Все возможно

Элен и Эдуард

Первое предупреждение пришло в конце февраля, хотя Элен поначалу не распознала его, приняв за обыкновенную грубость.

Это был телефонный звонок от Мэри-Ли, жены директора студии. Мэри-Ли представляла собой ярко выраженный тип директорской жены — властной, цепкой и предприимчивой. Всю свою неуемную энергию она направляла на продвижение своего мужа по службе, с азартом прирожденной альпинистки завоевывая одну вершину за другой. Она была всегда худа, всегда подтянута, наряды ее всегда отличались особым шиком, кожа всегда, независимо от сезона, была покрыта ровным загаром, а голос, низкий и гортанный, легко перекрывал грохот отбойного молотка. Она давно пыталась залучить Элен на свои приемы, а когда узнала, что «Эллис» выдвинут на «Оскара», удвоила свои усилия. В конце концов Элен не устояла перед таким напором и согласилась посетить один из ее вечеров. И вот теперь, в последних числах февраля, Мэри-Ли вдруг позвонила и отменила приглашение.

— Элен? Это Мэри-Ли. Дорогая, у меня такая неприятная новость, я просто не знаю, как мне быть. Да-да, это по поводу нашей маленькой вечеринки… Боюсь, что мне придется ее отменить. Ужасно жаль, тем более что я уже со всеми договорилась: и с Джо Стайном, и с Ребеккой… Но я просто не могу рисковать, у Джека чудовищная простуда, врач категорически запретил ему вставать; никаких гостей, никаких визитов, строгий постельный режим. Нет, нет, думаю, что это не грипп, но температура очень высокая, и горло страшно воспалено, бедняжка совсем не может говорить. Надеюсь, вы меня понимаете, дорогая?..

Элен заверила ее, что ничуть не сердится, пожелала Джеку скорейшего выздоровления и с облегчением повесила трубку — ей совершенно не хотелось идти на этот прием.

После возвращения из Алабамы она с головой окунулась в светскую жизнь. Балы, вечеринки, торжественные обеды, заседания благотворительных комитетов — все это помогало ей забыть о письме, которое она отправила Эдуарду три недели назад и на которое до сих пор не получила ответа.

О приеме у Мэри-Л и она забыла сразу же и очень удивилась, когда, обедая с Грегори Герцем в ресторане (они договорились встретиться, чтобы обсудить кое-какие детали предстоящих съемок), увидела на противоположном конце зала ее мужа Джека, бодрого и цветущего, без малейших признаков какого-либо заболевания. Но еще больше она удивилась через два дня, когда узнала от Ребекки Стайн, что прием у Мэри-Ли все-таки состоялся, и именно в тот день, на который был намечен.

— Нам объяснили, что в последнюю минуту вам что-то помешало, — сказала Ребекка. — Жаль, я так надеялась вас там видеть.

Элен почувствовала себя задетой, но особого значения этому эпизоду не придала: у нее было слишком много других забот, чтобы обращать внимание на грубость какой-то Мэри-Ли. Агенты засыпали ее предложениями, режиссеры присылали сценарии, она каждый день встречалась с Грегори Герцем и восходящей звездой Рэндольфом Холтом, которому предстояло исполнять в «Размолвке» роль ее мужа; репетиции, примерки, пробы грима следовали одна за другой. Да и Берни Альберг не забывал вносить свою лепту в эту суету. Обрадованный небывалым успехом «Эллис» и шумихой, поднятой по поводу выдвижения его на приз Американской киноакадемии, он устраивал бесконечные рекламные выступления, интервью и пресс-конференции.

Мало-помалу эта бурная, суматошная жизнь начала утомлять Элен. Она с тоской вспоминала месяцы, проведенные наедине с Кэт, в тиши лос-анджелесской виллы. Но менять этот распорядок она не хотела. Постоянная смена впечатлений, мелькание лиц и событий помогали ей забыть о молчании Эдуарда, отгородиться от тревожных, угнетающих мыслей. Восхищение, которое она читала в глазах окружающих, придавало ей уверенности в себе. Она нарочно загружала себя делами и выдумывала тысячи причин, чтобы не оставаться наедине с собой. Она знала, что стоит ей хотя бы на минуту расслабиться, как ее снова начнет терзать подозрение, что Эдуард уже никогда не напишет, что он ее просто забыл.

Чтобы заглушить эти мучительные сомнения, она согласилась на просьбу неутомимого Берни Альберга и включила в свой и без того насыщенный график фоторепортаж для «Вог», короткий документальный фильм о ее работе с Тэдом Ангелини, заказанный Би-би-си, и интервью для «Тайм». К журналистам из «Тайм» Берни относился с некоторой опаской и был очень обрадован, когда после выхода статьи не обнаружил в ней никаких упоминаний об отце Элен. Он решил, что теперь эту историю можно считать окончательно похороненной.

Элен тоже видела эту статью. Она была почти целиком посвящена ее работе в кино. Авторы восторженно отзывались обо всех ее ролях и выражали твердую уверенность, что «Оскар» достанется именно ей. Надпись, сделанная под фотографией на обложке, гласила: «Элен Харт — воплощение американской мечты». Элен раздражала эта глупая фраза, кочевавшая из журнала в журнал. Она смотрела на фотографию, не узнавая себя. Возможно, после выхода «Эллис» для кого-то из зрителей Лиза и в самом деле являлась воплощением американской мечты, что бы это ни означало, но к Элен Харт это ни в коем случае не относилось.

Статья в «Тайм» появилась в первую неделю марта, незадолго до того, как жюри приступило к голосованию, а через несколько дней Элен получила второе предупреждение, на которое она тоже сначала не обратила внимания. Это был еще один телефонный звонок, на этот раз от жены довольно крупного издателя. Несколько недель назад эта дама, считавшаяся одной из самых важных и влиятельных особ лос-анджелесского общества, уговорила Элен вступить в благотворительный комитет, который она возглавляла. Теперь она, как и Мэри-Ли, звонила, чтобы отменить приглашение. Действовала она, в отличие от Мэри-Ли, решительно и прямолинейно.

— Дорогая, — начала она без предисловий, — мне кажется, вам следует выйти из нашего комитета. Так будет лучше и для нас, и для вас.

Элен от растерянности не нашлась, что сказать.

— В наши задачи входит забота о больных и престарелых, поэтому… — она запнулась. — Думаю, что, если вы через своего секретаря пришлете нам официальное заявление о выходе, мы охотно пойдем вам навстречу. В качестве причины вы могли бы сослаться на нехватку времени…

— Но у меня вполне достаточно времени, чтобы посещать ваши собрания.

— Возможно, дорогая, возможно. Но мне кажется, что вам лучше поберечь его для других дел. Постарайтесь прислать заявление до завтра, чтобы мы успели рассмотреть его на очередном собрании.

И, прежде чем Элен успела что-то возразить, ее собеседница положила трубку. На следующий день Элен отправила в комитет короткую записку, в которой сообщала, что выходит из него по просьбе председателя. В ответ она получила еще более короткое послание, уведомляющее ее, что комитет рассмотрел ее заявление и принял его к сведению. А вскоре пришло и третье предупреждение, на которое она уже не могла не обратить внимание. Вечером того же дня ей позвонил Грегори Герц. Голос у него был сухой и напряженный. Поздоровавшись, он объявил, что из-за непредвиденных трудностей съемки «Размолвки» откладываются на три недели. Он заверил Элен, что представитель «Артисте интернэшнл» в самое ближайшее время свяжется с Мильтоном. Затем еще раз извинился и начал торопливо прощаться.

— Грег, подождите, — прервала его Элен, — я ничего не понимаю. Когда мы виделись с вами вчера, вы сказали…

— Элен, извините, я не могу сейчас говорить, у меня самолет… Я позвоню вам завтра…

Только тогда Элен начала понимать, что вокруг нее происходит что-то неладное. Дело было даже не в отсрочке, о которой сообщил ей Герц, — в кино планы менялись достаточно часто, — а в тоне, каким он с ней разговаривал, — лживом, неискреннем и непередаваемо испуганном.

Таким тоном мог говорить человек, с которым случилось что-то очень неприятное. А на следующее утро ровно в восемь часов позвонил Берни Альберг.

— Элен, никуда не уходите, — сказал он, — я сейчас приеду, — и положил трубку.

И когда он приехал, все наконец разъяснилось.

Берни привез с собой пачку утренних газет, только что отпечатанных и еще липких от типографской краски. Кинув их на стол, он мрачно взглянул на Элен. Она поразилась перемене, происшедшей с ним за одну ночь: лицо у него было серое и измученное, от прежней жизнерадостности не осталось и следа, он ничем не напоминал пухлого неунывающего здоровяка, которого она привыкла видеть.

— Боже мой, Элен, — заговорил он, — кто бы мог подумать, что все так обернется? Это чудовищно. Какие негодяи! Оказывается, они молчали потому, что собирали материал. Кто-то навел их на след — возможно, полиция, а возможно, тот тип из морга. До остального они, как я понимаю, докопались сами. Наверное, им пришлось немало потрудиться — за одну ночь такую историю не сочинишь. Господи, каким же я был идиотом! Я ведь поверил, что они ни о чем не догадываются. И даже когда до меня начали доходить кое-какие слухи, я продолжал надеяться, что все еще может закончиться благополучно. Элен, я страшно виноват перед вами, я не знаю, как мне оправдаться, поверьте, я готов себя убить за свою дурацкую самонадеянность… Послушайте, я понимаю, что сейчас только половина девятого, но, может, у вас найдется немного виски?

Он дрожащими руками налил в стакан виски и осушил его одним махом. Элен села на диван и начала перелистывать газеты, внимательно разглядывая фотографии и читая подписи. Текст занимал четыре страницы, на последней стояла приписка: «Продолжение следует».

Статья открывалась фотографией ее виллы, снятой, очевидно, с вертолета. Под фотографией было написано: «Богатые. Вилла в Беверли-Хиллз стоимостью в два миллиона долларов — бывший особняк Ингрид Нильсон, место проведения ее скандальных вечеринок; в настоящее время принадлежит актрисе Элен Харт».

Рядом была изображена обшарпанная комната, похожая на ночлежку, в которую методом фотомонтажа была вставлена фотография молодого Гэри Крейга. Ниже шла подпись: «Бедные. Комната, в которой скончался несчастный отец знаменитой актрисы, брошенный ею на произвол судьбы».

На следующей странице был помещен снимок какого-то грязного двора. На заднем плане виднелись старая искореженная машина и куры, роющиеся в кучах мусора. На переднем, сжимая в руках бутылку пива, стоял высокий, крепкий, голый до пояса мужчина. Он весело скалился в аппарат и прижимал к себе годовалую девочку с очень светлыми волосами и перепачканным личиком. Элен никогда не видела этой фотографии. Судя по подписи, на ней были изображены она сама, Гэри Крейг и их дом в Луизиане. Сверху шла броская надпись, набранная крупным шрифтом: «Элен Крейг. Трагедия под маской американской мечты».

Трагедией, очевидно, был этот грязный, замусоренный двор, а мечтой — ее вилла в Беверли-Хиллз. Элен брезгливо перечитала надпись и, перевернув страницу, посмотрела на следующую фотографию. Она была сделана на одной из последних вечеринок. Элен даже помнила фотографа, который ее снимал. Он улыбался и шутил, наводя на нее свой аппарат, а потом попросил Ллойда Бейкера и Тэда встать чуть-чуть поближе, чтобы он смог сфотографировать их вместе. На фотографии Ллойд обнимал ее за талию, а она повернула голову и с улыбкой смотрела на него. Озаглавлено это было так: «Любовный треугольник. Тайны, о которых звезды предпочитают молчать». В самом низу виднелась маленькая фотография Ллойда и Кэти Бейкер, сопровожденная следующей надписью: «Ллойд Бейкер в семейном кругу. Жена узнает правду».

Элен опустила газету и замерла. В комнате наступила тишина. Через некоторое время Берни, почувствовав, что больше не может выносить ее молчания, смущенно поерзал в кресле и встал.

— Элен, мы должны что-то предпринять, — начал он. — Они На этом не остановятся. Вчера мне уже звонили из «Нэшнл инквайр». К полудню новость разнесется по всему Лос-Анджелесу, и тогда… Мы уже не сможем остановить это, Элен, скандал будет разрастаться и в Европе. Вы знаете, что такое европейские журналисты? Если эта история попадет им в руки, они постараются выжать из нее все. Впрочем, от наших тоже можно ждать любой пакости, вы ведь видели, они обещают дать продолжение в следующем номере. Мы должны действовать, Элен, и действовать очень быстро. В первую очередь нам нужно связаться с вашими адвокатами. Пусть они нажмут на все рычаги. Мы должны остановить скандал до того, как жюри примет окончательное решение.

Он замолчал и быстро посмотрел на Элен. Его раскрасневшееся лицо снова сделалось бледным.

— Элен, только не говорите мне, что вы хотите опубликовать ваше заявление. Это равносильно самоубийству… Элен, умоляю вас…

Она, не отвечая, продолжала смотреть на разложенные перед ней газеты. Лицо у нее тоже слегка побледнело, но в остальном она выглядела так же, как всегда. Берни решил, что она не может прийти в себя от потрясения.

— Элен, не надо торопиться, — проговорил он более мягким тоном. — Давайте я налью вам чего-нибудь выпить, и мы еще раз все обсудим. Что вы хотите — виски, бренди?

— Спасибо, я не буду пить. — Элен подняла голову и пристально посмотрела на него. — Берни, многое из того, что здесь написано, — правда, и вы знаете это не хуже меня.

— Многое?! — Берни мгновенно вскипел. — Элен, о чем вы говорите? Ну, положим, один-два факта и впрямь соответствуют действительности, но остальное-то — ложь, клевета, грязная подтасовка! Да-да, вот именно, грязная подтасовка! — горячо повторил он, как будто это выражение могло подтвердить его правоту.

— Нет, Берни, я уверена, что фотография, сделанная в Луизиане, настоящая. Мы действительно жили там некоторое время. Да и то место, куда мы переехали потом, было ненамного лучше. Оно до сих пор существует, Берни, и мне кажется, что следующая статья будет посвящена именно ему. Это трейлерная стоянка недалеко от маленького провинциального городка в Алабаме. Я не сомневаюсь, что журналисты уже добрались до нее и поговорили с людьми, которые меня помнят.

— О боже, — простонал Берни, — трейлерный поселок. Только этого нам не хватало!

— Это мое прошлое, Берни. — Она помолчала. — Все остальное действительно неправда. Моя мать ушла от отца, когда мне было два года. Я жила с ней до самой ее смерти. Отца я больше не видела. Я даже не знала, жив он или умер… Только в морге, когда меня попросили опознать его труп, я наконец поняла, что это он.

Наступила тишина. Берни налил себе еще немного виски и осторожно отпил. В голове у него шумело. Он чувствовал, что если сейчас же не глотнет чего-нибудь покрепче, то окончательно потеряет способность соображать.

— Ну хорошо, — помолчав, хмуро проговорил он, — предположим, мы опубликуем ваше заявление. В конце концов, не обязательно давать его в том виде, в каком вы его продиктовали. Можно кое-что изменить, внести небольшие поправки. Например, написать, что все эти годы вы его искали, что вы хотели ему помочь, что вы простили его, несмотря ни на что… Да, это, пожалуй, пойдет. Хорошо бы добавить еще несколько трогательных подробностей. Вы не помните, как он обращался с вашей матерью? Если бы мы упомянули, что он ее бил, это было бы вполне в духе телесериалов…

— Но не в духе того, о чем мы говорили раньше, Берни.

— Не «мы», Элен, — я, я и эти продажные журналисты. Вы никогда не сочиняли о себе никаких историй.

— Да, но и не отрицала того, о чем писали вы. Хотя могла бы. — Она встала. — Нет, Берни, не надо ничего выдумывать, они все равно на это не клюнут. Я не хочу больше лгать. Опубликуйте мое заявление, и покончим с этим.

— Но, Элен, это невозможно! Если мы напечатаем ваше заявление, они решат, что мы согласны со всем этим бредом про несчастного отца, умирающего перед домом жестокой дочери. Ведь как ни крути, а он действительно умер у ваших ворот. Кто поверит, что вы узнали его только в морге? — Он замолчал и покосился на разбросанные газеты. — А любовники? Что вы будете говорить про этих дурацких любовников? Господи, и откуда они их только выкопали? Пять лет не было ни малейшего намека на любовную связь, и вот, пожалуйста…

Элен посмотрела на него в упор, и Берни смущенно отвел глаза.

— Я не считаю нужным оправдываться, — медленно проговорила она, — мне все равно, что они обо мне пишут, пусть это остается на их совести.

— Элен, это не выход. Подумайте об «Оскаре»…

— Нет, Берни, — твердо ответила она. — Если кто-то считает возможным верить этим сплетням, тем хуже для них. Я просто перестану иметь дело с такими людьми, вот и все.

Голос у нее дрожал, но не от страха и не от потрясения, как он подумал вначале, а от негодования. Берни грустно посмотрел на нее.

— Боюсь, что вы ошибаетесь, Элен, — проговорил он. — Это далеко не все. Это только самое начало.

Он, разумеется, оказался прав. После короткого затишья, длившегося примерно один день, разразилась настоящая буря. Знакомые звонили и отменяли приглашения, не утруждая себя объяснениями и извинениями; журналисты часами дежурили перед воротами виллы, а стоило ей выйти хотя бы ненадолго, окружали ее и забрасывали глупыми вопросами; писатели, еще недавно присылавшие ей свои сценарии с просьбой прочесть и выразить свое мнение, звонили и требовали вернуть их обратно; начинающие продюсеры и подающие надежды режиссеры, умолявшие ее сняться в их фильмах, отворачивались, встречаясь с ней взглядом в ресторане; модельеры, мечтавшие увидеть на ней свои платья, откладывали примерку со дня на день, забывая назвать окончательный срок. Но хуже всего были письма. Элен, которой невыносимо было видеть эти проявления человеческой подлости, чувствовала, что в конце концов могла бы простить все, но только не письма. Она, конечно, и раньше получала анонимные послания — в Голливуде не было актера, который бы их не получал, — но они не шли ни в какое сравнение с тем, что обрушилось на нее сейчас, и не только по содержанию, но и по объему. Поначалу писем было довольно мало, не больше десяти в день, но потом они посыпались как из рога изобилия. Элен и ее секретари кипами швыряли их в огонь, не распечатывая. К сожалению, их не всегда можно было отличить от деловой корреспонденции и писем поклонников, которые тоже продолжали приходить. Внешне многие из них выглядели вполне прилично — в чистых конвертах, аккуратно надписанные, иногда даже напечатанные на машинке. Для того, чтобы выяснить, что они собой представляли, их нужно было раскрыть и хотя бы бегло просмотреть.

А затем появилось продолжение первой статьи. В нем было все: и трейлерная стоянка, и мать, городская проститутка, и дочь, с ранних лет вступившая на ту же дорожку, и сальные воспоминания бывших одноклассников, и ядовитые отзывы Присциллы-Энн, охотно поделившейся с журналистами своим мнением о ее карьере, и безобразные сплетни о ее отношениях с Билли и Недом Калвертом, хотя Элен была уверена, что сам Калверт с журналистами не разговаривал.

Эта статья, разумеется, тоже не прошла незамеченной. Первой откликнулась «Нэшнл инквайр», за ней последовали газеты Франции, Италии и Англии. Каждая старалась перещеголять других, добавляя все новые и новые подробности. Реакция публики была мгновенной — на Элен хлынул новый поток писем.

В письма вкладывали ее фотографии, разорванные, перечеркнутые, с мерзкими подписями и мерзкими вклейками, вырезанными из порнографических открыток. Текст мог быть написан неровным почерком с ужасными грамматическими ошибками или изысканным слогом с безупречной орфографией. Ей желали сгореть в аду, ее обвиняли в том, что она украла чьего-то мужа, ее угрожали убить, описывали, что сделают с ней и ее домашними, когда доберутся до них. Среди авторов были ревностные христианки, которые называли ее нечестивой Иезавелью и Вавилонской блудницей, и мужчины, верившие, что она имела с ними телепатическую сексуальную связь.

Кроме писем, приходили и посылки. В одних были фекалии, тщательно упакованные в ящик, в других — волосы, срезанные со срамных мест. Была даже посылка, адресованная Кэт, и Элен чудом удалось раскрыть ее до того, как Кэт в нее заглянула; внутри лежало двадцать использованных презервативов, аккуратно завернутых в посылочную бумагу.

Это был единственный раз, когда Элен не выдержала и разрыдалась. Она не могла поверить, что люди способны на такую жестокость.

Берни, которому она рассказала об этом эпизоде, попытался ее утешить:

— Не обращайте внимания, Элен. Они ненавидят не вас, а самих себя. Неужели вы не видите, что это просто психи или жалкие неудачники, привыкшие плевать на кумиров, которых они сами же и создали? Знаете что? Забирайте-ка Кэт и уезжайте куда-нибудь на недельку-другую. Это самое лучшее, что вы можете сейчас сделать.

— Уехать? — Элен покачала головой. — Нет, Берни, я не хочу, чтобы они думали, будто я струсила.

— Поймите, Элен, с толпой бороться бесполезно, — мягко возразил Берни. — Со временем все успокоится само собой. Они найдут себе новую жертву и забудут о вас. — Он пожал плечами. — Любой скандал рано или поздно кончается. Но до того, как он кончится, они успеют испортить вам немало крови.

Берни и на этот раз оказался прав. В конце марта какая-то женщина набросилась на Касси в супермаркете, схватила ее за волосы и принялась обзывать старой сводницей. Через несколько дней Кэт, приглашенная на день рождения, вернулась домой в слезах: дети не захотели с ней играть, потому что их родители считали, что ее мама плохая.

Эти события привели Элен в такую ярость, что она в самом деле готова была уехать из Голливуда. Она чувствовала, что начинает ненавидеть этот город. Негодяи! Им было мало ее унижений, они хотели заставить страдать и ее близких.

А через несколько дней, в первую неделю апреля, она получила еще один удар, на этот раз публично, на церемонии вручения «Оскара». Берни, который понимал, что приза ей уже не видать, умолял ее остаться дома и не привлекать к себе внимания. Но она упрямо твердила, что она должна пойти, что она не собирается ни от кого прятаться, и в конце концов настояла на своем. Ей пришлось напрячь всю силу воли, чтобы перенести косые взгляды одних и притворное сочувствие других. Но самое неприятное было потом. «Эллис» получил восемь наград, в том числе за лучший сценарий и за лучшую режиссуру, но ее игра, как и предсказывал Берни, не была отмечена.

Тэд возмущался и упрекал жюри в необъективности, но голос у него был совершенно неискренний.

— Не расстраивайся. — уверенно заключил он, — «Оскар» от тебя никуда не денется. На следующий год мы снимем «Эллис-II», и ты его обязательно получишь.

— Я не расстраиваюсь, Тэд, — ответила она.

Это было правдой. Она сама удивлялась, что не чувствует ни сожаления, ни обиды. Тэд скептически улыбнулся. Он ей, конечно, не поверил.

Если бы не поддержка друзей, Элен, наверное, сломалась бы. К счастью, многие из тех, с кем она прежде работала, остались ей верны. Гомер, Мильтон, Берни Альберг, его жена как могли старались скрасить ей эти тяжелые дни. Люди, которых она почти не знала: сценаристы, режиссеры, актеры и продюсеры — звонили ей и выражали свое сочувствие. Она получила очень теплое и сердечное письмо от Саймона Шера, а Ребекка Стайн не только написала ей, но и пришла сама. Джеймс Гулд преподнес целый ящик шампанского, чтобы она могла, как он выразился, выпить за посрамление клеветников. Стефани Сандрелли прислала букет роз и коротенькую записку, в которой просила Элен не сердиться на нее, заверяла, что очень ее любит и не верит ни одному слову из того, что пишут о ней в газетах. Но еще больше ее поразил Льюис, который позвонил из Сан-Франциско и предложил свою помощь. Элен знала, что он отказался беседовать с журналистами и даже близко не подпускал их к себе. Голос у него был мрачный и напряженный.

— Мне очень жаль, что так получилось, Элен. Если хочешь, я могу вернуться ненадолго, пока все не закончится…

— Спасибо, Льюис, — мягко ответила она. — Я попробую справиться сама. Тебе лучше не впутываться в эту историю.

Наступила пауза. Потом Льюис тихо сказал:

— Я знал, что ты так ответишь. Ну что ж, наверное, ты права. Но если тебе потребуется помощь, помни, что я всегда к твоим услугам.

После этого звонка Элен стало немного легче. К тому же примерно с середины апреля поток писем начал постепенно иссякать. Журналисты нашли новую жертву — актера, уличенного в злоупотреблении наркотиками, и внимание публики переключилось на него.

— Мы выдержали, Элен, мы выдержали! — твердила Касси. — Скоро все наладится, вот увидишь. Самое страшное уже позади.

Но Элен так не считала. Теперь, когда скандал пошел на спад, уже ничто не мешало ей думать о письме, которое она направила в Сен-Клу два месяца назад и на которое до сих пор не получила ответа.

В середине мая, перед днем рождения Кэт, Мадлен, как всегда, собралась ее фотографировать. Она придавала очень большое значение этой процедуре и выполняла ее со всем возможным тщанием. Поскольку Элен в это время тоже была дома, Мадлен предложила сфотографировать и ее. Когда спустя несколько дней она принесла Элен готовые снимки, та пришла в ужас: с фотографии на нее смотрело усталое, постаревшее и почти некрасивое лицо. Мадлен, с которой она поделилась своим разочарованием, принялась горячо ее разубеждать:

— Глупости! Вы выглядите гораздо лучше, чем раньше. Тогда вы были просто хорошенькой девушкой, теперь же вы взрослая и очень красивая женщина. — Она помолчала и повторила то же самое по-французски: — Maintenant vous deviendrez vraiment une femme… Элен задумчиво посмотрела в зеркало. Да, Мадлен права, она действительно стала взрослой. И с решительностью, которую принесло ей это открытие, она наконец призналась себе в том, в чем боялась признаться несколько месяцев, — что Эдуард ей уже не напишет.

На следующий день, впервые с тех пор, как разразился скандал, почтальон не принес ни одного анонимного письма. Элен почувствовала себя почти счастливой. Значит, она все-таки пережила этот кошмар и не сдалась, не убежала, как советовал ей Берни, она выдержала все, и, может быть, именно этот опыт придал ей сил, чтобы смириться с молчанием Эдуарда. Теперь она снова могла думать о будущем, правда, уже без прежнего оптимизма, но зато с новой упрямой верой в себя, заставлявшей ее нетерпеливо рваться к работе. Съемки «Размолвки» откладывались уже третий раз. Последний срок был назначен на 19 мая, почти сразу после дня рождения Кэт. А 18 мая, за день до начала съемок, к ней пришел Грегори Герц. По его лицу Элен сразу поняла, что он принес плохие новости. Он уселся напротив нее и нервно закурил.

— Элен, я обойдусь без долгих предисловий. Ситуация такова: Эй-ай отказалась субсидировать «Размолвку». Они хотят расторгнуть с нами контракт.

Элен изумленно посмотрела на него:

— Но это невозможно. Договор уже подписан. Герц вздохнул:

— Для их адвокатов нет ничего невозможного. Если они решили расторгнуть контракт, они это сделают. Пока не отсняты первые метры пленки, ни в чем нельзя быть уверенным, да и потом, собственно, тоже. Они, конечно, заплатят нам неустойку, но я не думаю, чтобы это их сильно огорчило. — Он горько усмехнулся. — Миллионом больше, миллионом меньше — подумаешь, какая ерунда. В общем-то, я сам виноват. Надо было прижать их покрепче, как делает Ангелини, чтобы они не могли пойти на попятный.

Он говорил каким-то напряженным, неестественным голосом, стараясь не смотреть на Элен. Она помолчала и коротко спросила:

— Грег, это из-за меня?

Герц уставился в пол. Потом пожал плечами и ответил:

— Да, из-за вас. Стайн потребовал, чтобы я отдал вашу роль другой актрисе. — Он поднял голову. — Я сразу сказал ему, что это невозможно. Но он продолжает настаивать. Кроме того… — Он погасил сигарету и тут же закурил новую. — Не знаю, как вам это объяснить, Элен, но дело не только в контракте. Когда я просил вас сыграть эту роль, я действительно считал, что вы идеально для нее подходите… — Он помолчал, вертя в пальцах сигарету, потом поднял голову и продолжал, по-прежнему не глядя ей в глаза: — Но с тех пор прошло много времени. Сценарий несколько раз переписывался. Собственно говоря, это уже совсем другая роль. И было бы правильней, если бы ее сыграла другая актриса. Новый вариант совершенно не соответствует вашему амплуа. — Он снова помолчал. — Мне кажется, вам будет психологически трудно сыграть такой характер — жесткий, суровый, эгоистичный… Особенно после вашего развода с Льюисом и всей этой шумихи, поднятой прессой…

Он быстро скользнул взглядом по ее лицу и уставился на картину, висевшую за ее спиной. Элен наклонилась к нему:

— Кого же вы выбрали? — ровным голосом спросила она. — Фонду? Ремик?

По-прежнему не глядя на нее, он назвал имя известной им обоим актрисы. Элен вздохнула:

— А что будет со мной?

— Стайн считает, что вам нужно аннулировать свой договор.

— Понятно.

— Элен, пожалуйста, не воспринимайте это так трагически. — Он встал. — Я только передаю вам слова Стайна. Когда я шел сюда, я думал, что вы, возможно, и сами уже не хотите сниматься в этом фильме и просто не решаетесь мне об этом сказать. В таком случае предложение Стайна развязывает вам руки…

Он снова посмотрел на нее и начал нервно ходить по комнате.

— Элен, вы должны меня понять. Я работал над «Размолвкой» больше года. Я не могу просто так взять и отказаться от нее. Я слишком много поставил на эти два фильма — на «Беглецов» и на «Размолвку». Я надеялся, что, если оба они пройдут с успехом, я смогу наконец заняться тем, о чем всегда мечтал. Ну и потом, не забывайте, у меня есть определенные обязательства перед теми, кто уже вложил свой труд в будущий фильм: перед сценаристами, консультантами… Поверьте, мне очень хочется, чтобы в главной роли снялись именно вы, но если из-за этого мне придется начать все снова: обивать пороги киностудий, искать продюсеров, выклянчивать средства, — нет, лучше уж я сделаю так, как советует Стайн. К тому же теперь все будет гораздо трудней. Я уверен, что многих, так же как и его, отпугнет ваше участие, и тогда мне…

— Хорошо, Грег, — Элен поднялась, — делайте свой фильм. Я сегодня же попрошу Мильтона связаться с Эй-ай и аннулировать мой договор. Надеюсь, это не займет много времени. Мне не хотелось бы вас задерживать, я понимаю, что вам не терпится побыстрей приступить к работе.

Лицо Герца залилось краской. Он взглянул на нее и отвернулся.

— Элен, ради бога… Я знаю, что вы должны сейчас чувствовать. Поверьте, я не хотел на вас давить. Если вам нужно время… Такие решения не принимаются в одну минуту.

— Мне не над чем думать, Грег, я уже все решила. Я не могу работать с людьми, которых не уважаю.

Наступило молчание. Грег покраснел еще больше.

— Но ведь вы работали со мной в «Беглецах».

— Тогда я относилась к вам иначе. — Что же изменилось сейчас?

— Сейчас я поняла, что все это время вы мне лгали, что на самом деле вы думали только о собственной выгоде. — Она отвернулась от него. — Мне кажется, вам лучше уйти, Грег.

Снова наступило молчание, тянувшееся на этот раз очень долго. Она видела, что Герц борется с собой. Наконец он заговорил:

— Да, вы правы. Я думал только о выгоде. Но иначе здесь нельзя. Если вы не хотите, чтобы вас сожрали, вы должны идти на компромиссы. Так бывает везде, а не только в Голливуде.

Элен быстро повернулась к нему:

— Вы называете это компромиссом? По-моему, это слишком мягкое определение. То, что вы делаете, Грег, это предательство, низкое, грязное предательство. Впрочем, я на вас не в обиде. За последнее время меня столько раз предавали, что я уже перестала обращать на это внимание. Просто теперь я буду знать, что и вы такой же, как все.

Герц, ничего не говоря, направился к двери. Элен устало вздохнула и, пройдя к окну, посмотрела в сад. Небо было высокое и прозрачное; вдали, за городом, медленно заходил на посадку самолет.

У двери Грег обернулся и тихо сказал:

— Вы забыли об одной вещи.

— Какой?

— Вы забыли спросить, почему Джо Стайн и Эй-ай решили расторгнуть с вами контракт.

— По-моему, это очевидно.

— Не совсем. — Он помолчал. — На вашем месте я бы все-таки спросил. Не у меня, конечно, я все равно ничего не смогу вам сказать, а у тех, кто имеет к этому непосредственное отношение. Например, у Джо Стайна. А еще лучше у Тэда.

— У Тэда? — Элен удивленно посмотрела на него. — При чем тут Тэд?

— Спросите у него сами, — спокойно ответил Герц. — Может быть, он вам объяснит.

Как только он ушел, Элен сразу же позвонила Тэду. Он ничуть не удивился, как будто только и ждал ее звонка.

— Да, да, нам обязательно нужно встретиться. Я и сам хотел позвонить, да все как-то не удавалось. Последнее время у меня ужасно много дел…

— Тэд, ты знаешь, что происходит в Эй-ай?

— Ну, в общем, да, кое-какие слухи до меня доходили. Знаешь что? — Голос его радостно дрогнул. — Приходи ко мне завтра днем, я напою тебя чаем и все расскажу.

…Было десять часов утра; ужин закончился час назад, и сейчас оба сенатора — и республиканец, и демократ — беседовали, тяжело откинувшись на спинки стульев. Встреча проходила в гостиной старинного джорджтаунского особняка, купленного и обновленного фирмой «Партекс» специально для таких случаев. Дрю Джонсон поймал взгляд Эдуарда и подмигнул. Эдуард взглянул на часы. За его спиной Саймон Шер поднялся с кресла и неторопливо двинулся к выходу. — Пойду проверю, не приехала ли машина. Дверь за ним мягко захлопнулась. Сенаторы, которых Дрю в это время усердно потчевал шотландским виски двенадцатилетней выдержки, не обратили на его уход ни малейшего внимания.

Это были солидные, влиятельные, хорошо известные в политических кругах люди. Оба занимали высокие посты в сенате, а демократ даже пользовался большим авторитетом в Белом доме. В свое время оба они оказали «Партексу» немало ценных услуг, и сейчас, когда фирма удачно завершила одну весьма рискованную операцию и была близка к тому, чтобы стать ведущей нефтяной компанией Соединенных Штатов, Дрю решил, что пора отплатить добром за добро. У Дрю была широкая натура, он никогда не забывал своих друзей, так же, впрочем, как и врагов.

Сенаторы не могли пожаловаться на его скупость. Каждый из них уже получил по солидному пакету акций дочерних предприятий «Партекса», не имеющих на первый взгляд никакого отношения к головной фирме. Но Дрю этого показалось мало. Он устроил роскошный ужин с редкими винами, шотландским виски и контрабандными кубинскими сигарами.

— Обратите внимание на эти сигары, мальчики, — говорил он, с довольным видом выпуская колечки дыма. — Чувствуете, какой аромат? Кастро недаром считает этот сорт самым лучшим.

После того, как сигары были выкурены, Дрю еще раз подмигнул и объявил, что наступило время немного поразвлечься.

На этой стадии вечера Эдуард обычно отправлялся домой. Сейчас он намерен был поступить так же. Ужин доставил ему огромное удовольствие, сенаторы показались довольно скучными, что же до холостяцких пирушек, которые так любил Дрю, то он предпочитал в них не участвовать, хотя к участию других относился вполне терпимо. Однако сегодня собственная снисходительность показалась ему гнусной.

Дело было даже не столько в пирушке, сколько в том, что за ней скрывалось. Последнее время его все больше раздражала необходимость подкреплять любой свой серьезный шаг взятками. Несколько лет назад, когда он был моложе и беспечней, он искренне верил, что цель оправдывает средства, и не сомневался, что всегда сумеет удержаться в границах дозволенного. Теперь, повзрослев, он видел, насколько трудно определить эти границы. За последние несколько месяцев он переступил их уже несколько раз. Он чувствовал, что операция по слиянию двух фирм — тщательно спланированная и виртуозно проведенная — высосала из него все силы, как физические, так и моральные. И сейчас, сидя в гостиной рядом с Дрю и сенаторами, он вынужден был признать, что ради этой сделки он впервые поступился собственными принципами и что винить ему, кроме себя, к сожалению, некого.

Тем временем сенатор-демократ, которого многие считали правой рукой президента Джонсона, снова свернул на разговор о войне.

— Напалм, — выкрикивал он, — вот самый верный способ поставить желтопузых на место! Линдон знает, что делает. Если все будут придерживаться его взглядов, через полгода война будет закончена.

Республиканец недовольно сжал губы.

— История показывает, — начал он. Голос у него был сухой и резкий, и даже щедрая порция виски не сумела его смягчить. — История показывает ошибочность таких взглядов. — Он покосился на Эдуарда и продолжал: — Если мы рассмотрим, например, тактику, применявшуюся в Индокитае, то мы увидим, что против подвижных, хорошо организованных, дисциплинированных партизанских группировок, ведущих — будем говорить откровенно — справедливую борьбу за освобождение своей страны…

— Терпеть не могу такие пораженческие разговоры, — нетерпеливо перебил его демократ. — Пока мы тут сидим и болтаем, наши мальчики гибнут на полях сражений, и многим из них столько же, сколько моему сыну, а некоторым даже еще меньше…

— У меня тоже есть сын, и он ненамного моложе вашего. — Республиканец сделал большой глоток виски. — Если говорить о последствиях, а я считаю, что именно об этом нам нужно думать в первую очередь, бомбардировка только приведет к новому обострению конфликтов. Соединенные Штаты должны, насколько это возможно, удерживаться от крайних мер. В Сайгоне…

— Да что вы мне говорите о Сайгоне! В Сайгоне наши молодцы в кусты боялись сходить без команды сверху, а если и решались спустить штаны, то только по особому распоряжению начальства.

— Эй, парни, парни!..

Дрю заметил, что лицо демократа угрожающе покраснело, и поторопился вмешаться. Эдуард брезгливо поморщился и встал.

— Эй, парни, так не пойдет. Вы что, решили испортить мне вечер? Сколько можно говорить о политике? Я пригласил вас сюда не для того, чтобы обсуждать военные промахи Соединенных Штатов. Если не хотите со мной поссориться, оставьте этот дурацкий треп и займитесь лучше сигарами.

Демократ пожал плечами, потянулся за сигарой, промахнулся и расплылся в пьяной ухмылке. Дверь отворилась, и показалась голова Саймона Шера. Он посмотрел на Эдуарда и кивнул.

— Дрю, господа, прошу меня извинить.

Эдуард поклонился и шагнул к двери. Мужчины поднялись. Дрю обнял его за плечи, сенаторы с кислой улыбкой протянули руки. Наступила неловкая пауза, во время которой взаимная антипатия стала особенно ощутимой.

К счастью, за окном в это время скрипнули тормоза, захлопали двери, послышался громкий женский смех. Развлечение прибыло. Сенаторы переглянулись; Дрю самодовольно улыбнулся; Саймон Шер и Эдуард, воспользовавшись заминкой, быстро двинулись к двери.

Выйдя из дома, они на минуту задержались на выложенной кирпичом дорожке. Мимо них торопливо прошли три высокие, стройные женские фигуры, окутанные облаком дорогих духов. На верху лестницы женщины остановились, кинули на Эдуарда и Шера быстрый взгляд и, мелодично рассмеявшись, исчезли за дверью.

Саймон Шер проводил их тоскливым взглядом, вздохнул и решительно шагнул к ожидавшему их «Линкольну». В душе Эдуарда шевельнулось какое-то странное сожаление. Он вспомнил, что уже несколько лет не был в женском обществе, и ему мучительно захотелось снова заглянуть в женские глаза, провести рукой по шелковистым волосам, поговорить — не о делах и не о политике, а просто так, ни о чем, как он давно уже ни с кем не говорил.

Он посмотрел на опустевшее крыльцо, на задернутые шторы и, досадливо поморщившись, двинулся вслед за Шером к «Линкольну». Машина быстро покатила к аэропорту. Последнее время Эдуард был в постоянных разъездах: сначала на Ближнем Востоке, потом в Канаде, потом в Японии. Операция по слиянию двух фирм, тянувшаяся с конца января, требовала его присутствия в самых разных местах. Он чувствовал, что она отняла у него слишком много времени. Пора было возвращаться домой.

— Что вы сказали?

Машина неслась по набережной Потомака; Эдуард задумался, глядя на поблескивающую под луной воду, и прослушал, о чем говорил Шер.

— Я спросил, знаете ли вы о последних событиях в «Сфере»?

— Нет. Мне было не до этого. — В голосе Эдуарда прозвучало недовольство. — Я слышал только, что «Эллис» получил несколько призов. А что случилось?

— Честно говоря, я еще и сам не понял. Меня беспокоит Ангелини.

— Почему?

— Вы знаете, что он задумал снимать «Эллис-II»?

— Да, вы говорили, что это будет трилогия.

— Вот-вот. Я узнал об этом от Элен Харт. Ангелини, по-видимому, хотел сохранить это в тайне и, когда понял, что я в курсе, пришел в ярость. После этого между нами начались всякие недоразумения, которые продолжаются до сих пор.

— Насколько я помню, вы договорились, что каждая часть будет рассматриваться как самостоятельное произведение. Для третьей части, кажется, даже нет сценария?

— Совершенно верно. Кроме того, мы решили, что съемки начнутся не в апреле, как планировал Ангелини, а несколько позже, так как Элен Харт была занята в другом фильме. Я со своей стороны мог только радоваться этой отсрочке. У меня оставалось еще несколько неясных вопросов, которые я надеялся за это время утрясти.

— Вы имеете в виду смету «Эллис-II»? Шер вздохнул:

— Да. В конце концов мы ее составили, несмотря на упорное сопротивление Ангелини. Он изо всех сил старался нам помешать и требовал для себя полной свободы действий. Я думаю, он хотел дотянуть до церемонии присуждения «Оскара», надеясь, что после этого нам будет трудней с ним торговаться. Поначалу он запросил десять миллионов. Мне удалось сбавить эту сумму до шести миллионов семисот тысяч, хотя я считаю, что и это чересчур много. У него в запасе есть еще несколько статей расходов, с помощью которых он легко сумеет довести баланс до семи миллионов. Кроме того, мы так и не установили расценки на последующие работы. Он наметил очень жесткий график: полгода на весь производственный процесс и восемьдесят пять дней на съемку.

— Раньше он всегда укладывался в сроки…

— Это было давно. Последние картины он делал очень медленно. Окончательная доработка «Эллис-I» велась чуть ли не целый год. Он носился с этим фильмом как с писаной торбой — отшлифовывал каждый кадр, каждую сцену, доводя их прямо-таки до кристального блеска. Вторую часть, насколько мне известно, он собирается делать еще длинней и зрелищней. Можно себе представить, во что это выльется. Нет, я уверен, что все эти сметы и графики составляются исключительно для отвода глаз. Он и раньше не слишком считался с правилами, а тут еще эти восемь «Оскаров» — естественно, что он возомнил себя звездой первой величины.

— Саймон, по-моему, вы его недолюбливаете.

— Я его терпеть не могу, Эдуард, и вы это прекрасно знаете. Я понимаю, что он талантлив и что его фильмы приносят «Сфере» колоссальный доход, но, когда он сидит у меня в кабинете и с постной миной распивает чай, ей-богу, я с трудом удерживаюсь, чтобы не подсыпать ему в чашку стрихнина. — Он помолчал. — Впрочем, к делу это не относится. Меня беспокоит другое: я чувствую, что он пытается провернуть за моей спиной какую-то аферу, и никак не могу понять, в чем она заключается.

— Расскажите подробней.

— В конце января все подготовительные работы были закончены: смета составлена, график расписан, съемки назначены на первое июля. Нерешенным оставался только один вопрос, и Ангелини тут же к нему придрался.

— Какой вопрос?

— Будет ли Элен Харт сниматься в главной роли. Наступило молчание. Шер ждал. Он никогда не расспрашивал Эдуарда о причинах, приведших его в «Сферу», а Эдуард никогда ему этого не объяснял. Впрочем, об основной причине Шер, конечно, уже и сам догадался. Он был слишком давно знаком с Эдуардом, чтобы не понять его отношения к Элен Харт. Тем трудней ему было объяснить Эдуарду теперешнюю ситуацию.

— Его требования вполне резонны, — холодно возразил Эдуард. — «Эллис-II» невозможно снять без участия Элен Харт. — Он помолчал. — Перед моим отъездом вы сказали, что она в принципе согласна и что речь идет только о сроках.

— Я говорил это со слов Ангелини. Он убедил меня, что это вопрос решенный.

— А на самом деле это не так?

— Не знаю. У меня не было случая это выяснить. Как только я пытался с ней связаться, чтобы заключить контракт, он делал все, чтобы наша встреча не состоялась. — Шер задумался. — Вы, наверное, знаете, они уже несколько лет работают вместе. Ангелини очень бережно относится к мисс Харт. Он дал мне понять, что, если мы будем настаивать, мы рискуем испортить все дело. Он требовал, чтобы я ничего не предпринимал без его ведома и держал его в курсе всех моих планов относительно Элен Харт. В другое время я, наверное, проигнорировал бы его нелепые требования, но события, происшедшие за последние несколько месяцев, заставили и меня отнестись к ним с большим вниманием.

Тон, каким он это произнес, насторожил Эдуарда. Он быстро взглянул на Шера и спросил:

— О каких событиях вы говорите?

— Прежде всего о ее разрыве с мужем. Это была первая причина, из-за которой Ангелини потребовал отложить подписание договора.

— Да, я читал, что они разошлись, — проговорил Эдуард, глядя в сторону. — Но ведь это произошло, кажется, в прошлом году?

— В этом году тоже случилось много неприятного.

— Вы имеете в виду неудачу с «Оскаром»?

— Не только. — Он подумал минуту, а затем указал Эдуарду на конверт, лежавший рядом с ним на сиденье. — Я приготовил для вас несколько газетных вырезок. Взгляните. Это далеко не самое худшее из того, что было напечатано за последнее время.

Эдуард включил боковой свет и достал вырезки. Быстро просмотрев верхнюю, он тут же отбросил их в сторону.

— Я стараюсь не читать подобных вещей.

— Я тоже. — В голосе Шера прозвучала легкая обида. — Тем не менее мне хотелось бы, чтобы вы их прочли, если не сейчас, то хотя бы в самолете. Я надеюсь, что после этого вам станет ясно, почему я в конце концов согласился с Ангелини, что мисс Харт сейчас беспокоить не стоит.

— Хорошо, я прочту ваши вырезки.

— Как бы то ни было, но мотивы Ангелини для меня по-прежнему неясны. Одно время я считал, что он заботится о благе мисс Харт…

— А теперь вы так не считаете? — Эдуард внимательно посмотрел на него.

— Нет. — Шер взглянул в окно. Машина подъезжала к аэропорту. Шер кашлянул и продолжал: — Более того, теперь я почти уверен в обратном.

— Объясните.

— У меня есть сведения, что он собирается сорвать ее съемки у другого режиссера, а права на оставшиеся части «Эллис» передать Джо Стайну.

— Вы хотите сказать, что он собирается уйти из «Сферы»?

— Да. Прихватив с собой Элен Харт в качестве трофея.

— Откуда вам это известно? Шер вежливо улыбнулся:

— С самим Стайном я, к сожалению, не знаком, но с его женой Ребеккой мы последнее время подружились. У нас обнаружилось много общего: она тоже терпеть не может Ангелини и питает искреннюю симпатию к Элен Харт. К тому же ей не нравится, когда людьми манипулируют, как шахматными фигурами.

— Вы считаете, что Ангелини манипулирует Элен Харт?

— Боюсь, что так, — вздохнул Шер, — боюсь, что так.

Машина остановилась. Эдуард молча смотрел на сияющее огнями здание аэропорта и на взлетную полосу, на которой уже стоял его самолет. На минуту ему вспомнилось, как они с Кристианом улетали из Плимута в Рим, полные надежд и радостных ожиданий. Перед глазами его снова встала библиотека принца Рафаэля, бронзовые статуи Беллини и толстая, неуклюжая фигура Ангелини, рассказывающего ему о своем фильме и о женщине, которую Эдуард любил. В тоне, которым он говорил о ней, сквозила непоколебимая уверенность человека, имеющего полное право распоряжаться чужими судьбами.

Эдуард знал, что именно с этого дня и началось их соперничество — соперничество, которое продолжалось вот уже пять лет, хотя Ангелини об этом, возможно, и не догадывался. Именно Ангелини, а не Льюис Синклер и не другие мужчины, с которыми Элен могла встречаться за это время, был его настоящим врагом, именно от него исходила самая большая опасность.

Эдуард возненавидел его с первого взгляда, и сейчас, стоя на краю летного поля, он снова с необыкновенной силой ощутил в себе эту ненависть. Саймон Шер осторожно тронул его за рукав и проговорил извиняющимся тоном:

— Эдуард, если вы хотите мне что-то сказать, это лучше сделать сейчас.

Эдуард взглянул на часы. Стрелка почти подошла к двенадцати. До дня рождения Кэт оставалось несколько минут.

— Мне обязательно нужно быть завтра в Париже. Я и так уже опоздал на целые сутки. Постарайтесь нейтрализовать Ангелини хотя бы на завтрашний день. Придумайте какой-нибудь отвлекающий маневр.

Саймон Шер улыбнулся своей обычной вежливой улыбкой.

— Я думаю, что можно будет сыграть на его мании величия…

Он не договорил, надеясь, что Эдуард поймет его с полуслова. Так оно и случилось.

— Да-да, позвоните ему завтра утром, как можно раньше, и скажите, что в связи с исключительным прокатным успехом «Эллис-I» в Европе вы хотите пересмотреть смету на последующие части. Разумеется, в сторону увеличения. Пообещайте ему те десять миллионов, которые он просил в самом начале. Вы можете узнать, какую сумму предложил ему Стайн?

— Думаю, что да.

— Накиньте сверху еще несколько миллионов. Два, три — столько, сколько сочтете нужным. И обязательно позвоните мне, как только я прилечу в Париж. Я скажу вам, что я думаю об этих вырезках.

В Париже было по-весеннему многолюдно. Солнце заливало бульвары и площади. Уличные кафе были переполнены. Всем хотелось насладиться первым весенним теплом. Сена искрилась под лучами солнца, в воздухе стоял густой аромат цветущих лип. В башню де Шавиньи Эдуард приехал около двух и сразу же попросил принести себе кофе.

Его секретарша Мари-Од, такая же невозмутимая и уравновешенная, как всегда, — замужество и появление двоих детей совершенно не отразились на ее характере — внесла кофе и укоризненно посмотрела на Эдуарда. С недавних пор в ее тоне все чаще стали проскальзывать повелительные нотки, иногда она даже позволяла себе мягко, по-матерински, пожурить своего шефа. Эдуард, у которого она работала уже восемь лет, скрепя сердце терпел ее причуды.

— Вы знаете, какой сегодня день? — сердито спросила она, ставя кофе на стол.

Эдуард досадливо поморщился. Он считал Мари-Од идеальной секретаршей и искренне любил всю ее семью, но ему ужасно не нравилось, когда с ним обращались как с младенцем. Каждый раз, когда Мари-Од напускала на себя суровость, он старался деликатно поставить ее на место. Перепалки, которые возникали между ними по этому поводу, выглядели иногда довольно забавно.

— Восемнадцатое мая.

— Прекрасно, а я думала, что вы уже совсем потеряли счет дням. Если не ошибаюсь, вчера вечером вы улетели из Вашингтона, утром были в Сиэтле, а за день до этого в Токио…

— А теперь я наконец в Париже. Ну и что?

— А то, что вам давно пора спать. После таких перелетов полагается как следует отдохнуть.

— Я не собираюсь отдыхать. Я чувствую себя как нельзя лучше. И с удовольствием выпил бы еще чашечку кофе.

Мари-Од подлила ему кофе и, скрестив руки на груди, сурово взглянула на него.

— Хочу вас предупредить, что я отменила на сегодня все заседания.

— Очень хорошо. — Он помолчал. — Я был бы вам весьма признателен, если бы вы проделали то же самое и со встречами, запланированными на вечер.

Мари-Од расплылась в торжествующей улыбке. Она решила, что он наконец-то внял ее увещеваниям и хотя бы в этот приезд будет вести себя как все нормальные люди. Часа два она, так и быть, даст ему поработать — просмотреть почту, разобрать текущие дела, — ну а потом непременно, что бы он там ни говорил, отправит его в Сен-Клу отдыхать от этих ужасных перелетов…

Эдуард искоса взглянул на ее сияющее лицо и продолжал как ни в чем не бывало:

— К сожалению, сегодня я уже не успею ни с кем встретиться. Я хочу не откладывая заняться делами. Думаю, что раньше восьми я не освобожусь. А вот и Саймон Шер, — добавил он, услышав звонок из соседней комнаты. — Соедините меня побыстрей, пожалуйста, это очень важно.

Секретарша вздохнула и молча вышла за дверь. Соединив Эдуарда с Саймоном Шером, она придвинула к себе другой аппарат и набрала номер матери. Она всегда прибегала к ее помощи в таких случаях, как сейчас. После этого она могла спокойно работать, зная, что ужин будет приготовлен, малыши накормлены и уложены спать.

— Мамочка, боюсь, что сегодня я опять задержусь… Да, очень много работы. Во сколько? Пока не могу сказать. Думаю, что в восемь…

На другом конце провода послышался вздох.

— Ну ладно, чего уж там, будто я не знаю, что если ты говоришь «в восемь», значит, раньше девяти тебя можно не ждать. — Она помолчала. — Ну что? Он наконец вернулся в Париж?

В тот день несколько позже Эдуард на короткое время покинул свой офис и приехал в ювелирный салон де Шавиньи, где прямиком направился в хранилище. Там, в согласии с ежегодным ритуалом, для него были выложены драгоценности, из которых предстояло выбрать подарок для Катарины. На сей раз он немного запоздал с этой традиционной процедурой, и, вероятно, поэтому, подумал он, она захватила его не так сильно, как раньше. Ему впервые захотелось поскорее с этим закончить и вернуться в офис. Дело, которым он занимался, было весьма срочным.

Ее пятый день рождения. Пять лет. Он быстро, без привычных размышлений, отобрал подарок — жемчужное ожерелье из пяти нитей, по одной на год. Ожерелье отправилось в сейф к предыдущим подаркам. Это не заняло у него и десяти минут.

На мгновение его охватило искушение заехать на обратном пути в Сен-Клу или отправить туда посыльного за маленьким конвертом, который, как он знал, сберегает для него Джордж. Ежегодная записка от Мадлен; ежегодная фотография. Ему захотелось взглянуть на нее, подержать в руках; но потребность в этом оказалась не столь настоятельной, как обычно. Теперь возникла иная связь, куда крепче, нежели через записки и снимки: он ощущал это всем существом. К лучшему или к худшему, но приближался некий переломный момент. Он возвратился в офис и не стал отправлять посыльного.

В восемь он сжалился и отпустил Мари-Од. В девять он все еще сидел за письменным столом, и в десять, и в одиннадцать. Последний час, между одиннадцатью и полночью, тянулся нестерпимо долго. Эдуард нервничал в ожидании очередного звонка от Шера. Он размышлял о газетных статейках, которые прочитал в небе над Атлантикой.

Статейки вызвали у него отвращение, хотя он считал, что подобной писаниной его уже не удивишь. Смесь правды и лжи, обвинения, вытекающие из контекста, косвенные намеки — все эти приемы были знакомы ему по статьям о самом себе. Но ему не доводилось бывать мишенью столь грязной и продолжительной кампании, и то, что подобное случилось с Элен, что он ничего не знал об этом и ничего не предпринял, заставляло его ругать себя последними словами.

Как и Шеру накануне, ему пришлось признать, что он не понимает смысла интриг последних месяцев. Он обдумал все, что услышал от Шера в эти часы, но так и не сумел прийти к определенным выводам. Его было обнадежил отказ Элен подписать договор о съемках в продолжение «Эллис», но надежды сразу увяли: учитывая последние события, отказ мог иметь множество объяснений. Намеренно ли Ангелини саботировал картину, в которой Элен должна была сниматься для Эй-ай, и если да — то зачем? К проекту «Эллис-II» это не имело отношения: Элен просто завершила бы один фильм и начала работать с Ангелини над другим.

Он устало потер глаза, чувствуя, что неестественное возбуждение, в каком он находится, начало проходить, ум его утомился и работает не так быстро, как хотелось бы. Усталость съедала и оптимизм, и ощущение назревающих перемен, которое он испытывал ранее. Он встал, налил арманьяка и выпил вместе с черным кофе. Если перелом вообще наступит, то связано это будет с работой Элен, а не с ним. Он давно не позволял себе предаваться подобным занятиям, но теперь, сидя за письменным столом, заглянул в будущее, приплюсовал утраченное время и задался вопросом — когда ему наконец придется признать, что он ошибся? Через шесть месяцев? Через год? Он понимал, что ждать не так уж долго, и тупо подумал, когда зазвонил телефон: «Ангелини победил».

— Сработало, — сообщил Шер измученным голосом. — Уговорил его повременить сутки с окончательным решением. Пришлось поднять планку до двенадцати миллионов. Сейчас он стравливает нас со Стайном, а завтра во второй половине дня встречается с Элен Харт. По его словам, он добьется от нее безусловного и твердого согласия сниматься. Получив таковое, он обещал снова связаться со мной для дальнейших переговоров.

— Для дальнейших переговоров? Он что, полагает, будто может заставить нас перевалить за двенадцать миллионов? Он, верно, рехнулся.

— Я, Эдуард, всегда считал его вполне вменяемым.

Однако в данном случае речь идет о прямой сделке. Вероятно, он догадывается, что не получит от нас двенадцати миллионов, но это ему и не важно. Он использует наше предложение при переговорах со Стайном, вот и все.

— Стайн столько не выложит.

— Как знать.

— Если Элен Харт не согласится, Стайн тоже откажется от проекта.

— Безусловно, откажется. Но Ангелини утверждает, что она даст согласие. В этом он совершенно уверен. — Шер помолчал. — Знаю, что вы сейчас скажете, — и уже предпринял шаги. Завтра утром у меня встреча с режиссером другой картины, Грегори Герцем. Он мог бы сообщить нам кое-что интересное, но почти наверняка не сделает этого. В таком случае нам мало что остается. Если Элен Харт решит сниматься в «Эллис-II», у Ангелини все козыри. Он может переметнуться к Стайну, может остаться у нас. А она, боюсь, согласится. Ангелини имеет на нее огромное влияние. В ее нынешних обстоятельствах перспектива работать с человеком, которого она так хорошо знает… сыграть положительную героиню в продолжении всемирно известного фильма… — Шер снова помолчал. — Посмотрю, что еще можно сделать, но пока, по-моему, следует исходить из того, что в скором времени мы можем потерять и Ангелини, и Элен Харт.

На другом конце провода воцарилось молчание. После затянувшейся паузы Эдуард решительно произнес:

— Саймон, у вас очень усталый голос. Я тоже устал. Ступайте поспите. Утром поговорим…

Эдуард покинул офис и возвратился в Сен-Клу. Он приехал домой в начале второго. От прежнего оптимизма не осталось следа. Саймон Шер рассуждал весьма здраво. Она согласится сниматься в продолжении, а потом и в третьей части. Год, два, быть может, три. На столько у него не хватит ни надежды, ни веры, он это знал; он и без того слишком долго, целых пять лет, уповал на несбыточное. «Обрывками этими я укрепил свои камни»[5]. Строка вспомнилась сама собой, когда он проходил по комнатам, — он вдруг услышал голос Хьюго Глендиннинга, читающего поэму вслух. Тогда, в классной комнате, он мало что понял; теперь он постиг смысл сказанного поэтом.

В кабинете он нашел то, что всегда находил об эту пору года, — первые ранние розы; огонь в камине — горели яблоневые дрова, чей запах неизменно возвращал его к дням детства на Луаре; хрустальный графин с арманьяком; кресло перед камином. В смежной комнате — зажженные лампы, расстеленную кровать с откинутым пододеяльником. В гардеробной — приготовленную на утро одежду. Как всегда, все в образцовом порядке. Он обвел комнату взглядом и почувствовал отвращение к этому порядку, к этому одиночеству.

Джордж, как обычно, ненавязчиво обо всем позаботился. После обмена обычными между ними в таких случаях вопросами и ответами он поставил арманьяк и стакан на столик у камина, лишний раз проверил, под тем ли углом стоит кресло, и нерешительно застыл. Эдуарду хотелось побыть одному, но не хватало духу сразу отослать Джорджа. Он поднял глаза: Джордж протягивал ему серебряный подносик, на котором лежали не один, а два конверта.

Эдуард глянул на Джорджа; тот, как всегда, хранил непроницаемое выражение.

— Первое письмо пришло в начале февраля, господин барон. Я обратил внимание, что на конверте обычный штемпель, и поэтому отложил письмо. Возникло затруднительное положение. Мне показалось, что его не следует передавать в ваш секретариат: оно помечено «лично», извольте взглянуть. Переправлять его вам мне тоже показалось неблагоразумным, учитывая характер ваших поездок. Второе письмо пришло в обычные сроки, вы предупредили об этом, так что я, разумеется, сохранил его до вашего возвращения. Но… меня и вправду одолевали сомнения. Надеюсь, я правильно поступил?

Джордж явно утратил привычную невозмутимость; и в выражении его лица, и в голосе Эдуард уловил тревогу. Он ощутил к Джорджу прилив симпатии и расположения. Его слуге много стоило признаться в собственной неуверенности, в том, что он в кои веки не знал, как поступить. Он не любил ошибаться, тем более что был уже не юн.

— Вы сделали именно то, что нужно, Джордж. Спасибо.

Напряженность разом исчезла с лица Джорджа. Он осторожно поставил подносик на стол и удалился.

Эдуард посмотрел на конверты. Первым он заставил себя вскрыть письмо от Мадлен. Против обыкновения — две фотографии: Кэт устраивает чаепитие для компании надутых кукол. Кэт и Элен в саду. Подобное отступление от правил вывело Эдуарда из себя. Он выронил снимки и отодвинул, не читая, коротенькое письмо Мадлен. Затем взял второй конверт, надписанный незнакомым почерком. Вскрыть письмо удалось не сразу — у него вдруг задрожали руки.

Письмо занимало несколько листков. Эдуард взглянул на адрес вверху страницы, и буквы поплыли у него перед глазами. Едва не растеряв листки от нахлынувшего волнения, он нашел последнюю страницу и глянул на подпись — одно-единственное имя, которого он ждал столько лет.

Руки перестали дрожать. Он вернулся к первой странице. «Дорогой Эдуард». Он поднес листки к свету, склонился над ними и начал читать письмо, которое Элен отправила месяца три тому назад.

— Город ангелов. Твердыня грез. Стоя на террасе студии-мастерской Тэда, они смотрели на панораму Лос-Анджелеса. Тэд вздохнул.

Элен вернулась в комнату следом за ним. В студии Тэда ничего не менялось, все было как раньше. Сев на одну из сероватых скамей, она поглядела на телевизоры. Оба работали. В одном мелькали кадры черно-белого фильма; две или три минуты она механически смотрела на экран, почти не воспринимая изображения, и лишь потом поняла, что это — «Третий человек». В луна-парке послевоенной Вены огромное колесо обозрения возносило вверх Джозефа Коттона и Орсона Уэллса. Элен перевела взгляд. На экране второго телевизора буддистский монах обливал себя бензином. Он тихо сидел на земле, скрестив ноги, аккуратно подоткнув под бедра шафрановый халат. Когда пламя со всех сторон объяло его своими лепестками, он даже не пошевелился.

Элен встала и выключила телевизоры. На полу громоздились кипы газет и журналов. Чтобы увидеть свое лицо и знакомые заголовки, ей даже не понадобилось наклоняться. Она молча отвернулась и снова села. В эту минуту Тэд принес чай.

— Ой, — раздраженно бросил он, — ты вырубила телики. Но по одному показывали «Третьего человека», мой любимый фильм. Ну, скажем, один из любимых. — Он сунул ей в руку кружку с чаем и улыбнулся, обнажив желтые зубы. — Помнишь концовку?

— Помню.

— Долгий кадр. Камера замирает. Потрясающий эпизод. — Тэд уселся напротив. — В объективе — кладбищенская аллея. Гарри Липа только что закопали. Облетевшие деревья — возможно, липы. Лип — липы. Джозеф Коттон стоит и смотрит, Алида Валли идет по аллее к нему, прямо в камеру. Ждет, что, дойдя до него, она остановится. ан нет. Проходит мимо. Оба молчат. За экраном играет цитра. Потрясающе. Я как-то расписал эпизод по секундам. Понятно, он ее любит.

— Я же сказала, Тэд, что помню концовку. Я пришла к тебе не картину смотреть, а поговорить.

Тэд отвел от потухшего телевизора вожделеющий взгляд и с ухмылкой посмотрел на груду бульварных изданий.

— Кстати, мне неприятно, что эта мразь у тебя на виду, — она кивнула на пол. — Ты что, всем их демонстрируешь? За последние месяцы я этого вот так навидалась.

— Ой, Элен, прости, я вовсе не собирался…

Он вскочил, сгреб газеты в охапку, бегом оттащил в другой конец студии и свалил на груду ящиков. Вернулся он так же бегом.

— Это правда? Что пишут в газетах?

— Отчасти. Он был моим отцом. Тэд…

— И ты действительно жила в том прицепе?

— Да. Послушай…

— А майор Калверт, который только что умер, и вправду был твоим первым любовником? Ты от него понесла, сделала аборт и…

— Тэд! Ради бога, заткнись.

Рассердившись, Элен поднялась и отвернулась. Нед Калверт умер через два дня после появления этой гнусной статейки. За рулем своего автомобиля, на оранджбергской дороге, близ того места, где когда-то встречал ее после школы. Инфаркт. Она закрыла глаза. Понимал ли он, что дни его сочтены? Или газетенка сыграла тут свою роль? А может, не газета, а она, Элен? Она наградила Тэда пристальным взглядом. Сама она узнала о смерти майора только что, из письма от Касси.

— Как ты узнал, что он умер, Тэд?

— Утром прочел заметку в какой-то газете. Совсем крохотную. Случайно попалась на глаза.

— Значит, ты очень внимательно за этим следил. Я и не подозревала, что ты читаешь подобные газетенки.

Он посмотрел на нее и сказал, ухмыльнувшись:

— О, я читаю все, что о тебе пишут. Естественно, меня это интересует.

— Ах, естественно. — Она снова села. — Интересует, и в такой степени, что, пока бушевала эта кампания, ты мне ни разу не написал и не позвонил. Однако… Я не об этом хотела поговорить. Я пришла поговорить о «Размолвке». Кто-кто, а ты об истории с этой картиной кое-что знаешь…

— Все знаю.

— Прекрасно. Так расскажи мне, что знаешь.

— Хорошо, — неожиданно легко согласился он. — Хотя рассказывать, собственно, нечего. Ты, вероятно, и сама догадалась. Или Герц тебе объяснил. Стайну не по вкусу поднявшийся вокруг тебя шум. Он прикинул, что на роль жены ты теперь не подходишь. Баба в фильме слишком зла и непривлекательна. Стайн считает, что тебе нужно перевоссоздать свой образ на публику, и он, конечно, прав. Фильм Герца тебе только напортит, а не поможет. Стайн надавил на Герца, и тот сразу осыпался, как песочный домик. Пошел на попятную, тем и кончилось.

— Ясно. — Элен холодно на него посмотрела. — Ты и Джо Стайн, похоже, вдруг стали большими дружками. С чего бы?

— Ну, тут начинается самое интересное, — улыбнулся Тэд. — Я ухожу из «Сферы» и начинаю работать на Стайна. Оба продолжения «Эллис» я забираю с собой.

— Что-что?

Тэд начал раздражаться:

— Я ухожу к Стайну, что тут непонятного? «Сфера» мне вот как осточертела. Я заработал им кучу денег, а они только и делают, что манежат меня. Не примяли бюджета для «Эллис-II», предложили сократить его до 6, 7 миллиона долларов, а это уж простите. И потом, не нравится мне этот тип, Шер. Я ему не верю. Сидит себе и думает, что мной можно вежливенько помыкать. Так нет же, пусть не надеется. Когда-то мне нужна была «Сфера». Теперь я в ней не нуждаюсь. А Стайн уж сколько лет как старается переманить нас к себе. Я…

— Ты сказал нас, Тэд?

— Да, нас. Разумеется, нас. Не могу же я ставить «Эллис-II» без тебя.

— Да уж едва ли.

— Не могу. Но не в этом суть. Как только в «Сфере» прослышали про Стайна, там пошли на большие уступки. Да, на большие. — Он подергал себя за бороду и лучезарно улыбнулся Элен. — Знаешь, сколько раз этот недомерок Шер звонил мне вчера? Двенадцать! Да, заставил я их побегать. Бюджет повысили до двенадцати миллионов — и это всего за одни сутки.

— До двенадцати? — уставилась на него Элен. — Значит, ты остаешься в «Сфере»?

Тэд хихикнул:

— Нет, не останусь. Но они пока об этом не знают. Стайна их предложение тоже подхлестнуло. Он дает тринадцать с половиной, а этого хватит с лихвой. Я перехожу к Стайну.

— Так-так. — Элен потупилась и стала разглядывать свои руки. Она действительно начала понимать, и понимать очень ясно. — На роль Лизы, я полагаю, Стайн подыскивает другую актрису?

Она знала, что эта реплика заставит Тэда расколоться, — и не ошиблась.

— Другую актрису? — Он удивленно сморгнул. — Не будь дурочкой. Ему нужна ты.

— Но мне казалось, мой образ на публику его не устраивает.

— Я сказал — для «Размолвки», не для «Эллис». А это совсем другое дело. Лиза — персонаж симпатичный. Зрители отождествляют тебя с Лизой. К тому времени, как они увидят тебя в продолжении… в общем, твоя роль заставит их начисто забыть весь этот газетный бред. Тебя станут воспринимать по-старому, и всем твоим проблемам конец. — Улыбка его сделалась еще шире. — И в этом тебе поможет «Эллис-II». Я помогу. А больше — никто.

Элен поставила кружку с чаем на пол и произнесла, тщательно выбирая слова:

— Что ж, Тэд, с твоей стороны это очень мило. Не сомневаюсь, я должна на тебя молиться. Но. видишь ли, самое странное — меня больше не волнует мой имидж. Не волнует и то, что думает про меня вся та собачья публика…

— Неправда. Должно волновать тебя, — прервал ее Тэд. — Это зрители сделали тебя тем, чем ты стала. Ты в них нуждаешься…

— Нет, не нуждаюсь. И не им решать за меня, кто я есть и что мне делать. Хватит. Конец. Не им, Тэд, и не тебе. Да.

Она замолчала. Тэд тоже. Он уставился на нее пристальным взглядом. Она решила задать ему еще один, последний, вопрос, хотя заранее знала ответ.

— Продолжение, — сказала она, — «Эллис-II». Когда собираешься приступить к съемкам? В июле, как было намечено?

Он сразу расслабился.

— Ну, можно, конечно, подождать до июля. Чего там. — Он подался вперед. — Но мне казалось — ведь у нас все готово. С формальностями можно быстро покончить. Теперь, раз тебе не придется сниматься у Герца, ты свободна. Так что, думаю, можно начать, скажем, во второй декаде июня… Если, понятно, не возникнет никакой заминки.

— Заминка возникает, — сказала Элен, вставая. — Я не буду сниматься.

— Что?

— Это ведь твоих рук дело, верно? — Она наградила его холодным взглядом. — Ты сговорился с Джо Стайном. Обещал перейти к нему и в Эй-ай на двух условиях…

— На одном. Больше денег. И только. Требовалось выбить из него необходимый бюджет, это мы и обсуждали.

— На двух условиях, Тэд. Больше денег — и чтобы я не снималась у Грегори Герца в «Размолвке»? Или нет?

— Нет-нет, что ты! Тут я ни при чем. Не сходи с ума. С этим фильмом вопрос упирался в то, что и время, и образ неподходящие, я же тебе объяснял…

— Да, объяснял, только я тебе не верю. Я тебя достаточно хорошо знаю, Тэд, и начинаю понимать, как ты работаешь. Хотя ума не приложу, почему для тебя имело такое значение, снимусь я у Герца или нет…

— Мне хотелось, чтобы ты снималась в «Эллис-II». Я же специально для тебя писал сценарий… — проговорил он угрюмо. Он тоже поднялся и теперь стоял, переминаясь с ноги на ногу.

— Тэд, как ты не понимаешь, что это ровным счетом ничего не меняет? К тому времени, как ты передал мне сценарий, я почти решила сниматься в другой картине…

— Ты уже раз снималась в его картине. Зачем тебе понадобилось делать вторую? — Он сделал паузу. — И Герц вообще мне не нравится. Я его презираю. Это я сделал тебя звездой, а он только снимает сливки. Просто-напросто крадет тебя у меня.

— Вот этого, Тэд, я тебе не позволю. Ты не будешь распоряжаться моей жизнью…

Элен гневно повернулась и пошла к дверям. Тэд поспешил следом.

— Что ты задумала?

— Я ухожу, Тэд.

— Нет, постой… — Он взял ее за руку. Его прикосновение было неприятно Элен, ее передернуло. Тэд тут же убрал руку.

— Не спеши. Задержись на минутку. Мне нужно кое-что тебе показать. Пожалуйста, Элен. Погоди. Я все расскажу, честное слово. Все-все.

Элен колебалась. К ее удивлению, Тэд отошел, поспешно пересек комнату и открыл дверь в дальнем конце. В проеме она увидела площадку и ведущую вниз лестницу.

— Прошу тебя. Пойдем. Это не займет много времени.

— Тэд, мне в любом случае пора уходить. Я обещала Кэт, что скоро вернусь…

— Всего пять минут. Честное слово.

Он выбежал на площадку; Элен помешкала — и последовала за ним. С неохотой, потому что чувствовала во всем этом какую-то для себя угрозу, — поэтому она и сослалась на Кэт. В действительности Кэт была ни при чем: Касси увела ее на весь день.

На площадке она остановилась. Тэд успел спуститься на половину пролета. Он поднял на нее глаза и снова попросил:

— Ну, пожалуйста. Я хочу, чтобы ты поняла. Хочу тебе объяснить.

Элен начала спускаться. Тэд улыбнулся и поспешил вниз. Хоть Элен и было не по себе, она с любопытством оглядывалась по сторонам.

Особенно смотреть было не на что. Голые ступеньки; перила и стены выкрашены в белое. Лестница упиралась в длинный коридор с закрытыми дверями по обе стороны, свет давали два окна, расположенные в торцах коридора. На окнах были белые шторы, опущенные до самого низа. Пахло дезинфекцией и сыростью.

— Сюда.

Тэд мягко скользнул к третьей двери, остановился и, как раньше, подождал Элен. Разгладил лацканы черного пиджака и глянул на нее снизу вверх, чуть склонив голову набок и слегка улыбаясь.

— Вот моя комната. Я здесь работаю. Думаю, она тебе понравится. Должна понравиться.

Он взялся за ручку, повернул, широким жестом распахнул дверь и отступил, пропуская Элен вперед. Она вошла, вздрогнула и застыла на месте.

Небольшая комната размером с тюремную камеру. К единственному окну прибита, а поверху еще прихвачена липкой лентой белая штора. В комнате стояли аккуратно заправленная узкая койка, голый письменный стол и единственный стул. Больше в ней не было ничего, за исключением фотографий, но они обступали со всех сторон.

Снимки покрывали пол, потолок и все четыре стены. Тысячи и тысячи. Вырезки из газет и журналов, рекламные кадры из фильмов Тэда, в которых снималась Элен. Тысячи ее образов, больших и крохотных, цветных и черно-белых. И везде только она — если на снимке, помимо нее, фигурировали другие, их отрезали. Безумный этот коллаж был подобран тщательно и дотошно; каждый снимок вплотную прилегал к соседнему, заполненные участки отливали слоем нанесенного поверху лака. В центре пола, чуть ли не под ногами Элен, красовалась афиша «Короткой стрижки» с ее изображением. Девушка в белом платье, нет, она сама в белом платье, аккуратно приклеенная к полу. Афиша слегка запылилась. Тэд наклонился, суетливо смахнул пыль и выпрямился с гордой улыбкой.

— Сейчас работаю над соседней комнатой, — сказал он. — Начал с потолка, он идет первым, потом стены, за ними — пол.

— Тэд, зачем? — повернулась она к нему. От невероятности увиденного и потрясения глаза у нее стали совсем круглыми. Воцарилось молчание. Тэд вздохнул:

— Не нравится? А я думал, понравится.

— Я не о том, Тэд…

Элен почувствовала, что у нее сердце разрывается от острой жалости к Ангелини. Весь ее гнев испарился. Она пыталась найти слова, которые бы его не обидели, но в голову приходило совсем не то, она не видела выхода.

— Может, теперь ты поймешь, — сказал Тэд с дрожью в голосе. — Я не мог позволить тебе сниматься у Герца. Ты должна была работать со мной. Да, все это правда. Я поговорил с Джо Стайном и предложил ему сделку. Он купился на месте. Я знал, что так и будет. С режиссерами вроде Герца никто не считается. В Голливуде таких, как Герц, пруд пруди. Немного таланта, неглуп, работоспособен. Но он не художник, Элен. В отличие от меня.

Он замолк, переводя дыхание, напряженно ловя ее взгляд.

— Я надеялся, ты поймешь, прочитав мое посвящение на рукописи сценария. Я там пометил число и все прочее. Дату, когда мы познакомились.

— Знаю, Тэд, я читала. Но…

— Тогда я просто не мог понять. Ты увидела посвящение, прочла сценарий — и ничего не сделала. Как так? Я не мог связать концы с концами. Мне было больно. Получалось… получалось, что ты меня не любишь.

— Тэд, послушай. Мы друзья, мы вместе работали, но…

— Нет, не друзья. Не нужно этого говорить. Ты знаешь, что это неправда. — Он чуть подвинулся, так что оказался между Элен и дверью. — Мне не хочется произносить слово «любовь». Это пустое слово. Говорят «любовь», а подразумевают «секс». Я не это имею в виду. Это меня не интересует. Не стремлюсь я тебя целовать. Не стремлюсь к тебе прикасаться… — Он замолчал и тихо хихикнул. — Иногда по ночам я прикасаюсь к твоим изображениям. Это другое дело. Но мне бы хотелось тебя снимать — понимаешь, если б мы ни от кого не зависели… — Он внезапно поежился и отвернулся. — Мне бы хотелось снять тебя прямо сейчас… Жаль… Элен, разреши — я схожу за камерой. Ну, пожалуйста…

— Нет, Тэд.

Он остановился, снова повернулся к ней и глянул снизу вверх, склонив голову набок.

— Скажи, что понимаешь меня, я же знаю, что понимаешь и всегда понимала. Но мне бы хотелось услышать это из твоих собственных уст, хотя бы раз.

— Что услышать, Тэд?

— Мы ведь крепко связаны, ты и я. Я понял это, когда впервые тебя увидел. Мы с тобой единое целое — всегда им были и будем навечно. Даже когда умрем и после нашей смерти пройдет много лет, люди будут смотреть наши фильмы — и понимать. Как если б мы были женаты, только это еще лучше.

В наступившем молчании они смотрели друг на друга. Элен начинала его бояться и надеялась лишь на то, что он этого не заметит. Прошла минута, он неподвижно стоял, продолжая молчать, и тогда она глубоко вздохнула, чтобы успокоиться.

— Нет, Тэд, это не так, — сказала она мягко. — Я вижу, ты веришь в свои слова, но ты должен понять. Я ничего такого не чувствую и никогда не подозревала, что ты к этому так относишься. Я уважаю твое творчество. Но я не люблю тебя, Тэд. Не ощущаю между нами никакой особой связи. А тебе… — она запнулась, — тебе не следовало так поступать, Тэд, несмотря ни на что. Даже любовь не дает тебе права распоряжаться чужой жизнью.

Он молча смотрел на нее. В полутемной комнате очки мешали разобрать выражение его глаз, лицо же его оставалось бесстрастным. Он кивнул раз или два, подошел к письменному столу, выдвинул ящик и извлек большие ножницы. Задвинув ящик, щелкнул в воздухе ножницами и спросил:

— Как тебе мой костюм?

У Элен стало сухо во рту, горло перехватило. Она пыталась не глядеть на ножницы.

— Ничем не отличается от всех остальных твоих костюмов, Тэд, — спокойно ответила она.

— Верно, не отличается. Модель я позаимствовал у одного человека, которого однажды видел. Мне она показалась удачной. — Он шагнул к ней. — Стой смирно.

Элен попятилась. За спиной у нее была стена с окном, справа — койка. Тэд по-прежнему загораживал выход: она угодила в ловушку. Сейчас, повторяла она про себя, вот сейчас Тэд перестанет улыбаться, вернет ножницы на место, они уйдут из этой жуткой безумной комнаты, и все будет в порядке…

Теперь он подошел к ней вплотную, поднял ножницы и коснулся кончиками ее щеки. Элен усилием воли заставила себя не отвернуться.

— Тэд, — мягко сказала она, — опусти ножницы.

— Сейчас. Не двигайся.

Свободной рукой он удивительно бережно провел по ее лицу сверху вниз. Пальцы у него немного дрожали. Он поднял руку повыше и погладил ее волосы. Один раз.

— Ты, боишься, — сказал он. — Не бойся. Ты прекрасна. Прекрасней тебя я ничего в жизни не видел. У тебя прекрасные глаза, прекрасные волосы…

Кончики ножниц были наставлены ей прямо в глаза. Лицо Тэда выражало крайнюю сосредоточенность. Элен хотелось кричать, но она боялась. Она закрыла глаза и отвернулась. Ножницы скользнули по коже металлическим холодком. Она ощутила руку Тэда на шее, услышала лязг ножниц и открыла глаза.

Тэд держал в руке длинный локон ее светлых волос, разглядывал, намотал на палец. Прерывисто вздохнул, выпустив из легких воздух, посмотрел на нее и улыбнулся своей обычной добродушной улыбкой.

— Это мне на память. Спасибо.

Торопливо пошел к столу и спрятал локон и ножницы в ящик.

— Все в порядке. Прости, если я тебя напугал. Но не было сил удержаться, чтобы не срезать локон на память. Я все понял, что ты говорила. Это не страшно. Ты не готова. Просто до тебя еще не дошло, что мы в одной лодке. Когда-нибудь дойдет… — Он замурлыкал себе под нос, прихватив зубами клок бороды.

— Теперь я бы, пожалуй, поработал. Если тебе по-прежнему нужно идти…

Элен быстрым шагом направилась к двери. Тэд выдвинул другой ящик и принялся, как это было ему свойственно, рыться в каких-то бумагах. Когда она взялась за ручку, он поднял глаза и спросил:

— Ты не станешь сниматься в «Эллис», не передумаешь?

— Поэтому ты меня и привел сюда — чтобы я передумала?

— Подумал, вдруг это поможет. — Нет, Тэд.

Она ожидала новых доводов, повторных уговоров, но не услышала ни тех, ни других.

— Что ж, нет так нет, — сказал он беззаботно. — Сейчас ты на меня злишься, так что не время говорить об этом. Можно и подождать. Все остается в силе…

— Тэд, я не собираюсь менять решение, тем более теперь.

— Вот как? — улыбнулся он. — Господь бог тоже снимает фильмы, представь себе. В них полно образов, как и в моих картинах. Прекрасный танец со сложными фигурами. Тебе не предсказать, чем кончатся мои фильмы. Не предскажешь ты и будущего. Откуда ты можешь знать, что не передумаешь? Через год? Через два? Через десять лет?

Элен изумленно на него посмотрела.

— Тэд, ты ведь не веришь в бога. А я не верю, что ты готов ждать десять лет, чтобы снять меня в «Эллис».

— Отчего же, готов. Терпения у меня достанет. Ну, может, не десять лет. Там поглядим. — Он сверился с часами. — Пожалуй, не буду работать. Может, еще успею досмотреть «Третьего человека». Я поднимусь с тобой.

— Не успели они войти в студию, как Тэд плюхнулся на скамью и включил телевизор. Элен направилась к террасе, Тэд даже не проводил ее взглядом.

На экране начинался финальный эпизод, который Тэд пересказывал раньше. У Элен это вызвало подозрения, и она задалась вопросом, уж не с умыслом ли он подгадал время: это было вполне вероятно — от Тэда можно всего ожидать. Правду ли говорил он ей и всю ли правду? Тогда она верила каждому его слову, но теперь начала сомневаться. С тем же успехом Тэд мог разыграть всю сцену, чтобы уговорить ее сниматься.

Она повернулась и бросила взгляд на экран. Сейчас Алида Валли в последний раз пройдет по длинной аллее — и навсегда уйдет из кадра, уйдет из чьей-то жизни. Элен почувствовала, что ее захлестывает совершенно невероятное ликование, ей не терпелось покинуть эти стены, не терпелось покинуть Тэда.

— Прощай, Тэд, — сказала она.

Тэд не обернулся, только махнул розоватой рукой.

Элен вышла на террасу, вздохнула полной грудью, посмотрела на открывшиеся внизу чашу долины и город и подумала: «Я свободна. Мне не нужно здесь оставаться. Не нужно сниматься в фильме. Не нужно возвращаться домой к человеку, за которого я не должна была выходить. Я могу отправиться куда угодно и делать все, что захочется». Впервые за пять лет будущее лежало перед нею — пустынное и свободное. Она быстро пересекла террасу и у лестницы оглянулась в последний раз.

Алида Валли шла по аллее кладбища; Джозеф Кот-тон напрасно ее дожидался, а Тэд, сгорбившись над часами, засекал протяженность эпизода.

Уйти из кадра. Уйти из чьей-то жизни. Она остановилась у своей машины, которую припарковала в конце длинной извилистой подъездной дорожки к дому Тэда. Автомобиль, черный «Маллинер Бентли Континентал» с сиденьями, обитыми светло-бежевой кожей, был уникальный, единственный в Голливуде. На нем, как и на многих других вещах, она остановила свой выбор, потому что он напоминал ей об Эдуарде. Не просто из-за того, что машина и сама по себе была прекрасна или что Элен любила ее водить, а потому, что за рулем она как бы ощущала рядом его присутствие.

Она села в автомобиль, ругая себя за неуместные мысли, и поехала вниз, набирая скорость. У выезда на узкую дорогу, что, петляя, вилась по дну каньона между скалами, она притормозила. На обочине дороги стоял «Форд», а перед ним, подняв к глазам фотоаппарат, — худой, нездоровый на вид мужчина с узким лицом, похожий на хорька. Тот самый, что заснял ее в Форест-Лоун; тот самый, что неотвязно преследовал ее последние месяцы. Она услышала щелчок камеры, нажала на ручной тормоз и вышла из машины. Тощий фотограф начал отступать к «Форду»; Элен двинулась на него, и он остановился. Она была на голову выше мужчины, и тот опасливо на нее поглядывал. Элен протянула руку:

— Дайте фотоаппарат.

Он попятился и вжался спиной в багажник «Форда».

— Не затевайте скандала. Я ничего плохого не делал. Это моя работа. Я…

— Я сказала — дайте фотоаппарат.

Он прижат аппарат к груди и заговорил с подвыванием:

— Послушайте. Только не нужно скандалить. Вы не имеете права. Нет такого закона…

Элен внезапно вцепилась в фотоаппарат и вырвала, застав мужчину врасплох. Затем отскочила на обочину, оказавшись на краю пропасти глубиной в несколько сотен футов. Тощий репортер кинулся было следом, но благоразумно остановился. Элен открыла крышку, извлекла пленку, засветила и бросила вниз, в кусты. Потом отдала фотоаппарат, повернулась, молча села в «Бентли» и выжала скорость. Мужчина остался стоять, провожая ее взглядом; он дрожал, его прошиб пот.

Она неслась как угорелая, срезала повороты на полной скорости. В полумиле от дома она резко затормозила, машина подпрыгнула и остановилась.

Элен сидела за рулем, переводя дыхание, одна на пустынной узкой дороге под неправдоподобно синим, как на пленке «Техниколор», небом. Потом подняла руку и поглядела на знаменитый бриллиант — она продолжала носить подаренное к помолвке кольцо. Сняла кольцо. Сняла обручальное колечко. Подержала в пальцах — они блеснули на солнце — и, размахнувшись, изо всех сил швырнула прочь. Кольца взлетели, сверкнули и исчезли в кустах на склоне холма.

Не повернув головы, Элен тронулась с места; остаток пути она проехала медленнее.

В доме стояла тишина. Она торопливо вошла, начала звать Кэт, но замолкла, вспомнив, что их с Касси нет дома и придут они еще не скоро. Элен замерла посреди холла, ощутив, что обуревающие ее противоречивые чувства вдруг вылились в непереносимое одиночество. Оно накатывало волна за волной, заполняя все ее существо, но она не желала ему поддаваться, а потому поступила как в детстве — не двигаясь, попыталась его одолеть, прогнать холодным усилием воли.

Убедившись, что самообладание к ней вернулось, Элен направилась к гостиной. Дробь ее каблучков эхом отдавалась от старых каменных плиток пола. Она повернула ручку и толкнула дверь, одновременно подумав, что они с Кэт переедут из этого дома в другой: слишком много призраков в этих стенах, и не только Ингрид Нильсон, но и ее собственных.

Прямо напротив двери у противоположной стены в кресле сидел мужчина. Он, должно быть, услышал ее шаги — весь его вид выражал напряженное внимание. Он подался вперед, вцепившись в ручки кресла, обратив лицо к двери. Элен остановилась. Эдуард молча поднялся из кресла.

Они застыли, глядя друг на друга. Встреча так потрясла Элен, что она не в силах была ни пошевелиться, ни заговорить. Она смотрела на него в упор, и тишина, казалось ей, гремит у нее в ушах, готовая вот-вот разрядиться взрывом. Эдуард поднял и уронил руку.

Высокий брюнет в черном костюме; рука, когда он ее поднял, дрожала. В проясненности потрясения она на миг увидела его как в перевернутом бинокле — далеко-далеко и отчетливо до последней мелочи: родной до боли, совсем чужой. Она разглядывала его черты, словно видела их впервые. Это волосы; это крылья носа, овал щеки; это линия губ.

Слова, предложения, фразы клубились у нее в голове и куда-то проваливались, оставляя после себя пустоту. Комната расплылась, затем внезапно и резко обрела четкость, и в эту секунду Элен испытала безграничную радость, какую нельзя было выразить никакими словами, от которой замерло сердце и все кругом погрузилось в оцепенение. И тогда Элен ощутила, как эта радость высоковольтной дугой неимоверной силы перекинулась через разделяющее их пространство и замкнулась на Эдуарде. Радость настолько могучая, неодолимая, безумная и совершенно дурацкая, что Элен начала улыбаться — не в силах не улыбнуться, — и, видимо, он почувствовал то же самое, потому что в этот миг глаза у него загорелись, и он улыбнулся в ответ.

Он шагнул к ней, остановился, согнав улыбку с лица. Прямота, сдержанность, привычка скрывать сильные чувства и небрежная легкость, с какой он это делал, — она мгновенно распознала все эти достоинства, которые так в нем любила.

Лицо Эдуарда было отнюдь не бесстрастным, но, когда он заговорил, голос прозвучат спокойно и ровно:

— Я убеждал себя, что в один прекрасный день ты мне напишешь. Или я подниму трубку и услышу твой голос. Или войду в комнату и увижу тебя. Все пять лет я повторял себе это каждый день…

— Но я написала, Эдуард, я и в самом деле написала тебе…

Она шагнула к нему и тоже остановилась.

— Знаю. Я прилетел, как только получил твое письмо. Ты ведь знала, что так и произойдет. Ты не могла сомневаться — ни на секунду. — Он сделал паузу. — Скажи мне, что знала. Скажи мне…

— Конечно, знала. И знала всегда. — Она посмотрела ему в глаза, хотя едва его видела: перед ее взором внезапно опустилась завеса тьмы. — Я знала, но потом подумала…

— Эти мысли мне знакомы, — произнес он с ноткой самоиронии в голосе, совершенно не отвечавшей выражению его глаз. — Они не в счет. Они не имеют значения. — Он помолчал. — Может быть, подойдешь поближе?

Элен подошла.

— Еще ближе.

Она сделала еще один шаг. Теперь они стояли вплотную, глядя друг другу в лицо. Замерло время; замерла комната; замер весь мир. И тогда он ее обнял и так сильно прижал к груди, что она ощутила биение его сердца.

— Ты знала, что я тебя разыскивал? Знала?

Вопрос прозвучал позже, много позже. На протяжении долгого полета из Парижа Эдуард хорошо обдумал, что он ей скажет и в какой последовательности, но, как выяснилось, все начисто забыл. Фразы всплывали в памяти с какой-то лихорадочной быстротой и тут же камнем шли на дно. Он понимал: все его слова и то, что он пытался ей высказать, — все звучит совсем не так, словно задом наперед, и, вероятно, только сбивает ее с толку, но его это нимало не тревожило. От прошлой недели он вне всякой связи перескакивал в прошлый год. Он поведал ей про Мадлен и Энн Нил — да, верно, — но еще не успел рассказать о снимках Кэт и о подарках, что откладывал к тому дню, когда Элен вернется к нему вместе с его дочерью; не рассказал о том, как снова и снова приходил в маленькую церковь Святого Юлиана; или о том, как стоял на берегу в Сен-Тропезе, смотрел на море и чувствовал, что к нему возвращается безвозвратно, казалось бы, утраченная надежда. Они сидели рядом, но он вдруг вскочил и принялся расхаживать по комнате, а слова лились беспорядочным бурным потоком. Потом он почувствовал, что не может, не стерпит не быть с нею рядом, вернулся на место, сел и взял ее руки в свои.

Элен смотрела на него блестящими от счастья глазами. Она тоже пыталась о чем-то ему поведать, что-то объяснить, но у нее это получалось не лучше, чем у него. Они начинали говорить разом, замолкали, начинали опять и, сообразив в тот же миг, улыбались друг другу. Наконец Элен зажала уши.

— Ох, Эдуард, ты так торопишься. Я не успеваю следить. Прошло столько лет, а теперь кажется, будто мы и не расставались. Будто ты всегда был со мной…

— Я и был с тобой, в известном смысле…

— Кажется, будто я только вчера уехала из замка на Луаре. — Она вздохнула и взяла его за руку. — Эдуард, я удрала из твоего дома тайком, это было так гнусно. Мне хотелось остановиться. Хотелось оставить записку. Хотелось все объяснить, но объяснять было страшно…

— Милая. Напрасно ты это сделала. Да будь это даже не мой ребенок — как бы, по-твоему, я себя повел, если б ты мне сказала?

— Не представляю. — Она покачала головой. — Не представляю, Эдуард. Я, вероятно, боялась, что ты меня разлюбишь.

— Никогда больше так не думай. — Он ее обнял. — Этого не могло быть тогда, это вообще невозможно. — Он помолчал и ласково притянул ее к себе. — Ты не знала тогда, что я тебя разыскивал?

Она широко раскрыла глаза:

— Разыскивал? Меня? Когда я исчезла из замка? Но…

Эдуард объяснил, взяв ее руки в ладони. Рассказал, как в конце концов напал на ее след, как приезжал в Рим. Рассказал о своем разговоре с Тэдом.

Она молча слушала и все больше хмурилась. Когда он закончил, она залилась румянцем и вскочила на ноги.

— Ненавижу Тэда! — выйдя из себя, внезапно крикнула она. — Ненавижу. Он злой. Мне он так ничего и не сказал. Он хочет распоряжаться людьми, строить за них их жизнь, словно они персонажи из его фильма.

Она замолчала, поглядела на Эдуарда, и лицо у нее разгладилось. Она вернулась на место, села, взяла его за руку и сказала просто:

— Тэд — дурак. Все, что он тебе там наплел, — все неверно. Понимаешь, Тэд бывает прав в разных житейских мелочах, но ошибается, когда речь заходит о большом и значительном. В конце концов до меня это дошло. Это можно заметить по его работам; его картины говорят об этом.

Эдуард посмотрел на нее долгим взглядом.

— Так он ошибался — в отношении тебя?

— Ошибался. Клянусь тебе. — Она замялась. — Помнишь нашу первую ночь в Сен-Клу?

— Еще бы не помнить, — улыбнулся Эдуард.

— Я была с тобой очень честной, я это знаю. Но помнишь — я сказала, что хотела бы остаться с тобой, в ту минуту, как мы познакомились?

— Помню.

— Ну так вот, от этих слов я никогда не отказывалась. — Она наклонилась к нему. — Если бы ты разыскал меня в Риме и попросил вернуться — я бы вернулась. Я бы не смогла отказать, узнав, что нужна тебе. Вот так-то. — Она помолчала. — Эдуард, я старалась тебя не любить. Очень сильно старалась. Я пыталась быть Льюису хорошей женой, всякая мысль о тебе казалась мне злой изменой. — Она печально покачала головой, — Я ставила себе идиотские задачи. Говорила, например: не буду думать об Эдуарде весь день. Два дня…

— И удавалось? — нежно спросил Эдуард.

— Нет. Не удавалось. Мне казалось, я делаю это потому, что вижу — Льюис знает о моих мыслях и из-за этого несчастен. Но истина заключалась в другом: как бы я ни открещивалась от них, словно от нечистой силы, они меня не оставляли. Потому что на самом деле я не хотела от них избавляться. Я хотела сберечь их. Сердце подсказывало: убив эту любовь, я тем самым убью и себя…

Она замолчала и, тихо вскрикнув, еще крепче сжала ему руку.

— Ох, Эдуард, ну почему ты не пришел ко мне? Почему не написал, не позвонил, не…

— Этого, Элен, мне хотелось больше всего на свете, честное слово. Но я считал… что не должен. Понимаешь, порой я ни секунды не сомневался, что ты не сможешь забыть, и думал: если предоставить тебе свободу, если ты добьешься всего, чего, видимо, хотела добиться, тогда — когда-нибудь — ты по своей доброй воле вернешься ко мне или напишешь… — Он помолчал и добавил: — То были лучшие минуты. Когда я в это верил.

— А другие минуты — что в них?

— Ну, другие. О них я предпочёл бы не вспоминать. Ведь все могло оказаться самообманом — и тому было много причин. Я это понимал. Ты была замужем за другим и вполне могла быть счастлива в браке. Один человек, встречавшийся с вами, мне даже говорил, что так оно и есть. Вот про Кэт — этого я не понимал: как ты могла с нею так поступить? Разве что хотела полностью исключить меня из своей жизни, разве что наша встреча была для тебя в порядке вещей, эпизодом, о котором можно забыть. — Он помолчал. — Разве что ты — это не ты, а какая-то совсем другая женщина. Но всякий раз, когда я был готов убедить себя в этом — тысячью доводов, очень разумных, очень веских, — я останавливался. Потому что не мог поверить… Я знал, что не ошибся в тебе.

Он умолк. Элен увидела в его глазах боль и потупилась, но он заставил ее поднять голову и ласково спросил:

— Ты ведь звонила мне? Я понял, что это ты. Три гудка — и отбой. Только однажды ты не повесила трубки. Ты слышала, как я назвал тебя по имени?

— Да.

— И знала, что однажды я сделал то же самое?

— Ох, Эдуард, конечно. А потом внушила себе, что ошиблась…

— А когда бывала в Париже, то возвращалась на место нашей первой встречи?

— Да, один раз. И почувствовала, что ты рядом.

— Я тоже ощущал твое присутствие. Много раз. Они посмотрели друг другу в глаза. Эдуард нежно провел пальцами по ее лицу. Элен во внезапном порыве схватила его за руку и прижалась губами к ладони.

— Сколько времени! Целых пять лет. — Она запнулась, посмотрев на него со страстью и горечью. — Эдуард, каким же я была ребенком! Еще моложе, чем сказала тебе. Тогда нас разделяла пропасть жизненного опыта — не лет, они не в счет, но опыта. Подумай, что ты к тому времени успел совершить, кем ты стал. А я? Я даже толком не понимала, кто я такая. Тогда мне не хватало смелости быть собой. Я лгала — лгала тебе; больно сейчас вспоминать, как я врала…

— Милая, я понимаю, чем это было вызвано.

— Нет, слушай. Теперь, Эдуард, я другая. Это написано даже у меня на лице. Видишь — морщины. Вот здесь, здесь и здесь.

Она прикоснулась к ним пальцем с видом глубокой сосредоточенности. Эдуард — он помнил эти мгновения ее серьезной страстной откровенности и любил ее за них — наклонился и нежно поцеловал морщинки.

— Я горжусь этими морщинами, Эдуард. Я рада, что они появились. Потому что я уже не ребенок. Я стала ближе к тебе и чувствую эту близость…

Она замолчала. Эдуард взял ее руки в свои и заговорил, размеренно и четко:

— Через два дня — слушай — из Нью-Йорка отплывает лайнер «Франция». Я зарезервировал места для нас с тобой, для Кэт, Мадлен и еще для Касси, если она захочет к нам присоединиться.

— Эдуард…

— Билеты я заказал сразу, как только прочел твое письмо. На другое утро, когда открылись агентства. — Он улыбнулся. — Не захочешь возвращаться во Францию — отправимся куда-нибудь еще. Неважно куда. Куда угодно. Но я не хочу больше жить без тебя. Не могу больше жить без тебя. И… — он сделал паузу, — ты не можешь оставаться в браке с Льюисом.

— А я и не состояла с ним в браке. Не могла состоять. — Она отвернулась. — Эдуард…

— Не нужно спорить. Тебе предстоит сделать выбор, Элен… — От волнения у него прерывался голос. — У нас всего одна жизнь, и пять лет этой жизни уже потеряны.

— Я сделала выбор.

Она говорила, опустив голову и так тихо, что Эдуард не сразу расслышал ее слова, но тут она на него посмотрела, и в ее взгляде он увидел подтверждение.

— Да?

— Да. Я люблю тебя, Эдуард. Ох, как же я тебя люблю…

Она обняла его за шею — порывистым движением, какое ему всегда в ней нравилось. Эдуард наклонился и поцеловал ее.

И лишь позднее — в голове у нее перепуталось столько всего, о чем хотелось ему поведать, — она вдруг вспомнила о самом неприятном; встала, выдвинула ящик бюро и вытащила связку газетных вырезок. — Совсем забыла. Ты был в разъездах и не мог их видеть. Придется тебе их прочесть. Ох, Эдуард, я хочу, чтобы ты знал — письмо тебе я отправила до того, как все началось, еще до появления самой первой статейки. Пока ты с ними не ознакомишься, я не позволю тебе принять решение.

— Дай-ка сюда.

— Он поднялся и протянул руку. Элен отдала ему вырезки, но он не стал их читать.

— Я их уже видел, не все, но многие, и в точности знаю, сколько тут правды. Знаю, когда ты написала письмо и когда началась вся эта компания. Хватит об этом, Элен.

Он повернулся, бросил связку в камин, наклонился и поднес спичку. Потом выпрямился, посмотрел на нее, и на его губах забрезжила улыбка.

— Я привык к скандалам. Не сомневаюсь — когда мы вместе отплывем из Нью-Йорка, это вызовет еще больший скандал.

— Эдуард…

— Выбрось это из головы. Все это неважно. Вот, посмотри.

Она подошла к нему, он опустил руку в карман и что-то вынул.

— Когда-то ты забыла вот это.

Он раскрыл ладонь: на ней лежало кольцо с квадратно ограненным бриллиантом — то самое, что он в свое время ей подарил.

Элен молча глядела на бриллиант.

Эдуард взял ее за руку.

— Надень.

Она колебалась всего мгновение, потом взяла кольцо и надела на палец.

Эдуард сжал ее ладонь в своих. Их глаза встретились.

— Я знала, — сказала она, как уже однажды говорила ему.

— Мы знали, — поправил он.

Элен подняла руку, и бриллиант вспыхнул на свету. Она начала говорить, но замолкла, потому что в словах не было надобности, замолкла, потому что на нее снизошла ослепительная уверенность, замолкла, потому что Эдуарду стало не до слов, он притянул ее к себе и крепко обнял.

В тот же день, только позже, Эдуард впервые встретился с дочерью. Девчушка со снимков, лицом — зеркальная уменьшенная копия отца, ворвалась в комнату: ей не терпелось рассказать, где она сегодня была и что видела.

Заметив незнакомого человека, она остановилась. Эдуард встал — степенно и учтиво, — и их познакомили, Кэт обменялась с ним рукопожатием, отступила к стулу, тихо присела и какое-то время хранила молчание. Она сидела, болтая ногами, иногда посматривала на мать, но потом вновь обращала неподвижный внимательный взгляд на мужчину.

Эдуарду она напомнила Грегуара; он понял, что держит экзамен, и весь подобрался; Элен это почувствовала и с восхищением следила за ним: никто другой на его месте не догадался бы о том, что происходило на самом деле. Он разговаривал с Кэт серьезно, словно со взрослым человеком; так говорил он и с Грегуаром. Девочка слушала и отвечала, сперва запинаясь, потом все раскованней. И вот внезапно, как то бывает с детьми, она решила, что он ей подходит. Она встала и обратилась к нему:

— Вы видели мой сад? Не желаете посмотреть? Я покажу, если вам хочется. А потом покажу мою комнату. У меня там французская книга — Мадлен подарила.

— Мне бы очень хотелось все это увидеть. Эдуард поднялся и вышел следом за Кэт вместе с Элен. Они осмотрели сад до последнего кустика, после чего Кэт провела их наверх в свою комнату. Там Эдуард присел на детскую постельку. Ему показали французскую книжку и все английские. Элен остановилась чуть поодаль и молча наблюдала, как две черноволосых головы склоняются над страницами.

— Я знаю несколько слов по-французски, — заявила Кэт, выпрямляясь. — Меня Мадлен научила. И как выговаривать французское «р» — словно рычишь. Иногда у меня получается. — Она сделала паузу и посмотрела на Эдуарда. — Значит, Мадлен вы тоже знаете, как и маму?

— Да, знаю. Я познакомился с Мадлен очень давно, когда она еще не была взрослой. С ней и с ее родными.

Кэт это, видимо, пришлось по душе. Она улыбнулась, словно теперь у нее не осталось ни малейших сомнений в надежности представленных ей рекомендаций.

— А когда вы не путешествуете, то все время живете во Франции?

— У меня дом под Парижем. И другой, в провинции, там, где когда-то жила Мадлен. И еще один, у моря. — Он помолчал. — Ты могла бы приехать и пожить в них, если захочешь.

— Правда можно? — У нее от возбуждения разгорелись щеки. — Вместе с мамой?

— Ну. конечно. И с Мадлен и Касси, если пожелаешь.

Изредка Элен брала Кэт на съемки, или они отправлялись отдыхать вместе с Льюисом. Так у девочки возникла страсть к самолетам. При мысли о предстоящем удовольствии у нее широко раскрылись глаза.

— И мы можем полететь?

— Можем. А можем и отплыть на корабле. На очень-очень большом корабле, где у тебя будет собственная каюта… — Эдуарду хотелось представить плавание заманчивее полета, но вдохновение начало ему изменять. — Там… там круглые окна. Они называются иллюминаторы.

— И подвесные койки, — поспешно добавила Элен. Кэт стала совсем пунцовой.

— Подвесные койки? Как в автоприцепах? Ой, да!

— Значит, договорились. Так и сделаем. Полетим до Нью-Йорка моим самолетом, а там пересядем на корабль.

— Когда? Когда? Прямо завтра?

— Послезавтра.

Увидев на лице дочери отражение собственного нетерпения. Эдуард невольно улыбнулся. Он заметил, что она ни разу не упомянула про Льюиса Синклера; судя по всему, ей и в голову не приходило, что он может отбыть вместе с ними. Это вселило в него еще больше надежды. Когда Кэт отправилась спать, Элен расплакалась. Он ободряюще сжал ей руку и сказал, что все будет хорошо. Все у них сложится — само собой и мало-помалу. Главное — у них есть время; много времени.

…Наутро Эдуард снова пришел в дом Элен. Его познакомили с Касси, которая, очевидно, кое о чем знала, то ли от Элен, то ли от Мадлен. У Эдуарда сложилось впечатление, что она, разглядывая его, про себя восполняет опущенные подробности. Эдуарда позабавил ее суровый испытующий взор, и он попытался объяснить ей про лайнер «Франция».

— Куда Элен, туда и я. Где она будет жить, там и я. — Касси выпрямилась во весь рост, словно вызывая его на спор. — Как я понимаю, если она с вами, то и я тоже.

Эдуард заявил, что он в восторге. Его разбирало любопытство — как Джордж и эта прямодушная женщина поведут себя при встрече. На Касси он, в свою очередь, произвел сильное впечатление — и даже очаровал ее. Впрочем, она не спешила это выказывать. «Поживем — увидим, — сказала она про себя. — Поживем — увидим».

— И никакого французского, — произнесла она, сверля его глазами-буравчиками. — Не умею я язык выворачивать, да и никогда не умела. Стара я новым штукам учиться. И вообще, вы нам, почитай, не оставили времени толком собраться.

И она величественно удалилась, прижимая к груди рулоны оберточной бумаги. Эдуард, которому не доводилось иметь дело с женщинами, занятыми грандиозными сборами в дорогу, в замешательстве отступил. Он поговорил с Кэт, посмотрел с нею книжки; она показала ему свои рисунки. Когда после ленча Мадлен увела Кэт вопреки всем протестам девочки, он провел два дивных часа с Элен; та одновременно являла собою влюбленную женщину — и женщину, которая лихорадочно и беспорядочно пытается уложить чемоданы. Эдуард наслаждался этой картиной. Он удобно раскинулся в кресле посреди коробок и чемоданов и приходил в восхищение всякий раз, как она заливалась краской. Его пленило, когда она не смогла сделать выбор между двумя платьями, выпрямилась и безнадежно вздохнула, словно не в силах принять решение.

— Милая, — произнес он, задержав на ней довольный взгляд, — бери их все. Или все оставь, купим новые. Это не имеет значения…

Они посмотрели друг другу в глаза, и оба с внезапной и напряженной остротой вдруг поняли, что находятся в ее спальне.

— Не здесь. И не сейчас… — заставил себя сказать Эдуард, прикоснувшись губами к ее волосам. Напряженное это мгновение тут же забылось. Он просто блаженствовал, ощущал себя мужчиной в окружении женской стихии — кружев, нижних юбок, перчаток, шляпок, серьезной сосредоточенности, а через минуту — самого очаровательного легкомыслия.

Элен пребывала в состоянии разом и восторга, и ужаса. Все происходило так быстро — и недостаточно быстро. С одной стороны, ее обуревало странное желание махнуть на все рукой. Просто смотреть на Эдуарда, или слушать его голос, или касаться его руки уже само по себе казалось свершением. Ей очень давно не доводилось испытывать именно этот хаос чувств, именно это состояние ошеломляющего блаженства. Ее тянуло отдаться всему этому; у нее не получалось полностью взять себя в руки. Когда до нее дошло, что нечто не менее безрассудное творится и с Эдуардом, человеком в высшей степени сдержанным и разумным, и что в такое состояние его способны привести одно ее слово или взгляд, она обнаружила, что ей хочется, очень хочется воспользоваться своею властью над ним. Какой соблазн — мгновенный отклик с его стороны и уверенность, которую она через это обретала. Сборы в дорогу не поглощали ее внимания целиком, нет — ее тянуло с ним пококетничать.

С другой стороны, по ту сторону восхитительного сумбура чувств и мыслей маячили иные, менее соблазнительные обязательства. Не могла же она, говорила Элен самой себе, вот так взять и все бросить… Кого-то следует непременно предупредить об отъезде, и тут от Эдуарда не приходилось ждать помощи. Он не понимал, зачем это нужно. К этому времени его настолько обуяли нетерпение и восторг, что он просто отказывался верить, будто на свете существует, скажем, некий Льюис Синклер; что же касается всяких антрепренеров, секретарш, адвокатов или финансовых советников, то они вообще исчезли с лица земли, прихватив с собой, как Эдуард отметил с особенным удовольствием, Таддеуса Ангелини.

Но Элен, преодолев приятное опьянение, решительно настояла на своем.

— В таком случае дай им знать… — Он шутливо, но и по-хозяйски махнул рукой; потом нахмурился: — Может быть, мне лучше пока уйти?

Сказал — и сам ужаснулся. К счастью, Элен ужаснулась тоже. Нет, заявила она, он должен остаться. У нее это займет мало времени, совсем ничего. Она принялась названивать по разным номерам, начиная с приемной своего офиса. Эдуард послушно сидел напротив в кресле с высокой спинкой, выкладывая на столе пирамидки из бумажных скрепок, рассыпал их и складывал заново. Он смотрел на гроссбухи, картотеки и прочие атрибуты деловой активности Элен; прислушивался к тому, как она предельно спокойным голосом сообщает необходимый минимум информации; следил за тем, как ее волосы отливают на свету, а пальцы теребят и крутят провод телефонной трубки.

Разговор с Тэдом Ангелини занял меньше всего времени — того совершенно не интересовали планы Элен, что несколько удивило Эдуарда, но у него не возникло желания размышлять над этим. И лишь беседа с Льюисом длилась сравнительно долго, да и то потому, что он никак не мог взять в толк, о чем говорит Элен. Ей пришлось по нескольку раз повторять самые простые предложения, и, когда она наконец опустила трубку, Эдуард заметил, что ей явно не по себе.

— Чего-то он там наглотался. Возможно, каких-то таблеток. Не знаю, — и она беспомощно взмахнула рукой. — Он слушал меня, но не слышал.

Эдуард разом отрезвел, его мысли пришли в порядок. В эту минуту он впервые признался перед собой, что чудовищно ревновал к этому человеку, — и избавился от ревности. В конце концов Льюис Синклер любил Элен, и Эдуард на миг почувствовал в нем родную душу, понял его — раньше ему этого дано не было.

Ему стало немного стыдно за только что пережитую беззаботную радость. Это напомнило ему о том, что следует быть осторожным: прошлое не переделаешь одним махом, оно сложным образом связано с настоящим. Элен и Льюис были женой и мужем; в их браке имелись свои тайны переплетения судеб и обязательств, которым он не был сопричастен. Это было горько и больно, но с этим, как он понимал, следовало смириться.

Вечером они вылетели из Лос-Анджелеса в его самолете, с тем чтобы на другой день быть в Нью-Йорке и сесть на корабль. И только в воздухе Эдуард сообразил, что допустил чудовищный промах.

Элен до сих пор не знала о его участии в «Партексе» и «Сфере»: в радостном замешательстве встречи и потоке объяснений он упустил из виду это важнейшее обстоятельство.

Эдуард застыл в своем кресле. Он посмотрел на Элен — та сидела напротив. Кэт приникла к иллюминатору в полном восторге от того, что в самолете они — единственные пассажиры. Элен показывала и называла ей то, что еще можно было разглядеть на земле. Самолет набирал высоту; когда он вошел в облака, Кэт радостно вскрикнула.

Эдуард колебался. Первым его побуждением было признаться Элен, как только они окажутся без свидетелей. Потом он вспомнил, что она рассказала ему о Тэде Ангелини и его попытках распорядиться ее судьбой.

Вспомнил о том, как она разозлилась на Ангелини, и в его душу закрался страх.

Если рассказать ей сейчас, то получится, будто он специально оттягивал с этим до отбытия. Элен может подумать, что тогда он поступил дурно. Он понимал, что в определенном смысле она и Ангелини обязаны ему своими удачами. «Сфера» предоставила им возможности, которых в Голливуде с его жесткой конкуренцией им пришлось бы добиваться несколько лет, возможности, каких бы им, при других обстоятельствах, скорее всего и не выпало. Элен с готовностью покинула Голливуд, но она гордилась своей работой и тем, чего ей удалось добиться. Какими глазами она посмотрит на это, узнав правду, и какими глазами посмотрит после этого на него?

Все это он устроил из любви к ней — но и Ангелини мог бы сослаться на ту же причину. Эдуард посмотрел на Элен, склонившуюся к Кэт, и отвел взгляд.

Самолет набрал высоту и перешел в горизонтальный полет. Эдуард снова посмотрел на Элен. Он увидел овал ее щеки, сияющие глаза, прекрасное лицо — и принял решение.

С корабля он отправит Саймону Шеру телекс с указанием свернуть деятельность «Сферы», а потом продать компанию, так чтобы фамилия де Шавиньи не фигурировала в деле, как то и было с самого начала. Элен он ничего не расскажет, ни сейчас, ни потом. Его связи с компанией и роль, которую он сыграл в жизни Элен, канут в прошлое.

Элен на миг отвлеклась от Кэт и улыбнулась ему счастливой улыбкой.

Эдуард улыбнулся в ответ и почувствовал внезапное облегчение. Не так уж это и страшно, в конце концов, сказал он себе; к тому же у него не будет от Элен других тайн.

Кэт досталась каюта с подвесной койкой и иллюминатором; Касси и Мадлен получили по соседней каюте, такие же, только попросторней. Кэт была на седьмом небе. Еще до отплытия она облазила весь корабль — побывала у бассейна, в кинозале, библиотеке и бальной зале, заглянула в кафетерии и рестораны, осмотрела спасательные шлюпки.

Когда огромный лайнер наконец отвалил от причала, она стояла на палубе между Эдуардом и Элен; опершись на поручни, она махала рукой всем неудачникам, которые остались на берегу. Она пересчитала буксирные суда, полюбовалась на статую Свободы и далекий силуэт Эллис-Айленд — Элен ей его показала.

— Спасибо, — сказала она Эдуарду. — Спасибо-спасибо. Тут много лучше, чем в самолете. — Осеклась, сообразила, что, возможно, допустила бестактность, и добавила: — Даже в вашем самолете, он такой милый.

Она обнаружила всего одно упущение. Поднявшись на верхний ярус, где Эдуард и Элен занимали две смежные каюты-люкс, она пришла в ужас: каюта Элен была очень большая, красивая, вся в цветах, но… в ней стояла самая обычная кровать.

— Ой, мамочка, как же так? У тебя нет подвесной койки… — И, подняв личико к Эдуарду, спросила: — А у вас, Эдуард?

Эдуард улыбнулся и обменялся с ее матерью загадочным взглядом.

— Увы, тоже кровать. Если хочешь, можешь пойти попрыгать на ней. Кровати удобные, пружинистые.

Кэт уставилась в пол, лицо у нее покраснело. Подумав, она тихо произнесла голосом человека, решившегося на величайшую жертву:

— Спорю, мама выбрала бы подвесную койку. Я с ней поменяюсь, если она захочет.

Эдуард кашлянул, отвернулся и еще раз откашлялся. Элен присела перед Кэт и, к вящему ее облечению, сказала:

— Милая, какая ты у меня добрая. Но, честное слово, мне и здесь хорошо…

— Тогда все в порядке, — беззаботно согласилась Кэт. — Может, я пойду поиграю в колечки? Мадлен обещала мне показать. А я обыграю их с Касси…

И она убежала, чтобы мама не успела передумать.

— У мамы кровать, а не подвесная койка, — сообщила она Касси с Мадлен, когда они принялись метать кольца. — И у Эдуарда тоже. Я сказала маме, что она может спать в моей, если захочет, но она отказалась.

Касси непонятно почему вдруг раскашлялась и вся покраснела, будто от смеха. Зато Мадлен восприняла слова вполне спокойно.

— Attention, ma petite[6]. Постарайся сосредоточиться. Эта игра — она очень трудная. Нам нужно освоить ее до Франции, а это всего пять дней…

— Может, Эдуард поиграет с нами.

— Возможно. Возможно. Но не будем к ним приставать — у них своих дел хватает…

Кэт покорно вздохнула. Она не возражала. Тут можно было найти себе столько занятий, столько всего осмотреть. Какие же они глупые, эти взрослые, подумала она, раз занимаются делами, когда весь корабль — чудесная площадка для игр.

В первый вечер плавания Эдуард и Элен, давно отужинав, погуляли по палубе, потом остановились на корме и принялись смотреть вниз на воду. Они были совершенно одни. Лайнер сиял огнями у них за спиной. В салонах пассажиры выпивали, беседовали, играли в бридж; в бальной зале танцевали — сквозь мурлыканье могучих двигателей издалека слабо доносилась музыка.

Было холодно, ровную поверхность погруженного во мрак океана вспарывали только буруны от винта за кормой. Элен поежилась, Эдуард обнял ее и прижал к себе. Так они какое-то время постояли в молчании, всем довольные.

— Мы между двумя континентами, — наконец произнесла Элен.

Эдуард сжал ее руку. И между двумя жизнями, подумал он, понимая, что она имела в виду. Он повернул голову и взглянул на нее: бледный профиль четко проступал на фоне ночи, ветер ерошил спадающие на лоб пряди светлых волос.

— Ты не будешь скучать? — решился задать он вопрос. — О всех делах и местах, с которыми я прошу тебя распрощаться?

— Нет, — сразу ответила Элен, взглянув на него. — Я распрощалась с ними еще до того, как ты попросил меня уехать с тобой. Мне не о чем скучать. У меня такое чувство, словно я возвращаюсь домой. — Она помолчала. — Все и вся, что для меня важней всего, сейчас здесь, со мной, на этом корабле, а прочее несущественно. Теперь я рада сказать «прощай» всему, что у меня было.

Эдуард обнял ее еще крепче. Они постояли еще немного, затем, не сговариваясь и без единого слова, повернулись и медленно направились к себе в каюты.

Они вошли в каюту Элен. Она не стала включать свет. Эдуард запер дверь, подошел к Элен, она потянулась его обнять. Пальто, в которое она куталась на палубе, скользнуло на пол. Эдуард ощутил на шее прикосновение ее обнаженных рук. Они оба чуть побаивались этой минуты, подумала Элен, но теперь, здесь, она ощущала только довольство и мягкую негу. Стоило ей коснуться его — и пятилетней разлуки как не бывало.

Потом они долго лежали в объятиях друг друга. Элен казалось, что они парят на крыльях умиротворенности высоко над водами океана, над еле слышным урчанием двигателей, парят спокойно и безмятежно. Они говорили, засыпали, ласкали друг друга, говорили и вновь погружались в сон.

Они редко покидали эту каюту, и поэтому плавание обернулось для них пятью сутками грез, пятью сутками, которые стерли в их памяти последние пять лет.

— Я никогда от тебя не уходила, — сказала она как-то ночью.

— И не могла бы уйти. Я бы не позволил, — ответил он.

…У причала их встретил Кристиан.

— Вы, возможно, не знаете, — сказал он Элен, — но в этой драме я играл весьма важную роль и не позволю никому из вас об этом забыть. А теперь поторопимся, машина ждет — поедем прямо ко мне и выпьем шампанского. О, а это, верно, крошка Кэт.

Он повернулся к Кэт, которая, широко раскрыв глаза, разглядывала его потрепанную панаму, приспущенный галстук-бабочку густо-красного цвета и старые брюки из белой фланели.

Кристиан поздоровался с Кэт за руку.

— А знаешь, тебя нельзя называть Кэт[7], — заметил он. — Для этого тебе еще нужно подрасти. Я познакомлю тебя с моим сиамским котом и буду называть Киской. А сейчас поехали…

Он провел их к таможне; за ней на автостоянке их дожидался черный «Роллс-Ройс».

В последний миг Элен и Эдуард одновременно оглянулись. Они посмотрели на огромный корабль, на все еще толпившихся на палубах пассажиров, казавшихся на расстоянии совсем маленькими. Затем глянули друг на друга, улыбнулись и поспешили за Кристианом.

На борту же, с одной из верхних палуб, за ними с большим интересом наблюдал человек — сверху ему все было хорошо видно. Он проследил взглядом, как вся компания скрылась под навесом таможни — мужчина, кинодива, ребенок, две другие женщины и мужчина в смешной шляпе. Филипп де Бельфор облокотился на поручни; его бледное массивное лицо оставалось бесстрастным. Он видел, как они вышли из-под навеса с другой стороны и расселись по двум автомобилям; в третий загрузили багаж. Мало что изменилось, подумал он; Эдуард де Шавиньи по-прежнему путешествует, как и живет, — с шиком.

Ему пришло в голову, что его имя могло попасться Эдуарду на глаза в списке пассажиров и тот, возможно, даже искал его на корабле, чтобы потребовать объяснений — почему он возвращается во Францию. Де Бельфор на миг пожалел о том, что Эдуард этого не сделал: встреча с противником, чувствовал он, могла бы доставить ему удовольствие. Но, вероятно, Эдуард так и не увидел его имени. Видимо, решил де Бельфор, усмехнувшись этой мысли, видимо, тому было не до ознакомления со списками пассажиров и даже не до того, чтобы обратить внимание на человека, сидевшего в столовой первого класса всего за несколько столиков от него.

Он проводил глазами автомобильный кортеж, пока тот не скрылся из виду, и не спеша направился к трапу. Приятно возвратиться во Францию после столь долгого отсутствия. Пыль времени припорошила прошлое, найдутся люди, которые обрадуются его возвращению, хотя, понятно, следует соблюдать осторожность.

Через таможню и паспортный контроль он проследовал без задержек и не без удовлетворения увидел, что его, как он и предполагал, ожидает «Мерседес». Он сел в машину, терпеливо дождался, чтобы погрузили багаж, откинулся на спинку сиденья и отдал распоряжения водителю. Распрямив складки пальто из викуньей шерсти, он с одобрением осмотрел внутреннюю отделку салона.

Годы, что он прожил вдали от Франции, оказались удачными и принесли ему процветание и успех.

Они провели неделю в Сен-Клу, несколько недель — у моря в Нормандии и остаток лета — в луарском поместье. В Париж и из Парижа Эдуард летал самолетом; он не любил оставлять их одних и каждый раз рвался обратно. В поместье он научил Кэт ездить на лошади, и они втроем с Элен совершали верховые прогулки по тем же маршрутам, по которым когда-то он ездил с Грегуаром. Прошло несколько месяцев. Приезжали погостить Кристиан и ненадолго Энн Нил. То было время безоблачного счастья.

Как и следовало ожидать, газетчики и журналисты уделяли новой связи Эдуарда должное внимание. Жизнь шла своим чередом и в других краях. Льюис Синклер продал дом Ингрид Нильсон какой-то звезде рока, а сам переехал в Сан-Франциско, где поселился вместе с Бетси в доме неподалеку от пересечения Хейт-стрит и Эшбери. С Бетси он познакомился на ужине по случаю премьерного показа «Эллис» и быстро нашел в ней замену Стефани Сандрелли.

В то лето в лос-анджелесском районе Уоттс вспыхнули расовые волнения. Тэд Ангелини наблюдал их по телевизору, выключив звук; порой он переводил взгляд на другой телевизор — посмотреть телевикторину, очередной сериал или какой-нибудь старый фильм. Он работал над новой картиной для Эй-ай и Джо Стайна; работа только началась, а про «Эллис-II» он ни с кем не заговаривал.

А в маленьком городке Оранджберг, штат Алабама, снесли дом Калвертов и бульдозеры Мерва Питерса, хозяина новой строительной компании, уже разравнивали старые плантации под застройку.

На Белла-Виста-драйв располневшая домохозяйка Присцилла-Энн, вернувшая себе девичью фамилию Питере, решила возвратиться в Оранджберг, когда отец возведет там новый жилой массив. Она целыми днями читала журналы, прикидывала, как обустроить свой будущий дом, пила водку, а дети вопили себе во дворе. Иногда ей попадались заметки об Элен Харт, которая, похоже, вновь обрела под ногами твердую почву, по крайней мере, если верить светской хронике. Такие заметки неизменно выводили ее из себя: до чего же несправедливо устроена жизнь, возмущалась она, — дожить до своих лет и по-прежнему маяться провинциальной тоской…

Но все это, все-все, происходило где-то «там». О чем-то Эдуард и Элен узнавали, о чем-то догадывались, но это было далеко и в другой, не их, жизни.

Иной раз, любуясь из окон особняка видом на парк и окрестности, казалось бы, совершенно не затронутые двадцатым веком, Элен чувствовала, что, в сущности, никогда отсюда не уезжала, а все события последних пяти лет случились не с ней, а с кем-то еще. Но в другие минуты она понимала, что все не так просто. Она обводила взглядом свою спальню, смотрела на мебель, принадлежавшую еще Аделине де Шавиньи, на ее портрет, висящий на своем старом месте над камином, и ощущала с этим домом некую кровную связь. Теперь она чувствовала, что находится здесь с полным правом и дом признал в ней хозяйку.

После заготовки вина нового урожая и традиционного ежегодного празднества по этому поводу они возвратились в Париж на осенний сезон. В декабре снова приехали на Луару отметить сорокалетие Эдуарда. Отужинали вдвоем, осушив бутылку кларета, которую Ксавье де Шавиньи заложил в год рождения младшего сына — в 1925-м. Довоенное вино. Эдуард посмотрел на Элен — она сидела напротив — и улыбнулся: вспомнил о летних месяцах своего довоенного детства и подумал о летних месяцах, какие у них еще впереди. Но, заглянув в будущее, он понял, что картина смазана: он видел лишь себя самого и Элен, как сейчас, и — как бы со стороны — слышал крики и радостные вопли детишек, резвящихся в парке, — детишек, которых им еще предстояло родить на свет.

После ужина, облачившись в пальто и шарфы и натянув сапоги, они прогулялись по парку до самых заливных лугов. Ночь стояла холодная, на ясном небе висел тонкий месяц — луна шла на убыль. Пройдя через рощу каштанов, они оказались на обрыве над Луарой. В этом месте река разливалась меж лесистых берегов; ее тихие серые воды отливали серебром.

Они молча постояли, глядя на реку. Именно сюда, куда он так часто приходил мальчиком, Эдуард когда-то мечтал привести Селестину. В шестнадцать лет, представляя себе невероятное будущее, именно здесь он рисовал себя стоящим рука об руку с любимой.

Он часто приходил сюда с Изобел. А потом — давно это было — с Элен, когда впервые привез ее в шато и учил ездить верхом. После он не единожды приходил в одиночестве на этот обрыв — когда разошлись их жизненные планиды — и стоял тут, на этом самом месте, уйдя в думы о ней.

Ночь выдалась тихая. Ветер было зашелестел в облетевших ветвях старых каштанов, но сразу затих. Месяц бросал на воду узенькую дорожку. Эдуард думал о прошлом, и — как всегда, без предупреждения — из прошлого, затмив вид на реку, возникла все та же картина: груда развалин, залитая солнцем площадь, оглушительная тишина после взрыва и оседающая на все и вся пыль.

Картина возникла — и исчезла, провалилась в небытие. Элен поежилась и повернулась к нему. Эдуард придвинулся к ней поближе. В последний раз, подумал он, в самый последний явилось ему воспоминание, и он почувствовал величайшее облегчение и надежду. Он попытался сам для себя определить эту смутную, но такую неистовую веру в судьбу: да, на сей раз не будет ни игр злого рока, ни обманов, ни боли, ни беспросветного мрака, ни бездн.

Он взял Элен за руку, и они пошли назад. На полпути, в парке, потому что было очень холодно, а они чувствовали себя такими счастливыми, они взяли и побежали.

Когда они добежали до дома, часы как раз пробили полночь.