Все началось с развода

Даня принёс телефон. Я быстро запустил активацию аккаунта, развернул это все, увидел входящие сообщения, входящие звонки, неизвестные номера, куча писем по рабочей почте.

В глазах зарябило.

Даня уехал через час, а Гордей остался со мной. Сидел напротив меня на такой же скамейке и смотрел на меня грустными глазами.

— Оно ж того не стоило? — тихо сказал сын, и я кивнул.

— Ты прав. Это того не стоило.

— И что теперь будет?

— Тест днк покажет, что будет.

А я на самом деле сам не знал, что будет, если в этом тесте окажется, что ребёнок мой или не мой.

Я даже не представлял, как реагировать на всю эту ситуацию.

Я с трудом дождался обеда следующего дня, когда заведующий отделением подошёл ко мне и протянул документы.

— Вот, пожалуйста. Ну вы же понимаете, вам все равно ребёнка никто не отдаст, это надо будет устанавливать через суд.

И по этой фразе можно было понять, что в документы смотреть уже бессмысленно.

Но я все равно посмотрел.

Вероятность.

Я не знал теперь, что мне делать.

Гордей, который спускался в кафетерий, как раз в этот момент появился в поле зрения и застыл, не двигаясь.

Он все понял по моим глазам, все прочитал.

И не надо быть гадалкой, не надо быть нострадамусом для того, чтобы понять, что все, что началось с развода, теперь заканчивается, теперь стоит жирная настоящая точка.

— А я с роженицей могу увидеться?

— Да, конечно. — Пожал плечами заведующий отделения и провёл меня на второй этаж в левое крыло.

— Альбертик, милый, — соскочила с койки Элла и дёрнулась ко мне. Она лежала одна в изолированной палате. — Альбертик, ты приехал, приехал.

Она перехватила мою руку, но я оттолкнул её от себя.

Элла завалилась на койку, а я хрипло произнёс.

— Ребёнка задушить пыталась.

— Альберт, я. Я была не в себе, честное слово, я, правда, была не в себе. Я не знала, что мне делать. Ты не приезжал, ты не отвечал на звонки меня, Алёна…

А я почему-то смотрел на неё на заискивающий взгляд, на дрожащие ресницы, на которых не было ни капли слез. Она хотела беременность, ребёнка от статусного мужика.

Это же очень просто доить такого мужика, она не ребёнка хотела, она не хотела меня, она жизни сытой хотела.

— Зачем тебе это надо? — Спросил я нависая над ней, — честно говори, зачем тебе это надо было?

— Ну как зачем? Ребёночек же.

Я перехватил её за плечо, сжал такой силой, что у меня у самого пальцы заболели.

— Не ври. И про любовь не ври, и про то, что понравился не ври, и про ребёнка, твою мать тоже, сука, не ври, все, что угодно здесь говори только не надо мне врать о том, что для тебя хоть какое-то значение имеет малышка. О которой, кстати, ты тоже наврала.

У Эллы затряслись губы.

— Я же думала, мы поженимся. Я же думала, ну все будет правильно, все будет красиво, там машины, отпуска…

Я оттолкнул её от себя и покачал головой

— Альберт. Альберт. Ну все же хорошо. Все же обошлось.

— Ты её задушить пыталась.

— Ну, Альберт, ну, понимаешь, я же. Я просто с ума сошла. Я не думала, что так произойдёт. Я сама не понимала, что я делала. Альберт, ну вот если бы ты сразу приехал, такого бы не случилось, Альберт Или если бы хотя бы Алёна мне позвонила.

И в этот момент у меня сорвало крышу, я развернулся и резко, без замаха, ударил её по щеке.

Элла снова упала на кровать и схватилась за лицо, вот сейчас слезы были.

— Не смей, твою мать, произносить имя моей жены, это первое. И второе…

Напишешь отказ от девчонки.

В глазах смекнула злоба.

— Отказ, а ты заставь

Я снова шагнул, схватил её за запястье, приподнимая над кроватью.

— Значит, меня решил побоку пустить, ту, которая девять месяцев вынашивала, мучилась, страдала, да, типа? Отработанный материал. Нет уж, Альбертик, так дело не пойдёт. Хочешь ребёнка заплати вот как суррогатке, заплати лямов двадцать.

Я оттолкнул её от себя. Она опять шлёпнулась задницей на постель.

Я бросил:

— Идиота. Ни черта я платить не буду. Ребёнок все равно останется со мной. Я через суд его заберу. Пусть это будет дольше. Пусть это будет нервно, но с тобой ребёнка тоже не оставят. Ты его задушить пыталась, так что ты просто дура.

Я вышел из палаты и понял, что меня качает, пол перед глазами сворачивался в тугую спираль и бликовал разными оттенками радуги.

Я схватился за стену, постарался выровнять дыхание, заведующий подошёл ко мне, положил ладонь на плечо.

— Что вы надумали?

— Веди обратно. — Произнёс я понимая, что души у меня нет, я её продолбал.

Любви у меня нет, я её предал.

Так надо хотя бы оставить хоть что-то.

Хоть честь.

— Пусти внутрь, — шепнул я, когда мы снова оказались в крыле для грудничков.

Дверь палаты медленно отворилась.

Я аккуратно пройдя по проходу, становился напротив кувеза.

Маленькая. И шапочка набекрень.

Я наклонился. Задержал дыхание.

Протянул указательный палец к малютке.

Прикрыл глаза, которые жгло от слез.

— Привет, Леночка. Привет, моя Елена.

62.

Алёна.

Пылинки танцевали над полом в рассветных лучах солнца

Я лежала на боку, смотрела на блики и ловила ресницами солнечных зайчиков.

Когда-то, давным давно, наверное, в прошлой жизни в таком же свете рассветного солнца Альберт кружил меня и заставлял вставать кончиками пальцев себе на ноги, потому что вдруг я замёрзну, он подхватывал меня за талию, приподнимал над полом и кружил.

— Мы такие счастливые. Аленка, Алёнушка! — смеялся он хрипло, тыкался носом мне в волосы. — Алёнушка моя.

Я помнила, сколько всего видели стены той самой квартиры, где лежал старый паркет ёлочкой. Промасленный такой, хороший, лаком покрытый. И на нём тоже играли в догонялки солнечные зайчики. Останавливались у меня на босых ногах, грея.

Я тогда верила Альберту.

Мы действительно были самыми счастливыми:

Я лежала на кровати под тонким одеялом, которое сжимала на груди.

Солнце в глазах. Солнце на ресницах. Солнце на губах.

Грело.

А внутри была пустота и холод. Разбитые осколки души лежали в самых потаённых частях меня.

С кухни тянуло горьковатым ароматом кофе и, по моему, чем-то вроде ликера Амаретто.

И не было штор в этой квартире.

А окна в пол.

А в самом центре большая двустворчатая балконная дверь.

Я лежала на самом краю кровати, слышала его голос.

— Алёнка, мы такие счастливые.

И хотелось закрыть глаза и больше ничего не видеть, остаться в той бредовой реальности, где я была так счастлива с ним.

Где танцы на холодном паркете в лучах солнечного света заставляли сердце трепетать и отчаянно быстро биться.

Не хотелось никакой реальности, не хотелось криков телефона, шорохов, звуков проезжающих машин.

На самом деле это безумно сложно казаться живой, когда все внутри истлело.

И будь у меня поменьше любви или, наоборот, побольше, может быть, можно было что-то изменить. Я рассуждала так, что прощают либо те, кто очень сильно любит, настолько, что жизнь без этого предателя не мила, либо прощают те, кто о любви читал лишь только в сказках. Слышала её о ней в легендах. И звучала она у них только в песнях.

Я, видимо, была где-то посередине недостаточно не любила, недостаточно любила.

И на глазах застыли слезы. А губы казались обветренными, кожа пергаментно сухая. И мне даже неприятно было дотрагиваться до неё.

В каждом звуке его голоса я всегда слышала что-то особенное.

— Ален, Ален, не надо меня дёргать за пояс, ты же видишь, я лампочку вкручиваю, — ворчал Альберт. — Ну подожди, сейчас я вкручу лампочку, и будешь дёргать за пояс.

Почему-то я улыбалась, лежала в незнакомой квартире, улыбалась то ли воспоминаниям, то ли тому, что все закончилось.

А на самом деле улыбка была похожа на счастье блаженного.

Мне безумно хотелось ничего не чувствовать.

Стать достаточно холодной, стать достаточно осознанной для того, чтобы запереть все чувства на замок. Но противная боль в груди не утихала.

Это из-за того, что сердце вырвали.

— Привет.

Он зашёл в спальню. На нём были темно-синие джинсы с потёртыми коленями. И сидели очень низко. Так что без труда можно было разглядеть и косые мышцы, которые уходили к паху и ямочки на пояснице, когда он поворачивался ко мне спиной.

— Я кофе сварил.

Я была слишком неживой для этого глупого молодого мужчины. Я была слишком вымотана, разбита и беспомощна для того, чтобы дать ему что-то большее, чем просто ночь разговоров.

И этой ночью я рассказывала историю за историей, как старому часовщику, как будто понадеялась время назад отмотать. В своё прошлое вернуться.

Я рассказывала Максиму всю свою жизнь. О каруселях в парке Горького, на которых меня Альберт катал, когда я только только родила Зину. И на колесе обозрения, где он меня целовал, чтобы потом, через год, у нас родился Гордей.

Я рассказывал ему о десятках забытых дат. А о сотнях запомненных.

О подарках, о пионах.

О том, как было банкротство, о том, как мандарины пахли.

Я была здесь телом, зрением, слухом, обонянием.

Но душой я все равно осталась там.

Макс вздохнул, прошёл к кровати и, перегородив своим силуэтом лучи рассветного солнца присел на корточки.

Убрал прядь мне за ухо.

Погладил по плечу.

— Полетели в Сочи у меня начинается регата.

63.

Альберт.

Паскудно было.

Дерьмово было.

Через неделю мне отдали девочку.

Через неделю я забрал Лену из роддома.

Не просто так, с органами опеки, с юристом Алёны Петром Викторовичем, с Гордеем.

Элла орала о том, что у неё отняли ребёнка, приехали какие-то непонятные люди, что-то заставили её подписывать.

Она хотела денег.

Она очень хотела денег.

А я уже не хотел ничего. Я просто знал, что эта малютка, которой до сих пор велика шапочка, она моё наказание, и искупление.

Я знал, что эта маленькая девочка не заслужила того, что ей приготовил мир.

ЕЙ бы другую мать. Ей бы другого отца.

Не дебила, не придурка, который просрал все щелчком пальцев.

Но у неё был только я, у которого даже в квартире не было ничего не оборудовано, не сделано, не куплено.

Только я.

Я настолько офигел от того, что, оказывается по факту не помнил первые годы жизни ни Зины, ни Гордея, что я даже не соображал, как менять памперсы. А она ещё такая мелкая была. У меня запястье толще было, чем у неё все тельце.

Махонькая. Она даже не кричала.

Я её держать на руках не мог, настолько хрупкая, мелкая, старался в несколько пелёнок завернуть. Голова кружилась от калейдоскопа событий.

Рука дёргалась постоянно позвонить Алёнке.

Своей Алёнушке, своей Аленочке.

Но нельзя было.

Я не имел права.

Это ад для неё, который будет тянуться всю жизнь. Это горе, которое она должна будет испить.

Я не мог ей позвонить.

Несколько моих ассистентов носились как подстрелянные, пытались утрясти все эти дела с правами на малютку. Гордей переехал ко мне, основательно. Так мы и стояли два здоровых лба смотрели на крошку в ворохе пелёнок. Оба качали головой.

— Ты решил поселиться со мной? — Спросил я у сына, а он пожал плечами.

— Да не то чтобы. Просто знаешь, как-то дерьмово. Ты же можешь не выдержать и сорваться, поехать к матери. Она не выдержит, сорвётся и примет. Только цену заплатите оба. Так что я побуду с тобой.

— Я такой дурак. — Выдохнул, глядя на Леночку, и покачал головой.

Слезы кипели на глазах, жгли, а я ничего не мог с этим поделать.

Пётр Викторович звонил, предупреждал что-то по поводу раздела имущества, а я только тихо повторял.

— Дайте Алёне все, что она хочет, все, все, все, что хочет.

У меня не было сейчас никакого варианта того, что я вдруг захочу поторговаться, как-то поправить ситуацию.

Нет, дайте ей все, что она хочет.

Я забрал у неё намного больше.

И от этого горечь оседала на губах, и сколько бы я не пытался запить ее кофе, становилось только хуже.

И нянька нужна была

Я позвонил дядьке в Ярославль.

— Привет, — тихо сказал я, — переезжайте ко мне. Тут такая ситуация.

Я думал у матери случится инсульт или инфаркт. Но она только вытирала слезы. И говорила, что справимся, сама едва ходила, а обещала, что справимся. И дядька с тёткой приехали. Смотрели на Леночку, не понимали, качали головой.

— Семья ей нужна большая, а я у неё один. Будет у неё все хорошо в этой жизни, а не папа дурак один. А ещё тётя, дядя — крёстные. Брат старший, сестра.

Жена дядьки, Розалия стояла, вытирала слезы и слишком прозорливо замечала.

— Только матери не будет.

И от этого выть хотелось.

Душу выворачивало наизнанку.

А Элла долбилась, психовала, приезжала к моей квартире, пыталась что-то доказать. Я не понимал, какого черта, куда смотрят правоохранительные органы. А потом выяснилось, что статья это слишком неоднозначное, потому что состояние аффекта. А я не собирался это так оставлять. И в очередной раз, когда она попыталась надавить, воззвать к моей совести, как она это сама называла, я психанул, выволок её за территорию двора и признался.

— Ты никто. Звать тебя никак. Когда ты её душила подушкой, надо было думать, а сейчас не попадайся мне на глаза. В следующий раз ты не своими ногами отсюда уйдёшь, а уползать будешь.

— Но я думала, что мы вместе.

— Хреново думала. У меня ничего в этих мыслях не было. А за то, что девчонку чуть не угробила, мне с тебя шкуру спустить хочется, поэтому проваливай. Тебе этот ребёнок не нужен. Тебе нужны были деньги.

Я обратился опять к Петру Викторовичу, чтобы оформить хоть какой-то запрет на приближение, потому что знал, что не через год, не через два, лет через пять это обязательно вылезет.

Вылезет так, что Леночка начнёт задавать вопросы” а где моя мама?" Поэтому я и пригласил дядьку с тётькой из Ярославля, чтобы было чувство того, что семья все-таки большая. И можно заполнить эту пустоту мамы кем-то другим.

Я прекрасно знал, что Рита поможет.

Снял им квартиру на этаж выше себя, но няньку все-таки нанял. Немного старомодную, строгую женщину, которая влюбилась сразу в Лену, называла её Маленькой звёздочкой.

А спустя месяц мытарств, воя, в моей разодранной груди по ночам от невозможности вздохнуть, я все-таки набрался смелости и просто так, без какого-либо повода, без какого-либо ожидания чего-то, сел в машину и поехал к Алёне.

Я остановился на дороге.

И сердце почти прекратило бег.

На покорёженных воротах дома висела здоровая красная табличка с надписью «Продаётся».

Мне оставалось только лайкать её фотки в соцсети.

Фотки, где она на яхте сидит, грустно улыбаясь, в камеру.

А на плечах у нее мужская рубашка.

64.

Алёна

С Максом мы прожили три года:

Три немного странных, может быть не самых удачных, возможно немного косых и кривых года, за которые я ему была благодарна.

Настолько сильно благодарна, что когда увидела в его глазах немой вопрос не смогла соврать.

Я не смогла соврать ему о том, что у нас все будет и дальше с ним, потому что он был молод, горяч, потому что ему хотелось своих детей, а не моего внука, который за эти три года врос в наши отношения, как большая, сильная скрепка.

И три года с одной стороны, это не так много, а с другой стороны, будь у Макса другая женщина, его бы ребёнку уже было два годика.

И когда я увидела в его глазах немой вопрос о том, сможем ли мы сделать что-то большее, я не смогла лгать.

Я не смогла лгать о том, что буду рада родить ребёнка.

НУ Господи! В полтинник рожать ребёнка? Да, я округляла. Это было ужасно! Но мне было на тот момент сорок восемь.

Рожать ребёнка в сорок восемь?

Я знала прекрасно, что у Макса давно лежит все ещё не подаренное кольцо. И поэтому просто собрала вещи. Целовала его до безумия жадно.

А он давил мне на плечи пальцами и повторял.

— Ошибку делаешь. Ошибку. Я просто поздно тебя встретил. На самом деле у нас все будет хорошо. Я просто поздно тебя встретил.

— Я не смогу тебе родить. - Шептала я.

Это была не та Любовь, которая была с Альбертом. Альберта я любила всем сердцем и даже больше. Макса я любила какой-то тихой, слишком скромной любовью, которую он принимал за благодарность.

— У тебя будет ребёнок с той женщиной, которую ты выберешь. У тебя будет будущее. А я тебе этого ничего подарить не смогу.

— Алёна, не уходи. — Хрипел Макс, прижимая меня к стене. Тыкался носом мне в шею. — Алёна, не уходи.

Три года это не так много и не так мало. Тремя годами он мог пожертвовать ради меня. Но не оставшейся жизнью, которая будет наполнена одиночеством. Потому что через двадцать лет, когда у него не будет никого, он меня возненавидит и будет ненавидеть до самой смерти.

Я не хотела ни ему ненависти, ни себе чувство вины, поэтому уходила.

Страшно. Рвано. Больно.

— У тебя все будет, Макс. Я тебе…

— Я знаю. Ты мне благодарна. — Психовал Максим.

Кусал губы и вскидывал подбородок.

— Только нахрен мне твоя благодарность, если ты уходишь? Зачем?

— Чтобы у тебя было что-то большее, чем просто женщина. Чтобы у тебя была семья.

— У меня есть семья. Ты моя семья.

Я знала ‚ что он обманывался.

Если бы он хотел семью, он бы кольцо подарил, даже зная ‚ что я его не взяла бы не приняла, он бы все равно сделал этот шаг. Но он сомневался. Я решила перерубить его сомнения одним ударом. Болезненным. Давящим.

Это было правильно.

И так получалось по-настоящему.

— Не уходи. — Хрипел Макс.

— Отпусти. — Тихо просила я, глядя на него снизу вверх. — Отпусти. Ты же сам прекрасно знаешь, что ничего не выйдет:

Я не хотела ему ничего плохого. Я хотела, чтобы все у него было хорошо. Чтобы он был счастлив, потому, что, если бы не он, я бы не выбралась. Если бы он не стоял рядом, не держал меня под руку, если бы он насильно не схватил меня тогда, три года назад и не увёз сначала в Сочи, потом в Сербию, потом в Польшу, я б сломалась. Себя бы сгноила злостью, ненавистью, обидой лютой.

Он был самым лучшим лекарством от всех этих недугов.

Я бы хотела ему помочь хоть в чем-то.

Эта помощь означала просто оставить его, чтобы у него был шанс

— Алёна, я тебя прошу.

— Ты меня возненавидишь за то, что я отобрала у тебя жизнь. Ты не сможешь со мной быть до конца. Ты будешь угасать. Давиться собственной злобой от того, что я не могу тебе дать то, чего ты хочешь.

Он стоял передо мной на коленях, а я обнимала его. Запускала пальцы в волосы.

Это уже была не та любовь, но это не говорит о том, что я чего-то меньше чувствовала. Это говорит лишь о том, что у всего есть цена.

Макс платил цену одиночества в дальнейшем. А я платила цену снова разбитым сердцем.

И Макс рычал, психовал. Хватал меня за руки, оставляя болезненные отпечатки на запястьях.

Я знала, что Альберт принял девочку.

Я молилась за него и за неё, потому что, если бы он струсил, если бы он поступил как-то иначе, все было бы плохо. Я бы ненавидела его и презирала. А так я знала, что он все равно тот самый Альберт.

Но эти три года выторгованные у судьбы, я была рядом с Максом и до безумия сильно хотелось отмотать назад время и наверное, не делать этот шаг.

— Максим. Ты же понимаешь ‚ что это дорога в никуда?

— Мне плевать куда эта дорога ведёт! Алёна, не уходи.

— Зачем? Я никогда не смогу дать тебе того, что ты хочешь.

— Тебе неизвестно, чего я хочу. — Честно отвечал Макс, но я ему не верила.

— Прости, Максим. Прости... Кольцо найдет ту, которой придет я в пору, родной мой.

65.

Альберт:

Первый раз так масштабно и близко мы с Алёной встретились на девятом дне рождения Мити.

Мне казалось ‚ что Алёна ни капельки не изменилась. Вот как я с ней развёлся, она такой и осталось. Осанка, взгляд, мягкая снисходительная полуулыбка. Когда она поймала взглядом меня, я отсалютовал ей бокалом.

Это было страшное время. Проданный дом. Оставленная семья. Она почти не жила в России первые несколько лет после того, как родилась Леночка. А я не имел права что-либо сказать, что-либо сделать. Единственное, на что у меня хватило сил, это действительно с Петром Викторовичем быстро договориться по поводу того, кто что получает при разделе имущества. Я был готов отдать ей все, только она все не взяла.

Мне отчаянно не хватало её рядом.

И не справлялась нянька.

Не справлялся я.

Налажал по-крупному так сильно ‚ что руки на себя наложить хотелось. А Леночка росла и в свои четыре годика рассказывала смешные стишки, залезая ко мне на колени. Гордей её любил, называл Кнопкой. Привозил ей платье и шоколадных зайцев. И Митя её любил. Зина приняла нейтралитет. Она не отталкивала, но и особо вдаваться в жизнь не собиралась. Я получил ровно то, к чему стремился в своей глупости, злости, отчаянии и предательстве.

Разрушенную семью.

Настолько разрушенную, что как-то исправить ситуацию не было сил.

Через два года после того, как родилась Леночка, Зина с Даней и Митей переехали жить в Москву и то, что девятилетие отмечалось дома, было чистой воды случайностью. Контракт у Данилы горел в нашем городе.

Гордея я все-таки уговорил вернуться на работу. И он со временем почти полностью заменил меня. Да, я контролировал, смотрел, за всем наблюдал. Но большую часть времени я находился в состоянии навсегда мёртвого.

Смотрел на дочь и видел в ней след своего предательства и в то же время солнце, которым сияла Алёна.

Я не знал, почему так происходило.

Это глупость. Это сумасшествие. Да, наверное, действительно, я в какой-то момент чокнулся.

Стоял над кроваткой. Вытирал злые слезы и шептал о том, что Лена ничего этого не заслужила, и мать у неё должна была быть другой.

Я такого дерьма натворил, что нельзя это описать нормальными словами.

Я выжег дотла всю жизнь свою, детей и жены, маленького ребёнка.

Стоял на этом пепелище, оглядывался по сторонам и только волки выли где-то вдалеке.

Я знал, что у Алёны был роман с этим малолетним засранцем. Я считал, что это правильно.

Ревность душила такая лютая, что хотелось в какой-то момент найти, приехать и забрать Алёну обратно. Ну она же не мешок картошки, правильно? Поэтому все мои желания были слепы, глухи и напрочь лишены основания.

А Леночка росла. Радовала крёстных мать с отцом, которых я все-таки уговорил переехать к нам. И как сама тётя Рита говорила ‚ что это было самым лучшим решением. Она любила Лену всем сердцем. А в свои четыре года Леночка подходила ко мне, дёргала за штанину и хмуря бровки, произносила:

— Паапаа к лёле веди.

Они так и жили на этаж выше и поэтому Леночка прекрасно знала, что надо только попросить. Я оказывается, так многого не видел, пока росла Зина и Гордей. Я так многого не замечал.

Тяжесть и боль с каждым прожитым днём все сильнее давили на душу.

Я был словно заперт в каком-то пространстве, из которого не мог выбраться.

Это наказание, это вина.

закономерно пришло дебильное чувство фаталиста — ничего уже не исправить.

Я успокоился.

Я принял с честью свои ошибки.

Леночку я не считала ошибкой.

Это уже моя кровь. Мой ребёнок. Ненужное дитя, в котором сейчас была сосредоточена вся моя жизнь. Если бы с ней что-то случилось, тогда бы чертов сейф в кабинете оказался открытым, а на стекле за письменным столом были бы алые кляксы.

Это мой закономерный итог.

Вся моя жизнь сосредоточена теперь была вокруг ребёнка. Я только за это держался, потому что ничего другого мне уже не оставалось. А если честно и не хотелось. Я врал, когда говорил ‚ что не хотелось, потому что мне хотелось обратно в мою семью. Новой семьи мне не нужно было. Мне не нужна была ни женщина, ни подруга, ни любовница. Каждый творец своего счастья и несчастья как выяснилось тоже.

Поставив бокал с шампанским на край столика, я медленно двинулся в толпу гостей.

Родители Дани поздравляли Зину, лохматили волосы Митьке. Он улыбался щурился и был безумно похож на Гордея. Такой же шебутной, подвижный. Я улыбался и шёл сквозь толпу за золотом волос.

Знал ‚ что оттолкнёт и не заговорит даже, но все равно шёл.

И нашёл её на маленьком открытом балкончике. Алёна опиралась ладонями о перила, рассматривала цветущий сад.

— Привет. — Тихо сказал я, тяжело вздохнув.

Алёна вздрогнула, обернулась ко мне. В глазах невысказанный вопрос, а на губах мягкая грустная улыбка.

— Здравствуй, Альберт:

Эпилог

Расставаться с Максом было похоже на то, что просто отрезаешь от себя куски живого.

Уходить от предателя мужа было легче, там чётко было понимание, что он плохой.

А Макс был хороший.

Макс был хороший настолько, что я не могла обрекать его на жизнь со мной, я ведь ничего не могла ему дать. И он этого не понимал и заставлял моё сердце только сильнее разрываться в груди. А я знала, что, если бы мне было на него наплевать, я бы с ним осталась. Но за три года, которые мы были вместе, я стала частью его. Не могла я желать ему такого, что он разочаруется. Он молод, он горяч, и действительно, то кольцо, которое лежало все это время, оно должно было найти свою хозяйку.

Если оно не нашло меня, значит, это о чем-то то говорит.

Спустя ещё год я все-таки решила победить своих демонов. И приехала к Мите на день рождения. До этого у нас все праздники были поделены надвое. До этого у нас было состояние того, что имя отца это, как имя Волан де Морта, того, кого нельзя называть.

Гордей справлялся с этим на все сто процентов, а Зина плакала. Потому что Зина оказалась воспитана настоящей девочкой. Слишком ранимой и даже в свои года не понимающей, что мама с отцом могут просто разойтись, она не говорила, ничего не показывала, как недовольна, она просто плакала.

И я об этом не знала, пока в какой-то момент не застала её на одной из встреч с красными глазами.

— Он все разрушил, он все предал. — Дрогнувшим голосом сказала дочь— И мне больно от всего, мне больно от того, что ты живёшь в какой-то закрытости. Мне больно от того, что ты боишься полюбить.

Нам всем больно, и она была права.

Я все-таки решила, что со своими демонами надо разобраться, поэтому стояла, смотрела на Альберта, который за эти года постарел до ужаса. Не только в волосах, но и в щетине появилось много седой россыпи. Смотрела и понимала, что сейчас

передо мной стоял не мой бывший муж изменник, а человек, у которого трое детей, младшую дочку он растит сам, человек, который строит бизнес, который закрылся от мира, который запер все чувства на замки.

Я стояла, глядела на Альберта, и это был не мой муж, с которым я разводилась, не мой муж, за которого я выходила замуж, это был другой человек. Но все равно с его именем.

— Здравствуй... — Тихо прошептала я и вздохнула.

— Ты не изменилась. — Мягко выдохнул Альберт, делая несколько шагов ко мне, поравнялся, опёрся локтями о перила балкона, вздохнул, посмотрел в темнеющее небо.

— Спасибо.

Но он был не прав. Я изменилась. И одним из показателей моих изменений стала медицинская карта, в которой черным по белому было написано, что и климакс пришел, и как бы мой врач не старался его оттянуть, это было неизбежно и то, что сердце у меня сбоит и давление скачет на погоду.

Я изменилась.

— Ты один?

— Да, — тихо произнёс Альберт и посмотрел на меня искоса. — Она ещё мала для того, чтобы появляться на таких мероприятиях, а ещё для того, чтобы причинять тебе боль.

— Ты назвал её моим именем.

— Знаю, сглупил. — Произнёс он, опуская глаза. — Может быть, выглядело как издёвка. Но я так не хотел терять тебя. Я так хотел, чтобы у меня была моя.

Альберт прикрыл глаза и зажал их ладонью, не позволяя злым скупым слезам появиться.

А я не знала, как к этому относиться, к имени девочки, у которой не было нормальной жизни, ко всей этой ситуации. Но и прятаться я больше не хотела. Мне достаточно было тех лет, которые я выторговала у судьбы.

— Это страшно. — Заметила я, опираясь на локти рядом, отставила бокал в сторону, и Альберт кивнул. — Ты же уходил к любимой женщине.

И в глазах его столько боли, отчаяния. нечеловеческой какой-то тоски, волчьей тоски.

— Я уходил от любимой женщины, потому что думал то, что совсем не нужен ей. Вот так правильно должно было звучать моё признание.

Каждый думал о своём, я о том, что когда-то нам все равно придётся поговорить обо всем. У нас двое детей, и мы не могли продолжать бегать друг от друга. Я не хотела, чтобы на свадьбе Гордея присутствовал кто-то один из родителей. Я не желала, чтобы на восемнадцатилетие Мити была только бабушка либо дедушка.

— Не возвращайся — прошептал Альберт, я послушно кивнула.

— Не вернусь. Но наверное, все-таки честно могу сказать, что простила. Своё горе ты выпил до дна.

Я не знала, что будет, я не представляла, как сложится наша жизнь дальше.

Но первый раз я столкнулась с Еленой на похоронах свекрови, которая ушла после долгой болезни. Я знала, как больно Альберту, как он метался бешеным зверем от того, что мать уходит, я знала, как больно свекрови, поэтому была с ней.

До самого конца.

И даже когда Альберт приехал в больницу, я все равно держала её руку.

Тогда я на её похоронах познакомилась, точнее, не познакомилась, а впервые увидела Елену. Она стояла хрупкая, тонкая. В чёрном закрытом платье. У неё были светло-русые волосы с золотым отливом. Его большие глаза. Она плакала, дрожала. Наклонялась к гробу, шептала, что очень, очень любит бабушку.

А я отводила глаза.

Но это было через много лет потом.

А сейчас, после дня рождения Мити, была старая кондитерская, из которой по утрам ароматно пахло ванилью. А на душе приятно грела корица. В эту кондитерскую меня привозил Альберт после работы, когда мы были ещё очень молоды, когда ещё Зиночка была маленькой. Альберт привозил меня, заказывал школьное пирожное, ставил передо мной большую кружку какао.

Сейчас эта кондитерская выглядела по-другому, называлась три пончика. И имела ряд красивых аккуратных столиков на летней террасе.

За один из которых и подсел Альберт. Поставил передо мной школьное пирожное, большой стаканчик с какао и вздохнул, и я подхватила аккуратную тонкую ложечку, отколупнула с краю пирожное и запустила в рот.

Нет, мы не были вместе, мы не жили вместе, мы просто были рядом, потому что поврозь невозможно. Нет мы не собирались съезжаться. Мы не заговаривали ни о каком браке, мы не заговаривали ни о каком прошлом.

Сейчас передо мной сидел другой мужчина, не тот Альберт, от которого я уходила, не тот, в которого я влюбилась много лет назад. Я не знала, правильно ли поступаю. Ведь получилось так, что наша жизнь по-прежнему была поделена надвое: у него дочь. У меня сын, дочь, внук.

Свадьба Гордея, который женился на моей помощнице Настеньке. И Гордей не собирался никак менять свою жизнь, потому что уже слишком давно был вместо отца в фирме. А ещё я ждала, когда он обрадует новостями о том, что Настя забеременела.

У нас были две параллельные жизни, и пересекались они только в точках, когда мы оказывались вместе, например, как сейчас.

И было бы неправильно сказать, что мы должны сойтись, все должно измениться нет. Мы два абсолютно разных человека, которые никогда не были до этого знакомы.

— Кофе здесь отвратительный. — Тихо сказал Альберт, опуская глаза.

Я пожала плечами.

— И пирожное, если что, так себе, — заметила вполне миролюбиво и отодвинула от себя тарелку Альберт вздохнул, взлохматил волосы.

— Все умудрились испортить.

— Ине говори, — поддержала я и, подняв осторожный, несмелый взгляд на когда-то мужа, на бывшего мужа, а теперь на незнакомца произнесла: — Но я эти пирожные пеку лучше, приедешь?

Он приезжал ко мне, когда-то оставался с ночёвкой. Дарил ромашки, пионы, иногда ждал меня возле дома с этими здоровыми букетами, а я никогда не спрашивала, что будет дальше.

Я никогда не хотела, чтобы он делал выбор между мной и ребёнком, но если бы у него не стояло этого выбора, я бы не могла быть рядом, если бы он предал еще и девочку, которая стала свидетельством его злости, глупости, бесчестия, я бы не ‘смогла сидеть с ним, ездить с ним по цветочным, проводить с ним вечера.

Я бы его презирала, а так я им восхищалась, он взял на себя ответственность за все и даже за меня.

Это была немного странная жизнь, которая никак не подходила под понятие счастливого финала, но и я, и Альберт прекрасно знали, какую цену мы платили за это. И для него это было наказанием, потому что он разрывался: с одной стороны, у него была я, а с другой стороны был ребёнок.

И она росла, была очень смешная, ласковая, я иногда подслушивала, как он разговаривал с ней по телефону:

— Папочка, папочка, ты видел мой дневник? Папочка, посмотри, вот видишь. А

здесь у меня математика и геометрия, как ты и хотел, видишь одни пятёрки.

— Я тобой горжусь... — скупо, с затаённой нежностью произносил Альберт:

— А я тебя обожаю, папуль.

Она не была плохой, она не была противной, она была его. Иногда в её голосе звучали мои интонации, от чего меня перетряхивало. Но как бы это по-глупому не звучало, я не испытывала к ней зла, ненависти.

Наверное, я просто заблокировала в себе эти чувства, и это не означало, что, если их не было, я была готова с ней видеться.

Нет, мы так и жили.

Ещё через пару лет у Гордея родилась дочь. Маленькая, розовенькая, назвали Амелией. А потом Митя женился. На хрупкой скрипачке из консерватории, которую приводил ко мне знакомиться и многозначительно бросал на меня колючие взгляды, как будто бы ждал какой-то оценки, но она была чудесная. И он был чудесен, выросший, смешной, с характером упрямым, и не было в нём ничего от того маленького мальчика, который бегал по дому и требовал, чтобы ему починили машинки.

Зина с Даней после свадьбы Мити все же переехали окончательно в Москву. Мы созванивались с дочерью, виделись, я приезжала к ним в столицу. Гладила её по плечам, обещала, что все будет хорошо, она и сама понимала, что все и так хорошо, просто не совсем как у людей, просто немного по-другому.

Но чего уж на самом деле никто не ожидал так это того, что знакомиться я буду с Еленой в восемьдесят седьмую весну Альберта.

После одной из майских ночей, когда я вдруг поняла, что он не дышит.

У него случился инсульт во сне. Ему было восемьдесят семь, за плечами у нас была длинная разношёрстная жизнь, в которой смешалось все и любовь, и отчаяние, и какая-то горечь, и много радости, романтики, нежности.

А я утром даже не поняла этого.

Как глупая сидела, пыталась перевернуть его на себя, чтобы он открыл глаза, гладила по щекам, повторяла:

— Альберт, пожалуйста, посмотри на меня, посмотри на меня.

И тогда, в день похорон, на пороге появилась Лена. Заплаканная, разбитая.

— Простите, я знаю, что я не должна к вам приезжать, но можно я с папой попрощаюсь? Пожалуйста, прошу, можно я с папой…

И не было в ней ничего от той другой женщины.

Были длинные светло-русые волосы.

ЕГО глаза.

Я стояла, смотрела на неё, плакала.

А потом я все-таки поняла, что прошло слишком много времени. Прошла целая жизнь. И это значит, что совсем не обязательно сохранять все тот же самый чёртов нейтралитет.

Это было наказанием Альберта, что он всю оставшуюся жизнь находился не со мной и не с ней, и он это наказание испил до дна. Поэтому я шагнула вперёд, протянула дрожащую ладонь к Елене, она несмело дотронулась кончиками пальцев до моей руки.

— Заходи, родная, — тихо прошептала я, прижимая её к себе.

Но все это было потом, намного позже.

А сейчас были встречи, о которых мало кто знал, и это школьное пирожное, которое я пекла только для него.

Были скандалы, были смешные моменты, была какая-то упоительная радость.

Один раз даже был жуткий гром среди ясного неба, когда в шестнадцать лет Лена вдруг сказала, что поедет учиться в штаты, и тогда мне казалось то, что наш нейтралитет вот вот рухнет, потому что Альберт был так не в себе от злости, что, залетев ко мне в квартиру, взмахивал руками и рассказывал о том, какие эти молодые, безответственные. Вот поедет она в эти штаты, её там обязательно изнасилуют, продадут в рабство и вообще, и вообще она маленькая!

Но она все-таки улетела в восемнадцать лет в Америку. И тогда мы словно впервые знакомые потихоньку с Альбертом начали сходиться ещё сильнее. Он переехал ко мне. Смотрел на город с высоты многоэтажки, качал головой, возмущался, что нет его елей. А ели остались в проданном доме.

И в одну из безумно долгих ночей звучали самые важные слова.

— Я не достоин тебя, я не достоин даже этого времени, которое у нас сейчас есть.

Я путалась пальцами в его волосах и вдыхала его запах горячей, напитанной солнцем кожи, немного лимона и морской воды.

— Я тебе всю жизнь испоганил, я себе всю жизнь испоганил, все вокруг меня стали несчастные. А ты нашла в себе силы... И простила.

— Я тебя не простила, — честно призналась я, касаясь губами его уха, — я тебя приняла. Я тебя поняла. Тебе слишком важно было, чтобы я тебя любила горячо, страстно, жадно, именно жадно. Я так не умела, я не знала, как это. И не надо поэтому говорить о прощении.

— Но я хочу всю оставшуюся жизнь простоять перед тобой на коленях и молить только об одном.

— Не моли, не надо, у нас не так много времени осталось для того, чтобы тратить его на такие глупости, как вина и обида, пожалуйста, я тебя прошу.

Я не могла без него. Точнее, могла, но мне было больно. А с ним даже после предательства, даже после ребёнка мне было меньше больно, чем вообще без него. И кто-то скажет, что цена любого прощения это всегда самые страшные и жуткие сомнения. И, наверное, я могла бы подтвердить это. Только почему-то после того, что у нас с Альбертом было, я не сомневалась.

Он изменил. Я была свободной. Мы сравняли счёт, обнулили жизнь и жили её так, как могли, в тех реалиях и теми картами играли, которые раздала судьба.

— Алёна, Аленочка, Аленочка моя. А я правда, тогда, я...правда тогда все сделал, да?

Я хохотала, обнимая его, потому что сама давным давно забыла про историю вынесенных ворот и про разбитую лампу.

— Дурак такой. Ты вроде такой у меня умный, серьёзный, страшный мужик, а такой дурак, ничего ты не сделал. Не смог бы. Точно знаю, что не смог, потому что, если бы думала, что смог. я бы не пошла тебя останавливать.

Он зарывался в мои волосы. Дышал тяжело, прижимал к себе. И был болезненно нежен, так что прям до дрожи. Так что казалось, у нас одно сердце на двоих. И так что как будто бы наши вены сплетены навсегда и навечно.

— Я тебя не предам больше никогда, никогда. Слышишь, Аленочка?

И он не соврал, он не предал. А я всем лгала, когда говорила, что смогу без него.

Не смогла.

Ведь любила вопреки.

Конец.

Послесловие.

Бар был дорогим, блестели неоновые вывески, танцевали девочки в откровенном

мини, я шатался между столиками. И пристально обводил взглядом всех

присутствующих. Не самая офигенная идея глушить боль от разбитого сердца

алкоголем и беспорядочными связями, но я всегда так делал. И действительно

считал, что самый лучший способ сбежать от боли это тут же хватануть дозу

дофамина в новых отношениях.

Мы прожили с Алёной три года. Прикольные три года, за которые зря я не решился

предложить ей выйти замуж. Наверное, потому что не был уверен, что ответит

«Да», наверное, потому что сам не знал, надо ли ей это.

И когда она уходила было паршиво, я впервые оказался в отношениях, где и я, и

женщина были равнозначны. Это безумный кайф, когда ты не папочка, когда ты не

папик, когда ты не маменькин сынок.

Но все хорошее рано или поздно кончается. Хотел бы так надо было брать быка за

рога и не возвращаться с ней в Россию, а расписаться где-нибудь в итальянской

деревушке, хоть обвенчаться. Но сейчас я знал, что она счастлива, а это было самым главным.

Ещё раз обведя взгляд взглядом зал я увидел миловидную подтянутую женщину.

Слишком откровенно глядящую на весь мир. Она приехала, не чтобы снять мужика,

не чтобы покрасоваться с подружками, она сидела одна за столиком, к ней

подходил официант, наклонялся, что-то спрашивал. Она широко улыбалась и

смотрела таким взглядом, как будто бы ей похрену на кокетство.

Что-то шевельнулось, дёрнулось, ёкнуло.

Официант исчез, вернулся, поставил бутылку водки

Я растерянно застыл возле анфилады и склонил голову к плечу.

Девица налила в бокал пятьдесят грамм ещё, потом ещё. Она обводила горящим,

дерзким взглядом всех присутствующих. А потом случайно зацепилась за меня

Вскинула левую бровь, склонила голову к плечу, оценивала.

Она не искала мужика, а вот собутыльник ей не помешал бы.

Я двинулся вперёд.

— Занято?

— Ну а ты проверь. — Перелился серебром её голос. Внизу живота все отяжелело.

Я провёл языком по нижней губе, усмехаясь, отодвинул стул. Сел напротив.

— Водка? — спросил я, ещё не веря своим глазам.

— Водка... — Подтвердила она и потянулась за графином. Налила снова себе в

бокал и крутанула его по столу так, чтобы кусок льда прошелся по стенкам

Официант, увидев наличие второго посетителя за столиком, тут же подорвался и

принёс комплект приборов, бокал.

— Есть повод?

— Мне казалось, мы в таком дерьмовом мире живём, что повод есть абсолютно

всегда.

— Так говорят все заядлые алкоголики — Едко заметил я и всмотрелся в её лицо.

Правильные черты, не поправлялась, не худела, губы не накачивала.

Даже странно не мог определить возраст, путался. Ну, может быть, моя ровесница,

может быть, младше что-то около того.

— Ты мне нотации будешь читать или решил компанию составить?

— Да нет, просто интересен повод.

— У разведёнки с прицепом всегда есть повод, так что заткнись и пей.

Меня садануло под ребро каким-то забытым чувством адреналина,

шарахнувшегося по всей крови, и я, расхохотавшись, запрокинул голову назад.

— Господи, что ты за дерзкая телка.

— Господи, что ты за нерешительный мачо, — склонившись к столу, тихо

прошептала она, и я, подавшись вперёд, перехватил её за руку

— Как зовут?

— Придумай мне имя сам.

И глаза лукавые, бешеные. Какой-то ведьмовской огонь внутри.

ЕЙ не нужен был мужик, ей не нужен был партнёр, ей не нужен был папик, ей нужен

был собутыльник, только какого черта этот собутыльник рано утром в своей хате не

мог понять, что случилось ночью, почему-то лапы ломит, то хвост отваливается, а

самое главное куда делась та, которая без имени?

Которая разведёнка с прицепом.

И которая совсем чуть-чуть умудрилась заставить сердце долбить в трехкратном

режиме?

Я оглянулся по сторонам, пытаясь понять, в квартире ли она ещё. Медленно встал,

ощущая, что в паху все тянуло и такого у меня не было по-моему, вообще никогда.

Так, чтобы бешено, зло, так, чтобы на чистых инстинктах.

Я сглотнул, потянулся за минералкой

Прошелся по хате, и никого не было.

И только ажурные чёрные трусики лежали на диванной подушке.

Демонстративно так лежали.

Я приблизился и увидел рядом записку.

«Ну ты ничего такой жеребец. Но не обольщайся. Тебя просто поимели».

— Да твою мать! — взревел я, запрокидывая голову к потолку и захохотав.

Я просто обязан найти эту дрянь.

Найти и сделать своей.

P.S.

Милые, никогда мне не было так больно, так грустно расставаться с историей. Сижу

в соплях, слезах. Алена и Альберт нестандартная пара. Альбертино это та серия,

когда хороший, но взбалмошный. Алена — нежная, но твердая. Но я рада, что они

нашли свой формат любви, как бы он странно не выглядел. Знаю, что многие

спросят про мать Елены, но я хотела эпилог отдать только хорошему, а по факту

она пыталась связаться с девочкой, но Альберт не позволил, а крестная сама лично

оттаскала Эллу за лохмы в тот момент.

Знаю, что многих интересовала история Макса. Его история смешалась в двух историях, этой и «муж бывшим не бывает». Он один из моих мужчин, которого

писать мне было в кайф и он нашел свою любовь, а кто именно это вы наверно

догадались уже, особенно те, кто читает остальные три книги в процессе.

Так опять я тут разболталась, но я не могу умолчать о вашей поддержке, о ваших

словах, о доброте. Я не знаю, что делала бы без вас. Вы самые офигенные.

ранимые, понимающие, добрые, отзывчивые, мои девочки.

Я пишу для вас. Без вас не было бы ни Алены, ни Альберта, ни Макса.

И Анечки на измене тоже не было бы.

Спасибо огромное, драгоценные мои.

Люблю всем сердцем