Яд в крови

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

— У вас редкий по диапазону голос. Когда-нибудь вы споете Кармен и Далилу, хотя сейчас вам будут легче даваться партии драматического сопрано. Но, моя славная, работать придется очень напряженно, к тому же отказаться от многих и многих удовольствий. Ну, например, таких, как алкоголь, поздние вечеринки, «страсти безумные, ночи бессонные». Режим, режим и еще раз режим. Вы замужем?

— Да. И у меня есть сын, — сказала Маша.

— Сколько ему? Небось еще в колыбели?

Надежда Сергеевна невольно улыбнулась — эта девочка с фигурой боттичеллиевской Весны и голосом, близким по диапазону голосу несравненной Марии Каллас, совсем непохожа на мать. Сколько же ей лет? Восемнадцать?..

— Яну, то есть Ваньке, уже четыре.

— Значит, вам…

— Мне двадцать три. Но заняться всерьез пением я решила совсем недавно, хоть до этого брала уроки вокала. Я… я все время боялась…

Маша замолчала и опустила глаза.

— Чего вы боялись, моя славная? С вашим голосом, внешностью, фигурой и прочими данными, которыми вас столь щедро осыпала природа, самое место на большой сцене.

Надежда Сергеевна медленно протянула руку и зажгла еще одну настольную лампу — бронзовые амуры под шелковым бледно-розовым абажуром. Когда Маша пришла к Барметовой, у нее в гостиной уже горело четыре лампы, но в процессе их разговора она зажигала все новые и новые, и это было похоже на какой-то священный ритуал. Теперь в комнате горело двенадцать ламп.

— …Отдаться музыке без остатка. Я была не готова к этому. Искусству нужно отдавать всю себя или лучше совсем ничего не отдавать. Когда-то я мечтала стать балериной.

— Очень хорошо, что не стала, хоть я и преклоняюсь перед Максимовой, а когда-то боготворила Марину Семенову. Но, видите ли, моя славная, в балете в последнее время все больше и больше преобладает спорт, а музыка как бы отходит на второй план. Думаю, во времена Чайковского было несколько иначе, в противном случае он бы ни за что не украсил «Щелкунчика» своим знаменитым Andante Sostenuto, а сделал бы из этой музыки целую симфонию.

Барметова зажгла еще одну лампочку — фарфоровая пастушка с пастушком под похожим на голубой колокольчик абажуром, и Маша неожиданно поняла, что будет приходить в эту уютную, заставленную старинной мебелью квартиру, где пахнет кошками, увядшими цветами и еще чем-то, похожим на запах кулис, как на праздник. Глупая, ну почему она не пыталась поступить в консерваторию год, два, наконец, четыре года назад? Как же ей хочется петь по-настоящему уже сейчас! Если бы она пришла к Барметовой хотя бы два года назад, она бы уже пела на сцене.

Но не надо жалеть о том, чего ты когда-то не сделал, — лучше радоваться тому, что наконец-то сделал это.

— Я закончила весной Иняз. Работать не пошла — скучно сидеть целыми днями в какой-нибудь конторе. Ну а стать переводчицей побоялась. Последнее время я панически боюсь потерять голос. Кроме голоса, у меня нет ничего.

— Славная моя, это замечательно, что вы так серьезно относитесь к вашему дару. Многие учатся пению только для того, чтобы иметь много поклонников и соответственно удачно выйти замуж. Из подобных певиц, даже обладай они голосом Леонтины Прайс или Ренаты Тебальди, никогда не получатся истинные артистки. У вас будет все, когда вы запоете на большой сцене, — слава, поклонники и так далее.

— Я не тщеславна, — возразила Маша.

— О, не спешите Бога ради говорить подобное. Вы еще войдете во вкус, уверяю вас. Стоит понюхать запах сцены и… Надеюсь, вас учили в детстве музыке?

— Да. Мама очень хорошо играла на рояле. Я тоже иногда сажусь за инструмент. Дома у нас всегда было много пластинок.

— А мне сказали… Впрочем, это совсем не важно. — Барметова внимательно разглядывала Машу. — Хотя нет, с вами мне хочется быть откровенной до конца. Так вот, мне сказали еще за несколько дней до экзамена, что вы якобы идете вне конкурса, и я приготовилась увидеть и услышать одну из тех, за кого потом краснеешь на каждом экзамене, но делаешь вид, что перед тобой будущая примадонна. Это, разумеется, унизительно, я пробовала восставать и однажды наотрез отказалась взять к себе в класс чью-то доченьку. Ну и что из этого получилось? Да ничего из ряда вон выходящего: ее взяли другие, а мое лучшее меццо зарубили на отборочном прослушивании на конкурс в Барселону. И я поняла, что плетью обуха не перешибешь. Ну а вы запели «Casta diva», и у меня мурашки по спине забегали.

— Но дома никто не знал, что я сдаю экзамен в консерваторию. Разве муж мог догадаться… — недоумевала Маша.

— Ах, бросьте Бога ради — теперь это ровным счетом ничего не значит. Почаще бы встречались такие «блатники», как вы.

— Пожалуйста, говорите мне «ты». Ведь вы всем остальным студентам говорите «ты», почему же мне… — Маша замолчала и вдруг широко улыбнулась. — И еще прошу вас об одном, — уже серьезно сказала она. — Не позволяйте мне расслабиться. Ни на минуту. Я должна наверстать то, что потеряла. И я обязательно наверстаю. Вот увидите.

Маша расцвела за последние годы, хотя ее красота воспринималась не сразу — поначалу она могла показаться слишком худой, слишком грустной, слишком холодной. Но только поначалу. Потом в нее влюблялись без оглядки, хотя она никому не обещала взаимности. И это тоже становилось ясно с самого первого взгляда, что, наверное, тоже в немалой степени способствовало ее успеху у мужчин.

С Димой у них установились довольно спокойные, почти дружеские отношения, хоть Маша и спала в отдельной комнате. Иногда они даже занимались любовью, но Маша не испытывала при этом ни наслаждения, ни отвращения. Она жалела Диму, считала себя перед ним виноватой. К тому же порой чувствовала себя одинокой.

Ян появлялся в Москве редко — он учился в мореходке, решив, к неописуемой радости капитана Лемешева, продолжить славную семейную традицию. Иногда звонил, но говорил очень мало, лишь скупо отвечая на ее вопросы. Маша Лемешевым никогда не звонила — чувствовала, что Амалия Альбертовна ее боится и не любит. Но она носила кольцо Амалии Альбертовны — рубиновый цветок в окружении трех листиков, покрытых мелкими изумрудами росы. Таково было желание Яна, и она не могла не исполнить его.

Николай Петрович, превратившийся на глазах в больного старика, продолжал тем не менее тянуть лямку министра — перспектива пенсии страшила его своей неприкаянной пустотой. Он допоздна засиживался на работе, благо дел всегда хватало, безотказно ездил в командировки. Выходные проводил на даче, куда Маша часто приезжала с маленьким Яном. Дедушка с внуком любили друг друга крепкой, приносящей обоим радость любовью.

Институт Маша закончила без натуги, правда, в дипломе оказалось полным-полно «удов» — она питала стойкое отвращение к общественным наукам. Всерьез увлеклась пением, посмотрев «Большой вальс» с Милицей Корьюс. Не знала с чего начать и, как это обычно случается, начала совсем не с того — стала брать уроки вокала у бывшей опереточной примадонны и чуть не загубила голос. Потом ее свели с сопрано из Большого театра, которая очень хотела получить участок земли в ближнем Подмосковье (она, разумеется, знала, из какой Маша семьи) и потому нахваливала ее, попутно давая очень дельные жизненные советы, и лишь изредка профессиональные. Что касается последнего, Маша хватала все с лету. Ее окрыляла явная лесть Миловидовой, хоть она и знала, что это всего лишь лесть, заставлявшая заниматься помногу и с энтузиазмом. Ночами она слушала пластинки с записями великих опер в исполнении великих певцов, незаметно выучив на память многие сопрановые партии. Навязчивой мечтой стало спеть Изольду Вагнера. Увы, до этого, она знала, очень и очень далеко. Но Маша не отчаивалась. Она с блеском прошла отборочное прослушивание в консерваторию. Имея на руках диплом другого вуза, Маша была освобождена от ненавистных марксистских предметов и отныне могла всю себя посвятить музыке.

Ян сидел в самом последнем ряду, прикрыв ладонью левую половину лица. Он старался не смотреть на сцену, ибо высокая тоненькая девушка в белом платье с распущенными по плечам локонами влекла его к себе словно магнит. Она была родной сестрой, и он не имел никакого права испытывать к ней те чувства, которые сейчас испытывал. Что это? Откуда на него свалилось? Как быть? Бороться с собой?..

Он отнял ладонь от лица и посмотрел на сцену. Девушка пела романс Чайковского «То было раннею весной». Ему казалось, она глядит на него, и он непроизвольно вобрал голову в плечи. Нет, Маша не должна знать, что он был на ее концерте, даже что приезжал в Москву.

Однажды он, приехав вот так же на день, бродил за ней по весенним московским улицам. У Маши, судя по всему, было хорошее настроение: она покупала цветы, пластинки и все время оглядывалась назад и улыбалась — наверное, чувствовала на себе его взгляд. Но она не могла узнать его: он надвинул на лоб шляпу и приклеил приобретенные в магазине ВТО смешные рыжие усы. Потом Маша зашла в «Метрополь» — в синем зале крутили «Римские каникулы» на английском языке. Он тоже купил билет, вошел в зал, когда уже погасили свет, и сел через ряд сзади и немного сбоку от Маши.

Он смотрел не на экран, а на ее освещенный мельканием света и тени профиль. Сперва она смеялась, потом размазывала по щекам слезы, как вдруг обернулась, и он поспешил опустить голову. Он видел «Римские каникулы» не один раз. Еще до того, как узнал Машу. Сейчас он поразился ее сходству с юной героиней Одри Хепберн, но не внешнему — Маша, на его взгляд, была красивей. Этих двух молодых женщин роднила какая-то особая атмосфера романтичности, от которой легко можно было задохнуться. Ян сейчас задыхался. Он отдавал себе отчет в том, что любит Машу отнюдь не братской любовью. Нужно бороться, бороться с собой. Но он бороться не хочет — он хочет ее любить…

Маша закончила петь, и раздался громкий всплеск аплодисментов. Ян попросил сидевшую рядом девушку отдать певице букет — семнадцать больших кремовых роз, перевязанных красной лентой. Продавший их грузин сказал: «Красный лента связывает мэжду собой два сэрдца». Взяв букет, Маша на мгновение погрузила в него лицо, поклонилась и послала в зал воздушный поцелуй. Объявили следующую певицу — это был классный вечер профессора Барметовой. Ян вышел в темное фойе и стал не спеша спускаться по мраморной лестнице. Погруженный в свои мысли, он не сразу услыхал сзади себя быстрый стук каблучков. Его обхватили за шею нежные ласковые руки, горячее дыхание обожгло ухо.

— Ян, мой самый-самый родной!

Они чуть было не скатились с верха лестницы. У Маши от возбуждения блестели глаза. Но где-то в их самой глубине все так же таилась печаль — Ян видел это как никогда отчетливо.

— Как ты узнала, что я…

— Еще до роз. Почувствовала. От тебя идут очень сильные токи. Почему ты не зашел ко мне за кулисы?

— Я скоро уезжаю.

— Я тебя провожу. Подожди здесь — я мигом.

Ян присел на скамью и облокотился о прохладную стену. У него бешено колотилось сердце, от Машиного прикосновения взбунтовалась плоть, требуя того, что ей положено по праву.

Маша вернулась через пять минут. Она была в джинсах и свитере и тащила завернутый в плотную бумагу букет роз.

— Сбежала. Сказала, меня ждет возлюбленный. Ян, ты не будешь меня ругать за то, что я обозвала тебя своим возлюбленным?

— Нет. — Он вымученно улыбнулся. — Ты замечательно пела. Правда, я… я, как обычно, думал под музыку о своем.

— И о чем же ты думал, можно узнать?

— Нельзя. Это очень лично.

— Прости. — Маша в шутку надула губы. — Может, поедем ко мне? Димка в очередной командировке.

— Поедем, — не совсем уверенно сказал Ян.

— А тебе обязательно нужно уехать сегодня? — спросила Маша уже в такси.

— Нет. Но я дал себе слово.

— Возьми его назад. Или лучше отдай мне.

— Но я должен уехать, — упорствовал Ян.

— Тебя кто-то ждет? — тихо и тревожно спросила Маша.

— Никто не ждет, — выдохнул Ян. — Но я… все-таки, наверное, поеду.

— Странно и в высшей степени таинственно. Мой единственный брат тайком приезжает на концерт своей сестры, потом так же тайком пытается ускользнуть с этого концерта и сбежать домой. — Маша рассмеялась. — Ян, а Ян, мне кажется, ты стал настоящим морским волком, чурающимся и даже побаивающимся женщин. Но ведь я — твоя сестра и…

Она замолчала.

Ян отвернулся к окну.

Когда они очутились в темной прихожей, Маша вдруг встала на пальчики и поцеловала Яна в губы. Он схватил ее за плечи, горячо отозвавшись на этот поцелуй, потом оттолкнул от себя, но она взяла его за обе руки и снова притянула к себе.

Они стояли, обнявшись и прижавшись друг к другу, и Ян постепенно успокоился и расслабился. Плоть блаженствовала, словно уже вкусив удовольствий. «Сестра, сестра, — твердил он в уме. — Что-то перепуталось в моей голове. Как хорошо, что она моя сестра».

— Ну вот, я тебя слегка приручила, мой волчонок, — прошептала Маша, и Яну почудились в ее голосе томные нотки. — Теперь пошли пить шампанское. Только я тебя сегодня никуда не отпущу. Я по тебе ужас как соскучилась…

Он лег спать на диване в гостиной — это было его обычное место — и думал о ней, об ее отношениях с Димой. К нему он ее почему-то совсем не ревновал. Ну, а вдруг у нее есть любовник? Ян стиснул кулаки и весь напрягся. Это может, очень даже может быть — она ведь не любит Диму. Но это была бы настоящая катастрофа. Что если сейчас пойти и спросить у нее: «У тебя есть любовник?»

Он уже собрался спустить ноги, как вдруг услышал легкие шаги в коридоре.

— Не спишь? — шепотом спросила Маша и приблизилась к его дивану. Она была в длинной рубашке и босая.

— Нет. Я думал о тебе, — сказал Ян.

Она присела на краешек дивана и, нагнувшись к нему, спросила:

— Только честно: что ты обо мне думал?

— Есть ли у тебя любовник?

Он с нетерпением и тревогой ждал ее ответа.

— Есть. — У Яна все похолодело внутри. — В данный момент я всех больше люблю Чайковского. И это истинная правда. Ревнуешь?

— Очень. — Он расхохотался и как сумасшедший заколотил пятками по дивану.

— Ян… — тихо сказала Маша, и он замер.

— Да?

— Но ведь так, как я, жить нельзя. Правда?

— Я… я тебя не понимаю.

— Понимаешь. — Она склонилась и поцеловала его в лоб. — Понимаешь, понимаешь. Я хочу любить. Я не могу жить без любви. Это ненормально жить без любви. Ян, я умру без любви.

«Люби меня», — так и хотелось выкрикнуть ему, но он не посмел.

Она забралась с ногами на диван, и Ян прикрыл ее краешком одеяла — в комнате было прохладно. Странное дело, сейчас он не испытывал к ней того, что вроде бы должен испытывать нормальный молодой мужчина к сидевшей совсем рядом красивой полуобнаженной женщине.

— Я плохая мать, никудышная жена и, как оказалось, неблагодарная возлюбленная. Ян, я поняла, что еще никогда никого не любила.

Ян вдруг присвистнул. Ему захотелось вскочить и пройтись колесом по комнате. Но он не стал этого делать, потому что в таком случае пришлось бы потревожить Машу.

— Не веришь? — спросила она. — Я сама поняла это недавно. То была никакая не первая любовь, а дремучее детство. Жажда любви. Фантазии под музыку. Тоска по идеалу. Словом, как хочешь назови, но только не любовь. А ты… ты любил когда-нибудь?

— Не знаю, — откровенно признался Ян. — Однажды очень давно мне изменила девушка, на которой я собирался жениться, — это была моя школьная любовь и первая в жизни девушка. Мне было очень тяжело, и я сбежал, то есть уехал на Волгу. Мне казалось, я… больше не смогу иметь дело ни с одной женщиной, но тут вдруг появилась Лидия.

Ян тяжело вздохнул и заерзал на диване.

— Это та самая цыганка? — догадалась Маша.

— Да. Мне… Понимаешь, когда я начинаю думать об этом, с моей головой происходит что-то странное, и я никак не могу разобраться в том, что случилось.

— Может, в этом не нужно разбираться?

— Нет, я обязательно должен все понять. Когда ты рядом, я ничего не боюсь. Понимаешь, ночами мне часто снятся кошмары…

— Если хочешь, расскажи мне о них. — Маша облокотилась спиной о согнутые в коленях ноги Яна и откинула назад голову. — Мне тоже снятся сны. Чаще всего Устинья.

Они замолчали. Но вот Ян заговорил:

— Я помогал старушкам — они жили, как монашки в глуши. Лидия приблудилась к ним, кажется, за год до моего появления. Это мне так сказала Перпетуя, с которой у нас установились хорошие отношения. Лидия влюбилась в меня. Она казалась мне поначалу настоящей дикаркой, и я даже слегка побаивался ее. Выяснилось, что она глухонемая. Мне нужно было рвать оттуда подметки, но случилось так, что мы с Лидией стали любовниками. Возможно, она меня околдовала, хоть я в это не верю. Как бы там ни было, мне с ней было очень хорошо.

Маша непроизвольно вздохнула, и это не укрылось от внимания Яна.

— Ты что? — спросил он и взял сестру за руку.

— Мне никогда не было по-настоящему хорошо. Так, как я себе это представляю, — сказала она.

Сердце Яна сжалось и забилось быстро-быстро. Ему хотелось целовать Машу в губы, шею, волосы, хотелось прижаться головой к ее груди, но вместо этого он поднес к губам ее горячую руку и нежно поцеловал.

— Еще будет. Вот увидишь, — сказал он и почему-то покраснел.

— Рассказывай дальше, мой загадочный брат, — велела Маша. — Я, оказывается, так мало о тебе знаю.

— Я догадывался, что они со мной что-то делают, — задумчиво продолжал Ян. — Понимаешь, лето было на исходе, мне нужно было возвращаться домой, а я все время откладывал этот момент. Потом наконец собрал рюкзак и, ни с кем не попрощавшись, пошел на пристань. Лидия догнала меня в лесу. Она просила остаться, но я сказал, что родители уже и так сходят с ума, мать в особенности, и что я должен ехать. Я поклялся, что приеду на будущий год. Она вроде бы поверила, и мы даже поцеловались на прощание. Я приехал в Саратов, купил билет на поезд, который отходил через час. Пошел перекусить в закусочную напротив и вдруг увидел в окно Лидию. Она шла босиком по лужам, и ветер раздувал ее широкие юбки. Я выскочил на улицу и окликнул ее, но она не обернулась. Мне показалось, я услышал ее смех. Потом я сел в поезд, влез на верхнюю полку и заснул. Проснулся на какой-то маленькой станции, выглянул в окно. Светило солнце, и я отчетливо увидел на платформе Лидию. Вдруг она спрыгнула вниз, на соседний путь. Тут же раздался рев сирены электровоза, мчавшегося навстречу. Я высунулся в окно, чтобы предупредить Лидию об опасности, но не успел даже рта открыть. Электровоз с ревом промчался мимо. На путях лежала юбка Лидии. Кажется, она была в крови. Я дико закричал, поезд тронулся. Я попытался соскочить, но мои попутчики силой увели меня назад в купе и даже связали руки и ноги. Потом я пил водку, вино, еще какую-то гадость, кажется, плакал, пытался что-то рассказать. Они надо мной смеялись — они-то, как я теперь понял, не видели ничего. Когда поезд пришел в Москву, один из них отвез меня к родственнице. Остальное тебе известно.

— Если бы не эта цыганка, мы бы, наверное, так и не узнали друг друга, — сказала Маша. — Знаешь, я ей очень благодарна. А ты?

— Я ее боюсь, — неожиданно признался Ян. — Она часто приходит ко мне по ночам. Как-то, когда наше судно огибало мыс Доброй Надежды, я стоял на вахте и… Понимаешь, я отчетливо увидел ее на носу корабля. Она поманила меня к себе пальцем, и я послушно пошел, как собачонка на зов хозяина. А она тряхнула волосами и прыгнула за борт. Светила полная луна, и я отчетливо видел в ее свете брызги воды, поднявшиеся от ее погружения. Я смотрел на то место несколько минут, но она не вынырнула. Вода была прозрачной, и я видел тени глубоководных рыб. Ее в воде не было. — Ян поежился. — Я об этом еще никому не рассказывал. Сам боюсь в это поверить, но…

— Не бойся ее, — серьезно сказала Маша. — Я защищу тебя. Бедный, бедный Ян…

Она наклонилась, положила голову к нему на грудь и свернулась калачиком. Он замер, боясь пошевелиться.

Когда Ян проснулся, в комнате было светло от солнца. Он глянул на часы. Двенадцать без семи минут. Ничего себе. Эту ночь он спал на редкость крепко и чувствовал себя бодрым и отдохнувшим.

— Эй, лентяй-мореход, вставай пить кофе. — Маша впорхнула в комнату и остановилась возле дивана, безмятежно улыбаясь. Она была одета и причесана. — Мне скоро на урок. Если хочешь — можешь пойти со мной. Девчонки влюбятся в тебя, но я им скажу, что у моего брата есть невеста. Красивая, как… свитезянка. — Она вдруг что-то вспомнила и нахмурилась. — Нет, лучше ты подождешь меня на скамейке у памятника Чайковскому.

— Мне пора домой, — не очень уверенно сказал Ян.

— Уедешь вечером. И у меня снова начнутся будни. Не могут же праздники длиться вечно, а?

— Могут, — сказал Ян, шлепая босиком в ванную.

— Ты хочешь сказать, что наша жизнь должна быть сплошным праздником? — спросила из кухни Маша и пропела кусочек из арии Виолетты: — «Быть свободной, быть беспечной, в вихре света мчаться вечно…» Праздники тоже надоедают. — Она подняла глаза на стоявшего на пороге кухни Яна. — Мне нужно много страдать. Чтобы очиститься и через это очищение прийти наконец к настоящему празднику. — Она печально улыбнулась. — Глупо и банально, правда? Но последнее время я люблю себя в страданиях.

Ян ничего не ответил — он думал примерно так же, только никогда не говорил этого вслух.

— Ладно, пей кофе и пошли. После урока мы сходим… — Она на минуту задумалась, приложив к губам палец. — Ну да, мы сходим в кино. В «Повторном» идет «Серенада большой любви». Если мне не изменяет память, ты тоже неравнодушен к Марио Ланца, верно?..

Ян ждал ее на скамейке возле памятника Чайковскому. Над головой шумела цветущая сирень, мимо проносились машины, легко шелестя шинами. Его взгляд скользил поверх крыш домов. С тех пор он не раз бывал в том переулке, но дом сломали, а на его месте построили современную кирпичную башню.

Ян закрыл глаза и сразу увидел ту, другую, Машу — она шла по тротуару и смотрела вверх, на окно, возле которого он обычно дожидался ее возвращения. В свете фонаря ее волосы казались золотыми, а лицо совсем детским. Мерзавец, убивший ее, расхаживает по улицам как ни в чем не бывало. Ян стиснул кулаки. «Мне отмщение, и Аз воздам», — вспомнил он и сказал вслух: «Нет, я не верю в это. Не верю». Он сидел, глядя невидящим взором на проносившиеся мимо машины и троллейбусы, и думал о том, что все непротивленческие теории выдуманы слабыми безвольными людьми себе в утешение. Человечество не готово и никогда не будет готово жить согласно подобным теориям. А этот маньяк может… Ян простонал и скрипнул зубами, подумав о том, что Маша ходит теми же улицами и переулками, какими ходила когда-то ее мать, что она хрупка и беззащитна, эта девушка с рассыпавшимися по плечам светло-русыми локонами и грустными глазами. Мир жесток, мир опасен, он просто чудовищен, а она одна, совсем одна в большом городе. Он простонал еще громче и изо всей силы хватил кулаком по граниту лавки.

— Что с вами, молодой человек? — услышал он над собой вежливый мужской голос.

Ян поднял голову и увидел мужчину средних лет. На нем был элегантный плащ светло-шоколадного цвета и шляпа с широкими полями и плоской тульей. Мужчина говорил на чистейшем русском, но Ян безошибочно определил в нем иностранца.

— Я в порядке. Спасибо.

— У вас было такое страдальческое выражение лица, словно вас… э-э-э… распинали на кресте, — сказал мужчина и улыбнулся, слегка приподняв кончики губ.

— Я думал о том, что… мы все очень беззащитны в этом мире.

— Особенно женщины, молодые красивые женщины, — подхватил мужчина. — Я заметил, красота, что называется, вопиет о том, чтобы ее защитили. Наверное, потому, что она есть лучшее творение Божье и ее существование вызывает ярость темных сил. Правда, я не верю ни в Бога, ни в черта, но размышлять о жизни с позиций верующего очень заманчиво — религия за многолетнюю историю своего существования накопила множество интересных аргументов и афоризмов. — Мужчина снова усмехнулся. — К тому же я уверен, что только вера способна укротить хаос, превратив его в некое подобие циркового льва. Простите мне мою многословность. Вы ждете девушку?

Ян кивнул, не глядя на мужчину.

Мужчина опустился рядом на скамью и спросил, внимательно глядя на Яна:

— Если не секрет, как ее зовут?

— Мария. — Ян машинально взял предложенную мужчиной сигарету, и их взгляды на какую-то долю секунды встретились. Яну показалось, будто в темно-зеленых глазах мужчины что-то дрогнуло.

— Ма-рия. Ма-ша, — произнес по слогам мужчина. — Чудесное славянское имя. Есть чуть ли не во всех языках мира. Девушки с этим именем обычно очень романтичны. Это она?

Мужчина восхищенно смотрел на только что вышедшую из подъезда Машу. Увидев Яна, Маша взмахнула рукой и мгновенно очутилась рядом.

— Представляешь, Надежда очень довольна моим вчерашним выступлением. Говорит, что с таким усердием я в не слишком далеком будущем смогу петь в «Ла Скала» и «Мэте». Ну она, конечно, загнула… Почему вы на меня так пристально смотрите? — внезапно спросила Маша у мужчины в светло-шоколадном плаще.

— Извините. — Мужчина привстал и, приподняв над головой шляпу, поклонился. — Мы только что говорили о вас с вашим… молодым человеком.

— А я и не знала, что ты любишь сплетничать. — Маша в шутку ударила Яна по руке, потом внезапно обняла и прижалась щекой к его щеке. — А ведь я могла тебя не встретить… — тихо, словно разговаривая сама с собой, проговорила она. — Представляете, — громко обратилась она к мужчине, — я могла его не встретить.

И в ее глазах мелькнул самый настоящий страх.

— Но вы его встретили, — сказал мужчина и встал. — Не буду вам мешать. Было очень приятно познакомиться.

Он почти бегом бросился на другую сторону улицы, едва не угодив под троллейбус, помахал им оттуда рукой и быстро зашагал в сторону Никитских ворот.

— Кого-то он мне напоминает, — сказала Маша и нахмурила лоб. — Нет, не могу вспомнить. Ладно, бог с ним. Пошли в кино. Остаток дня я посвящаю тебе и Марио Ланца.

Потом они обедали в «Национале», сидя друг против друга за маленьким столиком возле окна. Их взгляды то и дело встречались, а однажды Маша протянула руку и накрыла ею лежавшую на столе ладонь Яна.

— Знаешь, о чем я сейчас подумала? Угадай.

— Сейчас угадаю. — Ян закрыл глаза и попытался сосредоточиться. — Ты подумала о том, что друг без друга нам с тобой уже не прожить. — Ян открыл глаза. — Угадал?

— Почти. Ты помнишь древнегерманскую легенду о Зигмунде и Зиглинде?

— Если не ошибаюсь, это были близнецы, разлученные в раннем детстве. Встретившись снова через много лет, они полюбили друг друга, и в результате этой любви родилась дева-воительница Валькирия.

— Нет, ты все перепутал, мой бедный Ян. Зиглинда родила Зигфрида, который потом полюбил и разбудил от сна эту самую деву-воительницу, некогда спасшую жизнь его матери. — Маша вздохнула. — Я мечтаю спеть все женские партии в операх Вагнера. Но это так сложно. — Она вдруг крепко сжала руку Яна в своей и, глядя ему в глаза, сказала: — Если бы я не знала, что ты мой брат, я бы наверняка в тебя влюбилась.

Он осторожно высвободил свою руку и убрал ее под стол, ибо внезапно испытал сильнейшее желание и очень боялся себя выдать.

— Ты все споешь, что захочешь. Потому что ты… очень целеустремленная.

— Ты прав. К тому же я поклялась любить только искусство. Представляешь, какая жертва? — Маша весело рассмеялась. — Особенно если учесть тот факт, что любить мне некого, кроме тебя.

Ян отвернулся к окну, светившемуся прозрачными майскими сумерками. Маша обратила внимание, как бьется жилка на его левом виске.

— Ян? — тихо окликнула она.

Он вздрогнул и, не поворачивая головы, прошептал:

— Я рад, что остался…

Россия влекла к себе Анджея Ковальского с невероятной силой. Он негодовал на нее, как может негодовать мать на любимого ребенка, совершившего непоправимо глупый поступок. И он жалел ее — все по той же аналогии с матерью и ее любимым чадом.

Воспитанный на западноевропейской культуре, главным образом на немецком романтизме, на воине Анджей вдруг почувствовал себя славянином до мозга костей, и его потянуло ко всему славянскому, русскому в первую очередь.

Немалую роль в этой любви сыграла Маша, ставшая для него самим воплощением русской женщины. Маша любила все русское и молча презирала советское. Анджею была близка подобная позиция, хотя за годы войны он значительно «полевел» и даже слегка «покраснел». Послевоенная нелегкая жизнь (не только в бытовом, а главным образом в духовном смысле) остудила его симпатии к коммунистам, но не остудила любви к России. Из романтика он незаметно для себя превращался в скептика, подчас даже циника. Заметив вдруг в себе эту метаморфозу, ужаснулся, но уже было поздно что-либо изменить.

Как и все эгоисты, Анджей привык любить себя, и только через себя окружающий мир. Однако он не мог испытывать эту столь необходимую ему гармонию с самим собой и мирозданьем, запутавшись в паутине обмана. К тому же духовные силы здорово подточила нелегкая борьба за самое обычное выживание. Никакого просвета впереди он не видел — социализм был могуч, беспощаден и незыблем. Он напоминал ему бесформенную бурую глыбу мавзолея, в котором томятся миллионы человеческих душ, изо дня в день расхваливая и прославляя свою темницу. Русские сами выбрали себе такую судьбу, но он при всей своей любви к этому народу участь его разделять не хотел. Последней каплей, переполнившей его терпение, была неудачная попытка опубликовать роман, который он начал писать еще на фронте. Он стал переводить его втайне от всех на немецкий, который был для него почти родным языком. Русский вариант остался пылиться в коробке на веранде, немецкий же Анджей надежно спрятал в сарайчике казенного дома, занимаемого его другом, Николаем Петровичем Соломиным, в бытность его секретарства в райкоме партии.

Анджей загодя продумал свое бегство, которое мысленно называл отступлением. Да, он отступал от своих идеалов вечной любви, хоть и продолжал любить Машу, отступал от мечты получить именно в России статус честного художника-космополита во вселенском смысле этого слова. И еще он отступал, теперь уже осмысленно, от романтизма, того самого образа бытия и мышления, который считал в юности единственным выходом из трагикомедии под названием «жизнь».

Итак, рукопись была спрятана в том месте, куда можно было прийти практически в любое время — Николай Петрович дома только ночевал, а в стоящий на отшибе сарайчик не заглядывал месяцами. У Маши Анджей чуть ли не каждую минуту мысленно просил прощения, убеждая себя в том, что с ним-то она как раз и пропадет, а вот без него… Честно говоря, он очень рассчитывал на поддержку и участие Николая Петровича Соломина, который, как давно заметил Анджей, был неравнодушен к Маше. Ему же он перепоручал мысленно и заботу о Машке-маленькой. Что касается Устиньи, за нее он не волновался и почему-то был уверен в том, что увидит снова.

Однако отступать следовало не просто, а так, как это делают романтики — загадочно, в бурю или дождь (в снег он уже уходил со сцены — Устиньиной), и еще так, чтобы его никто не разыскивал. Честно говоря, Анджею не хотелось причинять боль ни обеим Машам, ни даже Устинье, а потому имитация самоубийства в реке, подкрепленная прощально-покаянным письмом к Маше, была отвергнута. Анджей надеялся, что женщины, его три любимые женщины (он последнее время так и называл их мысленно, хотя его нежную возвышенную любовь к Маше никак нельзя было сравнить с чувством, испытываемым к Устинье, — к ней его влекло физически, а еще — как избалованного сынка под теплое материно крылышко) не поверят до конца в его гибель. Он долго сочинял письмо Маше, но вместо этого написал записку Устинье, которая понимала его лучше и отнюдь не идеализировала. Пьяный Николай Петрович дремал в шалаше, когда Анджей оттолкнул от берега лодку, в которой оставил свою рубашку и туфли — запасная одежда и обувь были загодя спрятаны им в дупле старого тополя неподалеку. Потом крикнул «Прощай!» и что-то еще нечленораздельное и спрятался в зарослях. Он наблюдал, как Николай Петрович выскочил из шалаша и кинулся к реке.

Во вспышках молнии он видел плясавшую на волнах метрах в десяти от берега лодку — их лодку. Николай Петрович бегал по берегу, истошно вопя: «Андрей! Андрей!» Потом из кустов появился какой-то мужик, кажется, бакенщик, за ним выскочил кто-то еще. Они спихнули в воду стоявший неподалеку большой баркас и в мгновение ока взяли на абордаж пустую лодку.

Пошел дождь, и Анджей, углубившись в лес, постоял под каким-то раскидистым деревом, но с его листьев на голую спину капали холодные капли, и он, путаясь в мокрых зарослях, добежал наконец до стога, где всего несколько дней назад они с Машей занимались любовью. Зарывшись в сено, крепко и сладко заснул. Наконец он был свободен.

Проснувшись, бегом бросился к реке и уже зашел по пояс в ее прохладную после дождя воду, чтобы плыть домой — он вдруг очень соскучился по обеим Машам, Устинье, — но в последний момент раздумал, выскочил на берег и, обнаружив в шалаше оброненную Николаем Петровичем пачку «Казбека» и коробок со спичками, жадно закурил, сел на поваленное дерево и вспомнил тягучую ветреную зиму, пылившуюся в ящике на веранде рукопись, которая наверняка не увидит в обозримом будущем света на языке оригинала, свое превращение в скептика и даже циника, встал и быстро зашагал прочь. На стволе тополя, который сохранил ему одежду, старательно вырезал перочинным ножом: «Здесь был Анджей. И будет всегда». Подумав, добавил еще три слова: «Я тебя люблю». Он не знал, к кому обращает их, ибо в тот момент думал о трех своих любимых женщинах. Надел рубаху и сапоги, закинул за плечо рюкзачок с кое-какими продуктами. Его знали в райцентре, поэтому появляться там днем было ни к чему. Ночью Анджей извлек из тайника рукопись — она весила чуть ли не полпуда, ибо была написана на оберточной бумаге — другой в этой чертовой глуши не оказалось.

Через сутки Анджей Ковальский садился в областном центре на поезд, увозивший его в Москву. Еще через две недели бродил по улицам Варшавы, где у него сохранились друзья и просто знакомые.

Польша показалась ему провинцией — он невольно привык мыслить масштабами великой державы, принадлежавшей населявшему ее народу только формально. Однако необъятные просторы окрыляли душу. Польшу Анджей представлял неровным лоскутком суши, зажатым между востоком и западом. Его душа славянина принадлежала востоку, разум гражданина мира манил к себе запад, в особенности город любви и свободного творчества Париж.

Родной брат матери, Юзеф Потоцкий, один из дальних потомков тех самых Потоцких, чью фамилию обессмертил Фридерик Шопен, свалился как снег на голову откуда-то из-за границы. Он был холост, бездетен, богат и довольно скуп. Однако племянник сумел его чем-то тронуть или же заинтересовать. По крайней мере уже через три недели Анджей с дядей ехали в купе пульмановского вагона в Вену. Дядя сумел разбогатеть во время войны на поставках продовольствия для армии союзников, к тому же ему досталось родительское наследство в виде кругленького счета в одном из швейцарских банков. Более того, пан Потоцкий собрался заняться издательской деятельностью, так что Анджей оказался как нельзя кстати.

— Мы откроем агентства в Вене и Париже. Учитывая твое знание нескольких цивилизованных языков, я сделаю тебя своей правой рукой, — говорил дядя Юзеф на ломаном французском и, переходя на еще более ломаный немецкий, добавлял: — Но о том, что ты воевал за коммунистов и долгое время прожил в той тьмутаракани, распространяться не советую. — Окончательно вспотев от напряжения, он наконец перешел на польский. — Коммунисты сейчас не в моде — видишь, что они сделали с нашей старой доброй матушкой Европой? Превратили ее в настоящее лоскутное одеяло. А все эти янки виноваты. — Дядя Юзеф чертыхался по-русски, затем, снова переходя на польский, спрашивал у племянника: — Но ты, надеюсь, не разделяешь их сумасшедших взглядов?

— Я люблю русских, — честно признался Анджей. — У меня были друзья среди коммунистов. Я даже считал одно время, будто в их учении есть разумное зерно, но потом его зарыли в навоз и пустили топтаться свиней.

Дядя Юзеф добродушно рассмеялся и похлопал племянника по плечу.

— Сразу видно — интеллектуал. Ты и в детстве, помнится, был гордостью семьи. Жена жива?

— Она осталась в России. — Анджей вздохнул, имея в виду Машу, но тут же понял, что дядя Юзеф спрашивает о Юстине.

— Она у тебя разумная женщина. Такими нельзя нынче бросаться, — укоризненно заметил пан Потоцкий. — Тебе известно, что она еще до оккупации Вильно советскими войсками сумела спасти большую часть денег и драгоценностей?

— Ай да Юстина, ай да умница! — воскликнул Анджей и даже захлопал от радости в ладоши.

— Но ты подожди радоваться, — остудил его дядя. — Она попросила меня превратить золото в деньги и положить в банк в Цюрихе на имя вашего сына, Яна Франтишека Ковальского.

— Ян погиб во время бомбежки Вильно. Выходит, плакали наши денежки, — сказал Анджей, почему-то не чувствуя себя слишком расстроенным по этому поводу.

— Да, это несколько затрудняет дело. Однако, поскольку ты и твоя жена являетесь его наследниками по прямой, можно раздобыть необходимые документы и…

— Я разошелся с Юстиной, — неожиданно сказал Анджей. — У меня теперь другая жена. Русская. Но Юстина… Словом, я сохранил с ней дружеские отношения. Она очень привязалась к моей дочери от второго брака. Кстати, официально я с Юстиной не разводился, — вдруг вспомнил Анджей. — Они… они живут все вместе — обе Маши и Юстина. И, кажется, любят друг друга.

Дядя изумленно смотрел на племянника. Остался таким же легкомысленным, каким был всегда. Можно ли положиться на такого в делах?..

Он осторожно спросил:

— А ты не собираешься вызывать к себе Юстину или эту твою вторую жену?

— Нет, — неожиданно для себя сказал Анджей. — Я уже перелистнул последнюю страницу той книги. Читать ее во второй раз будет скучно. Тем более пора заняться карьерой — мне уже за тридцать.

— Ладно, я подумаю о счете в цюрихском банке, — пообещал дядя Юзеф. — Хотя эти чертовы швейцарцы ужасные бюрократы и буквоеды. Что касается твоего романа, то, как говорится, чем черт не шутит, пока Господь почивает. — Пан Потоцкий ободряюще улыбнулся Анджею. — Говоришь, он у тебя написан от руки? Что, в России даже пишущих машинок нету? Ну и занесла тебя нелегкая… Ладно, придется разориться на машинистку. Есть у меня один знакомый издатель с чутьем фокстерьера. Попросим его совета. Ты очень стал похож на Беату, царство ей небесное. — Дядя Юзеф снял очки и вытер платочком повлажневшие глаза. — Думаю, вместе мы не пропадем. Тем более что Польша еще не погибла.

Анджею казалось, будто он заново родился на свет. На следующий же день по приезде в Вену, купив кое-что из гардероба в стиле а-ля Монмартр, он отправился просто так бродить по городу, заходя по пути в книжные, цветочные и прочие магазинчики и не уставая поражаться обилию и изобилию красок.

Жизнь в России даже внешне казалась ему теперь окрашенной в серые тона, хотя он знал в глубине души, что это не так. Но он умышленно не стал копаться в своей душе, решив пожить какое-то время ощущениями чисто внешнего — физического — порядка. Сходил в дорогую парикмахерскую, где сделал маникюр и даже педикюр, пообедал в фешенебельном ресторане, в котором, согласно преданию, когда-то играл на скрипке сам король вальсов Иоганн Штраус, запив кровавый бифштекс хорошим бургундским вином. Потом отправился в варьете.

Его не возбуждал вид полуобнаженных женских тел, зато он жадно любовался ажурными чулками, бархатными подвязками и прочими атрибутами женского туалета, по которым истосковался его взгляд. После представления зашел в бар напротив, выпил две рюмки коричного ликера и вдруг понял, что ему нужна женщина. Благоухающая дорогими духами, и чье мягкое кружевное белье ласкает и холодит пальцы. Пускай она будет обыкновенной проституткой — какая разница? Тем более что он устал от любви и ему хочется обычного секса. Но только не заурядного, а чего-то новенького, модного. Он безнадежно отстал, живя в своей далеко не романтической глуши.

Такую женщину он и привел к себе в номер. От нее пахло «Шанелью» и дорогими сигаретами с ментолом, а ее белье оказалось еще приятней на ощупь, чем Анджей мог вообразить.

После войны в Европе вошел в моду оральный секс, считавшийся во времена юности Анджея даже в довольно распущенной студенческой среде чем-то вроде извращения. Женщина была очень опытна в делах подобного рода, и Анджей быстро испытал оргазм, после которого в душе воцарилась глухая пустота. Он лежал на кровати и видел в открытую дверь ванной комнаты, как женщина полоскает рот, чистит зубы, и чувствовал себя девушкой, потерявшей из любопытства невинность, а теперь горько скорбящей об утерянном. Анджей понимал, что отныне уже никогда не сможет относиться к женщине так, как мечтал когда-то в своей мансарде, наполненной лунным светом и музыкой Листа. Как относился когда-то к Маше. Даже его любовь к Юстине, которую он считал плотской и приземленной, вдруг показалась возвышенной и поэтичной.

Женщина ушла, оставив после себя приторный запах дорогой пудры, а Анджей спрятал голову под подушку и тихо застонал. Потом незаметно заснул. Ему снилась река. Он стоял по пояс в ее воде, любуясь отражением старого дома. Но когда поднимал глаза вверх, пытаясь увидеть дом, ему закрывали их чем-то темным. И снова он видел на глади реки отчетливое отражение перевернутого крышей вниз дома, мог сосчитать стеклышки на веранде, дощечки на перилах балкончика мансарды. И, поднимая глаза, оказывался в кромешном мраке.

Так продолжалось до самого утра. Вконец измученный своим странным бесконечно длинным сном, Анджей проснулся с головной болью. В дверь его номера настойчиво стучали.

Он вскочил, на ходу обернувшись простыней, и впустил дядю Юзефа.

С того дня началось восхождение Анджея Ковальского по лестнице богатства и славы.

Роман напечатали, и он даже имел некоторый успех у критиков и определенной части публики, интересующейся Россией. Но поскольку уже началась так называемая «холодная война», а Анджей в своей книге не изображал коммунистов в виде чудовищ с огнедышащими пастями и куриными мозгами, роман не стал бестселлером и даже не был переведен на английский. Зато дела пана Потоцкого шли очень даже неплохо, и племянник, как ни странно, оказался толковым и расторопным малым, чего нельзя было сказать по первому впечатлению. В некоторой степени положительно сказывалась и его известность в литературных кругах.

Однако издательская текучка Анджею быстро опротивела. К тому же дяде Юзефу не хватало фантазии и размаха.

Цюрихский банк, как и следовало ожидать, отказался выдать деньги, положенные на имя Яна Франтишека Ковальского, требуя соответствующие документы о смерти последнего. Первая попытка достать эти документы в Вильнюсе, куда Анджей специально направился, тоже закончилась неудачей. Советская бюрократия была непробиваема, и какая-то чиновница-литовка твердила ему на ломаном русском, что сын вполне мог уцелеть и быть усыновленным каким-нибудь сердобольным семейством. Она при этом оптимистично улыбалась и пыталась строить молодому интересному иностранцу глазки, опушенные густо накрашенными ресницами.

Если Ян жив, думал Анджей, выходя из мрачной советской конторы, ему эти деньги все равно не достанутся, поскольку он теперь не Ковальский, а кто-то другой. Значит, деньги не достанутся никому, а будут пущены в оборот, тем самым приумножая богатства и без того сытой, давно не нюхавшей пороха Швейцарии.

На следующий день Анджей пришел в ту же контору с букетом цветов, коробкой каких-то отвратительно пахнувших, но самых дорогих по местным стандартам духов и одеколона и несколькими парами капроновых чулок. Он выложил эти подарки перед чиновницей, предварительно плотно прикрыв дверь в кабинет, а когда она раскрыла от изумления рот и попыталась покачать отрицательно головой, пригласил вечером в ресторан.

Документ был готов через два дня и обошелся Анджею в не слишком большое количество рублей и два скучных вечера в ресторане.

— Вашей жены уже тоже, наверное, нет в живых? — спросила литовка, когда Анджей отвозил ее домой на такси. Документ, подтверждающий гибель Яна Франтишека Ковальского, лежал во внутреннем кармане его пиджака.

Он почувствовал в ее голосе намек и невольно содрогнулся при мысли о том, что, как бы ни было противно идти на подвох подобного рода, все равно он в итоге на него пойдет. Что касается Юстины, то она вряд ли захочет снова разыскивать его по всему свету. Тем более у нее теперь есть Машка.

Учуяв его настроение, литовка пригласила своего богатого кавалера зайти домой выпить чашечку кофе со сливками и познакомила с родителями. По невероятному стечению обстоятельств она жила в точно таком же доме, как тот, в котором он когда-то давно снимал мансарду. В Анджее что-то дрогнуло, когда он вошел в подъезд и стал подниматься по лестнице. Но он вспомнил проститутку, обучившую его оральному сексу, вспомнил других женщин, которые у него были потом и с которыми он занимался еще более мерзкими вещами. И понял, что Анджей Ковальский из мансарды, наполненной лунным светом и музыкой Листа, умер очень давно, еще в России, и что оплакивать его смерть так же бессмысленно, как сокрушаться по поводу быстротечности юности. Выпив кофе со взбитыми сливками и поблагодарив литовку и ее родителей за гостеприимство, Анджей сказал, что придет к ней в контору завтра утром.

Сумма оказалась неожиданно кругленькой. Анджей решил устроить себе небольшой отпуск и, сказав дяде адью с приветом, махнул в Америку. Он купил билет в первый класс и имел возможность общаться с представителями путешествующего на роскошном океанском лайнере высшего общества.

В первый же вечер он напился в стельку в баре — от вынужденного безделья вдруг нахлынула тоска и воспоминания о прошлом. Когда-то он путешествовал в Америку с Юстиной, и хотя их пребывание там было омрачено трагическим для его родины событием — разделом Польши между фашистами и коммунистами — Анджей тогда не испытывал такой безысходной тоски. Он верил в то, что скоро Польша будет свободной, что он достигнет славы, что найдет в конце концов свой идеал женщины.

И ничего не сбылось. Писатель из него не получился. И не только потому, что он не хотел да и не умел, наверное, потрафлять вкусам толпы — в нем вдруг замолк тот беспокойный голос, который заставлял его брать ручку и бумагу даже в годы войны. Тогда он наивно полагал, что лишь он, Анджей Ковальский, способен сказать людям ту правду, о которой они не знают и без которой не смогут жить дальше. Теперь он знал, что говорил им ложь и что люди прекрасно смогут обойтись без его книг.

Он вспомнил холодный, заметенный снегом дом на берегу уснувшей реки, вспомнил чувство удовлетворения, которое испытывал, гася перед рассветом керосиновую лампу и придавливая чем-нибудь тяжелым исписанные карандашом листы, чтобы ими не шуршали мыши.

Сейчас он пил шампанское, водку, коньяк, что-то еще, потом рыдал на плече у какой-то пожилой дамы, а поскольку он ехал первым классом, стюард чуть ли не на руках отнес его в каюту — это тоже входило в его обязанности, — раздел, уложил в постель.

Анджей проснулся через несколько часов с головной болью и поплелся в бар выпить пива или хотя бы лимонада, но бар был закрыт и все палубы опустели. Светила зеленоватая луна, окрашивая гладь океана в холодный мертвенно-бледный цвет.

Он сел в шезлонг на верхней палубе и закурил.

— У вас не найдется сигареты? — спросил из полумрака женский голос. В соседнем шезлонге шевельнулась тень.

Анджей протянул наугад пачку «Кента», и вынырнувшая из полумрака женская рука взяла из нее сигарету. В огоньке зажигалки он успел разглядеть лицо: довольно молодое, худое, с высокими острыми скулами. Бросились в глаза длинные, хорошо ухоженные ногти женщины.

— Мне тоже не спится, — сказала женщина на хорошем французском, но с легким иностранным акцентом. — Дело в том, что мне не хочется домой. Скучно жить из года в год так, как я живу. Я никого не люблю, и меня никто не любит. Но все почему-то притворяются, будто я им очень нужна. У вас никогда не было ощущения, словно вы идете по тропинке и боитесь оглянуться назад, потому что, стоит это сделать, и вы увидите злобный оскал тех, кто только что улыбался вам? Впрочем, не отвечайте на мой вопрос и даже, если можете, забудьте его. — Женщина тихо усмехнулась. — Меня понимал только мой брат, но он погиб во время войны. Мы с ним были близнецами.

Женщина встала и подошла к поручням. Блеснули в лунном свете крупные бриллианты сережек. Она была сутуловата и куталась в меховое манто. Анджей вспомнил, что видел эту женщину во время обеда — она сидела за капитанским столиком, а следовательно, была важной персоной.

Он поднялся с шезлонга и тоже подошел к поручням, стоя теперь совсем близко от женщины. Она вдруг повернулась к нему лицом и сказала:

— Я весь вечер следила за тем, как ты вливаешь в себя эту гадость. И я поняла: тебе нечем себя занять. Предлагаю заняться любовью. Не бойся, я не заставлю тебя делать то, чего ты не захочешь, — я уважаю наклонности своих партнеров. Пошли ко мне — у меня самая роскошная каюта на этой старой калошине.

Анджей опешил и промычал в ответ что-то нечленораздельное.

— Ну, идем или нет? — довольно грубо спросила женщина. — Если тебе этого хочется, зачем думать о каких-то приличиях и прочей дребедени? Самка выбирает самца или самец выбирает самку, что может быть проще? А все остальное обычная канитель.

Через несколько минут они уже были в ее каюте. Женщина заперла дверь и щелкнула выключателем. Взгляду Анджея открылась картина роскошного беспорядка — вазы с цветами, раскрытые чемоданы, из которых струились на пол шелка дорогих платьев и кружева нижнего белья, скомканная в кресле норковая шуба, пуховые свитера и прочее. Каюта была огромной. Огромной была и кровать, на которой лежала шкура леопарда.

Женщина расстегнула крючки и пуговицы своего узкого шерстяного платья, и Анджей увидел, что под ним нет ничего, кроме узкой полоски пояса с длинными резинками.

— Я не могу так сразу, — сказал он, чувствуя, что количество спиртного, выпитое им минувшим вечером, сделало его на какое-то время импотентом.

— Разве я сказала, что хочу от тебя эту жалкую сморщенную штуковину, которая болтается в твоих штанах? — слегка раздраженно сказала женщина. Анджей увидел в ее руках желтый предмет, похожий на фаллос с ручкой у основания.

— Раздевайся до пояса, — скомандовала она, и он покорно повиновался. — А теперь садись вот сюда. — Она похлопала ладонью рядом с собой. — Вот так. — Ее ноги вдруг очутились на его плечах, и он увидел то, от чего зашевелился его было сникший друг. Женщина подпрыгнула, лежа на спине, и обхватила шею Анджея коленками. — Нравится то, что у меня между ног? Я, быть может, потом разрешу тебе сделать это самому, а сейчас…

Она мгновенно убрала ноги с его плеч, села на край кровати, спустив их на пол и широко расставив.

— Держи. — Она вручила ему искусственный фаллос, который оказался довольно тяжелым. — Ты что, не знаешь, как это делается? Встань передо мной на колени и работай.

Она стонала и покусывала губы, завалившись на кровать, а Анджей, двигая взад-вперед этим диковинным предметом, сам распалялся все больше и больше. Наконец он швырнул его на пол, быстро стянул брюки вместе с трусами и овладел женщиной.

Она взвизгнула и, прогнув колесом спину, больно ущипнула его за ягодицу, потом укусила до крови руку. Он чувствовал болезненную тяжесть в низу живота и весь вспотел. Он никак не мог достичь оргазма, ибо его плоть желала вкусить чего-то особенного.

Он укусил женщину за грудь и увидел струйку крови, сбегавшую на тонкую белую простыню. Она громко вскрикнула. Их тела переплелись, напоминая двух борющихся между собой змей. По телу женщины волной прокатилась судорога. Анджей, излив наконец семя, почувствовал необычайное облегчение и уснул, лежа на груди у женщины.

Утром они снова занимались любовью — это она разбудила Анджея, взяв в рот его пенис и слегка прикусив кончик передними зубами.

— Бедный ты мой. Тебе еще придется поработать, — говорила она, обращаясь к пенису. — Я тебя очень люблю, хоть ты сейчас такой мягкий и совсем-совсем крошечный. Ты снова станешь большим, да?..

— Меня зовут Сьюзен, — сказала женщина, когда они встретились за ланчем в зале ресторана. На ней было ярко-сиреневое шелковое платье с глубоким вырезом и бусы из аметиста. Она уже не казалась Анджею вульгарной — просто она была очень раскована и совсем не думала о впечатлении, которое производила на других. — Я сказала капитану, что мы будем сидеть за отдельным столом. Я в тысячу раз богаче тебя, а потому шампанское и остальную выпивку буду заказывать я. У тебя красивое имя, но мне трудно его выговаривать. Тем более этим именем тебя звала женщина, которую ты любил. Я буду звать тебя Эндрю. Надеюсь, тебя еще никто так не звал?

Он покачал головой и усмехнулся.

— А я буду звать тебя Сусанной. Даже если ты станешь возражать. Я тоже не люблю повторений. Сейчас мы с тобой будем пить апельсиновый сок, а потому плачу я. — Он расхохотался, вспомнив, что сок подают бесплатно. — Ладно, в гаком случае я буду покупать тебе тоник и аспирин.

В Нью-Йорке Сьюзен сняла роскошный номер в «Waldorf Astoria» на Парк-авеню, однако по прошествии двух ночей переселилась в отдельный на том же этаже, никак не объясняя этот свой поступок. Их дни проходили довольно однообразно: занятия любовью, долгий ланч с шампанским в постели, дорогие магазины, где Сьюзен знали все продавцы и где она обязательно что-нибудь покупала, поздний обед в ресторане, снова постель.

Анджей похудел, но физически чувствовал себя превосходно. Да и тоска не возвращалась. Он обычно засыпал как убитый, не без иронии сравнивая себя с каменотесом, который, наработавшись за день физически, перед сном не в состоянии ни о чем думать.

Однажды Сьюзен сказала:

— Сегодня едем обедать к отцу. Я объявлю о нашей помолвке. Только прошу тебя об одном: никогда не признавайся мне в любви — я все равно тебе не поверю.

Анджей сидел за изысканно сервированным столом на чопорном великосветском обеде, щурясь от яркого блеска бриллиантов на оголенных мощах далеко не молодых женщин. Сьюзен, очевидно в знак протеста против всего этого блеска, оделась в темно-зеленое джерсовое платье с воротником под самое горло и даже вынула из ушей серьги. Впрочем, ей определенно было наплевать на впечатление, производимое на этих людей, — она не отходила ни на шаг от Анджея, а однажды сказала так громко, что наверняка услышал кое-кто из окружающих:

— Я постараюсь, чтобы мы не присутствовали на свадебном обеде. Меня тошнит от этих обезьяньих ужимок.

Отец Сьюзен, мистер Тэлбот, был президентом большого издательского концерна, о чем Анджей узнал только сейчас. Это открытие его в какой-то мере вдохновило — он все еще тешил себя надеждой пробиться на Олимп литературной славы. Мистер Тэлбот отнесся к Анджею весьма благосклонно и, похоже, радовался предстоящему бракосочетанию.

— Он уже смирился с тем, что я никогда не выйду замуж, — объяснила Сьюзен все так же громко и прямолинейно. — После гибели Тэда — мне тогда было двадцать два — я пыталась перерезать себе вены, но меня спасли и упекли в комфортабельную психушку, где у меня было все, кроме свободы передвижения. Тэд и я — мы были не просто брат и сестра. Мы любили друг друга как любовники. Разумеется, родители об этом не знали, иначе бы засадили нас обоих на всю жизнь куда подальше. Правда, отец потом догадался. Мы с Тэдом еще в детстве поклялись, что будем принадлежать только друг другу. Это так и было, пока его не убили. Потом со мной произошло что-то странное. Мне вдруг стало хотеться переспать чуть ли не с каждым парнем, которого я видела. Сперва я сдерживала себя и очень от этого страдала, потом, когда поняла, что после смерти Тэда умерла и моя плоть тоже, а эта, новая, уже не я, а кто-то другой, я перестала противиться моим желаниям. Я испробовала все. С женщинами мне не понравилось — они привязываются к тебе после первой же ночи и потом скулят, как побитые собачонки. Мне не понравилось заниматься сексом втроем — кто-то один всегда оказывался лишним, и это раздражало. Потом я познакомилась с одним гомиком, который научил меня пользоваться механическими предметами. Мы провели веселенькую недельку во Флориде, ублажая друг друга с помощью механических секс-ухищрений. Но у Стива оказался скверный капризный характер, и нам пришлось расстаться. С тех пор я общалась только с голубыми — ни один мужчина не мог удовлетворить меня при помощи того, что дала ему природа, и это было для меня страшным разочарованием. Я впервые в жизни ошиблась, приняв тебя за голубого. Но это была сама судьба. Отец рад без памяти, что я выхожу замуж. Мать, если была бы жива, наверняка бы позавидовала — она всегда меня недолюбливала и ревновала к Тэду. Нет, ты на него ни капельки не похож, но ты умеешь сделать женщине хорошо и не боишься быть в постели тем, кем хочешь. Я презираю наших мужчин, променявших свою мужскую силу на удовлетворение дурацкого тщеславия. Надеюсь, ты не тщеславен?

— Вот тут ты ошибаешься, Сусанна, — так же громко сказал Анджей. — Я бы ни за что на свете не согласился жениться на тебе, если бы твой отец был не тем, кто он есть.

— Но ведь ты узнал о том, кто он, всего час назад.

— Но час и минуту назад я вряд ли бы принял твое предложение. А теперь вынужден ответить на него согласием. Если хочешь знать, я самый тщеславный мужчина в мире. И ты, моя дорогая, очень здорово влипла, решив связать свою жизнь с моей.

Сьюзен внимательно смотрела на него, прищурив свои темно-карие глаза.

— Но я об этом почему-то нисколько не жалею, — тихо сказала она. — Я жалею об одном: что не встретила тебя раньше.

Она оказалась настоящей вампиршей, если подобное существует в природе. Анджей чувствовал, что с каждым днем теряет силы, но в то же время его ни на минуту не покидало ощущение удивительной легкости и довольства собой.

Терзания, обычно раздирающие на части душу интеллигента-романтика, остались где-то в прошлом. Он вспоминал о них равнодушно, памятью стороннего наблюдателя. Да и само прошлое в лице трех когда-то любимых им женщин его больше не волновало. Иногда снилась Юстина. Маша не снилась никогда.

Так прошло полгода. Однажды Сьюзен сказала:

— Я, кажется, забеременела. Я никогда не хотела иметь ребенка, но и не предохранялась, и все обходилось. Значит, это судьба, и я обязательно должна его оставить. У тебя есть дети?

— Дочь. Но я потерял с ней какую бы то ни было связь, — сказал Анджей. — Она живет в России.

— Ты любил ту женщину, которая ее родила?

— Да, — ответил Анджей, вдруг вспомнив Машу такой, какой увидел в первый раз в больнице.

— Значит, твоя дочь очень ранимое в эмоциональном плане существо. Наш сын будет совсем другим — мы не любим друг друга, не так ли?

— Это верно, — сказал Анджей. И он не покривил душой. Он на самом деле не любил Сьюзен. Ему вдруг показалось, что больше он никогда не сумеет полюбить.

Сьюзен родила близнецов — мальчика и девочку, — но оба младенца оказались хилыми. Вероятно, это случилось из-за того, что их занятия любовью продолжались до самого дня родов. Когда Сьюзен показали новорожденных, она надолго потеряла сознание. Очнувшись, потребовала, чтобы ей дали их покормить. Врачи пытались воспрепятствовать — дети были слишком слабы и лежали в барокамере. Сьюзен подняла настоящий скандал, и ее требование было выполнено. Она смотрела на двух смуглых младенцев, вяло почмокивающих ее длинные темные соски, и счастливо улыбалась. Она наотрез отказалась видеть мужа и отца. Оба ребенка, на удивление врачей, выжили, и Сьюзен поселилась с ними в загородном особняке Тэлботов, в котором выросла. Близнецов она назвала Эдвард и Сьюзен. Уже из дому она позвонила Анджею и сказала, что очень благодарна за все, особенно за детей, что все условия брачного контракта, разумеется, остаются в силе, что отец готов помочь ему издать новый роман и т. д. и т. п., но только пускай он, Анджей Ковальский, никогда не пытается искать встречи ни с ней, ни с ее детьми. Они будут Тэлботами, а не Ковальскими и, разумеется, стопроцентными американцами. В конце разговора, вернее, своего монолога, Сьюзен сказала, что поклялась жизнью своих детей, что к ней отныне не прикоснется ни один мужчина. И повесила трубку.

Анджей купил в Нью-Йорке квартиру — в те годы было очень престижно покупать недвижимость в крупных городах. Он ездил в «роллс-ройсе» и обедал в фешенебельных ресторанах. К женщинам его не тянуло, более того, он испытывал к ним чувство, похожее на отвращение. Писать он тоже не мог — собственная душа напоминала ему недавно опорожненный мусорный бак. Он поехал в Лас-Вегас, где в одну ночь проиграл двадцать тысяч долларов. На следующую ночь, возможно, он проиграл бы еще больше, но сломал бедро, поскользнувшись утром в ванной, и попал в больницу.

Здесь он впервые в жизни понял, что больше никому не нужен. Женщин, которые за него боролись, тем самым придавая ему в собственных глазах значимость, а также превращая его жизнь в увлекательное путешествие по стране любви, он бросил сам, испытав при этом минимум боли и страданий. Та, которая его не любила, но, повинуясь капризу, сделала своим мужем и подарила пожизненную свободу от заботы о куске хлеба, оставила его сама и тем самым заставила страдать самолюбие. Нет, он никогда не любил Сьюзен, но она была первой женщиной, его бросившей, а это, как и первая любовь, не забывается никогда.

Он лежал в стерильно белой, ничем не пахнущей палате со всеми необходимыми удобствами, за ним ухаживали люди, не испытывающие к нему никаких чувств, а лишь выполняющие за деньги свой профессиональный долг, и невольно вспоминал больницу в Вильно с ее холодным туалетом в темном конце коридора, старенькие простыни, тараканов, часто наведывавшихся в его тумбочку, Юстину… Увы, заплакать он не сумел.

…Мистер Тэлбот оказался весьма отзывчивым человеком и предложил своему формальному зятю место корреспондента в одной из газет его концерна. С условием, что мистер Ковальский выберет местом деятельности любую страну в Европе, Азии, Африке, Австралии или Латинской Америке. Анджей поехал на Ближний Восток — назревал конфликт из-за Суэцкого канала. Его репортажи с места событий пришлись по вкусу самому Тэлботу, и отныне Анджея стали посылать в самые неспокойные точки планеты. Его материалы о кубинской революции кое-кто был склонен считать прокоммунистическими, однако тот же Тэлбот счел их в высшей степени объективными.

Как-то, когда Анджей оказался в Нью-Йорке, тесть пригласил его пообедать в «Форум двенадцати Цезарей», куда звал самых почетных гостей. Двенадцать знаменитых римских мужей, запечатленные в бронзе, мраморе и красках, сурово и мрачно взирали на посетителей. Анджей невольно поежился под их тяжелыми, почти тевтонскими взглядами.

— Эти парни слишком серьезно относились к жизни и своей миссии в ней, верно? — сказал мистер Тэлбот, почувствовав настроение зятя. — Нам, американцам, есть чему у них поучиться. И в то же время я очень рад, что история нашей страны так коротка — мне кажется, Европа давным-давно изнывает под своим прошлым. Что вы думаете по этому поводу, друг мой? Ведь вы как никак европеец.

— Я давно стал гражданином мира, то есть космополитом, а если говорить языком античных римлян, то киником. Помните их девиз? Мир свой ношу у пояса. — Анджей невесело усмехнулся. — Было время, когда я мечтал об этом.

— Вы тогда жили в Советской России, не так ли? — поинтересовался Тэлбот.

Он внимательно вглядывался в благородные черты этого уже не слишком молодого человека, своего зятя, которого знал, главным образом, но его газетным репортажам.

— Да. И даже был какое-то время увлечен коммунистической идеей. Мне казалось, только коммунистическая Россия сможет избавить мир от фашизма. Мне и сейчас иногда кажется, будто в их идее есть что-то молодое, задорное и даже романтическое.

— И начисто отсутствует здравый смысл. — Тэлбот усмехнулся. — Как бы там ни было, я всегда интересовался этой страной, пытаясь понять ее народ. Как вы думаете, русские достойны того, чтобы мы, американцы, их поняли?

— Думаю, что да. Тем более коммунизм не вечен.

— Вот и я думаю примерно так же. — Тэлбот закурил сигарету и попросил официанта принести кофе по-неаполитански. — Наша пресса, напуганная коммунизмом, о котором знает не больше, чем мы с вами о цивилизации древних ацтеков, все сведения, поступающие из России, пропускает через специальный идеологический фильтр. Этому, кстати, мы научились у Сталина. Но его давно нет, а нынешняя Россия заслуживает, как мне кажется, иного обращения. Вы со мной согласны?

— Пожалуй, — сказал Анджей, прихлебывая обжигающе крепкий кофе.

— Я симпатизировал Хрущеву, но он меня быстро разочаровал, — продолжал Тэлбот. — Я считал его практичным человеком, а он вознамерился догнать Америку. И даже перегнать. Как ни странно, русские, мне кажется, верят этому всерьез. А сами продолжают сажать себе на шею все новых нахлебников. У русских, мне кажется, слишком много нахлебников.

— Польша никогда не была нахлебницей москалей, — вырвалось у Анджея. При этом его глаза недобро блеснули.

Тэлбот рассмеялся, откинувшись на спинку кресла.

— Мне нравится слышать такие речи от вас, мой дорогой космополит. Это говорит о том, что бесстрастность ваших репортажей происходит не от бесстрастности души, а от большого мастерства и также таланта. Я, признаться откровенно, не склонен доверять бесстрастным людям. — Тэлбот достал из внутреннего кармана пиджака пластмассовый конверт и протянул его Анджею. — Взгляните. Вам это может показаться интересным.

Перед Анджеем оказались три фотографии. С одной улыбался кудрявый белокурый мальчик лет шести. У него были умные, немного грустные глаза и ямочка на подбородке. Анджей машинально коснулся пальцем своего подбородка — на нем была точно такая же ямочка.

— Да, вы угадали, это ваш сын, — сказал Тэлбот, не спускавший взгляда со своего зятя. — Посмотрите на следующую фотографию.

Девочка была очень серьезна. Она надула свои пухленькие губки и, казалось, вот-вот расплачется.

— Она похожа на мою старшую дочь, которая осталась в России, — сказал Анджей и вспомнил маленькую Машку такой, какой она была накануне его ухода.

— Мой друг, она выросла и наверняка забыла отца, поэтому не стоит расстраиваться. Тем более что впереди вас ждет очень интересная работа. Но сначала взгляните на следующее фото.

Это была старая черно-белая фотография. На ней еще совсем юная Сьюзен обнимала хрупкого кудрявого юношу, чем-то похожего на него, Анджея, и он застенчиво улыбался ей в ответ.

— Они очень любили друг друга. — Лицо Тэлбота помрачнело. — Мне пришлось отправить Эдварда на фронт, хотя ему, как старшекурснику Йеля, полагалась отсрочка. Он погиб. Но я не виню себя в том. В Сью есть какая-то безудержность, которая меня очень пугает. К тому же она не признает никаких условностей. Эдвард во всем был покорен сестре. Я считаю, природа перепутала их пол. Надеюсь, мои внуки будут совершенно нормальными людьми.

— Ваши внуки будут стопроцентными американцами. — Анджей вздохнул и вернул Тэлботу конверт с фотографиями. — У гражданина мира не должно быть не только национальности, но и потомства тоже. Вы это хотите сказать?

— Нет, мой друг, на этот раз вы ошиблись. — Тесть протянул через стол руку и похлопал Анджея по плечу. — Напротив, я надеюсь на ваше участие в будущем этих двух крошек. Я, как вы понимаете, не вечен, ну а Сью… Кстати, она говорила вам, что провела несколько лет в психиатрической лечебнице?

— Да, она сказала мне об этом. На нее подействовала гибель брата.

— Может быть, и подействовала. — Тэлбот смотрел на бронзовых мужей над стойкой бара. — Я слышал, у Юлия Цезаря была эпилепсия. Надеюсь, в вашем роду все обстояло благополучно?

— Я не слишком интересовался своей родословной.

— Вы производите впечатление человека вполне нормального и даже уравновешенного. — Тэлбот сделал вид, что не обратил внимания на раздражение, прозвучавшее в ответе Анджея. — Сью превратилась в настоящую мужененавистницу. Боюсь, это уже начинает сказываться на детях. Разумеется, я мог бы снова отправить ее в санаторий куда-нибудь в Швейцарские Альпы, где она прошла бы курс соответствующего лечения, и я, очевидно, в конце концов, так и поступлю, но… — Тэлбот вдруг в упор и испытующе посмотрел на Анджея. — Детям нужен отец, — решительным тоном заявил он. — Настоящий. Родной по крови. Направляющий их каждую мысль и каждый шаг. Отец — пример для подражания. Вы могли бы стать им, если бы захотели.

— Но ведь Сьюзен…

— Сьюзен неизлечимо больна, — прервал Анджея Тэлбот и добавил почти шепотом: — Несколько дней назад она хотела утопиться в бассейне и утопить обоих детей. Хорошо, нянька заподозрила неладное, когда увидела, как она ведет их за руки в длинных белых рубашках. Она может в любую минуту совершить то, что задумала. Полагаю, вам не безразлична судьба собственных детей, — утвердительно сказал Тэлбот.

Анджей задумался. Дети… Разве он вспоминал когда-нибудь о том, что у него есть дети? Яна он совсем не помнит — его словно не было на свете. Он искренне радовался рождению маленькой Машки, потому что в то время был безумно влюблен в ее мать. Все прошло, куда-то делось, забылось. Забылось ли?..

— Я плохой отец, — сказал Анджей. — Я всегда был слишком занят собой.

— Ценю вашу искренность. Если бы вы ответили иначе, я бы вряд ли вам поверил. А сейчас… — Он взглянул на часы и поднялся из-за стола. — Поехали. Надеюсь, они еще не спят.

Теперь Анджей навещал детей каждый день. Он сидел в кресле на большой открытой террасе и смотрел, как его сын и дочь бегают друг за дружкой по мягкой коротко подстриженной траве газона или играют с большим добродушным ньюфаундлендом Тоби. Иногда мальчик неожиданно подбегал к нему и говорил:

— Daddy, Su and me want to go for a walk. Let’s go to the forest or to the lake[7].

Он вставал, спускался по широкой белой лестнице на лужайку. Мальчик с девочкой брали его за руки, и они втроем чинно брели по хорошо ухоженным песочным дорожкам в сосновую рощицу или на берег лесного озера. Дети обычно не задавали ему никаких вопросов, и он молчал, погруженный в свои мысли.

Как-то Тэлбот сказал:

— Они к вам очень привязались. Няня говорит, что последнее время Сью, засыпая, спрашивает, придет ли завтра папа. А Тэд хвалился вчера за ужином, что его папа самый известный репортер во всей Америке. Вам приятно это слышать?

— Да, — не сразу ответил Анджей. — Но мне иногда кажется… да, мне на самом деле иногда кажется, что мое место мог бы занять любой другой мужчина.

— Ах, мой друг, опять это прилюдное обнажение собственной души. Мне кажется, это чисто славянская черта. — Тем не менее Тэлбот был явно доволен его ответом. — Я в свое время увлекался славянской литературой и обратил внимание на несколько существенных особенностей ваших соплеменников, очень отличающих вас от людей Запада. Ну, например, вы очень любите сослагательное наклонение. Как будто верите в обратимость времени. Еще вы склонны анализировать каждый свой поступок и ругать себя за то, что поступили именно так, а не иначе. Кажется, об этом писал еще Чехов. Мой друг, все случилось именно так, как случилось. Дети вас полюбили. Вы тоже их скоро полюбите, уверяю вас.

— Но Сьюзен не захочет…

— Забудьте о Сьюзен. Понимаю, вы боитесь привязаться к детям по той причине, что в один прекрасный момент моя дочь может снова заставить вас исчезнуть из их поля зрения. Я это предусмотрел. Мой нотариус уже готовит бумаги, согласно которым после моей смерти вы становитесь их единственным опекуном. Что касается Сьюзен… — Тэлбот вздохнул, но очень быстро справился с собой. — Может случиться так, что она уже никогда не выйдет из своего санатория. Вам, очевидно, известно, что с возрастом почти все болезни прогрессируют. Сьюзен сорок два года. Ее мать умерла в сорок четыре. Последние двенадцать лет она провела безвыездно в санатории. Будем уповать на Бога, что дети пойдут в вас.

— Я… это очень большая ответственность. Смогу ли я… Я очень рад и благодарен… — бормотал Анджей, на самом деле испытывая теплые чувства к этому высокому седому старику, с такой стойкостью и достоинством переносящему семейные беды.

— Я не собираюсь превращать вас в няньку, не волнуйтесь. Вы будете заниматься тем же, чем до сих пор занимались. Но я прошу вас об одном. Собственно говоря, не прошу, а ставлю вам условие. — Серые глаза Тэлбота вдруг стали почти черными и колючими, и Анджей поежился. — Я знаю, в России у вас остались жена и дочь. В случае вашей смерти они становятся вашими прямыми наследниками. «Холодная война» рано или поздно закончится, и наши страны снова станут союзниками. Мое завещание составлено таким образом, что после вашей смерти все достанется моим внукам. Однако, пока вы живы, вы имеете право пользоваться значительной частью моего капитала. Я это сделал для того, чтобы вы не чувствовали себя обиженным и ущемленным. Обида, насколько мне известно, порождает всевозможные комплексы, а отец моих внуков должен быть нормальным полноценным человеком. Так вот, я хочу, чтобы вы изменили фамилию и, будучи в России, куда я вскоре попрошу вас поехать с особым заданием по, так сказать, наведению мостов, не искали встреч с вашими родственниками. Сколько лет теперь вашей дочери?

— Она родилась в сорок пятом.

— Насколько мне известно, когда вы покинули Россию, ей было столько же, сколько сейчас Сью, не так ли?

— Да, Маше было шесть лет. Но почему вы так боитесь…

— Я ничего не боюсь, — прервал его Тэлбот. — Я не хочу. Я не запрещаю вам вступать в связи с женщинами — мужчина в любой ситуации должен оставаться мужчиной, тем более что ваша законная жена не способна исполнять свои супружеские обязанности.

— Но моя фамилия уже всем известна. Я приобрел некоторую популярность в…

— Вы приобретете ее снова. И очень быстро. С вашим талантом это ничего не стоит. Да и ваши коллеги в мгновение ока узнают Анджея Ковальского по его легкому блистательному стилю. Итак, мистер Эндрю Смит. Очень даже звучит.

В тот свой первый приезд в Россию Анджей долго не решался пойти на квартиру Богдановых — даже обходил это место стороной. И дело было не только в том, что он опасался гнева Тэлбота (за ним следили, почти каждый его шаг становился известен тестю, который, как догадывался Анджей, был каким-то образом связан с ЦРУ) — он боялся самого себя. Его страх был многолик, причем почти все его лики взаимоисключали друг друга. Во-первых, он боялся увидеть Машу опустившейся и старой — эгоисты воспоминание о первой любви склонны причислять к категории идеала, и хоть жизнь уже излечила Анджея от идеализма, какая-то часть его существа, хранящая воспоминания о юности, все еще оставалась ранима и уязвима. Во-вторых, он боялся увидеть еще более красивую блистательную Машу, довольную своей нынешней жизнью и живущую любовью к какому-нибудь достойному ее любви мужчине. Ну а в-третьих, он боялся, что она, все еще красивая и желанная, ждет его возвращения, хранит ему верность и готова в первую же минуту пасть в его объятия. Это последнее было похоже на сказку времен его романтической юности, и хоть он давно не верил в подобные сказки, тем не менее знал, что если сказка вдруг окажется не сказкой, он увлечется ею и бросит все. Но он на самом деле был сыт Россией по горло, и после Америки с ее комфортом и блеском здешняя жизнь казалась убогой и тусклой.

Наконец, собравшись с силами и выпив в баре ресторана «Националь» изрядное количество водки, Анджей направился в знакомый переулок. Дом был обнесен забором, и в нем уже определенно никто не жил. Он дал какому-то мужчине в спецовке пятьдесят рублей, и тот разрешил подняться в квартиру на третьем этаже, предварительно открыв ее ключом.

— Они не берут вещи, — сказал мужчина. — Наверное, очень богатые люди. Вы что, жили тут раньше?

Анджей молча кивнул.

— Понятно.

Мужчина ушел, оставив открытой дверь на лестничную площадку.

Анджей подошел решительным шагом к роялю, прикрытому старой скатертью (он узнал ее по узору), поднял крышку и взял несколько нот.

Рояль был расстроен вдрызг, но Анджей слышал чистые певучие звуки. Он пододвинул грязную табуретку и заиграл Un Sospiro. За инструмент он не садился уже много лет, и пальцы его не слушались, но он упорно заставлял их двигаться в том темпе, какого требовала музыка.

Потом он с грохотом захлопнул крышку и сказал вслух:

— Этого не нужно было делать. Этого не нужно было делать…

Он посмотрел на свои дрожащие руки и быстро спрятал их в карман пиджака. Мужчина, который уже, наверное, давно стоял на пороге комнаты, сказал:

— Может, вы заберете рояль?

— Мне его некуда поставить, — сказал Анджей и вдруг добавил: — У меня нет своего дома. Понимаете, у меня нет дома.

Мужчина недоверчиво смотрел на хорошо, даже слишком хорошо, одетого мужчину.

— Ну-ну, — сказал он. — Я бы сам его взял, да неудобно как-то. К тому же у нас всего две маленькие комнатки.

— Спасибо, — сказал Анджей и, протиснувшись мимо мужчины в дверь, спустился по лестнице и почти бегом вышел на улицу Горького.

Она была уже совсем не та, что двадцать лет назад, когда они с Машей ходили по ней в редакцию. И все-таки это была та самая улица. В справочном бюро у здания редакции он написал на выданном ему бланке-заявке: «Марья Сергеевна Соломина, в девичестве Богданова. Год рождения 1925. 7 ноября». Он почему-то был твердо уверен в том, что Маша вышла замуж за Соломина и давно переехала жить в Москву.

Когда вместо нее он увидел Юстину, то испытал в первый момент облегчение, а потом разочарование. Нет, он не верил, что Юстина могла убить Машу с тем, чтоб занять ее место. Как не поверил и в то, что Юстина его разлюбила. Услышав о страшной гибели Маши, почувствовал, как больно сжалось сердце и стало нечем дышать. Мгновенно вспомнил ее в том старом доме возле реки — длинный старенький халат развевается, обнажая острые коленки, волосы летят следом золотистым облаком. Это воспоминание относилось к тем временам, когда Юстины в их доме еще не было. Помнится, он догонял ее, хватал за руку… Под халатом было нежное шелковистое тело — кончики пальцев по сей день хранили воспоминание о нем… Он не успел осознать известие о гибели Маши, когда Юстина вдруг сказала, что жив их Ян. Самое главное, он в это сразу же поверил, но, вспомнив условие своего договора с Тэлботом, решил убедить себя в обратном. Иначе… Да, иначе все летело в тартарары и нужно было начинать с нуля. А на это уже не оставалось сил.

Он вышел от Юстины, пошатываясь и думая лишь об одном — поскорее бы добраться до какого-нибудь бара или ресторана. Машинально поднял руку. Такси довезло его до «Метрополя», где он остановился. Он купил в баре бутылку виски и два апельсина, но, поднявшись к себе, передумал пить. Сел за пишущую машинку и за ночь написал большую статью о своих впечатлениях, где прошлое переплелось с настоящим. Утром он передал ее по телефону в Нью-Йорк. Вечером вылетел рейсом до Парижа.

Тэлбот остался доволен. Дети встретили его радостно, обрадовавшись русским матрешкам и балалайкам.

— Дорогой Эндрю, я хочу, чтобы вы потихоньку обучали их русскому языку, — сказал тесть, когда они обедали вдвоем в большой мрачной столовой тэлботовского особняка. — Но для этого, думаю, вам нужно переселиться сюда. Можете занять северное крыло — там есть отдельный выход и подъездная дорога. Надеюсь, и мне иной раз выпадет удовольствие обедать в вашем обществе — люблю умных тонких собеседников, которые в последнее время почти перевелись. Увы, технический прогресс, как выясняется, обратно пропорционален прогрессу интеллектуальному, под которым я подразумеваю гуманитарную сторону развития. В этом отношении русские находятся в более выгодном положении, не так ли? Хотя их быт, как я понял из вашей статьи, очень сложен. Что ж, трудности рождают сильные характеры. Вы не знаете, как живет ваша прежняя семья?

Тэлбот, сощурившись, смотрел на Анджея, и он понял, что тестю многое известно о его передвижениях по Москве.

— Моя прежняя жена вышла замуж за какого-то важного чиновника. Дочь, кажется, уже тоже замужем, — постарался как можно равнодушней ответить Анджей. — Я ее не видел.

— Хорошие новости, — сказал Тэлбот и довольно усмехнулся. — Отдыхайте и набирайтесь сил. Да, мне стало известно, что несколько лет назад вы опубликовали в Вене книгу. Роман. Говорят, он кое-кому понравился. Почему бы вам не продолжить ваши литературные занятия?

Это был не совет, а предложение к взаимовыгодному сотрудничеству.

— Не знаю, получится ли. Уже слишком много я пережил и… потерял.

— Но ведь как раз творчество и способно восполнить эти потери, — со знанием дела изрек Тэлбот. — Жизнь — скупая старая леди, сидящая на сундуке с несметными богатствами. Именно так я представлял себе ее в молодости.

Тэлбот встал из-за стола, давая понять, что обед закончен.

Через несколько дней Анджей переехал в северное крыло особняка. Здесь было тихо, как в деревне. Он выбрал для своего кабинета большую мрачноватую комнату, обшитую дубовыми панелями. Из окна открывался вид на сосновую рощу, куда он ходил гулять с детьми. В его квартире на Парк-авеню теперь пахло пылью и затхлостью нежилого помещения, но он не хотел ее продавать, желая иметь собственный угол. Просто сесть за стол и начать писать роман он не мог — слишком много накопилось материала. Следовало разобрать его по полочкам и начать осмысливать. Политика вдруг перестала волновать всерьез — она была футбольным мячом, который он гонял по полю, чтобы размять мускулы и не потерять форму. О любви он думал с горечью и сожалением, считая ее предметом слишком хрупким, неспособным противостоять жизненным неурядицам. Время исповеди еще, видимо, не наступило, к тому же он, Анджей Ковальский, а теперь Эндрю Смит, в отличие от Альфреда Мюссе, не считал себя сыном века. Американская жизнь, равно как и сами американцы, оставалась для него если не чуждой, то по крайней мере чужой. Свою родную Польшу он так и не успел полюбить разумом, хотя, как почти каждый истинный поляк, боготворил душой. Оставалась Россия. Он был искренен, когда говорил, что сыт ею по горло, и тем не менее она продолжала его к себе притягивать. Он знал и понимал русских лучше, чем знал и понимал американцев. Русское постепенно входило в моду во всем мире, чему способствовала короткая хрущевская оттепель.

Он прожил несколько месяцев затворником, проводя время в своем кабинете окнами на сосновую рощу. За этот срок успел привязаться к детям, особенно к мальчику. Он рассказывал ему о войне, которую описывал через восприятие человека, желающего выжить во что бы то ни стало и ради этого готового на предательство и героизм. Это он пытался описать в романе.

Началась война во Вьетнаме, всколыхнувшая в Америке волну патриотизма. Анджей понял, что его роман не поймут, и сжег написанное в камине. Его вдруг потянуло туда, где сейчас было горячее всего и где жизнь воспринималась совсем иначе, чем в стране, рекламирующей жевательную резинку, противозачаточные средства и сигареты.

Он откровенно сказал об этом тестю.

— Мой дорогой Эндрю, вы поедете туда, но лишь с одним условием. — Тэлбот протянул к камину ноги, обутые в тапочки из оленьей кожи. За последние полгода он очень сдал и производил впечатление древнего старика. — Оно состоит в следующем: вы возвращаетесь из этого ада живым. Можете мне это пообещать?

И он внимательно посмотрел на зятя.

— Разве я похож на самоубийцу? — Анджей нервно рассмеялся. — К тому же я, кажется, на самом деле привязался к детям.

— Знаю. Запомните одно: Вьетнам — это та большая глупость, единственная польза которой для Америки заключается в том, что мы еще сильнее почувствуем себя единой нацией. Что произошло с русскими после войны с Гитлером. Поезжайте и постарайтесь, как всегда, остаться сторонним наблюдателем.

Он заболел во Вьетнаме лихорадкой, и его, полуживого, доставили в военный госпиталь на Гуаме. Врачи отчаянно боролись за его жизнь, а он, приходя в сознание, мечтал об одном — умереть. То, что он видел на этой войне, не просто потрясло, а заставило возненавидеть хомо сапиенс образца середины двадцатого столетия. Перед глазами стояли пылающие призрачным оранжевым пламенем джунгли и горящие на лету птицы. В бреду преследовал один и тот же кошмар — он убегает от зловещей черной тени вертолета, после которой остается покрытая пеплом земля. Когда угроза для жизни миновала, его транспортировали на военно-санитарном самолете в Америку. Тэлбот встречал Анджея в аэропорту и, целуя в давно не бритую ввалившуюся щеку, прослезился.

— Сынок, — сказал он, и ему изменил голос. — Я не должен был пускать тебя в эту преисподнюю. Прости меня, старого дурака.

Жизнь в большом старом особняке шла своим чередом. Дети теперь учились в школах-пансионах и домой приезжали только на каникулы. Анджей, придя в себя, запил и проводил много времени в своей холостяцкой квартире на Парк-авеню. Он не прикасался к пишущей машинке и очень часто проводил время в объятиях шлюх — занятия сексом притупляли рассудок. Почему-то снова потянуло в Россию.

Ведомству Павловского было известно о появлении в Москве Анджея Ковальского весной шестьдесят четвертого года. Выявление иностранных граждан и слежка за ними было одной из важнейших задач возглавляемого им отдела КГБ. Самому Павловскому было известно и то, кто такой Анджей Ковальский.

Хоть оттепель и близилась к концу, она еще не закончилась, и помешать американскому журналисту передвигаться свободно по Москве не мог даже сам председатель КГБ. Более того, Павловскому было известно, что Ковальский посетил Устинью, то есть Марью Сергеевну Соломину, и, выйдя от нее, поймал такси, которое отвезло его в «Метрополь» (о том, что Ковальский там жил, Павловский, конечно же, знал). Как доложили Павловскому, «объект» купил в баре бутылку виски «Белая лошадь» и два апельсина, после чего поднялся к себе в номер. Разумеется, его телефон прослушивался, и продиктованная им нью-йоркской стенографистке статья была записана на пленку и очень точно — подстрочно — переведена. Павловскому-человеку она понравилась. Однако Павловский-политик чувствовал приближение политической зимы и знал, что эта статья за океаном погоды не сделает. Тем более что доброжелательность Ковальского по отношению к Советскому Союзу носила человеческий, а не идеологический характер. В стране к тому времени уже достаточно окрепли новые политические силы, желавшие как можно скорей прикрыть узкий коридор общения между двумя соперничающими за мировое господство державами.

Следующий приезд Анджея в Россию совпал со значительным похолоданием в отношениях между Востоком и Западом, чему отчасти виной были советские танки в Праге. Однако в этот раз Ковальский, то есть Смит, остался почти без внимания КГБ, который трясло от постоянных чисток. Павловский, чудом уцелевший осенью шестьдесят четвертого, доживал на своем посту последние дни. Разумеется, ему было не до некоего мистера Смита, а потому за Анджеем следили вяло и без интереса. Квартиру ему сдавала сотрудница КГБ. Она не любила нынешнее руководство, которое обошло ее с кое-какими благами. Жила она в основном на даче — отец был отставным генералом. Анджей хозяйничал в роскошной по московским меркам трехкомнатной квартире, забитой хрусталем, антиквариатом и до сих пор хранящей запах кошачьей мочи, несмотря на то, что оба кота давно переселились на дачу. Хозяйка к нему благоволила, хоть он и сделал вид, что не понимает ее довольно откровенных приглашений завести ни к чему не обязывающую интрижку. Правда, она могла в любой момент нагрянуть без предупреждения, но у Анджея была отдельная комната с собственным туалетом, душем и видом на уютный московский дворик времен их с Машей любви. Конечно, в гостинице было бы удобней в смысле некоторых свобод, но он не выносил бардачную атмосферу гостиницы, тем более советской, с ее, мягко выражаясь, ненавязчивым сервисом.

В тот весенний день после разговора с Машей и Яном он почти бегом вернулся к себе домой, задернул плотные шторы и лег на диван. Нет, нет, так нельзя, мысленно уговаривал он себя. Так можно сойти с ума. И всему виной этот роман, который он сейчас пишет. Не может начаться с самого начала действие, если одного из действующих лиц уже нет в живых. Да, но зато есть девушка из его нового романа — Елена, Елуся, которую он, оказывается, сам того не подозревая, почти полностью списывает с Маши. Вчера он увидел ее, Елусю, в толпе возле Большого театра и долго шел следом. Это из-за нее он попал на тот концерт, в котором пела Маша. Он сидел рядом с той девушкой, за которой шел, а в антракте даже сумел с ней познакомиться, что оказалось роковой ошибкой. Это была не его Елуся, а жеманная московская барышня, которая, разговаривая, водила по сторонам глазами, как бы высматривая более подходящий объект для знакомства.

Со сцены Маша показалась Анджею серьезной и слегка скованной. Но пела она замечательно. Его Елуся тоже пела… Он ушел с концерта, думая о том, что слишком отождествляет себя со своим героем, чего делать нельзя, ибо это может завести в тупик, из которого нет выхода. Этот роман он должен написать. Он — его последняя надежда.

Москва настраивала на романтический лад — здесь было столько красивых улыбчивых девушек, и вечерами они все, словно нарочно дразня мужчин, выходили на улицы и бульвары. В Нью-Йорке по улицам главным образом ходили проститутки, нищие и чернокожие, красивые девушки предпочитали смотреть на мужчин из окон автомобилей.

Ночью он пил кофе и работал. Проснулся поздно, принял ванну и почему-то заспешил к консерватории. И вот теперь не знает, как быть… Ее, кажется, зовут Маша, если он не ослышался… Он не мог ослышаться. И она безумно влюблена в того красивого загорелого парня с умным и немного грустным взглядом темно-зеленых глаз.

Он сел на скамью возле памятника таким образом, чтобы видеть подъезд, из которого вчера вышла девушка. Он должен дождаться ее, хотя и не знает — зачем. Что он ей скажет? Она совсем ребенок — наивные глаза и ни тени кокетства. Во второй раз в жизни встречает он женщину, абсолютно лишенную кокетства. И снова в Москве. Совсем рядом от того места, где когда-то жила его богданка.

Маша вышла через полтора часа с каким-то парнем, но тут же с ним распрощалась, быстро перешла через дорогу и свернула в переулок. Анджей встал со скамьи не сразу, а когда девушка должна была вот-вот скрыться за углом кривого московского переулка.

Он устремился следом, внезапно испугавшись потерять ее навсегда. Он слышал стук ее каблучков по асфальту — в его ритме чудилось что-то давно знакомое, родное.

Его внесло потоком воздуха в распахнутые врата церкви. Это был православный храм. Маленьким мальчиком он ходил с отцом и матерью слушать воскресную мессу. С тех пор в церкви не был, если не считать ту часовню не то в Галиции, не то в Бессарабии, где вдруг упал на колени перед распятьем и разрыдался. Вера в Бога — прибежище для слабых — так считал Анджей Ковальский уже в ранней юности. У него был свой бог, которого он сотворил специально и только для себя из духа и материи всего прекрасного, что есть на свете. Материалом служило и тело женщины, и природа, и музыка, и литература, и его ощущение собственного «я» в этом мире — «я» влюбленного в себя эгоиста.

Он успел разлюбить себя. Это произошло не сразу. Он не знает толком — когда. И потерял вкус к жизни, к творчеству, к любви. Приехав в этот раз в Москву, ухватился, точно за спасительную соломинку, за воспоминания о минувшем. Но это были воспоминания, сдобренные изрядной долей иронии и даже цинизма.

Он знал, что циник не способен написать истинный шедевр на все времена, который все еще хотел написать он. Интуитивно понял чуть ли не сразу, что эта девушка может помочь ему излечиться от цинизма.

Она стояла на коленях перед большой иконой Богородицы с зажженной свечой в руке. Он любовался ею издали, не зная, что с ним творится, однако с ним явно что-то творилось, и это его очень взволновало. Он почувствовал в какой-то момент, как вдруг повлажнели глаза, и усмехнулся. Слезы циника похожи на серную кислоту, подумал он.

Девушка поднялась с колен и вышла из церкви, не оглядываясь, пошла в сторону улицы Горького. Он нагнал ее возле Дома композиторов, тихо окликнул по имени. Она обернулась, и он поразился мягкому сиянию больших темно-зеленых глаз.

— Извините, но мы, кажется, знакомы, — сказал он и слегка поклонился. — Вас зовут Маша, не так ли?

Он не без удовольствия во второй раз произнес это имя вслух.

— Да. — Она узнала его и улыбнулась, невольно вспомнив Яна и вчерашний счастливый день.

— Если разрешите, я вас немного провожу. Не бойтесь, я вовсе не собираюсь навязываться вам в поклонники. Просто мне хорошо рядом с вами.

— Пожалуйста, — сказала она и снова улыбнулась.

Он взял ее под руку, и она этому совсем не удивилась.

— Вы молились за своего… суженого. Кажется, это так называется по-русски? Что вы просили у девы Марии?

— Чтобы она хранила его. Я слышала, Богоматерь покровительствует тем, кто в море.

— Он моряк?

— Да. Только он не… — Маша собралась было объяснить этому странноватому, но очень симпатичному незнакомцу, что Ян ей не суженый, а родной брат, но в последний момент почему-то передумала. — Он завтра уходит в дальнее плаванье. Я теперь его не скоро увижу. — Она вздохнула.

Он слегка сжал ее локоть — ему вдруг стало искренне жаль эту девушку, надолго разлученную с возлюбленным.

— Давайте зайдем куда-нибудь и выпьем кофе, если, конечно, вы не боитесь показываться в общественных местах с иностранцем.

— Нет, не боюсь.

— Тогда пошли в «Националь». Там, по крайней мере, за нами будут наблюдать капитаны и майоры, а не всякая шан-тра-па. Я правильно произнес это смешное русское слово? — Анджей рассмеялся. Маше почудились знакомые интонации в его смехе, она нахмурила брови, что-то припоминая. Но ниточка, за которую она было ухватилась, оборвалась. — Наверное, мне пора представиться. Эндрю Смит, писатель, журналист, бездельник, состоятельный американец ну и так далее.

— Но почему вы так здорово говорите по-русски? Даже почти без акцента? — спросила Маша, пытливо вглядываясь в лицо Анджея.

— О, это долгая и грустная история. Быть может, когда-нибудь я расскажу вам ее. Или подарю роман, в котором пытаюсь ее описать. Love story[8], необычная своей обычностью и заурядностью. И тем не менее оказавшая влияние на всю мою дальнейшую судьбу. Боюсь только, у меня нет склонности к автобиографическому жанру, и вам придется читать между строк. Маша, Мария, — сказал он вслух и почему-то очень смутился. — Так зовут мою героиню. Я понял, что мне никуда не уйти от этого имени после того, как увидел вас.

Отныне, выходя из подъезда консерватории, Маша всегда искала его глазами и сразу находила. Он поднимался ей навстречу, они бродили переулками, потом заходили куда-нибудь выпить кофе.

Они давно перешли на «ты», часто говорили по-английски, причем это получалось непроизвольно — случалось, то либо иное понятие легче было выразить по-английски. Темой их разговоров почти всегда было искусство и прежде всего музыка. У них оказались очень похожие вкусы и привязанности, хотя разница в возрасте придавала им различные оттенки, и это тоже было интересно обоим. Своей личной жизни Маша в разговоре не касалась — рассказывать об отношениях с Димой было неинтересно, да и смысла в этом не было никакого. Она сказала, что у нее есть муж и сын, и призналась не без смущения, что с недавних пор первое место в ее жизни занимает не семья, а ее пение.

— Это говорит о том, что тебе суждено достичь больших успехов на поприще искусства, зато в жизни ты останешься неприкаянной, — сказал Анджей. — Середины не бывает. Ни один даже самый тонкий и любящий мужчина не захочет смириться с тем, что его любимая женщина не отдает ему себя целиком. Увы, мы неизлечимые эгоисты.

— Это я знаю. Ну и пускай. Было время, когда я считала главным смыслом жизни любовь.

— Теперь ты больше не считаешь так, — утвердительно сказал Анджей. — Но тот парень, который ждал тебя в день нашего знакомства возле памятника Чайковскому, любовь считает единственным смыслом этой жизни — я понял это по тому, как он на тебя смотрел.

Маша промолчала. Ей не хотелось говорить о Яне с этим американцем — это казалось чуть ли не предательством. Ян сейчас в открытом море, а она читала в какой-то книге, что о моряках, которые в плавании, нельзя говорить вслух. И Маша верила безоговорочно в то, что прочитала, — ведь оно касалось Яна.

— Скажи честно, а ты бы ревновал свою женщину к сцене? — спросила Маша и, повернувшись, посмотрела ему в глаза.

— Да, если бы ею была ты, — неожиданно для себя сказал Анджей.

В тот вечер он застал дома Лелю, свою квартирную хозяйку. Она сидела на кухне с хипповатым мужчиной неопределенного возраста. На столе стояла наполовину пустая бутылка коньяка, рюмки, ваза с фруктами.

Мужчина привстал, коротко пожав Анджею руку, буркнул при этом: «Сутягин», — и, кашлянув в кулак, опустился на табуретку.

— Это мой друг детства, — пояснила Леля, кокетливо поведя покрытыми вязаной шалью плечами. — Любит хороший коньяк, живопись, антиквариат…

— И красивых женщин, — докончил фразу Сутягин. — Мистер э…

— Зовите меня Эндрю, — сказал Анджей.

— Вы говорите по-русски лучше меня, — изумился Сутягин.

— В этом нет ничего удивительного — он заслан сюда ЦРУ, — сказала изрядно подвыпившая Леля и положила голову Анджею на плечо. — Но он свой в доску. Я на него изредка постукиваю куда надо, а он меня за это даже отблагодарить не хочет. Эндрю, может, ты, того, педрило, а?

— В некотором роде да, — сказал Анджей и сделал большой глоток из рюмки. Он почему-то подумал, что еще ни разу не испытал желания интимной близости с удивительной девушкой — Машей, с которой так сроднился душой.

— Да брось, пожалуйста, заливать! — Леля шутливо ткнула его под ребра кулаком. — Ладно, я не в обиде. Так даже интересней — первый в жизни мужик не делает обычных заходов. Ай да Лелька, ай да стерва. Как говорится, и на старуху бывает проруха. Знаешь эту русскую пословицу, Эндрю?

Анджей кивнул, думая, разумеется, о своем.

Сутягин посмотрел исподлобья на Лелю, потом осторожно перевел взгляд на Анджея. Обратил, разумеется, внимание, что иностранец одет с той легкой изящной небрежностью, которая свойственна лишь по-настоящему состоятельным людям из закордонного мира. Наверняка путешествует через депутатскую комнату, как все VIPы[9], а, значит, таможенные барьеры не для него. Это стоит иметь в виду. Тем более что Лелька еще не расплатилась за Фалька и венецианскую вазу.

Они распили еще одну бутылку. Леля заснула прямо на табуретке, и Сутягин отнес ее в спальню. Он вернулся на кухню до того, как Анджей успел скрыться в своей комнате.

— Я с ней никогда не спал. Честно тебе говорю, — заплетающимся языком произнес Сутягин. — Не в моем она вкусе, к тому же на самом деле стучит. Тебе знакомо это выражение, а? — Сутягин постучал костяшками пальцев по столу. — Это в нашей стране как азбука Морзе. Беспроволочный телеграф. Тук-тук-тук — и человек в кутузке, еще тук-тук-тук — и… Как поется в песенке: «Сегодня парень в бороде, а завтра где? В эн-ке-ве-де, свобода, брат, свобода». Да и в сексуальном плане она наверняка из себя ничего не представляет. Бородка с дыркой — и все. Черт побери, в этой треклятой дыре, названной одним нашим сумасшедшим поэтом шестой частью земли, под сексом подразумевают обычное спаривание особей женского и мужского пола, причем с непременным условием, чтобы для этих целей использовались исключительно органы, предназначенные дурой-природой для воспроизведения человекоподобных макак. А попробуй засунь эту самую палку да не в ту дырку, как на тебя тут же — тук-тук-тук, и… — Сутягин присвистнул, взмахнул рукой и чуть не свалился с табуретки. — Надеюсь, у вас, в Америке, с этим делом повеселей и посвободней. Что скажешь, старина?

Анджей пожал плечами. Его и раньше никогда не волновали разговоры на сексуальные темы, более того, он их обычно избегал, ибо ни в одном из тех языков, которые знал, не было слов и выражений, способных передать адекватным образом происходящее в постели между любящими друг друга мужчиной и женщиной. Теперь же, когда он думал о своем романе, о Маше, снова о романе (безумие какое-то — она силой ворвалась на его страницы, и он испытывал огромное наслаждение, описывая ее ноги, пальцы рук, волосы, ямочки на щеках), секс казался ему чем-то далеким и чуждым. Ведь под сексом обычно подразумевают утоление плотских потребностей. Ну а как, интересно, называется утоление потребностей души? И можно ли их когда-нибудь утолить?..

Он поменял Сутягину по его просьбе двести долларов, они выпили еще по рюмке коньяка. Сутягин все время что-то долдонил, но Анджей его не слышал. Наконец Сутягин откланялся, и Анджей смог уйти к себе.

Но так не может длиться вечно, думал он. Я никогда не закончу роман, если буду возле нее, ибо каждую минуту узнаю новые подробности, оттенки чувств, ощущений. И все приходится переписывать заново. Уезжать не хочется. Кажется, я уже не смогу жить без этой девушки. Но ведь у каждого начала бывает конец. Я не переживу конца. Какое у нас с ней может быть будущее? Она, кажется, даже не влюблена в меня…

Анджей шел бульваром, заложив руки за спину. Он находился в лихорадочном возбуждении, причиной которого была не любовь, а какое-то очень странное чувство, ей родственное, еще более захватывающее своей новизной и непохожестью на все, испытанное им ранее. Он ни в коем случае не хотел бы сделать эту девушку своей любовницей — сразу пропадет все очарование, все превратится во что-то хоть и не обыденное, но тем не менее похожее на когда-то пережитое. Но если она сама захочет такой любви? Вряд ли он сумеет — да и наверняка не захочет — устоять. До сих пор она ведет себя раскованно и в то же время очень целомудренно. Настоящая славянка. Американки либо холодны, либо излишне похотливы. К тому же с ними нельзя просто так проводить время. Если американка тратит свое время и внимание, она ждет от тебя чего-то. Эта девушка ничего от него не ждет.

Но у нее есть возлюбленный. Анджей вдруг почувствовал болезненный укол ревности и застонал. Она никогда о нем не говорит. Почему?.. Быть может, она любит его так безоглядно и идеально, что боится запятнать словами свое светлое романтичное чувство? Господи, как он это понимает! Анджей скрипнул зубами и с силой подфутболил носком ботинка довольно большой камень. Я тоже никогда ни с кем не говорил о Маше и моей к ней любви. Боялся потерять очарование новизны, боялся пошленькой реплики, обыденного вопроса. Любовь должна быть тайной для двоих. Черт, надо не забыть написать об этом, хотя, кажется, кто-то уже успел его опередить.

«Может, пора угомониться? — рассуждал Анджей. — Мне скоро пятьдесят. Я натворил в своей жизни много злых глупостей. Здесь, в Москве, у меня есть дочь… Я должен ее повидать. Почему я не сделал этого раньше? Нужно спросить у Юстины, где она сейчас…»

Он вдруг выскочил на дорогу и остановил такси.

Дверь ему открыл Николай Петрович Соломин. Он посторонился и пропустил Анджея в большую прихожую. Он его не узнал.

Что касается Анджея, то он тоже с трудом узнал в лысом толстяке с красными обвисшими щеками своего фронтового друга.

— Коля, — произнес он и почувствовал, как горло сдавило спазмом. — Юстина, наверное, сказала тебе, что я жив и…

Николай Петрович вдруг замахал руками и бросился в гостиную. Он упал лицом вниз на диван и бормотал не переставая: «Нет, нет, нет…»

— Да, я живой, — тихо сказал Анджей и присел на краешек дивана у него в ногах. — Я тогда инсценировал свою смерть — был сыт по горло всем, что меня окружало. Нет, не перебивай, я все равно скажу, что хотел. Ты должен это знать. Что я трус, подлец, предатель. Она погибла из-за меня, и если бы не ты, она бы погибла еще раньше. Впрочем, сейчас это не имеет никакого значения. — Он вдруг сник и почувствовал, что вот-вот расплачется. — Я очень хотел бы увидеть Юстину, если ты, конечно, не возражаешь.

Николай Петрович затих. Он лежал, не шевелясь, лицом вниз. Анджей обратил внимание, что у него очень широкая спина. Наверное, за такой спиной женщина чувствует себя надежно, невольно пришло ему в голову.

Внезапно Николай Петрович резко оттолкнулся обеими руками от дивана, сел, поправил ворот рубашки и, прищурившись, посмотрел на Анджея.

— Ты откуда? — поинтересовался он начальственным тоном.

— А, вот ты о чем. Я стал американцем. Понимаешь, я женился в Америке, у меня там двое детей, но я бы хотел повидать Юстину и…

Николай Петрович как-то странно дернул головой, точно ему вдруг стал тесен ворот рубашки.

— Она… ее сейчас здесь нет, — сказал он, не глядя на Анджея.

— Да брось ломать комедию. Я все знаю, но мне нет никакого смысла рассказывать кому-то о том, что…

— Говорю вам, ее здесь нет. — Николай Петрович повысил голос. — Она уехала отдыхать. В Карловы Вары. Я только вчера посадил ее на самолет.

— Очень жаль. — Анджей расстроился самым искренним образом и даже не обратил внимания на ледяной тон Николая Петровича и это его «вы». — Тогда, быть может, ты дашь мне телефон… Маши, моей дочери?

— Ее сейчас тоже нет в Москве, — и глазом не моргнув, солгал Николай Петрович. — Они с мужем живут теперь в Риме. Он дипломат.

— Щарт! — вырвалось у Анджея, и он полез в карман за сигаретой. — Не возражаешь, если я закурю? — спросил он, щелкая зажигалкой.

Николай Петрович ничего не ответил. Он смотрел на этого моложавого худощавого человека, в далеком прошлом своего лучшего друга, и видел теперь в нем врага. Идейного, а значит, смертельного, одного из тех, которые, стоит ослабнуть мощи нашего государства, развяжут третью мировую войну. Он общался с подобными господами за столом официальных переговоров, видел в их глазах презрение, а подчас и лютую ненависть к себе и товарищам, гражданам могучей социалистической державы, оплоту мира на всей планете. На какое-то мгновение дрогнуло сердце — он вспомнил, как храбро сражался Анджей Ковальский в партизанском отряде. Но с тех пор минуло четверть века. Друг стал врагом. Точно так же, как стали врагами бывшие союзники. Загребли жар чужими, то есть нашими, русскими, руками, думал Николай Петрович, и оттяпали себе больше половины Европы. Ему пришло в голову, что мысли его похожи на цитаты из учебника по истории КПСС, тем не менее он откашлялся и сказал:

— Я попрошу вас покинуть мою квартиру, мистер э-э… Ковальский, хотя, вполне возможно, вы давным-давно сменили фамилию и…

Анджей грустно усмехнулся.

— Фамилию я на самом деле сменил, но вот шпионской деятельностью пока не занялся. А там чем черт не шутит. Как говорят у вас в России: от сумы и от тюрьмы не отказывайся. Верно?

Анджей встал и, загасив свой «Кэмел» в хрустальной пепельнице, молча вышел в прихожую. Обернулся, открыв входную дверь. Николай Петрович стоял на пороге гостиной и сверлил его более чем неприязненным взглядом, от которого по спине Анджея забегали мурашки. Ему показалось, что, окажись в руках его бывшего фронтового друга автомат, он бы немедленно выпустил очередь по нему, Анджею.

Он горько усмехнулся и вышел вон.

— Я должен уехать, — сказал Анджей на следующий день, когда они пили кофе в баре гостиницы «Москва».

— Дела? — спросила Маша, слегка приподняв брови.

— Нет… то есть да. Понимаешь, я не могу закончить роман. Я запутался и, похоже, совсем потерял голову.

— Это я во всем виновата. — Она протянула длинную прохладную ладонь и коснулась его запястья. — Я не имею права тебя удерживать, но мне без тебя станет грустно. Я… я к тебе привязалась. Странно, правда?

— Странно. — Анджей задумчиво кивнул. — Но у тебя есть возлюбленный, и он скоро…

— Возлюбленный?

— Тот парень, который ждал тебя возле Чайковского, когда я в первый раз тебя увидел. Он смотрел на тебя такими восхищенными глазами. Потом ты молилась за него в церкви.

— Да. — Маша рассеянно кивнула. — Я на самом деле люблю его, только он мне не возлюбленный, а родной брат. И мне с ним так же легко и хорошо, как с тобой. Ты что, на самом деле меня ревнуешь или просто шутишь?

Она смотрела на него и улыбалась одними глазами. У Анджея пошла кругом голова. Брат… У этой девушки нет никого… Мужа она не любит… Господи, дай силы выстоять, не скатиться до пошлой интрижки… Но с ней не может быть пошло… С ней будет… с ней будет чудесно!

— Давай выпьем чего-нибудь покрепче кофе, а? — внезапно предложил он. — Шампанского, например. Я так давно не пил шампанское. Думаю, Мария Каллас время от времени позволяет себе бокал-другой шампанского?

Маша кивнула, и в ее зеленых глазах мелькнули озорные искорки.

Шампанское быстро ударило обоим в голову. В баре играла музыка. В конце шестидесятых чуть ли не в каждом московском баре и кафе крутили всевозможные обработки «Yesterday» Пола Маккартни. Маша очень любила эту мелодию — учась в консерватории, она, к счастью, не превратилась в ханжу и пуританку, считающую легкую музыку чем-то третьесортным.

— Потанцуем? — вдруг предложила она и протянула Анджею обе руки.

Он снял ее с высокого табурета, на мгновение задержав в воздухе. «Как она легка и какое у нее чудесное гибкое тело, — думал он, сжимая ее в объятиях. — Она словно возвращает меня в прошлое, в юность… Но я бы не хотел, не хотел туда вернуться, потому что…»

Он сам не знал — почему.

— Это так похоже на любовь, но ведь это не любовь, правда? — шептала она ему на ухо. — Я хочу сказать, не та любовь. Но это так приятно и… от этого кружится голова. Точно стоишь возле обрыва и смотришь на текущую внизу реку. В детстве я часто стояла возле обрыва и смотрела вниз, на реку. У тебя тоже кружится голова?

Она подняла на него глаза, и он, кивнув, прижал ее к себе чуть крепче. Она его возбуждала, но это было странное возбуждение — от него захватывало дух и на самом деле кружилась голова.

— Ты… ты и с братом так же себя чувствуешь? — внезапно спросил Анджей, испытывая жгучее любопытство ко всему, касающемуся этой удивительной девушки.

— Нет. Хотя… Не знаю, мы с ним никогда не танцевали. Мне иногда кажется, что мой брат меня избегает. Или же всему виной море — оно нас как будто разделяет.

Маша вздохнула.

Он вдруг быстро наклонил голову и поцеловал ее руку, лежавшую на его плече. И тут же понял; еще один маленький шаг, и их накроет с головой настоящий девятый вал.

Последние дни Сутягин старался не выпускать из виду этого явно состоятельного американца. Он не собирался убивать его с целью ограбления или просто грабить квартиру в его отсутствие. Он был не такой уж и глупый, этот Сутягин, и знал, что американца «пасет» КГБ, с которым шутки плохи.

Но агенты КГБ такие разини — это Сутягин не раз проверял на собственном опыте. Их можно легко обнаружить, например, в ресторане или баре. Стоит сделать вид, что смываешься, а потом, потоптавшись с полминуты за дверью, снова войти в зал, непременно столкнешься лбом с каким-нибудь амбалом с румяной физиономией и пристально сверлящим взглядом бесцветных глаз, задний карман брюк которого топорщится от оружия допотопного образца.

В баре гостиницы «Москва», куда этот американец привел очаровательную девушку, Сутягин обратил внимание на подозрительного типа в сером костюме, который уж слишком внимательно читал «Советскую культуру», сидя вполоборота за стойкой бара. Если за американцем следят все время, придется отказаться от этой затеи, думал сейчас Сутягин. Но сие еще следует проверить.

У Сутягина давно не было женщины. Дело в том, что четыре месяца назад он вышел из психиатрической лечебницы, где регулярно и добровольно лечился на предмет маниакального психоза. Было время, когда он не чувствовал приближения его страшных приступов и, что называется, наломал дров. Обошлось, слава Богу. Но за границу теперь путь закрыт — Страна Советов очень дорожит своими сумасшедшими, со злой иронией думал Сутягин. Однако партнеры в Штатах ждут товар. Лелька боится впутывать в это дело своих любовников, к тому же они у нее все как один мелкотравчатые — таких даже на порог депутатской комнаты не пускают. Время, кстати, не ждет, и, если этот американец задержится в Белокаменной еще хотя бы на неделю, придется платить партнерам крупную неустойку. А девушка хороша, очень хороша. Точно сошла с экрана какого-нибудь душещипательного голливудского фильма. Хотя наверняка русская — иностранки держат себя в наших барах развязно и даже хамовато.

В последний раз Сутягину кололи аминазин и еще какую-то гадость, и из-за этих проклятых лекарств он стал импотентом. Ну, а этот американец наверняка сегодня же затащит красотку к себе в постель. Счастливчик. В мозгу Сутягина пронеслись видения дорогих роскошных женщин, которых он когда-то поимел. Заболела левая половина головы. Неужели снова приступ? Что-то на этот раз слишком рано… Но прежде чем он добровольно сдастся этим мудилам в белых халатах, необходимо переправить за кордон груз.

Теперь они танцевали, глядя друг другу в глаза, как это обычно делают влюбленные. Поклонник советской культуры вдруг заерзал на своем высоком табурете и громко зашуршал газетой. Еще смеет завидовать, засранец, подумал Сутягин, презиравший всех без исключения кагэбэшников. Понабирали где-то сопляков. При прежнем их шефе порядка больше было, да и на таможне меньше трясли. А теперь даже в пуговицах на ширинке им мерещится контрабанда.

Американец вдруг обнял девушку обеими руками за плечи, привлек к себе и поцеловал в лоб, а она его быстро перекрестила и, смутившись, опустила голову. Они вернулись на свои табуреты у стойки, чокнувшись, выпили еще по бокалу шампанского. Сутягин им завидовал — сегодня он не мог позволить себе даже пива.

Потом они быстро вышли из бара. Сутягин видел в окно, как они направились в сторону перехода. Читавший «Советскую культуру» тип шумно свернул газету в трубку, засунул в карман пиджака и закурил. Он тоже следил глазами за вышедшей из бара парочкой. Наконец он слез со своего табурета, и Сутягин направился ему наперерез и попросил прикурить. Разумеется, его сигарета долго не зажигалась, и кагэбэшник, потеряв всякое терпение, достал из кармана зажигалку, при этом уронив на пол газету. Сигарета затлела, Сутягин сказал: «Спасибо, сэр», — и, изображая неуклюжесть, потоптался несколько секунд на дороге у кагэбэшника. Тот вдруг резко оттолкнул его в сторону и выскочил в вестибюль. «Поезд ушел, — подумал Сутягин, — а вы, сэр, остались на перроне. Мне-то известна конечная станция, а вот вам придется связаться с конторой и уточнить координаты. На это уйдет час, а то и больше. Я за это время успею прошмыгнуть туда и обратно. Мне важно, чтобы меня не засекли в контакте с иностранщиной. А дальше уже ваше дело».

Но Сутягин кое-что не рассчитал. Маша пригласила Анджея к себе, и он, разумеется, с радостью принял приглашение. По пути они купили еще шампанского. О завтрашнем дне Маша старалась не думать — завтра Эндрю улетит. В консерватории занятия закончились. Ехать не хочется никуда. Она будет заниматься и слушать много музыки. А что еще ей остается делать?..

Едва они вошли в квартиру, как Маша кинулась к роялю и сыграла «Liebestraum» Листа. Потом она играла еще и еще, а Анджей сидел на уголке дивана и курил сигарету за сигаретой. Нет, он завтра ни за что не уедет. Он готов остаться в этой стране навсегда. Пускай потом он об этом пожалеет, но ради таких минут…

Маша сыграла ми-бемоль-мажорный ноктюрн Шопена, опустила руки и, обернувшись, улыбнулась Анджею.

Он боялся поднять на девушку глаза.

— Мы совсем ничего не знаем друг о друге, — сказала она. — Это хорошо, правда? Мне кажется, у всех без исключения людей очень скучные биографии, но они почему-то любят их друг другу рассказывать. Когда ты опубликуешь книгу, ты пришлешь ее мне, ладно?

— Но ведь это тоже своего рода биография.

— Пускай. Я люблю читать биографии романтиков.

Анджей усмехнулся.

— Увы, я уже давно перестал им быть. Это только ты вдруг взяла меня за руку и увлекла за собой в землю обетованную. Ты правильно сделала, что села за рояль, иначе бы я… Все-таки я еще мужчина.

Она смотрела на него, слегка прищурившись и словно думая о чем-то своем, потом вдруг вскочила и закружилась по комнате, громко твердя:

— Свободная, свободная, свободная. Я всегда должна быть свободной. Для искусства. Для моего искусства. — Она остановилась возле него и сказала: — Но если бы я не дала себе этой клятвы, я бы влюбилась в тебя очертя голову.

Сутягин всю ночь прождал Анджея на скамейке напротив дома. «Хвоста» почему-то не было — возможно, он болтался по Москве за этим сумасбродным американцем. Или же дежурил под дверью квартиры, за которой они с той красоткой занимались любовью. Так или иначе Сутягин терпеливо ждал, тем более что «товар» лежал в Лелькиной квартире, о чем, разумеется, хозяйка не догадывалась.

Это были три хрустальных яйца работы небезызвестного во всем мире Фаберже. В этой бестолковой стране за них можно было получить с гулькин нос, иностранцы же, особенно американцы, готовы выложить тысячи. Разумеется, американец может заартачиться и не взять их, тогда придется придумывать что-то еще. Но Сутягин почему-то был уверен, что этот Эндрю непременно их возьмет.

Наконец около шести утра он подъехал на такси. Сутягин к тому времени успел перебраться на подоконник в подъезде. «Хвост» прибыл, уже когда за ними захлопнулась дверь квартиры.

Американец оказался на редкость сговорчивым малым и без всяких разговоров засунул яйца Фаберже в большой кожаный чемодан, обмотав своими трусами и майками. До самолета оставалось шесть часов, и Анджей решил вздремнуть. Сутягин, попрощавшись, вышел через черный ход — «хвост» сидел на его лавке. Нужно успеть позвонить в Нью-Йорк и организовать встречу, а потом придется чесать в Шереметьево, дабы убедиться собственными глазами в том, что американец улетел, а не остался в Москве. Но туда его свезет Игорь на своем «мерсе» — этот жук со всех сделок имеет от шестидесяти и выше процентов.

С Игорем, чье прозвище Ван Гог было известно немногим, свела судьба в санатории, где Сутягин расслаблялся после психушки, а Игорь лечил черную депрессию, которой был подвержен, как многие творческие люди. Они сблизились, правда, Сутягин был чем-то вроде оруженосца или пажа при знатном господине. Оказались общие интересы — искусство, деньги, секс. Что касается секса, то Игорь здорово расширил кругозор Сутягина в этой области. Игорь был роковым мужчиной, и женщины ради него были готовы на все. Иногда он бил их по щекам и пинал ногами, а они целовали ему руки и становились перед ним на колени. Это был такой класс. Однажды оргия длилась целых три дня. Дело было на Игоревой роскошной даче с сауной, которая, к общему сожалению, несколько лет назад сгорела. Все как одна бабцы подобрались высшего сорта, среди них попадались дочурки и женушки довольно известных государственных мужей, а также парочка мосфильмовских звездочек и совсем юная балерина. Больше всего Сутягину пришелся по душе анальный секс, хотя раньше он по своей серости считал, что им занимаются одни педики. Балерина возбуждалась лишь тогда, когда мужчина мочился ей на живот, ну а у одной из актрисуль «копилка» оказалась таких необъятных размеров, что туда запросто входила ладонь с растопыренными пальцами. Зато эта девица заводилась с пол-оборота и делала все, о чем ее просили. Генеральская дочурка была так ненасытна, что один Игорь трахал ее за день раз пять-шесть, а она ему за это лизала анальное отверстие. Напоследок приехали две лесбиянки и устроили показательный сеанс своей слюнявой любви.

Игорь сорил деньгами, к тому же его родитель был старым большевиком ленинской гвардии, и Игорь пользовался всеми кремлевскими благами. Сутягин еще не знал ни одну женщину, которая смогла бы отказать Игорю. Он почему-то не был женат. Но у богатых свои причуды, думал сейчас Сутягин.

Сам он был когда-то женат на художнице, хотя к искусству имел лишь косвенное отношение — работал администратором выставочного зала. Зато с ним за ручку здоровались все знаменитости. Даже представители андеграунда, то есть подпольного авангарда. Но Сутягин предпочитал классическое искусство — за него платили в твердой валюте и очень даже неплохо.

Итак, он позвонил с главпочтамта Додику в Филадельфию, разговаривая с ним условным языком, сообщил номер рейса и приметы американца. Потом без звонка отправился к Игорю, принял у него ванну, и пока Игорь приводил себя в порядок после, как он выразился, творческих страстей, приготовил на кухне завтрак на двоих, сварил крепкий кофе. Когда все было готово, тихонько заглянул в мастерскую.

Игорь в чем мама родила расхаживал по заляпанному гипсом полу, бросая сердитые взгляды на обнаженную женскую фигуру, голова которой была замотана грязной тряпкой. Увидев Сутягина, он крепко выругался матом, потом схватил его за руку и подтащил к скульптуре.

— Она предлагает себя всему миру, но живого реального мужчину, влюбленного в нее по уши, не замечает, а потом отталкивает, — быстро говорил он. — Понимаешь, чувак ее не устраивает, хотя она душой и телом проститутка. Ей мало одного мужчины, она ждет такого, в ком воплотятся черты десятков, сотен мужчин. Черта с два она его дождется. А потому рано или поздно отдастся первому встречному, потом будет отдаваться еще, еще и еще. Я ненавижу за это женщин. Они все до одной суки, поднимающие хвост при виде каждого кобеля. Девицы мечтают превратиться в женщин, то есть в сук. И так было испокон веков. Мерзости, разврат, прелюбодеяние. Разврат не так пошл, когда в нем участвует только тело, но ведь все искусство не просто оправдывает, а еще и воспевает разврат души. Все эти любовные треугольники, описанные в литературе… Как гнусно. — Игорь с силой шлепнул женщину по плоскому животу. — Цель их жизни совращать нас не только и даже не столько физически, как духовно. Потому что большинство из этих сук фригидны. Что, Сутягин, ты со мной не согласен?

— Завтрак готов, — сказал Сутягин, зная по собственному опыту, что на вопросы творческого человека обычно отвечать не нужно.

— А, иду. Когда выезжаем?

Сутягин взглянул на свои часы.

— Через тридцать две минуты. Можем попасть в пробку на Садовом.

Игорь обернул скульптуру большой белой тряпкой и обвязал толстой веревкой.

— Не знаю, кого из своих знакомых взять позировать на предмет физиономии. Разве что Принцессу?..

Принцессой звали девицу по имени Нина, служившую в «Национале» с ведома и согласия КГБ валютной проституткой. У нее было ангельски чистое выражение лица и уже начавшая расплываться роскошная фигура в стиле Мерилин Монро.

— Не стоит, — сказал уже на кухне Сутягин. — Я тебе покажу сегодня одну штучку. Вот она и есть настоящая принцесса, а не эта твоя шлюха. Думаю, она наверняка приедет проводить своего американца.

Они молчали всю дорогу до Шереметьева.

В Москве стояла гнетущая паркая жара.

Анджей заехал за Машей на такси. Она ожидала его на углу. Издали она показалась ему девочкой-подростком, и у него почему-то больно сжалось сердце.

«Зачем я уезжаю? — думал он, сидя рядом с ней на заднем сиденье жаркой, провонявшей бензином машины. — Кто меня там ждет? К черту роман. Ни один даже самый великий роман не стоит любви такой дивной женщины, как эта. Почему я не борюсь за нее? Ведь она если и не влюблена в меня, то только потому, что боится предать свое искусство. Что такое искусство? Выдуманные страсти, муки, радости. Обычно их выдумывают за неимением реальных». Он вспомнил Юстину и пожалел о том, что не повидался с ней в этот раз. Но прошлое стало для него уже давно закрытой книгой, и к Юстине сохранилось лишь чувство признательности и что-то вроде привычки. С появлением Маши он открыл новую книгу своей жизни.

— Не хочется уезжать, — сказал он, повернувшись и глядя ей в глаза. — Выяснилось, что я еще не утратил способности влюбляться. — Он взял ее руку в свою и крепко сжал. — Только не смейся надо мной, ладно? Я ровно в два раза старше тебя. А тебе нужно только твое искусство, да?

— Понимаешь, мне обязательно нужно что-то из себя представлять, — задумчиво сказала Маша и прижала его руку к своей щеке. — Пока я ничто. Сейчас мне вдруг с особенной силой захотелось добиться успеха. Глупо, правда? — Она слегка покраснела и улыбнулась. — Но я добьюсь всего, что задумала. Вот увидишь.

— Верю. И буду рад за тебя. Но, став примадонной, ты от меня отдалишься и будешь смотреть как на одного из толпы многочисленных поклонников.

— Никогда в жизни! — Маша даже немного рассердилась.

— Ну, в таком случае ты пришлешь мне билеты в ложу и будешь петь только для меня. Свою любимую Изольду. Черт побери, в юности я тоже бредил Вагнером и, помню, играл на рояле собственноручное переложение сцены смерти Изольды. Это было так давно и как будто в другом мире. Понимаешь, я всегда мечтал стать гражданином мира, а став им, почувствовал пустоту где-то внутри. Наверное, у каждого человека должна быть родина.

— Родина там, где ты любишь, — сказала Маша, сама только что открыв для себя эту истину.

— Откуда тебе это известно, девочка? — удивился Анджей. — Мне казалось, для того, чтобы это узнать, нужно прожить целую жизнь. Я ее уже прожил. Может, когда-нибудь я расскажу тебе о ней в подробностях, но скорее всего никогда не расскажу. Чужая мудрость все равно никогда не пригодится. Тем более что нам совсем ни к чему знать слишком много друг о друге — так будет легче расстаться. Хотя я совсем забыл: у тебя есть твое искусство, — сказал Анджей и, обняв Машу за плечи, по-дружески привлек к себе.

— А у тебя — роман.

— Я тебе позвоню и…

— Только не надо ничего обещать. Пожалуйста, не надо, — почти умоляющим голосом сказала Маша. Она вдруг отстранилась и забилась в угол машины.

На прощание она поцеловала его в губы и, резко оттолкнув от себя, бегом бросилась к выходу. Он не успел ответить на этот неожиданный поцелуй, о чем сокрушался всю дорогу.

— Я вас с удовольствием подвезу, — сказал Игорь, распахивая переднюю дверцу своего серебристого «мерса». Сутягина с ним не было — он велел ему ехать домой в такси. — Если, конечно, вы меня не боитесь.

Он дерзко и восхищенно смотрел на Машу и в то же время улыбался ей открытой мальчишеской улыбкой. Она казалась ему языческой богиней, сошедшей с полотна Боттичелли. Только в ней было больше жизни.

— С удовольствием воспользуюсь вашим приглашением. — Она села На переднее сиденье, надела темные очки и скомандовала: — Вперед! Время не ждет.

— Это точно. — Игорь с ходу нажал на газ. — Кого-то вы мне очень напоминаете. Очень.

— Надеюсь, не какую-нибудь там актрису, а? — Маша улыбнулась, хотя на самом деле ей хотелось плакать. — Почему-то всем, кто пытается за мной ухаживать, я напоминаю либо Гурченко, либо Савельеву, либо еще кого-то из наших. Но пока никто не догадался сказать мне, что я похожа на Одри Хепберн или Вивьен Ли.

— Вы на самом деле похожи на них обеих сразу. Лучезарные женщины. Правда, американка, на мой взгляд, худовата, и я бы ни за что не стал лепить ее в обнаженном виде. — Они притормозили на перекрестке, и он, повернув голову, долго всматривался в Машин профиль. Она наконец повернулась. — Снимите очки, — властно потребовал он.

Она повиновалась, поняв безошибочно, что он смотрит на нее всего лишь взглядом профессионала.

— Подходит? — деловым тоном спросила она.

— Да, — коротко бросил он. — Едем ко мне в мастерскую.

Она позировала ему до восьми вечера. Она была рада этому нежданно-негаданно свалившемуся на ее голову скульптору, в движениях которого чувствовалась настоящая одержимость творчеством. Люди подобного склада ей очень импонировали. Она вспоминала Эндрю и потихоньку вздыхала, представляя его в кресле самолета с закрытыми глазами. В голове звучала сцена смерти Изольды. Она была уверена, что и у Эндрю сейчас звучит в голове эта музыка.

Наконец Игорь воскликнул:

— Все! Я сам Господь Бог. Только он вылепил подругу Адаму, а не себе. Я эту богиню не отдам никому. Ни за какие деньги. Я вас замучил. Простите.

Она пила чай в большой, набитой всевозможным антиквариатом столовой и снова думала об Эндрю, о том, что под словом «любовь» подразумевается великое множество различных оттенков чувств и ощущений. Да, она любит Эндрю и поняла это с особенной силой именно сейчас, когда его больше нет рядом. Но эту любовь нельзя сравнить с той, которую она когда-то испытывала к Толе. Еще есть Ян, и к нему она порой чувствует очень странную нежность и влечение. Теперь Яна заслонил образ Эндрю. Нет, ей нельзя думать о любви. Ей нужно петь, учить все новые и новые партии, осмысливать образы своих героинь. Если у нее на самом деле есть талант, она будет, будет петь в том же «Ла Скала». Она клянется себе в лом.

— О чем вы думаете? — спросил Игорь, и Маша вздрогнула от неожиданности.

— О чем? — Она на секунду задумалась, пытаясь оформить обрывки мыслей в четко сформулированные фразы. — О том, что любовь, хоть она и вдохновляет искусство, мешает заниматься им по-настоящему.

— Любовь? — брезгливым тоном переспросил Игорь. — А зачем кого-то любить? Ведь это всего лишь погоня за призраками и напрасная трата времени.

— Вы никогда не любили? — спросила Маша.

— Я люблю ту женщину с вашим лицом, которая осталась в соседней комнате. Если мне захочется заняться с кем-то сексом, я не стану называть это любовью.

— Вы циник, — сказала Маша и поежилась словно от холода.

— Это с вашей точки зрения плохо?

— Нет. Мне все равно. Я думаю, это плохо для вас. Вам иногда бывает очень тоскливо и погано на душе.

— Откуда вы знаете?

— Я ничего не знаю — мне так кажется. — Она встала. — Мне пора. Спасибо за чай и за то, что скрасили мне этот очень невеселый день.

Он отвез ее домой и даже не пытался к ней приставать, хотя до сих пор все до одной красивые женщины возбуждали в нем желание. Эта была не такой, как другие. Ему казалось, они с ней уже встречались. Но где-то в другом мире.

— Итак, мой друг, вы вернулись из России с, можно сказать, готовым романом и жаждой продолжать творческую деятельность. Похвально, очень похвально. — Тэлбот вытер полотенцем вспотевшее лицо и сел в плетеное кресло под навесом Они Анджеем только что закончили играть в теннис, причем, как обычно, в трех сетах из четырех выиграл Тэлбот — Анджей был неважнецким игроком. — И вы как будто помолодели душой и телом. Влюбились в русскую?

— Да, — коротко кивнул Анджей. — Но это было платоническое чувство.

— Почему было? Разве любви мешают расстояния?

— Я пока ничего не знаю. К тому же эта девушка живет только ради искусства. Она учится пению.

— И что, у нее на самом деле хороший голос?

— Да. Я в нее очень верю. — Анджей направился к дому — ему не хотелось рассказывать кому-либо о своих отношениях с Машей.

— И доблестные воины из кагэбэ позволяли вам беспрепятственно встречаться? — спросил нагнавший его возле самой лестницы Тэлбот. — А вы не боитесь, ЧТО вашу подругу могут сослать в Сибирь?

— Нет. Россия стала несколько иной. К тому же свекор этой девушки занимает довольно высокий пост в этом пресловутом ведомстве.

— Так, значит, мой друг, вам ее нарочно подставили, как подсадную утку дураку-селезню. А вы на нее клюнули и распустили перья. — Тэлбот рассмеялся и похлопал зятя по плечу. — Не расстраивайтесь, друг мой, тем более что вас, надеюсь, не успели завербовать на службу в эти органы. Однако в следующий ваш приезд в Россию советую вести себя осмотрительней.

Анджей вздрогнул. Заныло где-то в низу живота. Неужели Маша была всего лишь… Он вспомнил ее прямой наивный взгляд, откровенность в каждом движении, полное отсутствие кокетства. Нет, не может быть. Да и зачем я им нужен?..

И все равно мысль запала в голову. Тем более он знал, что в Москве за ним следили. За обедом он вспоминал подробности их с Машей знакомства и не слышал, о чем говорил тесть, пока тот не протянул через стол руку и не коснулся манжета его рубашки.

— Проснитесь, мой друг. Если вас так расстроила моя фраза по поводу подсадной утки и распушившего перья селезня, считайте, что я всего лишь неудачно пошутил. А сейчас давайте поговорим серьезно. Дело в том, что Сью выходит из больницы.

Анджей уронил в тарелку вилку и испуганно посмотрел на Тэлбота.

— Причин для страха нет. Она выходит не насовсем, а, как выражаются врачи, на каникулы. Надеюсь, они продлятся не слишком долго. — Тэлбот усмехнулся. — Дети уедут к моему племяннику в Коннектикут — с этим нет никаких проблем. Понимаете, врачи считают, что Сью нужен мужчина. Да, да, именно с физиологической точки зрения. Поскольку у нее есть муж, я думаю, было бы в высшей степени аморально нанимать для этих целей кого-то за деньги. Тем более что сейчас развелось столько проходимцев. Наверное, вам придется куда-нибудь ее свозить. Ну, например, в Париж или, если захотите, в Вену. Только имейте, пожалуйста, в виду, что Сью противопоказано солнце. А следовательно, в курортные места смысла ехать нет. Я понимаю, мой друг, как вам тяжело все это после вашего романтического приключения в России, и очень вам сочувствую.

В глазах Тэлбота была искренняя симпатия.

— Но ведь она не хотела меня видеть после рождения детей, — сказал Анджей, чувствуя себя утопающим, который пытается ухватиться даже не за соломинку, а вообще за какую-то былинку. — Может, мне стоит сперва повидаться с ней и…

— Конечно же, вы с ней повидаетесь, мой друг. Она последнее время очень часто говорит о вас и выражает желание снова вступить с вами в интимные отношения. Понимаете, врачи считают, что в период климакса многие женщины становятся повышенно сексуальными. Еще они говорят, что, если эту сексуальность не удовлетворить, могут возникнуть всякие осложнения, вплоть до летального исхода.

— Однако существуют какие-то лекарства и вообще…

— И вообще, мой друг, вам, если мне не изменяет память, когда-то нравилось заниматься со Сью любовью. — Тэлбот без тени смущения смотрел на зятя. — Что дурного в том, если муж немного утешит свою больную жену? Согласитесь, у моей бедной дочери было не так уж много радостей в жизни.

— Когда? — обреченным тоном спросил Анджей.

— В конце этой недели. А ваш роман, думаю, вы все равно напишите. И мы его опубликуем без всяких проволочек. Поверьте, я не пожалею денег на рекламу. История вашей трогательной заботы о несчастной Сью наверняка попадет на страницы многих газет, и наши домохозяйки полюбят вас еще задолго до того, как выйдет ваш роман. Дорогой мой Эндрю, уверяю вас, потом вы снова поедете в Россию и будете любить эту вашу русскую сколько хотите и как хотите.

Сью нисколько не изменилась за те двенадцать с лишним лет, что они не виделись. Разве стала еще моложе и стройней. Лечащий врач объяснил Анджею, что последние два года она с невероятным усердием следила за своей внешностью, часами занималась гимнастикой, всевозможными массажами.

— У нее появилась новая идея фикс — понравиться вам, — рассказывал немолодой врач-психиатр с усталым отрешенным взглядом. — Последнее время она каждый день спрашивала у меня: «Как ты думаешь, Боб, мой Эндрю все еще любит меня?!» или «Скажи мне честно, я могу вызвать желание у мужчины? Я не хочу, чтобы Эндрю жил со мной только из жалости».

Он ждал ее на скамейке возле оплетенного шпалерными розами здания лечебного корпуса. В воздухе пахло медом и весной, хотя уже был конец июня. Здесь, в Новой Англии, природа напоминала внешне Россию. Но это была совсем чужая природа, и он чувствовал это каждой порой своего существа.

«Родина там, где ты любишь», — вдруг вспомнил он слова Маши.

И тут из дверей вышла Сьюзен.

Она была в широкополой соломенной шляпе и узких брючках до половины икры из какой-то очень тонкой эластичной материи. На ногах — босоножки на высоких каблуках с невероятным переплетением ремешков. К груди она приколола ярко-оранжевую розу. Сьюзен смотрела на него растерянно и даже виновато, и он поднялся ей навстречу.

— Как ты хороша, Сью, — сказал он и улыбнулся.

Она схватила его за обе руки и прижала их к своей груди. Он ощутил громкие и частые удары ее сердца.

Они пообедали в маленьком китайском ресторанчике на Пятьдесят восьмой улице и улетели вечерним рейсом в Рим. По дороге из аэропорта Сью сказала:

— Только прошу тебя об одном, Эндрю, — не надо никаких жертв. Я ненавижу жертвы. Я была очень больна все эти годы, но мысль о том, что на свете есть ты, помогла мне выкарабкаться из страшной черной ямы. Теперь я не боюсь произносить слово «любовь». Да, я люблю, люблю, люблю тебя. Ты — смысл моей жизни, ты смысл всего, что существует на свете, мой милый Эндрю…

Первые дни Маша почти никуда не выходила из дома, ожидая звонка от Эндрю. Телефон молчал. В квартире было душно, и с улицы в раскрытые окна воняло бензином, отчего першило в горле. Но Маша никак не могла заставить себя уехать на дачу. Она по нескольку раз на день принимала душ, садилась за рояль, распевалась, разучивала новые партии, играла клавиры опер. Музыка, музыка… Сейчас ее спасение только в ней. Господи, какое счастье, что на свете есть музыка, иначе можно сойти с ума.

Через две недели, вконец измотанная ожиданием, она сбежала на дачу. Еще через неделю среди ночи раздался резкий телефонный звонок. Она схватила трубку стоявшего в изголовье аппарата, крикнула громко и звонко: «Але! Але!»

Звонили из больницы. С Николаем Петровичем случился инфаркт. Врачи опасались за его жизнь.

Ян страдал по ночам бессонницей. В недолгие часы сна его терзали кошмары, одним из которых была Лидия. Обычно она приходила к нему, затянутая в длинное шелковое платье неуловимо переливчатого цвета, садилась на край кровати и старалась достать рукой до его лба. Он пытался отстраниться, но вдруг понимал, что это вовсе не Лидия, а Маша, хотя у нее какое-то чужое и очень злое лицо. Тогда он протягивал к ней обе руки, но она потихоньку удалялась, растворяясь в воздухе. Перед глазами еще долго оставалось расплывчатое радужное пятно ее платья. Он открывал глаза, садился, спускал ноги на пол и смотрел в иллюминатор на крупные звезды южного полушария. Их судно недавно пересекло экватор. Тропические ливни сменялись удушливой жарой. Еще полтора месяца… Если кошмар будет продолжаться, он может не выдержать. Таблетки, которые прописал от бессонницы судовой врач, не помогали — от них кошмары становились еще страшней и навязчивей. Ян как-то в сердцах зашвырнул пузырек в океан. Теперь он об этом пожалел — последние трое суток он не спал совсем, лишь иногда проваливался на несколько минут в вязкую серую трясину дремоты, от которой потом подташнивало и кружилась голова. Он встал, не зажигая света, пошарил в шкафчике в изголовье койки, нащупал бутылку купленной в Касабланке анисовой водки… Глоток этой вонючей мерзости на какое-то время прояснял мозги и позволял снова обрести под ногами почву. Ян знал, что это не лучший выход, но другого у него не было. В это свое плавание он особенно остро переживал разлуку с Машей и постоянно испытывал за нее тревогу. Разумеется, можно было связаться по радио с Ленинградом и попросить отправить ей телеграмму, но Ян никак не мог подобрать нужные слова. Просить мать, чтоб она позвонила в Москву, он не хотел, чувствуя интуитивно, что она ревнует его к сестре, и, зная ее излишнюю эмоциональность, понимал, что Амалия Альбертовна Машу почти ненавидит.

Водка подействовала моментально. Ян щелкнул выключателем и сел за столик. Он напишет Маше письмо, которое отправит дипломатической почтой из Монровии, где их судно будет пополнять запасы горючего — так делают многие его товарищи. Письмо дойдет самое большее через десять дней, а то и раньше. Ответ ему не нужен — главное, написать Маше о том, что он думает о ней каждую минуту, очень скучает и приедет к ней сразу же, как возвратится на родную землю. Тогда с ней ничего не случится и кончатся его кошмары. Ян размашисто писал:

«Моя единственная сестра, мне тебя очень не хватает. Пожалуйста, береги себя. Очень прошу тебя — береги себя. Мне хочется быть сейчас рядом с тобой, но вместо этого я буду думать о тебе день и ночь. Нежно тебя целую и люблю.

Твой старший брат Ян».

Он засунул письмо в конверт, быстро заклеил его, иначе, чего доброго, захочется перечитать написанное, и тогда он обязательно порвет листок так уже было, — написал Машин адрес. Все. Письмо обязательно должно уйти. И чем скорее, тем лучше. Он посмотрел на свои часы — в Монровии они будут ровно через сутки. Значит, Маша может получить его уже в следующую пятницу.

Он погасил свет, лег на койку, подложив под голову сцепленные вместе ладони, и стал смотреть в иллюминатор. Скоро перед глазами закружилась звездная карусель и он провалился в глубокий спокойный сон.

Вернувшись из Гурзуфа и зайдя к себе в мастерскую, Игорь долго ходил вокруг завершенной перед самым отъездом гипсовой фигуры обнаженной женщины, которой до сих пор так и не смог дать названия. Все эти три недели он купался в море, ходил в горы и ни разу не занимался сексом, хотя, как обычно, в Крыму в это время года собралось много красивых охочих до приключений девушек. С ним творилось что-то непонятное. Глядя на обнаженные белые, розовые и бронзовые тела, он испытывал чувство отвращения, словно вегетарианец, очутившийся в мясной лавке. Вдруг нахлынула тоска, за которой последовала депрессия. Как-то он напился у себя в комнате и стал чертить углем на больших листах бумаги контуры женского лица. Он не помнил, кому оно принадлежало, но рука легко и свободно скользила по бумаге, придавая лицу выражение задумчивой грусти. Он скомкал лист, швырнул его в угол и, выпив прямо из горлышка целую бутылку крымской «Мадеры», снова принялся чертить что-то на бумаге. И опять на него глянуло задумчивое женское лицо с широко поставленными глазами. Крым надоел до чертиков. На следующий день, напоследок с удовольствием искупавшись на рассвете в море, он пошвырял в машину вещи и уехал, не простившись ни с кем из знакомых.

И вот сейчас в пыльной и душной мастерской он наконец вспомнил, кому принадлежало это лицо: оно было точной копией лица обнаженной женщины. Он схватил резец и криво выцарапал на основании возле босых пальцев — «Un Sospiro»[10]. Это было странное слово, имевшее, как и многие слова этого древнего поэтичного языка, не одно значение. В нем был его вздох по тому, чего у него не было в жизни, — мечте.

Он сварил себе крепкого кофе и, сидя на неубранной после предотъездной холостяцкой пирушки кухне, вспомнил девушку, на которую обратил его внимание в Шереметьеве Сутягин и которая согласилась ему позировать.

Она не оставила ни адреса, ни телефона, попросив высадить ее у Никитских ворот, да он и не спрашивал — тогда все его мысли были поглощены только что завершенной скульптурой. Теперь ему вдруг захотелось ее увидеть. Кто она? Может, Сутягину известно хоть что-нибудь об этой девушке?..

Телефон у Сутягина не отвечал, и Игорь понял, что он на даче. Было шесть утра, он не спал в минувшую ночь ни минуты. Но спать не хотелось. Сутягинская дача была на Николиной горе. Через пятьдесят минут он уже громко стучал в дверь и, пока Сутягин дошлепал до нее, чуть не сорвал ее с петель.

— Ты откуда? — удивился тот, стоя на пороге в одних трусах и почесывая волосатый живот. — Ведь ты должен быть в Крыму.

— Ты знаешь ее адрес? — спросил Игорь, оттеснив хозяина могучим плечом и шагнув на веранду. — Той, которая провожала в Шереметьево американца?

— Какого американца? — недоумевал Сутягин. После Эндрю он уже раза три передавал посылки с иностранцами.

— Того, что взял яйца.

— А, вот ты о ком. — Сутягин зевнул и поскреб затылок. — Да, помню, с ним была длинноногая аппетитная красотка. Не женщина, а мечта скульптора. Но ведь я видел, как она садилась к тебе…

— Черт, но я ее упустил! — Игорь хватил кулаком по хлипкому плетеному столику, под ним что-то хрустнуло, и столик медленно завалился набок. — Где она?

— Понятия не имею. Я с ней не знаком.

— Так познакомься, черт побери! — рявкнул Игорь и собрался было заехать кулаком по оконному стеклу, но Сутягин успел схватить его за локоть.

— Успокойся. Зачем она тебе? Ее свекор большой начальник в той самой конторе, которая на каждом шагу делает нам мелкие и крупные пакости. Я сам узнал об этом случайно от одного педрилы уже после того, как товар был за океаном. Честно говоря, я тогда здорово струхнул и поджал хвост. Но на этот раз все вроде бы обошлось.

— Плевать я хотел на ее свекра. Мне нужна она, а не этот старый кретин. Ты что, совсем забздел? Тогда валяй в отставку.

Сутягин набросил на голые плечи полосатый махровый халат и ушел куда-то в дом. Он вернулся минут через пять с пухлой записной книжкой и в очках на носу. Перелистнув несколько страниц, продиктовал номер телефона, который Игорь немедленно записал на клочке валявшейся на диване газеты.

— Я тебя предупредил, — проворчал он. — Сам лезешь на рожон.

Игорь его не слышал. Он бросился к машине и уже через пять минут пер по трассе, превышая все мыслимые и немыслимые скорости.

Но телефон упорно молчал, хотя Игорь звонил по нему в разное время суток раз по пятнадцать на день. Не надеясь на связь, он теперь часто дежурил напротив дома из светло-желтого кирпича, обсаженного елочками. Однажды двое молодых людей в штатском вежливо, но настойчиво попросили его убрать машину. Стиснув зубы, он подчинился, свернув в соседний переулок, откуда просматривались все подступы к дому. Этой девушки наверняка сейчас нет в Москве. Быть может, ее уже вообще нет в Советском Союзе. Но он не успокоится, пока не отыщет ее.

Вечерами он пил водку на своей неубранной кухне и метал нож в большую репродукцию со скульптуры «Мыслителя» Родена на стене.

Николай Петрович умер через двое суток, так и не придя в сознание. Маша послала в Плавни срочную телеграмму, как только узнала о его болезни. Но почта там оказалась выходной, к тому же накануне Таисия Никитична подвернула ногу и сразу выехать не смогла. Она приехала в день похорон, сопровождаемая Толей, который почти тащил ее на себе. Ни он, ни Таисия Никитична не проронили ни слезинки, даже когда гроб опускали в могилу. Машу, напротив, душили слезы. Толя смотрел на ее родное зареванное лицо, и у него больно сжималось сердце от того, что он не в состоянии ей помочь.

— Выпей водки, — посоветовал он на поминках. — Плакать не надо — его душа еще среди нас и очень за тебя переживает. Бог дарует жизнь, он же дарует и смерть. Это, мне кажется, так естественно.

— Нет, это очень больно и жестоко. Мы… мы так мало любили его, а он… — Она всхлипнула, наклонилась к Толиному уху и сказала: — Теперь я осталась одна.

Ему очень хотелось сказать: «Это неправда. Я всегда с тобой. Я сделаю для тебя все, что угодно». Но на самом деле он ничего не мог для нее сделать.

— А дом мы уже почти закончили. Я все думала: вот выйдет Коля на пенсию, переедет насовсем в Плавни, и заживем втроем, по-семейному. Пустой дом стоит, тихий — ни голосов в нем, ни шагов не слыхать. Я даже ночевать там боюсь. — Таисия Никитична вдруг заплакала, размазывая по щекам слезы своей скрюченной ладошкой. — Что с нами теперь будет? Ты наверняка не захочешь там жить, а продавать жалко, ой как жалко. — Она схватила Машу за руку, привлекая к себе ее внимание. — Красивая ты и вся городская. Тебе развлечения нужны, театры, концерты. А у нас глухомань да и жизнь тяжелая — сад, огород обрабатывать нужно, к одному колодцу за день раза три сбегать приходится. Но я к этому месту так привыкла, так привыкла. Пускай меня там схоронят.

— Зачем продавать? — удивилась Маша. — Живите, как жили. Теперь это ваш дом. Может, когда-нибудь я приеду…

Это «когда-нибудь» показалось ей самой несбыточным и очень-очень далеким. Прежде чем ему свершиться, наверняка придется претерпеть много невзгод, страданий, мук. Жизнь последнее время казалась ей сплошным сражением, и короткое появление в ней Эндрю еще больше обострило и усилило тоску.

Маша знала, что дом принадлежал ее отцу. Когда отец исчез, Устинья сказала как-то: «Дом нужно переписать на тебя. Ты его единственная наследница и хозяйка всего, что после него осталось». Кажется, она так и сделала — она показывала ей несколько лет назад какую-то бумагу, в которой было написано, что земля и все постройки на ней принадлежат ей, Марии Андреевне Соломиной. Устинья хранила все ценные бумаги в сумке, засунутой за стопку постельного белья в шкафу. «Но Ян ведь тоже наследник. Такой же, как я, — подумала Маша. — Ему принадлежит половина всего, что там есть. Мы — две половинки одного целого…»

— Если хотите, я могу переписать дом на вас, — вдруг сказала Маша. — Думаю, Ян не будет возражать.

— Не надо сейчас об этом. И вообще… — Толя замолчал, продолжая энергично трясти головой.

— А я считаю, эту проблему следует решить как можно скорей, — неожиданно горячо возразила Таисия Никитична. — Маша всегда может приехать и жить у нас сколько угодно. И не только она, а все ее семейство. А вот дом… Ты же, внучек, построил его своими руками.

— Хорошо. Я перепишу его на Толю. Завтра же. Это нужно было сделать давным-давно, но мне как-то и в голову не приходило, что это может иметь какое-то значение.

Маша встала и решительным шагом направилась в спальню. Она вытряхнула содержимое старой кожаной сумки прямо на кровать и стала разбирать его дрожащими от волнения руками. Ее белокурый локон в конверте, на котором рукой Устиньи написано: «1957 год, 12 июня», крохотная, с загнутым уголком, фотография маленького мальчика. На обороте надпись по-польски, и тоже рукой Устиньи: «Ян Франтишек Ковальский, 1942 год, 27 апреля», письма отца к матери, перевязанные шерстяной красной ниткой, еще какие-то бумаги, ленточки, носовой платок с инициалами «А К», вышитыми гладью…

Внезапно ее внимание привлекла визитная карточка. Она выделялась из поблекших реликвий прошлого своей современной яркой белизной. Маша взяла ее в руки и, прочитав написанную на ней фамилию, медленно опустилась на пол. Это была визитная карточка ее отца, Анджея Ковальского, с адресом его нью-йоркской квартиры и номером телефона.

Дима сидел за рулем своего светло-бежевого «универсала», который отец подарил ему на день рождения. Накрапывал дождь, и на улицах было скользко, но Дима не любил ни при какой погоде ползти черепашьим шагом, предпочитая ему «третью космическую скорость». Определенное количество нулей в номерном знаке предупреждало гаишников о том, что с водителем данного транспортного средства лучше не связываться, иначе в мгновение ока можно превратиться, к примеру, из капитана в младшего лейтенанта. Безнаказанность воодушевляла Диму на все новые и новые подвиги, и он в любое время года, дня и ночи жал на всю железку, заставляя даже бывалых московских таксистов уступать ему дорогу.

Он лихо свернул с улицы Горького в Брюсовский, едва не протаранил мусорный бак возле «Балалайки», чертыхнулся, свернул направо, налево, еще направо и угодил правой фарой в бампер длинного серебристого «мерса», который какой-то кретин поставил чуть ли не посередине дороги. Раздался мерзкий скрежет металла и оглушительный осколочный звон. Дима матюгнулся и, не глуша мотора, выскочил из машины с тем, чтоб по-свойски разобраться с владельцем серебристой штуковины. Он бесстрашно открыл рот, собираясь обозвать его для начала идиотом и педерастом (на точно таком же «мерсе» ездил брежневский сынок, на которого у Димы давно был зуб, поэтому нетрудно представить энтузиазм, с которым он собирался накинуться на владельца злополучной машины), но вдруг увидел перед собой приятеля по игрищам настоящих мужчин, которого звали не то Олегом, не то Игорем. У этого Олега не то Игоря, моментально вспомнил Дима, был между ног не пистолет, а настоящая царь-пушка.

Приятели обменялись крепким рукопожатием.

— Чепуха, — сказал Дима, кивая головой на свою разбитую вдребезги фару. — Починят фраеры. Но это дело необходимо спрыснуть. Ты что тут делаешь в засаде?

— Так, одну птичку караулю, — постарался как можно небрежней ответить Игорь.

— Тогда пошли в мой холостяцкий вертеп, а птичка никуда не денется — сама к тебе прилетит. Старик, ты не представляешь, как я рад тебя видеть.

Игорь, разумеется, знать ничего не знал о семейном положении Димы — участникам игрищ для настоящих мужчин и в голову бы не пришло задавать друг другу столь скучные и пошлые вопросы. Сейчас Игорь с удовольствием принял предложение приятеля, ибо чувствовал интуитивно, что эта девушка сегодня уже не появится. Так почему бы не напиться с горя с тем же Васей, Петей или как там его?..

В обсаженном молодыми елочками доме из желтоватого кирпича жили исключительно сильные мира сего и их отпрыски. Впрочем, и в тех самых игрищах участвовали только они — исключение делалось лишь для дам-актрис, ибо женщин этой романтично-сексуальной профессии жаловали даже монархи и прочая знать всех времен и народов, если только они не были педрилами. И Дима был одним из этих сильных мира — чей-то сынок или внук, а может, и то, и другое. Это тоже не имело для Игоря никакого значения.

Они устроились на кухне. Дима разлил по пиалам «арак» — два дня назад ему доставили из Улан-Батора посылку, состоящую главным образом из отборной крепкой монгольской водки, сказал «поехали» и выпил до дна. Игорь последовал его примеру. Далее на столе появились банки с икрой, крабами, огрызки позавчерашнего хлеба — Дима уже целую неделю вел холостяцкую жизнь.

Пирушка проистекала молча, если не считать двух-трехсложных тостов, обычно произносимых Димой, и глухого звяканья пиал. Игорь мрачнел — алкоголь делал его несчастным, злым, к тому же последнее время выбивал из-под ног почву, переселяя в какое-то вакуумно-невесомое антиматериальное пространство. Что касается Димы, то он, напротив, добрел под влиянием спиртного и, приняв его в определенном количестве, становился чрезвычайно словоохотливым, тяготея в основном к длинным монологам в гамлетовско-высоцком стиле.

— Понимаешь, старик, не любит она меня, а я без нее жить не хочу. Не хочу — вот и все. Зачем жить, если можно не жить?.. Вот ты скажи мне, зачем жить? А, сам не знаешь. А я знаю — я буду жить, чтоб пить. Ясно? И пить, и жить. Сначала пить, потом жить, а после опять пить. Кра-асивая она баба, только с большим гонором. Хочешь познакомлю?

— Нет, — буркнул Игорь. — Я не специализируюсь на женах друзей. И без того бабья хватает.

— Ну и правильно делаешь. Тебе хватает и мне хватает, хоть у меня такая малю-юсенькая пушечка. Скорее даже пулеметик. Та-та-та-та-та — и все девки уебаны в лежку. Еще та-та-та-та и… — Он вдруг всхлипнул. — А она меня не хочет. Статуя, а не женщина. Никого не хочет. Богини, они редко связываются с простыми смертными, а если и связываются, то из жалости. А я не хочу из жалости. Понимаешь, не хочу — и все!

Он хватил кулаком по столу, попал в банку с икрой, отшвырнул ее в угол и, упав лицом на клеенку, залился пьяными слезами.

Игорь встал размять ноги. Проклятый вакуум — из-за него распирает всю начинку и, кажется, вот-вот вылезут из орбит глаза. Ему казалось, он идет не по земле, а по этому самому вакууму, проваливаясь в него по самое колено и с трудом вытаскивая ноги. Он заглянул в столовую. Темно. Быстро захлопнул дверь — пьяный, он почти всегда боялся темноты, казавшейся ему населенной отвратительными бестелесными существами с круглыми головами. Игорь с детства ненавидел все круглое и обтекаемое, делая исключение лишь для женского тела. Он толкнул дверь напротив. В той комнате горел торшер.

И тут он увидел ее.

Она смотрела на него с большой фотографии на стене и дерзко улыбалась. На фотографии поменьше она была в парике и с жирно накрашенными губами. Ее глаза блестели потусторонне таинственно. Потом он увидел ее в старомодном закрытом купальнике она подняла руки, собираясь взлететь.

Игорь схватился за голову и рухнул на тахту. Он так и знал, что эта женщина его никогда не оставит, что она придет к нему и заставит расплатиться за все. Она настоящая ведьма, оборотень. Она нарочно заманила его в эту квартиру, обернувшись тем слюнявым алкашом.

Он натянул на голову плед и затаился, чувствуя, как тело сотрясает крупная дрожь. Она здесь, в этой комнате, с ним. Это она высосала весь воздух. Вот она взлетела со шкафа — он отчетливо слышал хлопанье крыльев. Сейчас она опустится ему на голову и расколет ее пополам одним ударом своего клюва. Больно, ой, как больно! Как же он не понял с самого начала, что та девушка — это она?..

Игорь вдруг вскочил, махая, как мельница, руками, и кинулся к двери. Распахнув ее, едва не сбил с ног Машу. Он испустил нечеловеческий вопль и попятился назад.

— В чем дело? — громко спросила Маша. — Что вам нужно в моей комнате?

Он замер, не в силах отвести от нее взгляда. Она была в черном платье и черной вязаной шали с кистями. Красива, но бледна, как мертвец. Ну да, ведь он сцедил из нее всю до капли кровь.

Он пятился к окну, а она наступала, размахивая своими широкими крыльями. Он не понимал ни слова из того, что она ему говорила, но видел по ее глазам, что она разъярена. Сейчас слетится вся нечисть и они устроят над ним страшный суд.

За ее спиной что-то колыхнулось, выскочил кто-то большой и страшный с налитыми кровью горящими глазами.

— Это он! Я убью его! — раздался громкий глас.

Игорь успел увернуться и даже вспрыгнуть на подоконник. Теперь ему не страшны никакие темные силы. Тем более где-то вдали бьют куранты.

Он стоял на подоконнике и смотрел в темно-синюю даль ночи. От спасительно призывного боя часов его отделяет какая-то холодная прозрачная стена. «Семь, восемь, девять…» — считал он вслух, стараясь не обращать внимание на творившееся за его спиной. Главное — не оборачиваться. Стоит обернуться — и он окажется в их власти. На слове «двенадцать» Игорь с силой ударил коленкой по стеклу и с победным хохотом рухнул вниз, сломав при падении самую большую и красивую елочку.

Маша рассказала Толе о странной находке в сумке Устиньи, взяв с него слово больше никому об этом не говорить. Ею обуревали самые противоречивые чувства — радость обретения сменялась вдруг горечью обиды. Выходит, он не утонул, а бросил их: ее, мать, Устинью. Она тихо плакала ночами, оплакивая еще и внезапную смерть Николая Петровича, этого доброго простодушного человека, посвятившего всю свою жизнь брошенному на произвол судьбы семейству Анджея Ковальского.

Потом она пыталась представить отца таким, каким он был, когда они только переехали в тот дом у реки, и вдруг обнаруживала, что почти совсем не помнит, как он выглядел. И не было рядом Устиньи, которая могла бы ей помочь вспомнить. И даже Яна рядом не было. Зато был Толя.

Когда-то он не смог спасти от смерти ее мать, вернее, не успел и почему-то отпустил на свободу ее убийцу. Зато теперь он спас жизнь ей, Маше — ведь это он настоял, что проводит ее домой. Если бы не он, всякое могло случиться.

И она снова плакала, теперь уже оплакивая мать, Устинью, свое безвозвратно ушедшее вместе с ними детство, несбывшиеся мечты.

Но она не позволит, чтобы не сбылась эта ее мечта. Она будет, обязательно будет петь на большой сцене. Ради этого она готова на все. Ей уже не надо ничьей любви. Отныне ее любовь только музыка. Музыка никогда не разочарует и не изменит.

Она не хотела звонить в Нью-Йорк, но Толя сказал перед отъездом в Плавни:

— Позвони ему. Быть может, ты ему как раз сейчас очень нужна. Ведь он недаром оставил эту карточку. Я понял, как мне был дорог отец, когда похоронил его. Прости его, и тебе самой станет легче.

Она терзалась и не находила себе места еще три дня после Толиного отъезда, в конце концов не выдержала и позвонила. Телефон в Нью-Йорке молчал. Он молчал через два дня, неделю, месяц. Маше казалось иногда, что этот огромный город вымер и превратился в пустыню.

И в сердце у нее тоже было пустынно.

Анджей пил виски, лежа на краю бассейна в своем новом лос-анджелесском доме, который Сьюзен купила тайком от мужа и преподнесла в подарок в день его рождения. Это было экзотически роскошное поместье с целым каскадом водопадов, павильоном для светских приемов, похожим на парадный зал во дворце русских царей из голливудского фильма, оранжереей, где порхали с ветки на ветку райские птицы и цвели тропические цветы, и огромной круглой кроватью в комнате, потолком и стенами которой служили зеркала. Он хлопал от восторга в ладоши, осматривая свое новое владение; поселившись в нем, уже через неделю запил горькую.

Это был конец. Его словно придумал кто-то очень злой и изобретательный, ибо он был выдержан в стиле сюжета, по которому развивалась его, Анджея Ковальского, жизнь с самых юных лет. Мечта романтика, воплощенная фантазией Голливуда, этой всеми признанной фабрики грез. Хэппи энд с горячо и преданно любящей женщиной под боком, отдавшей ему свое сердце и набитый золотом кошелек. Эдем с пением тех самых птиц, чьи голоса слышали еще не искушенные змеем Адам и Ева. Журчание водопадов под окном спальни, на потолке которой мужчина делает вид, что любит женщину, исцеленную от страшной болезни этой его поддельной любовью.

Анджей швырнул в кусты пустой бумажный стакан, плюхнулся в голубоватую ничем не пахнущую воду и поплыл. Когда он вылезал из воды, доплыв до противоположного края бассейна, на пороге дома показалась Сьюзен. Она была в широкополой соломенной шляпе, узком черном бикини и с подносом в руках. Она несла ему только что поджаренные тосты, ананасовый сок и крупную калифорнийскую клубнику с капельками утренней росы на густо-красных глянцевых боках. Она улыбалась, она светилась от счастья и готова была ради мужа на любые жертвы. Ну чем не мечта обитателя наполненной лунным светом и музыкой Листа мансарды?..

Анджей вдруг издал дикий рык и кинулся в джунгли, созданные искусными и заботливыми руками целой бригады лучших садовников Голливуда.

Прошло ровно три с половиной месяца с того дня, как он расстался с Машей.

— Ян, милый, я тебе так рада, — говорила Маша, почему-то избегая смотреть брату в глаза. — Я теперь в основном живу здесь, хотя у Димы тоже часто бываю. Странная у нас семейка, правда? — Она хлопотала, накрывая на стол в небольшой уютной кухоньке окнами на Мосфильмовскую улицу. — Свекор перед пенсией сумел отхватить квартиру для своего любимого внука. Ну а пока он не может жить один, ею разрешено пользоваться мне.

— Ты похудела, — заметил Ян, тоже не глядя на Машу. — И… изменилась в лучшую сторону. Это не комплимент, а правда. С тобой за это время будто случилось что-то очень важное и… серьезное. Я почему-то очень тревожился за тебя. Ты получила мое письмо?

— Нет. Но я его и не ждала — ты ведь никогда мне не пишешь.

— Да… — задумчиво произнес Ян. — Бог с ним, с письмом. У тебя все в порядке?

— Кажется, да. Но… Быть может, когда-нибудь я решусь рассказать тебе, что пережила за эти три месяца. — Маша вздохнула. — Но скорее всего нет. Потому что я очень самолюбива и вряд ли когда-нибудь захочу выглядеть в твоих глазах в невыгодном свете.

— Ты влюбилась? — тихо спросил Ян.

— Да… Хотя уже нет. Все прошло. Выдумка. Обман, — быстро и как-то уж больно заученно говорила Маша. — Если бы рядом был ты, ничего бы случиться не могло.

— А что все-таки случилось? — спросил Ян, сам поражаясь своей настойчивости.

— Случилось… Но только не то, что ты думаешь. Дело в том, что я обнаружила в Устиньиной сумке визитную карточку нашего отца.

Ян присвистнул.

— Я звонила ему по тому номеру раз десять, но никто не ответил. Ян, ты бы хотел увидеть своего отца?

— Я его не помню. Не знаю, какой он и вообще… наверное, это очень трудно — обретать то, с потерей чего давно смирился.

— Может, ты и прав. Я сама не знаю, что скажу ему, если когда-нибудь дозвонюсь в Нью-Йорк. Интересно, почему Устинья утаила от нас, что отец был в Москве? — недоумевала Маша. — Последнее время она была такой странной. Может, она страдала из-за того, что отец… — Маша замолкла, представив невольно, что почувствовал отец, когда, придя навестить ее мать, вместо нее увидел Устинью, и что испытала Устинья. — Бедная… — вырвалось у нее. — Так вот почему последнее время с ней творилось что-то странное.

— Я не хочу его видеть, — решительно заявил Ян.

Маленький Ян уже превратился в довольно высокого худощавого мальчишку со светлыми локонами, обрамляющими большой, слегка выпуклый лоб, и капризными пухлыми губами. Но он был вовсе не капризным ребенком, а, напротив, очень приветливым и неприхотливым, хотя его баловали все без исключения. И он, кажется, тоже любил всех без исключения, правда, тезку своего все-таки любил больше всех. Но тут еще имела значение романтика дальних морей, которой был окутан образ дяди. Сейчас маленький Ян сидел на ковре в спальне и старательно строил маяк из разноцветных пластмассовых кирпичиков, кружочков, палочек и треугольничков детского конструктора. Он терпеливо ждал, когда мама наконец наговорится с дядей и тот поступит в его полное распоряжение.

Дядя обещал сводить его вечером в цирк. Ян часто бывал в цирке с дедушкой и бабушкой, однажды даже был с отцом, но вот с дядей еще никогда не был. Он представил, с какой завистью будут смотреть все без исключения люди на него, шагающего нога в ногу с этим высоким храбрым моряком.

Маленький Ян еще был не в состоянии сформировать свои претензии к отцу, однако он слегка стыдился его и расстраивался, когда видел пьяным. Дядю Яна он никогда не видел пьяным. К тому же отец часто разговаривал с ним каким-то полушутливым и даже непонятным языком и почти всегда оставлял без внимания заданные сыном вопросы. Мальчик обижался на отца, но ни с кем не делился своими обидами.

Маму он любил по-особенному нежно и льнул к ней всем телом. Он не любил, когда его целовали бабушка с дедушкой, зато поцелуи мамы доставляли наслаждение. Мама была красивая, вся какая-то душистая и струящаяся, и маленький Ян очень опасался, что ее украдут — ведь она почти всегда ходит по улицам одна. Ему даже во сне несколько раз снилось, как он вырывает маму из чьих-то страшных мохнатых рук. Ему хотелось поскорей вырасти и стать ей настоящим защитником. Когда в Москве гостил дядя Ян, мальчик был за маму спокоен.

Еще был этот странный дядя Толя, который как-то посадил его на плечи и стал бегать с ним по всем комнатам. Было очень весело и немного страшно, потому что дядя Толя раскачивался на ходу. Еще он все время смеялся, и Ян спросил у него: почему ты смеешься? Дядя Толя перестал смеяться, снял Яна с плеч и осторожно посадил на диван, а сам сел на ковер и, гладя мальчика по руке, сказал:

— Потому что я очень люблю твою маму. Ты даже представить себе не можешь, как я люблю твою маму. Но только ты об этом никому не говори, ладно? А то меня будут ругать.

— Кто тебя будет ругать? — удивился Ян.

— Наверное, все, кроме тебя, Ванечка.

— И даже мама? — уточнил Ян.

— Мама? Нет, маме все равно, люблю я ее или нет. Но я из-за этого не переживаю. Я очень счастлив, что люблю ее. Если бы ты знал, как я счастлив!

— Как? — потребовал объяснений Ян, любивший во всем полную ясность. К тому же ему нравилось разговаривать с этим странным дядей Толей — он был похож на озорного мальчика, который может вдруг придумать очень веселую шалость.

— Как царевну из сказки.

— Но ведь ты не царевич. Царевну могут любить только царевичи, — со знанием дела заметил Ян.

— Да, я не царевич. — Толя вздохнул. — Зато я твой… — У него чуть было не вырвалось «отец», но он вовремя спохватился и сказал: — Друг. Ведь я твой друг, правда?

— Правда, — сказал Ян. — Только тогда приезжай почаще, ладно?

Дядя Толя подпрыгнул чуть ли не до потолка, потом встал на четвереньки, зарычал, как дикий зверь, и забегал вокруг стола, опираясь руками о ковер и выгнув колесом спину, как медведь в зоопарке. Яну стало очень весело, и он хохотал до слез, хотя мама сказала, что сегодня смеяться нельзя, потому что умер дедушка Коля. Но мама их не ругала — она сама улыбнулась, когда увидела, что они вытворяют.

…Дядя Ян стоял на пороге комнаты и молча смотрел на своего тезку. Мальчик поднял голову от только что завершенного сооружения и сказал:

— Такой маяк будет стоять на мысе имени Лемешева. Он тебе нравится?

— Пожалуй, да, — серьезно ответил дядя Ян. — Только вот мыса Лемешева в природе не существует.

— Ну и что? Я переименую в мыс Лемешева мыс Горн. Если они не захотят сделать это добровольно, я пошлю морских пехотинцев или сброшу на них водородную бомбу.

— Тогда это уже будет не мыс Лемешева, а трещина в земной коре имени Ивана Павловского. Звучит, а? Собирайся, воитель. Мама с нами идти не хочет.

Этому последнему обстоятельству маленький Ян обрадовался, хотя и не подал виду, — дело в том, что он ревновал дядю Яна к маме и наоборот. Он не знал, почему это так, но ничего с собой поделать не мог. Это было очень сложное и противоречивое чувство, которое он прятал глубоко в себе. Оно слегка омрачало его радость по случаю приезда дяди.

В цирке восхитительно пахло опилками и слонами. Ян знал и очень любил этот запах — однажды, когда он был в цирке с дедушкой и бабушкой, после представления они пошли за кулисы, и дрессировщик посадил Яна на спину громадному доброму слону. Потом от одежды Яна еще долго пахло этим слоном, и он огорчился до слез, когда бабушка заставила его переодеть костюм.

Сейчас они сидели в первом ряду, и маленький Ян, пытаясь во всем подражать дяде, следил рассеянным и слегка скучающим взглядом за тем, что происходит на манеже, хотя на самом деле там происходили очень интересные вещи.

Их не хотели пускать на представление — в программе, как сказала билетерша, участвовал гипнотизер. Мальчик сделал вид, что ему знакомо слово «гипнотизер» — перед дядей Яном ему всегда хотелось выглядеть умней, чем он есть на самом деле. Это у дяди Толи можно спросить все, что угодно. В конце концов дядя Ян обратился к администратору, и их пустили.

Гипнотизер выступал в третьем отделении. В зале погасили свет, лишь на манеже мерцал круг разноцветных лампочек. Лилипуты расстелили широкую плюшевую дорожку и встали по бокам, приложив к высоким, украшенным павлиньими перьями шапкам свои крохотные ладошки. Потом под барабанную дробь на сцену вышел мужчина в цилиндре и длинной атласной пелерине и женщина в блестящем, похожем на чешую рыбы, платье и с короной в распущенных по плечам черных волосах.

Маленький Ян затаил дыхание, интуитивно чувствуя, что сейчас случится что-то из ряда вон выходящее, что ему суждено запомнить на всю жизнь. Ему даже сделалось немного страшно, и он нащупал в темноте ладонь дяди Яна, ожидая от него ободряющего пожатия, однако дядина ладонь оказалась холодной и безжизненной.

— Что с тобой? — спросил шепотом мальчик и, не дождавшись ответа, обиженно отвернулся и стал следить за представлением. Ему казалось, будто он спит и видит сон. Руки и ноги были тяжелыми — он не мог ими пошевелить. Зато сон был чудесный.

По сцене порхали феи в развевающихся одеждах, подчиняя каждое свое движение взмахам волшебной палочки в руке женщины с короной. Потом лилипуты построили замок для своей принцессы, которая пела, играла на скрипке, танцевала в белой пачке и на пуантах. И все под взмахи волшебной палочки женщины в короне. Мужчина в цилиндре и пелерине стоял чуть в стороне и делал ей какие-то знаки на пальцах.

Внезапно вспыхнул свет. Ян сладко зевнул, протер глаза и посмотрел на дядю. Тот спал, свесив голову на правое плечо и сложив на груди руки.

— Проснись, проснись же, — теребил его Ян. — Представление закончилось, нам нужно ехать домой. Дядя Ян, проснись, пожалуйста…

Мальчик долго крепился, но в конце концов громко расплакался.

Подошла билетерша и кто-то из администрации цирка. Ян все так же спокойно спал в кресле. Догадались сбегать за кулисы, и мальчик вдруг увидел совсем рядом с собой эту женщину. Она все еще была в короне и с распущенными по плечам волосами, только вместо блестящего платья надела джинсы и свитер. Маленькому Яну она показалась очень красивой, вот только глаза у нее были уж слишком черные и злые…

Женщина сжала голову дяди Яна обеими ладонями и стояла над ним минуты три, если не больше, не мигая глядя ему в лицо. Мальчику почему-то стало страшно, и он снова расплакался. Вдруг женщина быстро отняла ладони от головы дяди Яна и хлестнула его по лбу маленьким блестящим прутиком, который вытащила из кармана джинсов. Он открыл глаза, зевнул, потянулся. Женщина рассмеялась, спрыгнула на манеж и бросилась бегом к бархатному занавесу со звездами, отделявшему арену от цирковых кулис. Прежде чем нырнуть в его широкие складки, она обернулась и посмотрела в сторону все еще сидевшего в своем кресле Яна. Он вздрогнул и схватился за голову.

Мальчику с большим трудом удалось увести дядю из полутемного пустого зала.

Ян шатался словно пьяный, был очень бледен, и Маша поспешила уложить его на уже приготовленную кровать и даже помогла раздеться.

— У тебя что-то болит? — с тревогой спрашивала она. — Что, что случилось?..

— Я люблю ее, — бормотал Ян. — У нее нежная бархатная кожа, красивые смуглые груди и маленькая родинка на правом боку. Я не могу жить без нее. Длинные черные волосы, черные глаза… Она умеет целовать горячо и нежно. Она умеет делать мне очень приятно. Я люблю ее. У нее нежная бархатная кожа, красивые смуглые груди и родинка…

Он твердил это не переставая, лежа на спине с полуприкрытыми глазами, а Маша стояла и смотрела на него, не зная, что предпринять. Вдруг она нагнулась и принялась тормошить брата за плечо, хлестать ладонью по щекам, но все оказалось напрасным. Он лежал и твердил:

— Я люблю ее. У нее нежная бархатная кожа…

Маша бросилась в спальню. Маленький Ян уже самостоятельно переоделся в пижаму и лежал под одеялом, сложив на груди руки и терпеливо глядя на дверь.

— Мамочка, он заболел? Ты позовешь доктора? — спросил он.

— Я не знаю… С ним творится что-то странное. Расскажи мне, что случилось? — попросила Маша, присаживаясь на край кровати.

— Дядя Ян заснул в кресле. В третьем отделении. Выступал… гип-но-ти-зер. — Произнеся это новое трудное слово, мальчик с довольным видом посмотрел на мать. — Он спал, когда закончилось представление, и тетя с длинными черными волосами разбудила его. Она…

Маша услышала, как заскрипела тахта, и метнулась в соседнюю комнату. Ян встал и, выставив вперед руки с растопыренными пальцами, шатаясь, медленно шел к двери.

— Ты никуда не пойдешь! — Маша повисла у него на шее, а он попытался ее оттолкнуть. Его движения были медленными и неуверенными, и они в конце концов оба рухнули на ковер. Под Машей больно подвернулось левое запястье и там что-то хрустнуло. Из глаз брызнули слезы. Она сжала запястье здоровой рукой и разрыдалась. Она видела, как Ян медленно поднимается с пола.

— Ян, милый, прошу тебя, не уходи. Я так тебя люблю. Только не уходи, не уходи… — твердила она.

Он ее словно не слышал. Громко хлопнула входная дверь. Маша с трудом заставила себя подняться с пола.

— Ян, я люблю тебя! — крикнула она на весь подъезд. — Больше всех на свете!

Кабина лифта медленно спускалась вниз.

— Вы выступили на прослушивании хуже, чем я от вас ожидала, и тем не менее жюри сочло возможным послать вас на конкурс. — Надежда Сергеевна внезапно обняла Машу за плечи и, увлекая в темный коридор, обеспокоенно спросила: — Славная моя, что с тобой? Одни глаза и голос остались. Нельзя так. Ведь мы договорились с самого начала: искусство прежде всего. Ну а жизнь… Это такая ерунда и скукотища. Поехали ко мне. Поболтаем, попьем чайку, послушаем пластинки. Мне привезли из Италии новые записи Миреллы Френи и Пласидо Доминго. Все просто помешались на этом молодом красивом испанце, а я, если честно, предпочитаю Володю Атлантова…

Маша листала альбомы с фотографиями знаменитых и не очень известных певцов, рецензиями из газет, журналов, пила чай, отвечала на вопросы Барметовой, но делала все это автоматически. Пока Барметова не взяла в обе ладони ее лицо и не заставила посмотреть себе в глаза.

— Целый океан трагедии. Лиза после встречи с Германом возле Канавки. Девочка, ты рискуешь потерять голос, а вместе с ним и себя. Неужели все это из-за какого-то самовлюбленного существа мужского рода, предпочитающего пирожным черный хлеб, а душе и интеллекту сиськи седьмого номера и толстую жопу?

— Нет, это не совсем так, — тихо возразила Маша. — С этим бы я, наверное, смогла справиться и, кажется, уже справилась. Но я потеряла брата.

Барметова ахнула и всплеснула руками.

— Да ты что? Несчастный случай? Девочка моя, расскажи, если хочешь, а если нет, то прости мое любопытство и длинный язык.

— Он не умер, но мне, наверное, было бы легче его похоронить, чем знать, что он… ведет некое подобие растительного существования. Словом, я потеряла его навсегда.

— А ты, я вижу, ревнива, — сказала Надежда Сергеевна, глядя на Машу прищуренным взглядом, и в ее голосе прозвучали нотки явного одобрения. — Ишь как глаза при этом блеснули. Страстная ты у меня девуля. И, наверное, не только в музыке. Брат — это тот красивый моряк, который тратит много денег на цветы и почему-то всегда стесняется отдать их тебе сам?

— Да. Он был каким-то странным. Мне казалось, он очень любил меня. Но снова появилась эта цыганка и сделала из него ручную собачонку.

И Маша рассказала Барметовой о том, что случилось с Яном несколько лет назад и что произошло сейчас.

— Она его куда-то увезла. Ни я, ни его приемные родители не смогли найти никаких следов, — закончила она свой рассказ.

— Насколько я понимаю, если бы не эта Лидия, ты бы, моя славная, так бы никогда и не узнала, что твой брат жив, — задумчиво проговорила Барметова. — Значит, это она подарила вам несколько лет любви и счастья. А ты уверена, что он на самом деле твой брат?

— Да. Хотя никаких документальных подтверждений этому нет и, наверное, не может быть. Его настоящая мать узнала обо всем из рассказа приемной матери и поняла, что это тот самый мальчик, которого она потеряла во время войны и считала погибшим. Разумеется, еще и интуиция сработала.

Барметова задумчиво смотрела на Машу.

— У вас один отец. Я правильно поняла?

— Да, — тихо сказала Маша и опустила глаза.

— Он жив?

Маша вздохнула.

— Он не хочет поддерживать с нами никаких отношений, — сказала она, чувствуя, как на глаза наворачиваются непрошеные слезы.

— Не хочет или не может в силу каких-то жизненных обстоятельств? — пытала Машу мудрая и прозорливая Барметова. — Если хочешь, можешь послать меня к черту — я ничуть не обижусь.

— Он живет в Штатах, — коротко сказала Маша.

— Девочка моя, только умоляю тебя, никому и никогда не говори об этом, иначе сразу станешь невыездной. Твой свекор уже на пенсии?

Маша кивнула.

— И об этом не распространяйся. Твой дар заслуживает того, чтобы ему оказали поддержку. А ведь ты без подобной поддержки зачахнешь — интриговать не сможешь, уж не говоря о том, чтобы спать с каким-нибудь проходимцем из райкома или министерства культуры. Пока еще срабатывает инерция. И слава Богу. Дай тебе Господь получить в Рио хотя бы диплом, и тогда… Впрочем, врата Большого не прошибить даже таким бревном, как золотая медаль. Ну и черт с ним. Сами выродятся. По блату можно заставить комиссию из нескольких дураков поставить пятерку на экзамене, но спеть достойно ту же Татьяну или хотя бы ее няню — увы! — Барметова развела руками и улыбнулась. — Гипноз — это что-то вроде сна наяву, так я понимаю? Но ведь человек не может спать вечно. К тому же у этой Лидии когда-то иссякнут силы.

— Пока я любила его и думала о нем чуть ли не каждую минуту, с ним все было в порядке. Но потом, когда он ушел в плавание, я…

Маша покраснела и замолчала.

Барметова все поняла.

— А родители не пытались поехать в этот так называемый скит или дом, где твой брат встретился с Лидией? — спросила она.

— Капитан Лемешев, его приемный отец, взял отпуск и провел в тех краях больше двух недель. Расспрашивал местных жителей, даже в милицию обращался. Не нашли никаких следов. Он снова собирается туда поехать. Если бы не конкурс… я бы тоже, наверное, поехала с ним.

— Да, моя милая, ты правильно все рассудила: или — или. И это вовсе не жестокость, а… — Барметова на секунду задумалась, потом убежденно сказала: — Предназначение. Это и есть предназначение судьбы. Любовь — предназначение обычной женщины, искусство — предназначение женщины-актрисы. Мария Каллас чуть не сошла с ума, когда Онассис женился на Жаклин Кеннеди. Если бы не ее божественный дар, она была бы самой несчастной женщиной в мире. Но, обладая таким голосом, долго несчастной быть невозможно. Физически невозможно. Скоро ты поймешь это сама. А вот я в свое время выбрала любовь. Нет, я вовсе об этом не жалею, хоть мы с мужем и прожили всего три с небольшим года, а потом разругались навечно. Дело в том, что мне не суждено было стать примадонной. Понимаешь, не было никогда во мне той одержимости искусством, какая есть в тебе. Благослови ее Господь, эту твою страсть к сцене.

Яхта называлась «Сьюзен» — ее тоже подарила Анджею жена, всерьез обеспокоенная периодическими запоями мужа и его непрекращающимися депрессиями. Яхту обслуживали шесть человек отлично обученного экипажа, которыми командовал капитан Франческо Грамито-Риччи, итальянец, родившийся в пригороде Нью-Орлеана, но она неизменно стояла на причале, поблескивая на солнце свежевыкрашенными бортами. Сьюзен не отпускала Анджея одного в море, опасаясь, что с ним непременно случится беда. Ну а ему морская прогулка в обществе собственной жены могла привидеться разве что в страшном кошмаре.

Капитан Грамито-Риччи почти каждый день приезжал на своем стареньком «форде» на виллу «Дафнис и Хлоя» (так ее назвала Сьюзен) доложить владельцу яхты о полной готовности к выходу в открытое море, сыграть партию в шахматы, выпить по стаканчику джина на террасе с видом на океанские дали и сказать, уже садясь в машину; «На суше и у свиньи горб вырастет. Mamma mia, сэр, да вы еще больше похудели. Видать, крепко вас держат на абордажном крюке».

Франческо Грамито-Риччи был похож на флибустьера, надевшего для участия в маскараде белый костюм щеголя, но так и не сумевшего привести в божеский вид свои уж слишком густые непокорные волосы цвета сильно пережаренных кофейных зерен. Анджей познакомился с ним в итальянском ресторанчике в Санта-Барбаре, — разумеется, он по своему обыкновению напился там до чертиков. Франческо пил мало, что отнюдь не помешало Анджею уже через пять минут предложить ему стать капитаном «Сьюзен», даже не удосужившись поинтересоваться, есть ли у этого юноши с диковато-романтической внешностью соответствующий диплом.

Но он попал в самую точку — Франческо жить не мог без моря, однако, имея весьма вспыльчивый характер, не умел служить долго под чьим-либо началом. За два дня капитан Грамито-Риччи набрал команду, состоявшую исключительно из итальянцев такой же романтично-флибустьерской внешности, еще через три дня «Сьюзен» была готова, как выразился Франческо, к кругосветному плаванию, имея для этого на борту все необходимое, вплоть до аквалангов и специальных ковриков в туалетах. Через неделю вынужденного стояния на якоре капитан Грамито-Риччи, хоть он и был истинным итальянцем, крепко невзлюбил миссис Шеллоуотер[11].

— Сэр, разумеется, это не мое дело, но она доведет вас до того самого веселенького заведения, куда по преданию попал доблестный Васко да Гама, увидев призрак «Летучего голландца». Если, конечно, вы в самое ближайшее время не прикажете мне сняться с якоря, — как-то сказал он Анджею. — Надеюсь, вам не нужно говорить о том, что настоящим мужчиной может распоряжаться судьба, но только не женщина. Простите, сэр, если я сказал лишнее.

Анджей тряхнул головой и отодвинул от себя полный стаканчик с джином.

— Ты веришь в судьбу, Франческо?

— Я итальянец, синьор, к тому же католик, а мы все верим в божий промысел, который вы называете судьбой.

— Да, мой друг, я тоже в нее верю. Но верить в судьбу это вовсе не значит напиваться каждый день в баре, а по утрам думать о том, что ты конченый человек и лишь обыкновенная трусость мешает тебе достойно уйти из этой жизни. Не так ли, Франческо?

— Отнюдь не значит, сэр.

— Ты не женат? — вдруг спросил Анджей и с любопытством посмотрел на Франческо.

— Я был влюблен в одну девушку, но она изменила мне с другим мужчиной, когда я служил в ВМС. У нее были очень красивое лицо и тело, я думал, у нее и душа красивая, но я ошибался, сэр. Нет, я не стал женоненавистником, но мне кажется, я больше никогда никого не полюблю. Сэр?

— Да? — Анджей удивленно посмотрел на юношу.

— Можно мне быть с вами откровенным?

— Можно, Франческо.

— Вы ее не любите, я знаю это точно. И не боитесь. Тогда почему вы не можете распоряжаться собой по собственному усмотрению? Я никогда не поверю, что такого человека, как вы, можно удержать деньгами и щедрыми дарами.

— Откуда ты меня знаешь, Франческо? Быть может, как раз я и принадлежу к числу тех самых ничтожеств, для которых судьба или, как ты выражаешься, божий промысел, уготовила роль жиголо при богатой даме.

Анджей печально усмехнулся и, схватив со стола стаканчик с джином, залпом выпил его.

— Нет, сэр, не принадлежите. Вас, вероятно, очень любят женщины, но и вы наверняка умеете их любить.

— Увы, я любить не умею. Я бросаю тех, кого люблю, потому что боюсь разочарований. Я люблю начало, но ненавижу конец. Каждой любви рано или поздно приходит конец.

— Но я бы ни за что не смог бросить девушку, которая любит меня и которую люблю я, только потому, что любовь, как вы говорите, не вечна. Пускай когда-то потом я разочаруюсь в этой любви, но, уж поверьте мне, я получу от нее все возможные и даже невозможные наслаждения.

Глаза Франческо ярко блеснули, и Анджей невольно отметил, как он красив.

— Ладно, мой дорогой флибустьер, ты заронил в мою душу зерно сомнений, а следовательно, раздумий, — сказал Анджей, поднимаясь из-за столика. — Тем более что я… Черт, а ведь я даже ни разу не позвонил ей! Франческо, как ты думаешь, сейчас еще не поздно позвонить в Москву? Там… да, там восемь утра. Ты не знаешь, из этого бара можно связаться с Россией?..

Телефонистка соединила его с Москвой ровно через семь минут. Сонный мужской голос ответил, что Маша уехала.

— Вы не могли бы сказать мне — куда? — взволнованно спрашивал Анджей, чувствуя, как вспотела ладонь с телефонной трубкой. — Мне обязательно нужно знать, где она. Понимаете, это очень важно.

— Вы кто? — зевнув, поинтересовался мужчина.

— Я… импресарио из офиса Сола Юрока, — придумал на ходу Анджей. — Понимаете, она нужна мне срочно для подписания…

— Так бы сразу и сказали, — не дал договорить ему мужчина. — Моя жена улетела на конкурс в Рио-де-Жанейро.

— Когда? — нетерпеливо спросил Анджей.

— Вчера. Думаю, она еще в воздухе. Вы, между прочим, отлично говорите по-русски.

— Спасибо, — машинально сказал Анджей, повесил трубку и на какую-то долю секунды спрятал в ладонях лицо. — Франческо, за сколько дней мы сможем доплыть до Рио? — спросил он и вдруг крепко схватил капитана Грамито-Риччи за плечи. — Команда на месте? Что же мы стоим? Отплытие в десять ноль-ноль по местному времени.

— Есть, сэр, — радостно отозвался итальянец.

— Кто вы? — спросила по-английски Маша, натягивая до самого подбородка одеяло.

— Друг вашего друга. Прошу вас, не кричите. Ради Эндрю Смита.

Человек уже стоял в комнате. Маша видела в лунном свете, как блестят его глаза.

— Но почему?..

— Потому что он тяжело болен, — ответил незнакомец. — Прошу вас, поедем со мной. За углом нас ждет такси.

— Почему я должна вам верить?

Маша вскочила с кровати и теперь стояла лицом к незнакомцу.

— О, вы так… — Он хотел сказать «красивы», но вместо этого в смущении отвел глаза. — Вы так чудесно пели арию Леоноры. Я бы на месте жюри за одну эту арию дал вам золотую медаль. Разумеется, вы можете мне не верить, потому что у меня на самом деле нет никаких доказательств. И проник я в ваше окно по веревочной лестнице.

— Что с Эндрю? — спросила Маша.

— Приступ лихорадки. Думаю, он подцепил ее еще во Вьетнаме. Здесь очень нездоровый климат. Одевайтесь же, синьорина, прошу вас. Таксист не будет ждать нас вечно.

— Но я… у меня завтра третий тур, — растерянно бормотала Маша.

— Знаю. И вы должны выспаться, иначе ваш голос не будет звучать. Я понимаю вас, синьорина. К тому же Эндрю не сдержал своего обещания и не позвонил вам в Москву. Простите его, если можете.

Маша лихорадочно соображала. Она чувствовала, что этот высокий красивый парень в белом костюме моряка говорит правду. Ее сердце больно сжалось при одной мысли о том, что Эндрю болен. Вмиг забылись страдания и обиды. Но завтра вечером ей петь сложнейшую программу. «Любовь или искусство, — пронеслось в голове. — Любовь…»

— Отвернитесь. Мне нужно переодеться, — решительным шепотом велела Маша.

Шлюпка слегка покачивалась на волнах прилива. Над заливом висела большая луна. Маша сидела рядом с Франческо, который заботливо укутал ее пледом и даже подложил под ноги бутылку с горячей водой. И все равно она дрожала — впереди была неизвестность. Она знала наверняка, что привычной жизни пришел конец. Это путешествие на шлюпке по освещенной сумасшедшей желтой луной глади залива Гуанабара казалось ей сейчас переходом в иную жизнь.

— Я доставлю вас назад, не бойтесь, — говорил Франческо, словно прочитав ее мысли. — Еще до того, как вас хватятся. Эндрю рассказывал мне — за всеми русскими следят. — Он наморщил лоб. — Я не помню, как называется эта служба… Ну, что-то вроде нашего ФБР. Он даже показал мне этих людей, когда мы слушали вас на первом туре. Мы успели к вашему выступлению, хотя и попали в шторм возле Форталезы.

— Почему он не пришел ко мне в артистическую? — недоумевала Маша.

— Он боялся потревожить вас. Он говорит, для вас очень важно выиграть этот конкурс. Вы выиграете его, синьорина.

Маша вздохнула.

— Теперь уже наверняка нет, — едва слышно сказала она. — Но я, кажется, совсем об этом не жалею.

Анджей почувствовал приближение болезни еще с утра предыдущего дня. Обливаясь потом, он сидел во взятой напрокат машине, из окна которой следил за входом в репетиционный зал, откуда вот-вот должна была выйти Маша. Он ни в коем случае не собирался обнаруживать себя, а потому низко надвинул на лоб шляпу.

Она вышла с нотами под мышкой. Тут же ослепительно блеснула молния и раздался сухой треск грома. В Рио был сезон ливней и ураганов.

Он медленно ехал вдоль обочины, не опасаясь привлечь ее внимания — на бульваре, несмотря на дождь, было людно. Маша шла широким размашистым шагом, раскрыв над головой ярко-красный с золотыми якорями зонтик. До отеля минут семь пешком, не больше. Она обернется, когда будет входить в стеклянную дверь «Пэрэдайза». И тогда он снова увидит ее лицо.

У него все кружилось перед глазами, сливаясь в одно большое пестрое пятно. На какое-то мгновение он потерял сознание, провалившись в скользкую черную яму. Привел в чувство пронзительный сигнал сзади. Мотор его «ситроена» заглох и больше не хотел заводиться. Вероятно, намокли свечи.

Анджей вылез из машины и сразу промок до нитки — дождь теперь лил как из ведра. Он машинально поднял руку, и в то же мгновение перед ним остановилось ярко-оранжевое такси.

— Отель «Пэрэдайз», — сказал он водителю и рухнул на переднее сиденье.

Маша действительно обернулась, прежде чем войти в стеклянные двери отеля. И едва заметно улыбнулась кому-то невидимому. Он снова провалился в скользкую черную яму.

— Вам плохо, сеньор? — спросил на ломаном английском водитель.

— Нет, нет, все в порядке, — пробормотал Анджей и затряс головой, пытаясь разогнать обступившую со всех сторон вязкую муть. — Мне хорошо. Она, оказывается, жива. Мне солгали. Представляете, мне солгали, будто она погибла…

В шлюпке он окончательно потерял сознание, и матросы подняли его на судно на руках. Франческо вызвал доктора. Толстый суетливый бразилец с отвисшими щеками цвета перезрелой груши лишь развел руками и посоветовал положить сеньора в местную больницу.

— Ему нужно сделать анализы. Это наверняка лихорадка, но в наших краях существует с десяток, а то и больше ее разновидностей. Я оставлю жаропонижающую микстуру и бром. — Доктор говорил по-португальски, но Франческо знал итальянский и поэтому понимал его. — Сеньор американец?

— Да.

— Тогда мой вам совет: отправьте его самолетом в Штаты. Наши врачи… — Доктор поцокал языком и скривил физиономию. — Словом, американская медицина обогнала нас лет на двадцать, если не больше. Беру только наличными. Можно в долларах.

Когда Анджей пришел в сознание и Франческо передал ему слова доктора, он ответил слабым, но решительным голосом:

— Никуда я отсюда не уеду. Она здесь. Я буду там, где она.

К вечеру резко подскочила температура и начался бред. Анджей вскакивал с кровати, шел с протянутыми руками к иллюминатору, что-то бормоча на совершенно не знакомом Франческо языке. Но он безошибочно понял одно — хозяин зовет девушку по имени Маша. И сделал вывод, что это та самая певица, на концерте которой они были.

Капитан Грамито-Риччи мгновенно принял решение. Он был стопроцентным итальянцем, и хоть уже успел пережить разочарование и крушение собственных надежд, все еще продолжал верить в целительную силу любви. Он оставил дежурить у постели Анджея своего первого помощника Чезаре, а сам с матросом отправился на берег, решив во что бы то ни стало привезти ту, кого хозяин звал в бреду. У него не было никакого плана, однако он прихватил на всякий случай веревочную лестницу. К счастью, Франческо запомнил название отеля, в котором жила эта девушка. Оставалось выяснить номер ее комнаты.

Он с трудом выговорил длинную фамилию девушки, но десять долларов, которыми он предусмотрительно снабдил свою просьбу, сделали портье в высшей степени понятливым и услужливым. К счастью, Маша жила одна и (о, святая Мадонна, покровительница моряков и влюбленных!) на втором этаже. Франческо, чтобы не вызывать лишних подозрений, купил здесь же, в вестибюле отеля, букет цветов и попросил портье вручить его обитательнице 227-го номера. Портье понимающе закивал головой и расплылся в слишком широкой даже по щедрым стандартам американских стоматологов улыбке. Франческо прижал к сердцу обе ладони и улыбнулся ему в ответ, правда, куда более сдержанно.

— Вы не хотели бы лично вручить даме цветы? — спросил портье на англо-португальско-гостиничном диалекте уроженца каменно-асфальтовых джунглей.

— Я стесняюсь. Я очень стесняюсь, — ответил ему Франческо по-итальянски. — Синьорина так строга и неприступна.

Портье почему-то понравился ответ Франческо, и его улыбка (о ужас!) стала еще шире. Он воткнул букет в большую напольную вазу возле стойки и сказал:

— Все будет о’кей, сеньор Innamorate[12]. Говорят, русские девушки еще более страстные, чем итальянки. Вот только… — Он вдруг перешел на шепот и стал озираться по сторонам, — за ними все время ходят два каких-то сеньора. Может, это их мужья? Но тогда почему они живут в разных комнатах? — размышлял вслух портье.

Франческо вошел в бар напротив и заказал кофе. Он уже успел вычислить Машино окно и теперь терпеливо ждал, когда в нем и в окнах поблизости погаснет свет.

Анджей был без памяти, и Маша молча опустилась на стул возле его койки. Он очень изменился за те восемь месяцев, что они не виделись, — похудел и, кажется, помолодел. Нет, даже не помолодел: он казался ей сейчас мальчишкой. Она коснулась его лба. Температуры как будто нет, если и есть, то совсем небольшая. Но почему он без памяти?..

— Франческо? — шепотом окликнула она.

— Да, синьорина?

— Мне кажется… я слыхала, в заливе очень плохой климат. Может, стоит выйти в открытое море?

— Как прикажете, синьорина. А…

— Я не вернусь в город, — решительно заявила Маша. — К черту конкурс. Я остаюсь с ним. Потому что я…

Она спрятала лицо в ладонях и замолчала.

— Я вас понял, синьорина. И все равно вы будете петь в опере. Это говорю вам я, Франческо Грамито-Риччи. Да благословит вас святая Мадонна, синьорина.

День был солнечный и совсем теплый, хотя по реке еще плыли отдельные льдины, а на вербах только недавно проклюнулись мохнатые шарики-почки. Толя разделся до трусов и майки — с утра он красил в мансарде рамы, после обеда принялся за полы. Через десять дней Пасха. Толя дал себе слово, что к Пасхе дом будет готов окончательно и они с бабушкой переберутся в него жить. Таисия Никитична уже облюбовала себе комнату окнами в сад и на холмы. Толя еще не знал, где поселится.

Чертежи сохранились у одного из местных стариков, отец которого работал кучером у прежнего владельца дома. Кто-то принес любительские фотографии фасада и обращенной к реке стороны, помогли рассказ Васильича и его жены. Но больше всего пригодились рассказы Устиньи. Толя помнил их все до последнего слова. Благодаря Устинье он увидел дом живым. Он представлял его так отчетливо и ясно, словно сам прожил в нем долгую — вечную — жизнь. Закладывая фундамент, он уже видел, каким будет дом. И он получился таким, каким Толя его представлял. Вытерев тыльной стороной ладони вспотевший лоб, он поднял голову и огляделся по сторонам.

С балкончика мансарды открывался вид на реку и заречный луг. Слева был виден кусочек сада с полянкой распускающихся нарциссов. Прилетевшие недавно скворцы, весело галдя, обживали новые скворечники.

Толя вздохнул, подумав о том, что вряд ли скоро увидит Машу. Последнее время он звонил ей раз в месяц. Он помнил наизусть слово в слово все их телефонные разговоры… Да и что тут помнить? Они были похожи друг на друга, как штакетины забора, которым он наконец-то отгородил двор.

И все равно он должен ей позвонить. Сегодня же. Из-за половодья почту в райцентр доставляют через день, и потому сегодня он выходной. Но ждать до завтра нет никакой мочи. Полы можно будет покрасить вечером.

Толя бегом сбежал по лестнице, громко шлепая босыми пятками. Таисия Никитична накрывала стол на веранде во флигеле.

— А я уже собралась звать тебя, да ты, умничка, сам спустился, — сказала она, ставя на стол кастрюлю с горячим борщом. — Думаю, уже пора сажать свеклу и тыквы. И кукурузу с фасолью. Ты куда собрался?

— В райцентр, — бросил Толя, натягивая джемпер.

— А как же обед?

— Обедай без меня.

Он схватил со стола краюху хлеба и жадно вонзил в нее зубы. Хлеб Толя любил больше всего на свете — он словно очищал душу и наполнял тело созидательной силой.

Он шагал вдоль самого берега широко разлившейся реки, не спеша жуя теплый хлеб и испытывая ни с чем не сравнимое наслаждение.

Ему исполнилось двадцать семь. За последние годы тело возмужало, налилось крепкими мускулами и стало послушным в любой, самой нелегкой работе. Ее, этой работы, было много, очень много. Главное же, была цель — выстроить дом. И вот теперь дом, можно сказать, готов… Честно говоря, его немного страшит пустота, которая наверняка образуется в душе после того, как намеченная цель окажется достигнутой. Правда, есть у него еще одна цель в жизни, но она, увы, недостижима. Разумом он согласен с этим, его разум не перестает напоминать ему, что все хорошо именно так, как есть, но вот сердце чувствует иначе. Оно бьется в гулком бешеном ритме, когда он слышит в трубке Машино такое привычное и родное «Але?».

вспомнились строчки Байрона. Его разум полностью разделяет точку зрения этого лорда — вечного страдальца, поэзию которого он открыл для себя совсем недавно. Но тот же разум и нашептывает лукаво: «Это придумали те, кого не любили. Себе в утешение. Любовь прекрасна. Нет на свете ничего прекраснее любви…»

С Москвой не было связи. Он сидел на лавочке под окном почты и глядел на землю у себя под ногами. Почему-то, когда он смотрел в небо, кружилась голова и тело словно проваливалось в глубокую трещину, разверзшуюся прямо под ним. Это было новое ощущение. Оно оказалось неприятным и тревожным.

Наконец связь наладилась. Телефонистка стукнула ему в окно, он взбежал по ступенькам и буквально вырвал из ее руки тяжелую черную трубку.

— Я вас совсем почти не слышу, — говорил в ней далекий мужской голос. — Говорите погромче.

— Это Толя из Плавней, — крикнул он во всю мощь легких. — Здравствуйте. Я бы хотел поговорить с… со своей сестрой Машей.

В трубке жужжало, гудело, свистело. Это были какие-то космические звуки, и по спине у Толи забегали мурашки. Наконец едва слышный человеческий голос ответил:

— Ее сейчас нет в Москве.

— А где, где она? — еще громче выкрикнул Толя в надежде заглушить этот насмешливый шепот космоса.

— Она в…

Раздались возбужденные голоса, космос внезапно умолк, и Толя отчетливо услышал истеричный Димин голос:

— Да что скрывать? Сбежала она. Осталась в Рио. Знаешь, есть такой город, где чуваки ходят в белых штанах и соломенных шляпах. Так вот, твоя Маша закрутила любовь с одним из этих пижонов и…

В трубке раздались рыдания, потом короткие гудки.

Толя медленно отдал ее смотревшей на него с нескрываемым любопытством телефонистке.

— Спасибо, — машинально сказал он и так же машинально вынул из кармана брюк скомканную трешку.

— Что-то случилось? — спросила девушка, давно догадавшаяся, что у этого странного парня живет в Москве зазноба, которую он почему-то называет сестрой.

— Да. — Толя покорно кивнул. — Она уехала. Наверное, навсегда. Что мне теперь делать, а?

Он смотрел на телефонистку глазами, полными мольбы, словно от ее ответа зависела его дальнейшая жизнь.

— Вернется, — сказала девушка, искренне сочувствуя Толе. — Навсегда не бывает ничего.

— Ты ошибаешься. Она уехала навсегда. Слышишь? На-все-гда. — Он схватил девушку за плечо и больно его стиснул. — Я не хочу без нее жить. Понимаешь? Нет, ты не можешь этого понять. Это никто не сможет понять. Потому что это мне в наказание. Господи, какой же ты жестокий, бессердечный, — твердил Толя, глядя в пространство за спиной испуганной телефонистки. — Мне и в голову прийти не могло, что ты сумеешь изобрести столь страшное наказание.

Он вдруг схватился обеими руками за голову и стал медленно оседать на пол.

Он никак не мог вспомнить, кто эта женщина. Она лежала рядом с ним под простыней, ее смолисто-черные кудри разметались по белизне подушки, щеки были мокры от слез. «Ты плачешь?» — хотелось спросить ему, но он не мог шевельнуть губами. Спать, так хочется спать. Он узнает обо всем потом, когда выспится.

Ян снова скользнул в ту щель, которая, как ему казалось, была под кроватью, и его взору открылась бирюзовая гладь моря. Волны плескались и журчали, покачивая его на своих мягких податливых спинах. Они заполнили собой все от горизонта до горизонта. Ни клочка суши вокруг, ни даже неба. Волны, волны, волны…

Он снова открыл глаза — открыл через силу, словно его кто-то заставил это сделать. Над ним стояла женщина со смолисто-черными волосами, которые почти закрывали ее голую грудь. Она плакала.

Ян протянул руку и коснулся ее плеча.

«Почему ты плачешь?» — мысленно спросил он.

«Ты не любишь меня», — ответила женщина, не размыкая губ.

«Кто ты?» — спросил он, тоже не шевеля губами.

«Неужели ты не помнишь меня? Я Лидия. Лидия».

«Красивое у тебя имя. Но я тебя не помню. Я ничего не помню. Я хочу спать…»

Женщина вдруг упала на колени и громко зарыдала, молотя кулаками по постели.

Ян смотрел на нее с любопытством. Что он должен сделать для того, чтобы эта женщина не плакала?

«Люби меня, — вдруг услышал он. — Люби, люби меня».

Но это сказала не она — она все так же продолжала плакать — слова сами вспыхивали в его мозгу. Внезапно разболелась голова.

«Я не знаю, что это такое. У меня болит голова…» — думал он.

Женщина подняла заплаканное лицо, протянула руку, коснулась ею лба. Боль прошла, и снова захотелось спать. Женщина вскочила, сдернула с него простыню и легла рядом, прижавшись горячим вздрагивающим телом. Потом она стала целовать его в губы, щеки, шею, живот. Он то и дело проваливался в эту бирюзовую щель под кроватью, но она каждый раз вытаскивала его оттуда, касаясь рукой его лба. От столь стремительной смены сна и яви закружилась голова и затошнило. Его вырвало прямо на подушку.

Наступил кромешный мрак.

Анджей, не отрываясь, смотрел на спящую Машу. Она лежала на широком надувном матраце под тентом, свернувшись калачиком, как маленький ребенок. Кто-то, очевидно, Франческо, прикрыл ее широкой махровой простыней — с северо-востока дул свежий ветер.

— Сэр, вам еще нельзя вставать, — сказал шепотом подошедший сзади Франческо и помог Анджею сесть в шезлонг.

— Все в порядке, кэп. Она что, осталась с нами?

— Да. Она сама так решила, как только увидела вас. Хорошая девушка, сэр. Таких на свете очень мало.

Анджей вздохнул и прикрыл глаза ладонью. Он все еще чувствовал ужасную слабость во всем теле.

— Сколько я провалялся? — спросил он у Франческо.

— Трое суток, сэр. Она от вас, можно сказать, не отходила. И ничего не ела. Я заставлял ее насильно пить сок.

— Что с ней теперь будет? — размышлял вслух Анджей. — Назад ей путь заказан.

Франческо смотрел на хозяина с нескрываемым удивлением. В его глазах Маша была идеальной возлюбленной. Той самой мечтой, о которой слагают песни и стихи. Если бы его любила такая девушка, он бы полностью отдался во власть любви.

— А зачем ей возвращаться? — недоуменно спросил он. — Она вас любит, сэр. И вы ее тоже — вы в бреду все время повторяли ее имя. Зачем же ей куда-то возвращаться?

Анджей опять вздохнул и погрузился в раздумья. Да, он на самом деле любил Машу. Ему показалось, будто он бредит, когда, открыв глаза, увидел ее подле себя. Правда, потом он снова бредил, и в бреду к нему приходила другая Маша. Наверное, из-за болезни в его голове все перемешалось — теперь ему стало казаться, будто эти женщины похожи.

Франческо удалился по своим делам, оставив Анджея наедине со спящей девушкой. Он был в полном недоумении. Он любил хозяина и был предан ему всей своей бесхитростной душой истинного моряка. Однако его потрясли до глубины души слова Анджея. Похоже, хозяин сожалеет о том, что девушка осталась. Не дай Бог она узнает об этом. Франческо стиснул кулаки. Судя по всему, она очень горда и независима. И, конечно же, ранима. Нет, он ни за что не позволит хозяину обидеть ее. Он встанет на ее защиту, хоть это и противоречит кодексу чести капитана, обязанного в открытом море во всем беспрекословно повиноваться владельцу судна. Но ведь существует еще кодекс чести человека, настоящего мужчины. Франческо, будучи истинным итальянцем, любовь и уважение к женщине впитал, что называется, с молоком матери. Его хозяин, кажется, поляк, то есть славянин. А это очень загадочная раса. Помнится, в Нью-Орлеане, где Франческо родился и вырос, жил по соседству один человек, жена которого была не то из России, не то еще откуда-то с Востока. Он ее чуть ли не на руках носил и все твердил, что славянки — лучшие женщины в мире, чего нельзя сказать о мужчинах-славянах. (Первый муж этой женщины был болгарином и, как говорили, часто ее бил.)

Хозяин перенес тяжелую болезнь, рассуждал сейчас Франческо, подточившую не только его тело, а и душу тоже, потому не стоит делать поспешных выводов. Возможно, все обойдется. Если же нет…

И Франческо еще крепче стиснул кулаки.

Между тем Маша открыла глаза и увидела сидевшего в шезлонге Анджея.

— Эндрю, — тихонько окликнула она. — Не спишь? — Он поднял веки, улыбнулся и попытался встать, но она, приподнявшись на локте, покачала головой и сказала: — Сиди. Я принесу тебе сока и чего-нибудь поесть. Ты такой худой и бледный.

— Для этого у нас есть стюард. — Анджей хлопнул в ладоши, и тут же появился кудрявый мальчишка-итальянец лет шестнадцати. — Апельсинового сока и немного джина. Ну и что-нибудь поесть.

Через пять минут стюард уже накрыл столик прямо под тентом, принес два тяжелых белых кресла. Маша почувствовала, что очень голодна, и с жадностью набросилась на жареную рыбу и салат. Анджей молча наблюдал за девушкой, потягивая апельсиновый сок, куда капнул немного джина.

— Ты красивая. И очень молодая, — вдруг сказал он. — Еще красивей, чем я представлял тебя все эти месяцы. Что ты могла найти во мне, жалком больном старике?

— Это что: исповедь или проповедь? — удивленно спросила Маша, в упор глядя на Анджея.

Он усмехнулся.

— Очевидно, и то, и другое. Не обращай на меня внимания. Дело в том, что я, похоже, себя разлюбил, вследствие чего больше не верю в собственные чары.

— Ты… ты все время разговаривал со мной в бреду. Я поняла, что ты любишь меня, — тихо сказала Маша.

— Да, я люблю тебя. Больше, чем ты думаешь, — неожиданно громко сказал Анджей и встал. — Я любил тебя каждый день, прожитый в разлуке, но я боялся даже думать о тебе.

— И ты мне ни разу не позвонил, — со вздохом констатировала Маша. — Мне казалось первое время, что я сойду с ума.

— Но я тоже чуть было не сошел с ума, — говорил Анджей, расхаживая по верхней палубе. — И пил как сапожник или как приговоренный к смертной казни. Иногда мне на самом деле кажется, что кто-то приговорил меня к смертной казни через… — Анджей замешкался, подбирая нужное выражение. — Да, через бессилие что-либо изменить.

Маша встала и, подойдя к нему, положила на плечи обе руки и попыталась заглянуть в глаза. Он быстро их отвел.

— В чем дело, любимый? Скажи. Может, я окажусь понятливой.

— Дело в том, что… Господи, все банально, как сам мир, в котором мы живем, — заговорил Анджей, глядя куда-то вбок. — Я женат, имею двоих детей, и все эти так называемые богатства и роскошь принадлежат не мне, а семейству Тэлботов. Стоит мне развестись с женой, и я останусь гол, как сокол. Плюс еще потеряю возможность работать в прессе, ибо старикашка наверняка очень мстителен. К тому же я сам себе вырою глубокую яму, если брошу свою психически больную жену — общественное мнение ни за что мне этого не простит, а в Штатах общественное мнение играет примерно такую же роль, как в вашей стране передовая статья в газете «Правда».

И Анджей криво усмехнулся.

— Но ведь я… вовсе не собиралась выходить за тебя замуж, — сказала Маша, не снимая рук с плеч Анджея. — Поверь, у меня и в мыслях этого не было. Просто я…

— Все знаю, родная. — Анджей взял ее руки в свои и нежно их поцеловал. — Мне кажется, я знаю про тебя все. Ты порыв, мечта, вдохновение. Ты не думала о будущем, уходя среди ночи с этим безумным итальянцем. И если бы не ты, меня, быть может, уже на самом деле не было бы в живых. Я цеплялся за жизнь потому, что рядом была ты. Щарт! — Он вдруг с силой стукнул себя кулаком по лбу. — Отключить бы эту проклятую штуковину с извилинами. Уверен, любая самая паршивая обезьяна в сто раз счастливей самого везучего хомо сапиенса.

Маша изумленно смотрела на Анджея, словно что-то припоминая.

— Ты… ты говоришь по-польски? Я и не знала, что ты… поляк. — Она закрыла глаза, пытаясь что-то вспомнить. — Моя приемная мать учила меня в детстве польскому языку. Я, кажется, еще помню некоторые слова. Она называла меня коречкой и точно так же чертыхалась, как это сделал сейчас ты. Я почти не помню своего отца — он бросил нас, когда мне было шесть лет. С тех пор он так обо мне и не вспомнил. — Маша отвернулась, чтобы скрыть внезапно навернувшиеся на глаза слезы. — Он живет в Нью-Йорке. Впрочем, мне бы не хотелось с ним встречаться. Нет, только не это.

И Маша решительно замотала головой.

Ей вдруг стало горько, обидно, одиноко. Она пожалела о своем опрометчивом поступке, вспомнив, что в России остался сын, брат, Толя, наконец, что у Димы наверняка возникнут серьезные неприятности в связи с ее невозвращением на Родину. Он запьет, снова попадет в неврологию. Но путь назад отрезан. Эндрю ее любит, уговаривала она себя Он честный человек, а потому сразу выложил ей всю как есть правду. Она ведь тоже замужем, хотя, наверное, теперь это не имеет никакою значения.

— Эндрю, — сказала она, глядя в морскую даль, — разве для того, чтобы любить друг друга, нужно обязательно иметь письменное разрешение соответствующего казенного заведения? — Она обернулась, собираясь протянуть к нему руки, но он смотрел на нее недоверчиво и даже подозрительно.

— Дом на берегу реки и желтые нарциссы, — бормотал он. — В бреду я видел много желтых цветов. Их подхватило течением и куда-то унесло. Я помню, в той реке было сильное течение. Особенно в половодье. Я не разрешал своей дочери заходить за колышки, между которых натянул колючую проволоку…

Маша почувствовала, что ее оставляют силы. Она успела сесть в кресло.

— Отец, — сказала она, — какой же ты, оказывается, эгоист. Интересно, почему женщины так любят эгоистов?..

Франческо слышал в открытый иллюминатор каюты, что девушка горько плачет. Прошло уже несколько часов с тех пор, как она затворилась там и не хочет никого впускать.

— Оставьте ее в покое, — хмуро бросил хозяин и тоже закрылся в своей каюте.

Франческо пришел к выводу, что они поссорились. «Сьюзен» держала курс на север, следуя нейтральной полосой вдоль берегов Бразилии. Погода была чудесная, океан спокоен. Лишь изредка его глянцевитую поверхность озаряли вспышки молний и где-то далеко урчал гром.

Франческо все порывался спросить у хозяина, будут ли они заходить в Ресифи, чтобы пополнить запасы продовольствия и воды, но тот, судя по всему, спал — он не ответил на стук Франческо в дверь его каюты. Франческо решил плыть до Форталезы, ибо здешние метеосводки обещали усиление восточного ветра и сильные ливни в районе от Масейо до Натала. Быть может, они еще успеют проскочить. Он знал по собственному довольно богатому опыту, что в это время года Атлантический океан на широте экватора похож на кастрюлю с кипящим супом. Пока им везло. Но истинный моряк не должен долго полагаться на Фортуну.

Наконец Франческо, не выдержав, решительно постучал в каюту Маши. Дверь тут же распахнулась. Девушка стояла на пороге в длинной — почти до колен — тельняшке с надписью «Сьюзен» на груди и босая. У нее было зареванное лицо, но тем не менее она улыбалась Франческо.

Она посторонилась, пропуская его в каюту, и села на смятое покрывало койки.

— Садитесь, — сказала она, указывая на стул возле столика с зеркалом. — Со мной все в порядке. Просто я пережила потрясение. — Она схватила со стола пачку с сигаретами и нервно закурила.

— Вам нельзя… — начал было Франческо, но она его перебила:

— Знаю. Но вряд ли я когда-нибудь буду петь на настоящей сцене. Разве что на подмостках какого-нибудь стриптиз-бара или кабаре. И то если повезет.

Она жадно затянулась дымом.

— Вы жалеете о том, что…

— Ни о чем я не жалею. С тех пор, как исчез мой брат, я места себе не нахожу. Какая ирония судьбы — потерять брата и вдруг найти отца.

Маша истерично расхохоталась.

Франческо ничего не понимал, и Маша, видя его растерянность, поспешила пояснить:

— Эндрю Смит, он же Анджей Ковальский. Мой родной отец. Но я почему-то не слишком рада встрече с ним. Как вы думаете — почему?

До Франческо с трудом дошел смысл Машиных слов. Но он с ходу оценил ситуацию.

— Синьорина, разрешите вас поздравить. Он очень богат и, как мне кажется, не пожалеет для своей красавицы дочери немного денег. Правда, я искренне сочувствую мистеру Смиту — обретя дочь, он одновременно потерял возлюбленную. И какую. Я бы, наверное, подобного удара не пережил.

Он встал и галантно поцеловал Маше руку.

Маша рассмеялась немного веселей.

— Франческо, вы истинный итальянец, какими я себе их всегда представляла. Это вы втянули меня в эту авантюру, в итоге навязав на шею моему бедному родителю. Знаете, я, между прочим, совсем его не осуждаю. Боже, когда я сидела возле его постели, мне казалось, я готова ради этого человека на все. Наверное, нечто подобное испытала моя приемная мать, когда-то давно вырвавшая его из лап смерти. Да и моя родная мать любила его больше жизни. Как вы думаете, Франческо, любовь может передаваться по наследству?

— Нет, — решительно ответил моряк. — Вы никогда не любили Эндрю, потому что вы не знали его и не стремились узнать. Иначе бы давно догадались, что он ваш отец. Вы играли в любовь, синьорина.

— И доигралась. — Маша невесело усмехнулась. — Вы умный человек, Франческо. Посоветуйте же, что мне делать? Назад, как вы понимаете, мне путь заказан.

— Задом пятятся только черепахи. Вам советую идти только вперед.

— Ну да, строить свое счастье на беде других. В России у меня остался сын. И муж, хоть я его не люблю.

Франческо присвистнул.

— Прошу прощения, синьорина, но я этого не знал. Эндрю мне ничего о вас не рассказывал.

— Я думаю, дорогой мой Франческо, вряд ли бы вы поступили иначе, знай все это.

— Я тоже так думаю. — Итальянец улыбнулся. — Как бы там ни было, я очень рад, что встретил вас. И что вы обрели отца. — Франческо лукаво подмигнул и встал. — Чао, синьорина. Отныне и навсегда я в любую минуту к вашим услугам.

— Я не собираюсь домой, — сказал Анджей. — Ты даже представить себе не можешь, что ждет меня там. Теперь я этого ни за что не выдержу. Она настоящее чудовище. Медуза-Горгона в облике похотливой Венеры. Я больше никогда не смогу лечь с ней в постель. Никогда!

Анджей был в стельку пьян. Похоже, он начал пить с утра, и к вечеру его развезло окончательно. Он лежал в шезлонге под тентом — заросший щетиной, нечесаный, в шортах и шерстяном свитере на голое тело. «Сьюзен» стояла возле причала в Форталезе, пополняя запасы топлива и продовольствия. Вторые сутки безостановочно лил дождь.

Маша сидела на коврике возле надувного матраца, обхватив руками колени, и смотрела на город. Она еще не осознала до конца, что все, что случилось, случилось с ней и наяву, и что у нее больше нет родины, дома, семьи. Она словно впала в оцепенение — автоматически пила и ела, отвечала на какие-то вопросы Франческо и подолгу спала. С отцом они почти не общались, но вот сегодня он вдруг поднялся на верхнюю палубу, где она дремала, укрывшись пледом, обессиленно упал в шезлонг и начал безостановочно говорить. Он рассказывал все, что с ним случилось после того, как он покинул дом у реки — монотонно, бесстрастно, то и дело запивая свой рассказ джином, слегка разбавленным апельсиновым соком. Маша лежала с закрытыми глазами и слушала эту печальную исповедь одинокого стареющего эгоиста, с детства уверовавшего, что мир был сотворен из-за него и ради него и теперь переживающего горькое похмелье разочарования. Временами Маше становилось жаль отца, и один раз она даже вскочила, обняла его рукой за шею и поцеловала в колючую щеку. Он криво усмехнулся и сказал:

— Меня гораздо больше устраивало так, как было у нас в Москве. Тогда я чувствовал себя молодым, а сейчас… Ты говоришь, у меня есть внук?

Потом он подробно описал Маше историю их взаимоотношений со Сьюзен, со злым удовольствием смакуя интимные подробности. К концу рассказа он окончательно накачался джином и теперь напоминал Маше Диму.

— Мы будем жить на этой яхте — ты и я, отец молодой красивой и талантливой девушки и дочь одинокого старого алкоголика, некогда страдавшего нарциссоманией. Чудненькая компания. Франческо влюбится в тебя до безумия, я буду завидовать вашему счастью и пить, пить, пить… Юстина сказала как-то, что у меня нет сердца. Но нам когда-то хватало на двоих ее сердца. Она бы и сейчас знала, что делать. Я так хочу к Юстине! — И Анджей по-настоящему заплакал, громко хлюпая носом. — Франческо! — вдруг громко позвал он и, когда капитан появился на верхней палубе, сказал, с трудом ворочая языком: — Плывем в Россию. Это приказ. Слышишь, кэп? Я хочу к Юстине. Я оч-чень хочу к Юстине.

Франческо с Машей понимающе переглянулись.

— И еще я требую, чтобы эта чертова посудина отныне называлась «Юстиной». Слышишь, кэп? Юс-ти-на. Эту женщину мне послал сам Бог, а я, дурак, бегал от нее по всему свету. — Он снова хлюпнул носом. — Она простит меня. Я буду стоять перед ней на коленях, пока она не простит меня. Она добрая — она простит…

— Да, она на самом деле простила бы тебя, если бы… — Маша вздохнула и замолчала.

— Никаких «если бы»! — Анджей с силой хватил кулаком по подлокотнику шезлонга. — Она всю жизнь любила одного меня, слышите? Одного меня. Она вышла замуж за того старого болвана только потому, что, как и я, презирает бедность и нужду. Тем более она была уверена, что меня нет в живых.

— Нет, отец, тут ты не прав, — сказала Маша. — Она с самого начала знала, что ты сбежал, но щадила нас с мамой. Она говорила, что разочарованность хуже смерти, и в этом она была права. Отец, я так в тебе разочаровалась. Лучше бы ты тогда на самом деле утонул.

— У моих родителей дом в Нью-Орлеане. Они будут тебе очень рады. Пожалуйста, только не говори мне «нет» — у тебя есть время все обдумать.

— Спасибо, Франческо. Я на самом деле все хорошенько обдумаю. — Маша печально улыбнулась. — Что мне еще остается делать?

— Мне кажется, законы нашего штата позволяют им тебя удочерить, — продолжал Франческо. — О, мой отец прекрасно знает законы — у его родного брата, моего дяди Массимо, собственная нотариальная контора в Батон-Руже. Если даже такого закона не существует, они наверняка что-нибудь придумают, и ты станешь стопроцентной американкой. Только не вешай носа, синьорина Мария. Ты такая красивая, когда смеешься или улыбаешься. У тебя на щеках ямочки — совсем как у маленькой девочки. Выше нос, синьорина. Давай споем? — Франческо посмотрел на свои часы-компас. — В эту самую минуту мы пересекаем экватор. Представь, что мы одни на этой шхуне и нас видят только звезды.

Франческо запел «Voce ’e notte»[14]. У него был приятный высокий баритон и великолепный слух истинного итальянца. Маша оживилась и скоро начала ему подпевать. Она знала много неаполитанских песен, и Франческо это открытие приятно удивило.

— Браво, синьорина Мария. У тебя темперамент истинной итальянки. Ты не представляешь, как будут рады мои родители. Мама будет кормить тебя insalata a là Mario Lanza — это она сама его придумала, хоть и утверждает, что рецепт ей сообщила по строжайшему секрету синьора Кокоцци, мать Марио. О, это очень вкусный салат, который она делает только для самых дорогих гостей. Ну а папа будет по вечерам читать вслух Моравиа и рассказывать старые сицилийские анекдоты. Разреши мне поцеловать тебя за то, что ты так чудесно поешь наши песни.

Не дожидаясь ответа, он заключил Машу в объятия и по-братски нежно поцеловал в губы.

— Спасибо тебе, Франческо. За все.

Она приподнялась на пальчики, положила руки ему на плечи и страстно поцеловала. Музыка ее всегда возбуждала, и этот поцелуи стал как бы продолжением неаполитанской песни.

— Выходи за меня замуж, — сказал Франческо, с трудом переводя дыхание после долгого поцелуя. — Я влюбился в тебя с первого взгляда, но не смел говорить о любви, пока думал, будто ты девушка моего хозяина. Святая Мадонна, спасибо, спасибо тебе!

Итальянец истово перекрестился.

— Но ведь у меня есть муж. — Маша отстранилась от Франческо и невесело усмехнулась. — Я испортила ему карьеру. А маленький Ян вырастет без матери.

— Мы возьмем его к себе! — воскликнул Франческо. — Дядя Массимо знает все законы. Мы обязательно возьмем его к себе.

— Моя родина живет по своим законам. Мне никогда не отдадут Яна, даже если об этом будет хлопотать ваш президент.

Франческо взял Машу за плечи и внимательно посмотрел ей в глаза.

— Ты только не отчаивайся. Мы обязательно что-нибудь придумаем. Я не верю, что на свете существуют безвыходные ситуации. Если потребуется, я свяжусь с мафией. Я знаю, итальянская мафия всесильна и ее побаивается даже сам президент. Ваш, наверное, тоже.

Маша улыбнулась и покачала головой.

— У нас нет президента. И вообще… — Она отвернулась и прошептала: — Знаешь, я бы сейчас многое отдала, чтобы очутиться в том доме возле реки.

Ян видел сквозь дрему, как над ним склонялись чьи-то лица. Они как будто были знакомы ему, но он не знал, кто эти женщины. Он слышал, как одна из них сказала:

— Лоида бы вылечила его. Она учила меня когда-то, но я забыла последовательность действий. Я боюсь, он умрет, если Лидия не отстанет от него.

— Да, в нее словно бес вселился, прости, Господи, мою душу грешную, — сказал другой голос. — Я еще тогда говорила Лоиде: девчонку нужно окрестить. Теперь ее силой не затащишь…

Ян снова погрузился в глубокий сон. Но это был не сон — он жил в палатке на берегу реки и, лежа на мягкой, слегка подсохшей траве, слушал под звездами Третий концерт Рахманинова. Потом он бегал в сгустившемся над водой молочно-белом утреннем тумане, пытаясь поймать женщину, шумно плескавшуюся в реке.

И все повторялось сначала: его появление на другом берегу, их пляска с Лидией под луной, жаркий полдень в лесу, где они, намаявшись после тяжелой работы, пили прямо из кувшина кисловатую прохладную сыворотку.

Яну казалось, будто он живет в этом сне, и если бы не посторонние звуки, он бы уверовал в это до конца. Но во сне он шел по солнцу, чувствуя босыми ногами сухую горячую пыль, а сам слышал раскаты грома и шум ливня. Еще он слышал, как кто-то молится. Но потом пришла Лидия (это, кажется, было во сне). Она прижалась к нему нагим трепещущим телом, обхватив руками его голые ягодицы, и он вдруг испытал сильное наслаждение. «Господи, помилуй нас, грешных, помоги, Господи, рабу твоему Ивану…» — доносилось глухое бормотание. Потом он услышал, как хлопнула дверь и кто-то громко вскрикнул. Он с трудом разлепил веки.

Женщина с длинными черными волосами (она была очень похожа на Лидию из его сна, но это была не та Лидия) боролась с другой — пожилой, с желтым морщинистым лицом и в надвинутом на самый лоб платке.

— Тебе гореть в геенне огненной! — громко воскликнула пожилая женщина. — Опомнись, Лидия что ты творишь?

Ян закрыл глаза. Ему навстречу бежала хрупкая девушка с волосами цвета майского меда и что-то кричала на ходу. Он не мог разобрать ни слова — между ними была дорога, по которой с ревом проносились машины. Они шли непрерывным потоком, и он никак не мог перейти через дорогу. И девушка остановилась, скорбно опустила плечи, потом повернулась к нему спиной и стала медленно удаляться.

— Маша, Маша, не уходи, — беззвучно шептал Ян.

— Команда отказывается плыть на Кубу, — докладывал Анджею Франческо. — Если хотите знать мое мнение, сэр…

— Не хочу. — Анджей протянул руку и взял стакан с неразбавленным джином. — Я знаю лично Фиделя Кастро. Он принимал меня в своей резиденции в Гаване. Высади этих болванов в ближайшем порту. Мы выпьем с Фиделем рома и поговорим о мировой революции. Ха-ха-ха. Этот хитрец внутри белый, как кокосовый орех. Франческо, ты знаешь, что такое мимикрия? — спросил Анджей и, не дожидаясь ответа на свой вопрос, сказал: — Это один из видов защитной окраски и формы, то есть полезное и выгодное для данного вида хомо сапиенс сходство по внешним признакам с покровительствующими ему особями, то есть коммунистами. Кэп, вы случаем не коммунист?

— Нет, сэр, — серьезно отвечал итальянец.

— Ну и зря. Ибо коммунизм — это та самая инъекция, после впрыскивания которой наша старушка Европа задрыгала своими подагрическими ножками и даже вскочила с мягкой перины, на которой долго и сладко почивала. Но тут же попала в солдафонские объятия некоего господина Шикельгрубера, который грубо насиловал ее и пинал сапогом в толстую задницу. А коммунисты вступились за ее честь. — Анджей сделал большой глоток из стакана, поперхнулся, закашлялся и расхохотался. — Франческо, ты когда-нибудь вступался за честь обиженной женщины?

— Да, сэр, — все так же серьезно ответил итальянец.

— В таком случае Фидель встретит тебя с распростертыми объятиями. Гавана очень красивый город, капитан Грамито-Риччи, и женщины там что надо. Не то что в России — не-до-тро-ги. Полный вперед к берегам Кубы, капитан!

— Я не могу ослушаться его приказа, — сказал Франческо Маше. — Он хозяин этого судна, а я дал письменную клятву в открытом море беспрекословно подчиняться всем его приказам. Дело не в том, что я боюсь попасть под суд, — это касается моей чести. Бог даст, и он еще изменит свое решение. Ты не пыталась его отговорить?

— Последнее время он избегает встреч со мной. Это с тех пор, как я сказала ему, что Юстина умерла. Наверное, я не должна была говорить ему об этом — кажется, я лишила его единственной надежды. Что с нами теперь будет, Франческо?

— О, миссис Шеллоуотер наверняка позаботится о том, чтобы ее драгоценного супруга поместили в лучшую психиатрическую лечебницу, где из него снова сделают пай-мальчика. Правда, думаю, ненадолго. Но он не пропадет, ибо мимикрия — одно из величайших изобретений природы. Символ живучести человеческой расы. Прости, что я это сказал — ведь он твой отец…

— Да, он мой отец. И никуда мне от этого не деться. Я не могу бросить его на произвол судьбы. Тем более что другого выбора у меня сейчас нет. Видимо, мимикрия в крови всех Ковальских.

Команда покинула судно в Картахене.

— Отсюда рукой подать до Нью-Орлеана, — со вздохом сказал Франческо. — Парни, которых я взял вместо моих итальянцев, особого доверия не вызывают, — делился он своими опасениями с Машей. — Но плыть на Кубу не хочет никто из приличных моряков. Ни за какие деньги. Советую тебе переселиться в каюту рядом с моей. И возьми на всякий случай вот это. — Франческо протянул Маше «браунинг». — Умеешь им пользоваться?

— Кажется, да. — Маша грустно улыбнулась. — Никогда не думала, что мне пригодятся знания, полученные на военной кафедре. Я умею стрелять даже из автомата Калашникова. Слыхал о таком оружии?

— Да. Мне довелось побывать во Вьетнаме. Не забывай запирать дверь своей каюты.

Карибское море было очень неспокойно — дул сильный ветер с материка. Анджей страдал от морской болезни и почти не вставал с койки. Маша много времени проводила на капитанском мостике рядом с Франческо. Она загорела и окрепла душой. Судно держало курс на Ямайку, где предстояло пополнить запасы горючего и продовольствия. Маша изо всех сил старалась не думать о будущем, и, как ни странно, последнее время ей это удавалось.

— Будет шторм, — сказал Франческо. — И очень скоро. Видишь, как распушили хвосты перистые облака? Посудина довольно неуклюжа. Похоже, мне придется самому встать за штурвал. Я бы хотел, чтобы ты все время была в поле моего зрения. Возможно, я излишне подозрителен, но эти парни уж больно нахально разглядывают тебя.

— Они ведут себя вполне пристойно, — возразила Маша. — Хотя я, честно говоря, их побаиваюсь. В особенности мулата с серьгой в правом ухе. Кажется, его зовут Карлос. Но я не думаю, чтобы они… Все-таки мы живем в двадцатом веке.

Франческо присвистнул и тряхнул головой.

— Мы живем в двадцатом веке. Это очень жестокий и не романтичный век. Я не хотел бы тебя пугать, но… — Он замолк и отвернулся, не смея сказать Маше, что последнее время она стала ему очень дорога и он больше всего на свете боится ее потерять. Кажется, девушка тоже благоволит к нему — с удовольствием отвечает на его поцелуи, а часто даже целует первая. Она называет это «русским поцелуем», и у него замирает сердце, когда он его вспоминает. Но их еще разделяет целая пропасть. Он, Франческо Грамито-Риччи, готов на все, лишь бы ее скорей преодолеть.

Маша открыла глаза, услыхав какой-то шум. В каюте было темно, лишь выделялся едва заметным расплывчатым пятном иллюминатор. Она слышала над собой чье-то прерывистое дыхание.

— Кто? — спросила она по-английски и интуитивно сунула руку под подушку, где лежал «браунинг».

— Не стоит, мисс, поднимать шума. Я Карлос. Команда поручила мне переговорить с вами.

Она слышала, как Карлос сел в кресло возле туалетного столика, загородив собой смутно поблескивающее зеркало.

— Что вам нужно? — срывающимся от волнения голосом спросила Маша. — Я сейчас позову капитана.

— Не советую вам этого делать, если только вы не хотите видеть его с дыркой в голове. Капитан Грамито-Риччи слишком горяч для того, чтобы уметь принять правильное решение. Думаю, у вас, мисс, более трезвая и практичная голова, чем у этого итальянца.

Машины глаза уже привыкли к темноте, и она теперь видела дуло револьвера, нацеленное прямо ей в лицо. Она почувствовала, как похолодело в низу живота.

— Опустите оружие. Я согласна вас выслушать, — сказала она с трудом подчиняющимся голосом.

— Я так и знал, мисс. — Она увидела, как Карлос положил свой револьвер на туалетный столик. — Мы считаем вас хозяйкой судна, поскольку мистер Смит не просыхает.

— Кто это мы? — уточнила Маша.

— Команда. Капитан Грамито-Риччи не ошибся, рассчитывая набрать команду из настоящих моряков. Однако он не учел одной вещи: нет в мире моряков лучше контрабандистов.

— Теперь мне кое-что стало ясно, — сказала Маша. — И какая судьба уготована нам?

— Как раз это я и хотел обсудить с вами, мисс. Мы гарантируем вам жизнь при условии полной и безоговорочной капитуляции.

— А вы производите впечатление образованного человека. — Маша невесело усмехнулась. — Ученый контрабандист.

— Вы совершенно правы, мисс. Год назад я закончил Московскую консерваторию. По классу скрипки. Между прочим, учился у самого профессора Янкелевича, — сказал Карлос по-русски. — Я очень полюбил Москву, хотя меня там дважды обворовали. Хотите верьте, хотите нет, но я слышал вас на классном вечере. Наш земной шарик очень уютное тесное местечко, где люди встречают друг друга, а потом теряют для того, чтобы снова встретить. Однако перейдем к делу. — Карлос снова перешел на английский, который, судя по всему, тоже не был для него родным языком. — Существует три варианта нашего с вами сотрудничества. Первый, наиболее нецивилизованный, мы с вами, кажется, отставили. К счастью, мои приятели все как на подбор оказались людьми религиозными, плюс к тому же католиками. У истинного католика, как вам известно, в крови страх перед Господней карой. Итак, осталось два варианта. — Карлос понизил голос до едва слышного шепота — на верхней палубе раздались чьи-то шаги. — Первый: мы сажаем вас троих в шлюпку, снабдив запасами продовольствия и питьевой воды, скажем, на неделю. Второй: высаживаем на один из островов, где у вас есть шансы набрести на людей либо быть увиденными с воздуха. Думаю, последний вариант гуманней и даже, я бы сказал, романтичней: капитан Грамито-Риччи — красивый молодой человек.

— Выходит, играть на скрипке трудней, чем торговать гашишем? — не без иронии сказала Маша.

— Безусловно, мисс. Но я все равно собираюсь на следующий конкурс Чайковского. Передать от вас привет Москве?

— Не надо. — Маша вздохнула. — Боюсь, мне не удастся уговорить капитана Грамито-Риччи.

— А вы попробуйте. Мужчины обычно бывают очень сговорчивыми в постели. Особенно представители латинской расы.

— Как вы смеете… — начала было Маша, но Карлос ее перебил:

— Это всего лишь совет, мисс. Я вовсе не собираюсь совать свой нос куда не следует. — Он встал и протянул руку: — Ваше оружие, мисс. Безоружная дама вызывает у мужчин чувство сострадания. Я забочусь исключительно о вашей безопасности.

Маша засунула руку под подушку и, с минуту поколебавшись, протянула Карлосу «браунинг».

— Спасибо, мисс. Желаю удачи. Через два часа жду вас с капитаном на этом самом месте.

— Постойте! Как вы вошли в мою каюту? Ведь дверь была заперта.

— Нет, мисс, это вам так кажется, что она была заперта. Хуан еще в Картахене вывел из строя все до одного запоры. Он большой специалист по этому делу. К слову, я познакомился с ним в Москве. До скорого, Мария Павловская, — сказал по-русски Карлос. — Я чуть было не женился на русской девушке, но она оказалась настоящей путаной. — Карлос вздохнул. — Пока, мисс.

Маша развязала Франческо, едва шлюпка с контрабандистами отчалила от берега. Он тут же вскочил на ноги и бросился к воде, но она повисла у него на шее.

— Осторожно! У них оружие!

— Ну и черт с ними. Ты меня обманула. Как ты могла надеть на меня наручники? Я бы дрался с ними до последнего.

— Ну да, и мы все трое пошли бы на корм карибским акулам, — сказал Анджей, восседавший на ящике с провизией. — Она поступила правильно. Их целая банда. А я, между прочим, очень рад, что все так случилось. Гуд бай, Сьюзен. — Анджей встал, расправил плечи и набрал в легкие свежего воздуха. — Кэп, как вы думаете, где мы находимся в данную минуту?

— Остров Мартинику мы прошли несколько часов назад. Здесь десятки всевозможных необитаемых и малообитаемых островов. Я не уверен, что они сообщат о нашем местонахождении. — Франческо сел прямо на песок и обхватил руками свою лохматую голову. — Такое ощущение, словно меня лишили чести. Ведь это я взял на судно этих негодяев.

— Моя драгоценная женушка небось уже подняла на ноги ВМС и ВВС. Деньги Тэлботов могут сделать все, но даже им не по плечу вернуть миссис Шеллоуотер ее любимую игрушку. — Анджей свернул кукиш и ткнул им сперва в сторону океана, потом в небо. — Нет уж, голубушка. Лучше я проведу остаток жизни в хижине какой-нибудь туземки с сифилитичным носом, чем вернусь в ту райскую гробницу. Кэп, вам не кажется, что нам следует позаботиться о ночлеге?

Их высадили на южной оконечности какого-то, судя по всему, не очень большого острова. Несмотря на весну и недавно прошедшие дожди, от которых сохранились сухие русла некогда сбегавших к морю ручейков, земля покрылась коркой и потрескалась. Кое-где росли кустарники и редкие кустики жесткой травы. Вдалеке виднелись большие деревья.

— Мы не должны удаляться от берега, — сказала Маша. — Нас могут заметить с какого-нибудь судна. Нужно разжечь костер.

Скоро они отыскали довольно просторную пещеру среди обломков вулканической породы. Даже в прилив сюда не доходила вода. Анджей валялся на теплом прибрежном песке, заложив ногу за ногу и что-то насвистывал, глядя в небо. Франческо и Маша перетаскивали в укрытие ящики с провизией. Они не разговаривали между собой — Франческо еще дулся на девушку и остро переживал случившееся несчастье.

— Скажи, это правда, что Юстины больше нет? — Анджей подошел неслышно, и Маша вздрогнула от неожиданности, когда на ее плечо легла его рука. — Или ты хотела отомстить мне за свою маму?

— Правда. Если бы она была жива, даже любовь к Эндрю Смиту не заставила бы меня оставить родину, — сказала Маша, глядя в глаза отцу.

— Очень жаль, что этот Эндрю Смит так быстро превратился в Анджея Ковальского. Щарт, как же я сам себе осточертел! Ты смотрела на меня таким восторженным взглядом, и я любил тебя твоей любовью.

— Это что-то слишком сложное, отец. Я… да, я ни о чем не жалею, но стоило появиться тебе, как исчез Ян.

— Глупости. Он влюбился в ту цыганку, про которую ты мне рассказывала, и удрал с ней куда подальше. Недаром же твоя мать звала его Алеко. Ах, щарт, когда я узнал, что ты моя дочь, я вдруг почувствовал себя совсем старым и изношенным. Знаешь, я еще не готов к старости. Счастливчик этот Франческо — я распалил в твоем сердце огонь, а ему осталось лишь подкидывать туда время от времени горючий материал. Океан, звезды, необитаемый остров… Какие же вы, черт возьми, везучие и счастливые.

— Нет, отец, я уже никогда не смогу быть счастливой. Все самое светлое осталось там. Хотя ничего особенного вроде и не было. Так — выдумка, мечта…

— Только и живешь, пока выдумываешь и мечтаешь, а потом… — Анджей безнадежно махнул рукой. — Почему-то с возрастом я стал очень бояться смерти. Так ты говоришь, Юстины больше нет…

Он вдруг обхватил Машу за плечи, прижался лицом к ее спине и горько заплакал.

Маленькому Яну сказали, что мама утонула, когда купалась в море. Это сообщение сделал дедушка, предварительно посадив его к себе на колени и дав в руки большой очищенный банан. Бабушка сидела напротив на диване и утирала платочком слезы.

Ян откусил кусочек банана, подавился, и вдруг его вырвало прямо на дедушкину пижаму.

— Я же говорила тебе: этого делать нельзя, — сердитым голосом выговаривала дедушке бабушка, хлопоча вокруг Яна. — Ложись повыше, Ванечка. — Она подложила ему под голову большую прохладную подушку. — Сейчас все пройдет, мой милый зайчонок.

— Зови меня Яном, а не Ванечкой. Мама всегда называет меня Яном. Я вырасту и буду похожим на дядю Яна. Бабушка, почему ты плачешь? Неужели ты веришь, что мама утонула — она так хорошо плавает. Дедушка нас обманул. Зачем он это сделал?

И мальчик укоризненно посмотрел на бабушку, словно она была виновата в том, что дедушка сказал неправду.

Павловский ходил из угла в угол гостиной, тяжело ступая по ковру босыми ногами. «Но ведь ребенку нельзя сказать правду. Я не имею никакого морального права сказать ему правду, — думал он. — Кто из него тогда вырастет? Но почему он мне не верит? Взрослые люди и те поверили, а этот паршивец не верит».

Когда Ян наконец уснул под длинную сказку про людоеда и смышленого Мальчика-с-пальчика, которую бабушка читала ему из толстой затрепанной книжки, Павловский, ожидавший жену на кухне за чашкой крепкого чая, сказал, едва она показалась на пороге:

— Хлебнем мы с ним. Ой же и хлебнем. Но ничего. Только бы Бог дал здоровья, а там справимся. Он у тебя больше ничего не спрашивал про мать?

— Нет. Но он тебе не поверил. Вот увидишь, будет расспрашивать отца, а Димка наверняка выложит все, как есть.

— Да я его, подлеца, в бараний рог скручу.

Павловский сердито сверкнул глазами.

— Не скрутишь. Знаешь, что он сказал мне вчера, когда я привезла ему продукты? — Татьяна Алексеевна растерянно смотрела на мужа, как бы прикидывая, стоит ему говорить или нет.

— Как всегда, какую-нибудь побасенку в солдафонско-мидовском стиле.

— Да нет. Он сказал, что нисколько не осуждает Машу и сам бы с превеликим удовольствием сделал ноги из этой страны дураков. Просто ему это как-то не пришло в голову.

— Небось снова был пьяный.

— Представь себе, нет. Он потрясен до глубины души. Я, честно говоря, тоже. Не ожидала от нее такого. Вот уж не ожидала.

— А я все время жил как на вулкане с тех пор, как они с Димкой поженились. Чужая кровь. С обеих сторон чужая. Здешние дед с бабкой были из интеллигентского гнилья, ну а по линии отца вообще сплошная контра. Слава Богу, что я уже на пенсии, иначе бы сорвали погоны. Да, я вчера разговаривал с Даниловым и сказал ему как бы между прочим, что отказываюсь от этой продажной твари и…

— Васенька, неужели ты так и сказал?

Татьяна Алексеевна всплеснула руками и всхлипнула.

— И Дима давно собирался с ней развестись, но жалел сына, — продолжал Павловский, не обращая ни малейшего внимания на реплику жены. — Ведь у них на самом деле последнее время были очень напряженные отношения.

— Да, Димочка так лил, — невольно вырвалось у Татьяны Алексеевны.

— Да, пил. С горя пил. Ведь она другой раз по нескольку месяцев его к себе не подпускала. И спали они, стыдно сказать, в разных комнатах. — Павловский распалялся все больше и больше. — Подрастет Иван, и я скажу ему всю правду. Сам поймет и сделает правильные выводы. Нутро у парня здоровое, нашенское — это видно по всему. А сейчас пускай себе спит спокойно: негоже забивать детскую головку взрослыми проблемами. Вот увидишь, он очень скоро забудет про нее. И правильно сделает.

Маленький Ян не спал. Ему захотелось остаться одному и поразмышлять, поэтому он закрыл глаза, а когда бабушка спросила шепотом: «Ты спишь, зайчонок?», даже бровью не повел. Он слышал, как она закрыла книгу, выключила торшер, отошла на цыпочках от кровати и, вздохнув и что-то пробормотав, вышла из комнаты. Ян любил бабушку, но точно так же он любил и няню Варю. Это была любовь хозяина к своей собаке или кошке. Маму Ян любил иначе. И дядю Толю тоже. Не говоря уже о дяде Яне.

Те трое были его товарищами по разуму. Им можно было задать любой вопрос и не наткнуться на скучное: «тебе еще рано об этом знать» или «вырастешь и все узнаешь». Дядю Толю он уже начал забывать. Оставались мама и дядя Ян. Но дядя Ян не появлялся с тех пор, как они были с ним в цирке. Когда он спрашивал у мамы, где дядя Ян, она отвечала, что не знает, но очень надеется на то, что он жив и обязательно к ним вернется. Теперь и мама куда-то исчезла. Она улетела на конкурс в город с таинственно-прекрасным названием Рио-де-Жанейро. В этом названии маленькому Яну чудились пальмы, на которых сидели большие разноцветные попугаи, индейские каноэ, скользящие по широкой темно-зеленой глади реки, удавы, таскающие из колыбели младенцев.

— Мамочка, привези мне удава, — попросил Ян, целуя на прощание Машу. — Я приручу его, и он будет спать со мной в одной постели. Как ты думаешь, ему понравится телячья колбаса и буженина?

Маша прижала к себе сына и сказала:

— Удава не привезу — я его жутко боюсь. Привезу попугая. Сама мечтаю с детства о попугае.

И Ян терпеливо ждал, когда приедет мама с попугаем. Он умел считать до десяти. Десять дней уже прошло. Потом прошло еще десять дней. Нет ни мамы, ни попугая. Но она не утонула. Он бы чувствовал, если мама утонула. Мама была жива. Почему же она не хочет вернуться к нему?..

Он никак не мог заснуть. В доме все стихло. За окном шумели деревья и где-то далеко стучали колеса электрички. Без мамы ему неуютно и немного страшно. Пускай она редко приезжала на дачу, но он знал, что она в Москве, а это всего полчаса на машине. Теперь он даже не знает, где она. У кого бы спросить?..

Внезапно он подумал об отце дяди Яна — капитане Лемешеве. Дядя Ян всегда им очень гордится и говорит, что он кристально честный человек. Быть может, он скажет, где мама? Ну а если вернулся дядя Ян, то уж тот наверняка скажет ему правду.

Мальчик спустил с кровати ноги и тихонько прошмыгнул в коридор. Телефон внизу, в столовой. Если закрыть за собой дверь, никто ничего не услышит: дедушка спит в своем кабинете в дальнем конце холла, бабушка на втором этаже, в комнате под кабинетом.

Ян помнил наизусть номер телефона дяди. Еще он механически запомнил цифры, которые мама набирала для того, чтобы соединиться с Ленинградом. Света Ян зажигать не стал — прямо под окном столовой горел фонарь в молочно-белом колпаке. В трубке что-то щелкнуло, пикнуло. Потом послышался мужской голос:

— Вас слушает капитан Лемешев.

— Здравствуйте, дядя. Я Ян, племянник вашего сына, — слегка запинаясь от волнения, говорил мальчик. — Дядя сказал мне, что вы кристально честный человек. Скажите мне правду: где моя мама? Дедушка говорит, она утонула в Рио-де-Жанейро. Но я в это не верю.

На другом конце провода слышалось частое дыхание.

— Дядя, я вас не слышу, — сказал мальчик и почувствовал, что сейчас расплачется. — Дядя, пожалуйста, скажите мне правду.

— Твоя мама жива. Это… это какая-то ошибка, — взволнованно говорил капитан Лемешев. — Ты только никому ничего не говори. Но она жива. Поверь мне.

— Спасибо, дядя, — сказал мальчик и всхлипнул. — Дядя Ян мне правильно про вас сказал. Если бы вы знали, как я его люблю…

Мальчик быстро положил трубку на рычаг, потому что в горле больно запершило от слез.

Маша заплыла далеко от берега. Она не могла поверить в существование акул, ибо видела их лишь в кино и на картинках, ну а белые рыбы, изредка мелькавшие в глубине бирюзовых вод, казались ей с высоты капитанского мостика совсем безобидными. К тому же океан был безмятежно спокойным, а вода чистой и очень теплой.

Франческо держался от нее на расстоянии примерно полутора метров, при этом стараясь не спускать глаз с прозрачных подводных глубин. На дне шевелились красноватые водоросли, иногда проплывали, лениво шевеля щупальцами, морские звезды. Высоко в небе пролетел реактивный самолет, оставив в голубизне бездонного неба столь привычный Машиному взору дымчато-белый след.

— «Фантом», — сказал Франческо. — Скорее всего с Гуантанамо. Может, поплывем назад?

Маша нехотя согласилась. Она видела, как по берегу расхаживает отец с сигаретой в зубах. В последние дни он все время что-то пишет, используя для этих целей поля оказавшейся в ящике с галетами Библии. Он повеселел и даже помолодел, и Маша поняла в один прекрасный момент, что он снова стал Эндрю Смитом, в которого она была когда-то влюблена. Судьба цинично посмеялась над нею, настойчиво соблазняя принять участие в кровосмесительной мелодраме. К счастью, ничего серьезного между ними не произошло.

Правда, сейчас все это казалось Маше таким далеким и незначительным. Москва, консерватория, ее жизнь с Димой, оба Яна. Господи, да было ли все это на самом деле или же существует только в ее воображении?..

— Осторожно, слева по борту медуза, — предупредил Франческо. — Они здесь ядовитые.

Маша нырнула чуть ли не на самое дно, чтобы избежать столкновения с большой бурой медузой, безмятежно колыхавшей свое студенистое тело в теплых бирюзовых волнах. В глубине вода оказалась холодней. Маша плыла с открытыми глазами — искусству плавать под водой с открытыми глазами она обучилась в «Солнечной долине». В Черном море совсем другая вода. Как это было давно. Словно в другой жизни.

Вынырнув на поверхность, Маша поискала глазами Франческо. Он плыл сзади. Если бы не он, она наверняка была бы сейчас в Москве.

И вдруг Маша поняла отчетливо, что, несмотря на свою тоску по родине и чувство вины перед близкими, она бы ни за что не захотела снова очутиться там. О чем тут же сказала Франческо.

— А я как раз подумал: как здорово, что полтора месяца назад зашел в «Золотые ворота» в Санта-Барбаре, хотя обычно бываю в «Морском коньке». Мы с твоим отцом понравились друг другу с первого взгляда.

— И это ты уговорил его плыть в Рио, — утвердительно сказала Маша.

— Ну, не совсем так. Дело в том, что у твоего отца не слишком решительный характер. В душе он настоящий авантюрист, но кто-то или что-то должно подтолкнуть его на авантюру. Кто мог подумать, что все так обернется? Я очень переживаю, что мы потеряли судно, и во всем виню только себя, но, несмотря на это, мне здесь хорошо. Время словно остановилось…

Стояли солнечные дни, но настоящей жары пока не было. Вчера они обнаружили неподалеку от пещеры источник с питьевой водой. Это было очень радостное открытие — запас воды и соков оказался на исходе.

— Пора подумать о пропитании, — сказал Франческо. Сегодня он встал очень рано и куда-то ушел. Вернулся часа через два с полным пластмассовым ведерком крабов. Этим же ведром Маша после завтрака наловила с полдюжины крупных морских бычков, которые бесстрашно заходили в маленький заливчик справа от пещеры и паслись возле самого берега.

Сейчас они направлялись туда, где виднелись очертания деревьев. Возможно, там жили люди. Вряд ли, думала Маша, в наше время существуют необитаемые острова.

Они присели отдохнуть в тени довольно высокого куста, усыпанного темно-красными, похожими на большие стручки фасоли цветами. Франческо достал из кармана своих когда-то белых парусиновых штанов пачку с сигаретами.

— Я думаю, а стоит ли обнаруживать себя? Как только это случится, прилетит вертолет и заберет нас отсюда, чтобы снова сделать послушными винтиками в сложном механизме современной цивилизации, — рассуждал он вслух. — Почему люди не могут просто жить? Как живут звери, птицы?

— Им мешает разум. И вечный страх перед будущим, который омрачает радость настоящего. Как ты думаешь, почему мы все так боимся будущего?

— Этому нас обучают с детства. Думать о будущем на цивилизованном языке означает обладать здравым смыслом. Думая о будущем, невольно начинаешь опасаться, что у тебя в жизни что-то получится не так, как ты задумал.

— У тебя получилось так, как ты задумал? — внезапно спросила Маша, повернувшись к Франческо всем телом и глядя ему в глаза.

— Теперь мне кажется, что да. Потому я не думаю о будущем. И совсем его не боюсь. Но это при том условии, что ты согласишься выйти за меня замуж. Нет, не торопись с ответом. — Он взял Машину руку и прижал к своей горячей щеке. — Знаю, ты скажешь, что у тебя уже есть муж. Но ведь это было там. Прошлое не должно помешать нам быть вместе в настоящем.

— Ты прав. — Маша горестно вздохнула и добавила: — Наверное. — Она легко вскочила на ноги и потянула Франческо за руку. — Пошли. Там какое-то селение. Я, кажется, что-то придумала.

На священнике был головной убор, напоминавший боевое оперение индейского вождя, но это был настоящий католический священник, и в его храме даже стоял небольшой орган. Он с удовольствием согласился обвенчать «красивых белокожих пришельцев», даже не оговаривая отдельно вопрос оплаты. Он изъяснялся на смеси итальянского с португальским и испанским языками, и они с Франческо прекрасно друг друга понимали. Казалось, весь поселок собрался в храме, окруженном зарослями финиковых пальм, по которым бегали вверх-вниз почти ручные обезьянки голубоватого цвета величиной с большую кошку. И ни одного европейского лица. Толстая чернокожая женщина приколола к Машиным волосам длинную белую фату с искусственным флер д’оранжем. Кто-то дал в руку большую ветку цветущего апельсинового дерева. Обряд оказался бесконечно длинным, и Маша чувствовала, как по спине сбегают ручейки пота. Новобрачные обменялись кольцами из металла, очень смахивающего на золото, которые стоили в местной лавочке по два доллара за штуку. Потом мальчишка-писарь в набедренной повязке из ветхой парусины и большим фиолетовым цветком за оттопыренным ухом выписал под диктовку священника настоящий сертификат, удостоверяющий полную законность их брака, и поставил большую круглую печать с черными разводами. Отныне Маша стала Марией Джустиной Грамито-Риччи (это второе имя она придумала себе сама, вспомнив невольно Устинью). Они обменялись с Франческо долгим поцелуем, он принес Маше успокоение и уверенность в правильности только что свершившегося. Местный фотограф брал деньги с желающих сняться в компании новобрачных. Таких оказалось очень много, и у Маши устали губы улыбаться.

— Пора смываться, — шепнула она Франческо. — Я так соскучилась по нашей пещере.

— Но мы не можем обидеть их — я слышал, в нашу честь устраивается пир. Еще я обещал твоему отцу достать бумаги.

— Скажи мне, это не сон? — спросила Маша, крепко стискивая локоть Франческо. — У меня такое ощущение, словно я… сейчас проснусь и…

— Но тебе не хочется просыпаться, правда, любимая?

— Нет. Щарт, я, кажется, на самом деле очень счастлива.

— Тебе давно жениться пора, вот от того ты и бесишься, — говорила Таисия Никитична, замешивая в большой эмалированной кастрюле тесто на хлеб. — Где это видано: парню почти что тридцать, а он сидит бирюк бирюком в своей норе. Будто девушек вокруг нету. Вон Васильича дочка: опрятная, хозяйственная, да и лицом вовсе не дурная, хоть и малость полноватая. Но так это она от того, что тоже забилась в нору, как барсучиха. Ни на танцы, ни даже в кино не ходит. Все через забор выглядывает, что ты поделываешь. А ты себе сидишь и водку пьешь. Словно конец света наступил.

— Наступил. — Толя угрюмо кивнул. — Я так и знал, что этому случиться. Сон я видел странный…

— Столько пить. Самого черта можно увидеть. Не во сне, а наяву.

— Я тогда, бабушка, еще не пил.

Таисия Никитична бросила на внука сострадательный взгляд. Он сидел на полу и замазывал щели между досками. Рядом стояла поллитровка водки, к которой он время от времени прикладывался.

— Не пара она тебе. — Таисия Никитична с ожесточением набросилась на тесто. — Она изнеженная вся, утонченная. Духами дорогими за километр благоухает. Видел бы ты, какое на ней белье красивое — нейлон с кружевами. А гардероб ломится от заграничных платьев.

— Ну и что?

— Как ну и что? Вон ты даже плавок не имеешь — купаешься в семейных трусах. И костюма у тебя ни одного приличного нету.

— Ну и что? — упрямо твердил Толя, ловко орудуя шпателем.

— А то, что она артистка, а ты вахлак, как и твой отец. Что толку с того, что душа у тебя добрая и отзывчивая? Доброта нынче никому не нужна — нынче век другой. Нынче в моде и в почете только то, что напоказ.

— Неправда. — Толя сделал звучный глоток из своей бутылки. — Она не такая. Она… очень много понимает.

— Вот-вот, и я тоже говорю, она очень много понимает. Даже слишком много. — Таисия Никитична накрыла кастрюлю белой тряпкой и вытерла руки о свой передник. — Видела я этого ее Диму — не человек, а какое-то земноводное существо. Потому как вечно набратый ходит. И разговаривает на каком-то тарабарском наречии. «Ты, — говорит, — чувиха, клево смотришься в этой шмотке». Или: «Тот дермач в поворот не вписался, а ментуля его зажопил и ксиву экспроприировал». Поди, пойми, о чем он. Она и сбежала от такого на край света.

— Нет, — возразил Толя, — тут дело совсем не в этом. Хотел бы я знать, в чем тут дело. Очень бы хотел.

— Так тебе и сказали. Ваньку небось дед с бабкой к себе забрали. Избалуют парнишку. Второй Дима вырастет. А ведь он наших, соломинских, кровей.

— Откуда ты знаешь? — Толя поднял голову и внимательно посмотрел на бабушку. — Я ведь ничего тебе не говорил.

— А зачем говорить, коль само видно? Вылитый Николай в детстве. Ну и от матери твоей кое-что взял. Мать-то у тебя красавицей была.

— Это я помню. Иван очень на Машу похож.

— Похож. Только не лицом, а повадками. Маленький барчук. Ему небось сказали, что мать умерла.

Таисия Никитична достала из кармана своего халатика пачку «Дымка» и закурила.

Толя вдруг вскочил на ноги и, подойдя к бабушке, взял ее рукой за подбородок и заставил посмотреть ему в глаза.

— Что ты сказала? — угрожающим тоном переспросил он.

— Да брось ты. Разит перегаром, как от извозчика. Что сказала? Не я сказала, а парнишке так сказали.

— Что ты сказала? — повторил Толя, не выпуская бабушкин подбородок.

— А то, что ты дурень. — Таисия Никитична резко крутнула головой и освободила свой подбородок. — Такую девицу проворонил. Теперь всю жизнь будешь локти кусать да водку жрать. Вахлак астраханский.

Толя скрипнул зубами и выскочил во двор.

Он сидел на носу лодки, которую слегка покачивало на волнах, и плакал навзрыд. Он знал, что это были пьяные слезы, хотя алкоголь его по-настоящему не брал — лишь обнажал чувства. Он строил этот дом для Маши. Он не терял надежды на то, что когда-нибудь она приедет сюда вместе с его сыном, и пусть между ними больше ничего не будет, все равно весь здешний воздух снова пропитается Машей, его перед ней поклонением, обожанием, любовью. Ну да, он ее недостоин, но вовсе не потому, что от нее, как выражается бабушка, за километр благоухает дорогими духами и белье она носит нейлоновое — все это ерунда. Он отказался от нее сам. За те тринадцать лет, что прошло с тех пор, как они нашли друг друга в «Солнечной долине», он вполне мог стать совсем другим — закончить институт, выучить язык, приобщиться к миру музыки, искусства. И тогда бы не было между ними этой непреодолимой пропасти. Почему он, любя всем сердцем Машу, избрал такой странный путь? Неужели в свои четырнадцать он на самом деле так верил в Бога, что собирался посвятить ему всю оставшуюся жизнь?..

Так почему же сейчас он больше не верит в него?!

Это открытие так потрясло, что Толя перестал плакать, стиснул кулаки и забарабанил ими по сиденью лодки. Мир показался пустым и мертвым, когда он понял, что в нем нет Бога. Но что, что же тогда в нем есть?..

Любовь. В мире есть любовь. Есть «Солнечная долина», где живут они оба — мальчик и девочка, сделавшие, быть может, самое мудрое из всех открытий: главное в этом мире — любовь. Он видит их гораздо отчетливей и ярче, чем то, что окружает его сейчас. Он помнит: все в «Солнечной долине» было полно через край какого-то особого смысла — каждый звук, запах, слово, поступок. По утрам в ветках куста под его окном пела птица, и ему казалось, будто она рассказывает ему о том, как чудесен этот мир. Шумел дождь за окном, и в этом тоже был особенный смысл. А сейчас его окружает тупой бессмысленный хаос. Как можно продолжать жить в этом равнодушном, нет, не равнодушном, а враждебном хаосе? Для чего? Вставать изо дня в день с постели, есть, пить, справлять нужду, копать землю, запрягать лошадь… Он так больше не сможет. Лучше совсем ничего не чувствовать. Лучше мрак, вечный мрак. Работая могильщиком на кладбище, он часто видел лица покойников. Какое спокойствие и умиротворение выражают их навсегда застывшие черты.

Толя встал во весь рост. Расправил плечи. Шагнул на самый нос лодки и посмотрел вниз. Потом оглянулся на дом, сверкавший чистыми стеклышками веранды.

— Прощай, — едва слышно прошептали его губы.

Вертолет прилетел через месяц. Это был тренировочный полет ВВС, и пилот сделал вынужденную посадку из-за неисправности в двигателе. По рации он связался с базой, и ему пообещали скорое подкрепление.

Это был веселый молодой американец, земляк Машиного любимца Элвиса Пресли. Роберт, Боб, очень гордился этим обстоятельством и даже показал Маше фотографию Элвиса с его автографом, которая всегда была с ним.

— Он выступал полгода назад на нашей базе, и мне поручили доставить его на вертолете на эсминец, где он тоже дал бесплатное представление для моряков, — рассказывал Боб, сидя у костра и с удовольствием уплетая печеных крабов, которых они запивали джином с апельсиновым соком из запасов Боба. — Он был в прекрасной форме — только что закончил съемки в Голливуде, где сидел на строгой диете. Сейчас он слегка расплылся, но поет и танцует как бог. А ты была когда-нибудь на его концерте? — спросил Боб у Маши.

— Нет. — Она улыбнулась. — Но у меня дома есть почти все его диски и…

— Значит, ты не настоящая американка, раз не была на концерте Элвиса Пресли, — безапелляционным тоном заявил Боб. — Или, может, тебя муж не пускает на его концерты? Многие мужья ревнуют к Элвису своих жен, это я знаю. Тем более, я слышал, итальянцы вообще очень ревнивые мужья.

Боб слегка отодвинулся от сидевшей рядом с ним Маши и лукаво улыбнулся.

— Ты будешь ревновать меня к Элвису? — спросила Маша у Франческо.

— Я тебе об этом никогда не скажу. — Он обнял ее за плечи и нежно привлек к себе. — Тем более твой Элвис вряд ли в ближайшем будущем посетит наш остров.

— А вы что, всерьез решили здесь остаться? — удивился Боб.

За них ответил Анджей:

— Да. По крайней мере до зимы. Иначе я никогда не напишу свой роман.

— Отец, но ведь тебе одному будет здесь трудно и… неуютно, — попыталась было возразить Маша. — Мне кажется, ты не очень приспособлен к жизни.

— Ошибаешься, моя девочка, — весело возразил Анджей. — Не забывай, я почти восемь лет прожил в России. Неужели ты не помнишь, как было холодно зимой в доме у реки, как плохо разгорались и дымили печи, а дрова приходилось возить на санках по льду из леса? Твоя мать, бывало, целыми днями из-за холода боялась встать с постели, а у Юстины примерзала к полу тряпка, когда она убирала в коридоре и в своей комнате.

— Я была тогда совсем маленькой и помню только все хорошее, — задумчиво сказала Маша. — Да, я, кажется, не успела рассказать тебе, что дом… сгорел, но Толя, мой сводный брат, построил…

Анджей вдруг схватился за голову и громко простонал.

— Что с тобой, папа? — забеспокоилась Маша.

— Там осталась моя рукопись. В ящике на веранде. Тот самый вариант романа, который я писал на русском, а потом перевел на немецкий. Я никогда не смогу его восстановить — я почти забыл русский.

— Мне очень жаль, отец.

— Может, Юстина успела его куда-то перепрятать? — с надеждой в голосе предположил он.

— Не думаю. Последнее время Устинья жила с нами в городе. В доме у реки в то время жила мама.

— Ты не передумал, отец? — спрашивала Маша у сидевшего на складном стульчике Анджея. — Франческо говорит, в доме его родителей для тебя найдется отдельная комната окнами на Миссисипи.

— Нет. — Анджей поднял сухую ветку и принялся чертить на мокром песке какие-то иероглифы. — Когда мне станет совсем невмоготу, я пойду в то селение, где вы венчались. Думаю, туземцы не откажут мне в приюте, тем более что мне нужна всего лишь отдельная комната с кроватью и стол, на котором можно разложить бумаги. Возможно, я еще сумею доказать всему миру, в первую очередь себе, что я способен не только разрушать, но и созидать. Мой мир, девочка, вот-вот рассыплется на мелкие осколки, и Анджей Ковальский перестанет существовать.

— Папа, но…

— Это будет настоящая катастрофа, и меня уже не смогут спасти даже десять таких нежных романтических девушек, какой ты была в благословенную пору нашей любви.

— Прости, что все так получилось. — Маша наклонилась и прижалась щекой к щеке отца. — Я должна была узнать тебя еще там, в Москве.

— Ах нет, все получилось очень даже замечательно. — Анджей, слегка отстранившись, внимательно посмотрел ей в глаза. — Тогда я не был к этому готов. Возможно, на меня повлияла болезнь, а может, что-то еще. Так или иначе, я остаюсь. О тебе позаботится Франческо. Он славный парень. Но ты… Нет, я не имею никакого права говорить это вслух — я ведь не пророк. Любишь или тебе кажется, что любишь, — какая, в сущности, разница? Все равно на этом свете нет ничего вечного. Ладно, тебе пора. — Он поцеловал Машу в губы и на секунду к себе прижал. — От тебя пахнет, как от твоей матери. Она опоздала родиться лет на сто. И это меня в ней восхищало и умиляло. Да, она была настоящей свитезянкой. К счастью, тебя воспитала Юстина. Ты прелестная девушка, и я рад, что у меня такая дочь. Хотя я, наверное, никудышный отец. Прощай, моя девочка. Постарайся не забыть о том, что ты очень талантлива.

С борта военного катера Маша еще долго видела высокую прямую фигуру стоявшего на вершине скалы человека. Он был похож на высеченный из гранита памятник. У нее щемило сердце, но она чувствовала, что поступила бы на его месте точно так же.

— Бабушка Таисия, не отдавайте его в больницу. Ну пожалуйста, не отдавайте. Там его наверняка погубят. Петьку Самошкина загубили и Ваську Терешкина тоже. У них там все до одного врачи алкоголики. Я сама буду ему уколы делать — я умею.

У Нонны было полное невыразительное лицо и глухой монотонный голос, но Таисия Никитична знала, что душа у девушки добрая и отзывчивая и что она очень любит Толю. Из-за него, как предполагала Таисия Никитична, она и в девках осталась.

— Менингит дома не вылечишь, — сказала она. — Там у них разные лекарства…

— Вылечим. Обязательно вылечим. Фельдшер говорит, у него тоже в молодости был менингит. Его мать травами подняла. У него все рецепты записаны.

— Поступай как знаешь, — устало бросила Таисия Никитична, не спавшая две ночи — Толя бредил и по-страшному кричал. — Все равно: чему быть, того не миновать.

— Нет, бабушка, это вы неправильно говорите. Если чего-то очень сильно захочешь, оно обязательно сбудется. Я еще ничего так сильно не хотела, как его выздоровления. Он поправится, бабушка. Вот увидите — поправится.

Таисия Никитична приняла таблетку анальгина с пирамидоном и затворилась в своей комнате, оставив лежавшего в беспамятстве Толю на попечение Нонны. Она легла на свою высокую перину и накрылась с головой одеялом. «Как оно будет, так и будет. Что уж теперь делать? Сейчас бы соснуть часика два…»

Она проспала часов двенадцать. Проснулась среди ночи от жажды и, спустив с кровати ноги, с отчетливой ясностью вспомнила события минувших дней и громко простонала. Она видела перед собой Толю — мокрого, со слипшимися от ила волосами, которые закрывали половину лица. Его несли на каком-то грязном покрывале двое незнакомых мужчин. Левая рука свешивалась, цепляясь за высокую траву, правая лежала на животе.

— Я видел, как он с лодки сиганул — прямо в брюках и майке, — рассказывал один из мужчин (они оба были не местные — приехали из города на рыбалку). — Ну, думаю, пьяный. Минута прошла, а его все нет, только бульбушки со дна всплывают. Ну, мы поскорей подгребли к тому месту, я нырнул и наткнулся лбом на его пятку. Захлебнуться он не успел, хотя воды из него вылилось много. Видать, когда нырял, головой об дно стукнулся.

Таисия Никитична зачерпнула из ведра большую кружку колодезной воды и с жадностью выпила. Потом на цыпочках подошла к двери в Толину комнату.

Там горел тусклый свет. Приоткрыв небольшую щелочку, она увидела Нонну — девушка лежала на голом полу возле Толиной кровати.

Толя был накрыт по пояс простыней. Его грудь блестела капельками пота. В комнате резко пахло сосновой смолой и какими-то травами.

Услышав, как скрипнула дверь, Нонна подняла голову и прошептала:

— Он пришел в себя и сказал, что очень болит голова. Я сделала ему укол. Фельдшер растер мазью. Бабушка, он говорит, Толю остричь нужно наголо, а мне жалко: такие красивые волосы…

Нонна сморщила лицо, точно собираясь расплакаться.

— Новые отрастут еще краше, — сказала Таисия Никитична. — Пошла бы вздремнуть, а я с ним посижу — я выспалась.

— Нет, никуда я отсюда не уйду. Я сон видела — ясно-ясно. Там мне голос сказал: смерть тебя боится, и пока ты с ним, она в комнату ни за что не зайдет… Я даже оправляться здесь буду — вон я себе для нужды ведро помойное взяла. Ну а покушать мне мама принесет или вы. А вообще мне похудеть надо. — Нонна вдруг залилась пунцовой краской. — Оттого он и не любил меня, что я толстая была. Я теперь это точно поняла.

— Глупенькая ты девочка, — сказала Таисия Никитична и, чтоб не расплакаться, поспешила во двор, где выкурила наедине со звездами две сигареты. Она очень боялась, что Толя умрет, — у нее, кроме Толи, на всем свете не было ни души.

Потянулись однообразные дни, полные тревог и надежд. Племянник фельдшера остриг Толю наголо, громко лязгая машинкой. Нонна аккуратно собрала волосы в бумажный пакет и попросила Таисию Никитичну сжечь на костре, стоя спиной к западу и повторяя, пока горит огонь: «Тьфу три раза, гори в огне зараза». Костерок почему-то все время гас, и Таисия Никитична извела на него целый коробок спичек и повторила это странное заклинание раз восемьдесят. Нонна поднимала Толю, подкладывала ему под спину и голову подушки и протирала все тело темно-зеленой полынной настойкой, которой смачивала полотенце. Три раза в день она втирала ему в голову густую, терпко пахнущую сосновой смолой мазь, при этом что-то сосредоточенно шепча. Спала она возле его кровати, застелив жиденький матрац простыней в синий горошек. Тут же, возле Толиной постели, она и мылась, и расчесывалась, не спуская с него глаз. Таисия Никитична готова была отдать голову на отсечение, что Нонна при этом все время произносила какие-то заклинания, беззвучно шевеля губами. Толя таял на глазах. Чаще он был без сознания, когда же приходил в себя, жаловался на головную боль и просил пить.

Однажды Таисия Никитична заглянула в его комнату. Он открыл глаза и сказал, едва ворочая спекшимся от высокой температуры языком:

— Бабушка, ты знаешь, я, наверное, больше никогда не увижу Машу. Но она будет приходить ко мне во сне, и ради одного этого стоит жить, правда?

Вечером он попросил покушать и с жадностью съел большой ярко-алый помидор, сорванный прямо с грядки, и ломоть арбуза. Таисия Никитична обратила внимание на пальцы внука — они теперь словно состояли из трех плохо подогнанных частей, крайняя из которых заканчивалась длинным загнутым вовнутрь ногтем.

— Я сейчас постригу тебе ногти, — сказала она, с трудом сдерживая рыдания. — Ты похож на Иисуса Христа, которого только что сняли с креста.

— С Богом покончено, бабушка, — почти выкрикнул Толя. — Я отказываюсь служить ему. Он требует от человека непосильных жертв.