Яванская роза

X

В те отдаленные времена, если праздники или служба того требовали, мое здоровье позволяло провести пять-шесть бессонных ночей подряд. Но если мне не мешали сильное возбуждение от удовольствия или воинские обязанности, я спал наперекор всему. Более того, неприятности, огорчения, разочарования были самым сильным снотворным.

Может показаться удивительным, что мой ум и нервы нашли полное успокоение после неудачи с Флоранс, после откровения сэра Арчибальда. Однако это было не так. Самый глубокий, самый здоровый сон на «Яванской розе» я имел после событий, бессвязную последовательность которых только что начертал.

Я ощутил пустоту и тяжесть в голове; давящая усталость сковала все мои члены, и, лишенный потребности размышлять, защищенный этим неодолимым и благотворным онемением, я добрался до своей койки. Едва коснувшись узкого, жесткого ложа, я погрузился в бессознательное состояние. Молодость защищала свой отъявленный эгоизм.

Должно быть, я проспал часов двенадцать. Я определил продолжительность сна не по своим часам — они разбились во время драки в „Аквариуме" Владивостока — и не по освещению, так как нечто вроде белого бельма нависло за иллюминатором. Я ощутил эти двенадцать часов сна по подвижности суставов, по прекрасному приливу крови и радостному самоощущению.

Насколько преувеличенными, абсурдными, напрасными, непонятными показались мне все мои тревоги накануне. Жесточайшее разочарование не имело больше власти над грудью, расправленной животной веселостью, над сердцем, таким же новым, как при рождении.

Неутоленное вожделение, уязвленная самонадеянность, жжение осмеяния, сожаление о невозможном, — я был огражден от всего этого. И ничто не могло помешать мне быть снова довольным собой.

За несколько секунд я убедил себя, что не сыграл дурной роли. Не доказал ли я Бобу, что Флоранс ждала меня, а его оттолкнула?

Вмешательство Ван Бека? Нет ничего постыдного в том, что с голыми руками ты беззащитен перед чудовищем. Если бы я встретился с Ван Беком в каком-нибудь ночном заведении, он бы увидел, на что я способен с разбитой бутылкой в руке.

Нужно быть сумасшедшим, чтобы страдать от подобных глупостей или же принимать их всерьез.

Ибо, говорил я себе, на самом деле эти препятствия сослужили мне службу. Флоранс больна — мне не о чем жалеть.

Я не боялся заразиться. Здесь я тоже считал себя неуязвимым. Разве не прошел я через все притоны и вертепы Калифорнии, Гонолулу, Японии, Сибири с ненасытным любопытством школьника или новобранца? Не испробовал ли я безо всяких предосторожностей девиц всех достоинств и цвета кожи, только потому, что они были красивы или необычны? И не доказывала ли полнейшая безнаказанность после всех этих контактов, что я рожден, чтобы нарушать законы осторожности и стыда?

Нет, не опасения сделали меня безразличным к Флоранс и уже отдаляли от нее, как от тусклого воспоминания. Это было отвращение, которое испытывает всякое здоровое существо к испорченной пище или гнилому фрукту.

— С какой стати заботиться о ней! — сказал я себе. — Впереди Шанхай!

Судно больше не двигалось, должно быть, мы причалили. Непрерывные звуки сирены возвещали о деятельности огромного порта. Можно было подумать, что суда всех морей устремились сюда, настолько этот рев раздавался часто, требовательно, повторяясь на все лады.

Сирены привели мои нервы в неистовое возбуждение.

Шанхай! Европейские колонии, китайские джонки, бары, игорные дома, танцевальные клубы, девицы.

Боб, конечно, уже сошел. Он опередил меня. Он вот-вот получит деньги в консульстве, примет ванну, бросится в лабиринт наслаждений, пока я все еще буду во власти таможенников!

Я оделся с бешеной скоростью, побросал в сумку свою одежду, белье, туалетные принадлежности и устремился навстречу причалам, небоскребам, заводам, толпам Шанхая.

Ничего этого я не увидел. Больше того, я вообще ничего не увидел!

Знаю, что выражаюсь непонятно, но какими словами описать ощущение и зрелище несуществующего?

Прямо с палубы я окунулся в невесомое, бесформенное, неощутимое пространство — пространство мутное, непроницаемое.

Небо и море исчезли, и свет тоже. Нельзя было назвать светом неясное, вялое освещение цвета сажи, подземное, подводное, отбрасываемое неизвестно каким источником или светилом.

Как попавшее в ловушку животное, инстинктивно я сделал круг по судну. На корме, на носу, по обоим бортам все тоже самое. „Яванская роза", казалось, попала в огромную сеть из невидимых нитей, придавленная чудовищным колпаком, стенки которого исчезали при прикосновении к ним, оставаясь при этом настолько непроницаемыми, настолько непреодолимыми, словно были из крепчайшего металла.

Буквально в двух шагах от меня ничего не было видно. Очертания судна расплывались в желтоватом веществе, прилипавшим к дереву и металлу. Сцепившись, слившись с релингом, колыхалась, притягивая взгляд, темная масса, отливающая шафраном.

Да, в самом деле, это был мир проклятой мечты, рокового колдовства, и сирены были его голосом. Они выли, трубили, жаловались со всех сторон незримого. Порой отдельные, порой смешавшиеся с апокалипсическим хором сирены выплескивали на пожираемое, погибающее человечество таинственные силы и неведомые знаки.

Они заставляли верить во все сказки детства, во все мрачные легенды Востока.

Какой волшебник, какой колдун извлек из воды и небес эту мягкую, липкую субстанцию, плотную, неосязаемую, которая пахла гнилой тиной и где огромные связанные животные кричали в отчаянии и ужасе?

Это ощущение снова заставило меня несколько раз пробежать по палубе, тщетно и с тоской разыскивая какой-нибудь проход, щель в немыслимой тюрьме, в которую нас заточили.

Чтобы вырваться из этого заключения, я укрылся в обеденном зале. Ибо в силу законов этого мира, наоборот, именно в закрытом помещении можно было обрести ощущение свободного пространства.

Возле стола с одним только прибором меня ожидал юнга.

— Сегодня все пообедали раньше, — сказал он. — Но ты можешь…

Я нетерпеливо прервал мальчика:

— Хорошо! Хорошо! Что происходит? Маленький малаец смотрел на меня, не понимая.

— Где мы? — спросил я.

— Устье Янг-Цы. Желтый туман, часто в это время года. — Мальчик ответил очень быстро и механически. Он привык к капризам реки и продолжал дальше: — Хочешь есть?

Я заметил, что очень голоден. Мой аппетит, равно как сон, не был рассчитан на непредвиденные обстоятельства.

Поглощая горячие благодаря усилиям мальчика блюда, я прислушивался к шуму судна.

Помимо предупреждений, подаваемых нашей сиреной, на которые отвечали сирены других судов, пленников тумана, казалось, всякая жизнь на „Яванской розе" угасла. Молчали и машины, и люди.

— Где второй лейтенант? — спросил я у юнги, уничтожив свой обед.

— На лестнице полуюта.

— Что делает?

— Не знаю, как сказать, но я могу показать…

Маленький малаец сделал ряд непонятных движений и сказал:

— Думаю, он развлекается.

Боб не развлекался, а используя рампу в качестве закрепленной перекладины, делал гимнастику. Чтобы установить это, мне пришлось почти столкнуться с ним.

Невероятно трудно было выполнять упражнения на этой выщербленной, покосившейся и скользкой деревянной планке.

Но у Боба мышечная точность и ловкость были развиты в исключительной степени. Я это знал и слегка завидовал.

Однако на этот раз без всякой задней мысли я поздравил его с фигурами высшего пилотажа. Я чувствовал себя потерянным в этой желтой вате, я нуждался в человеческом единении. И Боб, несомненно, тоже, так как он тепло ответил:

— Вот и ты наконец! Тебе повезло, что ты спал. Мне же надо было чем-то заняться.

Он проделал последнюю фигуру и приземлился рядом со мной.

— Нет ничего лучше похмелья! — крикнул он. — С утра я был хорош! Привожу себя в норму перед Шанхаем. Хватит коньяка! Там надо будет удовлетворить много девочек.

Боб вновь обрел свой обычный смех, то есть короткий, немного жестокий, и я вновь ощутил тягу к нему.

— На охоту пойдем вместе, — машинально сказал я. Боб помедлил с ответом.

Но в наших отношениях уже наступила оттепель. Для отказа он прибегнул к увертке.

— Я решил, что ты уже женился, — заметил он.

— На Флоранс? — воскликнул я. — О! С этим покончено, старина!

Я ничего не стал объяснять. Соблюдение тайны, обещанной сэру Арчибальду, и желание оставить Боба в неведении, могущее быть и для меня выигрышным, — и то и другое импонировало мне, не допускало соблазна все рассказать. Я гордо повторил:

— Покончено. И весьма удачно!

— Браво! — произнес Боб.

Но его одобрение было лишено энтузиазма. Мне даже показалось, что рассмеялся он при этом неестественно и натянуто.

Я не знал, что сказать еще. Трудно было вернуть в естественное русло наше товарищество. К счастью, произошло нечто, благодаря чему я вышел из затруднительного положения. Многоголосый шум разговора, похожего на спор, раздался над нашими головами. Мы поднялись по ступенькам, отделявшим нас от трапа. Мы хорошо слышали, что говорили четыре человека, не видя их, впрочем, они нас тоже не видели. Все четверо представляли командование „Яванской розы".

Кроме Ван Бека и Маурициуса там были помощник капитана и офицер-механик. Если раньше я не упоминал о последних двух, то только потому, что не хотел загромождать воспоминания, и так довольно перегруженные, лицами, так сказать, третьестепенными, несуществующими. В самом деле, оба они, один — американец, второй — швед, никогда не показывались. Они жили, ограничиваясь только своей работой и каютой. Это были простые винтики в системе судна. Тем более я удивился их неожиданно проявившейся горячности.

— Это самое чертовское безрассудство, о котором мне приходилось слышать в моей окаянной жизни! — кричал помощник капитана.

По акценту, которым каждый из говорящих коверкал английский, я мог идентифицировать их.

Механик-скандинав поддержал помощника капитана: — Никогда вы не заставите меня пойти на это!

— И все же вы поступите так, как хочу я, — спокойно сказал Ван Бек. — Вы прекрасно это знаете! Зачем терять время?

— Но посмотрите… Ради Христа! Взгляните на эту патоку! — возразил американец. — Каким образом вы надеетесь проделать три-четыре мили сквозь такое варенье? Послушайте, как воют другие суда! На этой проклятой реке скопился целый флот! Мы врежемся и даже не узнаем во что. Заговорил Маурициус.

— Это трудно, не спорю, — подтвердил он, — но мы выкрутимся.

— Вы дорожите своей долей? — спросил Ван Бек.

— Я больше дорожу своей шкурой, — проворчал швед.

— А я… — начал было помощник капитана.

— Хватит! — оборвал его Ван Бек. — Здесь командую я и Маурициус. Сегодня нам надлежит быть у Ванг-По — и мы там будем!

— Почему сегодня? — не успокаивался помощник капитана.

— Завтра будет другой таможенный офицер, и японцы не простят нам, если мы провалим это дело. Понятно?

Никто не рискнул возразить. Ван Бек приказал:

— В путь!

— В ад! — сказал американец.

В двадцать лет я совершенно не ведал страха. Мое мужество не являлось доблестью: оно основывалось на органическом неприятии того факта, что опасность будет преследовать меня больше, нежели удача. Однако внутри у меня как-то неприятно защемило, когда я почувствовал, что машины проснулись и судно тронулось с места.

Встретить лицом к лицу смертельного врага, смертельную обстановку или же смертоносное оружие, не дрогнув сердцем, можно, если ты в бою, не рассуждаешь и у тебя есть чувство неоправданного, но неоспоримого превосходства. Но гораздо труднее управлять своими нервами, когда у опасности нет лица и когда она окружает тебя со всех сторон.

Самым отвратительным днем за все мое пребывание на фронте был для меня один из тех, который я, офицер авиации, откомандированный на связь, провел в окопах и в течение которого взвод, взявший меня на довольствие, подвергался газовой атаке.

Впервые я ощутил на своем лице маску, неуловимое просачивание воздуха. Я боялся дышать. Мне постоянно казалось, что металлическое рыло, натянутое на мое лицо, прилегало неплотно. Мои мышцы и рефлексы не функционировали со свойственной им свободой — короче, я был словно пропитан недомоганием и страхом.

Нескольких оборотов винта было достаточно, чтобы заставить меня испытывать на „Яванской розе" ужас, довольно похожий по сути и силе на тот, что сжимал мне виски в один из осенних дней в Шампани, возле Берри-о-Бак.

Медленное, угнетающее, вызывающее стеснение в груди и удрученность продвижение вперед сквозь это тяжелое, вонючее, зловещее желтое вещество, в котором, кажется, увязла вся вселенная! Создавалось впечатление, что судно, пошатываясь, шло на ощупь.

Все вокруг таило неизвестность, предательство, ловушку.

При опасности человек всегда ощущает себя физически одним целым с машиной — самолетом, автомобилем или судном, — в которой он находится и от которой зависит. Уже не „Яванская роза" вслепую плыла по реке, уставленной невидимыми судами, а я сам с повязкой на глазах продвигался по узкой тропе, усеянной смертельными ловушками.

Всей своей плотью я ощущал поблизости присутствие судов, с которыми нас могла столкнуть малейшая ошибка. Конечно, они сигнализировали о своем местонахождении криками сирены, разумеется, наша сирена ни на секунду не переставала выть, но, хотя мой морской опыт был невелик, я знал, что невозможно в подобного рода тумане точно рассчитать дистанцию по звуку.

Чтобы отвлечься от душившего меня страха, я спросил себя вслух о причинах, побудивших Ван Бека на этот безрассудный маневр.

— У него, вероятно, встреча с китайскими партнерами в какой-нибудь бухте Ванг-По, — сказал я.

Поскольку Боб не отвечал, я задал ненужный вопрос.

— Ванг-По — это тот самый приток Желтой реки, ведущий в Шанхай?

— Ты прекрасно это знаешь, — раздраженно ответил Боб. — Мы вместе смотрели карту.

Несмотря на его резкий тон, в котором я почувствовал беспокойство, для него самого неприятное, я продолжал:

— Ван Бек хочет встретиться с контрабандистами любой ценой. Завтра будет уже поздно. Однако как он сможет их найти?

— Это его дело! — ответил Боб.

Он прикурил новую сигарету, от той, которую курил, и, не удержавшись, добавил:

— Мне все-таки представляется идиотством оставаться в этом отвратительном месиве ради двух су Ван Бека.

Мы молча постояли рядом. Каждый старался, хотя понимал тщетность усилий, рассмотреть что-либо в этом проклятом тумане, окутавшем судно. Иногда невольно я откидывался назад: мне казалось, что я различал силуэт гигантского судна, в которое мы вот-вот врежемся.

Порой в клейкой массе цвета серы я смутно угадывал лица, растения, животных или неясные тени. Затем все снова проваливалось в бездну.

Судно продвигалось плавно, осторожно, зловеще: можно было подумать, что оно везло умирающих. А сирена ревела, ревела и ревела…

— Слышал?

— Слышал?

Вопрос прозвучал одновременно. Мы с Бобом прошептали его, не веря своим ушам. Но коль скоро мы заговорили одновременно, это не могло быть галлюцинацией.

Настоящие, реальные, резкие крики явно прозвучали, крики нечеловеческие, на мгновение пронзившие чудовищный голос сирены, взмыв с моря за кормой судна.

Я прошептал:

— Джонка? Лодка?

А Боб уточнил мою мысль:

— Не имея возможности дать сигнал…

— Пошла ко дну? — спросил я.

— Спросишь об этом у Ван Бека, — ответил Боб.

Бросив начатую сигарету, он зажег другую.

Я тоже курил не переставая. Так, молча, мы выкурили все имевшиеся при нас сигареты, но, несмотря на жестокое лишение, которое представляло отсутствие табака в том нервном состоянии, в котором мы пребывали, ни я, ни Боб не хотели покинуть палубу даже на несколько секунд, чтобы сходить за новыми сигаретами.

Мы слились в одно целое с „Яванской розой". Мы боролись на том же дыхании, что и судно, мы проделывали ту же работу, дрожали от того же страха, и было необходимо, чтобы мы держались у релинга, почти не двигаясь, словно любое неосторожное движение может стать таким же губительным, как неверный маневр судна. И в самом деле, когда судно совершенно неощутимо перестало двигаться и остановилось, я почувствовал в его дереве и металле ослабление напряжения, успокоение, как и в моих собственных мышцах.

Только тогда Боб помчался в каюту и принес курево.

— Старина, — воскликнул я, — теперь я могу это сказать: я зверски струхнул!

— Тебе не показалось? — возразил, смеясь, Боб.

Но смех его был беззлобным. Радость, которую он испытывал, видя, что закончилось это адское плавание, сблизила нас особенным образом. Нет лучшего эликсира, чем чувство безопасности после длительной угрозы.

Тем временем Ван Бек упорно продолжал осуществление своего дерзкого замысла.

Едва „Яванская роза" остановилась, как мы увидели спущенные на воду две спасательные шлюпки. Владелец судна сел в первую. Маурициус — во вторую. За каждым последовали матросы.

Остальные китайцы из экипажа подавали им мешки, содержимое которых было мне известно.

— Они нас не стесняются! — заметил Боб.

— Они играют в орлянку, — ответил я. — Если им удастся встретиться с сообщниками, что им до нас! Но как, думаешь, они до них доберутся?

— Думаю, земля недалеко. Ван Бек и Маурициус наугад ткнутся в берег Ванг-По. Там они пошлют кого-нибудь, кто довольно хорошо знает местность, чтобы с закрытыми глазами отправиться по тропкам и дорожкам.

В то время как мы строили свои предположения, погрузка закончилась. Гребцы уже подняли весла. Но Ван Бек остановил их, поднялся на борт судна легким прыжком, чего его грузность, казалось, не должна была бы позволить.

Он подошел ко мне и сказал на ухо:

— Если вы попытаетесь проникнуть к Флоранс, мои люди имеют приказ пристрелить вас.

Он вернулся в шлюпку, не дав мне времени ответить. Туман мгновенно проглотил обе шлюпки.