Взор синих глаз

Глава 17

– А вот и Генри Найт, я уверена! – сказала миссис Суонкорт как-то днем.

Они любовались пейзажем, стоя за выступающим углом пышной зеленой изгороди, что была неподалеку от поместья Скалы, почти нависавшего над деревенькой, кою мы уже описывали: дорога к ней вела от моря и маленького порта городка Касл-Ботерель. Каменный откос, на котором они стояли, имел очертания мужского лица и зарос дроком так, что это было похоже на бороду. В поле, кое находилось выше, людям помогали удержаться от падения с утеса выступы да ямы, что находились у изгороди, у самого гребня скалы, кои сейчас сослужили добрую службу Эльфриде и ее названной матери.

Вскарабкавшись на изгородь повыше и вытянув шею изо всех сил, чтобы как можно дальше заглянуть поверх зарослей дрока, Эльфрида во все глаза рассматривала важного пришельца. Он шел неторопливым шагом по маленькой зеленой тропинке на дне долины, вдоль берега реки, саквояж болтался у него на левом боку, в руке у него была крепкая прогулочная трость, а на голове красовалась широкополая шляпа от солнца из сурового полотна. Саквояж был изношенный и старый, некогда гладкая поверхность ремня была вся в трещинах, и сам ремень уже отрывался.

Найт приехал за тридевять земель в Касл-Ботерель, сидя на крыше сумасшедшего омнибуса, и предпочел пройти пешком оставшиеся две мили до деревни, поручив привезти свой багаж.

Позади него брел непоседливый мальчишка, от которого Найт лаконично потребовал, чтоб тот показал ему дорогу в Энделстоу; и, следуя природному физическому закону, по которому малые тела притягиваются к большим и крутятся на их орбите, этот мальчишка держался поближе к Найту и трусил за ним, как собачка, едва не наступая ему на пятки, насвистывая на ходу, а его глаза не отрывались от Найтовых сапог, следя за тем, как поднимаются и опускаются его подошвы.

Когда они оба достигли точки на местности, что была как раз напротив того места, где миссис и мисс Суонкорт залегли в засаде, Найт остановился и обернулся.

– Взгляни-ка сюда, мой мальчик, – сказал он.

Мальчишка приоткрыл рот, округлил глаза и ничего не сказал.

– Вот тебе шесть пенсов, при условии, что ты будешь держаться от моих пяток на расстоянии двенадцати ярдов все то время, пока мы поднимаемся в гору, идя к деревне.

Мальчишка, который явно не отдавал себе отчета в том, что он вообще смотрел на пятки Найта, машинально принял шестипенсовик, и Найт вновь пошел вперед, погрузившись в размышления.

«Приятный голос, – подумала Эльфрида. – Но что за причудливый характер!»

– Теперь нам надо войти в дом прежде, чем он поднимется по откосу, – мягко сказала миссис Суонкорт.

И они прямым путем прошли к особняку – через коротенький перелаз, вошли на лужайку через боковую калитку и таким образом подошли к дому.

Мистер Суонкорт ушел в деревню вместе с младшим священником, и Эльфрида была слишком взволнована, чтобы ожидать визитера в гостиной вместе с миссис Суонкорт. Поэтому, когда старшая леди вошла в дом, Эльфрида сделала вид, что ее внимание привлек аромат новой разновидности пунцовой герани, и она задержалась позади цветочных грядок.

«Я ничего этим не выиграю, в конце-то концов», – подумала она и несколько минут спустя храбро вошла в дом через стеклянную дверь черного входа.

Она прошла по коридору и вступила в гостиную. Там никого не было.

Окно в углу комнаты открывалось прямо в восьмиугольную оранжерею, что примыкала к зданию особняка. Из оранжереи доносились голоса беседующих – голоса миссис Суонкорт и незнакомца.

Она ждала от него, что он будет вести блестящий разговор. К ее изумлению, Найт задавал вопросы в манере обычного ученика, на темы, связанные с цветами и кустарниками, спрашивая о том, что ей самой было известно с малолетства. Когда после нескольких минут молчания он говорил довольно долго, она сочла, что фигурам его речи свойственна суровая консервативная решительность, как если бы, в отличие от ее собственных и Стефановых, они время от времени не создавались заново, но появлялись на свет божий из огромного хранилища уже готовых речевых фигур. Теперь они, беседуя, приближались к окну-двери гостиной, чтобы войти в нее снова.

– А вот сорт, у которого красноватые цветы, – говорила миссис Суонкорт. – Но олеандры[82], хотя это кустарники с такой пышной кроной, очень легко ранить обрезаньем ветвей – это гиганты с чувствительностью молодой леди. О, а вот и Эльфрида!

Эльфрида смотрела так же виновато и уныло, как леди Тизл, когда перевернули ширму, за которой она скрывалась[83]. Миссис Суонкорт представила своего родича полукомически, и Найт в течение одной-двух минут неловко усаживался подле молодой леди.

Запутанность эмоций заморозила обычные улыбки Эльфриды, кои должны были знаменовать собою любезность и гостеприимство; и, делая ее положение еще более некомфортным, миссис Суонкорт, представивши их друг другу, немедленно отправилась на поиски своего супруга, оставив их вдвоем. В любом случае, мистер Найт отнюдь не казался обеспокоенным своими чувствами, и он сказал с непринужденным спокойствием:

– Итак, мисс Суонкорт, я наконец-то с вами встретился. Вы разминулись со мною буквально на несколько минут, когда мы были в Лондоне.

– Да. Мне сказали, что вы виделись с миссис Суонкорт.

– И теперь критик и автор встретились лицом к лицу, – добавил он беззаботно.

– Да, хотя тот факт, что вы все это время были родственником миссис Суонкорт, притупляет остроту ситуации. Так странно, что вы оставались частью ее семьи на протяжении всей истории. – К этому моменту Эльфрида начала приходить в себя, собралась с духом и взглянула Найту в лицо: – Я ужасно беспокоилась о том, чтобы донести до вас мои НАСТОЯЩИЕ намерения, с которыми я писала свою книгу, я бесконечно об этом беспокоилась.

– Я вполне могу понять это желание, и я обрадовался, узнав, что мои замечания достигли цели. Боюсь, они очень редко ее достигают.

Эльфрида придвинулась к нему ближе. Вот он, прямо перед нею, и по-прежнему крепко держится за свои мнения, словно дружба и вежливость ни в малейшей степени не требовали от него, чтоб он отказался от них.

– Вы причинили мне много беспокойства и печали тем, что написали такие вещи! – пролепетала она, попросту нарушая весь привычный этикет первого знакомства, принятый в свете, и говоря с возмущением ребенка, стоящего перед суровым школьным учителем.

– В данном случае это и есть цель честной критики. Это не причина ненужной печали, но: «Вы опечалились к покаянию, ибо опечалились ради Бога, так что нисколько не понесли от нас вреда»[84], как могучее перо когда-то начертало язычникам. Вы собираетесь писать следующий роман?

– Написать еще один? – повторила она. – Чтобы кто-то снова ответил мне суровым осуждением в печати да «пригвоздил цитатою из Библии»[85], как вы сейчас это сделали, мистер Найт?

– В следующий раз у вас может получиться гораздо лучше, – промолвил он безмятежно. – Я думаю, что напишете. Но я бы вам советовал ограничиться домашними сценами.

– Благодарю! Но никогда не стану писать снова!

– Что ж, быть может, вы и правы. То, что молодая женщина взялась за перо, это отнюдь не лучшее для нее достижение, о котором хотелось бы услышать.

– А какое же лучшее?

– Я предпочел бы этого не говорить.

– Вы знаете, что это за достижения? Тогда расскажите мне о них, пожалуйста.

– Что ж (видно было, что Найт переменил в уме то, что имел сказать), я полагаю, услышать, что она вышла замуж.

Эльфрида призадумалась.

– А что после того, как она вышла замуж? – молвила она наконец, отчасти для того, чтобы избавить себя от угрозы вступить с ним в спор.

– Затем о ней больше ничего не должно быть слышно. Так Смитон[86] высказался о своем маяке: дескать, величайшая истинная похвала его творению будет в том, что когда новизна торжественного открытия сотрется, чтоб не случилось ничего такого, из-за чего о нем бы говорили.

– Да, я понимаю, – сказала Эльфрида мягко и задумчиво. – Но, конечно, это совсем не так, когда дело касается мужчин. Почему же вы сами не пишете романов, мистер Найт?

– Потому что я не могу написать такой, который заинтересовал бы хоть кого-нибудь.

– Почему?

– По нескольким причинам. Это прежде всего потребует благоразумных оплошностей, чтобы роман сделался популярным.

– Неужели это правда необходимо? Что ж, я уверена, вы научитесь этому, стоит лишь немного попрактиковаться, – сказала Эльфрида тоном ex cathedra[87], будучи персоною, которая может говорить с высоты своего опыта в искусстве. – Ваше имя стало бы великим именем в литературе, это точно, – продолжала она.

– Так много людей делает себе имя в литературе наших дней, что стало более почетным оставаться в безвестности.

– Скажите мне серьезно – уйдем в сторону от темы нашей беседы, – почему вы не написали книгу вместо того, чтобы выпускать разрозненные статьи? – настаивала она.

– Раз уж вы доставили мне удовольствие, позволив говорить о себе самом, я отвечу вам серьезно, – отвечал Найт, не только позабавленный этим допросом со стороны своей молодой подруги, но и увлеченный ее красотою. – Когда я подумывал об этом, у меня не было желания. И если бы у меня оно появилось, теперь я не смог бы сосредоточиться в необходимой степени для того, чтоб написать роман. Всем нам дается в жизни только один запас энергии, чтобы мы могли им распорядиться наилучшим образом. И когда эта энергия медленно исчезает, неделя за неделей, квартал за кварталом, как это происходило с моей энергией на протяжении последних девятидесяти лет, то у меня попросту не осталось в запасе достаточно этой чертовой энергии, чтобы вдохнуть жизнь в целую книгу, о чем бы я ни взялся написать ее. Затем, остаются еще самонадеянность и власть привычных ожиданий. Как только у человека войдет в привычку получать немедленные результаты, это становится фатальным для живой веры в будущее.

– Да, я понимаю; и потому вы предпочли писать фрагментами?

– Нет, я предпочел вовсе не делать этого в том смысле, который вкладываете в это вы, ведь, когда вам на выбор предоставляется целый мир всевозможных профессий, возможно все. По велению простого случая все и вышло. Нельзя сказать, чтобы я возражал против власти случая.

– Почему вы не возражаете… я хочу сказать, почему вы так спокойно ко всему относитесь? – С одной стороны, Эльфрида немного опасалась так забрасывать его вопросами, но с другой, ее мучило настойчивое любопытство, подстрекающее разузнать, что же находится внутри литературного критика, мистера Найта, и это побуждало ее продолжать расспросы.

Найт определенно не возражал против того, чтобы быть с нею честным. Такие знакомые найдутся у каждого из нас: у них есть та особенность, что они молчаливы по привычке, однако не лишены чувств. Когда эти люди находят слушателя, что способен каким-то образом растормошить их, что будет с ними конкурировать или же осуждать их, то тогда скрытные и даже самые подозрительные люди на свете становятся откровенными, испытывая острое наслаждение от сокровенной стороны своей открытости.

– Я потому не возражаю против случайного принуждения, – отвечал он, – что, когда приступаешь к какому-нибудь новому делу, случайное ограничение в направлении зачастую бывает лучше, чем полная свобода.

– Ясно… то есть если я правильно понимаю, это то, что значат все эти обобщения.

– Что ж, это значит вот что: когда есть произвольное основание для чьего-либо процветания, кое никакая длина мысли не в силах измерить, то листва внимания вольна закрепить себя на самом произведении и улучшить его сколько возможно.

– Латеральное уплотнение, заставляющее достичь высоты, если уж говорить на вашем языке, – сказала она озорным тоном. – И я полагаю, что никакого предела не существует, когда речь идет о богатом человеке с широкими интересами, который хочет сделать что-то важное, то для него будет лучше поставить себе границы прихотливо или вовсе не ставить границ.

– Да, – сказал он задумчиво. – Я вполне могу себе это представить.

– Что ж, – подытожила Эльфрида. – Сдается мне, так даже лучше для человеческой натуры, когда человек, собственно, ничем и не занимается.

– Существует еще такое понятие, как обязанности.

– Да, да, но я говорила о том, что у вас нет никаких побудительных причин, кроме ожидания наслаждения от предстоящей вам славы. Позже я много раз думала, что тонкое, вполне обыкновенное счастье, начавшееся сразу же и длящееся каждый день вашей жизни, более предпочтительно, чем предполагаемое цунами славы в отдаленном будущем и ничего сейчас.

– Ба, да это же ровно то самое, что я вам говорил несколько минут назад, – то, что является принципом всех таких эфемерных деятелей, как я.

– Ох, прошу прощения, что спародировала вас, – ответила она с некоторым смущением. – Да, конечно. Это как раз то, что вы имели в виду, когда сказали, что не делали попыток прославиться. – И она добавила с быстротой убеждения, характеризующей ее ум: – В том, чтобы попытаться стать великим, так много ничтожества. Человек должен много о себе думать и быть достаточно тщеславным, чтобы вообще начать.

– Но тогда самое время прибавить, что человеку бывает вредно много о себе думать, когда оказывается, что он думал ошибочно, и порой это выясняется чересчур быстро. Кроме того, мы не должны заключать, что человек, прилагающий серьезные усилия ради достижения успеха, делает это с сильным ощущением достоинств своего произведения. Он может смекнуть, как мало общего у успешного произведения с качественным, и его мотивом может стать то самое, что вы нарекли унижением.

Такая манера обращения с ней рассердила Эльфриду. Как только она вправду согласилась с ним, так у него явно пропал интерес к этому, и он тут же занял противоположную позицию.

«Ах, – подумала она, – не желаю ничего общего иметь с человеком такого склада, пусть даже он наш гость».

– Я думаю, вы найдете, – подвел итог Найт, следуя нити беседы больше для того, чтобы закончить свою мысль, чем ради того, чтоб развлечь ее внимание, – что в реальной жизни это просто дело человеческого инстинкта – все эти попытки продвигаться вперед. Люди приходят к ясному осознанию того, что они имеют, и без всякого умысла начинают сперва прилагать небольшие усилия, а потом говорят себе: «Раз уж я так много потрудился, то потружусь-ка я еще немного». Они продолжают заниматься каким-то делом просто потому, что начали.

Эльфрида, со своей стороны, в этот момент вовсе не прислушивалась к его словам. Она, сама того не сознавая, имела привычку выхватить какую-то мысль из замечаний собеседника, которая ее заинтересовала, и задержаться на ней и на основе ее взращивать свои собственные мысли, не обращая при этом ни малейшего внимания на дальнейшие рассуждения собеседника. В таких случаях она бесхитростно созерцала человека, который говорил с нею, и тогда наступала удачная минута для живописца. Казалось, ее глаза смотрят на вас и сквозь вас, словно вы в этот миг находитесь не с нею, словно она заглядывает в ваше будущее и словно сквозь ваше будущее созерцает ваше бесконечное бытие – не читает в нем, но вглядывается в него каким-то неопытным, бессознательным взором, – поскольку ее сознание все еще цепляется за ту вашу первоначальную мысль.

Вот каким взглядом она теперь смотрела на Найта.

Вдруг Эльфрида осознала, что она делает, и мучительно смутилась.

– Что вы так внимательно во мне высматривали? – спросил он требовательным тоном.

– Насколько я успела поразмыслить о вас в целом, я думала о том, как вы умны, – сказала она, не подумав, и ее ответ был поразительным по своей честности и простоте.

Беспокоясь о том, что она ответила так простодушно, Эльфрида встала и подошла к окну, услышав голоса своего отца и миссис Суонкорт, которые поднимались к террасе вверх по откосу.

– А вот и они, – сказала Эльфрида, выходя из дому.

Найт вышел за нею вслед и шел позади нее по лужайке. Она остановилась на краю террасы, близко к каменной балюстраде, и обратила лицо в сторону солнца, облокотись на перила, немного наклонившись над лужайкой, которая сейчас была столь же прекрасна, как Темпейская долина[88], по которой поднимался вверх ее отец.

Найт не мог не смотреть на нее. Солнце было на десять градусов к горизонту, и теплый свет заливал ее лицо, и ярко-розовый румянец ее щек казался ярко-алым, а их умеренный розовый оттенок, их натуральный тон оставался лишь на самых краешках ее щек, кои кругло изгибались, и далее их линии тонули в тени. Волосы мягко развевались за ее спиной да спереди у нее на плечах, и легкий бриз играл с каждым кончиком, то поднимая его вверх, то на время оставляя в покое. Бахрома и ленты ее платья, обвеваемые тем же бризом, развевались, словно языки, над теми участками ткани, к которым были пришиты, и трепетали по ветру вплоть до темных складок, также пойманных, также принужденных быть частью блестящего оранжевого зарева.

Мистер Суонкорт прокричал Найту приветствие, когда их еще разделяло расстояние около тридцати ярдов, и после нескольких подготовительных слов перешел к серьезнейшему разговору о прекрасном, старинном родовом имени семейства Найтов и принялся излагать свои теории о том, как были взаимосвязаны родословная да браки между родственниками. Тем временем прибыл чемодан Найта, и вскоре все разошлись, чтобы отдохнуть перед обедом, который в связи с этими событиями был отложен на два часа.

Прибытие этого гостя стало событием в жизни Эльфриды – теперь, когда они снова вернулись в деревню, а потому все, связанное с Найтом, неизбежно увлекло ее. И в этот вечер она впервые засыпала, совсем не думая о Стефане Смите.