Взор синих глаз

Глава 26

Все глаза обратились ко входу в склеп, когда Стефан заговорил, и старозаветное тайное собрание рассматривало его вопросительно.

– Ба, да это же Стефан! – сказал его отец, поднимаясь со своего места и удерживая в левой руке пустую кружку с пеною эля на дне, а правую протягивая для рукопожатия. – Мать заждалась тебя – думала, ты вернешься домой засветло. Но ты меня подождешь и пойдешь домой со мной вместе? Я уже закончил работу сегодня и собираюсь идти прямиком домой.

– Да, это мастер Стефи, не может быть никаких сомнений. Рад свидеться с вами снова так скоро, мастер Смит, – сказал Мартин Каннистер, умеряя радость, прозвучавшую в его словах, строго-беспристрастным выражением лица, с тем чтобы привести в согласие, насколько возможно, свои чувства с торжественностью, царящей в фамильном склепе.

– Взаимно, Мартин; и вам также, Уильям, – сказал Стефан, кивая всем остальным, кто, будучи с полным ртом сыра и хлеба, не мог произнести свое приветствие словами и вынужден был ограничиться дружелюбным выражением глаз и молчаливой улыбкою.

– Кто умер? – повторил Стефан.

– Леди Люкселлиан, бедняжка, отошла в мир иной, что ожидает всех нас, – произнес помощник главы каменщиков. – Да, а мы собираемся расширить фамильный склеп, чтобы сделать для нее место.

– Когда она умерла?

– Сегодня рано утром, – отвечал его отец с выражением лица, что перекликалось с какими-то его постоянными мыслями. – Да, этим утром. Мартин бил в колокола, почитай, целый день. Что ж, этого ожидали. Она была очень слаба.

– Да, бедная душа, этим утром, – подхватил помощник главы каменщиков, удивительно старый человек, кожа коего, казалось, была слишком велика для его тела, если он не стоял неподвижно. – К этому времени она уж точно знала, бедняжка, поднимется ли она вверх или спустится вниз.

– Каков был ее возраст?

– Не более чем двадцать семь или двадцать восемь при свете свечей. Но великий боже! При дневном свете и я могу сойти за сорокалетнего, если освещенье будет удачное.

– Да, дневное время или ночное – это прибавляет аль убавляет годков двадцать богатым женщинам, – сказал Мартин.

– На самом деле ей был тридцать один, – сказал Джон Смит. – Мне это известно от тех, кто знает точно.

– Всего-навсего и не больше?!

– И выглядела она очень больной, бедная леди. Правду молвить, так она мертва была на протяжении нескольких лет, задолго до того, как ее прибрал Господь.

– Как говаривал мой старик-отец: «Мертва, да наземь не валится».

– Я видел ее, бедняжку, – отозвался каменщик, что находился позади нескольких отодвинутых гробов. – Ее, из всех людей, совсем недавно, на прошлый день Св. Валентина. Она была под ручку с нашим лордом. И я себе тогда и говорю: «Смерть уже оставила свою печать на вашем прелестном челе, благородная леди, хотя вам это и в ум не входит».

– Я полагаю, наш лорд напишет всем прочим помазанникам божиим в королевстве, чтоб их поставить в известность, что она преставилась?

– Это уж сделано, и причем давно. Я видел связку писем, которую отправили через час после ее смерти. Такой удивительной черной каймою обведено каждое письмо – полдюйма шириной по меньшей мере.

– Слишком широко, – заметил Мартин. – Короче говоря, совершенно исключено, чтоб человеческое существо настолько горевало, чтобы делать эдакую траурную кайму на полдюйма. Я уверен, что люди переживают не больше, чем на узенькую такую кайму, если они переживают вообще.

– И у нее были две маленькие девочки, разве нет? – спросил Стефан.

– Прелестные ясные личики!.. Осиротели теперь без матери.

– Они, бывало, все забегали в пасторский домик Суонкортов, чтобы поиграть с мисс Эльфридой, когда я служил там, – сказал Уильям Уорм. – Ах, все мы там будем! – Последнюю ремарку он добавил затем, чтобы привнести необходимой меланхолии в замечание, кое, по правде говоря, едва ли годилось для того, чтобы вместить ее в достаточной мере. – Да, – продолжал Уорм, – они, значит, бегали по лестницам вверх, они бегали по лестницам вниз, повсюду вертелись вокруг нее. Очень уж они привязаны к ней, очень. Ах, дела!

– Любили ее даже больше, чем родную мать, как это говорят по всей округе, – добавил каменщик.

– Что ж, видишь ли, это же естественно. Леди Люкселлиан держалась с ними так отчужденно, такой она была вялой, что они не могли любить в ней веселую подружку, кою дети хотят обрести в родне. Вот как-то раз прошлой зимой я видел, как мисс Эльфрида беседовала с нашей леди и ее двумя дочками, и мисс Эльфрида вытирала им носики ТАК заботливо… никогда не видел, чтоб наша леди этак заботилась о них; и, натурально, дети привяжутся сердцем к тому, кто их лучший друг.

– Как есть, так и есть, леди теперь уж отошла в мир иной, а мы должны расчистить для нее место, – сказал Джон. – Давайте-ка, парни, допивайте свой эль, да мы попросту освободим вот этот угол, и таким образом все будет чисто для начала работ у той стены завтра на рассвете.

Затем Стефан спросил, где будет лежать леди Люкселлиан.

– Здесь, – сказал его отец. – Мы собираемся отодвинуть эту стену и сделать углубление; и это все, что от нас требуется сделать до похорон. Когда мать нашего лорда умирала, она сказала: «Джон, склеп должен быть расширен до того, как кого-то еще в него положат». Но я и подумать не мог, что это потребуется так скоро. Надо бы передвинуть лорда Джорджа первым, я полагаю, Симеон?

Он указал ногою на тяжелый гроб, накрытый тем, что первоначально было красным бархатом, который теперь уже давно выцвел.

– Как ты скажешь, так лучше и сделаем, мастер Джон, – отвечал каменщик, лицо которого сплошь избороздили морщины. – Ах, бедный лорд Джордж! – продолжал он, глядя с задумчивостью на тяжелый гроб. – Он и я были когда-то злейшими врагами, насколько могут враждовать люди, когда один из них лорд, а другой – простой смертный. Бедный малый! Он хлопал меня по плечу и ругался так по-родственному да по-соседски, словно был обычным парнем. Да, бывало, клянет он меня на чем свет стоит, а потом буря уляжется, и славные скобы на его прекрасных новых зубах заблестят на солнце, словно латунные кандалы на ногах каторжника, а я, будучи бедным и незначительным человеком, был, значит, принужден молчать в ответ на всю его ругань. Да еще такой здоровенный, внушительный джентльмен, каков он был! Да, он мне даже нравился временами. Однако бывало порою, как посмотрю на его страшенный рост да подумаю про себя: «Какой же вы тяжестью будете, мой лорд, в наших руках, как придет время спускать ваш гроб в усыпальницу под Энделстоунскою церковью!»

– И он был тяжелый? – спросил молодой каменщик.

– Тяжелый. Он весил около пяти сотен фунтов, как мне думается. Его свинцовый гроб, его дубовый гроб, да тяжелые ручки, да то, да се… – Тут старик хлопнул по гробу с такой силой, что кости в нем загрохотали. – Он чуть не сломал мне спину, когда я на своих плечах нес его сюда. «Ах, – говорю я здесь Джону, – говорил же я, Джон?.. Чтоб еще когда-нибудь слава другого человека так придавливала к земле прочих!» Но, знаете, порою мой лорд Джордж был мне по душе.

– Вот ведь странно, если подумать, – сказал другой каменщик. – Что в то время, как они все здесь находятся под одной крышей, сплоченная и объединенная семья Люкселлианов, в действительности они, должно быть, рассеяны на небесах среди стад агнцев божиих да среди паршивых овец, не правда ли?

– Верно толкуешь; это любопытная мысль.

– И кто-то, если он поднимется вверх, знает о том, что поделывает его жена, не больше человека, что живет на луне, если она спустится вниз. И тот несчастный, кто окажется в огненном океане вечных мук, по ту сторону от счастливчика, что будет летать в облаках, оба вполне забудут о том, что все это время их тела лежат здесь, запертые в ящиках, так близко друг от друга.

– Да, это весьма любопытная мысль – так же, как и то, что я могу сказать «Хэлло!» вблизи от неистового лорда Джорджа и он не может слышать меня.

– И то, что я ем луковицу перед самым носом утонченной леди Джейн и она не может учуять запах.

– Почему их кладут головами в одну сторону? – спросил молодой человек.

– Потому что таков закон церковного кладбища, ты, простак. Закон живых гласит, что человек должен жить в вертикальном и горизонтальном положении, а закон умерших – что усопшие должны лежать головой на восток, а ногами – на запад. Каждый общественный строй имеет свои законы.

– Нам придется отступить от закона с некоторыми из этих бедолаг, как ни крути. Давайте-ка принимайтесь за дело, – сказал главный каменщик.

И они принялись за работу.

Порядок погребения можно было отчетливо проследить, наблюдая за появлением гробов, как они были сложены грудою вокруг. На тех, что находились здесь в течение жизни одного-двух поколений, все еще сохранились украшения. Те, что относились к более раннему периоду, демонстрировали голое дерево, с коего свисало несколько рваных лоскутов тряпья. У тех, что были захоронены еще раньше, сгнившее дерево лежало фрагментами на полу, а гробы представляли собой голые свинцовые храмины; а у самых древних даже сам свинец деформировался от старости и потрескался на куски, являя любопытному взору груду праха внутри. Защитные экраны, закрывавшие их, были закреплены неплотно и, сдвигаемые рукой, открывали матовые таблички, кои по-прежнему загадочно говорили об имени и титуле усопшего.

У них над головой во всех направлениях изгибались ребра крестового свода и вогнутости арок, кои низко опускались по направлению к стенам, где потолки становились уже настолько низкими, что человеку там было не разогнуться.

Прах Джорджа, четырнадцатого барона Люкселлиана, вместе с двумя-тремя другими, на коих стояла более ранняя дата, чем на огромном количестве других гробов, сваленных кучей, переместили в конец склепа, поскольку каменщики нуждались в свободном пространстве, и их поставили на козлы, а не в ниши, как другие. Эти же необходимо было переставить, сформировать позади них комнату, в коей они будут в конечном счете поставлены. Стефан, найдя и место, и труды, что соответствовали мрачному настроению, царящему в его душе, тихо ждал здесь же.

– Симеон, я полагаю, ты помнишь бедную леди Эльфриду и как она сбежала с актером? – сказал Джон Смит через некоторое время. – Полагаю, это случилось в те времена, когда мой отец служил здесь церковным сторожем. Давай-ка посмотрим – где она?

– Где-то здесь, – отвечал Симеон, глядя по сторонам.

– Ба, да я обнимаю ту самую благородную леди прямо сейчас. – Он опустил край гроба, который держал, вытер потное лицо и бросил кусок гнилого дерева на другой гроб как указатель и продолжал: – А вот здесь ее супруг. Они были самой красивой парой, какую только можно представить; и оба были очень добросердечными людьми. Да, я это помню, хотя сам я в то время был еще ребятенком. Они, значит, с этим молодым человеком полюбили друг друга и получили бумаги, чтобы обвенчаться тайком в какой-то лондонской церкви; и старый лорд, ее отец, в действительности слышал, как они просили о его благословении трижды, но не заметил, что произносится ее имя, поскольку был занят болтовней с великим множеством других людей. А когда брак был заключен, она призналась в этом отцу, и тот впал в ужаснейшую ярость и кричал, что она не получит от него ни фартинга. Леди Эльфрида сказала, что она и не думала о том, чтобы желать денег, что пусть только он простит ее – вот все, о чем она просит, а что до денег на жизнь, то она решила их зарабатывать, играя в театре вместе с мужем. Это испугало старого лорда, и он даровал им дом для жизни, и с ним огромный сад, и одно-два небольших поля, и карету, и славный капиталец из нескольких гиней. Что же, бедняжка умерла при первых родах, и ее муж – который был самым добросердечным человеком из всех, кто когда-либо вкушал пищу, и умер бы ради нее, – сошел с ума от горя, и сердце его остановилось (так сказывали). Как бы там ни было, их похоронили в один день – отца и мать, – но их ребенок выжил. Да, семья лорда много сделала для этого юноши и похоронила его вместе с женой, и вот в этом уголке он сейчас и находится. В воскресенье после погребальной службы проповедь была «Доколе не порвалась серебряная цепочка и не разорвалась золотая повязка»[143], и, когда шла эта проповедь, мужчины несколько раз утирали руками слезы, а все женщины громко плакали.

– А что сталось с ребенком? – спросил Стефан, который часто слышал эту историю в обрывках.

– Ее вырастила бабушка, и она стала хорошенькой девушкой. А затем ей взбрело в голову непременно сбежать со священником – с пастором Суонкортом. Потом ее бабушка умерла, а титул и все состояние целиком отошли к другой ветви семьи. Пастор Суонкорт промотал добрую часть жениного состояния, а она оставила ему мисс Эльфриду. Этот трюк с тайным венчанием, должно быть, передается в семьях по наследству, как безумие там или подагра. И эти две женщины похожи друг на друга, как две горошины.

– Кто именно?

– Леди Эльфрида и молодая мисс, что жива сейчас. Те же волосы и глаза, но у матери мисс Эльфриды они были гораздо темнее.

– Жизнь – странная штука, как видите, – молвил Уильям Уорм задумчиво. – Ибо если бы титул лорда переходил по наследству женщинам вместо мужчин, то мисс Эльфрида была бы лордом Люкселлианом – леди, я имею в виду. Но на самом деле кровные связи иссякли, и по закону она сейчас никто для семьи Люкселлианов, кем бы она ни была по убеждениям.

– Мне всегда казалось, – промолвил Симеон, – когда я видел, как мисс Эльфрида обнимает маленьких леди, что между ними есть сходство, но я думал, что это всего-навсего игра моего воображения, ибо годы, должно быть, изменили фамильные черты.

– И сейчас мы передвинем этих двоих да разойдемся по домам, – вставил Джон Смит, который, будучи главным, возрождал рабочую атмосферу, когда становилось ясно как день, что она почти исчезла из-за дружеской беседы.

– Большую бутыль эля, которую мы не выпили, давайте оставим здесь до завтра; полагаю, никто из этих бедолаг не покусится на нее.

Таким образом подошел к завершению вечерний труд каменщиков, и вся компания двинулась к выходу из тихого обиталища усопших, прикрыв за собою старую железную дверь и громко закрыв замок на большой медный крюк, оставляя в неуместном заточении тех, кто не имел ни малейшего намерения сбежать.