Врата рая

Глава 1 СЕМЕЙНЫЕ СЕКРЕТЫ

— О нет! — воскликнул Дрейк, подойдя ко мне сзади, так, что я его даже не заметила, целиком поглощенная рисованием. — Только не очередная картина Фартинггейл-Мэнора с Люком-младшим, глазеющим из окна на бегущие облака. — Дрейк закатил глаза и сделал вид, что теряет сознание.

Люк быстро поднялся и снова сел, откинув со лба пряди непослушных волос. Всякий раз, попав в неловкое положение или выйдя из себя, он неизменно обращался к своим волосам. Я медленно повернулась, намереваясь сердито нахмуриться, как это обычно делала моя и Люка учительница английского языка мисс Марблетон, когда кто-нибудь плохо вел себя или начинал говорить не вовремя. Но лицо Дрейка освещала шаловливая улыбка, а его черные как уголь глаза блестели подобно двум покрытым росой камням. Я не смогла заставить себя разозлиться на него. Юноша был очень красив, но как бы часто он ни брился, все равно производил впечатление вечно небритого. Моя мать, ласково проводя рукой по его щекам, всегда говорила, чтобы он сбрил эти иглы дикобраза.

— Дрейк, — проговорила я мягко, умоляя его не произносить больше ничего, что могло бы поставить в неловкое положение Люка и меня.

— Но это же правда, Энни, не так ли? — настаивал Дрейк. — Ты, должно быть, уже сделала с полдюжины подобных картин. Люк в Фарти. А ведь он даже не был там никогда!

Юноша повысил голос с явным намерением подчеркнуть, что сам-то он был там. Я наклонила голову набок, как это делала моя мать, когда ее что-то внезапно осеняло. Не ревнует ли Дрейк, что я использую Люка в качестве модели для своих картин? Мне никогда не приходило в голову попросить его позировать мне, потому что тот редко сидел спокойно.

— Мои картины Фарти никогда не бывают одинаковыми, — крикнула я, защищаясь. — И как они могут быть одинаковыми? Я их пишу исключительно за счет своего воображения и тех отрывочных сведений, которые мне удалось получить в разное время от папы и мамы.

— Ты воображаешь, что любой может сделать это? — заметил Люк, не отрывая глаз от учебника по английской литературе.

Улыбка на лице Дрейка расплылась еще шире.

— Что я слышу? Великий Будда заговорил! — Его глаза засияли от удовольствия. Всякий раз, когда ему удавалось своими насмешками нарушить спокойствие Люка, он был счастлив.

— Дрейк, пожалуйста. Я теряю свой настрой, — взмолилась я. — А художник должен поймать какое-то мгновение и удерживать его, как птенца, — нежно, но крепко.

Я не собиралась говорить столь высокопарно, но для меня не было ничего хуже ссор Люка и Дрейка.

Мои умоляющие взгляды и просьбы возымели действие. Лицо Дрейка смягчилось. Он вновь повернулся ко мне, в его позе уже не чувствовалось напряженности. Мать часто говорила, что Дрейк ходил по Уиннерроу с гордостью, как всякий член семейства Кастил. Учитывая, что он был ростом шесть футов и два дюйма, имел широкие плечи, тонкую талию и мускулистые руки, это нетрудно было себе представить.

— Я извиняюсь. Я просто подумал, что смогу забрать на некоторое время Плато отсюда. Нам нужен для игры в софтбол[1] в школе девятый человек, — добавил Дрейк.

Люк оторвал взгляд от учебника, искренне удивленный этим приглашением. Его глаза сузились и смотрели испытующе. Насколько искренен Дрейк? С тех пор как он приехал домой на весенние каникулы, то почти все время проводил со своими более взрослыми друзьями.

— Видишь ли, я… — Люк посмотрел на меня, — должен готовиться к экзамену, — торопливо пояснил он. — И я думал, что в то время, как Энни рисует меня…

— Конечно, конечно. Я понимаю, Эйнштейн, Эйнштейн, — проговорил Дрейк, указывая жестом в сторону Люка. Его голос был полон сарказма. — Ты знаешь, книги — это еще не все, — сказал он, снова повернувшись к Люку. На этот раз его лицо было серьезным. — Многое зависит от умения распознавать людей, нравиться им и от уважения к тебе. В этом секрет успеха. Со спортивных полей приходит больше управляющих, чем из классных комнат, — поучал он, помахивая длинным указательным пальцем правой руки.

В ответ Люк не произнес ни слова. Он запустил пальцы в волосы и направил на Дрейка спокойный, но в то же время пронизывающий и изучающий взгляд, который тот не мог выносить.

— А, зачем терять попусту слова. — Дрейк вновь обратился к моему рисунку. — Я говорил тебе, что Фарти был серого, а не голубого цвета, — мягко подсказал он.

— Тебе было только пять лет в то время, когда ты там находился, ведь сам же говорил, что почти ничего не помнишь, — быстро встал на мою защиту Люк.

— Нельзя забыть цвет такого большого здания! — воскликнул Дрейк, поджав уголки рта. — Не играет никакой роли, каким молодым ты был в то время или как долго ты там находился.

— Хорошо, ты однажды сказал нам, что там было два открытых бассейна, а затем Логан поправил тебя и сказал, что один открытый, а другой находился в помещении, — продолжал Люк.

Когда речь шла о Фарти, мы с Люком были максимально точны, дорожа мельчайшей деталью, которую нам удавалось узнать.

— Значит, так, Шерлок Холмс? — откликнулся Дрейк. Его глаза сузились, стали холоднее. Он не любил, чтобы его поправляли, особенно если это делал Люк. — Ну, я никогда не говорил, что было два открытых бассейна, я просто сказал, что их было всего два. Ты ведь не слушаешь, когда я тебе объясняю. Меня удивляет, почему ты так хорошо успеваешь в школе, наверное, жульничаешь?

— Дрейк, пожалуйста! — воскликнула я, схватив и слегка сжав его запястье.

— Да, но он не слушает. Конечно, если к нему обращаешься не ты, — добавил он, улыбаясь, довольный, что ему удалось все же задеть Люка. Тот вспыхнул, взгляд голубых глаз метнулся в мою сторону, затем он отвернулся с печальным лицом.

Я посмотрела вдаль. За ближайшим холмом ветер придал облачку форму слезы. Неожиданно я почувствовала, что сейчас расплачусь, и не только из-за ссоры между Дрейком и Люком. Уже не в первый раз меня охватывало меланхолическое настроение. Я обнаружила, что грусть зачастую усиливает мое желание рисовать. Живопись приносила мне облегчение, чувство уравновешенности и покоя. Я создавала мир по своему желанию, мир, который я видела своим внутренним зрением. Я могла сделать его вечно весенним или зимним, ослепительно прекрасным. Я чувствовала себя волшебником, творящим нечто удивительное в уме и затем вдыхающим в свое творение жизнь на чистом холсте. Когда я делала наброски своего последнего изображения Фарти, в моей груди росло ощущение легкости, а мир вокруг меня становился теплее и теплее. У меня возникало чувство, что я как бы сбрасываю с себя какую-то тень. Теперь, когда Дрейк разрушил это настроение, ко мне вернулась печаль.

Я обнаружила, что Дрейк и Люк пристально смотрят на меня, их лица были обеспокоены сумрачным выражением моих глаз. Я поборола в себе желание заплакать и улыбнулась.

— Может быть, все мои рисунки Фартинггейл-Мэнора различны потому, что он сам меняется, — проговорила я наконец почти шепотом.

Глаза Люка расширились, а по его мягким губам проскользнула улыбка. Ему было известно, что значит этот тон в моем голосе. Мы были готовы начать игру в фантазии, позволив нашему воображению свободно витать, не боясь говорить друг другу то, что другие семнадцати- или восемнадцатилетние подростки сочли бы глупым.

Но эта игра представляла собой нечто большее. Во время нее я могла быть его принцессой, а он — моим принцем. И, воображая себя другими людьми, мы могли откровенно рассказать друг другу, что чувствуют наши сердца. Никто из нас не краснел и не отворачивался.

Дрейк покачал головой. Он тоже знал, к чему идет дело.

— О нет, — сказал он. — Не начинайте свою игру. — Он закрыл руками лицо в притворном смущении.

Я не обратила внимания на его слова, отступила в сторону и продолжила:

— Может быть, Фарти меняется, подобно временам года — блеклый и мрачный зимой и ярко-голубой и теплый летом? — Я смотрела при этом вверх, создавая впечатление, что все, о чем я думала, было подсказано мне проблеском неба. Затем перевела взгляд на Люка.

— А может быть, Фарти становится таким, каким ты хочешь, чтобы он стал, — произнес Люк, подхватив брошенную мною нить. — Если я захочу, чтобы он был сделан из сахара и меда, он таким и будет.

— Сахара и меда? — ухмыльнулся Дрейк.

— И если я захочу, чтобы это был волшебный замок с лордами и фрейлинами и чтобы по нему бродил печальный принц, страстно мечтающий о том, чтобы вернулась его принцесса, то так и будет, — откликнулась я.

— Можно я буду принцем? — быстро спросил Люк и поднялся на ноги. — Дожидаться, когда придешь ты?

Наши глаза, казалось, соприкоснулись, а мое сердце начало колотиться, когда юноша подошел еще ближе. Он взял мою руку своими мягкими и теплыми пальцами и встал рядом. Наши лица разделяло всего несколько дюймов.

— Моя принцесса Энни, — прошептал он. Его руки были на моих плечах. Мое сердце отчаянно билось. Он собирался поцеловать меня.

— Не так быстро, Твинкл Тоуз, — внезапно произнес Дрейк, наклонившись вперед и вздернув плечи, так что стал похож на горбуна. Он сложил пальцы наподобие звериных лап и подошел ко мне. — Я Тони Таттертон, — проговорил он низким зловещим шепотом. — И я пришел, чтобы украсть у тебя принцессу, сэр Люк. Я живу в самых мрачных, самых глубоких подземельях замка Фарти, и она пойдет со мной и будет навсегда заключена в моем мире, чтобы стать принцессой тьмы. — Он завершил свою тираду зловещим смехом.

Мы с Люком уставились на него. Удивление на наших лицах смутило Дрейка. Он быстро выпрямился.

— Какая чушь! — заявил он. — Вы заставили даже меня делать это. — Дрейк рассмеялся.

— Это не чушь. Наши фантазии и мечты делают нас творцами. Именно это недавно говорила нам в классе мисс Марблетон. Не так ли, Люк?

Люк только наклонил голову в знак согласия. Он выглядел расстроенным, глубоко оскорбленным, его взгляд был устремлен вниз, а плечи повернуты так, как делал папа, когда что-либо расстраивало его. Люк повторял очень много жестов папы.

— Я уверен, что она не имела намерения сочинять истории о Фарти, — отреагировал Дрейк и ухмыльнулся.

— Но разве ты не интересовался тем, что представляет из себя Фарти в действительности, Дрейк? — спросила я.

Он пожал плечами.

— В один из этих дней я не пойду в колледж и отправлюсь туда. Это недалеко от Бостона, — добавил он без эмоций.

— Ты правда поедешь? — Эта идея вызвала во мне зависть.

— Конечно, почему бы и нет?

— Но мама и папа не любят говорить о Фарти, — напомнила я. — Они рассердятся, если ты отправишься туда.

— В таком случае… я ничего не скажу им, а только тебе. Это будет наш секрет, Энни. — И он пристально посмотрел на Люка.

Люк и я взглянули друг на друга. У Дрейка не было такой заинтересованности, как у нас, когда речь заходила о прошлом и о Фарти.

Иногда мне удавалось посмотреть на великолепные фотографии сказочного приема, организованного в Фартинггейле по случаю свадьбы мамы и папы. Фотографии огромного количества гостей — элегантных мужчин в смокингах и женщин в модных вечерних платьях; фотографии столов с разнообразием блюд; слуг, снующих почти повсюду с подносами, уставленными бокалами с шампанским.

На одном из снимков была изображена танцующая пара: мама и Тони Таттертон. Он казался жизнерадостным, похожим на кинозвезду, а мама выглядела трепещущей и свежей. Ее васильково-голубые глаза — глаза, которые я унаследовала, — искрились. Когда я смотрела на это фото, трудно было Представить себе, что Тони мог совершить нечто настолько ужасное, что отвратило маму от него. Как печально и таинственно все это было. Именно это и заставляло меня снова и снова обращаться к фотографиям, как будто их изучение могло раскрыть мне мрачный секрет.

— Интересно, увижу ли я когда-нибудь, как элегантен и сказочно красив Фартинггейл, — произнесла я. — Мне даже завидно, что ты, Дрейк, был там в возрасте пяти лет. По крайней мере, у тебя есть воспоминания, какими бы отдаленными они ни были.

— Шестнадцать лет, — скептически произнес Люк.

— Все равно, он может закрыть глаза и что-то вспомнить, — настаивала я. — Все, что я вижу в Фарти, это только плод моего воображения. Насколько близка я к действительности? Если бы только моя мать захотела говорить о Тони Таттертоне. Если бы мы могли посетить его, то просто проигнорировали бы этого мужчину. Я бы не сказала ему ни слова, если бы мама запретила, но, по крайней мере, мы имели бы возможность походить вокруг и…

— Энни!

Люк вскочил на ноги, когда моя мать вышла из-за угла дома, где она, несомненно, подслушивала наш разговор. Дрейк поклонился, как будто ожидал ее внезапное появление.

— Да, мама?

Я укрылась за своим мольбертом. Она посмотрела на Люка, который быстро отвернулся, и затем приблизилась ко мне, избегая даже малейшего взгляда на мой холст.

— Энни, — сказала она нежно. Ее глаза были полны глубокой внутренней печали. — Разве я не просила тебя не мучить себя и меня разговорами о Фартинггейле?

— Я предупреждал их, — заявил Дрейк.

— Почему ты не слушаешь своего дядю, дорогая? Он достаточно взрослый, чтобы понимать.

— Да, мама.

Несмотря на печальный вид, она была красива: розовая кожа, фигура такая же плотная и моложавая, как и в тот день, когда она вышла замуж за Моего отца. Все, видевшие нас вместе, особенно мужчины, говорили одно и то же: «Вы выглядите скорее как сестры, а не как мать и дочь».

— Я говорила тебе, насколько мне неприятно вспоминать мои дни там. Поверь, это не сказочный замок. Там нет никакого прекрасного молодого принца, мечтающего упасть к твоим ногам. Ты и Люк не должны… позволять себе такие вещи.

— Я пытался остановить их, — заявил Дрейк. — Они играли в эту глупую игру, в фантазии.

— Она не такая уж глупая, — запротестовала я. — Все фантазируют.

— Иногда они ведут себя как дети из начальной школы, — продолжал настаивать на своем Дрейк. — А Люк поощряет ее.

— Что? — Люк взглянул на мою мать. В его глазах появился страх.

Я знала, как важно для него было доброе отношение к нему моей матери.

— Нет, это не так! — вскричала я. — В такой же степени это и моя вина.

— О, пожалуйста, давайте не будем распространяться об этом, — взмолилась мать. — Если вам так необходимо фантазировать, существует так много удивительных сюжетов, мест, предметов, о которых можно думать и мечтать, — добавила она более легким, приятным тоном. Она улыбнулась Дрейку. — В этом гарвардском свитере ты выглядишь совсем по-университетски, Дрейк. Готова поспорить, что ты горишь от нетерпения вернуться туда. — С этими словами она повернулась к Люку. — Надеюсь, Люк, что ты будешь также очарован колледжем, как и Дрейк.

— Несомненно. Я с нетерпением жду, когда туда отправлюсь.

Люк взглянул на мою мать, затем быстро снова повернулся ко мне. Люк всегда испытывал смущение в присутствии моей матери. Он был застенчив от природы, кроме того, боялся, чтобы она не застала его врасплох, когда он смотрел на нее. Я не могла припомнить случая, чтобы он имел продолжительный разговор с ней или с папой, хотя знала, как сильно он восхищался ими.

— Это замечательно, Люк, что у тебя такие успехи в школе, — сказала она ему, вскинув вверх голову в манере, которую некоторые в городе называли «вызывающей спесью кастильского рода». Мне было известно, что большинство женщин в Уиннерроу завидовали ей. Кроме того, что она была красавицей, мама успешно занималась предпринимательской деятельностью. Не было мужчины, который не обожал бы ее и не уважал за то, что она была так же удачлива в делах, как и хороша собой.

— Мы все гордимся тобой, — заявила она Люку.

— Спасибо, слава Богу. — Он откинул свои волосы назад и сделал вид, что углубился в учебник, при этом его сердце разрывалось от счастья. Внезапно юноша посмотрел на свои часы. — Я не знал, что уже столько времени, — произнес он. — Мне лучше пойти домой.

— Я полагала, ты собирался поужинать сегодня вместе с нами, — поспешила сказать я, прежде чем он удалится.

— Конечно, ты должен поесть вместе с нами сегодня вечером, Люк. — Моя мать с обожанием посмотрела на Дрейка. — Это последняя ночь, которую Дрейк проводит дома перед возвращением в колледж. Фанни не будет возражать?

— Нет. — Едва уловимая саркастическая улыбка появилась на губах Люка. — Сегодня вечером ее не будет дома.

— Тогда все в порядке, — поспешно заметила моя мать. Она не хотела слышать никаких подробностей. Мы все знали о связях Фанни с молодыми мужчинами, и я понимала, как сильно это смущало и беспокоило Люка. — Вопрос улажен. Я поставлю еще один прибор.

Она повернулась и довольно долго смотрела на мое полотно. Я также смотрела на него, потом резко обернулась к ней, чтобы увидеть на ее лице хотя бы малейший признак того, что она узнает это место. Она слегка наклонила голову, ее взгляд внезапно устремился вдаль. Создавалось впечатление, что мама как бы услышала посвященную ей далекую песню.

— Рисунок еще не закончен, — быстро проговорила я, опасаясь услышать критику. Несмотря на то что она и папа всегда оказывали мне всяческую поддержку в моем увлечении — платили за уроки, покупали лучшие кисти и краски, — я не могла отделаться от чувства какой-то неуверенности. У папы на фабрике были великолепные мастера, одни из самых одаренных в стране. Он знал, что такое настоящее искусство.

— Почему ты не нарисуешь картину с изображением Уиллиса, Энни? — Она повернулась и показала рукой в сторону гор. — Я бы с удовольствием повесила что-либо подобное в столовой. Уиллис весной с цветущими лесами, заполненными птицами, или даже осенью с листьями, окрашенными во все цвета радуги. У тебя так хорошо получается, когда ты рисуешь пейзажи с натуры.

— Но, мама, мои рисунки недостаточно хороши для того, чтобы их вывешивать. Пока еще, по крайней мере, — сказав это, я покачала головой.

— Но у тебя врожденный талант, Энни. — Ее голубые глаза источали любовь и поддержку. — Это у тебя в крови, — прошептала она, как если бы говорила что-либо богохульное.

— Я знаю. Прадедушка вырезал ножом превосходных кроликов и лесных зверушек.

— Да. — Мать вздохнула, воспоминания вызвали улыбку на ее лице. — Я и сейчас вижу, как он сидит на крыльце хижины и час за часом строгает ножом, превращая бесформенные куски дерева в почти живые лесные зверушки. Как это удивительно быть художником, Энни, подойти к чистому холсту и создать что-нибудь прекрасное на нем!

— О, мама, я действительно еще не настолько хороший художник. Может быть, никогда и не стану им, — осторожно промолвила я. — Но я не могу прекратить желать этого.

— Конечно, ты будешь хорошим художником, и ты не можешь перестать верить в это, потому что… потому что у тебя есть гены. — Она замолчала с таким выражением, как если бы только что сообщила мне какой-то большой секрет. Затем она улыбнулась и поцеловала меня в щеку.

— Пойдем со мной, Дрейк, — сказала она. — Мне надо обсудить с тобой некоторые вещи, пока я их еще не забыла, а ты не уехал в колледж.

Дрейк вначале подошел и посмотрел на мой рисунок.

— Я просто разыгрывал тебя раньше, Энни. Рисунок хороший, — сказал он очень тихо, так чтобы не слышала моя мать. — Я понимаю, что ты чувствуешь, желая видеть и другие места, а не только Уиннерроу. И едва ты покинешь этот захолустный городок, — добавил он, повернувшись немного в сторону Люка, — ты не должна будешь представлять себя находящейся в каком-то месте.

С этими словами он присоединился к моей матери. Она взяла его под руку, и они направились к фасаду дома Хасбрук-хаус. Дрейк сказал что-то, что ее рассмешило. Я понимала, что Дрейк занимал особое место в ее сердце, потому что сильно напоминал ей отца. Она любила прогуливаться по Уиннерроу с ним под руку.

Иногда я заставала Люка смотрящим на эту пару с выражением тоски на лице и понимала, как сильно ему хотелось бы иметь настоящую и полную семью. Отчасти именно поэтому он любил приходить в Хасбрук-хаус, хотя бы для того, чтобы просто молча наблюдать за нами.

Я почувствовала взгляд Люка на себе и повернулась. Он смотрел на меня. Его лицо было озабочено и печально, как если бы он, прочтя мои мысли, понял, насколько грустно мне бывает иногда за всех нас, несмотря на наши богатство и положение. Иногда я обнаруживала, что завидую бедным семьям, потому что их жизнь казалась мне проще, чем наша: никаких секретов в прошлом, никаких родственников, которых следовало стыдиться, никаких полубратьев и полудядей. Это, однако, не означало, что я была готова предать кого-либо из нашей семьи. Я любила их всех. Я любила даже тетю Фанни. Словно все мы стали жертвами одного и того же проклятия.

— Ты хочешь продолжать рисовать, Энни? — спросил Люк. Его голубые глаза светились надеждой.

— Ты не устал?

— Нет. А ты?

— Я никогда не устаю от рисования, и я никогда не устаю рисовать тебя, — добавила я.

Глава 2 ПОДАРКИ НА ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Наше с Люком восемнадцатилетие было особенным. Утром родители вошли в мою комнату, чтобы поздравить. Папа вручил мне золотой медальон со своим и маминым портретами внутри. Он висел на цепочке из двадцатичетырехкаратного золота и сверкал ярче солнца. Надев медальон, папа поцеловал и обнял меня так сильно, что мое сердце сладко заныло. Он заметил удивление на моем лице.

— Я не мог сдержать себя, — прошептал он. — Теперь ты молодая леди, и я боюсь, что теряю свою маленькую девочку.

— О папа, я никогда не перестану быть твоей маленькой девочкой! — воскликнула я.

Он снова целовал и прижимал меня к себе, пока мама откашливалась в волнении.

— У меня есть кое-что, и я хочу, чтобы это теперь принадлежало Энни, — объявила она.

Я не могла поверить своим глазам, увидев этот предмет. Я знала, что он имел для нее большую ценность, чем все ее самые дорогие украшения. И теперь мама собиралась отдать его мне!

Мне припомнились дни, когда я была маленькой девочкой и еще не ходила в школу. Моя мать, как мне казалось, долгими часами расчесывала щеткой мне волосы у туалетного столика в своей комнате. За этим занятием мы слушали музыку Шопена, у мамы на лице появлялось задумчивое выражение, а на ее превосходно очерченных губах — легкая улыбка.

На соседнем маленьком столике стоял, как я обычно его называла, кукольный домик. Хотя на самом деле это была одна из таттертоновских игрушек, находившихся у нас, — модель коттеджа с лабиринтом из кустов вокруг него. Мне не разрешалось трогать домик, но иногда мама снимала крышу и позволяла заглянуть внутрь. Там находились двое: мужчина и молодая девушка. Мужчина в свободной позе лежал на полу, подложив руки за голову. Он смотрел на девушку, которая, казалось, внимательно слушала его рассказ.

— Что он ей рассказывает, мама? — спрашивала я.

— Какую-то историю.

— Что за историю, мама?

— О! Это история о волшебном мире, где людям всегда уютно и тепло, где существуют лишь красота и добро.

— Где этот мир?

— Какое-то время он был в этом коттедже.

— Я тоже могу войти в тот мир?

— О, моя дорогая, милая Энни. Я надеюсь на это.

— Ты была там, мама?

Я все еще помню, каким стало выражение ее лица, прежде чем она ответила мне. Ее глаза заблестели и стали голубее неба, на губах расцвела улыбка, а все лицо озарилось нежностью и необычайной красотой. Она выглядела, как та молодая девушка из коттеджа.

— Да, Энни, я была там. Однажды.

— Почему же ты ушла оттуда, мама?

— Почему? — Она огляделась вокруг, как бы в поисках запропастившейся куда-то бумажки с ответом. Затем вновь устремила на меня блестевшие от слез глаза и прижала меня к себе. — Потому, Энни… что это было слишком прекрасно и невозможно вынести.

Конечно, я и тогда этого не поняла, да и теперь не могу уяснить: почему нельзя вынести что-то слишком прекрасное?

Но тогда я не стала задаваться лишними вопросами. Мне хотелось повнимательнее разглядеть крошечные мебель и посуду. Они настолько походили на настоящие, что хотелось их потрогать. Однако мама не разрешала этого делать, так как все предметы были очень хрупкими.

И вот теперь она отдавала мне это сокровище. Я взглянула на папу. Его глаза сузились и не отрывались от коттеджа. О чем он думал в этот момент?..

— Нет, мама. Домик слишком много значит для тебя, — запротестовала я.

— И ты, дорогая, много значишь для меня.

С этими словами она передала мне коттедж. Я осторожно взяла его в руки и поставила на свой туалетный столик.

— Спасибо. Я всегда буду его беречь, — обещала я.

Я сознавала, что даю свое обещание не только потому, что это вещь так дорога матери. Каждый раз, когда мне позволяли заглянуть внутрь, я представляла, как мы с Люком убежим однажды из дому и будем потом счастливо жить в таком же коттедже.

— Пожалуйста, дорогая, — ответила мама.

Мои родители стояли и улыбались, глядя на меня. Оба выглядели молодыми и счастливыми. Как хорошо проснуться в такое прекрасное утро, думала я. Хотелось, чтобы мой восемнадцатый день рождения продолжался вечно, чтобы вся моя жизнь была как один длинный счастливый день, когда у всех приятное, радостное настроение и все добры друг к другу.

Когда родители ушли, я приняла душ и причесалась, затем подошла к шкафу и не спеша стала обдумывать, что же мне надеть в такое особое утро. Наконец остановила свой выбор на розовом свитере из ангорской шерсти и белой шелковой юбке — наряде, похожем на тот, что был на молодой девушке из игрушечного коттеджа.

Я оставила волосы распущенными, лишь заколов их по бокам. Губы покрасила очень светлой розовой помадой. Довольная собой, я выскочила из комнаты и, подпрыгивая, стала спускаться по лестнице, покрытой мягким голубым ковром. Казалось, весь мир праздновал день моего рождения. Солнце сияло своим золотым великолепием. Даже листья и длинные тонкие, как паутина, ветви плакучих ив перед домом казались почти прозрачными. Все зеленое выглядело более зеленым, чем обычно, а каждый распустившийся цветок — более ярким. Весь мир был полон красок и тепла.

Я остановилась на последней ступеньке, пораженная тишиной, царившей в доме: не было слышно ни звука…

— Алло! Куда все подевались?

Я пошла в столовую, где в гордом одиночестве стоял стол, накрытый для завтрака. Я заглядывала поочередно в жилую комнату, гостиную, рабочий кабинет — везде было пусто. Дрейк, который приехал домой вчера вечером специально на мой день рождения, еще не вставал и не спускался вниз.

— Мама? Папа? Дрейк?

Я отправилась даже на кухню. Там стоял кофейник с готовым кофе, сбитые яйца дожидались, когда их выльют на сковороду, ломтики хлеба находились в тостере, оставалось лишь поджарить их, сок разлит в стаканы, стоявшие на серебряном подносе, но и на кухне не было ни души. Куда делись повар Роланд Стар и служанка миссис Эвери? Я также не видела нашего дворецкого Джеральда Уилсона, обычно спокойно стоявшего в прихожей или в углу комнаты.

— Что здесь происходит? — спросила я сама себя, смущенно улыбаясь и чувствуя, как нарастает во мне радостное возбуждение. Наконец, я подошла к входной двери, открыла ее и выглянула наружу.

Там были все: мама, отец, Дрейк, слуги и несколько в стороне стоял Люк. На их лицах расплывалась одинаковая улыбка — улыбка чеширского кота.

— Что здесь происходит? — удивилась я. — Почему вы…

И тут я потеряла дар речи. Каким-то образом накануне вечером отец ухитрился незаметно поставить на подъездную дорожку совершенно новый «мерседес» с открывающимся верхом. Он был светло-голубого цвета со сверкающими алюминиевыми колесами и обвязан двумя большими розовыми лентами. Прежде чем я смогла сказать что-либо, все дружно запели «Счастливого дня рождения». Комок застрял у меня в горле. В волнении ходила вокруг автомобиля с моим именем на пластине, где обычно ставится регистрационный номер.

— Счастливого тебе дня рождения, дорогая Энни, — сказала мать. — Пусть будет у тебя еще много, много таких же счастливых дней, как этот.

— Думаю, что это невозможно, — воскликнула я. — Как могу я быть более счастливой, чем сейчас? Спасибо вам всем!

Я поцеловала папу и обняла Дрейка.

— Не знаю, как остальные, но я умираю от голода, — заявил отец.

Все рассмеялись, а слуги по очереди подходили ко мне, целовали, желали мне счастливого дня рождения и отправлялись исполнять свои обязанности. Только Люк затерялся сзади. Я знала, что, независимо от того, как в нему относились, он всегда чувствовал себя посторонним.

— Пойдем, Люк, — позвала его моя мать, увидев, что он продолжал стоять на том же месте. — Логан и я приготовили что-то и для тебя.

— Благодарю вас, Хевен.

Моя мать посмотрела на Люка, затем на меня и присоединилась к остальным. Люк не сдвинулся с места.

— Пойдем, глупый, — позвала я. — Сегодня наш особый день.

Он кивнул.

— Какая великолепная машина!

— Мы прокатимся на ней сразу после завтрака, хорошо?

— Конечно, — ответил он, но выглядел чем-то сконфуженным. — Хевен пригласила мою мать, но у нее болит голова с похмелья. Я не думаю, что она придет, — объяснил он.

— О, Люк, извини меня. — Я взяла его за руку. — Не позволим чем-то опечалить себя сегодня, а если такое случится, мы сразу же уйдем на веранду под крышей и начнем наше путешествие оттуда.

Эти слова вызвали у него улыбку. Когда мы были совсем маленькими, то проводили там много времени. Веранда стала для нас местом, откуда начинались все наши фантазии. Мы никогда не говорили этого друг другу, но оба понимали, что всякий раз, как только захотим сделать или сказать что-либо необычное, то пойдем на нашу веранду. Поднимаясь вверх всего на три ступеньки, мы как бы уходили от реального мира.

Это была большая веранда с полукруглой скамьей, прикрепленной к перилам. Мои родители покрасили ее в белый и зеленый тона. Среди потолочных перекрытий размещались маленькие фонарики, и с наступлением темноты веранду можно было осветить, что делало ее еще более таинственной.

Эта веранда носила скорее декоративный характер. И мы были практически единственными людьми, которые когда-либо пользовались ею. Я не могла припомнить случая, чтобы здесь бывал мой отец. И у Дрейка никогда не возникало желания посидеть там, он предпочитал кабинет, даже в солнечные теплые дни. За исключением тех случаев, когда мне хотелось туда подняться, а он был свободен. Дрейк отправлялся со мной на веранду, но без конца ворчал, что там полно насекомых, а деревянные сиденья жесткие.

— В любом случае мы должны пойти туда, — заявил Люк. — У меня есть кое-что для тебя.

— И у меня есть что-то для тебя. Понял? Это будет замечательный день. Счастливого дня рождения тебе.

— Счастливого дня рождения и тебе, Энни.

— Прекрасно! Теперь пойдем есть. Просто умираю с голоду. Из-за всех этих треволнений я здорово проголодалась.

Он засмеялся, и мы поспешили в Хасбрук-хаус.

Люк ошибся относительно матери. Тетя Фанни продемонстрировала одно из своих обычных драматических появлений. Мы все только что уселись за стол, когда она как вихрь ворвалась через переднюю дверь.

— Итак, вы не подождали меня, — провозгласила она, уперев руки в бока. На ней была широкополая черная атласная шляпа с ярко-зеленой лентой, а волосы заколоты наверх. Люк, очевидно, был прав относительно ее похмелья, так как даже в помещении она оставалась в темных очках от солнца. Тетя Фанни часто надевала что-либо диковинное, особенно когда приходила к нам. Я думала, что она просто пыталась досадить маме, но та, кажется, никогда не обращала особого внимания на одежду сестры. На этот раз тебя Фанни была в темно-зеленой кожаной короткой юбке и в кожаном жилете поверх розовой блузки с оборочками и кружевами. Яркие цвета одежды делали ее похожей на рождественскую елку.

— Мы сели за стол с опозданием почти на полчаса, Фанни, — ответила ей мама.

— Да? Вот как! — Одним махом она стянула шляпу с головы и вздохнула. Затем прошла вперед и вытащила из-под мышки завернутую в подарочную бумагу коробку. — Счастливого дня рождения, дорогая Энни.

— Спасибо, тетя Фанни.

Я торжественно взяла коробку и повернулась, чтобы раскрыть ее, не нарушая порядка на столе. Папа сидел с каменным лицом, сложив руки под подбородком. Люк потупил глаза и покачал головой. Дрейк широко улыбался. Тетя Фанни нравилась Дрейку больше, чем кому-либо из нас. Мне кажется, она знала об этом, потому что всегда смотрела в его сторону и подмигивала, как если бы между ними были какие-то особые отношения.

Ее подарок был уникальный и совершенно неожиданный — коробочка для драгоценностей из слоновой кости ручной работы. Когда открывалась крышка, звучала мелодия «Воспоминания» из музыкального спектакля «Кошки». Мама широко раскрыла глаза, пораженная.

— Она превосходна, Фанни! Где ты ее достала?

— Достала то, что невозможно достать в Уиннерроу, божественная. Послала… джентльмена, моего друга, в Нью-Йорк специально для тебя, Энни.

— О, благодарю тебя, тетя Фанни.

Я поцеловала ее, и она засияла.

— Подарок для Люка дома. Он слишком велик, чтобы таскать его. Купила для него лично цветной телевизор.

— Это превосходно, Люк, — заметила мама.

Но Люк лишь слегка склонил голову. Он не любил часто смотреть телепередачи, отдавая предпочтение книгам.

— Хотела бы я, чтобы вы родились с перерывом в несколько месяцев, — сказала тетя Фанни, заняв свое место за столом. — Было бы удобнее приходить на ваши дни рождения. — Она сопроводила эти слова взрывом смеха. — Ну, что вы все разинули рты? Если это завтрак, давайте будем есть. Я не ела с… вчерашнего дня, — добавила она и снова засмеялась.

Несмотря на шуточки тети Фанни за столом и ее громкие комментарии, раздававшиеся время от времени, нам всем было очень весело и приятно. Это торжество было самым замечательным и восхитительным в моей жизни. Исключительный день, наполненный музыкой, смехом и солнечным светом, день, который заполнил много страниц в моем дневнике. И я не могла дождаться, когда Люк будет позировать мне для картины, которую я назову «Портрет в день восемнадцатилетия».

Каждый старался сделать для меня все, чтобы я чувствовала себя принцессой. Даже слуги купили мне подарки. Затем произошло еще одно удивительное событие.

Прежде чем я смогла забрать Люка, чтобы проехаться в моем новом автомобиле, а затем улизнуть на нашу террасу, моя мать отозвала меня в сторону и попросила подняться с ней наверх. Мы прошли в родительскую спальню — огромную комнату с большой широкой кроватью, стенка у изголовья которой была сделана из орехового дерева с ручной резьбой, а по углам, у ног, возвышались большие колонны того же дерева. Для того чтобы поднять такую кровать, понадобилось бы, на мой взгляд, не меньше дюжины мужчин.

Над кроватью висела одна из немногих картин, которые мать взяла из Фартинггейл-Мэнора. Поскольку я знала это, картина имела для меня особое, почти магическое значение. И, как художник, я также высоко ценила ее. Полотно изображало старую хижину в Уиллисе и двух стариков, сидящих в качалках на веранде.

Моя мать неоднократно перепланировала и отделывала заново эту комнату, с тех пор как поселилась в Хасбрук-хаусе. Теперь на окнах были элегантные голубые шелковые занавеси, отделанные золотом. Стены покрыты светло-голубой бархатной материей, на полу лежал такого же голубого цвета толстый и мягкий ковер, по которому мне так нравилось ходить босиком.

Туалетные столики и шкафы были сделаны по особому заказу из того же орехового дерева, что и кровать. Почти всю правую стену комнаты, целиком покрытой зеркалом, занимал туалетный столик матери. Она подвела меня к нему и выдвинула средний ящик.

— Теперь, когда тебе исполнилось восемнадцать, я хочу, чтобы это было твоим, — сказала она. — Естественно, ты будешь надевать это лишь по особым случаям. В этом я уверена, но тем не менее хочу подарить именно сегодня.

Она вынула длинный черный как уголь футляр, в котором, я знала, находились ее самое дорогое брильянтовое колье и такие же серьги.

— О, мама! — Я буквально остолбенела при мысли, что сейчас произойдет.

Она открыла футляр и протянула его мне. Мы обе молча взирали на сверкающие брильянты. Я давно заметила, что когда мама смотрела на них, то вспоминала какие-то особые моменты своей жизни. Как бы мне хотелось, чтобы эти прекрасные вещи, когда я их надену, передали мне все секреты прошлого, запечатлели дорогие воспоминания матери также и в моей памяти и научили меня той мудрости и тем знаниям, которые она приобрела за счет не только горького, но и прекрасного жизненного опыта.

— Они принадлежали моей бабушке Джиллиан, которая жила, как королева.

— И которая не позволяла тебе называть ее бабушкой, — прошептала я, вспомнив один из тех немногих эпизодов из ее жизни в Фартинггейл-Мэноре, которые мама рассказывала мне.

— Да. — Она улыбнулась. — Джилл была очень тщеславной и хотела оставаться вечно молодой и красивой. Она цеплялась за любое выдуманное средство, за любую иллюзию с упорством тонущей женщины, которая хватается за проплывающую ветку. Она «цеплялась» за драгоценности, красивую одежду, — продолжала мать с нежной улыбкой. — Конечно, она подтягивала кожу на лице, лечилась на курортах и покупала все «чудотворные» мази. Всякий раз, бывая на солнце, Джиллиан надевала шляпу с широкими полями, так как боялась, что солнечные лучи вызовут на лице морщины. Ее кожа оставалась гладкой и свежей.

Я слушала, затаив дыхание, потому что это было одно из наиболее подробных описаний прабабушки, когда-либо мною услышанных. И мне хотелось, чтобы мама продолжала свой рассказ.

— И хотя она была на двадцать лет старше Тони, — вновь заговорила мама после небольшой паузы, — никто, кроме посвященных, не мог бы этого предположить. Джилл могла часами просиживать за своим туалетным столиком. — При этих словах мать широко улыбнулась.

Затем она замолчала, углубившись в воспоминания.

— Во всяком случае, — вновь заговорила она, вернувшись из прошлого, — эти драгоценности я получила по наследству и хочу, чтобы теперь они были у тебя.

— Они так прекрасны, что я буду бояться надевать их.

— Ты не должна бояться носить и владеть прекрасными вещами, Энни. Было время, когда я была точно такой. Чувствовала себя виноватой, что имела так много, ведь помнила, как бедно жила моя семья в Уиллисе. — В ее голубых глазах внезапно появилось решительное выражение. — Но вскоре я поняла, что богатые не заслуживают больших, чем бедные, прав наследовать и наслаждаться богатствами и самыми великолепными вещами, которые может предоставить эта жизнь. Никогда не думай, что ты лучше других только потому, что выросла в привилегированных условиях.

Последние слова мама произнесла с силой, не оставившей у меня никакого сомнения в том, что они подкреплены пережитыми ею болью и страданиями.

— Зачастую богатые руководствуются в жизни такими же мотивами, как и очень нечестные или очень бедные люди. Может быть, даже в большей степени, чем бедные, так как у богатых больше свободного времени, чтобы потерять свой разум.

— Ты все это познала в Фартинггейле? — тихо спросила я, надеясь, что она выбрала восемнадцатый день моего рождения для того, чтобы раскрыть мне все свои секреты.

— Да, — прошептала мама. Затаив дыхание, я ждала продолжения рассказа. Но внезапно воспоминания как будто захлопнулись. Ее глаза расширились и заблестели, словно она только что вышла из состояния гипноза. — Давай не будем говорить больше ни о чем неприятном. Особенно сегодня, в такой день, дорогая. — Она наклонилась и поцеловала меня в щеку, затем вложила в мои руки брильянтовое колье и сережки. — Настало время передать их тебе. Конечно, я могла бы иногда просить, чтобы ты их мне одалживала.

Мы обе рассмеялись, и она обняла меня.

— Я пойду положу их в безопасное место и спущусь вниз, — сказала я матери, мягко освобождаясь от ее объятий. — Я хочу проехаться с Люком в моем новом автомобиле.

— И не забывай про Дрейка. Он также мечтает об этом, Энни.

Мать всегда настаивала на том, чтобы я была почаще с Дрейком.

— Но в машине только два сиденья! — воскликнула я в тревоге.

Мне предстояло сделать выбор, затронув чувства одного из юношей.

— Дрейк проделал немалый путь, приехав из колледжа специально на твой день рождения, Энни. Ему не легко было сделать это. Люк всегда находится здесь, и, кстати, ты проводишь с ним слишком много времени. Я заметила, вот уже несколько месяцев ты ни с кем больше не встречалась. Другие ребята в городе, вероятно, начинают чувствовать себя обескураженными.

— Ребята в моем классе глупые и какие-то недоразвитые. Их интересует лишь одно — пойти куда-нибудь и напиться до чертиков, чтобы доказать, что они мужчины. С Люком я, по крайней мере, в состоянии разумно поговорить, — оправдывалась я, чувствуя, что могу сейчас разреветься.

— Все же, Энни, — произнесла мама, опустив глаза, — это нездорово.

Ее слова падали на меня, как тяжелые капли дождя. Но я знала, что они справедливы. Я кивнула головой и попыталась ответить спокойным, без дрожи голосом:

— Мне его жалко.

— Я знаю, но скоро он уедет в колледж, чтобы начать самостоятельную жизнь, а ты отправишься путешествовать по Европе и будешь встречаться с различными людьми. Кроме того, у Фанни для него есть деньги, а он очень умный и в вашем классе первый ученик. И нет никаких причин жалеть Люка. Готова поспорить, — добавила мать с улыбкой, — он бы обиделся, если бы узнал об этом.

— Пожалуйста, никогда не говори ему то, что услышала от меня!

— Я никогда не поступлю так, Энни. Не думаешь ли ты, что я не проявляю заботы о Люке и не понимаю, через что ему пришлось пройти и с чем он жил все эти годы? Вот почему у меня вызывает восхищение то, каким он стал теперь, — заверила мама, поглаживая мои волосы. — А теперь ступай, убери свои брильянты и прокатись вначале с Дрейком, а потом с Люком. Сегодня не должно быть ни слез, ни печальных слов. Я категорически запрещаю это и могла бы даже попросить мэра Уиннерроу издать немедленный указ по этому поводу, — произнесла она со смехом.

Я улыбнулась и прогнала свои беспокойства.

— Спасибо тебе за то, что ты так прекрасно относишься ко мне, — прошептала я.

— Иначе и быть не могло, дорогая, я так тебя люблю.

Мама еще раз поцеловала меня, и я поспешила пойти убрать подарок в ящик туалетного столика, где хранились мои украшения. Когда я спустилась вниз, то увидела, что Дрейк, Люк и мой отец увлеченно обсуждают серьезные экономические проблемы. Они спорили о торговом дефиците и необходимости принятия протекционистских законов. Некоторое время я слушала, любуясь тем, как Люк отстаивал свою точку зрения против аргументов двух других собеседников. Затем, ворвавшись в кабинет, объявила о начале автомобильной поездки на моем «мерседесе».

— Мы будем соблюдать очередность соответственно возрасту, — заявила я дипломатично. — Первым будет папа, затем Дрейк, а потом Люк. По три раза по Мейн-стрит, туда и обратно.

Папа рассмеялся.

— Можешь ты представить себе, что будут говорить горожане? — спросил он. — Они станут думать, будто мы просто демонстрируем наше богатство.

— Если у тебя оно имеется, покажи его, — хвастливо заявил Дрейк. — Я не вижу причин стыдиться богатства. Это неестественный либеральный подход.

— Я говорю просто о поездке, — запротестовала я.

Все трое обернулись ко мне и затем расхохотались, увидев выражение моего лица и то, как я стояла, уперев руки в бока.

— Мужчины! — воскликнула я сердито и повернулась, чтобы уйти.

— Энни! — быстро сказал папа и бросился обнимать меня. — Это потому, что ты такая смешная, когда сердишься. Пойдем, давай посмотрим, заслуживает ли эта машина всей этой шумихи.

Я прокатила в автомобиле всех домашних. Дрейк настоял на том, чтобы мы на несколько минут остановились около закусочной, с тем чтобы он мог повидаться со своими старыми друзьями, но на самом деле ему хотелось похвастать новой машиной. Когда мы вернулись, Люк читал журнал на нашей веранде. Дрейк решил закончить одну из работ, заданных в колледже, чтобы позднее пообедать вместе с нами.

— Я сейчас вернусь, — крикнула я Люку и вбежала в дом, бросившись вверх по лестнице в свою комнату, чтобы взять для него подарок. Родители удивленно посмотрели мне вслед, когда я пулей проскочила через гостиную.

— Сбавь скорость! — крикнул папа. — Или тебе будет восемьдесят еще до того, как исполнится пятьдесят.

Я слышала, как он рассмеялся своей шутке, когда, закрыв за собой входную дверь, побежала на веранду. Покраснев от волнения, с сильно бьющимся сердцем, я быстро поднялась по лестнице и уселась около Люка.

— Поздравляю с днем рождения, — сказала я и протянула ему подарок.

Какое-то мгновение он рассматривал небольшой сверток в моей руке, затем взял его.

— Возможно, это ключи от еще одного «мерседеса», — пошутил он. Затем развернул сверток, открыл крышку маленькой коробочки и увидел золотой перстень с черным агатом.

— Ух ты!

— Посмотри на внутреннюю сторону кольца.

Надпись, сделанная мелким шрифтом, гласила: «С любовью, твоя сестра Энни».

Впервые кто-то из нас написал такое, что соответствовало нашим действительным отношениям. Глаза Люка увлажнились от охватившего его чувства, но он не дал волю слезам, считая, что мужчине не подобает плакать, даже от счастья. Я видела, с каким трудом он пытается скрыть свои эмоции.

— Надень его, — быстро произнесла я.

Он надел перстень на палец и протянул руку к солнечным лучам. Как заиграл на солнце камень!

— Он просто великолепен! Откуда ты узнала, что я люблю этот камень?

— Я вспомнила, как ты сказал об этом, когда мы просматривали один журнал.

— Ты удивительная!

Люк смотрел на кольцо и гладил его кончиком указательного пальца правой руки. Затем быстро поднял голову: его глаза озорно блеснули. Из-за спины он вытащил плоскую тонкую коробку в розовой подарочной упаковке.

Вначале я открыла прикрепленные к коробке открытки и поразилась: мы оба будто сговорились, что день нашего восемнадцатилетия положит конец всем притворствам. На его открытке было напечатано: «Сестре по случаю ее Восемнадцатилетия». Когда Люк дарил мне открытки, то обычно к напечатанному тексту дописывал от руки более личные строки. На этот раз они гласили:

— О, Люк! Эти слова, сами по себе, подарок. Они дороже мне нового автомобиля.

Он улыбнулся слегка натянуто:

— Раскрой подарок.

Мои руки дрожали, когда я разворачивала коробку. Я хотела сохранить и бумагу, и ленточку — все, что было связано с этим удивительным днем. Под бумагой была коробка кремового цвета. Я сняла крышку и увидела тонкую бумажную салфетку. Откинув ее, я уставилась на браслетик, а главное, на бронзовую чеканку большого дома с надписью: «Фартинггейл-Мэнор, наш волшебный замок. С любовью, Люк».

Я подняла голову в некотором смущении. Люк наклонился вперед, взял мою руку и стал объяснять:

— Однажды, рывшись в старом сундуке моей матери, который стоял на чердаке, я наткнулся на вырезку из газеты. Это были страницы светской хроники с описанием свадебного приема твоих родителей. На заднем плане напечатанной там фотографии был отчетливо виден Фартинггейл-Мэнор. Я отнес этот снимок одному фотографу, который переснял только одно здание, а потом сделал чеканку в бронзе. Вот это она и есть.

— О Люк! — Я провела пальцами по рельефному металлу.

— Так что, где бы ты ни была и что бы ни делала, ты никогда не забудешь нашу игру в фантазии, — промолвил он с нежностью.

— Я не забуду никогда.

— Конечно, таким это здание было много лет тому назад, — добавил он и быстро откинулся назад, почувствовав, что наши лица слишком сблизились. — Кто знает, как оно выглядит теперь.

— Это удивительный подарок, — отметила я. — Поскольку он имеет особое значение для нас. Только ты мог придумать что-либо подобное. Я буду хранить его так, чтобы он не попал на глаза моей матери. Ты ведь знаешь, какой она становится, услышав от нас какое-либо замечание по поводу Фарти.

— Да, я знаю и собирался предложить это сам. Я не должен давать никакого повода, чтобы она невзлюбила меня.

— Но ты нравишься ей, Люк. Ты бы слышал, как она отзывается о тебе. Она действительно очень гордится тобой!

— На самом деле?

Я видела, насколько мое замечание важно для него.

— Да, на самом деле. Она не перестает говорить о том, что ты первый ученик в нашем классе. Мама считает просто удивительным, как ты, преодолев все препятствия, достиг таких высот.

Он понимающе кивнул головой.

— На высокие горы, может быть, труднее забраться, Энни, но вид, который открывается с вершины, всегда стоит затраченных сил. Поднимайся на высокие горы — таков мой девиз. — При этом Люк очень сурово смотрел на меня. Гора, разделявшая нас, была слишком высокой…

— Теперь пойдем, — обратилась я к нему, собирая открытку, оберточную бумагу и подарок. — Пора и тебе проехаться в моей новой машине.

Я взяла его за руку, и, направляясь к автомобилю, мы торопливо пересекли подстриженную лужайку. Позднее в своей комнате я убрала подарок Люка туда, где лежали самые дорогие мне личные вещи. Дрейк приходил ко мне в тот вечер, до того как мы отправились на обед, чтобы узнать, что подарил мне Люк. Ему было известно, что с двенадцати лет мы обменивались подарками по случаю дня рождения. Я показала ему браслет и бронзовую пластину, предварительно взяв с него обещание, что он не скажет о чеканке моей матери. Открытку я ему не показала.

— Это не похоже на Фарти, — заявил Дрейк, когда я раскрыла коробку. — Здесь он не такой, каким я запомнил его.

— Но он должен быть таким, Дрейк. Это точная копия с фотографии, которую отыскал Люк.

— Я не знаю. — Он покачал головой. — Волшебный замок. Ты действительно все еще заинтригована этим местом, не так ли?

— Да, Дрейк. И ничего не могу с этим поделать.

Он кивнул. Его глаза сузились и стали задумчивыми. Я убрала подарок, и мы присоединились к моим родителям за праздничным столом. Но, прежде чем лечь в постель, я снова достала пластину и, разглядывая ее, думала: прав ли Дрейк, продолжая насмехаться над нашей игрой в фантазии. Найду ли я на самом деле когда-нибудь такое волшебное и удивительное место? Хотела бы я это знать.

Спустя несколько недель я получила письмо от Дрейка, который часто писал мне, чтобы рассказать о своей жизни в колледже или дать какой-нибудь совет. И хотя он иногда выступал жестоким тираном по отношению к Люку, мне не хватало острого ума, юмора и шалостей старшего брата. Я ждала от него писем и телефонных звонков, которыми он баловал время от времени. Письма Дрейка обычно изобиловали анекдотами о девушках в колледже, о студенческих братствах или событиях в Гарварде. В одном из писем он рассказал мне о фотографии команды гребцов, занявшей первое место в чемпионате. В этой команде был мой дядя Кейт, сводный брат Дрейка, человек, которого никто из нас почти никогда не видел и о котором мало кто слышал. Однажды я получила от Дрейка очередное письмо, которое поразило меня своей толщиной. Растянувшись на стеганом покрывале, я открыла туго набитый конверт.

Я положила письмо. Почему-то оно вызвало у меня слезы. Я даже не почувствовала, что плакала все то время, пока читала описание Фарти и Тони Таттертона. Словно это был некролог о дорогом мне друге.

Я уверена, что Дрейк не стремился доставить мне неприятность. Он сделал лишь то, что, на его взгляд, я ждала. Но опустил тем самым занавес на мои фантазии и иллюзии, на мечты детства и оставил меня опустошенной и опечаленной.

Теперь мне еще сильнее хотелось узнать, что же заставило мою мать уехать из Фартинггейла и оставить этого знаменитого старика одного в громадных комнатах, полных таинственного сумрака.

Я не могла сдержать слез. Мой тихий плач все усиливался, и вскоре я стала всхлипывать, как маленький ребенок. Обессиленная, я уснула с письмом Дрейка, зажатым в руке, и проснулась от звонка телефона. С радостью я узнала голос Люка.

— Что случилось? — сразу спросил он. Мы родились в один и тот же день, и, может быть, поэтому между нами действительно существовала какая-то особая связь. Мы всегда почти мгновенно чувствовали, когда другой был чем-либо расстроен.

— Дрейк написал мне письмо. Он ездил в Фартинггейл и видел Тони Таттертона.

Какое-то время он молчал, затем произнес:

— На самом деле?

— Ты должен прийти сюда, и я прочту его тебе. Послушай, Люк, это совсем не соответствует нашим мечтам.

— Мне безразлично, что написал там Дрейк и что в действительности представляет из себя это место, — заявил Люк с вызовом. — Наши мечты имеют значение для нас, так как они наполняют нашу жизнь надеждой и светом.

— О Люк, — сказала я, улыбаясь его решимости остаться верным нашим драгоценным, тайным фантазиям. — Надеюсь, ты всегда будешь рядом, когда мне потребуется поднять мое настроение.

— Конечно, буду, — обещал он.

Но я не могла отделаться от мысли, что это тоже очередная наша детская фантазия.

Глава 3 ТРЕВОЖНЫЕ ПЕРЕПУТЬЯ

Дрейк не смог вернуться из колледжа раньше начала июля, потому что ему предстояло сдавать выпускные экзамены. Но он позвонил мне через несколько дней после того, как отправил свое письмо, чтобы убедиться, что я его получила, и рассказать мне более подробно о Фарти.

— Тони Таттертон показал мне комнату, в которой жила Хевен, когда она впервые приехала в Фарти, — сообщил мне Дрейк конфиденциальным голосом.

Он видел эту комнату! От одной мысли, что Дрейк побывал там, где происходили многие таинственные вещи, связанные с нашей семьей, мое сердце учащенно забилось. Дрейк был ближе всего к ответам на вопросы, преследовавшие нас. Были ли там какие-нибудь ключи к разгадке секретов, не замеченные им и которые я бы увидела.

— Эта комната принадлежала в свое время также твоей бабушке Ли. Я даже несколько запутался, так как Тони то рассказывал мне о Хевен, то тут же начинал говорить о Ли.

— Может быть, он путается и у него старческий склероз? — предположила я.

— Я этого не думаю. Он все еще занимается некоторыми делами «Таттертон той-компани», и, когда мы разговаривали о моей карьере и об экономике, Тони продемонстрировал остроту своего ума и осведомленность во всех последних событиях.

— Как он выглядит? Таким же, как и на фотографиях?

— Уже не таким. Он совершенно седой и, когда я встречался с ним, очевидно, не брился несколько дней. На нем была одежда, которая выглядела дорогой, но его пиджак требовал утюга, брюки — тоже, а галстук был в пятнах. Я не думаю, что дворецкий по имени Куртис уже годится на что-либо. Он плохо видит, и ему требуется вечность, чтобы перейти из одной комнаты в другую.

— Были ли там горничные? — спросила я, несколько пораженная. Я представляла себе, что такой богатый человек, как Тони Таттертон, должен быть окружен толпой слуг.

— Я не видел ни одной, но уверен, что должна быть какая-то горничная, которая убирает помещения, где он живет. Я видел повара, потому что он помогал приносить еду. Его имя… дай вспомнить… Рай Виски.

— Да, я помню, мама называла это имя, — вскрикнула я возбужденно. Простое упоминание имени оживило во мне несколько историй из запретного прошлого. — Он тоже должен быть очень старым.

— Вероятно, но по его виду это не так заметно, как в случае с дворецким. Повар был настолько рад появлению еще одного рта, который надо накормить, что положил на мою тарелку еды, вполне бы хватившей на троих. Мне он понравился. У него сильно развито чувство юмора, и я заметил, что он хорошо заботится о Тони.

— Как бы я хотела там присутствовать!

Мне казалось, что каждый миг моего пребывания в Фарти открывал бы что-то новое для лучшего понимания прошлого моей семьи. Я бы поднялась по тем ступенькам, вошла в комнату, которая принадлежала моей бабушке и моей матери! И, вероятно, увидела бы что-то, сразу поднявшее завесу над тайной. И я узнала бы, почему моя мать так невзлюбила Тони Таттертона и отказалась не только вернуться, но даже просто нанести визит в Фарти.

Больше всего я думала о том мире, который мы создали с Люком в нашем воображении. Окажется ли он похожим на тот, каким мы представляли его в своих мечтах? Будем ли мы там свободными и правдивыми, защищенными от всех грубых, противных, уродливых и извращенных вещей, которые делают иногда жизнь невыносимой?

Как замечательно было бы нарисовать его таким, каким он действительно был! Я представила себя сидящей на большой лужайке перед громадиной дома, раскинувшегося перед моим взором.

— Ты не захотела бы находиться там, — заявил Дрейк. — Поверь мне, это слишком печальное зрелище. Я обещал поддерживать с Тони Таттертоном связь, так что думаю позвонить ему через несколько дней. Предпочел бы воспользоваться возможностью работать в его компании, в качестве администратора, конечно. Но не говори об этом Хевен.

— Конечно.

Меня снова удивило желание Дрейка не только сохранить все это в тайне от моей матери, но и продолжать поддерживать отношения с Тони Таттертоном, что, естественно, вызвало бы у нее полное презрение к юноше. «Каким же человеком должен быть Тони Таттертон, — подумала я, — если он мог произвести такое сильное впечатление даже на Дрейка».

— Ну, в общем, теперь я увижу тебя через несколько недель, — сказал Дрейк. — Боюсь, что придется пропустить большой прием по случаю дня рождения Фанни, о чем я сожалею. Она написала мне, что у нее будет постоянно играть оркестр, что уже приглашена куча народа, в том числе много друзей твоих родителей. Фанни даже наняла дизайнеров для украшения дома и увеселительных мест. Можешь представить, чтобы ты себе устроила подобное празднество?! Я узнал, она создает собственную труппу для одного из своих диковинных представлений. Сделай записи, с тем чтобы рассказать мне потом обо всех нелепых и смешных ее поступках. Фанни наверняка пригласит всех своих молодых ухажеров, которые соберутся вокруг нее, как женихи у ног королевы. Я уже заранее смеюсь, когда думаю обо всем этом.

— Это не смешно для Люка, — проговорила я, с грустью отмечая, что даже Дрейк насмехается над Фанни. — Он даже не хочет пойти! Он боится! — воскликнула я.

— Да? — произнес Дрейк с удивительной холодностью и совершенно безучастно. — Посоветуй ему спрятаться в своей комнате. Я позвоню тебе снова, как только поговорю с Тони, и расскажу обо всем интересном.

Не переставая думать о том, что он видел в Фарти, я скулила, как маленькая завистливая девчонка, и не могла сдержаться:

— Дрейк, ты единственный из нас, кто когда-либо был там, теперь ты вернулся и поедешь туда снова.

— Ты тоже сможешь там присутствовать благодаря моим рассказам, — успокаивал меня Дрейк. Его голос стал мягче, добрее. — И это не будет какой-либо игрой в фантазии. Скоро поговорим еще. Пока.

На следующий день я не могла дождаться, когда наступит дневной перерыв в школьных занятиях и я смогу рассказать Люку о звонке Дрейка. Я никогда не ожидала, что Люк будет так же возбужден, как и я. И хотя он не имел семейных корней в Фарти и не проявлял особой заинтересованности в раскрытии той таинственности, которая окружала прошлое моей матери, он все же был втянут во все это через наши фантазии.

Люк сидел и равнодушно жевал свои бутерброды, слушая меня, но я видела, что он очень рассеян и озабочен. Необычным для него было и то, что он отказался объяснить мне свое состояние. Я думала о Люке всю остальную часть занятий в школе, а когда прозвенел звонок с последнего урока, попросила его проводить меня домой, чтобы еще раз попытаться разузнать, что с ним происходит.

Стоял один из тех последних дней весны, которые чаще бывают в разгар лета, когда по бирюзовому небу лениво скользят белые пушистые облака. Когда мы с Люком шли по улице, до нас долетали звуки звенящих кусочков льда в стаканах с лимонадом. Старые люди, попивая напиток, сидели на своих крылечках и с любопытством смотрели на прохожих. Иногда мы слышали их реплики: «Это девушка Стоунуоллов» или «Не один ли это из Кастилов?».

Мне было крайне неприятно слышать, как они произносили слово «Кастил». В их устах оно звучало как ругательство, как что-то недостойное человека. Я знала, почему жители города свысока смотрели на семью Кастил. Причиной было не только поведение моей тетушки Фанни, но и тот факт, что Кастилы являлись уроженцами горного Уиллиса, которые не имели таких же образования и состояния, как у жителей города. Они с презрением относились к тому, как одевались и жили уиллисцы. Во многом их можно было понять, но почему они не видели, каким замечательным человеком был Люк и сколько всего ему пришлось преодолеть? Он был прав, однажды сказав: «Поднимайся на высокие горы!».

Я особенно любила эти пешие прогулки из школы домой в весеннее время, когда цветут деревья и кусты вдоль улиц и нежно-зеленые лужайки светятся чистотой, когда распускаются тюльпаны, ирисы и азалии, а террасы в домах чисто вымыты. Скворцы сидят как стражи на телефонных проводах и смотрят, как под ними движутся машины и люди. Малиновки, забравшись в кусты, высовывают через прохладные зеленые листья свои головки с любопытными глазками. Иногда проскакивают мимо случайные колибри, обладающие, кажется, неисчерпаемой энергией, независимо от жары. Весь мир в это время выглядит свежим и полным жизни.

Большую часть дороги к дому Люк шел с сжатыми губами и опустив голову. Когда я остановилась у дорожки, ведущей к Хасбрук-хаусу, я заметила, что он даже не понял, что мы уже пришли.

— Хочешь, посидим немного на веранде? — спросила я его с надеждой. Мне хотелось удержать его до тех пор, пока он не скажет, что его так беспокоит.

— Нет, я лучше пойду домой, — ответил он голосом, полным грусти.

— Люк Тоби Кастил! — не выдержала я и подбоченилась. — Ни ты, ни я не привыкли держать что-либо в секрете друг от друга, даже если это может причинить другому боль.

Он посмотрел на меня с таким видом, будто только что проснулся и обнаружил мое присутствие. Затем он отвел свой взгляд.

— Вчера меня приняли в Гарвард со стипендией, полностью покрывающей плату за обучение, — произнес он равнодушно.

— О Люк! Как это здорово!

Он поднял вверх руку, чтобы показать, что он еще не все сказал. Затем вновь посмотрел вниз и собрался с силами, чтобы продолжать. Я терпеливо дожидалась, чувствуя, что в горле у меня образовался комок.

— Я никогда не говорил своей матери, что подал заявление о поступлении в Гарвард. Всякий раз, стоило мне упомянуть об этом университете, она начинала произносить свои тирады о голубой крови и этой неблагодарной семье, которая считает, что она намного лучше, чем ее собственная. Мать принималась рвать и метать в адрес дяди Кейта и тети Джейн, кричать, что они никогда не навещают ее и не пишут и вообще не признают ее существования. Она обижена, что ее никогда не приглашали в Фартинггейл, даже на прием по случаю свадьбы твоих родителей. В своем сознании мать связывает воедино все: Гарвард, Таттертонов, состояние и тех, кого она называет «снобы из Бин-тауна».

— Но, Люк, это несправедливо по отношению к тебе, — старалась я утешить его.

Он кивнул головой.

— Во всяком случае, — продолжал он, — я ничего не сказал ей о поданном мной заявлении. Вчера конверт с извещением о моем приеме пришел по почте, и она вскрыла его. Потом, напившись, разорвала полученную бумагу. Я нашел обрывки на полу в своей комнате.

— О Люк, мне так жаль! — Я боялась даже подумать, каково ему было обнаружить такой важный документ разорванным на кусочки.

— То, что она уничтожила эту бумагу, не остановит меня. Но я расстроен по поводу тех гадких вещей, которые мать сказала однажды, будучи пьяной.

Не спрашивая, я знала, на кого были направлены гадкие слова Фанни.

— Это было о моем отце? — все же уточнила я.

Люк кивнул. Я сделала глубокий вдох, чтобы подготовиться к дальнейшему.

— Ты можешь не бояться рассказать мне.

Я закрыла глаза и заранее зажмурилась, ожидая услышать что-нибудь мерзкое.

— Я не стану пересказывать тебе всего, поскольку некоторые вещи были настолько злобными и отвратительными, что я не хочу даже вспоминать о них. Самое скверное она говорила, когда обвиняла меня в том, что я больше похож на Логана, чем на нее, что я более лоялен к его ханжеской боковой ветви семьи, чем к ней. Но действительно, Энни, твои родители относятся ко мне лучше, чем моя мать. Она почти не бывает дома, чтобы приготовить обед, но презирает меня за то, что я провожу так много времени в вашем доме!

— Но она не презирает тебя, Люк.

— Она презирает наполовину меня, наполовину Стоунуоллов. Напивается и уезжает с одним из своих молодых ухажеров, а затем обрушивается на меня за то, что мне не нравится, когда она бывает пьяной и в компании со своими приятелями.

— Мне жаль, Люк, но скоро ты уедешь в колледж и будешь далеко от всего этого, — утешала я его, хотя мне причиняла боль сама мысль, что мы должны расстаться.

— Дело в том, что у меня нет к ней ненависти, Энни. Я презираю то, что она иногда делает с собой, и мне жаль ее за ту жизнь, которую она ведет. Поэтому я много и успешно трудился для того, чтобы мать имела возможность гордиться мною и ходить с высоко поднятой головой. Что, конечно, она и сделает при первом же случае, — добавил он.

Я улыбнулась. Тетя Фанни не колеблясь будет хвастаться любым своим успехом перед кем угодно в Уиннерроу.

— Но вместо того чтобы радоваться моему приему в Гарвард, да еще с полной стипендией, мать обвиняет меня, дескать, я бросаю ее.

— Она изменит свое мнение, — заверила я его.

«Бедный Люк, — думала я. — Он так много трудился, чтобы все мы могли гордиться им, а его собственная мать разорвала эту гордость на кусочки и бросила ее на пол, как какой-то мусор. Как разрывалось, наверное, его сердце». Мне хотелось утешить юношу, успокоить его душевную муку, обнять его и помочь ему снова почувствовать себя счастливым. Я могла бы это сделать, если бы… если бы не существовало так много препятствий для проявления моих чувств.

— Я не знаю. Во всяком случае, не жду ничего хорошего от предстоящего празднования ее дня рождения. Она пригласила всех мужчин, с которыми выходила куда-нибудь, и несколько друзей из низших классов только для того, чтобы втереть их в наше семейство. — Он покачал головой. — И никому это не доставит ни радости, ни удовольствия.

— Моя мать все уладит, — успокоила я его. И восхищение матерью подняло мое настроение. — Она может быть леди при любых обстоятельствах. Я надеюсь, что у меня будет хотя бы половина силы моей мамы, когда я достигну ее возраста.

Люк с пониманием кивнул и посмотрел на меня глубоким, проникающим взглядом, свойственным ему в минуты принятия какого-либо решения.

— Это у тебя будет. Ты очень на нее похожа.

— Спасибо. Нет никого другого, на кого я хотела бы быть похожей. И не беспокойся относительно праздничного приема. Я буду там с тобой, чтобы помочь, если тетя Фанни вдруг поведет себя не лучшим образом, — обнадежила я его. Мои глаза излучали такую же энергию, а выражение лица стало таким же решительным, как и у мамы, когда та уже что-то твердо решила сделать.

— Ты не видела ее, Энни, когда она выходит из себя, — предупредил Люк. Потом он встряхнул головой и улыбнулся, его лицо просветлело. — В любом случае, спасибо тебе, что выслушала меня. Ты всегда была рядом, когда я нуждался в тебе, и это всегда мне помогало. Ты не представляешь, как много это для меня значило, Энни. Просто быть уверенным в том, что ты готова помочь мне идти дальше, взбираться на высокие горы, стремясь увидеть открывающийся с них вид. Когда меня приняли в Гарвард, я подумал про себя, что Энни будет гордиться этим и именно из-за Энни я так сильно хотел этого и хочу так много работать над собой. Иногда я думаю, что ты — единственная семья, которая есть у меня. Спасибо тебе, Энни.

— Ты не должен благодарить меня за это, Люк Тоби-младший. — Мне не понравилось, что это прозвучало как обращение хорошего товарища. Я была для Люка больше чем товарищем. И хотела быть больше чем товарищем. — Ты тоже часто выслушиваешь о моих неприятностях.

Он улыбнулся на мое замечание. Его глаза потеплели, взгляд их смягчился, и они стали похожи на небо над нашими головами.

— Я буду скучать по тебе, когда ты уедешь в Европу изучать искусство. Хотя и знаю, насколько это важно для тебя, — добавил он нежно. — Учеба поможет тебе стать замечательным художником, что, собственно, написано тебе на роду.

— Я буду регулярно посылать тебе письма, хотя уверена, что буквально через неделю у тебя появится местная подружка.

Как бы мне хотелось сказать ему, что я всегда буду его подружкой, но разве я могла? Ведь мы были братом и сестрой, и казалось, что весь мир стоит между нами и тем, чего мы действительно хотели. Я знала, Люк чувствовал примерно то же, что и я, и в нас обоих существует нечто такое, что стонет и рыдает и хочет, чтобы мы оставались всегда вместе.

Но приходилось притворяться и говорить друг другу о подружках и дружках, хотя в душе каждый молил Бога, чтобы этого не произошло.

Улыбка на лице юноши исчезла, и он стал таким же серьезным, как дьякон в воскресенье.

— Я не знаю. После того как ты была мне другом всю мою жизнь, она должна быть полным совершенством.

Его блестящие голубые глаза были обращены на меня, полные тепла и обожания. Но это был не просто братский взгляд. Я почувствовала, как кровь приливает к шее и щекам. Да, мы смотрели друг на друга как двое молодых возлюбленных — в этом не было никакого сомнения. Каждая частица моего существа вопила о том, чтобы я обняла его. Я почти чувствовала его губы на моих губах. Он ждал, надеясь на какой-либо знак поощрения с моей стороны. Я должна была остановиться, пока мы не зашли слишком далеко.

— Я позвоню тебе позднее, — прошептала я взволнованным голосом и побежала по дорожке к парадному входу в Хасбрук-хаус. Когда я оглянулась, Люк все еще стоял на том же месте. Он помахал рукой, и я ответила ему тем же. Прошмыгнув в дом, я быстро взбежала по лестнице в свою комнату. Мое сердце никогда не колотилось так сильно! Ну почему Люк должен быть моим сводным братом, ведь нас связывало так много общего — наше счастье и наша печаль?!

Как бы мне хотелось, чтобы он был посторонним человеком, уезжающим в Гарвард. Я бы направилась с визитом к Тони Таттертону в Фартинггейл, и мы бы встретились с Люком случайно в Бостоне, где-нибудь в универсальном магазине. Он подошел бы ко мне и сказал: «О, это вам совсем не к лицу. Идите сюда. — Затем достал бы шаль цвета морской воды и добавил: — Вам требуется оттенить голубизну ваших глаз».

Я бы обернулась, взглянула на самое красивое в мире лицо и сразу бы влюбилась.

«Извините, что я так навязчив, но я не мог просто стоять и смотреть, как вы совершаете ошибку». Он говорил бы все это с обычной самоуверенностью и у меня подкосились бы ноги.

«Тогда я должна поблагодарить вас, — произнесла бы я, похлопав кокетливо ресницами. — Но сначала я должна узнать ваше имя».

«Люк. А вас зовут Энни. Я уже побеспокоился узнать его».

«В самом деле?» Я была бы польщена и поражена. Потом мы пошли бы выпить кофе и говорили, говорили. Мы ходили бы в кино и обедали вдвоем в каждый мой приезд в Бостон. Затем Люк посетил бы меня в поместье, только обстановка там была бы не такой, какой описал ее Дрейк, а какой мы представляли себе в наших фантазиях: замок с множеством волшебных комнат. Если бы я только могла уснуть со своей мечтой, а проснувшись, обнаружить, что это не фантазия, а реальность. Увы, это было невозможно.

Со временем мы как бы приближались к вершине очень крутой горы. Заканчивали среднюю школу, и вскоре нам предстояло устремиться в наше будущее, которое может легко направить нас по совершенно различным направлениям. И тогда мы не сможем даже обернуться назад…

Я стояла у окна своей спальни и смотрела, как уходил Люк. Потом легла на кровать, слушая птичьи серенады, прерываемые стуком моего сердца. Мне стало так грустно, что, казалось, я проплакала несколько часов. Мягкий, обеспокоенный голос матери спас меня от дальнейших слез.

— Энни, что случилось? — Она быстро вошла и села на кровать подле меня. — Дорогая?

Почувствовав приятное прикосновение ее руки, озабоченно гладившей длинные темно-коричневые пряди моих волос, я подняла на нее свои полные слез глаза.

— Мама, я не знаю, — простонала я. — Иногда я просто не могу удержать свои слезы и чувствую себя ужасно. Я понимаю, что должна быть счастливой. Скоро закончу школу и отправлюсь в продолжительную поездку по Европе, где я увижу все эти замечательные места, о которых большинство людей знают только по книгам или журналам. И у меня так много разных вещей, которых нет у других девочек моего возраста, но…

— Но что «но», Энни?

— Но внезапно все стало происходить слишком быстро. Люк готовится отправиться в колледж и станет совсем другим. Мы вряд ли когда-либо увидимся с ним снова! — воскликнула я.

— Но это означает, что ты делаешься взрослой, дорогая. — Она улыбнулась и поцеловала меня в щеку.

— И все предметы и вещи, всегда казавшиеся мне такими большими и важными, представляются теперь маленькими и… простыми. Веранда…

— Что веранда, Энни? — Мать ждала ответа с застывшей на губах улыбкой, а я искала слова, которые имели бы смысл как для меня, так и для нее.

— Теперь это… просто веранда, — наконец выговорила я.

— Ну, она всегда была такой.

— Нет, она была чем-то большим, — настаивала я. «Она значила гораздо больше, — пронеслось у меня в мыслях. — Это было место наших грез, а грезы так быстро исчезают».

Она покачала головой.

— Каждый в твоем возрасте, Энни, проходит через это. Жизнь может казаться жуткой на перепутье. Все это время ты была маленькой девочкой, которая находилась под всеобщей защитой. Тебя все любили и оберегали. Теперь же от тебя требуется, чтобы ты стала взрослой и несла сама за все ответственность.

— Это происходило и с тобой, мама? — спросила я.

— Да, но боюсь, что это было гораздо раньше.

— Потому что твой отец предал тебя и твоих братьев и сестер?

— Еще до этого, Энни. У меня не было больших возможностей оставаться маленькой девочкой. Прежде чем я поняла, что происходит, я должна была заменить мать для Кейта и Джейн.

— Я знаю это и что Фанни тебе была совсем не помощница, — напомнила я. Я слышала об этом раньше и боялась, что и теперь не узнаю ничего нового.

— Это правда. — Она рассмеялась. — Ее вряд ли можно было назвать помощницей. Фанни всегда могла отказаться от начатого дела так же легко, как сорвать с себя что-либо из одежды. Но твой дядя Том много помогал мне. Том был удивительный мальчик, сильный и очень развитый для своего возраста. Как бы я хотела, чтобы ты знала его, — добавила она задумчиво. Взгляд ее глаз, так похожих на мои, устремился куда-то вдаль.

— Но твоя жизнь стала значительно лучше, когда ты уехала жить в Фарти, не правда ли? — подсказала я, надеясь, что она может рассказать мне что-либо еще.

Мать вздрогнула, как бы вернувшись из какого-то другого мира.

— Не сразу. Не забывай, что я была девочкой из Уиллиса, неожиданно приехавшей жить в фантастический, лишенный простоты, роскошный мир, что меня послали в превосходную школу. Ее посещали только богатые, относящиеся свысока ко всему окружающему девочки, которые давали мне понять, что я там лишняя. — Ее лицо стало суровым при воспоминании об этом. — Богатые девочки могут быть очень жестокими, потому что их деньги и состояние защищают их, как кокон бабочку. Никогда не будь высокомерной, Энни, и относись с сочувствием к тем, кто имеет меньше, чем ты.

— О да, мама, — заверила ее я.

Конечно, мать упорно вселяла в меня это чувство с тех пор, когда я научилась говорить.

— Да, я уверена, что ты так и будешь поступать. — Она нежно улыбнулась. — Как ни старался твой папа, ему так и не удалось испортить тебя, — добавила она, и ее глаза засветились любовью.

— Мама, ты когда-нибудь расскажешь мне, почему ты так сильно ненавидишь Тони Таттертона? — Я проглотила слюну и больно прикусила язык, чтобы не проговориться ей о письме Дрейка и его посещении Фарти.

— Я жалею его больше, чем ненавижу, Энни, — сказала она твердым голосом. — Он, возможно, один из самых богатых людей на восточном побережье, но для меня он — жалкое существо.

— Но почему?

Она в упор посмотрела на меня. Может, она чувствовала, что Дрейк написал мне и рассказал по телефону? Я была вынуждена отвести глаза, но на самом деле мать смотрела не на меня, а сквозь, видя картины своего прошлого. Я заметила, как менялось ее лицо: вот она сжала губы и прикрыла глаза, потом на ее губах заиграла улыбка, а затем лицо матери приняло сердитое выражение.

— Мама?

— Много лет тому назад, — медленно начала она, — один человек сказал мне, Энни, что люди иногда обманывают себя, полагая, будто желание и необходимость и есть любовь. Он был прав. Любовь — это что-то более дорогое, но гораздо более хрупкое. Такое хрупкое, как… как самая маленькая, самая нежная, тончайшего изготовления игрушка. Если нажать на нее слишком сильно, она рассыплется в твоих пальцах, но если держать ее слишком слабо, ветер унесет ее из твоих рук и разобьет о холодную землю. Прислушивайся к своему внутреннему голосу, Энни, и будь абсолютно уверена, что этот голос исходит из твоего сердца. Ты будешь помнить об этом, Энни?

— Да. Но почему ты говоришь мне это? Оно имеет отношение к твоей жизни в Фарти? — Я затаила дыхание.

— Когда-нибудь я расскажу тебе все, Энни. Обещаю. Просто не пришло еще время. Поверь мне, дорогая.

— Я верю тебе, мама. Больше, чем кому-либо еще на свете, — призналась я, хотя и не могла сдержать своего разочарования. Столько лет я слышала это обещание! А когда придет это время? Мне уже исполнилось восемнадцать лет, я уже вполне взрослый человек. Мама подарила мне свои самые дорогие брильянты, свою самую дорогую для нее модель коттеджа. Когда же она расскажет мне подлинную историю своей жизни?

— Моя Энни, моя драгоценная, драгоценная Энни. — Она притянула меня к себе и прижалась своей щекой к моей. Потом она вздохнула и поднялась. — Я еще не купила подарка на день рождения твоей тети Фанни. Хочешь помочь мне подобрать что-либо для нее?

— Хорошо. Однако Люк так расстраивается из-за этого приема.

— Я знаю. Почему мы угождаем ей — остается для меня тайной. Но не вздумай недооценивать свою тетю Фанни. И хотя говорит, как дикий горец, она далеко не глупая. Фанни заставляет нас чувствовать вину еще до того, как мы получим шанс сказать свое «нет». Другого такого человека вообще не существует, — добавила она, весело улыбаясь.

— Поговори с ней о Люке, мама. Сделай так, чтобы она не заставляла его чувствовать себя виноватым из-за того, что он собирается ехать в Гарвард учиться.

— Его приняли? — В ее голосе был восторг.

— Да. И с полной стипендией!

— Как замечательно! — Мама горделиво расправила свои плечи. — Еще один потомок дедушки Тоби Кастила отправляется в Гарвард, — объявила она с пафосом, будто произносила речь перед всеми горожанами. Потом ее глаза потеплели. — Не беспокойся о Фанни. Она может сказать или сделать что-либо драматическое, но в душе она гордится Люком, и я уверена, что моя сестра найдет повод посетить его и пройти по университетской территории, как королева.

Мама скрестила свои руки на груди, как часто это делала тетя Фанни, и откинула назад голову.

— Видите ли, мой сын учится здесь, так что я могу гулять по этой траве, когда я этого захочу, — произнесла она, коверкая слова, подражая тете Фанни.

Мы обе рассмеялись, и она снова прижала меня к себе.

— Так-то вот лучше. Теперь ты такая Энни, какой и должна быть, — счастливая, нежная и оживленная. Ты олицетворяешь все, что я могла желать для себя самой, дорогая, — произнесла она с нежностью. Мои слезы были теперь слезами счастья.

Милая мама, как быстро она смогла разогнать окутавшие меня темные облака. Мой мир снова наполнился ярким золотистым сиянием солнца, и песни птиц уже не были песнями скорби. Я обняла и расцеловала ее, потом пошла в ванную комнату, чтобы смыть подтеки от слез на своих щеках и направиться вместе с мамой выбирать подарок для тети Фанни.

Глава 4 ПРИЕМ ПО СЛУЧАЮ ДНЯ РОЖДЕНИЯ ТЕТИ ФАННИ

Погода в этот вечер была превосходной для приема. Небо напоминало театральный занавес из совершенно черного бархата с разбросанными по нему в беспорядке крошечными брильянтами. Воздух был ароматен и неподвижен. Мы с родителями уже были готовы отправиться на торжество. У подъезда нас приветствовал Роланд Стар.

— Затишье перед возможной грозой, — сказал он своим медлительным голосом.

— Но на небе нет ни облачка! — заметила я.

Когда дело касалось предсказания погоды, Роланд ошибался редко.

— Они собираются там, за горизонтом, Энни. Они подкрадываются к вам незаметно. Пройдет какое-то время, и ждите первых раскатов грома. Тогда сразу скрывайтесь под крышей.

— Ты думаешь, что пойдет дождь? — спросила я свою мать. — Весенняя гроза может принести ливень и затопить все вокруг, превратив любой прием в настоящее бедствие.

— Не беспокойся. Мы не останемся в гостях надолго.

Она посмотрела на моего отца, ожидая от него подтверждения, но тот лишь пожал плечами. Затем мы забрались в наш «роллс-ройс» и направились к дому тети Фанни и Люка.

У них был приличный дом, хотя и скромный по сравнению с Хасбрук-хаусом, но почти такой же, как у всех в Уиннерроу. После того как тетя Фанни «таинственным образом» унаследовала большую сумму денег (это наследство, как заключили Дрейк, Люк и я, имело какую-то связь с судебным разбирательством по поводу опекунства над Дрейком), она перестроила и расширила свой дом. Фанни купила его на деньги, которые получила от своего первого мужа — человека по имени Маллори. Я никогда не знала его настоящего имени, потому что она всегда говорила о нем как об «Оле Маллори». Ее второй брак с Рэндлом Уилкоксом был недолговечен. Он давно уже ушел от нее. Тогда тетя Фанни официально вернула свое старое фамильное имя Кастил, отчасти для того, чтобы досадить городским жителям. По крайней мере, я всегда так считала.

Тетя Фанни обычно говорила, что выйдет замуж в третий раз. Это была, скорее всего, пустая угроза, так как, насколько я помню, она никогда не заводила дружбы с кем-либо из ровесников. Всем ее ухажерам было лет двадцать с небольшим. Один из них — Брент Моррис — был всего на четыре года старше Люка.

Дом находился на вершине холма с видом на Уиннерроу, а динамики, установленные рок-оркестром, были настолько огромными, что музыка отчетливо слышалась даже на Мейн-стрит. Грохот музыки сопровождал нас, когда мы поднимались по холму. Мать считала, что это возмутительно, но отец только посмеивался.

К тому времени, когда наша семья прибыла, прием был в самом разгаре. Оркестр рок-музыки разместился в гараже, а удлиненная и расширенная специально для торжества подъездная дорожка служила площадкой для танцев. Над дверью гаража был укреплен транспарант с надписью «СЧАСТЛИВОГО ДНЯ РОЖДЕНИЯ, ФАННИ!», сделанной светящейся красной краской. С ветвей деревьев спускались бумажные фонарики, а по всей территории развешены разноцветные флажки.

Мама попросила отца поставить нашу машину так, чтобы иметь возможность в любой момент быстро уехать. Но папа, казалось, не проявлял особого старания обеспечить наше исчезновение и пребывал в необычном для него веселом настроении. Я подозревала, что он пропустил дома несколько рюмочек, чтобы подбодрить себя. Несмотря на то что прошло уже много лет и мудрую тактику мамы, папа всегда возбуждался в присутствии тети Фанни. Ее высказывания были обычно полны косвенных намеков, от которых всем становилось не по себе. Я обожала маму за то, с каким достоинством она переносила фривольности Фанни. И надеялась, что предсказания Люка оправдаются и я стану такой же сильной и хладнокровной.

Тетя Фанни подбежала к нам, как только мы вышли из машины. Ее волосы были завиты и растрепаны. Сама она была одета в невероятно обтягивающее черное кожаное платье, выглядевшее как ее вторая кожа. Глубокий вырез в виде буквы «V» откровенно обнажал ее грудь. Она не надела никаких украшений, как будто не хотела создавать никакой конкуренции своей кремового цвета коже. Мама не выглядела пораженной, отец же широко раскрыл глаза, по-мужски оценивая облик тети Фанни. Я поискала глазами Люка, понимая, насколько он, должно быть, смущен.

Фанни взяла моих родителей под руки, чтобы сопровождать их и объявить присутствующим о прибытии новых гостей, что она с успехом и сделала. Я следовала за ними.

Перед домом был устроен импровизированный длинный бар, который обслуживали два человека. Они разливали напитки с большой щедростью, даже не замеряя количество алкоголя, который они наливали в стаканы для приготовления смесей. Вплотную к бару стоял полный бочонок пива, опущенный в чан со льдом. Около бочонка было многолюдно, причем в основном жители Уиллиса. Мужчины становились в очередь, чтобы наполнить свои кружки, в которые входила кварта пива.

Фанни повесила от дома до ближайших деревьев гирлянды разноцветных лампочек, которые освещали лужайки. Она наняла полдюжины женщин готовить и подавать еду. Одетые в белые хлопчатобумажные платья на пуговицах, они стояли за длинными столами и раскладывали в тарелки для гостей жареных кур, рыбу, различные салаты, картофельное пюре и дымящиеся паром овощи из больших фарфоровых блюд.

— Мои богатые сестра и шурин, король и королева Уиннерроу, Стоунуоллы! — проревела Фанни.

— О, Фанни, пожалуйста. Веди себя прилично, — строго сказала моя мать.

— Позволь ей повеселиться, — обратился отец к матери. Я думаю, ему понравилось, что его назвали королем Уиннерроу. — Это ее вечер. Счастливого тебе дня рождения, Фанни, — добавил он.

— Спасибо тебе, Логан, дорогой, но разве я не получу по крайней мере один поцелуй по этому случаю? Ты ведь не возражаешь, Хевен, правда?

— Это целиком зависит от Логана, дорогая Фанни. Я не указываю ему, кого он может поцеловать, а кого нет.

Ответ матери странно подействовал на Фанни. Внезапно оборвав смех, она обольстительно прижалась к моему отцу, так что все окружающие умолкли, глядя на эту картину. Мать отвернулась, но я не могла отвести своих глаз от пары. Отец нервно улыбнулся, потом наклонился вперед, чтобы поздравить тетю Фанни поцелуем.

Когда их губы соприкоснулись, она ухватила отца за плечи и притянула плотнее к себе. Я заметила, как ее язык нашел дорогу между его губами, а сама она прижалась грудью к его руке. Некоторые из уиллисских мужчин поощрительно громко загикали. Когда наконец их губы разъединились, тетя Фанни потащила отца на площадку для танцев, а он лишь беспомощно оглядывался на нас. Она начала вертеться перед ним, подстрекая его присоединиться к ней в этом, по ее словам, «современном танце».

Тетя Фанни заставила отца ослабить узел галстука.

— Ты совсем не должен рисоваться перед маленькой старенькой Фанни, — провозгласила она. Все, что она говорила, предназначалось для толпы молодых людей, которые смеялись и подталкивали друг друга. Оркестр заиграл еще громче.

Я снова поискала глазами Люка, но не увидела его нигде на территории возле дома.

— Я пойду возьму что-нибудь поесть, Энни, — сказала мать сухо. — И положи подарок для Фанни на груду других подарков вон там. Не хочешь ли ты тоже поесть немного?

Я посмотрела ей в лицо и подумала, что же она должна испытывать, видя, как отец и тетя Фанни стали объектом всеобщего внимания, и учитывая все слухи об их связи много лет тому назад. Но даже в таких обстоятельствах мама обладала удивительной способностью скрывать свои действительные чувства. Только тот, кто знал ее долго и близко, как я, мог заметить холодный, суровый взгляд голубых глаз и понять, что она была сейчас не просто несчастна, но вся буквально кипела от гнева.

«Как ей удается так контролировать себя? — удивлялась я. — Что, если нечто подобное случилось бы со мной и моим мужем? Смогла бы я так же держаться или сразу взорвалась бы, если бы это Люк целовал другую женщину?..»

Отец пытался попасть в такт тети Фанни, когда она, протянув свои руки, положила их ему на плечи. Я считала, что она выглядела нелепо, танцуя, как похотливая девчонка, отец же казался совершенно сбитым с толку. Как нехорошо они поступали по отношению к маме, устраивая это представление перед орущей толпой. Мне хотелось остановить отца, накричать на тетю Фанни за то, что она не считается с чувствами моей матери. Существовал же предел эгоизму, ведь не все же можно оправдать во имя веселья, возмущалась я. Необходимо было срочно поговорить с Люком.

— Пойду найду Люка, потом мы присоединимся к тебе, — сказала я маме.

— Хорошо, дорогая, — ответила она и, повернувшись назад, бросила взгляд на отца и тетю Фанни. Та в этот момент обхватила его за талию и дико раскачивала бедрами из стороны в сторону. На какое-то мгновение я подумала, что мне все же стоит вмешаться, но потом я решила, что тетя Фанни может выкинуть очередной бестактный номер и поставит нас в еще более неловкое положение. Я отправилась на поиски Люка и наконец нашла его сидящим в одиночестве на диване в жилой комнате.

— Люк, почему ты сидишь здесь один?

Он поднял голову. Когда он увидел меня, на его суровом от гнева лице появилась слабая улыбка.

— Я просто не мог больше выносить всего этого, оставаясь там, Энни. Я решил, что лучше подождать здесь, когда все кончится. Она бросается на каждого из них, а как они целуют ее и как она сама целует их в ответ… — Он покачал головой. — Что она хочет этим доказать?

— Может быть, что она навечно останется молодой и красивой и что молодые мужчины всегда будут испытывать влечение к ней?

— Почему она не ведет себя по возрасту? Почему у нее нет такого такта, как у Хевен?

— Она сейчас устраивает представление с моим отцом, и мама злится, — сказала я, не скрывая своего негодования.

Люк быстро поднял голову.

— Правда? Знаешь, мне приснился кошмарный сон об этом. А что делает твой отец?

— Я думаю, он просто старается быть вежливым по отношению к ней, чтобы не допустить чего-то более неприличного с ее стороны. Но я не знаю, как долго моя мать выдержит это. Мне так ее жалко, Люк.

— Догадываюсь, что лучше мне вернуться туда. Может быть, удастся что-либо сделать. Извини меня.

— Ты не можешь потратить всю свою жизнь на то, чтобы извиняться за свою мать, Люк.

— Кажется, я это делал всегда, сколько себя помню.

Он поднялся. В спортивном пиджаке светло-голубого цвета, с галстуком, он выглядел очень красивым. Его густые черные волосы лежали мягкими волнами. «Он уже мужчина, — подумала я, — а не мальчик. Мужчина, который сможет справиться с ситуацией вроде этой». Я вышла из дома следом за ним.

Внезапно оркестр заиграл народный танец, популярный в Уиллисе. Мужчины, прибывшие из хижин, образовали круг, в центре которого оказались тетя Фанни и отец, по-видимому, уже опасающийся за свою жизнь, настолько сильно она вертела его вокруг себя. Волосы отца, недавно тщательно причесанные, разлетались теперь в разные стороны.

Я заметила мать, стоявшую в стороне под сосной. В руках она держала тарелку с едой, но не съела ни кусочка.

— Твой отец делает из себя дурака, — проговорила она тихо, когда мы с Люком подошли к ней. — Я дожидаюсь, чтобы он пришел в себя, но, по моим подсчетам, он опорожнил уже четыре стакана.

— Я разъединю их, — пообещал Люк.

Он бросился вперед, прежде чем мама смогла произнести слово, раздвинул двух мужчин и вошел в круг. Он схватил свободную руку Фанни, оттащил ее к себе, подальше от отца, который какое-то время еще машинально кружился. Затем он остановился, увидел, что Фанни танцует с Люком, и выбрался из круга. Мать направилась ему навстречу.

— Тебе следует положить что-нибудь в желудок, чтобы нейтрализовать часть алкоголя, Логан, — произнесла она холодным и твердым как сталь голосом.

— Что?

Он посмотрел на меня, потом бросил взгляд в сторону круга хлопающих в ладоши мужчин и женщин и присоединившихся к танцующим Люка и Фанни. Затем промокнул лицо носовым платком и кивнул головой.

— Твоя сестра сошла с ума, — заявил он. Мать молча взглянула на него. — Я умираю с голоду, — быстро добавил он и направился к столам с едой.

Я смотрела, как отец шел, спотыкаясь. Потом, подняв к небу глаза, увидела, что крадущиеся облака, о которых говорил Роланд Стар, начали переваливаться через темно-красные горы и направляться прямо к Уиннерроу.

Папа наполнил едой тарелку и шлепнулся в плетеное кресло. Мы с мамой присоединились к нему и стали наблюдать, как толпа пировавших входила во все больший раж. Я узнала многих горожан. Тетя Фанни, очевидно, наприглашала всех, кого она встречала в городе, решив сделать из своего приема памятное событие в Уиннерроу. Большинство гостей составляли рабочие или служащие из сферы обслуживания. Не было даже просто из уважения к моим родителям никого из их друзей, принадлежавших к высшему обществу. Но я знала, что моя мать все равно простит их, хотя и не могла припомнить, чтобы я видела ее в таком неловком положении.

Вдруг тетя Фанни перестала танцевать и подошла к дирижеру оркестра. Он кивнул, и оркестр сыграл небольшое вступление, за которым последовал барабанный бой. Тетя Фанни перевернула бачок для мусора, и двое из ее молодых обожателей помогли ей забраться на него.

— Я хочу сказать несколько слов, — начала она.

— Только несколько? — закричал кто-то, и раздался хохот.

— Ну, может быть, дюжину или несколько больше, — откликнулась тетя Фанни. Раздался новый взрыв хохота. — Я хочу поблагодарить всех вас за то, что вы пришли на мой прием по случаю моего сорокалетия. Совершенно верно, я сказала, сорокалетия, и я здорово горжусь тем, что мне сорок, а выгляжу на двадцать. — Она повернулась кругом на бачке, чтобы все видели ее фигуру, при этом ее груди обнажились. Мужчины, стоявшие вокруг нее, засвистели и затопали ногами.

Я посмотрела на Люка. Он отошел в сторону и опустил голову. Мне стало очень жаль его и захотелось взять его за руку и увести отсюда далеко-далеко.

— Другие женщины, особенно из высшего общества и имеющие власть в Уиннерроу, которые не захотели прийти на мой прием, врут о своем возрасте. Они вынуждены это делать. Когда им было двадцать, они выглядели сорокалетними.

Снова раздался смех. Потом один из ее молодых людей закричал:

— Мне двадцать, Фанни. Сколько раз двадцать укладывается в сорок?

Смех стал громче. Фанни сияла, она уперлась руками в бока и повернулась к говорившему.

— Не один раз, — воскликнула она. Публика просто завыла. — Во всяком случае, послушайте вы, болваны, у меня есть многое, что делает меня счастливой сегодня вечером. Вы видите, вон там стоит мой сын Люк, хотя ему хотелось бы сейчас залезть под камень. Так вот, он сделал меня гордой. Его приняли в Гарвардский университет, и они так сильно желали заполучить его, что собираются платить полностью за его обучение. Как вам это нравится, ведь он из семьи Кастил, а?

Люк поднял голову, его лицо в этот миг было таким красным, что я подумала, что его сейчас охватит пламя. Все повернулись и уставились на него.

— Ну, Люк, дорогой, ты хочешь сказать речь в этой связи или ты думаешь, что эти туземцы не поймут тебя?

Люк ничего ей не ответил.

— Это не имеет значения, не беспокойся, дорогой. Я могу говорить за нас обоих, а когда я приеду в Гарвард, я покажу этим профессорам одну штучку или пару.

— Конечно, ты им покажешь, Фанни, — заорал кто-то.

Затем оркестр грянул «Счастливого дня рождения» и толпа начала петь. Фанни, стоя на бачке, приняла горделивую позу и широко улыбалась, глядя на мою мать и на меня. Когда пение закончилось, все начали аплодировать, а с полдюжины молодых людей бросились помогать Фанни слезть на землю.

Несколько минут спустя наше внимание привлекли двое мужчин, которые начали толкать друг друга. Один из них обвинял другого в том, что тот влез перед ним в очередь за пивом. Их приятели, вместо того чтобы развести забияк, стали еще больше подстрекать их, пока не началась драка. Тогда гости бросились разнимать их. Вся эта сцена показалась отцу забавной.

— Я хотела бы уехать, Логан, — твердо заявила мать. — Это празднество становится все хуже и хуже.

— Подожди одну минуту, — сказал отец и поднялся, чтобы подойти поближе к дерущимся. Через общий шум до меня доносился смех тети Фанни. Ветер усилился, и гирлянды лампочек над лужайкой стали раскачиваться из стороны в сторону. Транспарант, висевший над гаражом, оторвался с одной стороны и болтался теперь в ночи, как флаг во время военной баталии.

Тетя Фанни устремилась к месту драки.

— Что это за подобие драки в мой день рождения? — потребовала она объяснения, уперев руки в бока.

Трое ее молодых поклонников начали описывать ссору. Слушая их объяснения, она с трудом держалась на ногах. Люк подошел к ней сзади, посмотрел на меня и покачал головой. Мама вдруг бросилась вперед и схватила отца за руку.

— Логан, я хочу поехать домой, сейчас! — настойчиво повторила она. Он смотрел на нее какое-то время, потом кивнул головой. Она подвела его ко мне.

— Пойдем, Энни. — Судя по ее гневному лицу, она была готова взорваться в любую секунду.

Я молча последовала за матерью. Отец плелся сзади. Но еще до того, как мы дошли до своей машины, Фанни заметила нас и закричала:

— Куда ты направилась, Хевенли? Мой праздник только еще начинается!

Я обернулась, но мать сказала мне, чтобы я шла прямо к машине. Смех Фанни следовал за нами, как хвост за воздушным змеем. Отец ковылял вслед за нами и подошел, когда я уже забралась на заднее сиденье.

— Ты можешь вести машину? — спросила его мать.

— Конечно, могу. Я не понимаю, из-за чего ты так заволновалась. Два парня немного поспорили. Что в этом особенного? Теперь они снова лучшие друзья.

Он влез в машину и стал шарить по карманам в поисках ключей.

— Ты слишком много выпил, Логан. Я знаю, что ты уже принял спиртное до того, как мы отправились на это торжество.

— Ну и что? Для этого и существуют приемы, разве не так? — ответил он с удивительной четкостью.

— Нет, — твердо заявила мать.

Наконец он нашел ключи и сконцентрировал все свое внимание на том, чтобы вставить в гнездо ключ от зажигания. Я никогда не видела отца таким смущенным. Внезапно капля дождя ударилась о переднее стекло. За ней последовала еще одна и еще.

— Кажется, на прием собирается хлынуть дождь, — проговорил он хмуро. — В любом случае Роланд был прав.

— Это самое лучшее, что могло бы произойти, — заметила мать. — Это охладит их всех, — добавила она, внимательно посмотрев на него. — Всем полезно немного остыть.

Отец включил мотор, и мы рванулись вперед.

— Что ты этим хочешь сказать? — Он повернулся к матери и воинственно посмотрел на нее.

— Тебе не нужно было позволять ей целовать себя и так вульгарно с тобой обходиться, Логан. Все видели это.

— Ну и что я, по-твоему, должен был делать? Драться с ней?

— Нет, но тебе не надо было быть таким податливым и проявлять излишнюю солидарность.

— Солидарность? О, перестань, Хевен. Это нечестно. Ко мне пристали, я…

— Сбрось скорость, дождь усиливается, и ты знаешь, какими становятся эти дороги, — предупредила его мать.

— Я не хотел танцевать с ней, но я подумал: если откажусь, то никто не мог бы поручиться за то, что она могла бы сказать или сделать. Фанни была пьяна, как индеец в субботу вечером, и…

— Медленнее! — закричала мать неистово. Потоки воды заливали теперь переднее стекло, и дворники были бессильны справиться с ними.

Мне было очень неприятно видеть своих родителей в таком состоянии. Я понимала, что подобные стычки случаются между ними только тогда, когда дело касалось тети Фанни. Каким-то образом ей всегда удавалось вносить раздор между ними, посыпая соль на старые и новые раны. «Очень плохо, — подумала я, — что она не убежала с кем-либо из своих молодых кавалеров и не оставила Люка жить с нами. Тогда мы смогли бы быть действительно счастливой семьей и никогда бы не беспокоились о том, что может возникнуть неприятная ситуация, подобная сегодняшней».

— Я ничего не могу разглядеть! — закричала мама.

Но отец ее не слушал.

— Можешь себе представить, что творится теперь там? — сказал он со смехом. Затем он посмотрел на маму. — Прости меня, если я причинил тебе боль, Хевен. Честное слово, я только пытался…

— Логан, не отрывай глаз от дороги! Эти бесконечные повороты…

Дорога вниз в Уиннерроу была крутой и с резкими поворотами. Дождь, надвигаясь с востока, обрушился теперь на склоны горы. Неровное управление машиной моим отцом бросало меня из стороны в сторону на заднем сиденье автомобиля. Я потянулась вверх и ухватилась за ручку, которая была над окном.

— Ты знаешь, что я не имел в виду сделать что-либо… — начал он снова, но мать оборвала его.

— Хорошо, Логан, — перебила она, подчеркивая каждое слово. — Мы поговорим об этом, когда доберемся до дому.

Внезапно, в то время как мы приближались к крутому повороту, перед нами возник автомобиль, который поднимался вверх по той же дороге и в значительной мере заехал на нашу сторону.

Я услышала крик матери и почувствовала, что наш автомобиль бросило вправо. Потом я ощутила, как сработали тормоза…

Последнее, что я помню, был отчаянный крик мамы и постоянно всхлипывающий голос отца, произносящий мое имя: «Энни… Энни… Энни…»

Глава 5 ВЕЛИЧАЙШАЯ ПОТЕРЯ

Я с огромным усилием открыла глаза. У меня было такое ощущение, что мои веки как будто плотно сшиты. Я постоянно моргала, и с каждым разом мои веки открывались и закрывались все легче.

Где я находилась? Белая комната, на потолке — уродливый пластиковый плафон. А эта кровать… она пахла крахмалом, и белье было таким грубым. В моих ушах тихо позванивал колокольчик.

— Энни! Сестра, она открывает глаза. Сестра… сестра!

Я медленно повернула голову, которая, казалось, была сделана из камня, как бюст Джефферсона Дэвиса[2] во дворике школы в Уиннерроу. Женщина во всем белом, медицинская сестра, приложила пальцы к запястью моей правой руки, чтобы проверить пульс. Я также заметила, что к моей руке прикреплена трубка от капельницы.

Посмотрев налево, я увидела сидящего старого джентльмена с седыми волосами и такими ясными светло-голубыми глазами, каких я раньше никогда не встречала. Я вновь повернулась к сестре. Она что-то писала в медицинской карточке и лишь бросила быстрый взгляд на мужчину. Тот взял мою левую руку и наклонился ко мне так низко, что я могла уловить сладковатый запах его одеколона.

— Кто вы? — спросила я. — И что я здесь делаю?

— Энни, мне выпала тяжелая обязанность сообщить тебе самые ужасные новости, какие ты когда-либо услышишь. Я надеюсь, ты не возненавидишь меня за то, что мне приходится нанести тебе этот страшный удар. — Он закрыл глаза и глубоко вздохнул, будто израсходовал все свои силы на эти несколько слов.

— Какой удар? — Я попыталась приподняться, но не ощутила ничего ниже своей талии. И смогла лишь на несколько дюймов оторвать от матраца плечи.

— Ты попала в ужасную автомобильную аварию и находилась в бессознательном состоянии.

— Аварию?! — Мои глаза дрогнули. Затем все обрушилось снова на меня: дождь, крик матери, голос отца, зовущего: «Энни!». Мое сердце содрогнулось. — О Боже! Где мои родители? Где моя мама? Мамочка! — Я закричала, внезапно почувствовав страх. Затем посмотрела на сестру. — Где папа? — Холодный, липкий страх завладел мною целиком.

Незнакомый мужчина закрыл свои глаза, затем медленно открыл их и сильнее сжал мою руку.

— Энни, мне очень жаль…

Я чувствовала себя, как в замедленном кошмаре. В глазах сидящего рядом мужчины таяла боль, превращаясь в слезы. Он опустил голову, потом с усилением повторил:

— Мне так жаль, Энни.

— Нет! — Я хотела отвергнуть его слова еще до того, как он произнесет их.

— Они оба погибли, — промолвил он. Слезы ручьями текли по его щекам. — Ты находилась без сознания два дня.

— Нет! — Вытащив свою руку из его сильных пальцев, я уткнулась лицом в подушку. — Нет! Я не Верю Вам! — Я чувствовала, что все во мне онемело, заморозилось, будто я сама стала мертвой. Мне хотелось только одного: чтобы этот мужчина ушел, а я снова оказалась дома вместе со своими родителями. «О Боже, — молила я, — пожалуйста, сделай так, чтобы это произошло, и, пожалуйста, сделай так, чтобы исчез этот страшный кошмар. Пожалуйста, пожалуйста…»

— Энни, бедная Энни. — Он гладил рукой по моим волосам так же, как это делала моя мать. — Я приехал сразу, как мне позвонили, и все это время находился около твоей постели.

Я медленно повернулась и посмотрела сквозь свои пальцы. Лицо мужчины было полно сочувствия и печали. Ему действительно было тяжело и больно.

Внезапно меня осенило, кто этот мужчина. Здесь, у моей постели, находился таинственный Тони Таттертон, принц из Фартинггейл-Мэнора.

— Я нанял круглосуточных сестер и привез своих личных врачей для тебя, но условия здесь далеки от идеальных. Я должен забрать тебя в Бостон, а затем в Фартинггейл.

Все, что он говорил, доходило до меня, как во сне. Я покачала головой.

— Мамочка. Я хочу видеть ее. Папа…

— Они умерли, и их тела дожидаются погребения в Фартинггейл-Мэноре. Я уверен, что этого захотел бы твой отец, — сказал он мягко.

— Фартинггейл-Мэнор?

— Стоунуоллы, твои дедушка и бабушка по отцу, оба умерли, иначе я посоветовался бы с ними, но я уверен, что и они пожелали бы, чтобы твоих родителей подобающе захоронили, а я потратил каждый имеющийся у меня доллар на то, чтобы сделать тебя снова здоровой и счастливой.

С минуту я смотрела на него, потом скопившиеся у меня слезы прорвали сдерживающую их плотину и потоком хлынули из глаз. Я рыдала и рыдала, и вся верхняя часть моего тела содрогалась от слез. Тони Таттертон наклонился, чтобы обнять меня, и держал в своих руках с нежностью, на какую только мог быть способен.

— Мне так тебя жалко, моя бедная Энни, красивая дочка Хевен, внучка Ли, — шептал он, целуя меня в лоб и ласково отводя назад пряди моих волос. — Но ты не будешь одинока, ты никогда не будешь одна. Теперь я с тобой всегда буду рядом, пока живу.

— Что произошло со мной? — спросила я сквозь слезы. — Кажется, я не могу двигать своими ногами. Я даже не чувствую их!

— Ты получила сильные ушибы позвоночника и головы. Доктора считают, что травма позвоночника сказалась на координации твоего двигательного аппарата, но ты не беспокойся, Энни. Я сделаю все, чтобы ты снова стала здоровой. — Он поцеловал мою мокрую от слез щеку и улыбнулся. Его голубые глаза смотрели успокаивающе.

— Дрейк, — вспомнила я. — Где Дрейк? И Люк-младший. Где Люк? И тетя Фанни? — прошептала я. Возле себя мне хотелось видеть сейчас мою семью, а не этого незнакомого человека. О Господи, что будет со мной? Я чувствовала себя потерянной, покинутой, опустошенной, летящей по воздуху неизвестно куда, подобно воздушному змею, у которого порвалась нитка и его уносит ветер. Что я теперь буду делать?..

— Дрейк находится в зале ожидания, Люк и Фанни были здесь не один раз, и я дам им знать, что ты вышла из комы. Но сначала я пришлю сюда своих врачей.

— Нет. Вначале я хочу видеть Дрейка, и, пожалуйста, позвоните Люку и Фанни и скажите им, чтобы они сразу пришли.

— Хорошо, я сделаю это. Все, что ты хочешь.

Он снова поцеловал меня в щеку и встал. Улыбнувшись тепло, но все же как-то странно, он вышел. Через несколько минут в комнате появился Дрейк. Его лицо было мрачным, глаза с красными прожилками выдавали бессонницу. Не говоря ни слова, он обнял меня и прижал к себе так сильно, что слезы снова хлынули из моих глаз. Мои всхлипывания вызвали боль в спине и в области сердца. Дрейк целовал меня и укачивал, как ребенка, прижимаясь лицом к моему лицу и смешивая свои слезы с моими.

— Ты знаешь, они были мне как родители, — сказал он. — Моя настоящая мать не могла бы любить меня больше, чем Хевен. И Логан всегда относился ко мне так, как он относился бы к своему родному сыну. Однажды, когда мы вдвоем были на верховой прогулке, он сказал мне — я это хорошо помню, — что всегда думал обо мне, как о своем сыне. «Все мое является и твоим, — заявил он, — и так будет всегда».

— О Дрейк, это действительно правда? Они на самом деле умерли и их больше нет?

— Да. И это чудо, что ты жива. Я видел автомобиль. От него ничего не осталось.

— Я не могу двигать ногами. Я даже не чувствую, что они вообще есть у меня.

— Я знаю. Тони сказал мне мнение врачей. Он все сделает для тебя, Энни. Тони удивительный и замечательный человек. Как только он услышал новости, то привел в движение всю силу и могущество своей империи Таттертонов. Сразу же направил самолетом врачей, которые будут находиться при тебе постоянно. Послал в Уиннерроу одного из своих управляющих, с тем чтобы фабрика Логана продолжала работать, поскольку, как он сказал, для Логана и для Хевен было так важно, чтобы люди здесь имели что-то значительное. Тони поклялся, что фабрика никогда не прекратит свою деятельность и будет даже расширена. Он уже спрашивал меня, не захочу ли я рассмотреть возможность руководить ею после того, как закончу колледж. Тони сказал мне, что планирует привести снова в порядок Фартинггейл, чтобы ты могла восстанавливать свое здоровье в прекрасном окружении. Нам повезло, Энни, что он есть у нас, когда мы теперь в этом так нуждаемся.

— Но я не хочу ехать в Фартинггейл! Я хочу поехать домой, Дрейк! Никогда не предполагалось, что Фарти станет не раем, а больницей. Пожалуйста, Дрейк.

— Энни, тебе трудно принимать сейчас какие-либо твердые решения. Оставь это другим, тем, кто старше и мудрее и не так близко связан с этой трагедией. Мы должны все сделать с максимальной для тебя пользой. Ты ведь хочешь этого, не правда ли? Ты хочешь снова ходить, продолжать свою жизнь?

— Мою жизнь? Без мамочки, без папы? Вдали от всех? От Люка? От тебя? От всех людей, которых я люблю? Как я могу продолжать свою жизнь?

— Ты должна, Энни. Это то, что хотели бы Хевен и Логан. И если бы я не сказал тебе об этом, то совершил бы ошибку. Твои родители были такими людьми, которые не отступали ни перед чем, Энни. Ты должна быть такой же. Какие бы ни встретились препятствия, иди вперед и преодолевай их.

«Какие бы ни встретились препятствия, — повторила мысленно я, — иди на высокие горы. Так советовал мне и Люк».

— Я буду близко от тебя, Энни. Сегодня я возвращаюсь в Бостон и приду навестить тебя там, в больнице. Понимаю, что тебе невозможно думать обо всем этом сейчас, все происходит так быстро, но ты должна верить тем, кого ты любишь. Пожалуйста, — умолял он.

Я глубоко вздохнула и опустила голову на подушку. Казалось, на меня навалилась вся тяжесть мира. Мои веки вновь стали неподъемными, я почувствовала сильное головокружение и усталость. «Может быть, если я сейчас засну и проснусь, — преследовала меня неотступная мысль, — все это окажется лишь страшным ночным кошмаром и я окажусь в своей комнате в Хасбрук-хаусе».

…Утро. Входит моя мама, как всегда энергичная. Она говорит мне о наших ближайших планах. На нижнем этаже сидит за кофе папа и, как обычно, читает «Уолл-стрит джорнэл». Я принимаю душ, одеваюсь и скачу вниз по лестнице, чтобы приветствовать новый и яркий день. Папа награждает меня поцелуем, прежде чем отправиться на фабрику, как он делает это всегда. А я погружаюсь в свои туманные мечты…

— Роланд приготовил мой завтрак, — прошептала я.

— Что? — спросил Дрейк.

— Я должна поесть и уходить. Мы с мамой собираемся сегодня отправиться по магазинам. Мне нужно новое платье, чтобы пойти на празднование дня рождения Мэгги Темплтон, и мы хотим подыскать что-либо особенное для подарка. Не смейся над нами, Дрейк. Я вижу, что ты улыбаешься.

— Энни… — Его руки обхватили мою голову, но я не могла справиться со своими глазами, они закрылись. Тогда он опустил мою голову обратно на подушку.

— Этот игрушечный коттедж… он такой красивый… такой красивый… спасибо тебе, мама. Я буду беречь его всегда, всегда, всегда…

— Энни…

Это все еще зовет голос папы? Папа, не переставай звать меня, пожалуйста. Папа…

Я медленно погружалась в теплые, успокаивающие объятия сна, отгоняя прочь уродливый и ужасный свет, который пытался прорваться в мой воображаемый мир и сжечь его.

— Давай не позволим делать этого, Люк. Давай не позволим. Я знаю… Ступай на самые высокие горы… этот вид, этот вид…

— О Энни, ты должна снова быть здоровой, — прошептал Дрейк и взял мою руку. Но мне представилось, что это я беру Люка за руку и мы бежим через лужайку в созданный нашими мечтами рай, где я снова почувствовала себя в безопасности. И я погрузилась в глубокий сон.

Когда я проснулась, доктора и сестра-сиделка, которых вызвал Тони, склонились надо мной. Высокий смуглый мужчина с тонкими рыжевато-коричневыми усами и мягкими карими глазами держал мою руку и улыбался мне.

— Здравствуйте, — произнес он. — Я — доктор Малисоф, и я буду вашим лечащим врачом до тех пор, пока вы не поправитесь окончательно.

Я смотрела на него снизу вверх. Постепенно его лицо стало приобретать более отчетливые очертания, и я смогла даже разглядеть небольшие тонкие морщинки, которые пересекали лоб доктора и были похожи на проведенные карандашом черточки.

— Что со мной? — спросила я. Мои губы так пересохли, что мне приходилось постоянно облизывать их.

Вместо ответа он повернулся к более молодому доктору, находившемуся рядом с ним. Это был блондин со светлой кожей и скоплением мелких веснушек под глазами.

— Это мой ассистент, доктор Карсон. Мы оба будем наблюдать за вами.

— Привет, — произнес молодой доктор. Он изучал медицинскую карту, которую держала перед ним сестра.

— А это миссис Бродфилд, ваша сестра-сиделка. Она будет с вами теперь до того момента, пока вы не поправитесь и не почувствуете, что можете снова обходиться без посторонней помощи.

— Привет, Энни, — сказала она и изобразила улыбку, которая появилась и исчезла так же быстро, как вспышка фотоаппарата. Ее волосы были такими же черными, как у тети Фанни, только очень коротко подстрижены. Она была полной, с круглым лицом и широкими, как у мужчины, плечами. На лице без единого следа косметики выделялись губы цвета светлого бургундского вина.

— Где Дрейк? — спросила я, а потом смутно припомнила, что он мне говорил о своем отъезде в Бостон.

— Дрейк? — переспросил доктор Малисоф. — В зале ожидания находятся два человека, которые хотели бы повидаться с вами. Это ваша тетя Фанни и, видимо, ее сын. — Он взглянул на миссис Бродфилд, и та утвердительно кивнула. — Я позволю войти им через минуту. Только разрешите мне вначале сообщить вам, что мы собираемся предпринять, Энни. Когда автомобиль вашего отца перевернулся, — продолжал он, — вероятно, вы обо что-то довольно сильно ударились. Удар пришелся по позвоночнику прямо под головой, образовав то, что мы называем травмой, которая вмешивается в контроль над вашим двигательным аппаратом и вызывает паралич нижней половины тела. Мы не знаем точно, где произошло нарушение и насколько оно велико, потому что условия этой больницы не позволяют установить точный диагноз. Поэтому мы собираемся перевезти вас на самолете в Бостон, где вас исследует мой коллега-невролог. Там имеется сложное современное оборудование, например, сканирующий аппарат с компьютером, которое поможет определить ваши проблемы, поставить точный диагноз и сделать прогноз.

— В настоящий момент я не чувствую никакой боли в ногах, — сказала я.

Он улыбнулся на это.

— Вы и не можете ее чувствовать, поскольку ноги парализованы. Вот если бы вы ощущали боль, это было бы признаком того, что ваши нервы и мускулы восстанавливают свои функции. Я знаю, что это звучит странно — надеяться на появление боли, но на самом деле это то, что мы должны делать. Полагаю, как только мы вылечим травму, вы снова сможете ходить. Однако для этого потребуется определенное время, в течение которого вам будут необходимы не только внимательный любящий уход, но и профессиональная терапия.

Мне были приятны его уверенный тон и моральная поддержка от его слов. Но мне хотелось, чтобы около меня сидел папа и держал мою руку, мне была нужна мама, которая сказала бы мне, что со мной все будет хорошо, мне недостаточно было присутствия докторов и сестер. Никогда раньше я не чувствовала себя такой одинокой, такой покинутой и забытой в этом чужом холодном мире.

— А теперь, — заявил доктор, освобождая мою руку и выпрямляясь, — просто отдыхайте до тех пор, пока не закончатся все приготовления. Вы поедете в машине «скорой помощи» до аэропорта, и затем вас отправят на специальном самолете в Бостон. — Он снова улыбнулся и ободряюще похлопал меня по руке. — А тем временем миссис Бродфилд даст вам поесть чего-нибудь жидкого, хорошо?

— Я не хочу есть. — Кто бы смог думать о еде в такое время? Мне было безразлично, буду ли я вообще есть когда-нибудь.

— Я это знаю, но все же хотел бы, чтобы вы съели чего-либо жидкого, питательного в дополнение к тому, что вы получаете через капельницу. Договорились? — Доктор несколько помедлил и вновь улыбнулся, чтобы еще раз меня подбодрить и успокоить, хотя этого уже никто и никогда не сможет сделать. — Теперь я позволю вашим родственникам навестить вас.

Он повернулся и вышел вместе со своим ассистентом. Миссис Бродфилд открыла для меня небольшую коробочку клюквенного сока и вставила в нее пластиковую соломинку.

— Пейте сок понемножку, — посоветовала она и поправила кровать таким образом, что я оказалась в сидячем положении. От частого протирания спиртом ее короткие сильные пальцы и широкие ладони издавали запах алкоголя. Она была так близко от меня, что я заметила внизу ее круглого подбородка крошечные черные волоски. Мне снова захотелось видеть рядом мою красивую, любящую, приятно пахнущую маму и чтобы только она одна ухаживала за мной, а не эта уродливая незнакомая женщина.

Сестра вложила коробочку с соком в мою руку, а сама подкатила к кровати столик. Изменение положения вновь вызвало у меня головокружение, и пришлось закрыть глаза.

— Меня тошнит, — закричала я.

— Попытайтесь выпить немного соку, — настаивала она.

Я набрала в рот немного соку и быстро проглотила его. От боли у меня перехватило горло, и я застонала.

— Пожалуйста, опустите меня обратно, — взмолилась я.

— Вы должны пытаться находиться в сидячем положении, Энни, понемногу каждый день. Доктора не могут за вас этого сделать. — В ее голосе слышались нотки неодобрения, даже нетерпения.

— Я еще не готова к этому, — настаивала я.

Миссис Бродфилд покачала головой и откатила столик. Я выпила еще глоток соку и передала ей коробочку. Она сжала губы, ее резиновое лицо выражало полное неудовольствие. Когда я посмотрела на нее более пристально, то заметила, каким негладким было ее лицо. Мне показалось странным, что медицинская сестра имеет такую плохую кожу.

В тот момент, когда она опустила меня в почти горизонтальное положение, в комнату ворвалась тетя Фанни, а за ней вошел Люк. Я никогда до этого не была так рада видеть их. Тетя Фанни, заламывая руки, причитала:

— О Боже!.. О Боже!

Миссис Бродфилд чуть не выронила из рук поднос.

— О Энни, дорогая, несчастное дитя. Моя бедная племянница! — Слезы ручьями текли по ее лицу, и она постоянно прикладывала к щекам шелковый носовой платок. — О Господи, Господи… посмотрите на нее в этой кровати. Милый ребенок, — стонала она, опираясь на Люка. Плечи ее тряслись. Потом она сделала глубокий вдох, подошла ко мне и, обняв, поцеловала в лоб. Я с удовольствием ощутила запах розы — ее любимых духов, которые она раз в месяц получала по заказу из Нью-Йорка.

Тетя Фанни держала меня так крепко, словно от ее объятий зависела моя дорогая жизнь. Ее всхлипывания, которые сотрясали мое тело, становились все громче.

Я посмотрела на Люка, который, казалось, был поражен таким внешним проявлением безутешного горя со стороны своей матери. Потянувшись вперед, я попросила его подойти поближе.

— Ma, — произнес Люк. — Ты делаешь только хуже. Пожалуйста.

— Что? — отмахнулась она и вновь промокнула свои глаза. — О… О Боже, Боже!

— Ma, пожалуйста. Подумай, что пришлось пережить Энни, — умолял Люк, понизив для большего эффекта свой голос.

Моя мать не раз говорила, что когда требовалось сдержать Фанни, никто лучше Люка не мог этого сделать.

— О дорогая, дорогая Энни, — промолвила она и поцеловала меня в щеку. Ее слезы закапали прямо мне на лицо. Она вытерла их и встала.

— Бедный Люк и я сидели здесь часами, дожидаясь, когда доктора и сестры позволят нам войти, — добавила она, направив укоризненный взгляд на миссис Бродфилд. Внезапно ее большая печаль превратилась в большой гнев.

— Попытайтесь не волновать ее, — скомандовала медсестра и вышла из комнаты.

— Ты, наверное, ненавидишь всех этих докторов и сестер! У них такие лица, как будто их только что ущипнули. Они напоминают мне ондатр. И я не могу выносить запахи больницы. Почему бы им не опрыскивать все залы и коридоры каким-нибудь дезодорантом и не ставить цветы? Если я когда-нибудь заболею, Люк, я не знаю, что буду тогда делать. Найми частную сестру, как у Энни, и оставь меня дома. Ты слышишь, Люк?

Все это выглядело так, будто ее печаль была простым колпаком, который она могла стянуть с себя в любое время, как только вздумается.

Люк подошел вплотную к моей кровати. Он выглядел таким красивым, таким молодым. Но его глаза были как два озера, наполненные страхом и болью.

— Привет, Энни.

— Люк! О Люк!

Он осторожно взял мою руку в свои. От слез, которые блестели в его глазах, мне стало еще грустнее. Люк переживал так же глубоко, как и я. Несмотря на то что все эти годы мы старались не затрагивать запретной темы, горькая правда оставалась в его сердце. Ведь он тоже потерял своего отца. А моя мать часто относилась к нему с большой добротой и любовью, чем его собственная.

— Нет никакого смысла в том, чтобы мы все теперь стояли вокруг кровати и разрывали на части свои сердца, — вдруг заявила тетя Фанни. — Мы не можем вернуть их обратно, хотя я отдала бы все, чтобы это сделать. В душе я любила Хевен гораздо сильнее, чем на словах. Мне жаль, что все эти годы я поступала так нехорошо по отношению к ней, но я не могла ничего поделать со своей завистливой натурой. Сестра понимала это и всегда прощала меня. — Она слегка приложила к глазам свой шелковый кружевной носовой платок, затем, глубоко вздохнув, расправила грудь. — Но я знаю, — провозгласила тетя Фанни, — она хотела бы, чтобы я взяла теперь все под свой контроль. Я твердо это знаю. — Она кивнула головой в знак согласия с собой, и ее гордость во всем ее великолепии предстала перед нами. — Я в состоянии сделать это не хуже, чем… чем может сделать тот грязный богатый старик, который называет себя твоим прадедушкой.

Она покачала головой и провела руками по волосам, как бы освобождаясь от невидимой паутины.

— Ma. — Люк дотронулся до ее руки и указал головой в моем направлении. — Сейчас не время…

— Чепуха! Мы должны сделать то, что мы должны сделать. Теперь он говорит, что завещания твоих родителей передают в его руки контроль, но я утверждаю…

Глаза Люка метали стрелы в Фанни.

— Ma, Энни не в состоянии обсуждать все это прямо сейчас. У нее в данный момент совсем другие вещи на уме.

— Ну, я считаю, что это хорошо, что он предоставляет тебе самое лучшее медицинское обслуживание, — продолжала тетя Фанни, не обращая внимания на увещания и мольбы Люка. — Но что касается Хасбрук-хауса и…

— Ma, пожалуйста.

От охвативших ее чувств она приоткрыла рот, обнажив свои белые, жемчужные зубы, резко контрастирующие со смуглым цветом кожи.

— Хорошо. Тогда я подожду, пока ты не будешь чувствовать себя лучше, Энни. Только не беспокойся относительно того, что собирается сделать с твоим наследством этот старый задрипанный миллионер.

— Он был очень приятным до сих пор, тетя Фанни, — заметила я громким шепотом, будучи не в силах говорить в полный голос.

— Да. Ну, для этого у него есть свои соображения.

— Соображения?

— Ma, пожалуйста. — Люк повернулся к ней. Его глаза пылали гневом. — Я говорил уже, что этому сейчас не время.

— Хорошо, хорошо.

В комнате появилась миссис Бродфилд. Она двигалась так тихо в своих мягких сестринских ботинках, что никто не слышал, как она вошла. Просто возникла, как молочно-белое привидение.

— Боюсь, что теперь вы должны будете уйти. Мы готовим Энни к переезду.

— Уйти? Мы только что вошли. Это моя племянница, как вам известно.

— Я сожалею, но мы должны придерживаться расписания, — авторитетно заявила сестра.

— Ну и куда вы ее забираете? — требовательно спросила Фанни.

— В Бостонскую больницу. Вы сможете получить всю исчерпывающую информацию у сестры, сидящей за столом на этом этаже, — ответила миссис Бродфилд.

Тетя Фанни гневно покачала головой, но миссис Бродфилд, спокойно обойдя вокруг моей кровати, что-то поправила у капельницы.

— Теперь, дорогая Энни, не беспокойся ни о чем другом, кроме как о скорейшем выздоровлении, слышишь? — Тетя Фанни поцеловала меня в щеку и сжала мою руку. — Через пару дней я приеду в этот расхваливаемый госпиталь в Бостоне убедиться, что они делают все правильно для тебя, — добавила она и уставилась на миссис Бродфилд, которая продолжала заниматься своими делами, как будто посетители уже ушли.

— Я приеду вместе с ней, Энни, — пообещал Люк, взяв меня за руку.

— О Люк, я теперь пропущу выпускную церемонию в школе и твою речь! — воскликнула я.

— Нет, это не так, — сказал он с присущей ему уверенностью. — Я прочитаю всю свою речь тебе по телефону еще до того, как пойду в школу в тот день. Поднимусь также на нашу веранду и посижу там, представляя себе, что ты тоже находишься вместе со мной и что ничего этого не случилось.

— Что это за разговор? — спросила тетя Фанни с улыбкой на лице, которая выражала одновременно любопытство и понимание.

— Это наш разговор, — ответил Люк. В его глазах светилась правда. В них была также и любовь ко мне.

Люк наклонился ко мне и поцеловал в щеку, и в это время в комнату вошел Тони Таттертон.

— Ну, как у нас идут дела? — произнес он и посмотрел на Люка, который сразу отпрянул в сторону и подозрительно взглянул на него. — Меня зовут Тони Таттертон, — быстро сказал Тони и протянул свою руку. — А вы, должно быть…

— Мой сын, Люк-младший, — представила его тетя Фанни. — Полагаю, вы знаете, кто я. Я являюсь сестрой Хевен.

Она произнесла эти слова так резко и с таким презрением, что ничего подобного из ее уст я никогда не слышала. Единственной же реакцией Тони было то, что он просто поклонился.

— Разумеется. Ну а теперь мы должны будем уделить все наше внимание Энни и начать ее перемещение. Я буду внизу возле машины «скорой помощи», — добавил Таттертон и снова бросил взгляд на Люка.

Глаза юноши задержались на Тони, критически изучая и анализируя его.

— Мы будем с тобой также и в Бостоне, — повторил он и вместе с тетей Фанни вышел из комнаты.

Прежде чем я разревелась, вошли больничные санитары с носилками и стали меня укладывать на них под руководством миссис Бродфилд. Через несколько минут меня выкатили из комнаты и повезли вниз по коридору. Рядом со мной не было никого, кто держал бы меня за руку, никого, кого я любила или кто любил меня. Лица всех окружавших были незнакомыми и ничего не выражающими, это были лица людей, которые воспринимали меня лишь как часть своей повседневной работы. Когда мы добрались до двери, выходившей на стоянку, где дожидалась машина «скорой помощи», миссис Бродфилд ловко подсунула одеяло под мои плечи.

Хотя небо было серым и облачным, я сразу зажмурилась, как только дневной свет ударил мне в лицо. Но это продолжалось всего несколько секунд, так как меня быстро переложили с больничной тележки в машину. Я открыла глаза, когда двери уже закрылись и рядом со мной села миссис Бродфилд, прикрепляя капельницу. Я чувствовала, как «скорая» рванулась вперед и поехала в сторону аэродрома, откуда самолет перебросит меня в больницу большого города.

Я не могла отделаться от мысли, что, может, никогда уже мне не придется увидеть Уиннерроу. Внезапно все, что я принимала как должное, показалось мне таким ценным и дорогим, особенно этот маленький городок, который Люк называл «однолошадным».

Мне захотелось сесть у окна, бросая последний, прощальный взгляд на сам городок, на широкие зеленые поля и аккуратные маленькие фермы с участками, засаженными летними культурами. И особенно на горы с лачугами шахтеров и сарайчиками самогонщиков, которые были разбросаны по всей округе на холмах. Мне хотелось оставить Уиллис в своим сердце.

Меня вырывали из привычного мира, с его людьми, природой, домами, всем тем, что я любила и лелеяла; из мира, частицей которого являлась я сама. Не будет больше ни сладковатого запаха свежих магнолий, ни улицы, по которой я ходила в школу. Не будет больше таинственной веранды, крошечного коттеджа в форме музыкальной шкатулки, которая играет Шопена. Я закрыла глаза и представила себе, каким должен быть сейчас Хасбрук-хаус. Все наши слуги сидят, конечно, где-нибудь вместе, онемевшие, еще неспособные полностью осознать случившееся.

Я почувствовала в голове пульсирующую боль. Слезы потоком потекли из глаз, и я вся буквально задрожала от рыданий. Я никогда не увижу их снова? Никогда не услышу, как отец зовет меня, возвратившись домой: «Где моя девочка? Где моя девочка Энни?» Когда я была маленькой, я любила прятаться в жилой комнате за синее атласное кресло с высокой спинкой, зажимая рот своим маленьким кулачком, чтобы не захихикать, а отец делал вид, что везде ищет меня. Потом у него на лице появлялось выражение обеспокоенности, и мое сердечко начинало отчаянно биться при мысли, что я могла причинить ему горе.

«Я здесь, папа!» — кричала я, и он поднимал меня на руки и покрывал мое лицо поцелуями. Затем относил меня в небольшой кабинет, где мама слушала рассказы Дрейка о школе. Мы усаживались на кожаную кушетку, причем я забиралась на папины колени, и тоже внимательно слушали, пока мама не предлагала нам помыться и одеться к обеду.

Теперь над этими наполненными солнцем и смехом днями сгустились тучи и тени, подобные пелене холодного дождя или похоронным саванам. Мои родители умерли, и эти счастливые дни окрасились в черный цвет.

— Попытайтесь уснуть, Энни, — сказала миссис Бродфилд, прервав мои воспоминания. — От того, что вы будете лежать и плакать, вы станете лишь слабее. А вам предстоит выдержать много больших сражений, поверьте мне.

— Был ли у вас пациент, похожий на меня? — спросила я, понимая, что мне необходимо установить дружеские отношения с этой женщиной. Я сейчас очень нуждалась в друзьях — более старших и мудрых, чем я, кто подсказал бы, что делать. Но нужен был не просто умный друг, но также и любящий.

— Да, у меня было несколько жертв несчастных случаев, — заявила она голосом, полным высокомерия.

— Все эти люди поправились? — В голосе моем звучала надежда.

— Конечно, нет, — ответила она прямо.

— А я поправлюсь?

— Ваши доктора надеются.

— Но что думаете вы?

Я удивлялась, почему тот, кто посвятил себя благородному делу — оказанию помощи другим, особенно тем, кто так сильно в ней нуждается, мог быть таким холодным и безразличным. Разве миссис Бродфилд не знала, насколько важны были теплота и нежная забота? Почему она была такой надменной?

Несомненно, Тони должен был навести о сестре справки, прежде чем нанять ее. Мое выздоровление было столь важным для него, что он, вне всякого сомнения, искал самое лучшее. И все же я предпочитала, чтобы на месте миссис Бродфилд был человек более теплый, доброжелательный и немного помоложе. Потом я вспомнила слова Дрейка о том, что я должна буду отдать себя в руки опытных, мудрых людей, которые, в отличие от меня, способны думать более ясно и зрело.

— Я полагаю, вам следует попытаться отдохнуть и не беспокоиться об этом. В любом случае мы ничего не сможем сделать прямо сейчас, — заявила миссис Бродфилд голосом, который по-прежнему был деловым и холодным. — Ваш прадедушка обеспечивает вам самое лучшее медицинское обслуживание и лечение, какое только можно получить в наше время за деньги. Вам повезло, что он есть у вас. Поверьте, у меня было много пациентов, которые не имели и малой доли того, что имеете вы.

«Да, — подумала я. — Как быстро пришел он мне на помощь и с каким энтузиазмом взялся оказывать мне всяческое содействие в том, чтобы я быстрее встала на ноги».

Что же заставило мою мать, которая была способна на сильную любовь, оставить человека, имеющего, как мне кажется, такое щедрое сердце?!

Получу ли я когда-нибудь ответы на все эти вопросы или же они погибли на том горном склоне в Уиллисе вместе с моими родителями?

Я чувствовала себя уставшей. Миссис Бродфилд была права: сделать ничего было нельзя, только отдыхать и надеяться.

Я слышала сирену «скорой помощи», и до моего сознания дошло, что она звучит из-за меня.

Глава 6 ТОНИ ТАТТЕРТОН

Проспав всю оставшуюся часть пути до аэродрома, я проснулась, когда меня стали переправлять в самолет «скорой помощи». Осознание происходившего оглушило меня, как сильный, холодный удар по лицу. Все это был не сон, все происходило в действительности. Мама и папа умерли, они ушли из жизни навсегда. Я серьезно ранена, парализована, и все мои и родительские мечты, планы, прекрасные надежды были уничтожены в один роковой, ужасный момент на горной дороге.

Всякий раз, когда я просыпалась, в моей памяти возникали страшные воспоминания той ночи. Я видела, как дождь заливает переднее стекло нашего автомобиля, слышала, как мама и папа спорят в связи с поведением папы на праздновании дня рождения тети Фанни, и видела автомобиль, который ехал прямо на нас. Эти видения вызывали во мне внутренний крик и такую сильную боль, что я была рада, когда снова начинала терять сознание или засыпать. Сон приносил облегчение. Но всякий раз, пробуждаясь, я должна была встретиться с реальностью и пережить заново весь этот ужас.

Судьба сжалилась надо мной: я вновь уснула и проспала до самого прилета в Бостон. Когда я бодрствовала, то постоянно поражалась начальственному тону миссис Бродфилд и той быстроте, с какой начинали действовать санитары и обслуживающий персонал, выполняя ее приказания. Я услышала, как она кому-то сказала: «Осторожнее, она не мешок с картошкой, как видите». И я подумала, что Дрейк был прав. Я в хороших руках, руках профессионалов.

Пока мы добирались до больницы, я то впадала в глубокий сон, то снова пробуждалась, а когда приехали, почувствовала, что кто-то держит мою руку. Открыв глаза, я увидела Тони Таттертона.

Вначале он не сознавал, что я не сплю. Его лицо было задумчивым. Такое выражение бывает у человека, когда он смотрит на тебя, а все его мысли витают где-то далеко отсюда. Когда Тони наконец обнаружил, что я бодрствую, его лицо осветилось улыбкой.

— Добро пожаловать в Бостон. Я ведь обещал тебе быть здесь, чтобы поприветствовать тебя и убедиться, что у тебя есть все необходимое. Перелет прошел нормально? — спросил он озабоченно.

Я кивнула головой. Вчера, когда все представлялось мне таким нереальным, его облик довольно смутно сохранился в моей памяти. Теперь у меня была возможность рассмотреть этого человека воочию и сравнить с образом из своих мечтаний. Тони был тщательно выбрит, брови аккуратно подстрижены. Седые шелковистые и блестящие волосы на голове выглядели так, словно их только что вымыл и обработал профессиональный парикмахер. Серый шелковый костюм в тонкую белую полоску и темно-серый галстук производили впечатление весьма дорогих и совершенно новых вещей. На его длинных аристократических пальцах блестели ногти с хорошо выполненным маникюром. Да, он совершенно не походил на того Тони Таттертона, описанного Дрейком. Его письмо и телефонный разговор казались теперь частью воображаемого мира, где я иногда пребывала и который мне внезапно пришлось покинуть и оказаться в этой холодной, ужасной действительности.

Тони позволил мне внимательно рассмотреть себя, при этом взгляд его оставался добрым и нежным.

— Я проспала большую часть дороги, — ответила я шепотом.

— Да, миссис Бродфилд рассказала мне. Я так доволен, что ты здесь, Энни. Скоро ты начнешь проходить через серию исследований, которые запланированы докторами, и мы доберемся до самого корня твоих проблем и сможем приступить к их решению.

Он потрепал меня по руке и кивнул с уверенностью человека, привыкшего к тому, чтобы все было так, как ему хочется.

— Мои родители… — промолвила я.

— Да?

— Их похороны…

— Сейчас, Энни, ты не должна думать об этом. Я сказал тебе еще в Уиннерроу, что все взял на себя. Ты же собери и направь все силы на то, чтобы скорее поправиться, — посоветовал он снова.

— Но я должна быть там.

— Видишь ли, ты не можешь быть там прямо сейчас, Энни, — мягко заметил он. — Но, когда сможешь, я устрою другую службу на месте их захоронения, и мы оба, ты и я, будем там. Я обещаю тебе это. А в настоящее время ты получишь самое лучшее лечение, какое только возможно.

Затем лицо Тони стало задумчивым.

— Но пусть заботы и беспокойство, проявляемые мною сейчас по поводу твоих проблем, не позволят тебе думать, будто я недостаточно сильно любил твою мать. Мне также очень, очень нравился твой отец. Как только я познакомился с ним, то сразу понял, что из него получится хороший управляющий. И я был счастлив, когда он согласился принять участие в моих делах. Когда твои родители жили в Фарти и мы все вместе работали, это были самые счастливые годы в моей жизни.

Последующие же годы, когда они уехали, оказались самыми несчастными и трудными для меня. Что бы я ни сделал тогда, что привело к разрыву отношений между нами, я хочу это искупить, оказывая помощь тебе, Энни. Позволь мне сделать все, что в моих силах, и тем самым я выполню свой долг перед ними. Это самое лучшее, чем я могу почтить память твоих родителей. — В его глазах были мольба и печаль.

— Я не хочу останавливать вас, Тони, но у меня столько вопросов, на которые я должна получить ответы. Долгое время я пыталась заставить маму рассказать о днях, проведенных ею в Фарти, о причинах ее окончательного отъезда оттуда, но она всякий раз лишь обещала выбрать время и подробно поведать мне обо всем. Совсем недавно, вскоре после моего восемнадцатилетия, она снова повторила это свое обещание. А теперь… — Я остановилась, тяжело вздохнув. — Теперь она не сможет его выполнить никогда.

— Но это сделаю я, Энни, — быстро сказал Тони. — Я расскажу тебе все, что ты хотела бы знать. Пожалуйста, доверься и поверь мне. — Он улыбнулся и присел рядом. — Фактически это будет своего рода облегчением для меня, когда ты выслушаешь мой рассказ и вынесешь свой приговор.

Я посмотрела изучающим взглядом на его лицо. Был ли Тони искренен? Сделает ли он то, что обещает, или же говорит все это только для того, чтобы понравиться и получить мое доверие?

— Я пытался найти пути к примирению всеми известными мне способами, — продолжал он. — Ты получала мои подарки, которые, надеюсь, твоя мать разрешала оставлять у себя?

— О да. Я сохранила их все… все эти красивые и удивительные куклы.

— Это хорошо. — Его глаза стали ярче и сам он весь даже помолодел. В лице Тони было что-то напоминавшее мне лицо мамы… Может быть, эти искорки в глазах, передающие смену мыслей и настроений? — Куда бы мне ни приходилось поехать, — продолжал он, — я старался найти какой-нибудь особенный для тебя подарок. Мне хотелось, чтобы ты имела настоящие художественные произведения, эти куклы таковыми и являются. Я уже не помню, как много я их тебе послал, но готов спорить: теперь они составляют настоящую коллекцию, не так ли?

— Да. Они занимают целую стену в моей комнате. Папа всегда говорит, что я, очевидно, должна буду открыть специальный магазин. Каждый раз, когда он входит в комнату, он… — Я остановилась, вспомнив, что теперь папа никогда не войдет в мою комнату и никогда больше не произнесет этих слов.

— Бедная Энни, — промолвил Тони сочувственно. — У тебя такая огромная потеря. Я никогда не смогу полностью успокоить твою боль, но, поверь мне, буду стараться сделать для этого все, что только в человеческих силах. Теперь это моя миссия в жизни, — добавил он с той же решимостью во взгляде, которую я часто наблюдала в глазах моей матери.

Я не могла заставить себя быть такой же твердой по отношению к этому человеку, какой была моя мама. Возможно, между ними произошло какое-то ужасное недопонимание и Судьба предопределила, чтобы я раз и навсегда покончила с ним.

— Я знаю, ты не можешь не испытывать подозрительности ко мне. Но поверь, я человек с большим состоянием, который будет только рад возможности сделать что-либо благородное и полезное на закате своей жизни. Я уверен, ты не отнимешь у меня такую возможность, — мягко произнес Тони.

— При условии, что вы обещаете мне рассказать все как можно скорее.

— Я даю торжественное обещание Таттертона, имеющего среди своих предков длинную плеяду уважаемых джентльменов, на слова которых полагалось много, много людей. — Он произнес это с сосредоточенно-серьезным выражением на лице. Затем повернулся к санитарам, стоявшим поблизости в ожидании. — Она готова. Удачи тебе, моя дорогая. — Тони похлопал меня по руке в тот момент, когда санитары взяли носилки.

Меня покатили по коридору. Насколько мне удалось, я подняла голову, чтобы посмотреть на оставшегося позади Тони, и заметила на его лице выражение любви и заботы. Какой удивительный это был человек, за каждым словом которого чувствовались сила и уверенность. Мне не терпелось узнать о нем побольше. От своих родителей я получала лишь отрывочные сведения, дававшие мне скудную информацию, которой, по их мнению, мне должно было хватить на всю мою жизнь.

Конечно, я знала, что Тони создал огромное уникальное производство игрушек. «Империю», как часто называл это мой отец, оцениваемую в миллионы долларов и имеющую как местный, так и зарубежный рынки. «Таттертоны — это короли среди производителей игрушек, предназначенных для коллекционеров, — сказал он мне однажды. — Как и наши игрушки».

«Игрушки Тони — это игрушки для богатых», — поправила его тогда мама. Я знала, что она гордилась тем, что игрушки фабрики в Уиннерроу не были элитарными и их покупали люди разного достатка. «Таттертоновские игрушки исключительно для богачей, которым не нужно становиться взрослыми и забывать, как другим, свое детство, когда у них не было ничего под рождественской елкой и они ни разу не испытывали радости от празднования дня рождения. Вот какие покупатели Тони!» — добавила мама в гневе, и глаза ее сверкали как молнии.

Теперь я спрашивала себя: неужели этот человек так сильно отличается от моих родителей, от меня? Хотя я и чувствовала его силу и власть, но также видела его мягкость и уязвимость. Он плакал искренними слезами о моих родителях и обо мне.

Остальную часть этого дня все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы помочь, в силу моих возможностей, докторам, которые, казалось, провели все исследования, когда-либо известные медицинской науке. Меня кололи и зондировали, направляли на меня всевозможные лучи, делали рентгеновские снимки в различных ракурсах. Собрав всю информацию, доктора обсуждали ее и советовались друг с другом.

Как и предвидел доктор Малисоф, я не почувствовала никакой боли в ногах при проведении исследований. Я могла двигать и управлять верхней частью своего тела, но, когда меня поднимали на стол или осторожно клали на кровать, мои ноги безжизненно болтались, как у тряпичной куклы. Временами я чувствовала, будто нахожусь по пояс в ледяной воде и у меня все онемело, начиная с пальцев ног и кончая бедрами. У меня отсутствовали рефлексы, и я с удивлением смотрела, как ассистент доктора Малисофа и невролог доктор Фридман практически прокалывали меня иглой. Я ничего не чувствовала, но само это зрелище заставляло поморщиться.

В ходе исследования доктор Малисоф как-то сказал мне:

— Энни, это почти как если бы мы ввели вам в позвоночник анестезирующее средство, применяемое при операции. Мы полагаем, что воспаление вокруг вашего позвоночника, вызванное травмой, и является в настоящее время причиной паралича. Существует еще несколько исследований, которые мы хотели бы провести, чтобы подтвердить наши предположения.

Я старалась быть послушным пациентом, поскольку была зависима буквально от всех. Меня поднимали, чтобы переместить с одного места на другое или водрузить на передвижную кровать. Мне было очень трудно находиться в сидячем положении или пытаться сесть самой (каждая такая попытка отнимала все силы). Доктора продолжали заверять меня, что со временем я смогу это делать, но я чувствовала себя так, словно половина моего тела была убита во время аварии вместе с моими родителями. Мое беспомощное состояние не только расстраивало, но и раздражало меня.

Многое мы все принимаем как должное — способность ходить, сидеть, вставать и идти, куда мы хотим и когда мы хотим. Полученные мной повреждения были как кровоточащие раны, посыпанные солью. Потому что в дополнение к опустошающему душу горю — потере родителей — я была вынуждена мириться со своей физической немощью. Сколько может вынести один человек? Все во мне кричало от несправедливости. Почему я должна пройти через такие ужасные мучения? Почему самое дорогое было теперь отнято у меня?

И все же, несмотря на свое состояние, я не могла не восхищаться окружающей меня обстановкой и обслуживающим персоналом. Это была впечатляющая клиника с коридорами в два раза более широкими, чем в больнице в Уиннерроу. Везде сновали люди, и каждый выглядел собранным, деловитым, важным. Я видела вереницы каталок с пациентами. Почти каждую минуту звучали сообщения или вызов для того или иного доктора направиться в какое-либо место. Я узнала, что в здании было более двадцати этажей и, как мне показалось, целая армия сестер и технических работников. Я подумала, что тетя Фанни и Люк могут заблудиться здесь, пытаясь найти меня.

И даже среди всех этих людей, работавших с таким громадным количеством различных пациентов, я чувствовала свою значимость. Я понимала: за всем этим стояли Тони Таттертон и его деньги. С первой же минуты меня окружила команда докторов и технических специалистов, которые оставались со мной до тех пор, пока наконец меня не прикатили в мою персональную больничную палату.

Там уже дожидалась миссис Бродфилд. Для того чтобы водрузить меня на кровать, ей пришлось нелегко. Она подвезла каталку вплотную к кровати и начала осторожно перекладывать меня туда. Вначале — ноги, а потом верхнюю часть туловища. Когда она работала, то почти не произнесла ни слова, даже не ворчала.

Покончив с этой процедурой и уложив меня поудобнее, сестра дала мне соку. Затем она задернула занавес вокруг кровати, чтобы я поспала, и сказала, что будет сидеть около двери на случай, если мне что-либо понадобится. Устав после всех исследований, я быстро заснула и проснулась, услышав голоса. Около моей кровати стояли доктор Малисоф и Тони Таттертон.

— Еще раз добрый день. Как вы себя чувствуете? — спросил доктор.

— Я чувствую усталость.

— Безусловно. Вы имеете на это право. Ну, мы пришли к окончательному заключению в отношении вас, молодая леди. Моя первоначальная гипотеза оказалась верной. Удар по позвоночнику сзади в основании вашей головы вызвал воспалительный процесс в этой области и послужил причиной вашего паралича. Уже произошло небольшое улучшение, так что необходимость в операции отпала. Чтобы уменьшить возникшее давление, мы прибегнем к лекарственной терапии, а через некоторое время и к физиотерапии. И вы не должны будете оставаться в больнице все это время, — добавил он, улыбаясь в ответ на мой озабоченный взгляд. — К счастью, миссис Бродфилд является сестрой, которая обучена физиотерапии, и она сможет справиться с программой вашей реабилитации в Фартинггейл-Мэноре. У вас есть какие-нибудь вопросы, на которые я мог бы ответить?

— Я буду снова ходить? — спросила я с надеждой.

— Почему нет? Я не вижу причин. Этого не случится, конечно, за одну ночь, но в свое время произойдет. Я периодически буду приходить, чтобы осмотреть вас.

— Когда у меня прекратятся головокружения?

— Они связаны с сотрясением. На это также потребуется некоторое время, но каждый день вы будете чувствовать улучшение.

— И это все, что случилось со мной? — спросила я с некоторым подозрением.

— Все? — Доктор засмеялся, и Тони, подойдя поближе, широко улыбнулся. — Иногда я забываю, какая это удивительная вещь — быть молодым, — сказал доктор, обращаясь к Тони. Тот в ответ кивнул головой. — Да, удивительно, — продолжал доктор Малисоф. — И если вы сами не можете быть молодым, прекрасно быть рядом с кем-либо, таким же юным и красивым, как Энни. — Улыбка на его губах была легкой и скупой.

— Но я буду обременительным грузом, — запротестовала я.

Одно дело быть в тягость людям, которых ты любишь и которые любят тебя, но совершенно другое дело — отправляться в моем состоянии с неизвестным тебе человеком. Я чувствовала себя очень неловко. Как мне были нужны забота и внимание мамы и папы! Но Судьба распорядилась иначе.

— Не для меня, — ответил Тони. — Кроме того, я имею слуг, которые скучают, потому что им почти нечего делать теперь. А у тебя есть миссис Бродфилд.

— Я еще увижу вас, — сказал ему доктор Малисоф полушепотом, каким доктора обычно говорят на своих совещаниях, и вышел из комнаты.

Тони остался и посмотрел на меня сверху вниз.

— Я буду приходить дважды в день, — обещал он. — И каждый раз стану что-нибудь тебе приносить. — Он произнес это легким, веселым тоном, как будто я была все еще ребенком, который мог радоваться игрушкам и куклам. — Есть что-либо особое, чего бы ты хотела?

Я не могла ни о чем думать, мой разум был все еще погружен в те трагические события и в будущую неизвестность.

— Это неважно. Пусть каждый раз это будет для тебя сюрпризом. — Тони подвинулся ближе, так что смог нагнуться и поцеловать меня в лоб. Какое-то время его рука лежала на моем плече. — Благодарение Богу, что с тобой будет все хорошо, Энни, что ты будешь со мной и я смогу помочь тебе. Его лицо было так близко от моего, что я чувствовала легкое прикосновение его щеки. Поцеловав меня еще раз, он покинул комнату.

Миссис Бродфилд измерила мне кровяное давление и обмыла меня теплой влажной губкой. Потом я лежала с открытыми глазами в каком-то забытьи и изо всех сил сдерживала готовые пролиться слезы. Наконец я задремала.

На следующий день меня навестил Дрейк. Я очень обрадовалась ему. Находясь в чужом месте, далеко от дома, приятно видеть рядом родственников, членов моей семьи, ведь семья всегда была для меня чем-то очень дорогим.

Он подошел и поцеловал меня, обняв за плечи с такой осторожностью, словно я была сделана из яичной скорлупы, которая может треснуть.

— Сегодня, Энни, у тебя немного порозовели щеки. Как ты себя чувствуешь?

— Очень уставшей. Я все время то засыпаю, то просыпаюсь, то забываюсь в мыслях, то они вдруг уходят. Но каждое свое пробуждение я осознаю заново, где нахожусь и что произошло. Мой разум отказывается примириться с правдой. Он продолжает выбрасывать ее, как выбрасывают старую, недельной давности котлету.

Он улыбнулся, кивнул и погладил мои волосы.

— Где ты был? Что ты делал это время? — закидала я его быстрыми вопросами, горя желанием узнать, как Дрейк переживает трагедию и свое собственное горе.

— Я решил остаться в колледже и закончить семестр.

— Да? — Почему-то я решила, что весь мир остановился, солнце не показывается, ночь окутала всю землю. Как же мог кто-то продолжать жить, работать или быть счастливым снова?!

— Мои учителя хотели освободить меня, но я подумал, что если я не сосредоточу на чем-то свой разум, то просто сойду с ума от горя, — поведал мне Дрейк, придвинув стул к моей кровати. — Я надеюсь, ты не считаешь меня из-за этого слишком холодным и безразличным. Я не мог просто сидеть и ничего не делать. Это было так болезненно.

— Ты поступил правильно, Дрейк. Я уверена, что мама и папа захотели бы, чтобы ты поступил именно так.

Он улыбнулся, благодарный за мое понимание, но я действительно верила в справедливость своих слов. Никто не переносил трудности так хорошо, как умела это делать мама. Папа всегда говорил, что у нее стальной хребет. «Ка-стил», — шутил он. Я бы все отдала, лишь бы услышать его шутки снова.

— Как замечательно, Дрейк, что у тебя пока нет больше никаких занятий.

— Но я не вернусь в Уиннерроу. Мне было бы слишком больно находиться сейчас в этом большом пустом доме. Кроме того, Тони Таттертон сделал мне превосходное предложение на летние месяцы.

— Какого сорта? — спросила я, удивляясь тому, как быстро Тони забрал в свои руки устройство наших жизней.

— Он собирается позволить мне работать в качестве младшего администратора в своих конторах, можешь себе представить? Я еще даже не закончил колледж, а он готов дать мне ответственную должность! Он устроил мне даже квартиру здесь, в Бостоне. Разве это не звучит заманчиво и великолепно?!

— Да, Дрейк, я рада за тебя.

Я отвернулась в сторону. Я знала, что это было нечестно по отношению к Дрейку, но проявление радости было совсем неуместным в данный момент. Весь мир должен скорбеть по мне и моим родителям. Так думала я. Темная вуаль, которая окутала все вокруг, не покидала меня. Небо, каким бы голубым оно ни было, останется для меня серым.

— Твой голос не такой уж радостный. Это из-за лекарств, которые ты принимаешь?

— Нет.

Какое-то мгновение мы молча смотрели друг на друга, и я заметила, как печаль снова наплывает на его лицо, набрасывая тени вокруг глаз и заставляя дрожать губы.

— Нет, — продолжила я. — Я много думала о Тони. Я не могу отвязаться от вопроса, почему он с такой быстротой ворвался в наши жизни и по какой причине так замечательно относится к нам. Большую часть времени для нашей семьи он как бы не существовал вовсе. Естественно было думать, что Тони станет презирать нас. А произошло совсем обратное. Ты не удивляешься этому?

— Что тут особенно удивительного? Произошла страшная трагедия, а он… он фактически член семьи. Я имею в виду, что он женился на твоей прабабушке и бабушке моей сводной сестры и что у него никого нет. Тебе известно, что младший брат Тони покончил жизнь самоубийством?

Последние фразы Дрейк произнес глубоким шепотом, так как в это время миссис Бродфилд то входила, то выходила.

— Младший брат? Я не помню, чтобы кто-нибудь упоминал о нем.

— Видишь ли, однажды Логан рассказал мне кое-что о нем. Кажется, он всегда был очень замкнутым человеком, полностью поглощенным самим собой. Он жил в коттедже на другой стороне лабиринта, а не в этом большом удивительном доме.

— Коттедж? Ты сказал, коттедж?

— Да.

— Похожий на тот, который моя мать держала у себя в комнате, на ту игрушечную модель с музыкальным сопровождением, которую она подарила мне на день рождения?

— Ну, я никогда не думал об этом, но… да, я полагаю, что похожий. Но почему ты спрашиваешь об этом?

— Я продолжаю вспоминать этот коттедж и его музыку. Когда я была еще маленькой девочкой, мама открывала крышку и позволяла мне заглянуть внутрь. Проснувшись внезапно, мне представляется, что я снова дома и ищу глазами свои вещи, слышу голоса мамы и папы, собираюсь позвать миссис Эвери, и потом… это возвращается ко мне, обрушивается на меня, как темная холодная волна, и я начинаю тонуть в этой ужасной, отвратительной правде. Я схожу с ума, Дрейк? То, что происходит со мной, это частица меня? Пожалуйста, скажи мне! Я должна знать!

— У тебя все смешалось в голове в результате того, что случилось. Вот и все, — сказал он тоном, который должен был вселить в меня уверенность. — Воспоминаниям свойственно путаться и переплетаться. В твоем случае это неудивительно, учитывая, через что тебе пришлось пройти. Ты помнишь ту белиберду, которую ты говорила, когда я посетил тебя в Уиннерроу? — При этом он улыбнулся и покачал головой.

— Какую белиберду? — Долю секунды я была напугана. «Неужели Дрейк подслушал мои самые сокровенные мысли? Мысли о Люке?»

— Всевозможную глупую чепуху. Не беспокойся об этом. — И он перевел разговор на другую тему. — Не беспокойся также о том, как к тебе будут относиться, или о том, что ты будешь в одиночестве. Все лето я буду недалеко и смогу в конце каждой недели навещать тебя в Фартинггейл-Мэноре. Забота о тебе, Энни, это моя главная обязанность в настоящее время, и я намерен ее усердно выполнять. Но я должен также думать о своей служебной карьере и добиваться самостоятельности. Независимость у меня в крови. Я вовсе не дожидаюсь каких-нибудь подачек от Тони Таттертона. Я своим трудом добьюсь всего и поднимусь на высшую ступень, — провозгласил Дрейк с гордостью.

Он говорил и говорил о предстоящей работе у Тони и о том, что это может ему дать. Слова Дрейка сливались вместе, и я потеряла возможность улавливать их смысл. Через некоторое время он заметил, что у меня слипаются глаза и я его не слушаю.

— Ну, вот. Я усыпил тебя своими разговорами, — сказал он и рассмеялся. — Может быть, меня следует оформить здесь на работу для оказания помощи тем, кто страдает бессонницей.

— Извини, Дрейк. Это получилось у меня не намеренно. Я слышала почти все, что ты говорил, и…

— Все в порядке. В любом случае я, наверное, слишком долго задержался здесь. — Он поднялся.

— О нет, Дрейк! Я так рада, что ты здесь! — вскрикнула я.

— Тебе нужен отдых, если мы хотим, чтобы ты поправилась. Я скоро приду снова навестить тебя. Даю слово. Пока, Энни, — прошептал он и нагнулся, чтобы поцеловать меня в щеку. — Не надо беспокоиться. Я всегда буду от тебя поблизости.

— Спасибо, Дрейк. — В меня вселяло уверенность сознание того, что он будет недалеко. Но мне хотелось также, чтобы и Люк был рядом, чтобы каким-то образом он попал в Фарти и помог мне поправиться. Может быть, тогда моя жизнь не стала бы настолько отличаться от той прежней, в Уиннерроу. Мне уже представилось, как мы сидим с ним на большой террасе в Фарти, как Люк возит меня в инвалидной коляске или что-то читает мне у моей кровати, а я тем временем спокойно отдыхаю.

Как только Дрейк покинул комнату, миссис Бродфилд приблизилась ко мне и нажала кнопку, чтобы я оказалась в сидячем положении.

— Пора что-нибудь поесть, — провозгласила она.

Я зажмурилась, чтобы не видеть, как закружилась моя комната, но на этот раз ничего не сказав об этом сестре. Больше всего мне хотелось поскорее поправиться и покинуть эту больницу, где, чтобы поесть или попить, справить свои естественные потребности или удовлетворить каждую личную нужду, я должна была просить чьей-то помощи. И самым большим моим желанием было попасть туда, где находились могилы моих родителей.

Я еще должна сказать им мое «прощайте».

Глава 7 ПЕРИОД ТЬМЫ

Тони сдержал свое обещание: каждый раз, навещая меня, он приносил разные подарки-сюрпризы. Приходил он дважды в день, поздним утром и в начале вечера. Первое время он приносил коробки конфет и охапки цветов, потом по его заказу мне ежедневно стали доставлять вазы со свежесрезанными розами. В четвертый свой визит он принес мне флакон жасминовых духов.

— Я надеюсь, они нравятся тебе, — сказал он. — Это были любимые духи твоей прабабушки.

— Я помню, что иногда моя мама пользовалась ими. Да, мне нравится их запах. Спасибо, Тони.

Я тут же немного распылила их из флакона. Когда он вздохнул в себя аромат духов, глаза его омрачились и на несколько мгновений стали отчужденными: он предался воспоминаниям. Какой сложный человек и какое сильное сходство с моей матерью! Тони был нежным и заботливым и одновременно сильным и властным. Он походил то на маленького мальчика, то вновь возвращался к убеленному сединами, умудренному житейским опытом Тони. Слово, запах, цвет могли перенести его в прошлое, погрузив в океан тяжелых воспоминаний. Но уже в следующий момент он выходил оттуда бодрым, ярким, остроумным, готовым к бою.

Может, в чем-то и мы были похожи друг на друга. Как часто моя мать или отец заставали меня впавшей в меланхолию. Иногда самые простейшие вещи вызывали во мне печаль: одинокая птица на ветке ивы, отдаленный звук автомобильного сигнала, даже смех маленьких детей. Внезапно меня охватывали мрачные мысли, и так же внезапно все это исчезало, и я вновь возвращалась из теней к солнечному свету, будучи не в силах объяснить свою печаль. Однажды моя мать обнаружила меня всю в слезах. Я сидела в жилой комнате и смотрела на деревья и голубое небо.

— Почему ты плачешь, Энни? — спросила она.

Вначале я посмотрела на нее, ничего не понимая. Затем потрогала свои щеки и почувствовала на них теплые капли. Я не могла объяснить причину слез. Просто так случилось.

В следующее посещение Тони пришел в сопровождении своего шофера Майлса, который внес несколько коробок. Тони велел ему положить коробки на столик около кровати. Затем он стал открывать их одну за другой. Там были разнообразные ночные рубашки из шелка, а в последней — малиновый шелковый халат.

— Этот цвет удивительно шел твоей матери. — Его глаза заблестели при воспоминании. — Я все еще помню замечательное малиновое платье и жакет, которые я купил для нее, когда она посещала школу для девочек в Уинтерхевене.

— Мама не была там счастлива, — прервала я приятные воспоминания Тони. — Она говорила, что другие девочки обращались с ней безжалостно. И хотя они росли в богатых семьях, не были такими же отзывчивыми и добрыми, как бедные люди в Уиллисе.

— Да-да, но это выработало в Хевен сильный характер, позволивший ей противостоять им. Уинтерхевенская школа была и все еще продолжает оставаться академической школой. Там заставляют учащихся работать и обеспечивают их умными учителями. Я помню, как говорил твоей матери, что если она займет верхнее место в их академическом списке, то ее будут приглашать на чай в высшее общество и она станет встречаться с людьми, которые имеют реальный вес в Бостоне. Но ты права, ей действительно не нравились люди, которых она встретила в школе. Ну ладно, — добавил он поспешно, меняя направление разговора, — в любом случае ты будешь самой нарядной пациенткой в этой больнице.

Мне хотелось, чтобы Тони еще что-нибудь рассказал о тех годах, когда моя мать жила в Фартинггейл-Мэноре, но я решила, что лучше отложить разговор до того времени, пока сама туда не перееду.

На следующий день ко мне пришла с почтой одна из «розовых леди». Их так звали из-за розового цвета фартучка, который они надевали на себя, выполняя благотворительную миссию в клинике. В основном это были приятные пожилые женщины. «Розовая леди» принесла небольшую пачку открыток с пожеланиями скорейшего выздоровления от некоторых моих друзей в Уиннерроу, учителей, от миссис Эвери и Роланда Стара, а также от Дрейка и Люка. Я попросила миссис Бродфилд прикрепить открытки к стене, заметив, что она не пришла в восторг от моего поручения, хотя все же выполнила его.

На другой день после получения открыток меня посетили Люк и тетя Фанни. Поскольку я лежала в отдельной комнате, они могли приходить в любое время. Дверь была приоткрыта, и я услышала голос тети Фанни, когда та находилась еще в коридоре больницы (но и при закрытой двери это не составило бы труда). Вначале они с Люком остановились у поста сестры.

— Мы здесь, чтобы увидеть мою племянницу, — прогремела тетя. — Энни Стоунуолл.

Я даже не услышала ответа сестры, тетя Фанни не обратила внимания на ее скрытый намек говорить потише.

— Скажите, а почему у вас отдельные палаты находятся так далеко от лифта? За большую плату нужно иметь больше удобств. Сюда, Люк, — продолжала она громогласно.

— Идет моя тетя, — предупредила я миссис Бродфилд, которая сидела у двери как каменная и читала последний номер журнала «Пипл». Этим утром Тони прислал десятки свежих журналов, и миссис Бродфилд разложила их на подоконнике. Так что моя комната выглядела как библиотека. Некоторые из дежуривших сестер, проходя мимо, спрашивали разрешения взять на время их перерыва тот или иной журнал. Миссис Бродфилд разрешала, но обязательно записывала их имена и названия журнала в маленький блокнот.

— Запомните, где вы взяли их, — предупреждала она.

Она заерзала на стуле, когда шаги тети Фанни стали громче. По звуку я могла точно определить, что на ней были туфли на высоком каблуке, и я знала, что она разоделась специально для этого визита. Тетя вошла в комнату в широкополой соломенной шляпе с черной бархатной лентой, в бежевой юбке из джинсовой ткани (естественно, юбка туго облегала ее бедра) и куртке с коротким рукавом, тоже из джинсы, только черной, надетой поверх песочной рубашки мужского покроя в небольшую полоску.

Я должна признать, что, несмотря на ее лексику, манеру поведения, а также образ жизни, моя тетя Фанни была очень привлекательная женщина, особенно когда модно одевалась. И не было ничего удивительного в том, что молодые мужчины вились вокруг нее, как пчелы вокруг улья.

Люк вошел сразу за матерью. На нем были простая голубая рубашка с коротким рукавом и джинсы, но я заметила, что он чрезвычайно тщательно потрудился над прической. Он очень гордился своими черными густыми волосами. Другие ребята из зависти поддразнивали его за то, что он уделяет так много внимания своей шевелюре, не позволяя ни одной пряди выбиться из прически.

Стоило тете Фанни войти в комнату, миссис Бродфилд тут же поднялась. Она попятилась в сторону, как бы не желая, чтобы ее задели, и кинула свой журнал на подоконник.

— Энни, дорогая! — Тетя Фанни бросилась к кровати и обхватила меня руками.

Миссис Бродфилд направилась к выходу.

— Не торопитесь, любезная, — прореагировала моя тетя.

Я чуть было не рассмеялась, когда тетя Фанни повернулась ко мне. Глаза у нее расширились, а рот исказился гримасой, как будто она только что проглотила прокисшего молока.

Люк подошел к кровати с другой стороны. Он выглядел робким и скованным.

— Как дела, Энни?

— Немножко лучше, Люк. Когда я сижу, у меня уже не кружится голова, и еще я начала есть твердую пищу.

— Это замечательно, дорогая. Я знала, что если они поместили тебя в такое чудное место, то должны поднять тебя, не теряя времени, — произнесла тетя Фанни и уставилась на меня. — Это сестра с хмурым лицом обращается с тобой как надо?

— О да, тетя Фанни. Она очень опытная, — заверила я ее.

— Кажется, что так. Думаю, тебе нужно иметь кого-то вроде нее, чтобы правильно считать капли лекарства. Только с нее станет держать кого-либо в коме.

— Все в школе шлют приветы тебе, Энни, и выражают свои соболезнования, — вмешался Люк, пытаясь увести разговор от оскорбительных замечаний матери.

— Поблагодари их за меня, Люк. И спасибо им за открытки. Мне очень понравилась твоя открытка с пожеланием скорейшего выздоровления. — Я кивнула в сторону стены.

— Я так и думал. — Он засиял.

— А где открытка, которую послала я? — потребовала тетя Фанни после того, как просмотрела все открытки на стене.

— Ты послала открытку? Когда?

— Несколько дней назад. Я потратила уйму времени, выбирая самую лучшую. И я помню, что наклеила марку на нее, Люк. Так что не обвиняй меня в том, будто я забыла, — быстро добавила она, предвосхищая то, что может утверждать ее сын.

— Может быть, она придет сюда завтра, — предположила я.

— А может, ее выбросила эта ужасная сестра, не вручив тебе, — произнесла она с ухмылкой.

— Но, тетя Фанни, зачем ей это делать?

— Кто знает? Она невзлюбила меня в ту же минуту, когда уставила свои глаза на меня, да и она мне тоже не нравится. Я не доверяю ей так сильно, что могла бы пихнуть ее ногой.

— Тетя Фанни!

— Ma! — предостерег ее Люк.

— Ладно, — проворчала она.

— Все готово к выпуску, Люк? — спросила я, пытаясь произнести эти слова бодрым голосом. Я пропущу свой собственный выпуск из школы!

— Осталось всего три дня, Энни. — Он провел указательным пальцем по горлу, показывая, что это будет для него катастрофа. — Это первый случай, когда я буду делать что-то действительно важное без тебя. Раньше ты всегда находилась рядом со мной и оказывала поддержку и помощь.

Мне было очень приятно услышать от Люка, что я много для него значила, и надеялась: так будет всегда. Но я была уверена, что у него все сложится хорошо, даже если меня и не окажется рядом с ним. Мало было молодых людей его возраста, способных, как он, умело действовать, когда им бросали вызов или когда речь шла о выполнении долга. Нашим учителям нравилось, когда он сам брался за выполнение какого-либо задания, потому что, в отличие от большинства подростков, Люку не требовалось, чтобы они стояли у него за спиной.

— У тебя все очень хорошо получится, Люк. Я уверена в этом. Хотела бы я быть там и слушать твою речь!

Мои глаза лишний раз убеждали его, как сильно я этого желала.

— Он часто повторяет свою речь перед деревьями за нашим домом, но я еще не слышала никаких аплодисментов, — вмешалась в наш разговор тетя Фанни. Люк поморщился. В нем нарастало раздражение в отношении матери. Такое же чувство испытывала и я. — Хорошо, вот что я скажу тебе, Энни. Если эти снобы в Уиннерроу не устроят Люку овацию, стоя на ногах…

— Ma, я просил тебя…

— Его больше всего беспокоит то, что я не смогу удержаться и брошу в лицо этим снобам что-нибудь такое, о чем будут опять судачить, — объяснила тетя Фанни. Потом она зашагала по комнате, ее возбуждение становилось все сильнее, а голос все громче. — Люк, дай мне тот стул, вон там, тот, на котором высиживала яйца медсестра Энни.

Я поспешно посмотрела на дверь, чтобы убедиться, что миссис Бродфилд еще не вернулась и не слышала этих слов. Она, очевидно, решила не заходить в комнату до ухода моей тети.

Люк принес матери стул, и она села на него, осторожно сняв свою шляпу и положив ее на кровать около моих ног. Ее волосы были аккуратно уложены назад. Я была уверена, что в ней появилось что-то новое, в ее голубых глазах было больше серьезности. С минуту тетя Фанни пристально смотрела на меня, сжав губы, затем коснулась моей руки.

— Энни, дорогая, последнее время я много думала. Ничего не делала, только думала. Правда, Люк?

— Это все, что она делает обычно, — сказал Люк насмешливо.

Тетя Фанни заметила взгляды, которыми мы обменялись с Люком.

— Я говорю серьезно.

— Хорошо, тетя Фанни. Я слушаю. Продолжайте. — Я сложила руки на груди и откинулась на подушки. Мои ноги по-прежнему были подобны двум мертвым привескам. Я должна была перекладывать их руками с одной стороны на другую, а дважды в день миссис Бродфилд массажировала ноги и двигала ими вверх-вниз.

— Я решила переехать в Хасбрук-хаус, пока ты поправляешься, просто для того, чтобы быть уверенной, что дом содержится в должном порядке, а слуги делают то, за что им платят деньги. Поселюсь в одной из гостевых комнат. Их достаточно там, и всякий раз, когда Люк будет приезжать туда из своего колледжа, он сможет занимать одну из этих комнат.

— Я начинаю занятия в колледже летом, — объяснил Люк. — В Гарварде есть летняя программа, и я могу ею воспользоваться. Благо, моя стипендия позволяет сделать это.

— Это замечательно, Люк! Но, тетя Фанни, ты сказала Дрейку о своих планах?

— Я не думаю, что должна получать разрешение Дрейка. У меня есть определенные права и обязательства. Мои адвокаты просмотрели завещания. Твоя мать была добра ко мне, Энни, и я чувствую, что у меня есть обязательства здесь. Никто не сможет сказать мне что-либо другое — ни Дрейк, ни, тем более, Тони Таттертон.

— Я не вижу причин, тетя Фанни, по которым Тони стал бы возражать.

— Видишь ли, Дрейк все еще заканчивает учебу в колледже, и, поскольку никто не скажет, что я не являюсь здесь самым старшим родственником, все еще здравствующим, я буду делать то, что должно быть сделано для моего семейства. Дрейка здесь не будет, тебя тоже, кто-то ведь должен взять на себя заботы. Хевен хотела бы, чтобы я сделала это. Я уверена.

— Я не имею ничего против того, чтобы ты, тетя Фанни, и Люк переехали в Хасбрук-хаус. Я ценю то, что ты собираешься сделать.

— Спасибо тебе, Энни, дорогая. Очень мило, что ты так сказала. Не правда ли, это мило с ее стороны, Люк?

— Да, — ответил Люк и посмотрел на меня так, как смотрел в тот день, после того как рассказал мне, что тетя Фанни сделала с его извещением о принятии в Гарвард. Я почувствовала, что краснею, и быстро отвела от него глаза.

— Я желаю только одного: чтобы ты вернулась в свой дом набираться сил, Энни, вместо того чтобы уезжать в тот большой каменный дом и жить среди чужих людей. Я смогла бы ухаживать за тобой не хуже, чем это может сделать та сестра с кожаным лицом, которую нанял для тебя Тони Таттертон. Готова поспорить, что она стоит недешево. Во всяком случае, твоя мать, живя в Уиннерроу, никогда не была более счастливой. Я имею в виду время после замужества. По крайней мере, так я думаю.

— Почему, тетя Фанни? — Меня интересовало, как много она знала о таинственном прошлом.

— Она не любила всех этих задрипанных шарлатанов, — быстро ответила она. — И у нее были серьезные стычки с этой ее сумасшедшей бабушкой. С Тони тоже. Все они путали одного с другим, и дело доходило до того, что человек уже не знал, кем он был или кто живет с ним рядом. Ты знаешь, Джиллиан убила себя, — решительно заявила она и бросила на меня испытующий взгляд.

— Я думала, что это был несчастный случай, тетя Фанни.

— Несчастный случай?! Никаких несчастных случаев! Однажды ночью ей стало плохо, я полагаю, от того, что ее заперли, как сумасшедшую. И тогда она приняла слишком много снотворных таблеток. Не говорите мне, что это был несчастный случай.

— Но если она не знала, кем она была и что она делала…

— Энни права, ма. Это мог быть несчастный случай.

— Может быть, но все равно это не принесло твоей матери ничего хорошего, когда она вынуждена была жить в этом большом доме со всем этим сумасшествием, которое там происходило. И я не думаю, чтобы она захотела быть похороненной на этом шикарном кладбище. Она, вероятно, предпочла бы, чтобы ее положили в Уиллисе, среди лесов, рядом с ее родной матерью.

Мы с Люком обменялись быстрыми взглядами. Он знал, что я часто поднималась одна к той простой могиле в Уиллисе, чтобы посмотреть на могильный камень, на котором было написано: «Ангел. Любимая жена Томаса Люка Кастила».

— Конечно, твой отец, вероятно, предпочел бы громадный монумент и все такое.

— Ты видел его? — Я снова быстро взглянула на Люка. Он кивнул и закусил нижнюю губу.

— Да, мы с Люком заезжали на семейное кладбище Таттертонов по пути сюда, чтобы засвидетельствовать свое уважение.

— Вы были в Фарти, Люк?

— Мы были на территории, но не заходили в дом. К кладбищу ведет отдельная подъездная дорога, и оно находится на определенном расстоянии от дома.

— В любом случае, нас никто не приглашал, Энни. А с того места, где мы стояли, особняк выглядел холодным и заброшенным, — заявила тетя Фанни и обхватила себя руками, словно от этих воспоминаний ей опять стало холодно.

— Мы не могли видеть много, ма, — сказал Люк, взглянув на мать с укоризной.

— Он похож на один из этих старых замков в Европе, — настаивала она. — Вот почему я хотела бы, чтобы ты находилась там, где я могу смотреть за тобой. А тебя собираются запрятать в этот старый особняк, в котором, вероятно, водятся привидения. Может быть, поэтому твоя прабабушка стала тронутой.

— О ма, — застонал Люк.

— Логан однажды рассказывал мне, как Джиллиан утверждала, что видела исчезающий на ее глазах призрак, — прошептала она.

Люк отвернулся. Всякая ссылка на моего отца и его мать постоянно ставила его в неловкое положение. Я выдавила из себя глупый смешок, чтобы поднять настроение.

— Тебе не нужно беспокоиться об этом, тетя Фанни. Тони собирается привести в порядок Фарти, с тем чтобы создать для меня там полный комфорт. У него много различных планов…

— Конечно. — Она отвела свой взгляд от меня, как бы не желая, чтобы я смогла прочесть ее мысли.

— Тетя Фанни, тебе известно, почему моя мать не хотела иметь с ним никаких дел?

Продолжая смотреть в пол, она покачала головой.

— Это было между твоим отцом, твоей матерью и Таттертоном. Все случилось как раз перед слушанием дела об опеке над Дрейком. А тогда у нас с твоей матерью не было настоящих сестринских отношений, так что она не говорила мне всего, а я ее не спрашивала. Когда наши отношения нормализовались, Хевен не хотела ворошить неприятные воспоминания, я же не прилагала особых усилий, чтобы узнать их. Но я уверена, что были какие-то серьезные причины, так что тебе, может, стоит пересмотреть свое намерение в отношении Тони. — Ее глаза сощурились, а губы плотно сжались.

— Но, тетя Фанни, Дрейк считает, что Тони замечательный человек, и он так много делает для меня. Он обещал предоставить на летний период Дрейку важный пост.

— Что же, хорошо, но ты не теряй головы, когда будешь в этом замке, Энни, если что-то или кто-то расстроит тебя, может, эта сестра, ты сразу позвони твоей тетке Фанни, и я немедленно увезу тебя туда, где все тебе родное и знакомое, слышишь меня?

Слова тети Фанни звучали странно, и часто ее идеи были не реальны, но я не могла отвязаться от мысли, что, может быть, она все-таки права относительно Тони Таттертона. И нет ли у него каких-то других причин заботиться о нашей семье? И правду ли говорила тетя Фанни о потоке безумия, который якобы проходил через все семейство Таттертонов? Пока же я решила ждать и наблюдать. По крайней мере, я чувствовала себя в безопасности, поскольку Дрейк и Люк будут поблизости в Бостоне. Я думала, что отъезд Люка в Гарвард разлучит нас навсегда. Но теперь, если я останусь в Фарти, мы снова будем рядом.

— Спасибо, тетя Фанни, но я надеюсь, все будет в порядке, и здесь я получаю все специальное лечение, которое мне сейчас нужно.

— Она права, ма.

— Я знаю, что ей нужен специальный уход. Я только думала… в любом случае, я буду там, где ты сможешь быстро найти меня. А теперь… — Она выпрямилась, стараясь быть похожей на мою мать, когда та занималась делами. — Кажется, твои родители так и не изменили ту часть своих завещаний, которая оставила управление их финансами за твоим Тони Таттертоном. Так что, я полагаю, он получил контроль за фабрикой и прочим.

— И Дрейк также должен будет принять большое участие в этом. В один прекрасный день он, вероятно, будет сам управлять фабрикой.

— Мой папа гордился бы этим, — сказала Фанни, сияя. Она покачала головой и достала из своей сумочки кружевной носовой платок и промокнула им глаза. — Ты и Люк — это единственная семья, которая у меня есть, Энни, и я хочу быть хорошей по отношению к вам. Я действительно собираюсь попытаться вести себя прилично и стать хорошей матерью и тетей. Клянусь вам!

Я видела, что она убеждает в этом не столько меня, сколько саму себя.

— Спасибо тебе, тетя Фанни, — проговорила я, благодарная за ее намерения, которые, как мне казалось, ей будет очень трудно осуществить.

Мы расцеловались. В ее глазах блестели слезы. Мне стало грустно при виде их, но я все же сумела сдержаться и не расплакалась сама. Тетя Фанни снова распрямилась и спрятала свой носовой платок в сумочку.

— Я спущусь вниз в этот странный кафетерий и выпью чашечку кофе. Я обещала Люку оставить вас одних на некоторое время. Только не пойму, почему должны быть какие-то секреты от меня. — Она подозрительно посмотрела на Люка.

Люк покраснел.

— Это никакой не секрет, ма. Я говорил тебе.

— Хорошо, хорошо. Я вернусь через десять минут.

Она встала, стиснула мою руку и вышла. Как только она скрылась за дверью, Люк подвинулся ближе к моей кровати. Я потянулась и взяла его руку.

— Как ты чувствуешь себя на самом деле, Энни?

— Бывает трудно, Люк, особенно когда я не сплю, и тогда меня преследуют мысли и воспоминания. Все, что я делаю, это плачу, — прошептала я и снова заплакала, когда Люк сел на край кровати и начал гладить меня своими сильными руками. Мы пробыли в таком состоянии довольно долго, пока мое сердце не успокоилось, а слезы не высохли.

— Хотелось бы мне что-нибудь сделать для тебя. — Он посмотрел вниз, потом быстро вскинул голову и поднял на меня взгляд. — Я представил себе, что уже окончил колледж, стал твоим лечащим врачом и ты поправилась очень быстро.

— Ты стал бы прекрасным доктором, Люк.

— Я хотел бы быть им уже сейчас! — Он пристально посмотрел в мои глаза.

— Все замечательно, — проговорила я. — Дрейк приходит каждый день, и Тони действительно много делает для нас. — Люк кивнул головой. — Во всяком случае, я окончательно решила, что поеду в Фарти. Мне только хотелось бы, чтобы для этого была другая причина.

— Я приеду навестить тебя, Энни. Если мне позволят.

— Конечно, они разрешат тебе, — заверила я его.

— Я сделаю это при первой же возможности. И если ты будешь еще в инвалидной коляске, я буду катать тебя всюду, и мы увидим все эти места, о которых мечтали. Мы даже отправимся в лабиринт и затем…

— Возможно, свезешь меня на кладбище, Люк. Если мне не удастся побывать там до того, как ты приедешь, — сказала я печально.

— Я сделаю это с удовольствием, Энни. Я имею в виду…

— Может быть, я скоро сумею кататься на коляске самостоятельно и мы сможем играть, пытаясь найти друг друга, как представляли это себе в наших мечтах, — поспешно перебила я его. Я не хотела, чтобы Фарти стал для меня печальным местом и окончательно развеялся тот фантастический облик из нашей мечты.

— Конечно. И мы направимся также к большому бассейну и теннисным кортам…

— И ты все еще будешь моим принцем? — поддразнила я Люка.

— Да, непременно буду. — Он встал в позу принца. — Моя леди, — обратился он ко мне, сделав широкий взмах руками. — Могу ли я провезти вас по всем садам сегодня утром? Затем мы направимся на веранду, где будем сидеть до захода солнца, забавляя себя нежными разговорами и водой с мятным сиропом.

— Обещаешь ли ты, принц Люк, потом посидеть со мной в концертном зале и послушать вместе фортепьянную музыку.

— Ваше желание для меня приказ, моя леди, — сказал он и опустился на колено около моей кровати, поднеся мою руку к своим губам. Он поцеловал мои пальцы и поднялся. Глаза Люка заблестели, когда ему в голову пришла новая фантазия. — Мы можем теперь снова стать аристократами с Юга, — предложил он.

— И нарядиться во все парадное для изысканных вечерних приемов? — спросила я с улыбкой.

— Конечно. Я надену смокинг, а ты проплывешь вниз по длинной лестнице и будешь выглядеть, как Скарлетт О’Хара из «Унесенных ветром», в своем платье с длинным шлейфом, который будет волочиться за тобой по ступенькам. И ты скажешь…

— Я скажу: «Ах, Люк Кастил, я так рада видеть тебя».

— Энни, ты выглядишь еще более прекрасной, чем когда-либо раньше, — продекламировал он, подражая голосу, которым говорил в фильме Кларк Гейбл. — Но мне нельзя терять голову. Я знаю, как вы играете мужчинами благодаря своей блистательной красоте.

— О нет, Люк! Я никогда не буду играть тобою.

— Но, Энни, нет на свете другой, кого бы я предпочел, чтобы она играла мною. — Он сказал это с такой искренностью в глазах, что на какое-то время у меня перехватило дыхание.

— Это нехорошо, Люк Кастил, когда ты даешь мне знать, мол, понимаешь, что я так поступаю, — сумела я наконец произнести прерывающимся голосом.

Мы оба рассмеялись. Потом я посмотрела на юношу и сказала:

— Люк, есть еще одна вещь, которую я хотела бы увидеть. Очень-очень.

— Что? — Его сапфировые глаза заискрились.

— Коттедж, который находится по другую сторону от лабиринта. Это то, что мне обязательно надо увидеть. Я это чувствую.

— Итак, мы сделаем это. Вместе, — добавил он доверительным тоном.

— Я надеюсь на это, Люк. — Я сжала его руку для убедительности. — Обещай мне, действительно обещай.

— Каждое обещание, которое я даю тебе, Энни, настоящее, — заявил Люк хрипло. При этом он выглядел более взрослым и решительным, чем когда-либо прежде.

С минуту мы не отрываясь смотрели в глаза друг другу. Мне представилась его любовь ко мне в виде теплого чистого озера, достаточно большого, чтобы в нем можно было купаться.

Затем вернулась миссис Бродфилд, которая налетела на нас подобно холодному ветру.

— Пора сменить повязку на вашей голове, — объявила она.

— Подожди немного в коридоре, Люк.

— Я пойду посмотрю, где моя мать. За это время она могла перевернуть все здесь с ног на голову.

Фанни и Люк вернулись после второго завтрака. И мы с Люком договорились о времени, когда он позвонит на следующий день, чтобы зачитать мне последний вариант своей речи.

— Я кое-что добавил к ней, — сказал он. — И хочу, чтобы ты первая услышала это.

Позднее пришли Тони и Дрейк.

— Я слышал, что тебя навещала твоя тетя, — заметил Тони с порога.

— Да. — Я повернулась к Дрейку. Он очень хорошо выглядел в шелковом черном костюме в тонкую белую полоску, совершенно таком же, как у Тони. Мне показалось, что он стал еще на несколько лет старше, очень возмужавшим и преуспевающим в делах. — Дрейк, тетя Фанни хочет переехать в Хасбрук-хаус, чтобы проследить там за порядком. Я сказала, что она может это сделать.

— Что? Подожди минутку, Энни.

— Спокойно, спокойно, — вмешался Тони. — По тому, что я слышал, это большой дом.

Я перехватила и расшифровала взгляд, который он бросил на Дрейка: «Не делай ничего, что может расстроить Энни». Огонь в глазах Дрейка сразу погас. Он пожал плечами.

— Хорошо. Я полагаю, что все в порядке. Временно, во всяком случае. Я буду слишком занят, а ты будешь в Фарти, так что она не сможет беспокоить ни тебя, ни меня.

— Она пытается сделать что-либо приличное, Дрейк. — Я пробовала защитить тетю Фанни, мне очень хотелось верить в нее. — Она хочет, чтобы у нас опять была семья. Я верю ей, и у меня не хватило сил, чтобы оттолкнуть ее. Во всяком случае, не сейчас.

Он кивнул.

— Это очень мило с твоей стороны, Энни, — заявил Тони, — думать о нуждах других в то время, как у тебя самой их полно. Присутствие в Фартинггейле такого человека, как ты, внесет свежую струю в жизнь поместья. Ты согреешь его, сделаешь таким, каким оно перестало быть с тех пор… с тех пор, как его покинула твоя мать. А теперь, — сменил тему Тони, — у меня есть приятные новости. Доктор Малисоф сказал мне, что они могут отпустить тебя в конце этой недели и ты продолжишь курс лечения в Фарти. Разве это не здорово?!

— О да! Я не могу дождаться, когда выберусь отсюда! — воскликнула я.

Мужчины рассмеялись, при этом Дрейк бросил мимолетный взгляд на Тони, чтобы убедиться, не засмеялся ли он по неосторожности первым. Я была поражена тому, как быстро Тони подчинил себе Дрейка. И как же тот изменился! Во всяком случае, я никогда не замечала, чтобы Дрейк был настолько почтительным к кому-нибудь.

Таттертон взял меня за руку.

— Я слышал, что ты удивительно послушная пациентка. Миссис Бродфилд просто в восторге от тебя, — добавил он, посмотрев в ее сторону. Вместо того чтобы изобразить на лице одну из своих искусственных улыбок, та посмотрела на меня и кивнула головой, ее глаза были наполнены настоящей симпатией и теплотой.

— Спасибо, — отозвалась я, улыбнувшись сестре.

— Однако, Энни, существует нечто важное, что ты скрываешь от меня.

— Скрываю?

— Дрейк сказал мне, что ты довольно хорошо рисуешь.

— Ты слишком преувеличиваешь мои способности, Дрейк!

— Я сказал правду, Энни. Ты хороший художник, — заявил он уверенно.

— Я только учусь рисовать, — обратилась я к Тони. Я не хотела, чтобы он разочаровался, увидев мою работу.

— Хорошо, я постараюсь найти одного из самых лучших учителей в городе и устрою, чтобы он приходил в дом и давал тебе уроки. Я не позволю скучать тебе, обещаю. Нам нужна новая картина Фарти, и я думаю, что никто другой не сможет ее сделать лучше тебя, Энни.

— Но, Тони, вы даже не видели и не знаете, что я могу делать.

— Думаю, что знаю.

Он задумчиво смотрел на меня острым, пронизывающим и в то же время глубоко сочувственным взглядом. Глаза его были прищурены. А я старалась понять, что же он имел в виду, сказав, будто знает мои способности. Что ему было видно во мне, чего не видела я сама?

— А вот еще один сюрприз. — Тони просунул руку в карман и вынул маленькую ювелирную коробочку. Я взяла ее и медленно раскрыла. В ней было золотое кольцо с великолепной жемчужиной. — Я долго копался в вещах, принадлежавших твоей бабушке, пока не нашел того, что, по-моему, будет лучше всего смотреться на твоей руке.

Он вынул кольцо из коробочки, взял мою левую руку в свою и не торопясь надел кольцо на палец. Он, казалось, совсем не удивился, что оно было моего размера.

— О Тони, оно восхитительно! — воскликнула я с восторгом. Кольцо с крупной жемчужиной, оправленной в розоватое золото, было действительно восхитительным.

Я подняла руку с украшением и повернула ее к Дрейку.

— Великолепное, — согласился он, одобрительно кивнув головой.

— Со временем все, что я имею, и все, что принадлежало твоей бабушке, будет твоим, Энни.

— Спасибо, Тони. Но вы и без того уже так много сделали для меня, что я просто не знаю, как благодарить вас.

— Просто отправляйся в Фарти и выздоравливай там. Большей благодарности я никогда и не надеялся получить.

Мне очень хотелось спросить его «почему?», но я вновь сказала себе, что все вопросы и, я надеялась, ответы на них будут произнесены в Фартинггейл-Мэноре. Внезапно я почувствовала, что было бы правильно, если бы тайны прошлого моей матери раскрылись для меня именно в том месте, где она жила.

На следующий день в условленное время позвонил Люк, чтобы прочесть мне новый раздел своей речи.

— Все в Уиннерроу знают о трагедии, случившейся в нашей семье, Энни. После того как директор школы представит меня в качестве лучшего ученика, который должен будет произнести речь, я попаду в центр всеобщего внимания. Поэтому я много думал о Хевен, о том, как, по ее мнению, я должен себя вести на церемонии и что должен сказать.

Энни, ты знаешь, что твоя мать всегда вдохновляла и стимулировала меня в моей жизни. Ведь когда она родилась, ее ожидала трудная, бедная жизнь, но она боролась и выбралась наверх, в основном за счет своих собственных сил. Она преодолела так много трудностей, выйдя из них достойно и красиво. Я уж не говорю о том, что Хевен ни разу не подала мне ни малейшего повода почувствовать себя лишним в вашем доме, хотя ей было больно видеть меня там, я знаю.

— Но, Люк, она никогда…

— Нет, Энни, это было совершенно естественно, что она испытывала боль. Я понимал и… — Его голос надломился. — И я любил ее за это. Любил по-настоящему. Да простит меня Бог, любил больше, чем свою родную мать.

— Я думаю, она знала это, Люк.

— Да, она знала это, — согласился Люк и сказал уже обычным голосом: — Я решил добавить в речи следующий абзац. Ты готова слушать?

— Мое ухо прилипло к трубке, Люк.

Я живо представила себе, как он выпрямился, каким серьезным стало его лицо, как он держит перед собой свою рукопись и читает.

— В Библии говорится, что для всего есть свое время. Время родиться и время умирать, время света и время тьмы. Сегодня счастливый день, великолепный день — время света, но для моей семьи это все еще время тьмы. Однако я уверен, моя тетя и мой… мой отец захотели бы, чтобы я осветил тьму и думал только о том, что для нашей семьи этот день олицетворяет надежду и перспективу. Он означает, что еще один потомок Тоби Кастила и его любящей жены Энни вышел из нищеты Уиллиса, чтобы стать тем, кем он способен стать. Итак, я посвящаю этот день памяти Логана и Хевен Стоунуолл. Благодарю вас.

Слезы лились у меня ручьями. Не в силах больше держать трубку около уха, я уронила ее на колени, продолжая плакать. Из трубки доносился голос Люка: «Энни? Энни? О Энни, я не ожидал, что заставлю тебя рыдать…»

Миссис Бродфилд, которая за дверью разговаривала с дежурившей сестрой, быстро вбежала в комнату.

— Что случилось? — взволнованно спросила она.

Я сделала несколько глубоких вдохов, пока не заглушила в себе горе и боль и смогла снова говорить. Тогда я подняла трубку.

— Люк, извини меня. Это замечательно. Они были бы так горды тобой. Но ты думаешь… — Я еще раз глубоко вздохнула. — Ты думаешь, тебе следует говорить…

— «Мой отец»? Да, Энни. В этот день мне особенно хочется навсегда прекратить все недомолвки. Я хочу гордиться тем, кто я есть. Ты думаешь, Логан стал бы возражать?

— Нет, я так не думаю. Я просто беспокоюсь за тебя и за возможные последствия.

— Что будет потом, не имеет значения. Я уезжаю в колледж, и, откровенно говоря, это единственный раз, когда я согласен со своей матерью — мне нет никакого дела до того, что думают лицемеры Уиннерроу.

— Я бы очень хотела быть там с тобою рядом, Люк.

— Ты будешь рядом со мной, Энни. Я знаю это.

Я снова начала рыдать, закрыв лицо руками.

Миссис Бродфилд с искаженным от гнева лицом бросилась вперед.

— Вы должны прекратить это немедленно! — вскрикнула она. — Положите трубку. Этот разговор вас слишком расстраивает.

Она быстро взяла у меня телефон.

— Это миссис Бродфилд, — представилась она Люку. — Боюсь, что вам придется прекратить этот разговор. Энни еще слишком слаба для такого эмоционального напряжения.

— Пожалуйста, отдайте мне телефон, миссис Бродфилд, — потребовала я.

— Хорошо, заканчивайте этот разговор. Но учтите, вы сделаете так, что вам станет плохо.

— Я не буду волноваться, обещаю.

Она неохотно вернула телефон.

— Извините, — послышался голос Люка. — Я не…

— Люк, это я. Все в порядке. Я чувствую себя нормально. Я буду держаться. А плачу, потому что счастлива тоже, счастлива за тебя.

— Будь счастлива за нас обоих, Энни.

— Я попытаюсь.

— Я позвоню тебе сразу же после церемонии и расскажу, как все проходило.

— Не забудь.

— Скорее я забуду, что надо дышать.

— Удачи тебе, Люк! — крикнула я и отдала телефон сестре, которая быстро положила трубку на место.

Я откинулась на подушки.

— Вы не оцениваете реально своего состояния, Энни, — начала она. — Вашему организму был нанесен ущерб не только физический, но и эмоциональный. Телефонный разговор, который только что имел место, может отбросить процесс вашего выздоровления на несколько месяцев назад.

В результате пролитых мною слез и перенесенной боли я действительно чувствовала, что сердце в моей груди стало подобно камню. Внезапно я стала задыхаться и, хватая ртом воздух, старалась приподняться. Кровь отхлынула от моего лица, щеки похолодели. Комната начала кружиться. Последнее, что я слышала, был крик миссис Бродфилд: «Стар!».

Затем для меня вновь наступило время тьмы.

Глава 8 ПРЕДПИСАНИЯ ДОКТОРА

Я словно падала в длинном темном туннеле, но постепенно стала различать в конце его свет. Приближаясь к нему все ближе и ближе, мне послышались какие-то звуки. Вначале это было похоже на шепот толпы, затем на жужжание сотен мух, облепивших оконное стекло в жаркий день позднего лета. Потом жужжание превратилось в слова, и я провалилась через нижнюю часть туннеля в яркий свет.

На мое лицо были направлены лампы очень яркого света. Я заморгала.

— Она приходит в себя, — сказал кто-то.

Отодвинув голову от света, я посмотрела в озабоченные карие глаза доктора Малисофа.

— Послушайте, как у вас дела, Энни?

Мои губы были настолько сухими, что я боялась оцарапать о них кончик своего языка. Тогда я попробовала сглотнуть.

— Что случилось?

Я снова заморгала и, повернувшись, увидела миссис Бродфилд, говорившую с ассистентом моего лечащего врача — доктором Карсоном. Сестра то и дело качала головой и возбужденно жестикулировала руками, по-видимому, объясняя, что со мной случилось. Я никогда не видела ее такой оживленной.

— Видите ли, Энни, в том, что произошло, — извиняющимся тоном произнес доктор Малисоф, — есть и моя вина. Мне надо было объяснить вам, насколько вы эмоционально слабы. Мы, кажется, сконцентрировали основное внимание только на ваших телесных недугах, в то время как существуют также эмоциональные и психологические проблемы. Полученные вами ранения являются гораздо более глубокими, чем они показались вначале.

Он снял с моей головы холодную салфетку и отдал ее миссис Бродфилд. Сев подле моей кровати, доктор Малисоф взял мою левую руку в свои ладони.

— Помните, когда вы спросили: «Все ли это, что со мной случилось», я засмеялся? — Я кивнула в ответ. — Однако мне не следовало смеяться. Я должен был вам объяснить, что имеются также эмоциональные и психические травмы. Может быть, тогда мы смогли бы предотвратить подобный срыв.

— Но что произошло? Все, что я помню, это чувство тяжести в груди и…

— Вы потеряли сознание. Эмоциональное перенапряжение. Дело в том, Энни, что вы не осознаете, насколько вы еще слабы, потому что мы делаем все, чтобы ваше состояние улучшалось, чтобы вы получали здесь должные лечение и уход. Но правда заключается в следующем: вам был нанесен ущерб по целому ряду направлений, в том числе по эмоциональному. Кожа на вашем теле получила ушибы, разрывы и царапины, то же самое произошло и с «кожей» на ваших чувствах и мыслях. Например, говорят: «Он толстокожий». Но речь ведь идет вовсе не о толщине кожи на теле, верно? Мы защищаем наши эмоции, защищаем наше мышление многими способами, а ваша защитная функция получила серьезные повреждения. Поэтому вы легко возбуждаетесь, вы уязвимы, не защищены. Понимаете?

— Думаю, что да.

— Хорошо.

— Сейчас мы должны сделать все для того, чтобы ваше физическое выздоровление не было приостановлено, а тем более прервано, если вы будете подвергаться сильным эмоциональным воздействиям. Человек не может быть здоровым физически, если он эмоционально болен. Здесь я проявил некоторую беспечность. Я должен был надежнее защитить вас, по крайней мере, до тех пор, пока вы не окрепнете, пока эта эмоциональная кожа не станет снова толстой. Вот что мы теперь должны сделать.

— Что все это означает? — Я не могла согласиться с доктором. Разве мои эмоции не в порядке? Кто бы мог остаться спокойным, случись с ним подобная трагедия? Кто бы мог продолжать жить как ни в чем не бывало, потеряв своих родителей, оказавшись парализованным, обнаружив, что вся жизнь вывернута наизнанку? В тот день у меня было сильнейшее желание дать волю своим слезам и стенаниям, но я изо всех сил сдерживалась, чтобы люди не испытывали неудобства в моем присутствии.

И вот теперь доктор говорит мне, что эмоционально я — полная развалина. Достаточно мне взглянуть в зеркало, чтобы увидеть себя окончательно раздавленной и разбитой. Я поежилась при этой мысли.

— Миссис Бродфилд рассказала мне о ваших посетителях и телефонных разговорах. — Он слегка поморщился, покачав головой. — Мы вынуждены будем ограничить на какое-то время ваши контакты, чтобы защитить вас. Я понимаю, что вам это будет не особенно приятно первое время, но поверьте нам и позвольте делать то, что мы считаем необходимым для вашего полного выздоровления, для того чтобы вы гораздо быстрее вернулись к нормальной жизни.

— У меня было не так много посетителей… только Тони и Дрейк, а также моя тетя и Люк. И звонок мне был только от него, — запротестовала я.

Доктор повернулся к миссис Бродфилд, которая покачала головой, словно я, как сумасшедшая, бормотала что-то несуразное.

— Видите ли, дело не в количестве людей, которые приходят или звонят по телефону, а в том, какое воздействие оказывают эти визиты и звонки на вас, — объяснил доктор Малисоф озабоченно. — Однако вам повезло. У вас есть место, где вы сможете поправить свое здоровье не хуже, чем в любом терапевтическом госпитале. В прекрасной спокойной обстановке, изолированной и защищенной от окружающего мира, ваше тело и ваш дух окрепнут гораздо быстрее.

Он похлопал меня по руке и встал.

— Могу ли я заручиться вашими доверием и поддержкой, Энни?

— Да, — сказала я тихим, робким голосом, как маленькая девочка.

А может, я снова стала маленькой? Может, я вернулась в то время, когда самые пустяковые вещи могли вызвать у меня слезы и наполнить сердце печалью? Только теперь у меня нет моей мамы и моего папы, к которым я могла бы побежать за сочувствием и утешением…

— Вот и хорошо, — одобрительно сказал доктор Малисоф.

— После случившегося я должна буду оставаться теперь в больнице дольше?

— Мы посмотрим.

— Как она? — услышала я голос Тони, неожиданно появившегося в дверях моей комнаты. У него было красное лицо, шелковистые седые волосы растрепаны, двубортный темно-синий костюм, потерявший форму, измят. Создавалось впечатление, что всю дорогу от машины сюда он бежал.

— Сейчас все в порядке, — успокоил его доктор Малисоф. — Не было никакой необходимости в вашем столь поспешном приезде, мистер Таттертон. — Он перевел взгляд на миссис Бродфилд, которая что-то делала с полотенцами и салфетками для мытья.

— Слава Богу, — произнес Тони, бросаясь к моей кровати. — Я подумал… так что же произошло?

— Случай эмоциональной перегрузки. У нас с Энни только что состоялся хороший разговор на эту тему, и она понимает теперь, что мы должны делать. Прав я, Энни? — Я кивнула. Он снова потрепал меня по руке и вышел из комнаты.

— Одну минуту, — окликнул его Тони и вышел вслед за доктором.

Я слышала, как они тихо переговаривались в коридоре. Ко мне подошла миссис Бродфилд, поправила на кровати одеяло и взбила подушку. У нее было суровое, холодное выражение лица, а немигающие, устремленные в одну точку глаза походили на бусинки.

— Они не собираются обвинять вас, правда? — спросила я, думая, что сестра переживает из-за случившегося.

— Меня? Почему кто-то должен обвинять меня? Ведь я не могла ограничивать часы посещений или отрубать звонки к вам по телефону.

— Я просто подумала…

— О нет, Энни. Теперь, если что-либо случится, каждый согласится со мной, что я тут ни при чем.

Широкая самодовольная улыбка расплылась по лицу сестры, и она стала похожей на надменного кота, укладывающегося вздремнуть на мягком удобном диване.

Через несколько минут Тони вновь вошел в комнату и приблизился к моей кровати.

— Ты на самом деле чувствуешь себя уже лучше?

— Да, Тони.

Он выглядел таким озабоченным, его голубые глаза затуманились, морщины на лбу сделались глубже.

— Я тоже проявил беспечность. Я должен был понимать…

— Теперь каждый должен бить себя в грудь и обвинять себя и других?! Все в прошлом. Пожалуйста, давайте забудем это.

— Нет, мы не собираемся забывать этого. Доктор сказал мне все, что он сказал тебе. Я уже согласился с ним. Сейчас отдаются новые распоряжения.

— Новые распоряжения?

Он кивнул миссис Бродфилд, и она тут же подошла к моему телефонному аппарату и отключила его, вытащив вилку из розетки на стене.

— Мой телефон! — взмолилась я.

— Пока никаких звонков, Энни. Это предписание доктора.

— Но мне должен будет позвонить Люк сразу после выпускной церемонии в школе, чтобы рассказать, как приняли его речь! — вскричала я в отчаянии.

— После того как я покину эту комнату, то сразу же спущусь к телефонному оператору и скажу, чтобы все звонки к тебе были переадресованы в мое бюро, где я или Дрейк сможем записать их содержание. Всю информацию я немедленно буду доставлять сюда. Обещаю это, а ты прекрасно знаешь, что я выполняю свои обещания, не так ли?

Я отвернулась. Люк будет чувствовать себя ужасно, ведь для него так важно поговорить со мной после церемонии. Слезы готовы были снова вырваться наружу, а мое трепещущее сердце превратиться в грохочущий барабан в моей груди. Но я вспомнила лекцию, которую прочитал мне доктор Малисоф. Я должна выработать в себе толстую кожу, иначе замедлю процесс выздоровления. В конце концов, нужно принести некоторые временные жертвы.

— Мы стараемся все делать для твоего блага, Энни, все, что считают необходимым самые лучшие врачи и сестры. Поверь мне. Пожалуйста.

— Я верю вам, Тони. Мне только жаль Люка.

Тони посмотрел на меня с большой нежностью и сочувствием.

— Вот что я скажу тебе. Я пошлю ему от тебя телеграмму прямо сейчас с пожеланием успеха. Поднимет это ему настроение?

— О да, Тони! Прекрасная идея!

— И… и я позвоню ему сам и скажу, что у тебя все в порядке, но что доктора сделали новые распоряжения и в течение какого-то времени тебя никто не должен беспокоить.

— Пожалуйста, скажите Люку, пусть он не винит себя за то, что этот его звонок меня растревожил.

— Конечно. И если я почувствую, что он не верит мне, я попрошу доктора позвонить ему, — предложил Тони с нежной улыбкой.

— Вы сделаете это?

— Энни. — Его лицо стало серьезным. — Я сделаю все, что в моей власти, чтобы снова поставить тебя на ноги. Я знаю, нелегко будет вернуть тебе счастье, потому что ты потеряла людей, которых любила сильнее всего в своей жизни, но я прошу лишь одного — возможности хотя бы в малейшей степени заменить их. Позволишь ли ты мне попытаться это сделать?

— Да, — тихо промолвила я, находясь под впечатлением его напряженного взгляда и решительного голоса. Не тот ли голос слушала моя мать, когда он молил ее о прощении? Как она могла отвергнуть его?

— Спасибо. А теперь я оставлю тебя отдыхать, а вечером зайду.

Тони наклонился и поцеловал меня в лоб.

— Дрейк тоже дожидается вестей о тебе.

— Передайте ему мой привет и поцелуй.

— Непременно. У него дела идут исключительно. Из него получится очень хороший администратор, так как Дрейк обладает уверенностью в себе и самолюбием. В некоторых отношениях он напоминает меня самого в молодости, — добавил он с ноткой гордости в голосе.

Миссис Бродфилд вышла из комнаты вместе с Тони и плотно закрыла за собой дверь.

«Больше никаких телефонных звонков, никаких посетителей! Но это будет недолго, — думала я, — и скоро я окажусь в Фарти. Может быть, волшебство, которое, как мы с Люком считали, обитает там, проникнет в меня и ускорит выздоровление?»

Миссис Бродфилд, выполняя, я была уверена, приказ доктора, превратилась в неприступную крепость. Для того чтобы пройти ко мне, требовалось ее согласие даже для «розовых леди». Большую часть времени моя дверь теперь была закрыта. Как я ненавидела все эти меры предосторожности! Всякий раз, оставаясь в одиночестве, я оплакивала своих родителей. Когда сестра находила меня в слезах, она выговаривала мне и предупреждала, что это может вызвать новый упадок сил. Но я не могла ничего поделать с собой. Я все время представляла прекрасную улыбку моей матери, улыбку, которую я больше никогда уже не увижу; слышала удивительно теплый смех моего отца, смех, который я тоже не услышу никогда в жизни.

Верный своему обещанию, Тони пришел в больницу сразу, как только переговорил с Люком. Я слушала, как он пересказывал описание Люком нашей выпускной церемонии.

— Погода стояла превосходная, на небе не было ни облачка. Он сказал, что после того, как его представили и он поднялся на сцену, в зале воцарилась глубокая тишина. Он хотел, чтобы я обязательно заверил тебя, что после окончания речи все встали и устроили ему овацию. — Тони улыбнулся. — Он сказал, что его мать первая вскочила на ноги, но за ней тут же последовали и другие. И все спрашивали о тебе.

— О Тони, мне так плохо из-за того, что Люк не может позвонить мне, — сказала я и застонала.

— Нет-нет, не надо. Он все прекрасно понимает. Он хороший парень и думает только о твоем благополучии. Он просил, чтобы ты не беспокоилась о нем, а восстанавливала свои силы как можно быстрее. — Лицо Тони вдруг осветилось и засияло. Он выпрямился и торжественно произнес: — Теперь о том, чего ты давно дожидалась: доктор Малисоф подписал бумагу о выписке тебя из больницы. Завтра утром я забираю тебя в Фарти.

— В самом деле?

Эта новость взволновала меня и в то же время опечалила. Наконец я увижу Фартинггейл-Мэнор, место, попасть куда я мечтала всю свою жизнь, мой сказочный замок! Но поеду туда под покровом траура, без мамы и папы. И я не поднимусь по этим высоким и широким ступеням, не пройду через арочную входную дверь. В Фарти внесут калеку-сироту.

— Почему такое кислое лицо? — Улыбка его стала затухать.

— Я подумала сейчас о моих родителях. Ах как замечательно, если бы мы все вместе могли поехать с Фартинггейл.

— Да. — В глазах Тони появилось задумчивое выражение. — Это было бы действительно замечательно. Во всяком случае, — он быстро взял себя в руки, — я достал тебе очень удобную коляску. Она прибудет во второй половине дня, и миссис Бродфилд поможет тебе пользоваться ею.

— Спасибо, Тони. Спасибо за то, что вы уже сделали, и за то, что продолжаете делать.

— Я говорил тебе, как отблагодарить меня — скорее поправляйся.

— Я постараюсь.

— Итак, завтра ты начнешь свое путешествие к счастью и здоровью.

Он наклонился, чтобы поцеловать меня в щеку, но, прежде чем губы его коснулись моей кожи, Тони замер на миг, закрыв глаза, и глубоко втянул в себя воздух.

— Жасминовые духи, как я понимаю. В Фарти их целые литры. — Затем поцеловал меня, и его губы задержались на моей щеке дольше, чем я ожидала. Наконец он выпрямился и посмотрел на меня незнакомым пристальным взглядом. — Тебя многое ожидает в Фарти, многое, что будет твоим по наследству и доставит тебе удовольствие.

— Я с нетерпением ожидаю встречи с ним.

Через час после его ухода была доставлена инвалидная коляска. По указанию Тони ее обернули широкой розовой лентой. Миссис Бродфилд быстро сняла ленту и раскрыла коляску с блестящими хромированными частями. Сиденье и спинка были обтянуты мягкой коричневой кожей, а подлокотники — замшей. Даже опоры для ног имели мягкие подушечки.

— Мистер Таттертон, должно быть, приказал сделать ее по специальному заказу, — заметила миссис Бродфилд. — Я никогда не видела ничего подобного.

Она подкатила коляску к кровати, и я получила представление о том, каким образом меня будут пересаживать каждое утро с постели в эту коляску.

Вначале сестра подняла переднюю часть кровати до предела, чтобы я оказалась в сидячем положении. Затем она обошла кровать и, сняв с меня одеяло, подняла мои ноги и повернула меня так, что ноги свесились с края кровати. Они свободно болтались, как будто не были связаны с телом. И я не чувствовала никакой боли, я вообще не чувствовала ног.

После этого миссис Бродфилд снова обошла кровать, просунула свои руки мне под мышки и подняла меня таким образом, чтобы я съехала с края кровати и опустилась в коляску, правый подлокотник которой был сложен, не мешая при посадке. Вся эта процедура изрядно смутила меня. Я чувствовала себя беспомощным младенцем. Мне неприятна была эта зависимость, но что я могла сделать?

Когда я оказалась в коляске, сестра зафиксировала правый подлокотник и подрегулировала опоры для ног, чтобы они стояли на них плотно.

— Этот маленький рычаг заклинит коляску и не даст ей укатиться. Чтобы начать двигаться, не надо прилагать больших усилий. Делайте легкие, мягкие движения руками и давайте возможность силе инерции двигать вас вперед. Когда вы захотите повернуть вправо, ухватитесь за это металлическое кольцо на одном колесе, а когда влево — за такое же кольцо на другом колесе. Теперь поезжайте попрактикуйтесь немного.

И я стала ездить по комнате.

Как мне не хватало сейчас поддержки Дрейка или Люка. Дрейк сравнил бы меня с маленькой девочкой в игрушечном вагончике или на моем первом трехколесном велосипеде. Люк тоже сказал бы что-нибудь смешное, только глаза выдали бы его глубокую грусть. Миссис Бродфилд наблюдала за мной, давая советы, а затем заявила, что мое катание закончилось. Она подкатила меня обратно к кровати и, повторив всю процедуру в обратном порядке, уложила меня в кровать. Затем отвезла коляску в сторону и вышла из комнаты, чтобы позаботиться о моем обеде.

Я лежала и смотрела на свой «экипаж», понимая, что нам суждено стать добрыми друзьями. Хотя Тони предпринял громадные усилия для того, чтобы коляска выглядела как обычное удобное кресло, он не мог скрыть его назначения. Я была инвалидом, калекой, приговоренной к зависимости от других людей и механических помощников. Все деньги и вся дорогая помощь не могли изменить ситуацию. Только я одна способна была это сделать. Полная решимости, я дала себе обещание добиться своего.

На следующий день вокруг меня создалась такая нервозная обстановка, что миссис Бродфилд пришлось чуть ли не захлопнуть дверь в мою комнату, чтобы изолировать меня до отъезда. Больничные сестры, которые и раньше часто останавливались у моей комнаты, чтобы просто поболтать или одолжить журнал, приходили попрощаться и пожелать мне всего хорошего. Подходили также помощницы сестер и санитары. И даже моя «розовая леди» постаралась навестить меня как можно раньше.

Накануне вечером Тони принес мне коробку, в которой лежало розово-лиловое платье. Хотя оно и выглядело совершенно новым, я поняла, что платья такого покроя носили лет двадцать пять или тридцать тому назад.

— Это платье принадлежало твоей матери, — объяснил он. — Я купил его для нее, когда она отправилась в Уинтерхевен. Твой размер примерно такой же, каким был у нее в то время. Тебе нравится платье?

— Оно, конечно, великолепно, Тони. Но этот наряд не соответствует тем вещам, какие носят девочки сегодня, но поскольку это платье моей матери…

— Она прекрасно выглядела в нем, и, во всяком случае, Энни, ты не должна быть рабом прихоти. То, что красиво, не имеет времени. Большинство молодых девушек в настоящее время не понимают этого, они стали жертвами моды, рекламы, меняющихся пристрастий. Я уверен, что ты унаследовала от своей матери ее хороший вкус и сумеешь оценить фасон, который вечен.

Я не знала, что на это ответить. Моя мать хотела, чтобы я выглядела красиво, но она всегда позволяла мне самой выбирать одежду, никогда не пытаясь навязывать мне свои вкусы. И мой отец получал удовольствие, видя меня в свитерах и джинсах, размер которых значительно превышал мой собственный. Поэтому иногда он называл меня «Мисс Би-Боп».

Хотя я думаю, что Тони отчасти был прав. В отличие от большинства девочек моего возраста мне нравилось наряжаться. Эту черту я унаследовала от матери.

— Я принес его, чтобы ты надела его завтра, в тот особый день, когда ты покинешь больницу и вернешься в Фарти.

— Вернусь?!

— Я имею в виду, вернешься со мной в Фарти, — быстро поправился он. — Кроме того, если на тебе будет надето что-то из вещей твоей матери, то это принесет тебе удачу.

Меня не надо было больше уговаривать.

На следующее утро миссис Бродфилд помогла мне надеть это платье и подкатила меня к зеркалу. Я могла видеть себя только до пояса, но уже этого было достаточно для подтверждения, что в этом платье я действительно была похожа на мою мать. Сестра любезно помогла причесать мои волосы так, как это делала моя мама, судя по ее ранним фотографиям. Хотя мои волосы были светлее маминых, но тоже имели роскошный вид, а теперь, когда они были причесаны на один и тот же манер, нас можно было принять за двойняшек.

Когда в комнату вошел Тони и увидел меня в платье моей матери, его лицо просветлело. Его глаза почти втягивали меня в себя. Он так долго молча глядел на меня, что мне сделалось не по себе.

— Я готова, Тони, — произнесла я, чтобы вывести его из этого состояния.

Его взгляд сразу вернулся к действительности.

— Да-да, Энни, поехали.

Он весь сиял, словно помолодел на несколько лет. Таким я его еще не видела. Возможно, из-за тонкого летнего голубого костюма, который оттенял голубизну его глаз. Не было и теней вокруг глаз, которые я временами замечала у него. Щеки порозовели, волосы казались более густыми и блестящими. Тони шел рядом, когда миссис Бродфилд, выкатив меня из больничной комнаты, везла вдоль коридора до лифта. Сестры с этого этажа еще раз пожелали мне удачи и помахали вслед.

Я чувствовала, как сильно колотилось мое сердце. Отзвук той ужасной аварии на дороге в Уиннерроу немного утих во мне, но звук голоса отца, произносящего мое имя, по-прежнему остался.

Прежде чем закрылись двери лифта, я обернулась и посмотрела вдоль коридора. Сестры и доктора вернулись к своим обязанностям. Я представляла теперь для них просто вчерашнего пациента, медицинскую карту которого надо отправить в архив и чье имя вычеркнуть из списков. Внезапно я вспомнила о другом.

— Мои открытки! Мы оставили их на стене!

— Открытки? О да, твои открытки с пожеланиями скорого выздоровления. Не беспокойся. Я скажу, чтобы их привезли в Фарти, — обещал Тони.

Мне стало так грустно от мысли, что я забыла их там. Забавную открытку Люка, красивую открытку Дрейка… И тут я поняла, что я не взяла с собой ничего из Уиннерроу, ничего от Люка. Я даже не надела браслета с брелоком.

Двери лифта открылись, и меня подкатили к стоявшему лимузину.

— Энни, это мой шофер Майлс. Он очень хорошо знал твою мать, — сказал Тони, глядя на мужчину.

— Рад видеть вас, мисс Энни, и очень рад, что вас выписали из больницы, — произнес Майлс и приподнял фуражку. Я заметила в его глазах и на губах улыбку восхищения и счастья. Я была уверена, что напомнила ему мою мать.

— Спасибо, Майлс.

Шофер распахнул заднюю дверцу. Затем под руководством миссис Бродфилд меня пересадили из коляски в автомобиль. Тони настоял на том, чтобы воспользовались и его помощью. Он первым забрался в автомобиль и взял меня из рук сестры. Плотно прижал к своей груди и осторожно втянул на сиденье. Его губы коснулись моей щеки. Я удивилась, как крепко прижимал меня Тони к себе, и у меня мелькнула даже мысль, что он меня вообще не отпустит. Но этого не случилось. Он велел Майлсу сложить коляску и положить ее в багажник. Миссис Бродфилд присоединилась к нам в салоне, шофер завел мотор, и лимузин тронулся. Так началась моя поездка в Фартинггейл-Мэнор, поездка, которую, я уверена, не забуду никогда.