Юлия, дочь Цезаря

Глава 13

— …Повтори-ка, что ты сейчас сказал! — Юлия приподнялась на локте, другой рукой отвела от лица длинные спутанные пряди и с лукавой улыбкой взглянула на лежавшего рядом Помпея.

Она смотрела на него с любовью, обожанием — и как будто впервые; как будто впервые видела то, что уже давно было знакомо: всё сразу — и каждую чёрточку в отдельности.

Высокий лоб и виски окутаны дымкой волнистых волос. Крупный крепко вылепленный нос; небольшой плавных линий подбородок; мягкий изгиб губ. Ресницы опущены, и не видно, какие у него глаза. Глаза же у него (Юлия так любила их!) были карие. И они умели быть ласковыми, бархатными, излучающими дивный свет; могли быть насмешливыми — и тогда в их прищуре плясали искорки; могли быть суровыми — непроницаемо-чёрными…

Юлия перевела взгляд на его руки. Только что они без устали ласкали её, доводя до исступления; теперь покоились, точно крылья большой птицы, на широкой блестящей от пота груди.

В такие руки можно смело доверить собственную жизнь — надёжны, — думала Юлия. — Их можно любить — нежны… и ещё их хочется целовать…

Она наклонилась и быстрыми лёгкими поцелуями покрыла от плеча до кончиков пальцев загорелую руку возлюбленного и прижалась щекой к его загрубевшей от рукояти меча ладони.

Помпей вздрогнул, но ничего не сказал и глаз по-прежнему не открыл.

Солнце за окном золотило предвечерний воздух; вокруг царила тишина — лишь изредка из сада доносилось стрекотание цикад и шуршание сухих листьев оливы. Ароматный дымок зажжённых благовоний мягко окутывал обнажённые разгорячённые тела супругов-любовников.

Юлия любила этот час, эти ароматы, эту тишину. Они были неизменными спутниками её счастья, которому она отдавалась, забыв обо всём на свете, и телом и душой.

День за днём прошли полгода с тех пор, как Юлия облачилась в одеяние замужней матроны, однако, она не могла пожаловаться ни на однообразие своей жизни, ни на пресыщение. Им с Помпеем не хватало ночей, не хватало дней, которые они посвящали друг другу. Беспредельный неземной восторг, от которого захватывало дух, наполнял их обоих. Восторг слияния друг с другом…

С изумлением отдавалась Юлия этому новому, никогда не испытанному чувству, и прежняя жизнь вспоминалась ей всё реже и реже, как полузабытый сон. Воспитанная человеком, который державные интересы (и, главное, собственную карьеру) ставил выше семьи, Юлия с удивлением замечала, что её муж пренебрегает делами Форума в угоду супружескому счастью. Таким образом сбылось пожелание сенатора Ватиния, который однажды сказал Цезарю: «… она должна постараться сделать так, чтобы в её постели Помпею не хотелось ни слышать и ни думать о том, что НЕ Юлия»…

Где-то далеко, кажется, за облаками загрохотал гром — он словно вывел супругов из сладкой полудрёмы. Чуть приподняв голову, Юлия шёпотом повторила свою просьбу.

— «Я бы хотел умереть, раз перестанут манить эти встречи меня, и объятья, и страстное ложе…» — Когда Помпей говорил, Юлия наслаждалась его голосом и мелодией его речи.

— Уверена, никто не прочитает стихи Мимнерма или другого греческого поэта лучше тебя, милый! — с чувством воскликнула Юлия и, приникнув к его губам, замерла в долгом страстном поцелуе.

На этот раз Помпей уже не мог не откликнуться на её призыв. Схватив её в охапку, перевернул на спину и склонился над нею, прижимаясь к её жаркому телу коленями, бёдрами, грудью. Его глаза были у её глаз, его губы — у её губ.

— В чём ещё ты уверена? — тихо проговорил он с улыбкой.

— Уверена, что не дам тебе умереть… — ответила Юлия, задыхаясь от объявшего её желания.

Она ощущала горячее дыхание любимого — близость его тела пробуждала в ней настойчивое желание отдаваться ему снова и снова; ей хотелось снова и снова целовать его; хотелось смеяться от счастья — необыкновенная ни с чем не сравнимая нега обволакивала её тёплым облаком; хотелось, чтобы этот чудесный день был бесконечным и всецело принадлежал только им двоим.

В предзакатное очаровательное безмолвие внезапно вторгся — точно из другого мира — требовательный голос:

— Гонец от сената к проконсулу Гнею Помпею!

Юлия ощутила, как её муж напрягся всем телом, и его волнение передалось ей.

— Никого не желаю видеть, — проговорил он, хмурясь. И спустя мгновение — уже не так решительно — прибавил: — Никого…

Юлия помолчала немного, прежде чем сказать:

— Очевидно, случилось нечто неожиданное и серьёзное. Иначе сенат не стал бы разыскивать тебя в Альбанских горах.

— За прошедшие полгода всё самое неожиданное и серьёзное уже случилось. Катон уехал на Кипр, твой отец, как и хотел, получил свои легионы и обе Галлии, пройдоха Клодий стал народным трибуном… Что же такого могло произойти в Риме Цезаря, что сенату вдруг понадобился Помпей?

Последние слова Помпея, произнесённые с едва уловимой злой иронией, неприятно удивили Юлию. Она даже вся съёжилась от внезапного чувства отчуждённости.

Что это? Неужели Помпей, её возлюбленный муж, единственный её мужчина, в котором ей дорого всё — и доблесть, и благородство, и честолюбие — и которого она, как ей казалось, понимает, завидует славе её отца? А если это так, то разве может он (способен ли) искренне любить дочь человека, к которому испытывает столь низкое чувство?..

— Ладно, — сказал Помпей, немного поразмыслив. — Так и быть, приму гонца.

С этими словами он откинул покрывало и вскочил. Нагой, статный, мужественно красивый, стоял он на ярком персидском ковре, в багровом свете заходящего солнца, и Юлия, глядя на него, невольно залюбовалась им.

Он великолепен. Нет, он велик. Помпей Великий… И разве не я, дочь Цезаря, наследница рода Юлиев, достойна его любви? — с гордостью думала Юлия, и чувство отчуждённости, нахлынувшее на неё впервые за полгода супружеской жизни, постепенно покидало её. — Правда, я не всегда угадываю, что происходит в нём… Но я научусь и этому, непременно научусь…

И когда Помпей, облачившись в тогу, оставил её одну на их ложе, она уже была готова обругать себя за то, что позволила сомнениям — пусть всего на мгновение — вкрасться в её сердце. Если бы он не любил её по-настоящему, была бы она так счастлива рядом с ним и так несчастна и одинока, когда он покидал её?

Помпей возвратился озадаченный и хмурый.

— Завтра мне необходимо быть в Риме, — напрямик объявил он, едва владея собой от видимой досады.

— Завтра? — переспросила Юлия, глядя на него широко раскрытыми глазами.

— Цезарь… твой отец привлёк к суду Цицерона, — начал объяснять Помпей, и в его голосе Юлии почудилось то ли нетерпение, то ли негодование. — Один из прославленнейших мужей Рима попал в опасное положение подсудимого. Сенат просит меня защитить Цицерона от нападок Клодия и уговорить Цезаря снять с него обвинение…

— Не уезжай, Гней! — Юлия не желала слушать его дальше. — Не оставляй меня одну…

Слёзы уже катились по её лицу — она ощущала на губах их горький вкус.

— Долго я там не пробуду. — Он ещё пытался успокоить её. — Встречусь с твоим отцом — и сразу же вернусь.

— Нет, нет, не уезжай, — жалобно и вместе с тем упрямо, как капризный ребёнок, повторила Юлия и в порыве необъяснимого волнения прижала его руку к своей груди.

Ей казалось, что, если сейчас он оставит её, из её жизни безвозвратно уйдёт то бесценное, чем она недавно безраздельно владела.

Не говоря ни слова, Помпей обнял её и стал целовать. На мгновение отодвинулся, чтобы посмотреть на неё, и снова с силой прижал к себе. Он не уехал.