Все началось с развода

— Родной, я вообще не могу на тебя злиться, ты же самый прекрасный малыш. Ты же у меня такой хороший, ты такой весёлый. А самое главное ты безумно добрый, как на тебя можно злиться, радость моя?

Я чувствовала, что Митю что-то тревожило, но он, вроде бы успокоившись, начал подрёмывать, я гладила его по спине и слегка похлопывала по попе, чтобы покрепче уснул. Сама лежала и думала о том, что из-за одного поступка самодура старого страдают не только дети, но и по факту внуки, и поэтому, ну что мне оставалось делать?

Я только сильнее злилась.

Утром Митя был не в настроении, и из-за этого я даже пропустила утреннюю выкладку сторис. Внук ходил, натыкался на углы и вообще вёл себя максимально неконтактно.

В этот момент материнское сердце дрожало, хотелось позвонить Альберту и нарычать на него, что он полоумный осел, который не замечает ничего, кроме своих проблем, и в этом своём неведении он умудряется в геометрической прогрессии создавать проблемы другим.

НУ нет, я не стала ничего такого делать.

Зина звонила, спрашивала, как Митя и что у нас вообще по делам.

— Он очень странный. Ты заметила, что он думает, будто бы на него кто-то обижается? Это вы что-то с Даней не так сказали?

— Нет, мам, ты что, как ты могла такое подумать?

— Но он мне говорит о том, что если деда его не забирает, я его не забирала неделю, то, значит, на него все обиделись. Признавайтесь, кто у вас там такой языкатый, что вложил это дерьмо в голову внуку.

— Мам, ну я не знаю. Таких разговоров вообще не было. Он даже не спрашивал почему его не забирают:

Я тяжело вздохнула, не нравились мне такие ответы, меня вообще эти ситуации больше раздражали.

— Но в остальном все у нас хорошо.

— Я рада. Митя ещё сегодня у тебя останется или как?

— Пусть останется, я попробую с ним ещё поговорить.

Но ничего другого выяснить не удалось.

Митя пыхтел, как ёжик. И не поддавался ни на какие разговоры.

К обеду следующего дня Даня сам заехал за сыном и рассыпался в благодарностях.

— Спасибо огромное. Очень выручили тут с поездкой стараемся подбить все дела как можно быстрее и оптимальнее. И тут ещё новые контракты, поэтому я немного в запаре, а Зина тоже особо не может крутиться и выворачиваться.

— Да, все хорошо. — Произнесла я, прикусывая губы.

— Главное, чтобы у тебя, мам, все было нормально, а то все равно некомфортно, что какое-то недопонимание в семье висит.

— Угу — заметила я и, поправив на Мите рюкзак, проводила детей.

После обеда я выехала к Петру Викторовичу, рассадила гортензии с его женой и вернулась домой ближе к четырем.

Когда я уже загнала машину на территорию участка мне пришлось выйти, потому что у калитки на почтовом ящике был оборван замок.

Сигналка не сработала, значит вероятнее всего, это было, когда переустанавливали ворота.

Я застыла, собираясь вытряхнуть из ящика всю почту, и в этот момент мне со спины донеслось.

— Алена, Алена! — голос нервный, женский.

Я медленно обернулась, потому что не узнала, кто мог меня так звать.

И в следующий момент нахмурила брови.

— Алёна!

Беременная женщина, выбравшись из темно-синего паркетника, перебегала дорогу мне навстречу.

42.

Я скептически изогнула бровь и качнула головой, намереваясь открыть калитку и зайти на территорию участка.

— Алёна, подождите, подождите, — задохнувшись бежала.

НУ, наверное, Элла.

Другой беременной у нас в наличии где-то тут не бывало.

Я сложила руки на груди, придерживая в одной из них стопку из писем, и покачала головой.

— Алёна, Алёна, здравствуйте, я вам звонила.

То, как я вздохнула, можно было сравнить разве что с дыханием огнедышащего ящера, потому что я не понимала, какого черта беременной любовнице моего мужа необходимо от меня.

Скажу больше, я свято верила в то, что беременная любовница мужа и бывшая жена это люди с разных планет, и в принципе точек пересечения ни по каким осям у них быть не может.

— Алёна, Алёна, вы не отвечаете на мои звонки. Походу меня вообще заблокировали.

НУ, предположим, заблокировала.

НУ что меня теперь за это казнить?

— Ален, я понимаю, что, ну, моё появление это вообще очень странно, и мой звонок, конечно, очень странный, но я действительно хотела найти какой-то общий язык, потому что я прекрасно понимала, что вы для Альберта все равно остаётесь до сих пор той величиной, которую он будет по определению всегда брать в расчет.

— затараторила Элла, стараясь до меня донести что-то до того момента, как у меня сдадут нервы, и я скроюсь за калиткой.

— Для начала не мешало бы представиться. — Сказала я, вздохнув, и поняла, что, видимо, тут дело не до хороших манер, с учётом того, как тараторила Элла.

— Простите. Меня зовут Элла, я…

— Любовница моего мужа, — закончила я специально сделав на этом провокацию.

А как ещё называется женщина, с которой он по факту изменял законной супруге, но при этом никоим образом не зарегистрировал отношения до сих пор.

По лицу Эллы, которое сейчас было в связи с беременностью, немного одутловатым, скользнула тень презрения, но она все же проглотила эту колкость.

— Вот вы знаете меня, я знаю вас но, не испытываю радости от этого знания, —честно выдала я и покачала головой — Вы зачем-то определённым ехали, все-таки передать белье Альберту или как?

— Какое белье? — в непонимании нахмурилась Элла и покачала головой. — Ален я понимаю, что я вообще не имею права находиться здесь и разговаривать с вами, потому что отдаёт это бредом.

— Да, — согласилась я, выбешивая ещё сильнее Эллу, и качнула головой.

— Да, я все это понимаю, но я бы никогда не обратилась к вам, если бы не была на ‘самом деле в такой дурацкой ситуации.

— Какая дурацкая ситуация у вас? Может быть, вы увели женатого мужчину из семьи? Вы забеременели от него, вы, так понимаю, со дня на день родите, но при этом вам необходимо зачем-то общаться с его бывшей женой, и я даже не знаю, от кого поступило предложение, чтобы бывшая жена переехала и все стали жить дружной шведской семьей.

— Ален. Я понимаю, как это бредово звучит, но я действительно не представляю, что делать с Альбертом. Одно дело, когда это человек, который находится в семье, он с радостью и счастьем приходит к своей любовнице, ищет там какую-то отдушину, получает какие-то эмоции. Но совсем другое дело, когда это человек, который ушёл из-за любовницы, из семьи, и при этом он.

— Он недоволен, — закончил я за Эллу, и в ее глазах мелькнуло что-то похожее на раздражение и злобу.

— И я понимаю, что все это не так. То есть это какой-то переломный момент, что ли, и я действительно всеми силами стараюсь балансировать на этом участке, чтобы не потерять и хорошего расположения Альберта и при этом не выглядеть в его глазах злобной разлучницей.

Я молчала, что я ещё могла на это сказать?

НУ, как бы она, в принципе, логично действовала.

— Но, Ален, я не знаю, что делать. Он больше недели не просыхает. Он не отвечает на звонки, я не могу его нигде найти. Он не приезжает в городскую квартиру, он сбрасывает меня постоянно. Когда я все-таки до него дозваниваюсь, он что-то мычит нечленораздельное, я не знаю, где он находится. Я не знаю, появляется ли он на работе или как-то ещё. Я действительно, я сейчас нахожусь в таком состоянии беспомощности, что, ну, на самом деле, это самый крайний случай ехать к бывшей жене любовника для того, чтобы понять, что происходит.

— Я тоже не знаю, что происходит. — Спокойно ответила я и продолжила: — Вы, когда уводили это счастье из семьи, вы разве не догадывались, что за любым сильным мужчиной стоит терпеливая женщина, стоит и, как водится, чаще всего, брюзжит.

Элла тяжело задышала, обхватила отёкшими руками живот, стараясь приподнять его, а я вспомнила это дурацкое чувство, когда безумно тянет поясницу и Альберт в такие моменты, когда я ходила, что с Зиной беременная, что с Гордеем, приподнимал мне живот, чтобы я хотя бы дышать могла нормально, потому что, блин, Альберт здоровый, как медведь, и дети у нас, соответственно, рождались точно такие же крупные. Поэтому ходила я беременная достаточно массивной, у меня живот, как лоджия, выдвигался вперёд.

Я прикусила губу, понимая, что воспоминания молодости резанули по сознанию с такой силой, что хотелось взвыть.

И взвыть хотелось, потому что рядом, напротив, стояла женщина, которая сейчас находилась в той же ситуации, что и я когда-то.

— Ален, я...Я, честное слово, я, может быть, где-то на уровне подсознания все это понимала. Но, Ален, что мне сейчас делать? Я не знаю, к кому идти за помощью.

Мы разговаривали с вашей дочерью, но это же надо быть полной идиоткой, чтобы не понимать, что я не та личность, которая достойна каких-то ответов. Я же прекрасно понимаю, что ваши дети винят меня в развале семьи. И поэтому я просто не представляю, что делать. Где мне искать Альберта. Я. Я полностью сейчас потеряна.

— Ну, скажу вам, честно... — вздохнула я, прикладывая ладонь к груди, — у меня вы его не найдёте.

43.

Произнеся последнее, я бросила косой взгляд на письма, зажатые в руке, и покачала головой, какой-то сюр, самый настоящий, кто бы мне сказал полгода назад о том, что я буду стоять и выслушивать панику от беременной любовницы бывшего мужа, я бы смеялась очень громко и однозначно не верила бы, но я оказалась именно в этой ситуации и, кроме как брюзжащего такого нервного раздражения, ничего не испытывала. Наверное, отчасти из-за того, что понимала, что все, что сейчас происходит, это вина двух людей: кобеля и любовницы, и поэтому я не понимала, какое отношение к ним имеет, имеет весь остальной народ.

— Алёна, пожалуйста, — дёрнулась ко мне Элла и постаралась перехватить за руку, когда я развернулась в полоборота и сделала шаг к калитке. — Алёна…

Одутловатые пальцы перехватили меня за запястье, и я заострила на этом внимание, вцепилась взглядом в это прикосновение и подняла потемневшие глаза на Эллу.

Она, поняв, что перешла какую-то лично мою границу медленно разжала руку и сделала шаг назад, а я покачала головой.

Беременность шла не всем.

Вот, например, Зина беременной была очень красивой, настолько красивой, что даже я удивлялась, а я своего ребёнка любила, я видела Зину и в десять лет, когда она была миниатюрной кокеткой, и в четырнадцать лет, когда она бунтовала от гормонов, и в восемнадцать лет, когда она стала взрослой девушкой. И во всех образах дочь для меня всегда была красивой, но когда она ходила беременной Митей, она светилась изнутри настолько сильно, что светом своим могла ослеплять. Зина не отекала, Зина не набирала почти лишнего веса, она была прям той куколкой, к которой обычно хочется подойти, погладить по животику, как будду.

А глядя на Эллу, я понимала, что ей беременность не шла, она была очень отёкшая. Она страдала одышкой. И, судя по тонким мелким ниточкам вен, проступающих на щеках у неё было что-то именно по этой теме, наверное, не посещала флеболога перед тем, как забеременеть.

Это я сейчас, конечно, надергалась умных слов. Когда сама ходила беременная, я тоже никого не посещала, но, извините, я была молода и здорова. Как горная коза я умудрялась, что с Зиной, что с Гордеем, ещё полы помыть, перед тем, как поехать в роддом. Но если бы я беременела после сорока, я бы обязательно прошла полный курс всевозможных обследований, потому что ресурсы организма истощаются. В нас становится меньше гормонов, в нас становится меньше минералов и так далее.

И это влияет на развитие ребёнка и на дальнейшее здоровье матери.

Чем думала Элла?

Хотя здесь я прекрасно понимала, что Элла думала тем, чтобы быстрее захомутать женатого папика. И все. Я ещё не удивлюсь, что она с момента встречи и знакомства с Альбертом сидела на жёсткой гормональной терапии для того, чтобы побыстрее залететь.

— Ален, я правда не знаю, что делать. Вы мне хоть скажите, где его можно поискать.

— НУ я-то откуда знаю? Фу Задала логичный вопрос я и взмахнула рукой. — Элла - я вам отдала мужа? Отдала. Я не забрала у него ничего. Вам нужно было только поднапрячься и взять, почему вы приезжаете ко мне, задаёте дурацкие вопросы относительно того, где Альберт? Альберт это теперь ваша зона ответственности его грязные носки и нестиранные трусы это ваша зона ответственности, его запои.

Это ваша зона ответственности.

Элла облизала обветренные губы и тяжело задышала.

Живот опять перехватила.

— Алёна, вы несправедливы. Я понимаю, у вас нет никаких объективных причин для того, чтобы меня любить.

Я перевела на неё растерянный взгляд и мысленно сама себе заметила о том, что вот о таких извращениях я не то что не слышала, я даже представить такого не могла.

— Ален, я все это прекрасно понимаю. Я была готова морально к тому, что вы вообще не станете со мной разговаривать, как и было в прошлый звонок, просто кинете нахрен трубку и все, только сейчас шваркните у меня перед лицом дверью.

НУ, если вы все равно здесь стоите, если вы все равно со мной разговариваете, то хотя бы дайте мне хоть какой-то намёк, что мне сейчас делать. Мне со дня на день рожать. Я действительно не знаю как мне рожать? Я думала, что Альберт будет рядом в этот момент.

Ну это она, конечно зря.

Мужик после на пятом десятке и так тот ещё киндер сюрприз, а тащить его в родовую.

Ну как по мне, это глупо.

Особенно если учесть, что этот киндер сюрприз попробовал уже в вольной жизни, знает, что от любой бабы можно гульнуть. Что его остановит после ситуации с родами пойти и найти кого-то помоложе? Ребёнка-то у него содержать денег однозначно хватит, а вот нужна ли будет ему в придачу мамочка этого ребёнка, я не была уверена, а иметь кого-то можно и без набора возраста.

— Элла, я действительно не знаю, где Альберт, узнавать я это тоже не собираюсь.

И мой вам совет на данный момент — езжайте в роддом, спокойно ложитесь и начинайте рожать. Ну как родите надеюсь, молодой папаша сподобится и приедет вас поздравить.

У Эллы задрожали губы, а что я ещё могла ей ответить? Давайте, проходите, сейчас мы зайдём в дом, я начну звонить Альберту, и, может быть, мы его где-нибудь найдём.

— Ну нет Алёна. Помогите, я вас по-человечески прошу.

— Элла, я не знаю, чем вам помочь. Если бы он прятался у меня в подвале, я бы первой бандеролькой вам его отправила, но он не прячется у меня в подвале. Я понятия не имею, где Альберт. Мне неизвестно не то, чем он занят, с кем он занят и как он занят:

На словах «с кем он занят», у Эллы на щеках расцвели красные пятна, она тяжело задышала, стараясь не поддаться эмоциям.

— Поэтому прошу извинить. Я знать не знаю где Альберт? А вам рекомендую действительно ехать в роддом и спокойно рожать.

Элла стояла ещё несколько секунд, потом нервно, порывисто кивнула и развернувшись, пошла в сторону машины.

Я проследила за тем, как она, едва помещаясь за руль, села в авто и завела его.

Она развернула машину поперёк дороги, чтобы сдать назад.

Я все-таки ухватилась за калитку, потянула её на себя, пикнула ключом и в следующий момент услышала шелест гравия, который был на съезде с дороги.

Резко обернувшись, я увидела, как машина летит на меня.

Я с ужасом поняла, что я не успеваю нырнуть в калитку.

У меня просто не было этих секунд.

44.

Альберт:

Проснулся с головной болью.

Посмотрел в бок, увидел начатую бутылку.

Вздохнул.

А дыхание было, как у огнедышащего дракона. Медленно встав, я можно сказать, соскрёб своё тело с рабочего дивана. Надо хоть для приличия заехать домой.

переодеться, вонял, как старый свин.

В голове звенело.

Я поверить не мог в то, что произошло.

Это был не я, это однозначно был не я, это был какой-то бес и демон.

Стоял на коленях в больнице, смотрел на Аленку. Слезы по губам. Вся дрожит, как осиновый лист. И синяки на животе, на рёбрах.

Тварь последняя, а не бывший муж, заигравшийся в благодетеля.

Дойдя до стола, опёрся ладонью о столешницу и хрипло выдохнул.

— Мария. Отмени все встречи нахрен.

— Ну у нас и так больше недели все встречи отменяются.

— Не ври. Я виделся с Кожевниковым.

— Это было четыре дня назад, — тихо произнесла секретарша. И отключила вызов, поскреблась в дверь, и я, обернувшись, выдохнул.

— Да заходи уже.

— Я понимаю, что перенести надо и так далее, но куда переносить-то?

Мария была тридцатилетней матерью одиночкой. И поэтому справлялась со своими обязанностями просто на пять с плюсом. Ей можно было поручить абсолютно все — все сделает.

— Не знаю, думай сама. — Произнёс я и, обойдя стол, бухнулся в кресло. Вообще посрать на все было. Вот абсолютно все происходящее сейчас не имело никакого значения, мне даже было как-то безразлично, как там Элла справляется с беременностью, родила бы уже, твою мать. А то только сильнее эта беременность, как удавку мне на шее затягивала. Легко быть беззаботным, смелым, уходящим из семьи. Только вот что-то я не подумал, что пока я женатым был, мне все это в радость было, бесновался дебил.

Потому что обижался, потому что думал, что семья у меня не идеальная, и Алёна вечно мне одолжение делала, даже одним своим согласием на брак одолжение сделала и всю жизнь.

Всю жизнь все через одолжение, постель через одолжение, признание в любви через одолжение. Принятие моих решений тоже через одолжение.

— Я, конечно, хотела иначе, но если ты так решил, то хорошо... — в памяти всплыли слова жены.

Что ей стоило по-другому реагировать?

Видимо, в какой-то момент у меня крыша засвистела просто. И очнулся уже, лапая Эллу в баре.

Весело было.

Идиот!

Веселился и знать не знал, что меня ждет потом.

Я ведь уходил из семьи, что вроде бы вид хотел сохранить общей благонадёжности.

А по факту.

А по факту до меня через полгода только дошло какие слезы были у Алёны, как она давилась болью, каждый раз появляясь рядом со мной, а этого было не избежать, то решали, что и как будет делиться, то из-за детей контактировали, то вот вещи забрать, то привезти.

Зато Элла одолжение не делала, зато Элла была счастлива, радовалась, хлопала в ладоши. Все, что я не сказал бы, все было замечательно, все, что я не сделал, все было идеально, только Алёне было все не идеально.

За столько лет брака не услышал от неё ни разу: ‹ я так тобой горжусь». Ни разу ведь не сказала мне и не сделала ничего такого, чтобы я видел, что помимо её высокомерной холодности, она действительно что-то большее испытывала ко мне.

— Нет, это неправильно, всему есть место и время... — У Алёны место и время говорить о чувствах было только в самом начале брака, пока молодая была, а потом год за годом, год за годом, дети и все как-то сошло на нет. Уже и не стоит рассказывать мужу о том, что он самый лучший, о том, что он обязательно победит, зачем? Он и так победит:

И вот была во всей этой её холодности какая-то нота обесценивания меня, что, уходя, я злился.

Злой был, как собака, потому что хотел услышать другое, когда говорил, что у меня другая есть и беременна.

Хотел услышать, что Альберт, ты чокнулся, какая другая, я тебя люблю. Я люблю тебя сильнее жизни.

А Алена только кивала. И плакала. Но ведь ни разу искренне не сказала, что ей больно, ни разу ведь не призналась, а я как будто бы психопат, только сильнее и сильнее старался уколоть, чтобы наконец-таки показала, что нужен был.

А я ей не нужен был.

В начале да, когда дети маленькие, когда только семья строится, конечно, нужен.

Одному тяжело, поодиночке, в принципе, в молодости тяжело, вдвоём, уже как-то легче. Вдвоём можно и квартиру снимать. И детей растить. А по одному.

Одна она бы не съехала никогда от родителей, потому что хорошая воспитанная девочка. По одному было проблемно. И вот получается так, что пока молодые, пока выживали, все было хорошо, а потом зачем выживать? Потом же все и так есть. Ну и что, что мужу последний раз говорила о том, что он самый лучший было в черт пойми каком лохматом году.

Уходя, бесновался, а сейчас, поняв, что он натворил, что посмел против её воли, наплевав на её слезы, наплевав на её всхлипы, взять и испаскудить то, что святого осталось в её душе.

Сейчас понимал, что лучше бы сдох от этого чертового удара старой винтажной лампой по голове.

Но я не сдох.

Я должен был как-то дальше разруливать ситуацию.

45.

Альберт

Гордей приехал на третий день после того, как я вышел из больницы.

Й, да и что я там вышел из больницы, прокапали химчисткой, и все на этом. И сын приехал, долго смотрел на меня исподлобья, казалось, как будто бы осуждает.

Да нет, не казалось, осуждал, вёл себя демонстративно холодно и не вызывал трепет у него не мой взгляд. Не то, что я все-таки отец и владелец компании. Нет, нет, нет. Гордей сейчас смотрел на меня как на соперника, и во взгляде этом я видел себя. Того самого, который мог горло перегрызть оппоненту.

— Ты бы хоть извинился. — Произнёс сын, садясь в кресло напротив.

— За что? — я отодвинул бутылку и стукнул донышком по столу.

— За все, — ровно таким же тоном, скопировав меня, произнёс Гордей. — Я вообще не представляю какого черта ты так поступил с матерью?

Сердце застучало так громко и больно, что хотелось ребра раскрыть, вытащить этот ненужный орган, который столько проблем мне создавал, и положить в сейф под замок, чтоб никто не мог добраться.

— Тебя это не касается, это дело исключительно меня и матери.

А я понимал, что после такого шкуру с себя спустить хотелось, как я посмел вообще, я ведь даже не помню.

В памяти всплывали обрывки, как перехватил Аленку, дёрнул на себя. А потому что устал, потому что соскучился. Потому что это чёртово время в разводе, когда я считал, будто бы мне жена чего-то не додавала, а лишившись жизни, лишившись жены, вот тогда я действительно понял, что все у меня было.

И я сходил с ума.

Я приезжал к ней специально, чтобы посмотреть, потому что только смотреть мне теперь и можно было. Как же, мы в разводе, порядочные люди, дерьмо со дна не поднимаем, об стену чашки, тарелки не бьём, свадебные подарки не трогаем, мы же такие все порядочные.

Приезжал, смотрел на неё. И понимал, что скучал настолько сильно, что готов был псом у неё на пороге лежать, только бы получить горсточку тепла.

А пока женат был, казалось, что нифига мне Алёнка, не давала. Пока женат был, казалось, что поперёк стоит её самодостаточная гордость, я домой-то её посадил для того, чтобы спесь сбить, чтобы помягче стала, чтобы забыла о том, что принято на людях, а что нет. Потому что задрался работать рядом с женой. Хотел, чтобы дома сидела, встречала и смотрела на меня глазами полными благодарностей, и когда я заключал новый контракт нагибая всех конкурентов, приезжал и рассказывал об этом, она хлопала в ладоши и говорила, как сильно она мной гордится.

Аней.

Она даже сидя дома умудрилась каким-то образом выкрутиться и сделать так, что я снова ушёл по барабану. Снова мои победы были недостаточно ценны для неё.

А потом, когда Элла появилась, у меня был такой контраст, что Алёнка мне не давала поводов возгордиться. У Алёны было все как будто бы само собой разумеющееся: дом купил — молодец, уже по статусу положено, уже возраст подошёл, сам детскую площадку поставил — а я всегда знала, что у тебя очень хорошо развита техническая сторона вопроса. Квартиры, машины — я всегда тебе говорила, что ты можешь намного больше.

Вот это весь набор того, что Алёна мне выдавала и хоть бы раз сказала — Господи, Альберт, я так тебе благодарна, ты у меня самый крутой, самый лучший.

И вот на контрасте с Алёной Элла мне казалась какой-то очаровательно восторженный, что ли?

Наверное, это и переклинило.

Букет подарил, она ещё неделю слала фотки с этим букетом.

А Алёне какой букет не подаришь, все не то. Гладиолусы не пахнут, розы не свежие.

не бери голландские, живой цветок подаришь, так она ему все листья обрежет.

Меня бил контраст того, что было с любовницей и чего не было с женой.

И тут, хрясь беременность, и вот что делать?

Грех на душу брать можно было бы, если бы знал, что этот грех оправдан.

Пришел, сказал Аленке.

Заплакала, вещи собрала, ещё же говорил так, чтобы поняла, что меня это беспокоит, чтобы поняла, что одно ее слово и любой грех на душу возьму.

Нет, ничего не сказала, шмотки собрала, только что не пинком спустила мне их с лестницы.

Еще как назло все знакомые лезли в душу.

А что, разводитесь?

А я знал, что рот открывать на эту тему не стоит. Потому что у моей жены всегда было очень чёткое и грамотное разделение: есть вещи, которые можно обсуждать в обществе, есть вещи, которые неуместны для общества. Она даже умудрялась не только в отношениях со мной, но и со всем окружением выставлять какие-то ей одной необходимые границы.

А когда впервые на людях с Эллой появился, вопросов стало в несколько раз больше.

Но я держался, терпел.

Представлял её просто как свою спутницу. Чтобы вопрос с нашим с Алёной браком как-то сам разрешился, а он нихрена не разрешался.

— Я тебя, наверное, ненавижу, — хрипло выдал Гордей и шмыгнул носом.

Я отвлекся, не понимая, что меня так переклинило, что я отключился на какое-то время. И углубился в собственные воспоминания.

— И что?

— И ничего, — выдохнул сын и качнул головой.

— Знаешь, ты мне здесь не строй из себя Гардемарина, мы с матерью сами как-нибудь разберёмся, без сопливых.

И снова мой взгляд у сына.

А затем коротко брошенная фраза:

— Я заявление на увольнение написал, поспособствуй, чтобы побыстрее подписали. Хорошо бать?

46.

Альберт

Весело было только в самом начале.

Пока ещё женатый был.

Ходил как гусь лапчатый, шею вытягивал, этакий смотрите, любовница вот есть, вот она, вот песни на все лады поёт, а жена холодом обдаёт, да только и знает, что обесценивать мои достижения.

Но как же дерьмово стало, когда я развёлся, и вообще, разведясь, я вдруг понял что мне любовница как-то особо не нужна.

Тогда не пил.

Держался.

Казалось, что алкоголь это слабость. А Элла бесила.

— Ну, все-таки двенадцать недель можно было бы уже узи сделать. Наверное, уже понятно будет мальчик или девочка.

Я тяжело вздыхал.

Вот это из той ситуации, когда совершил косяк и надо нести ответственность.

Причём я понять не мог, я предохранялся, я был уже в том возрасте, когда здраво оценивал возможности своего организма на продолжение рода.

Ну это как-то глупо на пятом десятке становиться отцом. Что ребёнку будет двадцать, и я буду беззубой челюстью щелкать и рассказывать, как он хорошо пошёл в детский садик, и как меня накрывало то первым инсультом, то инфарктом, да?

Ну, бред.

И вроде бы как бы понимал глупость всей этой затеи, а ничего сделать не мог Грех на душу брать из-за чего?

Я понимал, что после моей пламенной речи максимум, который меня ждёт, это коврик у дома Алёны и все.

— Ну, сгоняй, сделай узи, мне-то какая разница, — бросил я Элле, и она жутко оскорбилась, и вот это вот осуждение во взгляде подпихнуло меня к тому, что я рявкнул.

— И не смей мне здесь рожи корчить.

С Аленой такое бы никогда не прокатило, ох, как она если и раздражалась, то не вела себя, как покорная овца, нет, она с гордым видом холодной королевы могла все внутренности мне перемешать миксером.

А здесь вот мне было абсолютно плевать.

НУ и что, что сказал, что мне теперь за это будет?

Да ничего не будет.

— Я думала, тебе тоже хочется узнать, кто будет.

— Мне без разницы.

— Ребёнок и ребенок, как будто ты его в магазине выбираешь.

По какой-то инерции ещё продолжал таскаться за Эллой, хотя она не делала ничего для меня раздражающего, но даже в её обожании, в её похвалах я чувствовал больше брезгливость для себя что ли? Ну типа, ну девочка, мы же оба понимаем, что уже переигрываешь, давай как-то немного посерьёзнее к вопросу, подойдём, но нет.

Элла хлопала в ладоши, принеся мне снимок узи, на котором было непонятно, мальчик там или девочка, если честно, вообще было плевать, у меня уже комплект был.

— Слушай, ну срок ещё маленький. — Произнес я как бы между делом, и Элла замерла.

— Альберт я не понимаю.

— Ну понимай, не понимай. Здесь такое дело, что ты думала от кого залетать? Мне полтинник. Я как бы уже явно не буду горным козлом скакать вокруг ребенка.

— Ну Альберт, ну, ну разве это имеет какое-то значение?

— Ну, согласись, имеет. Одно дело вставать к ребёнку, когда тебе двадцать лет, и другое дело, когда тебе полтинник. Я тут иной раз с бодуна встать, воды себе налить не могу, а ты надеешься на что?

— Ну все же будет по-другому. Мы вот съедемся.

Да, мы не съехались, потому что я не видел смысла. Фактически я снимал Элле квартиру, в своей селить не хотел, не собирался даже, зачем мне это? Сначала поселишь его в своей квартире, а потом начнётся — какие-то претензии на имущество... Нет, мне было проще снимать. Все-таки ребёнка моего носила, хоть и ненужного, и не совсем своевременного.

Почему-то в памяти всплыло, когда после рождения Гордея через четыре года у Аленки случился сильный гормональный сбой, она тогда очень резко похудела. И все её женские ежемесячные дела решили вдруг затормозиться, и первая мысль была, что у нас будет третий ребёнок. Ну, то есть я-то не особо сведущ в вопросе того, как там все считается. Но когда эта ситуация озвучивалась, что уже который месяц не приходили месячные, я вполне нормально прикинул ситуацию с тем, что значит, будет третий ребёнок. То есть для меня это не было шоком. Я просто мысленно ходил и общался сам с собой на тему того, что надо квартиру брать побольше, надо подумать в какую школу поведём. А тут ещё Гордей маленький, как бы это все вот у нас было, разворачивалось? То есть тогда меня не пугала, не раздражала мысль о третьем ребёнке, тогда она у меня воспринималась как норма.

И сейчас я приходил к выводу, что если бы в нынешнее время мне Алёна сказала «Альберт, я беременна», то, скорее всего, это тоже не вызвало большой антипатии скорее всего, это была бы вполне закономерная радость. Ну а что плохого? Моя жена беременна третьим ребёнком, пусть поздним, зато это ребёнок, который получит абсолютно все. Я же прекрасно понимал, что, когда Зина родилась, когда Гордей родился у нас у самих, как у латыша — хрен да душа. Там мы могли не дать многого детям в нашей молодости. Я прекрасно помню, как Алёнка переживала, что фрукты дети не видят, то конфеты дети не видят. Переживала, знал — плакала.

А я из кожи вон лез, подработки брал. В офисе сначала, потом шел в ночную смену на завод.

И вот, находясь сейчас в такой ситуации, что мне там кто-то что-то говорил про ребёнка, меня это больше, ну, раздражало, скажем так.

Я не понимаю, какого хрена, почему со мной не посоветовались. То есть вот если беременеет жена, то как бы вообще не встаёт вопрос посоветовались со мной, не посоветовались, потому что это нормально, но когда залетает любовница, ну, это ненормально.

Тем более я предохранялся!

Я очень сомневался, что в мой полтинник у меня живчики такие же, как у двадцатилетнего.

— Ты о чем, Альберт? — тихо выдохнула Элла, присаживаясь напротив.

— НУ, срок ещё небольшой. Ты подумай хорошенько, тебе оно надо?

У Эллы задрожала нижняя губа, а я поморщился, вот только слез мне не хватало.

— Как ты смеешь так говорить?

— Да нормально смею. Есть вариант того, что можно сделать аборт, и никто от этого не пострадает. Ты точно уверена в том, что тебе нужен этот ребёнок?

— Альберт, я…

— А вот я не уверен, что мне нужен этот ребёнок.

47.

Альберт

Разлилось море слез.

Элла обязательно хотела этого ребёнка.

С одной стороны, чисто гипотетически сам накосячил — самому и расхлёбывать это понятно было. Но и тащить её на аборт тоже как-то бессмысленно, что мне этот аборт даст, Алёна узнает о том, что девка не носит моего ребёнка, девка не родит нового сына мне и что сразу воспылает любовью, прибежит, скажет спасибо, я так горжусь тобой?

Да не скажет она ничего.

И ведь самое интересное, что у Алёны вот это вот какая-то аристократическая непокорность проявлялась во всем, вот даже в те моменты, когда мне было люто дерьмово. От Алены прям как будто бы убыло, если бы она склонила передо мной голову.

Да, Алёна была такой, про которых говорят, что в тихом омуте черти водятся. Вроде бы визуально никто не мог предположить, что у меня жена с тяжёлым характером.

Все были абсолютно уверены, что характер тяжёлый у меня. Но по факту нет, Алёна даже в постели умудрялась никогда не прогибаться. Чтобы я не просил от неё, даже если это и получал, то с каким-то снисхождением, что ли.

Один раз, когда я, поддав, все это начал высказывать Алёне, она подняла на меня абсолютно честные глаза и, пожав плечами, произнесла.

— Ну а ты что думал? Женщина иногда может дать так, что ты брать не захочешь.

Вот этим она и охарактеризовала собственно своё поведение. И на контрасте того, что есть что-то другое, как-то иначе, я и прикрыл глаза на ненужную беременность Эллы.

В конце концов я шаг сделал, ситуация с разводом это была игра ва банк. Если бы я увидел какую-то абсолютно другую реакцию, что Алёнка вцепится в меня, схватит за шею, я бы понял, что я для неё не привычка. Достаточно старая, такая разношенная, хорошая пара обуви, но нет.

Она плакала, как плачут по утрате чего-то постоянного и стабильного. Но не более.

Я не думал, что, продолжая вариться в кипятке собственного неудовлетворённого эго, я приду к тому, что перейду границу и посмею так поступить с Алёной.

Я её не насиловал.

Я был почти в этом уверен, но следы на её животе, её слезы, её горькие слова говорили об обратном, и я, как полоумный, метался сначала по палате, потом по квартире. Такое чувство создавалось как будто бы у меня по крови, по венам бежала кислота. И ладно бы это была просто кислота, сверху мне её поливали каленым серебром, оставляя уродливые ожоги.

У алкоголя не было вкуса, была только констатация — двух бутылок мне много, а одной мне мало, если бы Алёна видела, как я, до поросячьего визга напиваясь, передвигался по квартире, её бы инфаркт трахнул.

Алёна вообще не была тем человеком, который нормально относился к чужим демонам, нет, она их старалась искоренить, поэтому жизнь у нас с ней строилась часто на том, что она очень не одобряла то или иное моё поведение и алкоголь.

Господи, за алкоголь она бы меня прокляла, она бы с меня не слезла, пока я не поехал к какой-нибудь бабке, не вшил себе торпеду в жопу.

И, находясь в состоянии непрекращающегося шока от того, что я посмел причинить Алёне боль меня выворачивало. Я уже не понимал, то ли я от алкоголя блюю, то ли от омерзения к самому себе, я просто застывал над унитазом и, пока не выплёвывал все, включая собственный желудок, я не успокаивался.

Смотрел утром пьяным взглядом на мобильник, на который приходили дофигища сообщений и звонков. Зина звонила в истерике.

— Папа, почему ты не берёшь трубки, пап, мы же очень сильно боимся.

Я не знал, чего Зина боялась.

У неё был хороший тыл в виде Дани. Очень способный молодой человек. Я бы даже сказал если бы у меня родился такой сын, я бы им гордился, как, собственно, я и гордился Гордеем. Гор взял все лучшее у меня и у матери — её какую-то вот эту благородную расчётливость, моё упорство и стремление всех победить.

Зина.

Зина, понятно, это девочка.

Зина взяла от Алёны женственность, какую-то такую нотку прям очень красивой явной принадлежности к слабому полу, вроде бы такая стоит, хлопает глазками своему Данииле. А сама все равно прогибает своё.

И мне кажется, от меня у дочери было умение изворачиваться, какая-то такая хитрость, которую опять-таки она использовала чисто со стороны женского взгляда.

У меня были хорошие дети.

Самые лучшие.

И вообще, по факту у меня семья была очень хорошая.

Если бы я просто в какой-то момент не сорвался бы и заорал о том, что «Алёна, я просто хочу, чтобы ты немного мной гордилась. Я просто хочу, чтобы ты немного иначе на меня смотрела. И в конце концов, я просто хочу, чтобы в какой-то момент, когда я попрошу, ты тихонько села у меня в ногах положила голову мне на колени и шептала, что я у тебя самый лучший».

Но вместо этого я пошёл во банки проиграл.

Поставил на кон собственную семью, жизнь.

И надо бы сказать радуйся, что ты одну семью продолбал, так у тебя маячит вторая.

Только я ни жён больше не хотел, ни детей не хотел.

И в этом была большая проблема, потому что Элла ждала каких-то движений. А ребенок закономерно рос. И я настолько обезумел в какой-то момент, что приехал и предложил на самом деле глупое переехать Алёне к нам.

НУ, в смысле к нам, ко мне.

Эллу я привозить не собирался, но и объяснять, что я с ней не живу, тоже мне как бы особо не хотелось, да она была вхожа в семью, она приезжала в гости, даже несколько раз я Митю умудрялся с ней оставлять. Но и то на какие-то промежутки, когда мне прям очень сильно надо было присутствовать на работе, но я не хотел ничего большего.

Я не хотел другой семьи.

Вот в чем проблема.

48.

Альберт

Я ещё преподнёс все так Алёне с точки зрения заботы о ней, чтобы вот она подумала, что я продолжаю непосредственно участвовать в её жизни, хотя меня из её жизни выгнали грязной метлой, то есть, если я знал, что Зина, предположим рассказывает что-то Алёне про меня, то в обратную сторону это не работало.

Мне приходилось как поберушке ходить, таскаться, чтобы узнать там, как у матери дела.

Нет. Я, конечно, обладал нормальной наглостью для того, чтобы приехать и просто посмотреть, как там у Алёны дела, но она же не покажет на самом деле.

И потом этот её блог.

Это вообще какое-то мракобесие.

Я хотел, чтобы она сидела дома.

Я хотел, чтобы она ничем не занималась.

Так, нет она умудрилась найти работу там, где в принципе этого невозможно сделать.

Ну как можно делать деньги на том, что ты делаешь обычные домашние обязанности?

И меня это вымораживало, поэтому я приехал к ней и предложил сначала переехать ко мне, потом может быть, я как-то бы расхлебался с ситуацией, с Эллой как-нибудь.

НУ в конце концов, ну вот родила бы она ребёнка. Можно же там подумать, что вот у меня троюродный дядька в Ярославле есть. Ну как дядька, у нас с ним не такая большая разница в возрасте, но детей у них нет, можно было бы ребёнка ему отдать на воспитание, самому как бы быть крёстным, но полностью содержать. Или там дать каких-то денег и все на этом. Либо я не знаю, может быть с годами все это немножко поулеглось, и Алёна бы смогла закрыть глаза на эту ситуацию.

Я поэтому предложил переехать.

Не мог же я сказать, Ален, я тут, понимаешь, одумался. Переезжай ко мне.

Я, во-первых, не хотел особо показывать, что у меня отсутствует какая-то заинтересованность в Элле, потому что, ну это по-дебильному выглядело: сам ушёл, сам любовницу завёл, сам ребёнка зачал, такой, офигеть, самостоятельный А какого черта тогда сам же и припёрся, ещё и уговаривать начал.

Походу у меня с гордостью и гордыней была какая-то лютая зашкварная фигня.

И мне бы понять это раньше, да только не сумел, но как же меня оскорбляло, что я по факту для семьи остался всего лишь формальным главой, оказывается, они там встречались, у Аленки, собирались, наверное, кости мне мыли, а меня вот ни разу не позвали.

И даже в тот момент, когда я приехал внезапно из-за того, что Элла позвонила, стала рассказывать, что она пыталась пообщаться с Алёной, я больше на Эллу взбесился: какого черта она лезла в мою семью? Никто ей этого права не давал! И приехав к Алёне, я хотел узнать, в чем там все-таки заключался конфликт, потому что верить любовнице ну, это как бы не самое благоразумное решение.

И вот я приехал, стоял, смотрел, они там за столом сидели, а меня не звали, и конечно, я чувствовал, что я ненужная деталь.

И уехал домой, напился.

Вот это вот ощущение того, что тебя выкинули за борт, оно прям добивало меня.

Мне казалось, что со мной поступают как-то неправильно, хотя в этот момент совесть, такая бдительная дама, очень громко храпела и не намекала мне, что в первую очередь я поступил как говно.

Секретарша снова зашла.

— Я пытаюсь, правда, утрясти все вопросы, но у меня не выходит, у нас по-прежнему висят «Горфонд» и «Золотая цапля» никуда не пристроенными, я не знаю, что с ними делать.

Я закатил глаза и попытался увидеть свой пропитанный алкоголем мозг.

— Что делать, что делать, я откуда знаю? Слушай, ну позвони этому Виталику финансисту. Ну может быть, он с ними попробует договориться, пусть он с ними встретится.

Секретарша прикусила губы и покачала головой.

— Они хотят видеть владельца, я бы ещё могла попробовать через Гордея Альбертовича это все сделать.

Я щелкнул пальцами.

— Он уволился.

По лицу секретарши пробежала такая гамма чувств, что мне её стало искренне жаль.

Гордей выполнял роль буфера между мной и многими клиентами, потому что носил мою фамилию. К нему лояльность автоматически была выше, чем к любому другому сотруднику, несмотря на то, что возраст у него был достаточно молодой, клиенты и партнёры, прекрасно знали, что Гордей не примет никакого решения в обход меня, но Гордей придёт, и все мне объяснит, что его затронуло, и уже решение буду принимать я.

— Я топа... А может быть, может быть, в отдел кадров позвонить и сказать две недели.

— ОЙ, да господи, пусть валит, — вздохнул я, понимая, что у Гордея сейчас бушевали эмоции, и когда все уляжется, он сам поймёт, что совершил какую-то глупость, и вернётся. — А пока, пока закажи мне, пожалуйста, кофе. И что-нибудь пожрать.

Секретарша быстро исчезла за дверью, а я потёр глаза, в которых было насыпано песка, подозреваю, из моих штанов.

И вот куда же я старый лез?

Вместо того чтобы решить все одним взмахом, я все разрушил, и ещё Алёнка, которую посмел тронуть.

Я даже запросил снимки с камер наблюдения, как все было в тот вечер. Еще на моменте с воротами я помнил, что меня просто выбесил тот факт, что какой-то молодой сосунок в свои шарундулы к моей жене подкатывает.

Для меня это было хуже, чем появление у Алёны, в принципе какого-либо мужчины. Для меня это было вызовом.

Я не мог позволить какому-то пареньку из Задрищинска вешать лапшу на уши моей жене. По меньшей мере это очень опрометчиво подпускать такие личности к своей семье, хотя Даня еще на дне рождения Мити весь рассыпался в похвалах своему знакомому.

Я не верил, ненавидел вообще такие моменты, когда кто-то за кого-то очень сильно впрягается. И в большей степени это было гаденько: женщина взрослее, мудрее и какой-то микроб на прогулке.

Да ну тьфу ты, блин!

И поэтому по записям с камер наблюдения было видно только то, что я, как бешеный, снёс эти чёртовы ворота, влетел в дом, ну а внутри камер не было, и там моя память жестоко сбоила.

49.

Альберт:

К Алёне хотел очень сильно.

Хотел к Алёне приехать, в ноги упасть. И ведь вот какая судьба, наверное злодейка, что я сидел, ныл о том, что Алёна не может передо мной на коленях стоять, а сейчас готов был сам эти колени в кровь разбить, только чтобы…

Нет, не простила.

Не боялась.

Не боялась, не страдала, а лучше забыла.

Но забыть тут разве что лоботомия поможет.

Я тяжело вздохнул.

Принесли мой кофе, который ударил по мозгам с мощностью ядерной боеголовки.

В груди резко все сдавило, это просто воспоминания так отдавались. Я понимал что не смогу ни позвонить Алёне, ни поговорить с ней, ни что-то попытаться объяснить, я даже не мог узнать у неё ничего и не от того, что она подаст на меня заявление об изнасиловании.

На это вообще плевать.

Бывали такие ситуации, когда лучше свои грехи смывать кровью, поэтому я не боялся правосудия, не боялся судебного разбирательства по этому поводу.

Я просто не мог.

Она мне говорила не о том, что посмеет поступить жестоко. Она говорила о том, что ей очень больно. Больно от того, что сделал я больно, от того, как я себя повёл.

Больно, от того, что я перешёл границу, разделяющую меня и чудовище.

В её глазах я теперь был чудовищем.

Хищным, злобным.

И что с этим делать я не представлял и в пьяном бреду все это время я искал мобильник, чтобы набрать её.

И. И что?

И просто услышать ее голос.

Голос, в котором я бы наверняка различил ноты недовольства, раздражительности, но это был бы живой, родной голос. А самое страшное, что в этом пьяном бреду я безумно боялся, что трубку поднимет Алёна и скажет, что я ошибся номером.

Я не представлял, что теперь делать.

Если Гордей в курсе, то Зина тем более.

И ладно, дети на меня будут смотреть как на ничтожество.

Я не мог вынести самого факта, что я посмел причинить Алёне зло. Я и так ей за последние полгода столько дерьма причинил, что мне самая прямая дорога на каторгу.

Мать, когда узнала, что разводимся с Аленкой что только не наговорила. И то, что в старости она одна окажется, и то, что упаси боже, с отцом что-то случится, а на меня никакой надежды, надежда всегда была только на Алёну.

А что я мог сказать?

Нет, давай я сейчас заведу гарем, рассажу их по разным комнатам в одном доме и будем все жить припеваючи. Зато вот у тебя будет надежда — Алёнка.

Мать просто манипулировала:

Я знал, что она с Алёной по-прежнему общается. Они бы и на день рождения Мити с отцом приехали, да только я старался их на летние месяцы отправлять на море.

НУ, в принципе, я и тёщу тоже отправлял на море. Потому что это правильно, потому что они своё отпахали, отработали. И теперь о них надо только беспокоиться и заботиться. И то есть выходило, что я со всех сторон не прав.

Получалось так, что я для детей был ничтожеством, для Алёны был чудовищем для родителей с обоих сторон я был никем теперь.

И я буду врать, если начну рассказывать о том, что меня это не заботило и не затрагивало.

Затрагивало.

Мне хотелось вернуть все, как было раньше.

Господи, мне даже тётка позвонила из Москвы, которая долго причитала о том, что так нехорошо, такая семья, и вдруг все разрушено. А мать ещё язык за зубами держать не умела никогда, она сразу и про беременную Эллу рассказала тётке.

Короче, прополоскала меня как следует.

А тут еще и это.

Я не мог,- я действительно не мог.

Отбрасывал себя назад. И вот, когда я ехал к Алёне, я понимал, что я не мог желать её изнасиловать. Скорее всего, я надеялся на то, что я влечу, застану там этого сосунка и буду гонять его по всему участку, но я никак не рассчитывал на то, что Алёна будет одна, сонная, мягкая. И которая постарается вместо того, чтобы поставить меня на место, уговорить, а я понимал, что у неё выхода другого не было. Сейчас, уже спустя время, я понимал, что она не могла поставить меня на место.

Ну что ты сделаешь со сто килограммовым мешком мышц?

И слава Богу она как-то все-таки извернулась и вырубила меня, хотя какая, к чертям, разница, если я сделать все успел?

Кофе так горчило, как будто бы я пил чернила. И от этого в голове все чаще и чаще пульсировало.

Потянулся за стаканом с водой, хлебнул, смывая кофейную плёнку с языка.

Паршиво.

Настолько паршиво, что рука все равно потянулась к бутылке.

Я вспомнил о том, что Алёне бы это не понравилось. Вспомнил, что пока я пьяная и бездушная скотина, у меня вообще ни веры, ничего нет.

А здесь ещё секретарша заглянула, тряхнула русыми волосами, напряглась.

— Что? — Хрипло уточнил я, откидываясь на кресле. Секретарша сглотнула, и взгляд её забегал. — Ну, говори!

— Здесь ещё корреспонденция. — Тихо произнесла она и все-таки зашла в кабинет, переступила с ноги на ногу, держа в руках бумажный конверт.

— Кто там, что там?

— Это письмо от Петра Викторовича. — Тихо произнесла секретарша, и я нахмурился. — Пётр Викторович, видимо, желает вам что-то объяснить.

Если бы юрист моей жены хотел мне что-то объяснить, он бы мне позвонил.

Я это понимал.

Выйдя из-за стола, я забрал конверт у секретарши, махнул рукой, чтобы исчезла с глаз, и, перевернув его увидел печать.

Заказное.

Я все же вскрыл.

Досудебное соглашение.

Да, твою мать.

50.

Алёна.

Я зажмурилась и чисто эмоциональным рывком дёрнула тело вправо.

Я не поняла, что произошло, но машина резко, в один момент вырулила влево.

Я вдавилась спиной в калитку, прижалась и чуть не ввалилась во двор, но это было бы более фатально, нежели чем я бы осталась стоять снаружи, потому что машина влетела в недавно поставленные ворота. Железо скрежетнуло о железо, заставляя поморщиться, я перевела взгляд, увидела, как металл сгибается на капоте, летят в разные стороны брызги стекла с фар и душераздирающий женский крик, который выморозил все внутри.

Я не могла понять, что произошло.

Если эта идиотка пыталась меня задавить, какого черта она влетела в ворота?

Если эта идиотка не справилась с управлением, какого черта она до сих пор садится за руль?

Если эта идиотка.

Да господи, какая, к черту, разница.

Дверь машины со скрежетом открылась, повиснув на ремне безопасности, Элла заверещала.

— Алёна, Алёна, простите, пожалуйста, Алёна.

Я приложила ладонь к губам, покачала головой.

Господи.

Может, к черту ворота, может просто поставить каменную стену и все. И плевать, кто как будет заезжайте во двор. Серьёзно.

— Алёна, простите, Алёна. — Надрываясь, орала на всю улицу Элла, а я, так и не придя в себя, не могла шевельнуться и тронуться с места.

Дверь покорежило из-за того, что капот смяло и часть крыла наехало на сгиб, где открывалась передняя водительская.

Я ощутила, как к голове прилила кровь, в ушах безумно застучало, сознание качнулось и попыталось улизнуть у меня из тела.

— Алёна, Алёна, — задыхаясь, висела на ремне безопасности, и пытаясь вылезти Элла.

Я сделала один неуверенный шаг, второй. Встала чуть поодаль от калитки.

И покачала головой.

— А простите, я не, я не думала, что так произойдет, мне больно просто стало. Я не поняла, как я нажала на педаль.

В следующий момент Элла запрокинула голову и завизжала. Так пронзительно, что кровь в венах стыла.

Я сделал ещё один шаг.

Я сейчас молилась за то, чтобы не увидеть то, что предполагала:

— Ален, простите, я действительно не хотела. Я все оплачу, я, правда, оплачу. —Между всхлипами кричала Элла.

А я сделала ещё шаг в сторону, желая посмотреть, что же происходило в машине.

В итоге Элла поймала мой сосредоточенный взгляд и опустила глаза на свой живот, потом ещё ниже.

От ужаса у неё расширились зрачки, а губы задрожали.

— Нет, нет, я же, я же не могла описаться, да? Или могла, да, я могла описаться, Да?

А я стояла и понимала, что нифига…

— У вас воды отходят... — Произнесла я надсаженным хриплым голосом. Но Элла покачала головой.

— Нет нет, ещё рано, ещё рано. Альберт не приехал, ещё рано, правда, Ален? Это просто от страха. И мне просто стало очень больно между ног как будто бы отвёртку провернули. Я просто перепугалась, мне просто стало больно, и я

случайно нажала на педаль газа. Я не хотела въезжать в ваши ворота. — Кричала Элла.

А я дышала через раз.

— Скорую вызывай. — Удалось выдавить из себя, и Элла замотала головой.

— Я не могу, я не могу, Альберта нигде нет, я не могу, я не рожаю, я правда не рожаю, Ален, я не рожаю. — Кричала она, пытаясь меня убедить в том, что действительно ничего не произошло. В итоге ремень пискнул, она отцепила его и попыталась, схватившись за руль вылезти.

Когда одна нога спустилась из машины, Элла взвизгнула и согнулась пополам, прижимая ладони к животу.

— Это схватки, — произнесла я так, как будто бы находилась рядом с сумасшедшей, которая не понимала элементарных вещей — Элла, у вас схватки, у вас воды отходят, вы рожаете, вы в родах, вы ко мне приехали со схватками, — закричала я, теряя терпение, ощутила, что по голове ударило ещё сильнее, а дыхание спёрло.

— Нет, нет, нет, Ален, правда, нет, это, наверное, тренировочные.

— Во время тренировочных не отходят воды. — Заорала я, не понимая, какого черта она пытается убедить меня в обратном. Она что, надеялась на то, что будет ходить беременная до конца века или что от одного мужика зависит то, как она будет рожать.

Да, твою мать, если у неё сейчас отойдут воды, не так много времени будет, хотя, с другой стороны, если она первый раз рожает, то вполне возможно, что роды будут не стремительными.

Элла все-таки вылезла из машины, согнулась пополам, упёрла ладони в колени и тяжело задышала.

— Я не могу, я не могу рожать сейчас, правда, не могу, честное слово, не могу.

Ален, нет, я не рожаю. Вызывайте полицию, вызывайте какого-нибудь аварийного комиссара. Пусть он всю эту ситуацию запишет, Алёна, — сбивчиво тараторила Элла, а я понимала, что у всех бывает по-разному.

Может у неё на фоне гормонального сбоя, перестройки, мозги нахрен отключились, а может, их там изначально не было?

— Я не могу рожать, я не могу, я не рожаю. Я правда говорю, что я не рожаю.

честное слово, я не могу без Альберта. Он и так, он и так не хотел этого ребёнка.

Он мне вообще сказал, когда я уже пошла на первое узи, чтобы я сделала аборт.

Блин, представляете, он хотел избавиться от ребенка.

Она истерично засмеялась, пыталась перехватить руками дверцу машины.

— Я ещё такая, а зачем тогда, зачем тогда все это? Он не хотел, чтобы я родила ребёнка, я не могу родить, я не могу родить без него. Если он хотел от него избавиться, когда ему было всего три месяца, то сейчас он точно на него даже не посмотрит. Алёна, я не могу пока рожать. Я, правда, не могу рожать. Я его столько времени не могу найти. Ален, я не могу.

Это была истерика настолько явная, что у меня не находилось слов для того, чтобы описать всю ситуацию.

Стояла бывшая жена, стояла любовница мужа, беременная, в родах. Любовница плакалась о том, что от ребёнка хотели избавиться, любовница рассказывала, что родить не может, пока не приедет этот кобель. А у жены сердце рвалось в клочья. А ужены вся жизнь летела перед глазами.

Что-то неявное, что-то присущее и давящее все это время, находившееся где-то вдалеке, оно вдруг оказалось передо мной только сейчас. Я это поняла по неотвратимости судьбы, которая столкнула меня нос к носу с беременной любовницей мужа, которая начала рожать при мне.

— Ален, я правда не могу, я не могу родить без него. Я должна хотя бы с ним поговорить. Ему не нужен этот ребёнок. Не нужна я. Я должна хотя бы с ним поговорить. Я не могу пока рожать.

Сведёнными судорогой пальцами я достала мобильник из сумочки.

Набрала заученный порядок цифр.

— Здравствуйте, скорая, внезапные роды. Адрес? Да, сейчас.

51.

Алёна

— Алёна! — когда приехала скорая Элла, уже была не в себе, её скручивало от боли, она стояла и выла, склонившись к водительскому сиденью, и не могла членораздельно ничего выдавить.

Скорая приехала, фельдшер быстро постаралась скоординировать ситуацию.

Положили эту дурную женщину на каталку, и, уже лёжа на каталке, она продолжила причитания:

— Алёна, Алёна. — Она вывернулась, дотянулась до меня, схватила за руку с такой силой, как будто бы кости желала продавить. — Алёна, я не могу сейчас рожать, я не могу. — Тихо повторяла она. — Я не могу без Альберта, что он скажет, а вдруг он скажет, что это не его ребёнок?

— А у него есть повод, так сказать? — Спросила я тихо. И я вздохнула.

У Эллы из глаз брызнули слезы, и я покачала головой.

— Езжайте и рожайте, Элла. Все, что могла, я сделала. Машину на штрафстоянку отгонит эвакуатор.

Элла сильнее постаралась перехватить меня, притянуть к себе.

— Ален, что мне делать? Что? Что мне делать, Ален?

Я пожала плечами, фельдшер засуетилась, стараясь оттеснить меня, перехватила за запястье Эллу, пытаясь отодрать от моей руки, начала быстро, быстро что-то объяснять и перевела на меня взгляд, когда каталка подъехала к краю скорой помощи.

— А вы. Вы снами едете?

— Нет. Вы что, — пожала я плечами.

— А как же…

— Это любовница мужа, — вздохнула я и покачала головой. Фельдшер осталась стоять с приоткрытым ртом, а я пожала плечами и все-таки развернулась, тяжело двинулась в сторону калитки.

Снова пискнула ключом, толкнула от себя створку и оказалась на территории участка.

Ворота выгнуло чуть ли не углом.

Я медленно шла в сторону дома, не понимая, какого черта со мной происходило.

Вся ситуация как будто бы высосала из меня всю жизнь.

Дойдя до порога, я присела на одну из крайних ступенек, запустила пальцы в волосы, тяжело задышала.

В жизни любой женщины, которая когда-либо испытывала предательство, иногда возникает дурацкое, глупое чувство того, что, может быть, я ошиблась.

Может быть, я слишком строга и тщеславна?

И, может быть, на самом деле он тоже ошибся.

Вступал в действие закон того, что любой ужасный поступок может быть продиктован не злым умыслом, а банальной человеческой глупостью.

Вот в какие-то промежутки, в какие-то окна затмения я думала, что ошиблась, я думала, что у меня в жизни что-то пошло не так из-за меня, а не из-за того, что муж кобель.

И, видимо, напитанная этой информацией я гневила мироздание.

И оно мне дало ответы.

Я не виновата ни в чем была.

Абсолютно ни в чем, и чтобы получить подтверждение этому, жизнь столкнула меня нос к носу с беременной любовницей мужа.

Я тяжело вздохнула, подтянулась и медленно встала, опираясь на перила.

В горле саднило, как будто бы у меня была ангина в самой запущенной форме.

Я тяжело дышала, пыталась выровнять сердцебиение, но ничего не выходило.

А зайдя в дом, я упала на диван.

Я долго смотрела в потолок.

Казалось, как будто бы время остановилось.

И я стала, как та самая хозяйка проклятых часов.

Меня отпустило только ближе к часам шести.

С трудом перебравшись из зала в кухню, я поставила чайник. Разблокировала телефон. Но в этот момент домофон зазвенел трелью.

Приблизившись, я включила камеру.

И увидела ламбу, стоящую вдоль покорёженных ворот, где ещё час назад была машина Эллы.

— Вероятнее всего, я не вовремя, Ален, — произнёс Макс.

Я тяжело вздохнула, без слов снимая блокировку с периметра:

Максим зашёл на территорию участка и двинулся по тропинке к дому.

Я провернула замок.

А сама пошла в кухню.

Когда Максим оказался в доме, то первое, что он спросил, было встревоженное

— Надеюсь, никто не пострадал?

Но я молчала, сидела, смотрела перед собой и молчала.

Макс, разувшись, прошёл ко мне на кухню и, чувствуя что-то неладное, выдвинул стул напротив.

— Ален, все хорошо.

Я пожала плечами, и Максим, обведя взглядом кухню, встал, вытащил кружки, дотронулся тыльной стороной ладони до чайника и одёрнул руку. Буквально интуитивно попытался найти заварку, вытащил лимон из холодильника. Все это бесформенной кучей покидал в заварник. И, имитируя заботливого хозяина, поставил передо мной кружку горячего чая.

Опять разместился напротив.

— Я, конечно, не знаю, что произошло, но, судя по взгляду, что-то очень дерьмовое.

Я кивнула.

Провела кончиками пальцев по ободку кружки.

— Не знаю даже, что сказать. В сторону поддержки могу подогнать хороших ремонтников, сделают все к утру.

Я снова кивнула, не выражая никакого актива.

— Ален, все в порядке?

Я облизала губу, которую успела разодрать до крови. И, не глядя на Макса уточнила:

— У меня-то все в порядке, а вот у тебя что? Объясни мне, как мужчину, у которого в принципе есть все продолжает интересовать женщина, у которой нет ничего.

Чисто логически мне объясни. Подскажи, направь в нужную сторону.

— Глупости. — Макс усмехнулся и, потянув руку, дотронулся кончиками пальцев моего запястья. — У тебя есть намного больше чем может дать любая женщина.

— Мигрень на меняющуюся погоду и приближающуюся менопаузу? Нет, поверь, Максим, это есть у всех.

И фраза пришлась Максу не по вкусу, поэтому он, встав со своего места, обошёл стол и основался напротив меня.

Я подняла на него задумчивый взгляд.

А он, уперевшись бедром о стол, сложил руки на груди.

— Я так понимаю, я сейчас в какой-то замес попал, сам не понимая в какой.

— Ага, — легко выдала я.

— Ну у меня есть два решения проблемы. Либо я уезжаю, либо я тебя сейчас…

52.

Макс не успел договорить, а я, запрокинув голову, захохотала.

— Господи, малыш, — произнесла я, отсмеявшись. — Твою самоуверенность да в нужное бы место, перед тобой бы девки в штабеля укладывались, — произнесла я и, оттолкнувшись от стола, встала.

Не любила, когда находилась в положении ниже, не любила, когда не могла разговаривать с собеседником на равных.

А Макс усмехнулся.

— А зачем мне штабеля, Ален? Тебя интересуют какие-то непонятные мотивы?

Мотивов нет, прикинь? Так случается, мне прилично за тридцать, тебе чуть больше сорока, у тебя и у меня жизнь впереди. Понимаешь, в чем кайф?

Я качнула головой и сделала шаг назад.

— Макс, наоборот, мне прилично за сорок, а тебе чуть больше тридцати. И тебе любая юная девица без вопросов по щелчку пальцев тупо даст, тебе не надо будет даже напрягаться, тебе не надо будет лезть из кожи вон, таскаться по гостям воспитывать и играть с внуком. Тебе просто достаточно два раза щелкнуть пальцами. Ты красив собой, умён, ты богат. Это очень офигительный набор для того, чтобы любая захотела быть с тобой.

Макс улыбнулся и покачал головой, глядя на меня, как на маленькую глупую девочку.

— Ален, ты ничего не просекаешь? Ты судишь с позиции того, что ты женщина и у тебя есть такой своеобразный контракт с обществом. Ты не успеваешь стать взрослой, а получаешь лямку этого контракта, тебе нужно быть красивой, умной, порядочной. Лямка заключается в том, что все это делается для того, чтобы ты вышла замуж. Знаешь, в чем сейчас преимущество? Твой контракт кончился. Как только женщина переступает определённый порог своего возраста, контракт рассыпается пеплом, обществу становится уже, скажем так, наплевать, с кем она спит, что она ест Как она себя ведёт и какие на ней стринги по субботам?

Макс сделал шаг в моём направлении и медленно скользнул пальцами вдоль стола.

Средним и указательным.

— Макс, мне плевать на контракты. Мне плевать на то, что думают мальчики которых когда-то отшили, либо у которых не воплотилась старая школьная фантазия, поиметь учительницу, девицу постарше.

— Вот видишь, Ален, тебе плевать, тебе плевать на то, какие букеты я тебе присылаю. Тебе плевать на то, что я приехал. Тебе плевать на то, что я сейчас даже скажу: «вот в этом весь кайф», я скажу тебе больше- вероятнее всего, тебе даже плевать на соседей, и тебе наплевать на то, как ты будешь смотреться в кадре. Кстати, очень офигенно, особенно в моменте, когда ты наклонялась над столом и у тебя, декольте платья слегка провисало, и буфера было видно. Прям идеально. Так вот, по факту. Тебе плевать даже на то, как ты будешь выглядеть, пойдут ли тебе легинсы обтягивающие для пробежек, либо стоит выбрать широкие джогеры, тебе будет плевать собраны у тебя волосы в хвостик, либо заплетены в косичку, потому что ты сама по себе классно выглядишь в своём возрасте. Ты офигенно выглядишь, у тебя подтянутая задница, накаченные бедра, полная наливная грудь. У тебя густые волосы, и на лице нет следа морщин, а даже которые и есть, умело проработаны массажистом, косметологом, потому что к ним, в отличие от свидания ты наверняка приезжаешь каждую неделю, и это в плюс, потому что ты себя любишь.

— Ну так и ты люби себя, люби себя и таких же, как ты, — произнесла я и дошла дойдя до края стола, развернулась спиной, стала приближаться к террасной двери.

А Макс наступал, словно хищник, шаг за шагом, все ближе и ближе. Но Макс покачал головой.

— Знаешь что? Фигня в том, что мне не нужна такая, как я. Мне не нужно, чтобы каждый раз я парился то ли я сказал, то ли я сделал, те ли цветы я подарил.

— Ты все равно паришься из-за моих цветов: то ромашки, то гладиолусы.

— Так потому что я знаю, что для тебя они имеют другой смысл. А для моей ровесницы они будут иметь такой смысл: он подарил мне сто роз интересно, сколько бабла он за них отвалил. А тебе плевать, тебе наплевать на то, сколько бабла я отвалил за ромашки, гладиолусы и так далее, тебе важен сам факт, что это были ромашки. И тебе будет абсолютно наплевать даже на то, что я сейчас приехал, стою весь такой красивый, торгую собой, а ты даже не прицениваешься!

Тебе равнодушно, ты вышла из этого безумного рынка потребления и продажи. Ты свободна. Возраст это свобода, это не лишняя циферка в паспорте. Это незабытый приём у кардиолога. Возраст это свобода. Ты свободна делать все, что захочешь.

Ты свободна смеяться так громко, как ты захочешь. Ты свободна вставать во столько, во сколько хочешь. Ты даже свободна забить на ту самую пробежку.

Потому что прекрасно знаешь, что, когда приедет твой Митенька, ты все равно с ним набегаешь недельную норму А самое крутое, что ты свободна от вечной борьбы за мужика! Тебе плевать по факту, что про тебя подумает мужчина. Просто по факту он у тебя есть. Без разницы, муж, любовник или ещё кто-то и ты, прожившая какой-то трындец в личной жизни, какое-то разочарование, измену, предательство, скандалы со взрослыми детьми, проблемы с маленькими внуками ты свободна, тебе не будет дела до того, кто мне пишет по ночам, потому что ты знаешь, что ты это делаешь для себя, а не для меня. Так вот, я хочу, чтобы ты сделала это для себя Ален, мне реально очень скучно в товарно-рыночных отношениях с ровесницами, я реально задрался ходить и танцевать на углях. А после сорока женщина цветёт, а после сорока женщина сладкая, она прекрасно знает, чего она хочет Она не постесняется сказать мне разверни свою ладонь иначе. Потри вот здесь. Яне буду, как черт пойми кто мотаться, ощупывать, как слепой котёнок то грудь, то живот Вот, потому что ты скажешь, что тебе нравится вот так. И в твоей спёртой сексуальности кайфа намного больше, чем в расфуфыренной моей ровеснице. В твоей сексуальности свободы больше. Тебе плевать на то, кто тебе напишет на мобильник, и ты явно, если будешь интересоваться мужчиной у столика напротив, никогда не переведёшь взгляд на свой мобильник. Просто потому, что ты свободна в этом выборе, ты свободна выбрать мужчину. Так с чего ты решила, что я сейчас должен взять и уехать? Я не хочу уезжать. Я хочу быть честным. Свободным. С тобой.

53.

Альберт

Я сидел, смотрел на письмо от Петра Викторовича и понимал, что Алёна сделала свой выбор.

Она все-таки не была той женщиной, которая впустую что-то говорит. Она подвела черту.

В голове затрещало от скопища мыслей и вообще всего того, что навалилось, я поднял трубку и набрал юриста жены.

— Здравствуй, здравствуй, Альберт, — протянул ласково Пётр Викторович.

— Добрый день, — хрипло отозвался я и понял, что голос у меня дрогнул.

— Я так понимаю, ты по поводу искового.

— Да не то чтобы даже по поводу искового, — тяжело признался я. Повертел в голове мысли.

Я понимаю, что да, мне пофиг на исковое. Вот честное слово, мне настолько пофиг, что это не вызвало какого-то возмущения, противоречия или ещё что-то. Потому что я ничего не жалел для Алёны. Просто другой вопрос, что нужно ли ей, это мне было намного спокойнее и проще, что у неё было оговорённое содержание, которое не предполагало того, что ей из-за этого придётся как-то напрягаться.

— Ну а о чем тогда, Альберт? Что хочешь узнать?

— Вообще это необходимое мероприятие?

— Ну, глядя по тому, что У Алёны терпение дошло до крайней точки, то думаю, что да, в конце концов, Альберт, вы же взрослые люди, должны понимать, что брак развалился, но при этом вы все равно контактируете именно из-за финансов. То есть ты определил по брачному договору содержание и так далее. Но это же не то, что по закону, понимаешь? А законодательно закрепленный акт это все-таки другая сила.

— Нет, я не про это, — напрягся я и мотнул головой. — Я к тому-то, что мне было действительно проще, когда есть простое содержание, потому что не надо было заморачиваться с компанией и так далее.

— НУ Алёна же с тобой столько времени работала. Неужели ты считаешь, что она что-то может не понять? В конце концов, ты просто можешь купить часть её доли либо останешься управляющим её долей, при этом у неё будут выплаты непосредственно с дохода компании.

Я покачал головой.

Все это было для меня сложно.

Все это было для меня как-то непонятно, но это не означало, что я не готов на этот шаг.

— А как она?

— А почему ты у меня это спрашиваешь?— Пётр Викторович хмыкнул и повисла пауза.

— Мне просто важно знать, как она.

— Мне кажется, если бы у неё все было хорошо, она бы не стала идти на этот последний крайний шаг. Ты же понимаешь это?

Я прекрасно понимал это, а ещё понимал, что сам довёл до этого ситуацию и Алене нужно чувство безопасности.

И не рядом со мной.

— Хорошо, я вас услышал. Давайте назначим встречу, кода мы сможем поговорить. Подготовьте все, что Алёна хочет, если это не вызовет никаких противоречий в отношении работы компании, то мы сразу сможем все досудебно подписать.

— Хорошо, мальчик мой, хорошо, — произнёс Пётр Викторович, и тут же отключился.

Телефон завибрировал, номер Эллы висел в неотвеченных, и я скрежетал зубами.

Все было настолько паскудно, насколько это может быть в разводе, я понимал, что моя импульсивная натура, которая взбеленилась и пошла искать чего-то лучшего на самом деле сотворила лютую глупость. Лучшее всегда было у меня в руках, но я этого не знал. Мне казалось, что, уходя и бросая в Алёну злые слова о том, что у меня там любимая женщина, я отчасти верил в себя, но по факту.

По факту оказалось, что я просто обманывал себя

Любимая женщина осталась у меня в разводе.

У любимой женщины не самый простой характер и уж точно не самая милая атмосфера, когда она недовольна.

Я медленно встал с кресла и прошёлся до двери. Покачивало, голова звенела Выглянул наружу, секретарша подняла на меня напуганные глаза.

— Все утрясла? — Спросил я хрипло, и она поспешно кивнула.

Я цокнул языком.

Вернувшись в кабинет, я собрал вещи, побросал мобильник в сумку и отправился на выход.

— А что же мне говорить? А если будут срочные вопросы?

— Придумай что-нибудь. На крайний случай всем рассказывай, что я помер. —Бросил я, выходя из приёмной, и двинулся по этажу.

Снова было чувство того, что хотелось выпить, я понимал, что я просто глушу эмоциональную боль алкоголем, такая своеобразная терапия, которая как анестезия, только так становится легче.

Когда я вышел и сел в машину, понял, что даже до дома доехать не могу, опять будут эти стены и ещё упаси боже, Элла, припрётся, а мне это нафиг не усралось, и снова она звонила, что-то от меня хотела, а я не желал даже разговаривать с ней.

Меня вымораживала эта ситуация.

Я не хотел этого ребенка, я видят боги, не хотел этого ребёнка. От Аленки хотел бы, а сейчас нет, и это дерьмово. Потому что, что дальше делать? Я не представлял.

Да, вероятнее всего, надо будет как-то решать эту ситуацию ‚ разговаривать со знакомыми, либо все-таки договариваться с Эллой. Но если это мой ребёнок, то я не хотел бы, чтобы он с ней рос. Чему она его научит? Да ничему, потому что у самой мозгов нет.

Я колесил по городу, не зная, куда приткнуться, а потом остановился напротив какого-то бара.

Время было ещё не настолько позднее, чтобы он открылся, но я все-таки зайдя внутрь сел возле барной стойки и попросил текилу. Один шот за другим летели внутрь.

Анестезия работала.

Скоро начали подбираться люди, звенела музыка, в баре заиграли разноцветные огни, я понял, что меня ведёт, голова плывёт. И снова звонки от Эллы. Один за одним.

И я даже их не мог игнорировать. Потому что просто хотелось разбить телефон.

Но потом вдруг на экране высветилось имя жены.

Я поспешно схватил мобильник, зажал второе ухо ладонью, чтобы слышать Алёну, чтобы знать, что она мне скажет, а в трубке висела тишина.

— Элла родила, — произнесла хрипло и тяжело Алёна, и я ощутил, как у меня сердце бухнуло куда-то в низ живота:

Я приоткрыл рот, выдыхая алкогольный воздух из себя.

И услышал тихий всхлип.

Я только успел набраться мужества сказать Алене ‚ что это ничего не значит, как вдруг в трубке прозвучал мужской голос:

— Ален, я рубашку скинул там. Жду когда ты снимешь платье.

54.

Альберт

Я хотел ещё что-то сказать, но на части разорвало от неизбежности.

А на губах был привкус её кожи.

Хотел орать так, чтобы меня было слышно не только в прихожей, но и по всему дому, а потом очнулся.

Вокруг музыка долбила, била по ушам.

Она там с другим.

Навсегда моя и безумно чужая.

Я первым положил трубку.

Показалось, как будто бы песок в глазах. Ощутилось, как будто бы сердце на барной стойке.

Я рубашку скинул. Ты когда платье снимешь?

Всего лишь несколько слов, которые картечью пробили мне грудь.

Я потянулся, убрал мобильник за пазуху в карман.

— Эй, парень. — Хрипло произнёс я, толкая бокал по стойке, — повтори.

Он повторял до тех пор пока музыка не зазвенела в ушах, пока не стало абсолютно пьяно и хмельно, и на танцполе я, запрокинув голову орал и танцевал.

И какие-то девчонки вокруг крутились.

— Ну ты отжигаешь. Слушай, тебе сколько лет? Ты, блин, прям вообще огонь, —смеялась блондинка, прыгая рядом со мной на стул.

— Да какая, к чертям, разница? Я же не спрашиваю, сколько тебе лет. — Смеясь, отвечал я.

— А ты че такой весёлый? — В ответ долетало до меня от блондинки.

— Батей стал.

— Ого, блин, давай выпьем!

— В третий раз, — крикнул я, стараясь переорать музыку, девчонка захлопала в ладошки, подтянулись две её подружки, которые тут же сразу оказались в теме—Батей стал, батей стал, прикиньте. В третий раз, — хрипло сказал я, ощущая, что в груди давно не колотилось сердце.

Смеялся, веселился, хлестал бокал за один за одним.

— Любовница родила. — Наконец-то, признался во всеуслышание, девчонки напряглись, но я махнул рукой.

Дерьмово, настолько дерьмово, что за бушующим огнём, за танцами, за алкоголем я прятал себя настоящего, того, кто загибался в темнице собственных грехов. У которого на руках висели кандалы.

Кандалами этими были ребёнок, рождённый сегодня.

Орать хотелось, срывая голос, снова врывался на танцпол, понимал, что в моём возрасте уже нельзя, нельзя так отчаянно веселиться, нельзя так отчаянно дуреть, а на самом деле я ведь просто сходил с ума.

А на самом деле я ведь просто не знал, что теперь делать.

Она же.

Она же была моей самой верной. Самой честной.

С именем её засыпал, с именем её просыпался.

А теперь она чужая.

И прав нет у меня приблизиться, и сил у меня нет для того, чтобы хоть на секунду снова прикоснуться к ней.

— ЭЙ, Альберт, — снова крикнула блондинка, — идём, идём, идём, здесь ещё есть алкоголь был.

— Еще алкоголь, да?

Я уже не помнил себя, просто словно бы в бреду бился о скалы:

Кричал что-то пьяный, смеялся, хотя внутри себя орал, орал, срывая голос, разрывая грудь.

Я не знал, что делать.

Я не знал, почему так произошло.

В какой момент мне показалось, будто бы есть что-то важнее Алёны, в какой момент мне показалось, будто бы я важнее Алёны.

И алкоголь уже не лез, поэтому ворвавшись в туалет, я блевал. Ощущал запах каких-то цветочных духов.

А потом снова выходил к бару.

И давился спиртным.

Музыка долбила в ушах.

До встречи на танцполе, и алкоголь был в кока-коле, а на самом деле у меня в крови.

Не представлял, что буду делать.

Нахрен вообще что-то делать?

Помереть-то проще, уйти один раз и навсегда.

И, вылетев из бара, махнув рукой, я прыгнул в машину, завелся…

Колесил по ночным улицам. Блондинка сидела на пассажирском, подпевала какой-то клубный мотив, танцевала на сиденье и поздравляла с рождением, твою мать, ребенка.

Ребенка, которого я никогда не хотел, ребёнка, которого, вероятно, я никогда не увижу, и тапка была в пол. На спидометре бились цифры.

Сколько мне лет?

Когда я умудрился оказаться настолько глупым, ограниченным.

Когда я вдруг посчитал, что мне кто-то важнее Алёны.

Я бросил машину где-то на набережной, побрел, пританцовывая по ночной дороге.

Двигался вперёд.

Летний ветер бил в грудь, в которой не было сердца, размахивал руками.

Хотелось нафиг все отыграть обратно, хотелось вернуться в тот самый день, когда мне вдруг показалось, что я прав. А мужик вообще никогда не может быть прав. Нас не под это затачивали.

— ЭЙ, эй, с дороги уйди. — Кто-то прокричал мне, но я только махнул рукой.

В голове билась мысль, тупая , обречённая такая, что наверное, она была бы самым страшным моим грехом.

— Эй, папаша, иди сюда, дай прикурить. — С укромного угла поворота набережной проорали мне, а я взмахнул рукой в нецензурном жесте. — Эй, папаша, — снова окрики и топот ног.

И дёрнули за плечо больно.

НО я не почувствовал, отмахнулся и как-то совсем так внезапно ощутил, что в затылок влетело стекло с тяжестью кирпича.

Я лежал на темной дороге, невидящими глазами смотрел в звёздное небо.

55.

Алёна

— Макс, — тихо произнесла я и, обойдя стол, все-таки взяла свою кружку с чаем, пригубила. — Макс, знаешь, в чем все дело? Мне абсолютно плевать на то, сколько раз ты посмотрел на мою задницу. А ещё мне точно также равнодушно на то, что ты пытаешься мне сейчас донести, потому что у меня была молодость, у меня была прекрасная жизнь, у меня был самый чудесный мужчина.

И при этих словах Макса перекосило.

На его аристократичном, породистом лице проступила гримаса отвращения, и я качнула головой, усмехнулась.

— С этим мужчиной у меня двое детей. Одна из них родила мне чудесного внука, и мне по кайфу. В моей картине мира не существует тебя, в моей картине мира сейчас существует Митя, Зина, Гордей, временами Даня. Временами мой блог, соседи, покупки. Отпуска на море, диснейленд. Ты ошибся. Мне не нужен не секс на одну ночь. Мне не нужны отношения. Мне не нужен мужчина, потому что я все это уже проходила и такой целой, как сейчас, я себя ещё ни разу не чувствовала. Такой безболезненно честной я ни разу не была и не хочу подстраиваться под мужчину, несмотря на то, что мой контракт кончился. Наличие кого бы то ни было рядом все равно вынудит снова играть по старым правилам, а я не могу, я слишком устала.

Макс опустил лицо и усмехнулся.

— Я всегда могу разогнать твою усталость.

— Максим, ты мыслишь другими вещами. Тебе кажется, что все сошлось на сексе, но на самом деле все сошлось немножко на другом. С тобой мне переспать, это примерно тоже самое, что с сыном. Я не знаю, что за эдипов комплекс ты пытаешься со мной закрыть, но у меня никаких комплексов нету.

— Я намного старше твоего сына.

— Да, ещё ты намного старше моего зятя, но это не говорит о том, что я должна по щелчку пальцев прыгать за тобой в постель. Потому что, не будь ты крёстным моего внука, не будь ты другом моего зятя, возможно, все это было не так остро.

возможно, тот самый контракт с обществом, который у меня давно порван не пугал мелким шрифтом.

— Ты о чем?

— О том, что приличной женщине за сорок многое нельзя, нельзя спать с пареньком моложе, нельзя радоваться, потому что спишь с пареньком моложе. Так что давай мы с тобой не будем пересекаться, мне достаточно того, что ты мне поднял самооценку.

— Ален, а мне вот что делать с тем, что ты у меня не только самооценку поднимаешь? — Фыркнул Максим, делая резкое движение и, оказываясь возле меня.

Он положил ладонь мне на талию, потянул на себя так резво, что я не выдержала, и рука дрогнула, чай расплескался сначала по мне, потом по Максу И он, отстранившись от меня, выматерился.

— Твою мать.

— В ванной есть сухие полотенца, можешь попробовать высушиться, зелёный чай не оставляет следов, — сказала я, отдёргивая от себя ткань платья.

Макс качнул головой.

— Ты же специально это... Я знаю.

— Да, специально, и это очень круто, что ты сам до этого догадался.

— Ален, зачем ты так?

— Максим, иди высуши свою рубашку.

Когда я осталась одна в кухне, у меня от нервов задрожали руки. Мне казалось, что ещё один шаг, и я просто соберу Митю и свалю куда-нибудь в Турцию, засяду там на два месяца, чтобы никто меня не трогал. Буду трескать турецкие апельсины купаться с внуком в море. И периодически выбираться на морские прогулки.

Но перед этим, перед этим надо было расставить все точки над! и наконец-таки довести отношения с Альбертом до логического финала. Поэтому дрожащей рукой я вытащила телефон и долго смотрела на иконку с номером бывшего мужа, того, с кем, в принципе, мне было достаточно неплохо, и какого черта его что-то не устраивало в нашем браке? Хороший был брак, крепкий, стабильный.

Я никогда Альберта не воспринимала как должное, всегда он был для меня центром вселенной.

Мой юпитер.

Когда он поднял трубку, я вдруг поняла, что вбиваю последний гвоздь в крышку гроба нашего брака, но все же я сделала это намеренно зло, отчаянно. И с невыносимой лютой болью, что разрывала сердце на мелкие куски.

— Элла родила.

Достоверно известно не было, но еспи отошли воды, то уже ничего ведь не попишешь, правильно?

Я слышала, как Альберт набрал полные лёгкие воздуха. И он даже хотел что-то сказать, но в последний момент меня окликнул Макс.

— Ален, я свою рубашку там скинул, когда ты снимешь платье?

Я вздрогнула, по спине прокатилась капля пота.

Отчаянная мысль мелькнула в голове о том, что ворота ни в чем не виноваты.

Но вместо этого тяжёлый хриплый выдох раздался в трубке, а потом короткие гудки.

Я посмотрела на мобильник.

И заблокировала экран.

Развернулась к Максиму и прошлась равнодушным взглядом по подтянутому торсу, по косым мышцам живота, которые уходили под ремень брюк, по накаченной груди и широким плечам.

Наверное, это тоже было неизбежно.

Наверное, какие-то шаги мы делаем не в следствии логики, а вопреки ей.

Именно поэтому сегодня была самая длинная ночь в году, несмотря на то, что должно было быть наоборот.

56.

Алёна.

Это была самая долгая ночь в году, потому что сначала я выпроваживала Макса, он улыбался как-то по особенному смущённо и качал головой, повторяя, что я делаю большую ошибку.

Я так не думала, и не от того, что мне не нужен был мужчина или мне не нравился Макс, а потому, что у каждого есть свои стопоры.

Мой стопор заключался в том, что я ещё не могла переступить через себя, это безумно тяжело принадлежать больше четверти века одному мужчине, и в голове даже всплывала вероятность того, что возможно, этот мужчина останется первым и последним.

Я понимала, что в какой-то момент гормональный фон выровняется и мне захочется чего-то. Но на данный момент не хотелось, а ломать себя в угоду чужих капризов мне казалось глупо, мне не пятнадцать лет, чтобы соглашаться на хоть что-то, если нет ничего достойного.

Нет, Макс был достойным, но не в том ключе, в котором я его оценивала.

А ещё самая длинная ночь в году была из-за того, что вот сейчас уже стояла точка.

Сейчас я понимала, что пути обратно не будет.

Ничего хорошего из этой ситуации я в принципе не могу получить.

Его девица родила.

Все мосты сожжены, что ещё?

Ведь в начале любого развода каждая женщина верит в то, что, может быть, все это неправда, все это ложь. Я даже верила в какой-то момент, что у Альберта что-то переклинило, что-то сломалось. Я его оправдывала. Когда он уходил от меня, а я плакала, я в душе его оправдывала. Мне казалось, нет ничего в этом мире более жестокого, чем вот это состояние того, когда ты понимаешь, что тебя предали, но продолжаешь оправдывать.

А самое дурацкое, что я поняла, его измена началась не тогда, когда он переспал с Эллой. А тогда, когда он эмоционально стал вовлекаться, тогда, когда он стал жить с ней. У них появилось что-то общее и так далее.

Измена как факт секса не настолько болезненна, это скорее противно, мерзко, неприятно. И в таком случае смотришь на человека, и думаешь, ну сходи ты там, сдай какие-нибудь анализы, а то ещё заразу какую-то домой принесёшь.

А вот измена, когда идёт эмоциональное включение, она болезненна, она страшна, она погребает под собой абсолютно все живое.

Самая длинная ночь в году все не кончалась и не кончалась.

Синяки на животе на руках давным давно рассосались. И даже в этой ситуации, когда я увидела пьяного Альберта, я его оправдывала. Я думала, что я смогу проконтролировать этот момент, и он просто очнётся, но он не очнулся.

Это была какая-то беспомощность сейчас у меня. Но я прекрасно знала, что это пройдёт, как только за окном пробьётся хрупкий смущённый рассвет.

Это пройдёт.

Просто ночью даже наши монстры оживают, а не только подкроватные.

Во время завтрака я звонила Гордею.

— Ты давно у меня не был. Приедешь? — Тихо спросила я у сына и услышала заспанный голос.

— Я постараюсь в ближайшие дни.

— Почему ты спишь? — Нервно уточнила я и чуть не расплескала чай, а Гордей замолчал.

— Я с работы уволился и ушёл от отца, — произнёс он немного сдавленным голосом, и я поняла, что как бы то ни было, но сын сделал свой выбор даже ценой своего будущего.

— А ты не думаешь, что совершил ошибку?

— Я не думаю, даже если это отразится на моей жизни, даже если это повлияет на ход моей карьеры, я не думаю, что я совершил ошибку. В конце концов я всегда могу стать дебильным стримером и снимать ютубчик откуда-нибудь с побережья Ямайки, хохотнул Гордей, стараясь этим наигранным смехом отвернуть меня от проблемы.

— Почему, — уточнила я, ощущая, как все внутренности задрожали.

— А ты знаешь, я вдруг понял... — Гордей медленно произносил каждое слово, словно пытался подбирать правильные формулировки. — Я не могу никуда деться от того, что он мой отец, но от того, что он мой начальник, могу. Отца мы не выбираем. А вот работодателя, да. И поэтому сама понимаешь.

— Я тебя поддержу. Если тебе станет тяжело.

— Ты же знаешь, что мне не станет тяжело. Успокойся, — произнёс тихо Гордей, и я сморгнула набежавшие слезы. — Не переживай, пожалуйста, мне не станет тяжело, я выкручусь, я это умею делать. Ведь отца мы не выбираем и точно не можем решить, какие характеристики взять у него, но все равно я его сын, значит, выкручусь,

— Приедь, пожалуйста, я очень соскучилась, — тихо произнесла я, зажимая ладонью глаза. Гор пообещал, что он точно приедет. Только когда не уточнил. А в обед звонила Зина.

Я знала, что она пытается что-то у меня спросить, но отчаянно боится.

— И вот я думала с Митей заехать. Ну, сама понимаешь, все-таки неоднозначная ситуация. Отец тебе так и не ответил по поводу ворот?

Вот, вот этот момент, когда она хотела что-то спросить.

— Нет, никто мне ничего не ответил, но я не считаю необходимым задавать один и тот же вопрос несколько раз.

Зине почему-то было тяжелее, чем Гордею принять тот факт, что все закончилось Пётр Викторович перебил звонок. И, вздохнув, признался.

— Альберт готов все подписать, готов дать то, что ты попросишь, мы с ним заключим досудебное соглашение, так что, Аленочка, все хорошо будет.

— Спасибо огромное. — Выдохнула я и едва переставляя ноги, пошла снова в гостевую спальню. Не дошла, открыла дверь супружеской. Смятая простыня, смятое покрывало, осколки, собирала их, руки резала. Но говорила себе и убеждала, что все хорошо, все самое страшное уже закончилось и постельное белье я даже не стала менять, а просто собрала, сложила в мусорный мешок и выставила за порог.

Долго лазила по матрасу, пытаясь выковырять какие-то черепки от лампы.

Осторожно ступала по полу, боясь наткнуться на острие.

И незнакомый номер выдернул меня из этого безумного оцепенения.

— Добрый день, ваш номер указала Ваша подруга на случай связи. Это из роддома.

Я нахмурилась, не понимая, что происходило.

— У нас в документах ваш номер по вызову стоит. Я просто хотела уточнить, что вы могли бы дать нам какие-то контакты родственников, близких вашей подруги, потому что ситуация немножко патовая.

— Это не моя подруга.

Повисла неловкая пауза.

— Просто, понимаете, роды были очень сложными, девочка очень сложная. И роженица, её сегодня перевели в другое отделение, потому что она пыталась задушить младенца. Я поэтому позвонила узнать контакты близких.

57.

Алёна

Я хватанула губами воздух, не понимая, что происходило.

В смысле девочка.

Я, если честно, не сильно была в курсе, кто там должен был родиться.

В смысле, пыталась задушить?

От шока у меня перехватило дыхание, а грудную клетку сдавило стальнымикольцами.

— Я не знаю никаких родственников, — произнесла я заплетающимся языком.

— Но в медкарте ваш номер и другой номер.

— Какой, продиктуйте.

Набор цифр заученный и отлетающий от зубов.

Его номер.

— Звоните туда, это отец ребёнка, а мне не звоните, я её вчера первый раз в жизни видела. Я не знаю, что это за девушка.

— Понимаете, здесь такая ситуация. Мы обязаны вызвать полицию. Такой протокол.

— Не надо мне ничего объяснять. Звоните отцу ребёнка, пусть ищет остальных родственников, если сам не в силах.

Я произнесла это и отключила вызов, какого черта эта идиотка вписала мой номер для связи? Что у неё, матери не было здесь, сестры, подруги? Какая, к чёртовой матери, разница, от кого она уезжала? Неужели она посчитала, что если я вызвала скорую, то притащу ей супчик куриный на следующий день в роддом?

Ничего я такого не собиралась делать.

Не мой грех, не моя ответственность, не моё это все.

Звонок настолько выбил меня из колеи, что я потерянно слонялась по дому.

Гордей приехал

— Мам... У тебя все хорошо, ты бледная, как сама смерть.

— Эта дура родила, — произнесла я и растерянно посмотрела по сторонам, как будто бы обводила слепым взглядом все пространство.

Гордей охнул.

— Она родила и пыталась задушить ребёнка. — Произнесла я дрожащим голосом.

— А ты откуда знаешь? Отец опять звонил? — В голосе прорезалась сталь, такая, которая была у Альберта. Гордей был прав. Он его сын.

— С больницы звонили, она оставила мой номер контактным. Какого черта, почему мне звонят, а не отцу?

— Я не знаю.

— Я сказала, чтобы звонили ему. Он отец ребёнка.

— Мам, иди сюда. — Гордей медленно подошёл сзади и схватил меня за плечи, прижал к себе, уткнулся носом мне в волосы, тяжело задышал, стараясь растереть заледенелую кожу на руках. — Тише, тише, мам, ты все сделала правильно, тебя никто не осудит, тебя все прекрасно понимают. Ты все сделала правильно.

Гордей говорил мягко, медленно. А я могла только приоткрывать рот и хватать губами воздух.

— Почему он не отвечает? Неужели он до сих пор не в курсе? — Спросила я нервно, и Гордей пожал плечами.

Звонила ближе к вечеру Зина.

Опять кружила кругами, пытаясь что-то спросить у меня по поводу отца, но я выдала очевидное.

— Я не собираюсь не искать его, не звонить, не разговаривать с ним, но если ты все-таки так жаждешь общения, дозвонившись до него, не забудь ему сказать, что у него ребёнок родился, и этого ребёнка пыталась идиотка задушить.

Зина охнула в трубку

— Мамочка, мамочка, я не знала. А ты откуда знаешь?

Пришлось заново пересказывать всю историю.

Зина тяжело дышала в трубку, не понимая, что теперь делать.

— Поэтому мне без разницы. Звони ему, заодно скажи о том, что он стал отцом, и пусть забирает своего ребёнка из роддома, а то не доживет никто до этого момента.

Зина начала паниковать, задавать мне уточняющие вопросы, но в этот момент Гордей перехватил трубку.

— Зин, ну ты дура. Или как? — Зарычал он в мобильник. Я вздрогнула, снова услышав холод и сталь в голосе сына.

Я на секунду пришла в себя.

— Тебе русским языком сказали, какие нахрен уточнения нужны, звони отцу, пытайся его вытащить. Откуда, откуда я знаю. Ну, подозреваю, что в запое.

Гордей выпалил это и бросил трубку, посмотрел на меня.

— Слушай, мам, давай не заморачивайся с этой темой, просто иди отдыхай.

Ложись спать и ни о чем не думай, это не твоя проблема, это не твои вопросы, которые стоит решить. Мы же все прекрасно понимаем, что ты к этому не имеешь никакого отношения.

— Да, я не имею к этому никакого отношения.

— И мы же все прекрасно понимаем, что у тебя ничего не дрогнуло в груди, когда ты услышала о том, что она пыталась задушить ребёнка. Это её ребёнок. Если она чокнутая, то это её проблемы.

— Когда я забеременела Зиной, я всем сердцем хотела этого малыша, и мне было абсолютно наплевать как будет развиваться дальнейший брак с твоим отцом, когда я забеременела тобой, я уж тем более и подавно не ходила, и не переживала, а что будет, если я ещё раз рожу девочку. Она приехала ко мне, она уже была не в себе, она уже, по-моему, была на границе сумасшествия, потому что, когда у неё начались схватки, она убеждала меня, что она сейчас не родит, у неё будет время И ничего удивительного, что так ситуация развернулась.

Я сама говорила, это голос дрожал настолько сильно, что контролировать его было болезненно сложно. Мне казалось, будто бы каждым словом я подписывала приговор себе, Альберту и так далее.

И да, я была зла на него, если он знал, что у него чокнутая баба, какого черта он непонятно, как и где таскается, что очередной загул или, может быть, свалил с новой девкой куда-то? Если у него чокнутая баба, он должен был брать на себя ответственность за эту беременность. И не надо даже формально на меня что-либо перекладывать, и этот звонок.

Да, он выбил меня из колеи, выбил настолько, что я до отчаяния хотела набрать бывшего мужа и орать на него, так как никогда не кричала за всю свою жизнь, я хотела обвинять его во всем: в безалаберности, в глупости, в том, что он не может проконтролировать всего лишь одну чокнутую бабу, не семью даже, а просто бабу.

И поэтому к вечеру я поняла, что уснуть самостоятельно не смогу.

Накрученная вот этой всей темой, я понимала, что у меня сердце долбило с частотой метронома.

Не могла я успокоиться самостоятельно, поэтому я пила снотворное и спала так крепко, как не спала за последние, наверное, полгода никогда.

Я даже не поняла рано утром, что телефон по кругу вибрирует и звонит. Я не могла осознать того, что мне нужно проснуться, и только когда Гордей зашёл в мою спальню, я потихоньку стала приходить в себя.

Сын перехватил мобильник, сел на край кровати и принял вызов.

— Да, Зин, Зин, ну ты дура, — снова зарычал на неё сын, — господи, Зина, дай трубку Дане, дай Даниле трубку. Да, да, кому звонил? Хорошо. Хорошо, все, давай -держи в курсе. Да, да, все понятно.

Гордей бросил последнее нервно и отрывисто, а потом перевёл на меня взгляд.

— Что случилось, — со сна хриплым голосом уточнила я. И потёрла глаза.

— Телефон у отца недоступен. Зина, до него по факту он не может дозвониться второй день. Данил позвонил знакомым ментам, объявляют в розыск.

58.

Алена

Время тишины.

Время безумного, чудовищного затишья перед тем, как грянет буря.

Ледяные пальцы на моих запястьях, которые я пыталась растереть.

Хмурый Гордей, который не выпускал из рук телефона.

Звонки дочери, разговоры о чем-то, что от меня скрывалось.

Время тишины, когда есть никому не нужный ребенок, брошенное дитя, грех.

Грех, который никто не хочет принимать на душу. Грех, за который никто не хочет нести ответственность, но ребёнок ни в чем не виноват.

Альберт не имеет права куда-либо исчезнуть именно сейчас, потому что это его ребёнок, потому что он знал, что он делал, когда ложился в постель с другой женщиной.

А ребёнок никого не просил, чтобы его рожали.

Ребенка в этом случае никто не спросил.

И самое чудовищное, что ни один, ни другая не задумывались над тем, что для достижения собственных целей они калечат человеческую жизнь.

— Да, Зин, я услышал тебя. Нет, я созваниваюсь с ментами. Да, волонтёров подключили, по камерам последний раз машина мелькала в центре. Да.

Я стояла на первой ступеньке лестницы, и до меня доносился голос сына, который сидел в зале и разговаривал со старшей сестрой.

Я не совсем понимала, что происходило.

Меня затапливала боль за этих двоих.

Потому что у них ничего не болело, у Альберта ничего не болело, у этой идиотки Эллы ничего не болело. Каждый из них решил, что может обыграть судьбу, каждый из них подумал, что может ценой жизни заставить другого человека принадлежать ему.

Я не стала спускаться, села на этой первой ступеньке. И спрятала лицо в ладонях.

Холодный липкий пот пропитывал одежду, от этого она становилась влажной, волглой, какой-то натянуто сырой, как будто бы сейчас не лето, а промозглая осень, когда даже в воздухе мелькает и струится вот эта влажная хмарь. А ещё аромат почему-то речной ряски и тины. И совсем уж дурацких мшистых камней.

Два человека разрушили безумное множество жизней: мою, свои, детей и ребёнка, который никому не нужен.

Вот уж что правда говорят, дети не должны отвечать за грехи своих родителей, но почему-то отвечают:

И слезы лились горькие, крупные, которые я не могла остановить.

Чтобы задушить собственного ребёнка, это надо сойти с ума. Чтобы бросить собственного ребенка, это надо быть чудовищем.

А он знал, что она родила.

Я позвонила, я предупредила, он все прекрасно знал.

— Ты как? — Гордей поднялся по лестнице и сел на пару ступенек ниже меня на корточки. Схватил горячими ладонями мои щиколотки. — Мам, ты как? Повторно спросил сын, а я закачала головой, зажала ладонью нос. — Мам, все будет хорошо.

Я знала, что все будет хорошо, но я никуда не могла деться от этой боли, которую на меня спихнули два предателя, одна предавала ребёнка, другой предавал меня.

Гордей потянул меня на себя, обнял. Погладил по спине.

— Идём, идём вниз, я тебе чай наведу.

Я ни чая не хотела, ни разговоров.

Я просто хотела проснуться и понять, что все это был дурацкий сон.

Нет, не развод.

А все, что случилось после, все, что началось с развода. Мне казалось, что развод ставит точку, но развод это всего лишь многоточие в жизни двух людей, которые когда-то были любимыми друг для друга.

Почему я говорю когда-то?

Потому что, если бы он меня любил, он бы мне не изменял. Если бы я его не любила, я бы его простила. Но это тот дурацкий случай, когда любви с избытком. А у неё есть дурацкая возможность превращаться в ненависть, и чем больше одного, закономерно становится до безумия много второго.

Горячий чай обжигал губы, но в то же время согревал холодные руки.

— Я даже не знаю, что делать. — Тихо произнёс Гордей, и я прислушалась. Он снова разговаривал с Зиной. — Нет, Зин, нет, надо быть идиоткой, чтобы так считать. Я не буду ни о чем с матерью разговаривать, как ты этого понять не можешь, и ты с ней не поговоришь. Я трубку просто не дам. Если ты не отупляешь элементарной юридической ситуации с тем, что ребёнок по факту сейчас отправится в дом малютки, то мне тебя очень жаль. Они не в браке. Он не признал своё отцовство. Отцовство надо доказывать через суд, чтобы доказать отцовство.

Мы должны найти его, чтобы найти его... ну, ты сама прекрасно видишь, что мы найти его не можем. Да, я знаю, обзванивают больницы, обзванивают морги. Не надо звонить матери, не надо. Зина! Давай я с тобой не буду разговаривать. Давай я буду разговаривать только с Данилой. Мне тяжело с тобой говорить, мне тебя придушить охота. Я прекрасно понимаю, что Даня в твою глупость влюбился, но я.

слава Богу, не Даня, и мне она обходится очень дорого.

Я не шевелилась, чувствовала себя мухой в янтаре. А за окном медленно начинался закат, солнце, как ленивое яблоко, катилось по небосводу и уходило с каждой минутой все ниже, за горизонт, окрашивая все вокруг в оранжево-алые тона.

Ближе к полуночи, когда я открыла все двери в доме, слушала, как затихает сад, прозвучала фраза:

— Да, да, Зин, дай мне, дай мне Даню. Даниил. Да, нашли, нашли.

Да. Альберта нашли.

59.

Алена

Альберта нашли, и первая реакция была дёрнуться и начать собираться.

Но я запретила себе.

Я вообще не хотела ничего такого делать.

А для чего?

Показать, что мне не все равно, а мне все равно.

Как ему было все равно оставлять меня висеть на распятии во время того, как он уходил.

Он улыбался.

Он уходил ведь к любимой женщине.

Он улыбался, пока я плакала.

— Он в какой-то поселковой больнице. — Выдохнул Гордей, я прикрыла глаза. —Да, говорят, лёгкий сотряс, рассечение кожи на затылке. Ну, короче, не переживай, я поехал за ним. Машину? Да, машину тоже нашли. Знаешь где? Помнишь поворот на набережную, которая ведёт к санаторию Речные зори, там же тупиковый отрезок, вот там машина стояла открытая, выпотрошенная вся, он самый выпотрошенный, без документов, без бабла. Кто вызвал ментов, скорую, не понятно. Да да, не знаю, можешь приехать, но только Зину с собой не бери. Во-первых, потому что тебе Митю не с кем оставить. Нет, к маме не надо Митю привозить. Да, хорошо, Даниил.

Давай там встретимся.

Я искоса посмотрела, как Гордей прошёл мимо террасы. Подхватил свой рюкзак.

Перевёл на меня взгляд.

— Ты побудешь одна?

— Не переживай, езжай.

Я понимала, что дети не должны решать проблемы родителей, но и бывшая жена уж точно не должна была влезать в эту тему.

Гордей подошёл, поцеловал меня

Я перехватила его ладонь. Прижала к себе.

— Не переживай. — Произнёс сын сам не веря в эти слова.

Я поспешно кивнула, отвела взгляд.

Когда дверь за сыном закрылась я вдруг поняла, что мне хотелось бы увидеть Альберта и заорать на него о том, что это его грех, это его ответственность, и то, что он не имеет права так поступать, он должен сам поехать забрать этого ребёнка.

Сам растить его. Сам воспитывать. И никакие полумеры здесь не нужны.

Но я сидела, вытирала заплаканное лицо запястьями. А потом, дойдя до отчаяния медленно встала, прошла к выходу, схватила ключи от машины.

Я выехала из посёлка и долгое время кружила по центру, по всем этим развязкам, по уводящим вниз-вверх перекресткам, стояла на светофорах, вытирала слезы.

Чего искала?

Не приключения же на задницу, а успокоение.

Чего хотела?

Забвения.

Та самая граница, которая отделяла меня от полного равнодушия никак не хотела рушиться, я в неё долбилась со всей силы, рассекала кожу на костяшках пальцев кровь.

Только чтобы ничего больше не чувствовать к нему.

Чертова четверть века рядом с ним.

Даже когда все было дерьмово, с запахом мандаринов, с переплетёнными между собой нашими венами.

Я остановилась на площади.

Вышла из машины.

Кружили перед глазами фонари, которые скалились почти по-человечески безумным, ядрёно-жёлтым светом.

Прохладный ветер ночи кусал за плечи.

Я вытирала глаза раз за разом.

Не понимала, что мне делать.

А телефон, почти как живой, вибрировал все сильнее и сильнее.

На экране был его номер.

— Алёна, Алёна, — встревоженно произнёс в трубку Макс, — там у вас все в порядке, Даня всех знакомых поднял.

Я облизала губы обветренные.

— Я в центре. На площади гостиного двора, приедь, пожалуйста.

Та самая граница пошла трещинами.

Вот что могло её разбить, вот что могло её сдвинуть. Вот что надо перешагнуть для того, чтобы не было пути назад.

Я же не хотела никакого пути назад.

Я же для него умерла, когда он сказал, что там у него любимая женщина, а со мной…

Просто так жил последние годы.

Но наверное, я для него умерла ещё, ещё раньше.

И так саднило в груди, так давило, что фонари прекращали кружить перед глазами.

Я на негнущихся ногах опустилась на бортик фонтана.

Подтянула колени к груди.

— Ален, Алёна, — хрипло произнёс со стороны сквера мужской голос. — Ален!

Я подняла заплаканное лицо.

Макс бежал с парковки.

Запыхавшийся.

Аленочка, милая Аленочка, бей стену, сноси границу.

Пути обратно не будет.

Всего один шаг.

Аленочка, пожалуйста, бей стену.

— Тебе что-то надо от меня, — сказала я когда Макс добежал, остановился, перехватил меня за плечи, заставил посмотреть в глаза. — Так бери не что-то одно, а забирай все, с моей болью, с моими слезами, с моим внуком. Забирай с тем, что я в разводе с мужчиной, которого любила четверть века. Если ты так настроен —забирай все сейчас. Забирай, Максим! Забирай!

И горячие пальцы проходились по лицу, вытирая слезы.

И пахло от Макса табаком, морской солью.

Я сидела на бортике фонтана, вжималась ему в живот лицом, сведёнными пальцами до судороги стискивала рубашку.

А Максим стоял, гладил ладонью по волосам и качал головой.

— Если хочешь, забирай все, целиком, до дна. Забирай! — голос — клекот вороний.

Слезы — пена морская. — Забирай Максим!

Та граница, которая мешала мне, рушилась.

Сбитые в кровь руки, обломанные ногти.

— Забирай... — полушепот, последний вздох.

Пути назад уже нет.

Все кончено.

Все, что началось с развода, кончено.

60.

Альберт:

— Она ребёнка пыталась задушить, малютку отправляют в специальное учреждение для новорождённых.

В голове трещало и звенело.

Я ни хрена не понимал, что мне говорил Гордей.

Я вообще не помнил, как я оказался в больнице, где моя тачка, документы, права, телефон и прочее.

На затылке была штопаная рана, во рту дебильный дурацкий привкус кислятины.

Гордей ходил вдоль палаты и пытался привести меня в чувство.

— Где я нахожусь? — Спросил я, через силу подбирая слова, такое чувство, как будто бы мне даже сложно было вспоминать нужные звуки.

Дерьмовое состояние, паскудное и в желудке такая говнина творилась, что хотелось проблеваться.

— Это пригород. Посёлок Красная горка. Местная государственная больница.

Я обвёл глазами палату со вздувшимся линолеумом у плинтусов, перевёл взгляд на стену, где поверху отколупывалась белая краска, плафоны эти здоровые, матовые, белые.

— Как ты узнал про беременность, про роды, про все это? — Спросил я сдавленно и от двери хмыкнул Данила, не надо передо мной тут хмыкать.

И фыркать тоже не надо.

Гордей остановился как вкопанный, тяжело задышал, словно желая броситься на меня.

— Элла приехала к матери, начала рожать при матери, потом написала её номер в списке контактов, и звонили уже врачи матери. До тебя, как понимаешь, никто дозвониться не мог.

— Где моя тачка, где документы?

— НУ, где-то, видимо, в реке, тачка выпотрошенная стоит у Речных зорей.

Гордей пожал плечами.

— Ты делать что-то собираешься?

Собирался, только нихрена не понимал, что делать. Такая паника накатила от осознания того, что ребёнок появился на свет. И второй волной тоже паника о том, что это стерва на такое дерьмо решилась.

Не мой ребёнок, походу.

Поэтому решила придушить.

Я тяжело задышал, пытаясь выровнять сердцебиение.

— Увези меня отсюда сразу в роддом, — произнёс я, тяжело вставая с койки и тут же словил флешбеками вспышки из клуба, блондинка какая-то была, с блондинкой что сделали, со мной уехала? Нет? Да какая, к чертям, разница?

— И кто тебя так? — Спросил Гордей, подставляя плечо.

— А я откуда знаю? Шёл по набережной, курил. Окликнули. А дальше не помню.

— Ментам заявлять будешь? — Гордей медленно вел меня в сторону выхода из палаты.

На мне были его спортивные треники. Футболка, которая жала в подмышках и сверху тонкая спортивная куртка, собрал, видимо, то, что было у него под рукой.

Ко мне не заезжал.

— Где мои шмотки?

Ни черта не помнил.

Да, наверное, где-то в больнице валяются. Кому нужны мои тряпки?

— Заявлю потом, — холодно произнес я, опять не понимая, как звуки вылетали изо рта.

Я реально провалялся в каком-то состоянии бреда на протяжении двух дней, и только появление сына заставило меня немного включиться. Но когда он молчал, меня опять роняло в воспоминания:

Вот она, точка, вот он, финал.

НУ да, предположим, сейчас мне ребёнка никто не отдаст, мне надо установить отцовство. А если не моя? Какая, нахрен разница, что не моя? Вот что я буду делать, если моя?

Как я Алёне в глаза смотреть буду, что я ей скажу?

Что облажался?

А то она сама не знала.

— Мать как?

— Тебя это не касается. — Сказал Гордей, подводя меня к своей машине. Даня прыгнул за руль, сын усадил меня на заднее сиденье, но я, поддавшись мимолётной слабости, тут же завалился на бок и прикрыл глаза.

Ехали до города полтора часа, сразу повернули в роддом. Опираясь на сына, я зашёл и на посту произнёс:

— Мне ребёнка надо. Привозили вас тут одну роженицу.

Мне, конечно, никто ничего объяснять не собирался, никто меня пропускать не собирался в отделение, мне уже было так плевать, что я готов был зайти просто так. Но меня оттеснил Данила, наклонился к стойке, что-то быстро и тихо заговорил.

Нас провели в отделение.

— Она в боксе для отказничков. Слабенькая же. — Тихо произнесла медсестра, и я прикрыл глаза.

Я не хотел её даже видеть.

— Надо тест днк сделать.

— Хорошо, вы заявление напишите, уже скоро будет готов.

Я поспешно кивнул.

— С матерью?

— С матерью сейчас работают специалисты, и да, нам пришлось заявить.

Но меня все равно повели к боксу отказничков.

Ненужный ребёнок.

Никому, твою мать, ненужный ребенок, на которого я смотрел сквозь стекло, сквозь пластик кувеза.

Слишком маленькая, что ей велика была даже шапочка.

У меня таких не было малышей.

У меня что, Зина крупная, розовощёкая была, со складочками на коленочках, на локтях, ну а про Гордея уж вообще молчу, он богатырём сразу родился, и Алёна с ним намучилась, как не знаю кто.

А это лежала, разевала беззубый ротик, искала титьку, не находила, взмахивала ручонками, пыталась укусить себя за пальцы, но только на них были варежки.

А сердце засбоило с такой силой, что у меня дыхание перехватило, я упёрся лбом в стекло и готов был ещё несколько раз для надёжности долбануться.

Ребёнок никому ненужный.

И это допустил я.

Ребенок-грех.

Грех, который мне надо будет замаливать, ребёнок, который, твою мать, ни в чем не виноват.

Меня долбануло это осознание с такой силой, что ноги подкосились.

Я перевёл взгляд на Гордея.

Он стоял белее мела, тяжело дышал.

А потом, прикрыв глаза, произнёс.

— Не смей даже. Не смей, только попробуй к матери.

61.

Альберт.

Я поднял глаза на Гордея и покачал головой.

— Глупостей не говори, неужели ты считаешь, что я последний гондон, чтобы поступить так с матерью?

— Я ничего не считаю. Просто я видел, насколько ей больно. Просто я видел насколько ее разрывало, и она тебе сейчас ничего не скажет, поэтому должен сказать я. Даже не думай.

Я и не думал.

Я не собирался ничего перекладывать на Алёну, потому что это моя ответственность, но до утра, до того, пока не отдадут анализы в лабораторию.

Я тяжело вздохнул и опустился на скамейку. Гордей, сел с другой стороны, толкнул меня плечом.

Даня появился в коридоре с тремя стаканчиками кофе, протянул один мне.

— Здесь чай, все-таки после сотряса неизвестно, можно кофе или нет.

Я кивнул, поблагодарил, не понимая, что теперь делать. Надо как-то разруливать эту ситуацию, надо как-то решать. Но для начала мой ли ребёнок? Я не пошёл ни в палату к Элле, никуда. Меня это не интересовало, родила и родила, бабы в поле рожают, она не какая-то особенная.

Ребёнок.

Да, ребенок в этой ситуации особенный, пострадавший ещё до своего рождения преданный всеми.

— Поехали, до дома докинем, — произнёс Гордей. Я покачал головой.

— Поезжайте ‚ я останусь. Я все сам проверю, все сам проконтролирую. Телефон?

Даня поспешно кивнул и добавил.

— Я, когда ждал на парковке как раз дошёл, купил, в машине лежит. Сейчас принесу.