раз позанимались любовью. Моя память не удержала все подробности той первой ночи, что случилась пять лет назад: я запомнил страсть, но забыл, как это сладостно.

Только на этот раз действовали правила, установленные Бонни для одной ночи. Никаких «Ты очень красивая». Никаких «Ты очень хороший человек». Никаких «Я тебя люблю». Все время, пока мы занимались любовью, и потом, когда лежали в тихонько разговаривали друг с другом, мне хотелось чего-то большего, чем стонов, криков, звериного рычания, вздохов, всей этой ничего не значащей ерунды. Но то, что я хотел ей сказать, было запрещено, ни слова любви и восхищения. Я подумал: она придумала потрясающие правила игры, и такое способен придумать только человек, для которого одной ночи безумно мало.

Но я должен был играть по-честному. Я не хотел, чтобы она приняла меня за пошляка. Поэтому я не сказал ей, что люблю ее. Но пытался дать понять.

Когда мы наконец уснули — голова к голове, на одной подушке, — я прижал ее руки в своей груди.

Час перед рассветом. Волшебный час.

Я гулял с Муз, а Бонни застелила постель. Но она сделала это не так, как я обычно делал: слишком большой кусок простыни оставила торчать сверху, поэтому я все переделал. Она сразу заметила.

— Ты перестелил кровать.

— Ты не так застелила.

— Но это не твое дело заботиться о порядке. Это не мужская работа.

Она сидела на кровати в своих шортах и в моей майке и сжимала в руках кружку с кофе — по-мужски, не используя ручку, которые обычно используют женщины.

— Порядок — это женское дело, — объявила она. — Хаос — мужское.

— И после этой ночи ты заявляешь мне, что я не мужчина?

— Ты что, не бываешь в кино? — Она вытянула вперед руки, сделав пальцами рамочку, как постановщик, формирующий кадр.

— В КАДРЕ — КОМНАТА КОПА. КРУПНЫЙ ПЛАН. Полный бардак. Подозрительно серая простыня сбилась на матрасе, пустые бутылки из-под виски, смятые бумажки, остатки обеда из китайского ресторана, купленного на прошлой неделе, и забитая окурками пепельница. Как же ты можешь быть аккуратным?

— Настоящие копы обычно очень аккуратны. Я люблю, когда вещи на своих местах. Вопрос в другом: почему ты такая неряха?

— О чем ты? Я не неряха.

Я захохотал.

— Да брось ты, Бонни. Я же участвовал в обыске. Даже носки у тебя по парам не собраны. Ты швыряешь их в ящик вперемешку с лифчиками, и все это сплетается, как спагетти. В кухне у тебя смешаны чайные и столовые ложки. Бумаги вообще не разложены, даже по алфавиту.

— Когда все выглядит аккуратным — это не в счет. Я предпочитаю, когда просто чисто.

— Но ты ведь не выбрасываешь журналы и брошюры годами. Кто же хранит программу телевидения за 1982 год?

— Ну ясно, что не такой человек, как ты.

Вот именно. С тех пор, как мы встали, а это было без чего-то шесть, Бонни держалась как-то отстраненно. Она не изображала оскорбленного самолюбия, тон ее не был холодным. Нет, она вела себя дружелюбно, но независимо: ух ты, здорово, изюм с кукурузными хлопьями? С удовольствием. Спасибо. Разумеется, она понимала, что ей лучше не выходить из спальни, что окна в гостиной не занавешены, и вдруг кто-нибудь вздумает ко мне зайти… И уверен, она хотела рассказать мне что-нибудь еще про Сая. Обсудить все дело. Ради бога!

Она вела себя как любой гость, оставшийся переночевать — как коп, благодарный за гостеприимство, за стол и дом, как говорится, как дружелюбный, легкомысленный парень. Доев завтрак и поставив мисочку с хлопьями на подоконник, который я обычно использовал вместо стола, потому что другого стола у меня не было, она улыбнулась и сказала наигранно бодрым тоном:

— Знаешь, что особенно приятно? У тебя хлопья хрустят. А у меня никогда не выходило держать их подсушенными. Не то что у нас в Огдене, там их месяцами можно хранить, и ничего.

— Бонни, давай проветрим комнату.

Она улыбнулась, как телеведущие, передающие прогноз погоды, продемонстрировав великолепные зубы.

— А тут недушно.

Она потянулась и взяла будильник — все еще повернутый спиной.

— Гляди-ка, уже почти семь. Ночь прошла. Солнце светит. — Улыбка сошла с ее лица. Губы сжались, на лице появилось серьезное, озабоченное выражение. — Пора заняться делом.

Но я заговорил о другом:

— Ты знаешь, я не нытик.

— Знаю.

— Но со мной что-то не то творится. Я чувствую, что совершаю ошибку.

Она не поддержала, не опровергла меня. Молча и прямо сидела на кровати.

— Понимаешь, с Линн у меня есть шанс начать нормальную жизнь, которой, мне казалось, у меня никогда не будет.

Я все ждал, что Бонни воскликнет: но ты ведь ее не любишь! А как же я? Она сказала:

— Давай лучше обсудим мотивы убийства.

— Ты пойми, мне вовсе на тебя не плевать. Ты знаешь, что не плевать.

— Я убеждена, что любой в съемочной группе имел свой зуб на Сая.

— Бонни, давай обсудим это, тебе же легче будет.

— Сай постоянно надувал людей с деньгами, врал про открытые кредиты, унижал на глазах у других. Так что прямо здесь, в Ист-Хэмптоне, находилось по крайней мере семьдесят, восемьдесят человек, имеющих веские причины его прикончить. А есть ведь еще полтыщи других, которых он успел оскорбить за свою жизнь. Что ты сделаешь в ситуации, когда жертва убийства успела стольким насолить?

Я просто пытался ей помочь. Но раз она хотела о деле, я мог и о деле.

— Нужно искать того, кому Сай причинил наиболее ощутимый ущерб, — объяснил я. — Не то чтобы оскорбил в лучших чувствах, или унизил, или плохо обошелся, а действительно нанес урон. Не из той серии, когда говорят: «Чтоб ты сдох!», со зла. Я говорю о ситуации, когда Сай мог действительно испортить кому-то жизнь, карьеру. Так что нужно искать серьезные мотивы. Исключить людей, которых он просто доставал. Это не в счет. С одним исключением. Психи. Может, он обещал какому-нибудь актеру, что упомянет его фамилию в первых строчках, вместе с исполнителями главных ролей, а тот едва рассмотрел свою фамилию в самом конце списка. Нормальный человек, конечно, обо всем забыл бы. А психи могут два, три года замышлять преступление.

— Это часто случается?

— Нечасто. Потому что даже психам надоедает. Они находят других покровителей. В этом случае, если есть шанс это распутать — нам ничего не остается, как просто проверять всех, кто имел дело с убитым в течение последних лет. Понимаешь, психи не любят страдать молча. Они рассылают угрожающие письма, звонят по телефону. А парень вроде Сая наверняка повел бы себя разумно: он слишком много знает о знаменитостях, ухлопанных психами, чтобы игнорировать такой расклад. Правда ведь?

— Определенно. Если бы Саю на хвост сел некий псих, он сразу бы смекнул, что дело нечисто. Нанял бы телохранителей, сам-то он был трусоват.

Это меня удивило. Мне показалось, он крепкий малый.

— Что ты имеешь в виду?

Бонни подумала, потерла лоб.

— Однажды мы катались на лошади, в горах Гранд Тетона. Сай упал. Ничего такого не случилось, синяк заработал. Да и лошадь была ни при чем: увидела медведя и встала на дыбы. Но он не сел больше в седло, даже когда я начала поддразнивать его, называя «трусливым котом» — что, признаю, не было моим самым дипломатичным поступком в качестве супруги.

Он пугался и вовсе нестрашных вещей. Однажды мы оказались в богемном районе Нью-Йорка, и к нам подвалила компания негров, которые вовсе не выглядели угрожающе. Он весь съежился. Я поняла, что в глубине души он уже видел заголовки в газетах: «Продюсер кастрирован разбушевавшейся молодежной бандой!» Я к чему это все говорю: если бы кто-либо из бывших знакомцев вздумал его преследовать, Сай бы обязательно нанял охрану. И раструбил бы об этом на всю округу.

— Ясно.

Я пошел в кухню налить еще кофе. Вернувшись, я сказал:

— Понимаешь, кстати, о верховой езде, у нас была ферма, когда я был маленьким. И лошадь была, Поплясун. Я давно верхом не езжу, но…

— Зачем ты мне все это рассказываешь? — чуть слышно спросила Бонни.

— Не знаю, — ответил я так же тихо.

— Как бы там ни было, полтора часа назад между нами все кончено. Помни это, пожалуйста. И не имеет значения, что случится сегодня, сделаешь ты какие-нибудь открытия или нет, я до пяти отсюда уйду. Поэтому я не желаю знать, катался ты на лошадках, когда был маленьким, или нет. И не хочу слушать, как ты впервые увидел матч с «Янки». И мне не интересно, как тебя ломало после Вьетнама.

— Так я тебе и про это рассказал? Про наркотики?

— Да, про героин. Рассказал. А мне плевать на это. И плевать на то, что ты был алкоголиком и именно поэтому забыл, как рассказывал про героин.

— А что я тебе рассказывал про героин?

— Немного. Когда рассказывал про Вьетнам.

— А я рассказывал про Вьетнам?

Бонни заявила холодно:

— Да, судя по всему, та ночка чертовски тебе приелась, раз ты ни фига не запомнил.

— Я помню достаточно, чтобы понять, что эта ночка чертовски мне аукнулась.

— А ты помнишь, как ты объяснил, почему ты пошел в копы?

— Нет. Не думаю, чтобы это были приятные воспоминания.

— Ты рассказывал, каким был запуганным, когда вернулся с войны. Ты шел по улице и, завидев на тротуаре смятый пакет из-под гамбургеров, останавливался как вкопанный, чуть ли не в панике. Помнишь, как ты об этом рассказывал?

Я ничего не ответил, просто не верилось, чтобы с кем-либо разоткровенничался о том периоде моей жизни. О том, как сердце выпрыгивало у меня из груди и тянуло завопить на всю округу: очистите территорию! Всем постам! Не спускать глаз со смятого пакета! Нам всем угрожает опасность!

— Мы как раз обсуждали, как это тебя угораздило выбрать работу копа, потенциально опасную. Нет чтобы где-нибудь у Бога за пазухой. И ты сказал: «А это говорит о том, что я вел себя абсолютно нелогично — я представлял себе, что копом быть очень безопасно. Все-таки, личное оружие, я так боялся всего».

— Я не знал, что так много тебе рассказал, что я…

Бонни перебила меня:

— Собственно говоря, это теперь и не важно. Я хочу, чтобы ты понял: мне начхать, что ты там сделал с Вьетнамом и что Вьетнам сделал с тобой. Мне начхать на твое наркоманство, и на твой алкоголизм, и на твои кошмары о прошлой жизни. Мне до лампочки ты сам. А посему мне начхать на золотистые локоны твоей невесты и ее призвание обучать неполноценных. Через десять часов — если только, Боже упаси, я не предстану перед судом с тобой в качестве свидетеля обвинения, — мы друг друга больше никогда не увидим.

Я встал и вышел из комнаты. Не помню, что я думал и чувствовал тогда. Помню, как ополаскивал тарелки, засовывал их в посудомойку и допивал остатки молока из пакета. Потом вернулся. Бонни была все та же, может, даже еще более отчужденная.

Если б это все было кино, самое время дать кадр, как она удаляется все дальше и дальше, превращаясь в светлую точку. А потом совсем исчезает.

— Скажи мне, у кого действительно были причины убивать Сая?

— У тебя.

— Еще у кого?

— У Линдси.

— Я уже высказала свои соображения.

— А я положил с прибором на твои соображения, — сказал я. — Она в списке подозреваемых.

— Кто-нибудь еще? — Один тип, вложивший деньги в «Звездную ночь» — из бывших знакомцев Сая по колбасному производству.

— Который?

— Микки Ло Трильо.

— Толстяк Микки? — Бонни так и просияла, услышав это имя. Она даже забыла о том, что мы друг другу чужие. — Обожаю Толстяка Микки.

— Обожаешь? Так ведь он же бяка. Мафия.

— Знаю. Пусть бяка, но он такой славный. То есть ко мне хорошо относится.

— В смысле?

— Он знал, что я писатель, и потому был убежден, что я не имею ни малейшего понятия о том, как устроена жизнь. Он пытался оберегать меня от мира. Спрашивал: «Сай с тобой хорошо обращается?» Я имела обыкновение поймать попутку и куда-нибудь отправиться проветриться, довольно далеко, и Микки это очень не нравилось. Совсем не нравилось. Он все пел Саю, что муж не должен позволять жене делать такие вещи. Но когда он убедился, что Саю меня не остановить, он купил мне карту и пометил красными крестиками все опасные районы. Да, еще называл меня «Бонита». Почему-то он решил, что я настоящая леди, и полагал мое нынешнее имя неподобающим для леди. Когда узнал, что мы разводимся и я не претендую на алименты, он позвонил мне и дал совет. Я ужасно удивилась тому, что он сказал.

— А что он тебе сказал?

— Он сказал, что мое поведение достойно восхищения, но жизнь — далеко не кино. Жизнь есть жизнь, «а в настоящей жизни, Бонита, леди из общества, которых бросают мужья, берут хороших адвокатов». Понимаешь, Микки был Саю другом, ему бы проявить лояльность к Саю. Но он благоволил ко мне и даже нашел мне юриста по бракоразводным процессам. И все только потому, что я ему нравилась. И он мне нравился. В смысле, он — человек. А те, с кем я познакомилась в Нью-Йорке… их мог вырубить любой коротышка метрдотель с гнилыми зубами и шерстью на носу, — посадив их не за тот столик. Но к Микки это не относится. Он, безусловно, бяка, но он настоящий человек.

— Ты с ним виделась со времени развода, разговаривала по телефону?

— Нет.

— Сай тебе говорил, что Микки вложил деньги в «Звездную ночь»?

— Угу. — Она произнесла это легкомысленно, развязно, как будто я спросил ее, хочет ли она кетчупа к гамбургеру.

Но ведь в прошлый раз, когда я спросил ее о предыдущих инвесторах Сая, она навешала мне какой-то лапши на уши, как Сай обижался на «ребят». Да еще призналась, будто не знает, кто они. Я взорвался:

— Я тебя спрашивал, знаешь ли ты друзей Сая по колбасному бизнесу, черт тебя подери, и ты мне сказала…

— А ты не ори.

— Я не ору!

Я двинул кулаком по тумбочке. Там у меня стояло блюдечко для мелочи, и один из десятицентовиков покатился на пол.

— Я просто громко говорю, — я подождал, когда смогу управляться со своим голосом. — Скажи мне, Бонита, ты что, все время врешь?

— Я тебе не говорила про Микки, потому что у него в прошлом была куча неприятностей с полицией.

— Тебе не кажется, что тому были реальные основания?

— Ой, прекрати. Разумеется, не без того. Он преступник. Я же не говорю, что обманываюсь на его счет только потому, что он носит мешковатые брюки и пиджаки до колен и говорит как Марлон Брандо в «Крестном отце». Он достоин морального осуждения, но он же не виновен в убийстве Сая. Если бы я рассказала тебе о его вложениях в «Звездную ночь», у него могли бы возникнуть неприятности, а я уверена, что Сая он не убивал.

— Почему? Потому что его убила ты?

— Угу.

— Послушай, детка, почему бы тебе не сделать Микки одно одолжение? Признайся: «Сай заставил меня избавиться от ребенка, он обманывал, он дал мне коленом под зад, он испортил мне фаллопиевы трубы…» — Никакой реакции. С таким же успехом я мог цитировать таблицу умножения. — «… и бросил меня, как горячую картошку. Потом он вернулся и поставил все с ног на голову. Он меня никогда не любил. Он просто меня использовал. Снова и снова. Что я имею в результате? Я не молодею, я одинока, я неудачница. Поэтому я взяла свою винтовку калибра 5,6, привезенную из Юты, из магазина моего папаши, и застрелила эту сволочь». Вот тогда у Микки будет настоящее алиби.

— Прекрати трепаться, — приказала она. — Напряги мозги. Разве убийство Сая похоже на мафиозные расправы?

Оно не было похоже, но я только и смог, что пожать плечами.

— Это не мог быть Микки Ло Трильо. Сай не допустил бы, чтобы Большой Босс обиделся: он его боялся.

— А я думал, что они с Микки дружили.

— Они и дружили. Вроде того. Понимаешь, Сай как космополит балдел от знакомства с человеком, который запросто травил байки про Джимми Нунца, сбросившего Тони Томато и его «линкольн континенталь» в Ист-Ривер — проверить, умеют ли они плавать. А Сай-бизнесмен… Ну, иметь такого друга детства, как Микки, для Сая было большим подспорьем в бизнесе. А Сай-невротик побаивался общения с человеком, который всегда носит с собой оружие и может приказать своим людям шантажировать или убивать. Сай опасался не только реального насилия, но и возможного. Он страдал крайней степенью невротизма, свойственного жителям больших городов: он даже не способен был разграничить угрозу и собственно акцию. Так что совершенно неважно, как там обстояли дела, Сай всегда с Микки считался. К примеру, когда мы ходили ужинать с Микки, его женой и любовницей, Сай, который был величайшим в мире привередой и головной болью для любого ресторана, покорно позволял Микки выбирать меню. Он готов был есть даже гадость, отдаленно напоминающую карася или топленый свиной жир в маринаде, только потому, что Микки сказал: «Ешь, Сай, ешь, тебе понравится». Так что поверь мне: если бы Микки огорчился, что его инвестиции скисли, Сай бы вытащил бумажник и отдал Микки долг, не сходя с места. В двойном размере.

— Не забывай, мы говорим о миллионных вложениях.

— А для Сая это не было бы проблемой. Его состояние насчитывало около десяти-пятнадцати миллионов долларов.

Я покачал головой:

— Сорок пять лимонов.

У Бонни вид был совершенно ошеломленным.

— Такой лакомый кусок от тебя уплыл.

Но это ее, по-моему, не волновало.

— А кто унаследует его деньги? — спросила она. — Родители-то у него умерли. Оба.

— Никто. Он научреждал каких-то там благотворительных фондов. В поддержку искусства.

Бонни вылезла из постели, легла на пол, лицом к полу, и начала отжиматься, тихонько считая себе под нос. После сорока пяти отжиманий она сказала:

— Дурацкий у тебя список подозреваемых.

По-моему, она даже не запыхалась.

— Ну ясно, тебя он не устраивает. Ты тоже в этом списке.

Может, у нас с ней и были общие интересы, но мне хотелось бы, чтобы это было моим частным бизнесом. К тому же она отжалась уже шестьдесят раз, а это было больше, чем был способен сделать я, и, по-моему, она не собиралась останавливаться на достигнутом. Я решил, что не обязан присутствовать при ее сотом отжимании.

Я пошел в кухню и позвонил Ляжки, попросив проследить за Микки. У меня оставалась пара нерешенных вопросов.

Потом я разбудил Джерми и попросил назвать тех, кто играл с Линдси в ее африканском скакательно-стрелятельном фильме «Трансвааль», и как можно скорее. Он заявил, что голос у меня поживее. Я сказал, что я и сам поживее. Он сказал, что он днем проезжал по Бриджхэмптону, и просил заехать за ним на уик-энд, если получится. Он возьмет с собой свою жену. Я сказал, что попробую. Ему только что принесли копию прекрасно сделанного видео про Ди Маджио [39], которая еще даже не вышла в тираж. Он ее с собой захватил.

Я позвонил Робби. Как сообщила Конопатое Декольте, он ушел на работу много часов тому назад. Что, скорее всего, означает, что он только что открыл дверь гаража. Я перезвонил Ляжки. Он сказал, что сидит в офисе с полседьмого, ничего про Робби не слышал и самого его не видел.

Потом я позвонил агенту Линдси, Эдди Померанцу, в его дом в Ист-Хэмптоне. Я сказал, что заеду через час. Он заявил: сегодня не выйдет, у меня весь уик-энд очень плотно расписан. А я сказал: тогда пусть ваш юрист позвонит мне в течение ближайших десяти минут. А он ответил: ладно, увидимся через час.

Я позвонил Линн. Она сказала, что думает обо мне, а я сказал, что думаю о ней. Она собиралась большую часть дня пробыть дома, просматривая результаты психологических тестов своих новых учеников. Я пообещал заскочить к ней, но пусть она специально меня не ждет. Она сказала, что не будет, но была бы рада, если бы у меня нашлась для нее минутка.

Я подумал: у меня будет жена и дети. Я буду счастлив. И всю оставшуюся жизнь мне предстоит томиться по Бонни.

Когда я вернулся в спальню, Бонни снова сидела на кровати, сложив ноги по-турецки, и вела диалог со своими ступнями. Она не подняла головы.

— Слушай, — сказал я, — я хотел извиниться. Когда я допытывался про Сая, я сказал о…

— Моем бесплодии.

— Да. Ты знаешь, что я грубиян. Это было непристойно.

— Ну в общем-то, это не было непристойно. Скорее жестоко.

— Извини.

— Ладно, — обратилась она к своим мило выгнутым ступням, — чего уж там, давай-ка вернемся к нашим баранам. Какие еще теории ты заготовил? Может, какие-то идеи по ходу дела?

— Например?

— Я размышляла о Сае. Помнишь, я говорила тебе, что он не выглядел обеспокоенным или огорченным, ничего такого. Но с другой стороны, он был какой-то сам не свой. — Она помолчала. — Я, правда, не очень свободно могу беседовать о сексе, но в последний раз, когда мы этим занимались… он будто бы где-то витал. То есть по части физиологической все было прекрасно, хотя само по себе это не имеет значения. Но все эти мужские устройства, как мне показалось, не были подсоединены к его мозгам. И дело не в том, что он эмоционально на мне сосредоточился. А он всегда старался настроиться на женщину, с которой занимается любовью, и максимально ее удовлетворить. И для него это оказывалось важнее, чем просто физиологический акт. А тут вдруг он делал все словно машинально. Вот у него выдалось незапланированное свободное время, потому что он поменял время вылета, он позвонил мне, и я пришла. Но когда я явилась, он выглядел как актер, который все по роли делает — ходит, разговаривает, — но сама роль его совершенно не трогает. Он делал то, что должен был делать, но его ум блуждал где-то в другом месте.

— До этого он никогда себя так не вел?

Она покачала головой.

— Нет. Но знаешь, ничего более конкретного я сказать тебе не могу. Просто я, как женщина или как бывшая жена, это почувствовала. Что он был будто бы не со мной.

— Я не хотел бы обижать тебя, но, может, он просто охладел к тебе?

— Нет, он бы меня тогда не позвал. Если он просто хотел бы трахнуться с кем-то, поразвлекаться, он бы пошел к Линдси, в ее трейлер. Или нашел бы кого-нибудь еще. Не забывай: Сай был неженатым, очень богатым, гетеросексуальным кинопродюсером. С незаурядным интеллектом и хорошей фигурой. Женщины считали его необыкновенно привлекательным. Но в тот день он выбрал меня.

— Но почему? Я не издеваюсь, я знаю, почему бы я выбрал тебя. А почему он выбрал?

— А это очень комфортно. Со мной он мог позволить себе быть самим собой. Ну, настолько самим собой, насколько Сай вообще был способен. Я не могу сказать, что он просто хотел со мной поразвлечься, потому что слишком серьезно себя воспринимал, чтобы расслабиться и подурачиться. Но иногда он любил со мной прогуляться, посмотреть на птиц, это ведь так отличалось от его обычной жизни. А еще он любил сидеть во дворике, пить минералку и сплетничать. И заниматься сексом тоже было очень приятно. — Я ждал, что она скажет, что это даже отдаленно не напоминает того, что я испытала с тобой, Стивен. Ах, Стивен, какое красивое имя. Она сказала: — Мы с Саем знали, как доставить друг другу удовольствие.

— Рад за вас.

«Ах ты шлюха», — подумал я и задохнулся от злости. Я зашел в кладовку и повязал галстук, один из тех, что подарил мне Истон как-то на Рождество, лет пять назад. Ясное дело, очень приличный галстук: в красно-голубые и бледно-желтые полоски.

По-моему, Бонни ничего не заметила.

— Я знаю, что тебе уже нужно идти, но задумайся на секунду. С твоей, профессиональной, точки зрения: может, кто-нибудь из тех, с кем ты беседовал, сказал что-нибудь такое, что подтвердило бы мои наблюдения? Может, в нем действительно произошла какая-то перемена?

Я присел на край кровати и начал застегивать пуговицы на воротнике. Она не бросилась помогать.

— Такое не просто заметить, — пояснил я. — У Сая ведь был талант — быть с людьми тем, кем они хотели его видеть. И не только с бабами в постели. С Микки он мог быть крутым, с кинокритиками вести себя как интеллектуал, с евреем-репортером — как кошерный колбасник. Как будто у него не было собственного характера. Ты ведь знаешь его лучше, чем кто бы то ни было. Который из них был настоящим Саем Спенсером?

— Сомневаюсь, что такой вообще существовал.

— Вот именно. Так что для меня это задачка почти невозможная: понять, что Сай не был самим собой, поскольку никто не знает, что такое «Сай Спенсер». Единственное, что все в один голос утверждают, что он всегда держал себя в руках, то есть не орал и не колошматил помощников и не плевался в актеров. И ничто в его поведении накануне убийства не изменилось. Он действовал как разумный, рациональный человек. Никаких неожиданных срывов, никаких приступов меланхолии.

— Значит, ты ничего такого не усматриваешь?

— Заткнись и дай мне договорить.

— Что это еще за «заткнись»? Что, нельзя сказать просто «помолчи, пожалуйста»?

— Пожалуйста, помолчи, твою мать.

— Уже лучше.

— Ну ладно. Так вот, две вещи меня поразили, но это такие мелочи, что они могут ничего не означать. Но уж коли у тебя есть интуиция бывшей жены, у меня есть интуиция копа.

— Какие мелочи?

Она заметила, что я опять рассматриваю внутреннюю поверхность ее бедер. Тугие, крепкие. Кожа светлее, чем на внешней стороне. Она откинулась назад, облокотившись на спинку кровати, вытянула ноги и накрыла ладонями таинственный регион к югу от причинного места и к северу от бедер.

— Ну давай же, — поторопила она меня. — Ты сказал, что тебя поразили две вещи. Говори, какие. Работай.

— Я работаю. Так вот, Сай, разумеется, не испытывал недостатка ни в деньгах, ни в женщинах, если было настроение. Но на самом деле он вел себя как дешевка. Все суетился, боялся, что его обманут. Ты говорила, что одна из причин, по которой ты не стала претендовать на алименты, — в том, что ты не хотела терять его расположения, а еще ты говорила, что он просто заходился, если подозревал, что бабы хотят от него денег. Так?

— Угу.

— Вот, учитывая все это, как же он сподобился заплатить Линдси на полмиллиона баксов больше, чем было указано в контракте? — На лице Бонни было написано изумление. — Разве это на него похоже?

— Нет. Совершенно не похоже. Так поступил бы только салага.

— То-то и оно. Выходит, он позволял ей водить себя за нос. Выходит, он настолько дорожил тем, что она позволяет ему залезать себе под юбку, настолько боялся, что она передумает, что выкинул еще пятьсот тысяч?

Бонни вытянула вперед сложенные пирожком ладони и положила на них подбородок. Она выглядела заинтригованной.

— По-моему, в этом что-то есть. Но я не знаю, что. Учти, Сай просто так ни цента бы не выбросил.

— Но что им двигало? Мог он проворачивать какие-нибудь финансовые махинации с агентом Линдси?

Она задумчиво погрызла ногти.

— Сомневаюсь, — наконец выдала она. — Линдси с Ником получали по миллиону каждый. Обычно они получают по два-три, но это по окончании фильма.

— Процент с прибыли?

— Угу. Навар с вложений. А агент Линдси? С какой стати ему проворачивать махинации? Зачем ему доверяться актрисе? Он и его агентство следят за исполнением условий контракта и имеют свои десять процентов.

— Значит, если махинации были, это скорее всего делишки Сая и Линдси.

— Вполне возможно. Но что-то мне не верится, чтобы он на это пошел. Правда…

— Правда, что?

— Правда, она с ним жила уже много месяцев. Раньше Сай встречался с женщинами, выводил их в свет, трахался с ними, может, разок-другой проводил совместно уин-энд с Саутхэмптоне. Но никому, кроме меня и Линдси, никогда не позволялось держать в его доме даже зубной щетки, так далеко он не позволял зайти. Так, может, он просто в нее влюбился? Может, собирался на ней жениться?

— Ну, эта затея скисла.

— Вот и есть смысл задуматься, по чьей вине. Если по ее вине, ей грозили крупные неприятности. Сай умел мстить.

— Каким образом?

— Для начала он перестал бы с ней трахаться… не объясняя причины. И он это сделал.

— Но ты ведь не знаешь этого наверняка.

— Я знаю, потому что он мне сказал: он перестал с ней спать. А я его в сексуальном плане изучила достаточно хорошо: можно было раздеться догола, встать на голову и посвистеть, как змея, но он не захотел бы — и наверное, не смог бы, — делать это больше, чем раз в день. О Господи, как я не люблю эти все подробности.

— Даешь подробности.

— Он мог заниматься этим целую вечность, но если он… ну, знаешь… — Она покраснела как маков цвет.

— Бонни, тебе сорок пять лет.

— Спасибо. Ну вот, когда он кончал, на этом все и кончалось. Так что поскольку он ходил ко мне каждый день, она вынуждена была обойтись без этого.

— Он виделся с тобой каждый день?

— Каждый день. И он на нее очень злился. Он всегда разъярялся во время съемок, но, как правило, бурлил себе тихонечко. А тут, знаешь, такое состояние: увидел бы муху на стене — прислал бы пятерых громил с базуками прикончить гадину. А с Линдси и того хуже: из него прямо яд капал. Он обзывал ее ужасными словами, а это было ему так несвойственно.

— Например?

— Ну, для тебя это, может, и не такие уж ужасные слова, потому что ты грубиян. Но Сай считал себя образцом утонченности. А еще он думал, что он светлый ум, несущий просвещение. Что означало следующее: покупать политически безукоризненное мороженое, беспокоиться о состоянии окружающей среды, выступать за запрет носить меховые изделия и даже поддерживать феминистское движение. И вдруг он называет ее «п…а». Ты даже не представляешь, как это на него не похоже. Разумеется, он мог вести себя как последний подонок: несчастный, бессердечный, ранимый, но всегда хорошо воспитанный. Он запросто мог делать тебе подлянки за спиной, а в лицо признаваться, как глубоко ценит твою дружбу. Так что я думаю, Сай ее любил. Но это означает, что его заклинило. И в его терминологии это означало, что он потерял над собой контроль. Она ведь его предала.

— Она предала тем, что угробила эту роль, — предположил я.

— Согласна. Но ведь в первую неделю съемок это никак не отразилось на его влечении к ней. То есть просмотры были ужасными, но ты говорила, что их видели вместе, и он по-прежнему дымился от страсти.

— Верно. Что мы имеем? Она его расстраивала, злила, но он испытывал к ней все те же чувства, несмотря на ее паршивую игру. А потом она призывает в союзники Сантану — а в ее понимании «союзники» и есть «любовники». Потом, через день-другой, Сай начинает искать ей замену — как актрисе. И я спрашиваю: что подсказывает тебе интуиция? Не похоже было, что Сай обо всем знал?

— Очень похоже на то, что знал. Точно не скажу, поскольку у него была мания величия, и ему тяжело было бы смириться с тем, что баба предпочла ему кого-то другого. Но с другой стороны, он был очень коварным человеком. И против ее имени в своем черном списке поставил крестик. А теперь попробуем высказать рискованное предположение. Я, правда, недостаточно разбираюсь в финансах и киноделе. Но здесь сыграли и личные мотивы. Для Линдси это была первая мягкая, романтическая роль, а он растрепал всем киношникам, что его любовница, невеста и так далее не обладает разносторонностью, шармом, комедийным талантом, чтобы воплотить легкий характер. Он знал, какие сплетни пойдут: «Если уж Сай решил заменить Линдси, она, наверное, играет кошмарно».

— Он что, пытался сломать ей карьеру?

— Если бы он мог, он бы, конечно, стремился к этому. Но я тебе уже говорила, ни у одного современного продюсера нет такой власти, чтобы загубить карьеру кинозвезды. И все же Сай собирался навредить Линдси, насколько это было возможно.

— Во время одного просмотра несколько человек обсуждали спецэффекты, а именно, молнию. И Сай сказал, если бы Линдси убила молния, тогда его молитвы исполнились бы. Конечно, про возмещение убытка он пошутил, но такое впечатление, что он жаждал ее смерти и, случись с ней несчастье, закатил бы грандиозный прием.

Бонни усердно грызла пальцы.

— Ну хорошо, Сай влюбился, ему наставили рога, а он решил отомстить.

Я кивнул.

— Хорошо. А теперь нам нужно решить другую задачку: была ли его страсть к Линдси временным промахом в общем-то нестрастного человека или он стал сдавать?

Я пошел отпереть сейф на верхней полке кладовки, достал свое табельное оружие, взял пиджак.

— У меня такое ощущение, что он начал сдавать.

— Почему?

Она наблюдала, как я нацепил кобуру и надел пиджак. Я видел, что она не хочет, чтобы я уходил. Я видел также, что, в отличие от других баб, с которыми я спал (кроме женщин-копов), она не моргнула, не вздрогнула, бровью не повела и не высказала ни малейшего беспокойства в присутствии моего пистолета.

— У Сая был помощник, — сказал я. — Из новеньких, он нанял его для съемок «Звездной ночи». Парень из местных.

— Супер-светский человек, хорошего происхождения?

— Мой брат. Его зовут Истон.

— Так он твой брат? В самом деле, Сай рассказывал.

— И что он рассказывал? — Бонни не хотела говорить. — Ну давай, я знаю, что он за человек.

— Сай говорил, что он очень хорош собой, мил в обращении, но немного…

— Рохля.

— Человек, которому не все в жизни удалось. Но он оказался очень исполнительным. И Саю очень нравился. Ко двору пришелся. Саю нужен был кто-то, кто крутился бы сутки напролет, бросался бы выполнять любые его поручения. И судя по отзывам Сая, твой брат делал это с удовольствием. И что еще важнее, мне показалось, что — прости, но я просто повторяю слова Сая, — у него не было амбиций. Сай держал его на длинном поводке.

— Как рыцаря на побегушках.

— Почему бы не сказать проще: как пожизненного вассала?

— Такой уж у меня брат. Ну в общем, я заезжал к Истону вместе с Робби Курцем. Это у нас называется «профессиональная этика»: я не имею права допрашивать собственного брата. Так что я просто там сидел тихонечко и случайно ухватил рукопись на столе. Истон сказал, что Сай ему сказал, что это будет их следующий фильм.

— Это был мой сценарий? — Нет. Честно говоря, я просто в него заглянул. Никогда до этого сценариев не видел. Но я тебе говорю, Бонни: то, что я прочел, было абсолютным, явным дерьмом. Просто невероятно. Сай явно сдавал.

— Ты не помнишь названия?

— Ага. «Ночь Матадора», автор…

— Мишник!

— Ты читала?

— Много лет назад. Послушай, Сай не собирался ставить «Ночи Матадора». Ни за какие коврижки. Это была шутка. Писатель, конечно, написал это не в шутку, но к Саю этот сценарий попал через год после нашей свадьбы и оказался таким кошмарно плохим, что это было даже смешно. Этот сценарий был одним из экспонатов его Коллекции Ужасных Сценариев. Он очень им дорожил. Зачитывал куски: «Я убил бестию, чтобы убить бестию в своем сердце, Карлотта». Я допускаю, что Сай обмишулился с Линдси. Но он никогда не обмишулился бы как профессионал.

— Зачем же он тогда сказал брату, что они вместе будут ставить этот фильм?

— Издевался.

— Что-то не верится.

— Я знаю Сая. Может, он хотел посмотреть, есть ли у твоего брата интуиция. Передай брату, что это наихудшие в мире сто двадцать страниц. И упаси Боже, если он сказал, что ему понравилось. Сай потешался бы над ним еще лет двадцать.

— Истон был убежден, что это новый проект Сая.

— Ну, может, это какое-то недоразумение. Может, ты просто видел не тот сценарий.

— Может быть, — согласился я. — Я позвоню брату. — Я направился к двери. — У нас был уговор, — напомнил я. — Ты не уйдешь, пока я не вернусь.

— Знаю.

— Я сказал, что буду в пять, но если это случится в шесть, подождешь. Я знаю, что это звучит грубо. Но что я могу сказать?

— Скажи мне: «Бонни, ты очень красивая. Ты очень хороший человек. И я тебя люблю».

— Пока, — сказал я.

— До встречи, парень.