Я купил тебя. Дорого (СИ)

44

Знай моя мечта, я бы всё отдал,

Чтобы хоть на миг мог вернуться назад…

Увесистая пощёчина отдаётся болью в голове, и картинка встаёт на место.

— Дёма! — Матвей трясёт за плечо. — Эй, друг, ты здесь?

Хер его знает, где я.

Я так долго смотрел на белые двери с непрозрачными квадратами стекла, так долго ждал, пока хоть кто-то выйдет оттуда и скажет мне хоть что-то…

— Демьян Игоревич, мне очень жаль, — врач снимает хирургическую шапочку и комкает её в пальцах. И вообще, он бледный какой-то… — Мы сделали всё, что смогли. Мы пытались, но…

Пока не сказал, ведь не считается, да? Пока он не произнёс, оно как бы и неправда…

Я закрываю глаза и слышу её смех. Хохочет так искренне, так открыто. Как колокольчик.

Только со мной она такая? Почему другие не видят её чистую, светлую душу? Почему этот ебаный мир так много придаёт значение мишуре?

Ощущение, что я проваливаюсь. Что бетонный пол под ногами становится мягким, и меня плавно засасывает во тьму.

— Сердце вашей сестры не выдержало. Мне очень жаль, но Нина не пережила операцию.

Заткнись, мать твою! Не видишь, я слушаю её смех…

Снова эти белые двери и снова ожидание.

Приговора?

Или надежды?

Говорят, всегда нужно верить. Но что если однажды так уже верил, а потом железом раскалённым в сердце…

— Демьян!

Всё вокруг становится чётким. Стены, двери, медсестра чуть в стороне, передо мной лицо Матвея.

— Мила? — задаю лишь один вопрос ему.

Пусть скажет.

Ведь пока вслух не сказал…

— Она в коме, Дём. Но в кому мы ввели её, чтобы не держать на агрессивных обезболивающих. Так мы меньше навредим ребёнку, так что…

— Ребёнку?

Удар под дых такой силы, что у меня весь воздух выбивает из груди. Рёбра становятся тюрьмой. Хочется выломать их, чтобы вдохнуть как можно глубже.

— Мила беременна, ты не знал? — Матвей хмурится. — Срок, судя по всему совсем маленький, около пяти недель. Она и сама могла не знать.

— Он… ребёнок… он живой?

— Живой, — кивает Кузнецов. — Чудо, знаешь ли. Учитывая кислородное голодание, стресс.

Я не знаю, как реагировать и что нужно говорить.

Я в шоке.

В блядском шоке, мать его.

Не особенно я представлял в своей жизни детей, но внезапно, прямо в эту секунду я ощутил, что вот это то, что в животе Милки — моё. Моё! Не знаю, что от меня вообще зависит и зависит ли что-то, но я сделаю всё, чтобы сохранить их обоих.

— Матвей, — слова через глотку продираются с трудом, — сделай всё, что можешь, друг. Лекарства, что там ещё… Любой стоимости, Матвей.

— Тише, Дёма, — друг кладёт мне руку на плечо. — Это всё по умолчанию. Тебе не нужно говорить или просить. Но это не всё ещё.

В груди снова стынет. По рукам противная дрожь скользит.

— Что? — выдаю глухо.

— Пока Мила без сознания, не совсем понятно, но я думаю, у неё проблемы с позвоночником. Разрыва спинного мозга нет, перелома позвоночника тоже, но мне не очень нравятся её рефлексы. Точнее сможем узнать, когда она очнётся.

Я тупо киваю, но смысл всё ещё пытаюсь переварить.

— Дём, мне пора, у меня операция через полчаса, — Матвей впивается взглядом в моё лицо, всё ещё оцениваю мою адекватность. — Ирина отведёт тебя в нашу комнату отдыха и напоит чаем, ладно?

— Не надо, — качаю отрицательно головой. — Мне нужно отъехать. Когда к Миле можно?

— Она в реанимации. Но утром, думаю, можно будет.

— Ладно.

Выхожу на улицу и несколько секунд пытаюсь сообразить, где моя тачка.

Точно, на дне Кубани.

Такси как раз высаживает людей, и я иду к освободившейся машине. Сначала прошу отвезти меня домой, где переодеваюсь и, набравшись смелости, звоню родителям Милы.

Зубы скрипят и кажется, что вот-вот раскрошатся, когда её мать начинает плакать.

— Всё будет хорошо, — говорю, а у самого мурашки по спине. — С ней всё будет хорошо.

Мне нужно ещё кое-что сделать для неё.

Беру другую машину и еду в общагу. Пятёра быстро решает вопрос с коммендантшей, и вот я в комнате Милы.

Разве в общаге у студентов не должен быть бардак?

Это не про мою трактористку, похоже.

Даже тетради на столе стопочкой лежат аккуратной.

Но меня не тетради интересуют, мне другое нужно. Прости, детка, что в вещах твоих копаюсь.

Я никогда не был суеверным. Я, мать его, вообще ни во что не верил. Но сейчас словно заклинило — надо. Уверен, что надо.

Где девчонки хранят побрякушки?

В шкафу нет, в ящике тоже, в столе нет… Замечаю шкатулку на тумбочке возле зеркала. Я идиот, надо было сразу там искать.

Нахожу, что искал.

Зажимаю крепко в кулаке маленького деревянного слона и быстро ухожу. Снова гоню в больницу, и так как Матвей на операции, мне долго приходится уговаривать медсестру реанимации, что мне нужно к Миле всего на минуту.

И то ли я так убедителен, то ли медсестра просто уже в шоке, но она даёт мне ровно минуту, запаковав в медицинскую маску, бахилы и халат.

Девочка моя лежит на больничной кровати. Бледная. Волосы по подушке разбросаны.

Лицо маской закрыто, к которой тянутся трубки.

Моя трактористка, ну что же ты… Поле вон не пахано… Собаки не привиты в приюте…

Хочется встряхнуть её за плечи, чтобы встала, но я понимаю, что то, что её ввели в кому — так надо. Так лучше. Я доверяю Матвею.

Но тяжко видеть её такой.

Моя королева. Моя трактористка. Моя девочка.

Осторожно вкладываю деревянного ланкийского слона в её ладонь и зажимаю пальцы.

— Тебе пригодится, — шепчу тихо. — Иди на свет, Мила.