Всегда только ты

Глава 16. Фрэнки

Плейлист: Billie Eilish, Khalid — Lovely

После игры Рен отпросился от ужина с командой. Роб намекнул, что это якобы из-за знатной головной боли, но у меня есть подозрение, что отсутствие Рена скорее связано с тем, что случилось, когда 27-й кинулся на Рена и сам нажрался льда.

Мне не стоит этого делать, но я всё равно иду по мягкому ковру в коридоре отеля прямиком к номеру Рена. Он всегда занимает соседний со мной номер, и это сводит с ума. Каждый раз я слышу, как он включает душ, открывает и закрывает ящики комода (ибо Рен из тех парней, которые аккуратно распаковывают чемодан, даже если остановились в номере всего на две ночи), и я пытаюсь не представлять, как он ходит по номеру в своём обнажённом величии, с молотом викинга между ног, с которым я теперь поразительно знакома после йоги и злоключений с полотенцами.

Тихонько постучав, я жду. Рен открывает дверь и щурится. Он прижимает к голове большой пакет со льдом и как будто нетвёрдо держится на ногах.

— Откуда мне было знать, что у этого парня всего одно яичко? — бормочет Рен.

Я пожимаю плечами.

— Ты не мог знать. Просто неудачное совпадение. Но нельзя сказать, что он этого не заслужил.

Повернувшись, Рен оставляет дверь открытой, возвращается к постели и плюхается на неё со стоном.

— Это было всего лишь импровизированное ругательство Эпохи Возрождения. Просто кучка старинных слов, собранных в словосочетание.

— Одним из этих слов было «евнух», — выразительно произношу я.

Рен взмахивает ладонью в жесте «и что?».

— Я уже десять лет матерю хоккеистов, используя куда более паршивые фразочки из Шекспира, и это ни разу не создавало проблем, — Рен вздыхает и кажется измождённым. — Мне надо как-то выпустить раздражение. Я не дерусь. Я не ведусь на провокации. Я не говорю гадкие вещи про их матерей и не оскорбляю их гомофобными фразами. Елизаветинские ругательства — это мой способ сохранить немножко достоинства.

Вот такое не каждый день услышишь. Я испытываю абсурдное желание сплющить его щёки ладонями и зацеловать Рена за то очаровательное занудство, что слетает с его языка. Вместо этого я довольствуюсь тем, что закрываю за собой дверь и аккуратно опускаюсь на край его кровати.

— Что ж, — я похлопываю его по ладони. — Я понимаю, ты винишь себя из-за того, что назвал евнухом парня с одним яичком, но он — говнюк с одним яичком. Он нацелился на тебя и намеренно задирал, Рен. Ты просто дал отпор, и ты даже не планировал ответить таким метким ударом.

Рен слегка сдвигает пакет со льдом по лбу и ничего не говорит.

— Можно мне кое-что спросить?

Он поворачивает голову на подушке и смотрит мне в глаза.

— Да.

— Почему ты решил профессионально заниматься видом спорта, который, можно сказать, наиболее терпимо относится и даже поощряет враждебность и агрессию, тогда как ты явно неагрессивный человек?

— Игра не сводится только к этому, — говорит он как будто про себя. — Мне нравится красота этого вида спорта. Грация и координация, командные усилия в хоккее. Я просто решил не принимать самые жестокие его аспекты.

— И тебе кажется, будто сегодня ты опустился до его уровня.

— Я не хотел, — тихо говорит он. — Я испытал облегчение из-за того, что он не разбил мне лицо, но опять-таки, я почувствовал себя ужасно, когда увидел, как он врезался в бортик и упал на лёд. Я знаю, он сам напросился, я понимаю, что по некой кармической справедливости он даже заслужил, но…

Рен тяжело вздыхает, закрыв глаза.

— Не знаю. Я как будто опять оказался в старших классах. Это ощущалось странно мстительным и вызывало чувство вины. В этом есть смысл?

Я киваю.

— Да. Я понимаю, почему тебе пришлось пропустить ужин.

— О, я собирался на ужин. Умираю с голода. Тут я не разрывался. Но потом началась головная боль.

— Часто у тебя болит голова?

Он сглатывает и сильнее прижимает лёд ко лбу.

— Это началось несколько недель назад. Эми говорит, что так иногда бывает после пары сотрясений. Так что классное приобретение по жизни.

Я краду момент и пялюсь на него. Взъерошенные волосы, беспорядочные волны красновато-рыжего и золотого. Полные мягкие губы, спрятанные под бородой. Я по глупости наклоняюсь и отвожу прядь волос, прилипшую к его лбу.

Его глаза приоткрываются, бледные как лёд и так же заставляющие меня застыть на месте.

— Зачем ты здесь? — шепчет он.

В коридоре через несколько номеров от нас раздаётся эхо приглушённых голосов. Я слышу своё дыхание, хриплое и частое.

— Я не уверена. Я… наверное, я беспокоилась о тебе.

Его глаза не отрываются от моих глаз, будто он пытается меня разгадать. Я лишь надеюсь, что ему это не удастся.

Закрыв глаза, он сдвигает на них мешок со льдом.

— Прости. От света больно.

Его свободная рука лежит вдоль бока и сжимается в кулак. Я вижу, как дёргается мускул на его подбородке. Ему больно. И как бы странно или даже неправильно это ни звучало, я испытываю облегчение, что я не одна такая. Что Рену может казаться, будто его жизнь — сплошной рай, но он такой же раб неидеального человеческого организма, что и я. Он тоже знает, каково это — испытывать боль и быть парализованным ею.

Медленно и аккуратно я кладу ладонь поверх его кулака.

— Расслабься, — тихо говорю я. — Когда напрягаешься, ещё больнее.

Он втягивает воздух, когда я провожу ладонью по костяшкам его пальцев, мягко разжимая его хватку. Я беру его ладонь и начинаю крепко массировать, провожу большим пальцем по его холму Венеры, затем выше, по местечкам между пальцами.

Рен стонет.

— Боже, очень приятно.

— Вот и хорошо.

Я говорю себе дышать, хотя под кожей струится жар, и все волоски на руках встают дыбом. Наверное, виновато чтение «Чувства и чувствительности» для книжного клуба в этом месяце, но что такого чувственного в простом соприкосновении ладоней? Как минимальный контакт может казаться таким интимным?

Несколько минут спустя я нежно опускаю его ладонь на постель. Прежде чем я успеваю отстраниться, Рен скользит своей ладонью по моей — так наши рты и тела делают в моих мечтах. Медленно, мягко. Жарко. Близко.

Наши пальцы переплетаются, и я не знаю, кто сделал это первым, только понимаю, что это случилось.

— «Коль оскорблю я сий священный храм рукою недостойной», — шепчет он всё ещё с закрытыми глазами, — «нежный грех таков: губы мои, два краснеющих странника, готовы загладить то грубое касание нежным поцелуем»⁸.

Я нервно сглатываю.

— Ромео и Джульетта.

— Десять очков Слизерину. Ещё десять будет, если ты скажешь мне, о чём говорит Ромео.

Я улыбаюсь ему. Рен знает, на какой факультет Хогвартса я бы попала — не то чтобы это сложно было угадать.

— Что ладонь Джульетты — это место, которого Ромео считает себя недостойным, которое слишком чисто для его прикосновения. И это явно подкат, ведь он признаётся, что не должен держать её за руку, и предлагает загладить вину, поцеловав её.

Ладонь Рена сжимает мою.

— И что Джульетта думает об этом?

Дыхание вырывается из меня короткими и частыми выдохами. Моё сердце бешено стучит, эмоции узлом скручивают горло.

— Не знаю.

— Нет, знаешь. У тебя невероятная память. Ты как будто увидишь что-то один раз и потом без проблем можешь вспомнить.

У меня не то чтобы фотографическая, но чертовски хорошая память.

— Ты знала ту строку из Гамлета, — настаивает он. — Все шекспировские пьесы про королей.

Боже, он такой задрот. Так и хочется поцеловать.

Но я не могу это сделать. Только не тогда, когда он девственник, ради всего святого, и преданно ждёт женщину, которую будет любить, лелеять и отдаст ей всё. Мы с ним буквально на противоположных концах спектра. Я не имею никакого права целовать его.

«Вот только ты его уже целовала».

Ладно, я не имею никакого права снова целовать его.

Я смотрю на наши переплетённые руки.

— «Ладонь к ладони — это поцелуй паломников».

— Угу, — говорит он невнятно, и его хватка слабеет. — «Пусть губы сделают то, что делают руки», — поднеся наши ладони к своему сердцу, он крепче переплетает наши пальцы и вздыхает. — «Они молятся».

Его дыхание становится размеренным. Лицо расслабляется. И я позволяю себе украдкой легчайшее прикосновение к его лицу. Я приглаживаю его бороду, невесомо провожу костяшками пальцев по его щеке к виску.

— Что ты со мной делаешь, Рен? — шепчу я. — Что мне делать?

Его рука подрагивает в моей, но черты лица остаются гладкими, и он явно погрузился в глубокий сон. Я остаюсь, держа его за руку и гладя по волосам. Дольше, чем следовало.

Намного дольше.

Вот почему я провела последние четыре года своей жизни, отгородившись. Потому что когда я держу своё сердце, чувства и тело под замком, я не просыпаюсь до тошноты эмоциональной, возбуждённой аж до рассеянности и ужасно невыспавшейся. Я не делаю глупостей — например, не сижу с рыжим великаном целый час, пока веки не начинают опускаться, а суставы — требовать свою кровать для сна. Я не вижу сны, которые не могу вспомнить, за исключением того, как я себя чувствую из-за них. Жарко. Одиноко. Ненасытно.

Это всё Рен виноват.

Моё тело ощущается ноющим и уставшим, когда мы вываливаемся из автобуса уже в Лос-Анджелесе. Моя малышка Цивик мигает фарами, когда я отпираю её брелоком и подтягиваю сумку повыше на плече.

— Фрэнки, — Рен трусцой бежит ко мне, волоча все свои вещи. Серьёзно, когда этот парень позволит помощникам быть помощниками для него?

— Да? — моё нутро сжимается при виде того, как он бежит в мою сторону. Весь день мы негласно избегали друг друга. А может, я избегала его.

Ладно, я избегала его. Потому что именно так моё нутро реагировало при каждом взгляде на него. И что говорить-то? «Эй, я не знаю, что со мной происходит, но я испытываю к тебе много чувств, которые вертятся вокруг восхищения, желания и пронизывающего до костей страха». Я человек без фильтров, но даже я понимаю, что это перебор.

Я хочу поцеловать Рена и хочу оттолкнуть его. Я хочу принять ванну и хочу прокатиться на байке. Я хочу ночь в одиночестве и хочу выходные с друзьями.

Я начинаю слетать с катушек.

Он нагоняет меня.

— Могу я проследить за тобой до дома?

— Ты хочешь проследить за мной?

Его щёки краснеют.

— Неудачно выразился. Я хотел поехать с тобой, но на своей машине, а ты поехала бы на своей. Потому что ты впервые возвращаешься домой с тех пор, как… всё случилось. Я собирался предложить обойти все комнаты, убедиться, что ты чувствуешь себя в безопасности.

Прощайте, кульбиты. Теперь моё нутро делает откровенное сальто назад. Я сжимаю свою трость так крепко, что ноют костяшки пальцев.

— Ну, это очень чутко с твоей стороны. Но я сначала собиралась забрать Паццу от Лорены. Эхо-Парк ещё дальше от твоего дома. Так ты совсем поздно вернёшься домой.

— Я так и думал, что ты заберёшь Паццу, — говорит он, и бровью не поведя. — Её присутствие поможет тебе чувствовать себя безопаснее. И нет, я не прочь прокатиться. Мне всё равно нужно немного тишины в машине после нескольких дней с этими хулиганами.

Он делает шаг ближе.

— Пожалуйста, Фрэнки? Мне тоже так будет спокойнее.

Его волосы взъерошены ветром, неуправляемые и озарённые сзади отсветами огней тренировочного заведения. Эти зимние глаза искрят под длинными соболиными ресницами, имеющими лёгкий янтарный оттенок. Как отказать кому-то, столь красивому, как Рен Бергман?

Особенно когда внутри он ещё прекраснее.

Я не знаю. У него золотое сердце, но стальные ягодицы. И ещё не ясно, что из этого лучше.

— Ладно, — говорю я со вздохом.

Его ладонь ловит мою и сжимает, затем мягко отпускает прежде, чем я успеваю сообразить, что он сделал. Моя ладонь горит от краткого контакта, и прикосновения прошлого вечера всплывают в памяти.

Не говоря ни слова, Рен снимает сумку с моего плеча и шагает вперёд.

Волоча ноги всю дорогу до машины, я следую за Реном, который придерживает для меня дверцу, бодренько укладывает мою сумку в багажник, затем дважды похлопывает по капоту как какой-то весёленький швейцар.

Он спешит к своему фургону, припаркованному прямо рядом с моей машиной, и машет мне ехать первой. Я решаю включить аудиокнигу, так как до встречи книжного клуба осталось немного, и я отстаю с «Чувством и Чувствительностью».

Это не самая моя любимая книга Остен. Что-то в истории печалит меня, пока я её читаю. Смерть отца и горе, которое она приносит женщинам Дэшвуд. Как несправедливо то, что собственность отбирают у дочерей и отдают кузену-мужчине. Инфантильный романтизм Марианны, то, как она легко игнорирует доброту полковника Брэндона и влюбляется в этого придурка Уиллоби.

И бедняжка Элинор. День за днём она скрывает свои чувства к Эдварду, потому что понимает, чего это может стоить ей и её семье, если она выразит интерес к мужчине, в чьих чувствах она не уверена. Она такая прилежная. Такая терпеливая. Она имеет дело с безучастной матерью, с сестрой, которая делает всё, чего Элинор себе не позволяет (выбрасывает осторожность на ветер, безумно гонится за своими порывами), и при этом она воспитывает младшую дочь, Маргарет. Её существование ощущается таким тяжёлым, что даже я устала от долга, взваленного на Элинор.

— Разум всегда будет меня привлекать, — произносит чтец.

— Вот именно, чёрт возьми, — этому я могу сочувствовать. Потому что разумное поведение уберегает тебя.

Мои пальцы крепко сжимают руль, и я стискиваю зубы с такой силой, что ноет челюсть. Мне надо держать себя в руках. Да, это правда, я считаю Рена привлекательным. Да, я питаю слабость к этой коричной булочке ростом метр девяносто. Да, он фантастически целуется, особенно по меркам девственника, и это приводит к нередкой в последнее время мысли о том, как первобытной части меня хочется стать его первой женщиной. Потому что такой, как он, заслуживает лучшего первого раза, и пусть я не называю себя каким-то гением секса, думаю, я сумею доставить ему удовольствие. Я знаю, что мне совершенно точно понравится прикладывать для этого все усилия. Дразнить, боготворить и смаковать этого романтичного, доброго, галантного, задротского, горячего как сам грех…

Чёрт, мне пора прекращать.

Я снова сосредотачиваюсь на аудиокниге, повелевая себе следить за историей, но Элинор и её чёртова сдержанность в отношении Эдварда просто наваливает раздражение поверх раздражения, пока я веду машину, и вот я уже стою на холостом ходу перед многоквартирным жилым домом Лорены и ору:

— Бл*дь, да скажи ты уже, что любишь его!

Рен стучит в моё окно, и я дёргаюсь так резко, что чуть не наложила в штаны. Когда ко мне возвращается способность дышать, я зажимаю кнопку, пока окно не опускается.

Он опирается руками на край и улыбается, глядя на мою приборную панель, где видно название аудиокниги, затем обратно на меня.

— Никогда не видел, чтобы Остен так распаляла человека.

Я выключаю двигатель и открываю дверцу, заставляя Рена сделать шаг назад.

— Видимо, ты не читал «Чувство и бл*дскую чувствительность».

— Хм, — он закрывает за мной дверцу и идёт следом, когда я ступаю на обочину. — Я не знал, что в названии есть такое грубое слово. Должно быть, версия без сокращений.

— Нет его там, — ворчу я. — А должно быть.

Рен жмёт на кнопку звонка для квартиры Ло, и тот факт, что он помнит, побывав здесь всего раз, когда я была в раздрае и плакала по своей собаке, лишь сильнее вонзает нож в ледышку моего сердца.

— Я и правда не читал эту книгу, — говорит он, пока мы ждём. — Но ты теперь распалила мой интерес.

Прежде чем я успеваю сказать ему отвалить от моего книжного клуба, Ло нас впускает.

Лорена в слегка раздетом состоянии, указывающем на то, что у них с Мией был интимный момент, так что я быстро забираю Паццу. Я сажаю её в машину и еду к нашему дому, а Рен следует за мной всю дорогу от Эхо-Парк до Хоторна.

Когда я сворачиваю к дому, моё сердце начинает гулко колотиться. Ладони потеют. Пацца скулит на сиденье, и я глажу её по голове, глядя на своё арендованное бунгало. Место, которое я обычно так рада была видеть, теперь выглядит злобным и негостеприимным. Никакого света внутри. На двери новая ручка и замок, предназначенные для нового незнакомого ключа в моей ладони. Это не похоже на возвращение домой.

Вздохнув, я открываю дверцу машины, но Рен уже рядом и отворяет её для меня, хватает мою сумку из багажника, гладит Паццу, когда та подскакивает к нему, будто всё так и должно быть.

Когда я добираюсь до двери, мои руки дрожат. Я роняю ключи, и Рен нагибается, подхватывая их вместо меня.

Он держит их на раскрытой ладони, но смотрит мне в глаза.

— Хочешь, я сам?

Я киваю.

Рен быстро вставляет ключ в замок, входит и немедленно включает свет. Это немного помогает. Мои туманно серые стены, везде прокрашена свежая белая кайма. Уютный диван цвета овсянки, на котором я провела много вечеров, по-прежнему украшен подушками с тематикой Хогвартса и небольшими пледами.

Закрыв за мной дверь, Рен запирает засов, и этот звук заставляет меня подпрыгнуть. Его ладонь тепло и надёжно ложится на моё плечо. Одно крепкое сжатие, затем он отпускает.

— Ты в безопасности, Фрэнки. Твой арендодатель проделал хорошую работу.

Я снова киваю, прикусывая губу.

— Хочешь, я обойду всё наверху? — спрашивает он.

— Да, пожалуйста.

Не произнося больше ни слова, Рен поднимается, преодолевая по две ступеньки за раз, двигаясь бесшумно как большой кот, и его большая ладонь держится за перила.

Пацца семенит на кухню, принюхивается, тычется носом в миску.

— Знаю, — говорю я ей. — Иду.

Её кормёжка меня немного успокаивает. Я человек привычки, и это наша с ней рутина, когда я забираю её у Ло. Мы заходим внутрь, я кормлю её ужином, затем мы выходим на мой крохотный задний дворик, где она снуёт туда-сюда и делает свои дела. Потом мы устраиваемся на диване и читаем. Ну, я читаю. Пацца лежит поверх меня и отвоёвывает себе внимание.

Я слышу шаги Рена, бродящие наверху. Открывающие и закрывающие дверцы шкафов. Моя шторка в душе оказывается отодвинута, затем задёрнута обратно.

Губы изгибаются в улыбке, пока я открываю контейнер собачьей еды, которую Ло приготовила для Паццы, и вываливаю в миску. Он там, наверху, проверяет каждый уголок.

Как бы ни было глупо расчувствоваться из-за такого, ничего не поделаешь. Я стою на кухне и впитываю звуки заботы, потому что скоро они исчезнут. Я снова буду одна.

«Тебе нравится быть одной».

Пацца скулит, бодая головой мою руку.

— С нами всё будет хорошо, — шепчу я ей.

Фыркнув, она отстраняется и встряхивается всем телом, а эти бледно-золотистые глаза сверлят меня взглядом. «Конечно, мам, — говорят они. — Продолжай твердить себе это».