Взор синих глаз

Глава 4

На следующее утро Стефан Смит проснулся с первым светом зари, имея на то личные причины. Из окна своей комнаты он прежде всего увидел два крутых откоса, что отлого спускались вниз, образуя букву V. У их подножия, словно жидкость в воронке, плескалось море, маленькое и серое. На выступе одного холма, который был гораздо выше своего соседа, стояла та самая церковь, что была целью его приезда. Одиноко стоящее здание было темным и пустым и тянулось к небу, стоя на самом краю холма. К церкви этой примыкала квадратная, крайне ветхая башня, у которой не осталось уже ни зубцов, ни шпиля и коя выглядела словно конечный итог всякой жизни, выраженный в монолите, что был скорее естественным продолжением и единым целым с горным хребтом, чем строением, возведенным руками человека. Церковь окружала низкая стена; над этой стеной на общем уровне возвышалось кладбище – не такое, какими бывают все обыкновенные кладбища, не часть сельского пейзажа с его непременным разнообразием в распределении светотени, но простые линии на фоне небес, коими были очертания могил и очень малое количество могильных плит. Ни единое деревцо не могло выжить там; ничего там не росло, кроме однообразной серо-зеленой травы.

Спустя пять минут после того, как он сделал этот случайный обзор, его спальня опустела, а сам он тихо вышел из дому.

Спустя два часа он вновь появился в своей комнате, разгоряченный и сияющий. Теперь он позаботился обо всех деталях своего туалета, чем пренебрег в первый раз. И у него был вид очень цветущего молодого человека после той таинственной утренней пробежки. Очерк его губ и вовсе был триумфом его общественного класса. То были чистые линии, пикантный изгиб губ Уильяма Питта[20], что верно отражен в хорошо или же плохо известном бюсте работы Ноллекенса[21], – тот очерк губ, который сам по себе уже составляет счастье молодого человека, если знать, как с выгодой использовать это преимущество. Линия его круглого подбородка, в верхней части которого была ямочка, вела далее тот полный и совершенный изгиб, где в месте соединения, казалось, сходились в одну точку она сама и низ его нижней губы.

Один раз его губы прошептали имя Эльфриды. Ах, вот она где! Она на лужайке, одета в простенькое платьице, на ней ни шляпки, ни чепчика, и бегает с мальчишеской быстротой, к которой добавляется девичья легкость, гоняясь за ручным кроликом, коего она пытается поймать, но стратегически важные интонации, что звучат в ее убеждающих словах, кои перемежаются с отчаянными рывками, находятся в таком явном несоответствии между собою, что пустопорожность всех этих обещаний слишком очевидна для ее питомца, что шмыгает туда-сюда и каждый раз осторожно уворачивается от ее рук.

Природа в низине совершенно отличалась от той, что царила на холмах. Заросли кустарников и чащи деревьев защищали это благодатное местечко от дыхания пустыни, даже в это время года трава здесь оставалась пышной. Ни один порыв ветра не долетал сюда сквозь защитный пояс вечнозеленых деревьев, и ветер попусту растрачивал свои силы, обдувая высокие и сильные стволы тех гигантов, что росли на внешней опушке этого леска.

Затем он услышал, как грузный человек идет, шаркая туфлями, и зовет: «Мистер Смит!» Смит перешел в кабинет и обнаружил там мистера Суонкорта. Молодой человек высказал ему свою радость по поводу того, что видит его внизу.

– Ох да, я знал, что совсем скоро почувствую себя хорошо. Подагра началась у меня не более двух с лишком лет назад, и, как правило, на другой день она меня оставляет. Ну что, где же вы были этим утром? Кажется, я видел, как вы только что вернулись!

– Да, я выходил на прогулку.

– На раннюю прогулку?

– Да.

– Думаю, она была очень ранней?

– Да, было довольно рано.

– Куда же вы ходили? Полагаю, что к морю. Все прямиком идут к морю, когда гуляют.

– Нет, я шел по течению реки, вплоть до стены парка.

– Тогда вы отличаетесь от всех прочих людей вашего склада. Ну, что ж, сдается мне, такое дикое место для вас в новинку, и это соблазнило вас подняться так рано?

– Нет, совсем не в новинку. Мне нравится.

Казалось, молодой человек не был расположен давать объяснения.

– Вам так и положено, так и положено – быть свеженьким, как огурчик, да выходить на прогулку ни свет ни заря после того, как вы проделали путешествие длиной в четырнадцать или шестнадцать миль. Однако я вовсе не собирался оценивать чьи-либо вкусы, и я рад убедиться, что вы не обидчивы. После завтрака, но никак не раньше, я смогу запросто осилить прогулку длиной в десять миль, мистер Смит.

В таком утверждении определенно не было ни малейшего преувеличения. При дневном свете мистер Суонкорт предстал человеком, который, подобно тем двум молодым людям, что жили под его кровом, имел весьма веские основания для того, чтобы считаться красивым – красивым в том смысле, в каком луна – яркая: ее ложбины и впадины при более близком рассмотрении, кажется, только делают ее поверхность разнообразнее и потому ничуть ее не портят. Он обладал таким цветом лица, что никогда не темнел в области щек и никогда не светлел на лбу, но всегда оставался равномерным; то был обыкновенный, нейтральный, лососевый цвет лица человека, что отлично питается – если не сказать, чересчур отлично – и не утруждает себя тяжкими думами; каждая пора на его лице явно была в прекрасном здравии. Во всем его существе было что-то от чрезвычайно вылощенного выходца из фермерского сословия, который носит наряд не по чину; что-то от несгибаемого, крепко стоящего на своих ногах человека, который если и упадет, то непременно завалится назад, случись ему потерять равновесие.

Обстановка в доме священника была такой, какой ей и полагается быть, продиктованной его учеными занятиями. На этом и кончалось всякое сходство с обыкновенным пасторским домом. На каминной полке тянулись ряды бутылочек с лекарствами для лошадей, свиней и коров, занимая собою все ее пространство, у стены стоял на возвышени стол, сделанный из фрагментов старых дубовых церковных ворот. На этом столе громоздились чучела – совы, гагары и чайки, а над ними висели связки колосьев пшеницы и ячменя с бирками, где стояли даты урожая, что дал их. Некоторые ящики и полки были более-менее обременены книжными томами, самыми видными среди коих были сочинения доктора Брауна «Заметки о римлянах», доктора Смита «Заметки о коринфянах» и доктора Робинсона «Заметки о галатах, эфесянах и филиппийцах», что создавали в этой комнате атмосферу рабочего кабинета, несмотря на девчачий кукольный дом, стоящий на них сверху, да морской аквариум на окне, да шляпку Эльфриды, что висела на его углу.

– К делу! К делу! – воскликнул мистер Суонкорт после завтрака. Он начал видеть необходимость в том, чтобы играть роль маховика в отношении несколько неуправляемых сил своего визитера.

Они приготовились идти к церкви; священник по зрелом размышлении решил ехать на своей вороной кобыле, чтобы поначалу не слишком утруждать свою ногу. Стефан заметил, что нужно бы взять в помощь слугу.

– Уорм! – закричал священник во всю глотку.

Спустя одну-две минуты за углом здания послышался голос, бормочущий:

– Ах, когда-то давно я был так силен, а теперь все минуло! Ну, вот он я, столь же независимый, как тот, кто успевает и там и сям, даже если он взаправду пишет «сквайр» после своего имени.

– В чем дело? – спросил священник, когда перед ним предстал Уильям Уорм.

Тогда все эти замечания ему повторили.

– Иной раз Уорм изрекает очень дельные мысли, – сказал мистер Суонкорт, повернувшись к Стефану. – Взять, к примеру, это слово – «сквайр». Знаете ли вы, мистер Смит, что словцо «сквайр» теперь просто пошло вразнос – его использует в своих письмах любой нахальный фат, у которого найдется черный пиджак. Что-нибудь еще, Уорм?

– Ох, люди опять принялись за свою жарку!

– Боже великий! Мне жаль это слышать.

– Да, – сказал Уорм страдальческим тоном, обращаясь к Стефану. – Такой шум стоит в моей бедной голове, что я не знаю покоя ни днем ни ночью. Это как будто люди собрались всем миром да жарят рыбу: жарят ее, жарят, жарят весь день напролет в моей несчастной голове – до того, что я уж и вовсе перестаю различать, тут ли я иль еще где нахожусь. Но я уповаю на то, что Господь Всемогущий рано иль поздно поймет, в чем тут дело, да ослобонит меня.

– А вот моя глухота, – промолвил мистер Суонкорт внушительным тоном, – это мертвое молчание, однако Уильям Уорм у нас принадлежит к персонам того сорта, у которых день-деньской в голове люди шумно жарят рыбу. Весьма удивительно, не правда ли?

– Да, это воистину удивительно, – согласился мистер Смит.

– Очень своеобразно, очень своеобразно, – эхом отозвался священник, и затем все они стали гуськом подниматься по тропинке на холм, а с обеих сторон дорожки тянулись низкие каменные стены природного происхождения, в коих сияли куски кварца и кроваво-красного мрамора, кои, судя по всему, были бесценными, поскольку выходили на поверхность из бурого аллювия[22]. Стефан шагал с достоинством человека, находящегося близко от лошадиной головы, Уорм плелся позади, спотыкаясь о каждый камень, а Эльфрида не находилась нигде в частности, а была, по сути, везде – иногда она забегала вперед, иногда назад, порхая то с одной, то с другой стороны, и кружила над процессией, как бабочка: не слишком интересуясь путешествием, но каким-то чудом идя в ногу вместе со всеми.

Священник объяснял положение дел, пока они поднимались в гору:

– По правде говоря, мистер Смит, я вовсе не хотел всех этих хлопот, связанных с капитальным ремонтом церкви, но надо же что-то сделать, чтобы защитить себя от этих р-раскольников – я, разумеется, употребил это слово в его библейском значении, а не как бранное.

– Как все это странно! – произнес Стефан с интересом, к которому его обязывало искреннее дружелюбие.

– Странно? Это еще пустяки по сравнению с тем, что творится в приходе Твинкли. Оба церковных старосты сущие… ну, я не могу произнести вслух, кто они таковы, да только клирик и пономарь с ними заодно.

– Это все весьма удивительно, – сказал Стефан.

– Мой дорогой сэр, да это несравнимо с тем, как обстоят дела в приходе Синнертон. Во всяком случае, что касается нашего прихода, я надеюсь, что мы вскоре продвинемся немного вперед.

– Вы должны положиться на обстоятельства.

– Нет здесь таких обстоятельств, чтобы на них стоило полагаться. Мы можем с тем же успехом положиться на волю Провидения, раз уж нам так приспичило полагаться на что-нибудь. Ну, вот мы и на месте. Дикий уголок, правда? Но я люблю бывать здесь в такие дни.

С этой стороны кладбище открывалось перелазом, взобравшись на который вы по-прежнему оставались на необработанном холме, в пределах коего вы не были так удалены от внешнего мира, чтобы стерлось значение слов: открытая воля. Восхитительное место для того, чтобы служить местом захоронений, если принять за аксиому, что это восхищение будет сопровождать человека и в могиле при любых обстоятельствах. Ничего пугающего не было в этом кладбище, в очертаниях его крепких могильных курганов, которые не были ни скреплены колышками, кои своим видом скорее вопияли бы громко о тюремном заключении, чем нашептывали слова о мире, ни обсажены опрятными садовыми цветами, что только вызывали бы в воображении образы людей в новых траурных крепах и белых шейных платках, приходящих сюда ухаживать за ними; ни следов колес, кои напоминали бы нам о катафалках и траурных экипажах, ни кустов кипариса, что создавали бы скорбный парад, ни свалки из гробовых досок и костей, валяющихся под деревьями, кои напоминали бы нам о том, что мы всего лишь арендаторы наших же могил. Нет, здесь не было ничего, кроме высокой, дикой, неухоженной травы, что придавала менее однообразный вид могильным холмам, кои она укрывала, – они сами имели различные формы, в собрании которых не было особой гармонии; все это, да впечатляющее присутствие маячившей на заднем плане старой горы, говорило о том, что сей пейзаж отчасти присутствует в небытии, не беря в расчет маскирующее его искусство. За пределами кладбища были знакомые откосы да знакомая трава; а дальше виднелось безмятежное, спокойное море, гладь которого простиралась до половины горизонта и создавала впечатление широкой впадины, словно то была внутренность синего сосуда. Отдельные скалы высились вертикалями вдалеке, морская пена цепью опоясывала их подножия, и ее белизна повторялась в оперении бесчисленного множества чаек, что без устали там кружили.

– Пришли, Уорм! – резко крикнул мистер Суонкорт, и Уорм тут же принял позу почтительного внимания и готовности выполнять приказы. Стефан и Уорм были затем предоставлены сами себе, и работа у Стефана кипела вплоть до раннего полудня, пока их не позвала к обеду Юнити, что занималась готовкой в пасторском доме и прибежала к ним на холм, не одевши чепчик.

Эльфрида не появлялась внутри церкви вплоть до позднего полудня и пришла только после особого приглашения Стефана, кое он сделал ей за обедом. Она была столь полна энергии и необыкновенной живости, когда переступила порог старого молчаливого здания, что мир юного мистера Смита вдруг во всей своей определенности озарился «румяным светом»[23]. Он отослал прочь Уорма, поручив тому измерить высоту башни.

Разумеется, она не могла не подойти к нему поближе – настолько близко, что колокол ее юбки коснулся его ноги, – и не начать расспрашивать его о том, каковы успехи в создании набросков, да разузнавать, каковы принципы практического измерения зданий, когда речь идет о церквах, не соответствующих правилам симметрии. Затем она не могла удержаться от того, чтоб не взойти на кафедру да вообразить себя в тысячный раз в роли проповедника.

Вскоре она перегнулась к нему через кафедру.

– Вы ведь не скажете папе, не правда ли, мистер Смит, если я поведаю вам кое о чем? – спросила она, захваченная внезапным порывом откровенности.

– О нет, ничего ему не скажу, – отозвался он, глядя на нее снизу вверх.

– Так вот, я очень часто пишу для папы его проповеди, и он произносит их гораздо лучше, чем свои собственные; и потом, когда он позже толкует с людьми и со мною о том, что говорил в своей проповеди в тот день, он забывает, что это я ее для него написала. Ну, не глупо ль все это?

– Как вы должны быть умны! – воскликнул Стефан. – Я не смог бы написать проповедь ни за что на свете.

– О, это довольно просто, – сказала она, спускаясь вниз и подходя к нему поближе, чтобы лучше объяснить. – Вы делаете это вот как. Играли вы когда-нибудь в фанты с заданиями «Когда это было? Где это было? Что это было?»?

– Нет, никогда не доводилось.

– Ах, вот досада, поскольку сочинение проповеди очень напоминает эту игру. Вы берете текст. Вы задаете себе вопросы: почему это было? что это было? – и так далее. Вы оцениваете все это в целом. Затем вы переходите к во-первых, во-вторых и в-третьих. Папа не хочет включать в проповедь в-четвертых – говорит, что это вздор. Затем вы приступаете к финальному в Совокупности, и несколько страниц, которые этому посвящены, заключаете в черные скобки, напротив которых отмечаете: «ПРОПУСТИ ЭТО, ЕСЛИ ВСЕ ФЕРМЕРЫ УСНУЛИ». После чего следует ваше в заключение и еще несколько слов, и я умолкаю. Ну, и повсюду, на оборотной стороне каждой страницы требуется надписать: «ПОНИЖАЙ ГОЛОС». Я имею в виду, – прибавила она, поправляя себя, – что вот так я и веду папину книгу проповедей, поскольку, не напиши я этих слов, он начнет говорить все громче и громче, пока не станет кричать во весь голос, как фермеры в полях. О, папа в некоторых ситуациях бывает такой забавный!

Затем, после этого всплеска детской откровенности, она перепугалась и замолчала, словно в ней заговорил женский инстинкт, предупреждающий, что на миг ее пылкость завела ее слишком далеко и она выболтала много лишнего случайному незнакомцу.

Тут Эльфрида увидела своего отца и побежала к нему навстречу, а ветер дул ей в лицо, и когда она угодила в лапы сильного порыва ветра, спускаясь по склону кладбища, то невольно ее движения были словно у девчонки-сорванца, а неосознанная грация ее движений была как у балерины. Она перекинулась словечком с отцом, поболтав с ним минуту-две, и направилась в сторону дома, а мистер Суонкорт переступил порог церкви и подошел к Стефану. Ветер освежил его разгоряченное от ходьбы лицо, как обычно задувает пылающую головню. Пастор был в веселом расположении духа и с улыбкой следил за тем, как Эльфрида спускается по склону холма.

– Ах ты, моя маленькая ветреница! Ты просто настоящий сорванец, – вымолвил он ей вслед и повернулся к Стефану: – Но она совсем не дикарка, мистер Смит. У нее столь же ровный характер, как и у вас, а то, что вы обладаете спокойствием, я вижу по вашему усердию здесь.

– Я думаю, что мисс Суонкорт очень умна, – заметил Стефан.

– Да, она умна; разумеется, умна, – сказал ее отец, заставив звучать свой голос как можно нейтральнее, чтобы то был тон безразличного скептицизма. – Знаете, мистер Смит, я вам поведаю одну тайну, но она не должна узнать об этом ни за что на свете – ни за что на свете, имейте в виду, поскольку она настаивает на том, чтобы это хранилось в глубочайшей тайне. Так вот, ОНА ЧАСТЕНЬКО ПИШЕТ ЗА МЕНЯ ПРОПОВЕДИ и прекрасно с этим справляется!

– Она умеет делать все на свете.

– Да, на это она способна. Моя плутовка знает все тонкости этого ремесла. Но зарубите себе на носу, мистер Смит, не вздумайте ей проболтаться об этом, чтоб ни единого словечка!

– Ни слова ей не скажу, – заверил его Смит.

– Взгляните-ка сюда, – молвил мистер Суонкорт. – Что вы думаете о моих кровельных работах, а? – И он ткнул вверх своей тростью, указывая на крышу над алтарем.

– Неужели вы делали это сами, сэр?

– Да, это я трудился над кровлей, закатав рукава, во все время ремонта. Я и сбрасывал вниз старые стропила, и укладывал новые, и стелил доски, и крыл шифером крышу, и все своими руками, а Уорм был моим помощником. Мы трудились здесь как рабы, правда, Уорм?

– Ох, святая правда, уж мы и трудились, да потяжелее, чем иные порой-то… хе, хе! – отозвался Уильям, появившись перед ним откуда ни возьмись. – Как рабы трудились, истинно так… хе, хе! А припоминаете, как вы, сэр, бывало, выйдите из себя да раскричитесь, если гвозди забивали криво? Ох ты, господи! Ну, так что ж, плохо ль это разве, коли браниться про себя да помалкивать, не давая брани слетать с языка, сэр?

– Что, что?

– Потому как вы, сэр, пока клали эту крышу, бранились про себя мысленно, а, сдается мне, такая брань уже не считается грехом.

– Я не думаю, что ты читаешь в моих мыслях, как в открытой книге, Уорм.

– Ох, сэр, знамо дело, мне этого не дано… хе, хе! Может быть, я всего лишь бедная старая развалина, сэр, и многого не прочту, да только разбираю я по буквам порою не хуже, чем иные-прочие. Вспомните-ка, сэр, ту ночь, как бушевал страшный шторм; вы работали в своей мастерской да попросили меня подержать вам свечу, пока вы сами делали новую креслу на кафедру алтаря?

– Да, и что с того?

– Я светил вам свечой, а вы сказали, что любите общество, даже если это всего лишь кошка или собака, имея в виду меня; а новая кресла для кафедры у вас не выходила, и все тут.

– Ну, теперь я припоминаю.

– Да, не выходила, и все тут. Смотрелось-то оно еще недурно, да только – бог ты мой!

– Уорм, сколько раз я должен одергивать тебя за непристойную брань?

– Так вот, энто кресло смотрелось-то еще ничего, но вам невмочь было на нем усидеть. Как только вы усаживались в него, кресла вся изгибалась, что твоя буква Z. «Протри-тка ты глаза, Уорм», – сказали вы, как увидали, что кресла шатается в такт с тем, как я клюю носом. Как сграбастали вы тогда энто кресло да как запустили его ко всем чертям на другой конец мастерской – вон как разгневались-то. «Проклятущее кресло», – говорю я. «Именно так я и подумал», – отвечаете вы, сэр. «Я увидал это по вашему лицу, сэр, – говорю я, – и я уповаю на то, что и вы, и Господь простите мне, что я брякнул то, от чего вы удержались». Вы тогда смеялись от сердца, спаси Господь вашу душу, сэр, смеялись над тем, что бедная старая развалина так верно угадала мысли-то ваши. Так-то, и я порой бываю умудрен не хуже, чем иные-прочие.

– Я подумал, что вам лучше бы иметь рядом с собою человека профессионального, который обошел бы с вами церковь и башню, – сказал мистер Суонкорт Стефану на следующее утро, – и потому я получил разрешенье от лорда Люкселлиана послать за его человеком, когда вы прибудете к нам. Я велел ему быть здесь в десять часов утра. Он очень интеллигентный человек и расскажет вам все, что вы хотите знать, о состоянии наших стен. Его имя Джон Смит.

Эльфрида не пожелала быть снова замеченной в церкви наедине со Стефаном.

– Я буду ждать здесь вашего появления на самой верхушке башни, – сказала она смеясь, – буду любоваться на ваш силуэт на фоне небес.

– И когда я поднимусь наверх, я помахаю вам своим платком, мисс Суонкорт, – сказал Стефан. – Ровно через двадцать минут, – добавил он, взглянув на свои карманные часы. – Я буду на вершине и стану отыскивать вас взглядом.

Она обошла кругом заросли кустарника и спряталась в них, откуда она могла следить за тем, как он спускается с откоса, ведущего к подножию холма, на котором стояла церковь. Она увидела, что его ожидает там крохотная белая фигура – каменщик в его рабочей одежде. Стефан подошел к нему и замер на месте.

К ее удивлению, они оба, вместо того чтобы направиться к церковному кладбищу, медленно присели на каменную глыбу, неподалеку от их места встречи, да там и остались, словно погрузились в серьезную беседу. Эльфрида взглянула на часы – девять минут из двадцати прошло, а Стефан и не думал трогаться с места. Еще больше минут пробежало – она стала мерзнуть, ожидая, и дрожать от холода. Прошло никак не меньше четверти часа, прежде чем они начали подниматься на холм улиточным шагом.

– Какая грубость и полнейшее отсутствие манер! – воскликнула она про себя, покраснев от обиды. – Можно подумать, он влюблен в этого каменщика, вместо того чтобы любить…

Фраза осталась недосказанной, однако она продолжила ее мысленно.

Эльфрида вернулась обратно к крыльцу.

– Неужели человек, за которым ты посылал, лентяй, лежебока, типичный пример бездельника? – накинулась она на отца.

– Вовсе нет, – ответил он с удивлением, – как раз наоборот. Это главный каменщик лорда Люкселлиана, Джон Смит.

– О, – молвила Эльфрида равнодушно и вернулась к своему наблюдательному посту, и снова стала ждать и дрожать от холода. В конце-то концов, это же был пустяк – детская забава! – высунуться из окна башни и махать платком. Но ведь ее новый знакомец сам это пообещал, почему же он тогда ее дразнит? Сила удара в своем импульсе всегда соответствует душевному складу той особы, на которую он обрушивается; а ее способность обижаться была столь велика, что булавочный укол и тот наносил ей тяжелую рану.

Прошло не меньше получаса, прежде чем две маленькие фигуры появились над парапетом печальной громады старинного здания, словно две выпи, взлетевшие на верхушку разрушенной мечети. И даже тогда Стефан не сдержал своего слова, не подал условного знака, который столь галантно пообещал, и исчез с верхушки башни, так и не помахав платком.

Он вернулся в полдень. Эльфрида, казалось, была сильно раздражена и не замечала, что он всюду следовал за ней взглядом; когда же заметила это, то сделалась суровой. В любом случае, холодность в ее обращении с ним намного пережила саму эту холодность, и она не могла больше ни произносить слова с равнодушием, ни прикидываться безразличной.

– Ах, это было очень зло с вашей стороны, что вы заставили меня так долго ждать на холоде, а сами нарушили ваше обещание, – молвила она ему в конце концов с упреком, говоря слишком тихо, чтобы ее отец был властен это услышать.

– Простите, простите меня! – сказал Стефан в унынии. – Я и забыл – совсем забыл! Что-то помешало мне вспомнить.

– Ваши дальнейшие извинения? – произнесла мисс Своенравие, надув губки.

Он помолчал немного и взглянул на нее искоса.

– Их не будет, – отвечал он, и его голос прозвучал, как у человека, скрывающего некий грех.