Юлия, дочь Цезаря

Глава 16

Флора бывала с Метеллом всюду: ездила на виллы его братьев (род Метеллов славился многодетностью) на фамильные торжества, на весёлые пирушки к его друзьям. Среди последних было немало сенаторов — мужей, облачённых властью и наряду с этим обременённых пороками простых смертных — и они очень любили развлечения.

Но в этот день последних ид[73] уходящего года всё было иначе: никаких музыкантов, никаких танцовщиц, никаких горячительных напитков. Несколько необычно, но и понятно: люди собрались для серьёзного разговора, а вино после ужина (как и возбуждающая музыка и обнажённые тела танцовщиц) чересчур пьянит головы. Это было на тибурской вилле Цецилия Метелла, и, кроме Флоры, там не было ни одной женщины.

— … Итак, Юлий Цезарь достиг цели своих желаний, — говорил претор Гай Меммий, и его пронзительный взгляд скользил по лицам собравшихся. — Избавился от своих самых опасных противников и вынудил сенат уступить его требованиям…

— Вынудил, — с упором повторил сенатор Консидий, перебивая Меммия. — Ибо отцы боялись, что в случае их отказа Цезарь получит обе провинции от народа.

К слову упомянуть, Консидий, один из самых престарелых сенаторов, никогда не пропускал ни одного заседания сената и даже в те дни, когда многие patres, недовольные оскорблением их достоинства, воздерживались от участия в делах, он неизменно появлялся в курии. Однажды Цезарь спросил его: «Отчего же ты не боишься моих воинов и не остаёшься, как все остальные, дома?» «Меня освобождает от страха моя старость», — ответил Консидий. А между тем причиной столь завидного постоянства была его преданность республике, которая в эти дни нуждалась в защите, как никогда прежде.

— Это правда, — отозвался со своего места Марцелл, непримиримый враг Цезаря. — Плебс обожает его. Он дал народу землю, сделал народу всё доступным. Он дал ему хлеба и зрелищ!

— И, что хуже всего для нас, он дал народу вожака, который своей наглостью и гнусными поступками превзошёл тех народных трибунов, чьи деяния были наиболее отвратительны, — прибавил Меммий.

— Клодий, как и его дерзкий предшественник, когда-нибудь получит по заслугам, — вставил Консидий, ничуть не сомневаясь, что так оно и будет.

— По заслугам должен получить Цезарь! — вскричал Марцелл, багровея, и стукнул кулаком по столу так, что задребезжала посуда.

— Мы с Гаем Меммием потребовали у него расследования мероприятий истёкшего года консульства, — вступил в разговор другой претор, Луций Домиций, жёсткие рыжие волосы которого нависали на оттопыренные уши. — Но Цезарь, сославшись на занятость, поручил это сенату…

— А сенат отказался, — закончил за него Меммий.

— Таким образом, мы упустили возможность привлечь Цезаря к ответу за его возмутительные деяния. И скоро его надёжно скроют густые леса Галлии, куда он так торопится уехать. А мы с вами, сиятельнейшие отцы, ещё поплатимся за наши медлительность и малодушие, — ровным старческим голосом произнёс Консидий и склонился над столом так низко, что Флора, сидевшая неподалёку, разглядела все морщинки на его бесстрастном, словно маска, лице.

На время в триклинии воцарилась тишина. Возлежащие за столом люди — все как один — погрузились в глубокие размышления.

— Помпей… — Вдруг тихо произнёс Метелл. Тихо, но достаточно жёстко, чтобы все в недоумении воззрились на него. — Если бы Помпей стал действовать заодно с нами…

— Помпей — трус и предатель! — перебил его Марцелл. — Он дал добро на изгнание Катона! Он бросил в беде Цицерона! А между тем Цицерон не раз вступал ради Помпея в великие бои и столько всего сделал ему в угоду! И что получил взамен? Неблагодарность! Большую человеческую неблагодарность!

— Не будь Помпей зятем Цезаря, он ни за что не предал бы забвению давние услуги Цицерона, — вставил Домиций, длинными белыми пальцами теребя нависающие на уши рыжие пряди.

— Благородство в характере Помпея, — согласился с Домицием сенатор Куллеон. — Но сейчас он не волен распоряжаться собою…

— Кто видел его молодую жену, тот понимает, отчего Помпею нет дела до того, что творится на форуме, — высказался с масленой улыбкой сенатор Фавоний.

— О каком благородстве, разрази вас молнии Громовержца, может идти речь, когда дела в государстве пришли в полное расстройство, а лучшие люди Рима — я говорю о Катоне с Цицероном, если кто не понял, — по вине негодяя Клодия с подачи Цезаря и молчаливого согласия Помпея лишены крова, огня и воды[74]!

Взгляд Флоры, как и остальных гостей Метелла, остановился теперь на самом молодом из присутствующих. На Квинте Сервилие Цепионе. Прежде Флора никогда не видела его среди друзей своего влиятельного любовника, хотя в их разговорах ей не раз приходилось слышать его имя.

— Человек, прославившийся своим победами над врагами Рима, в самом отечестве совершил подлый поступок — предательство, которому вы сейчас пытаетесь найти оправдание, — продолжал Цепион; голос его звенел от злобы и негодования, а в серых глазах, казалось, отражалась сталь клинка.

Снова наступила мёртвая тишина.

Наконец Марцелл, прочистив горло, резко заговорил:

— Всему виною Цезарь! Он управляет Помпеем, используя в своих интересах его брачный союз со своей дочерью, и при этом покрывается славой Помпея как амулетом!

— Когда-нибудь Помпей поймёт, как сильно он ошибался, предав сенат и предоставив Цезарю возможность возвыситься. — Сенатор Консидий покачал седой головой и прибавил обречённо и с глубоким сожалением: — Погибнет сам… Но и республика погибнет…

От этого приговора, словно угаданного в пророчествах Сивиллы, Флоре, ставшей его невольной свидетельницей, стало не по себе. Её охватила тревога за судьбу любимого человека, но она также знала, что не в силах помочь ему. И дело было вовсе не в державных играх (Цезарь — сенат, сенат — Помпей, Помпей — Цезарь), в которых она по своему положению в римском обществе не могла принимать участия. Помпей был по-настоящему влюблён в свою жену — и даже такая женщина, как Флора, вынуждена была признать своё поражение, свою слабость…

— Мы могли бы спасти Помпея… на благо республики… — Услышала Флора голос Метелла. — Нужно только уговорить его… уговорить развестись с Юлией.

— Я поговорю с ним, — с удивительной поспешностью вызвался Куллеон, и сразу после его слов Флора незаметно покинула триклиний.

Её лицо обвеял холодный свежий ветер, должно быть Кавр; прямо над головой сияла Арктур, сейчас, в зимнее время, видимая особенно ярко. По кипарисовой аллее Флора медленно пошла в глубь сада, где стояла полукруглая мраморная скамья, но вдруг услышала чьи-то шаги и остановилась.

Какое-то время Цепион, бледный в свете луны и безмолвный, смотрел на неё, как на нечто неодушевлённое, но постепенно в его взгляде появился живой интерес или, скорее, любопытство.

— Ты ведь Флора, не так ли? — Он не спрашивал; он, видимо, хотел, чтобы с этих слов между ними возникло взаимопонимание.

— А ты — Сервилий Цепион, — как бы подыгрывая ему, с улыбкой ответила Флора.

По его лицу также скользнула слабая улыбка — и Флора подумала, что Цепион, как и она сама, с этого мгновения почувствовал облегчение.

Он чуть помедлил, словно раздумывая над чем-то, и затем тихо заговорил, уже не глядя на неё:

— Я хотел бы узнать, как ты живёшь, Флора… Как ты живёшь, каждый день и каждую ночь думая о том, что любимый человек уже никогда не будет с тобою…

Флора изумлённо выгнула бровь.

Вот так прямота! — подумала она, немного теряясь перед своим собеседником. — Он и не пытается притворяться… Он всё знает обо мне и не сомневается, что я всё знаю о нём. Должно быть, он всё ещё сильно страдает. И страдания его мучительнее моих. Мучительнее ли?..

Она разглядела белевшую во мраке скамью и пригласила Цепиона сесть рядом с нею. И только потом ответила. Ответила просто и, как ей казалось, убедительно:

— Он счастлив. Разве это не причина для того, чтобы я могла радоваться вместе с ним его счастью, радоваться за него…

— Ложь! — вскричал Цепион, перебивая её. — Ты лжёшь мне, ты даже себе лжёшь! Ты не можешь радоваться вместе с ним, зная, что не тебя он дарит своей любовью, счастьем… всем, ради чего ты живёшь!

Он вдруг вскочил со скамьи (Флора подумала, что он уходит), оглянулся во все стороны — на чёрные тени кустов, на дом, на холмы — и вернулся, всё ещё не успокоенный.

— Для чего обманывать себя? К чему лицемерить?.. Ты несчастлива без его любви, Флора. И я… я тоже несчастлив. Я всё ещё люблю Юлию… и ненавижу. Ненавижу за то, что она предала меня… предала нашу любовь…

Цепион выговаривал каждое слово с усилием. Флора взглянула на него и отшатнулась: при свете луны его глаза поблёскивали как у безумного, и лицо, искажённое страданием и ненавистью, показалось ей страшным.

— И знаешь, Флора, я не хочу ждать, — продолжил он чуть погодя. — Я устал от лжи и лицемерия… устал ненавидеть… Ненависть вокруг меня повсюду: ненавижу Цезаря, ненавижу Помпея, ненавижу свою жену, ненавижу себя. Но себя — за то, что всё ещё жду чего-то…

— Но что ты можешь? — с грустью и состраданием спросила Флора.

— Я могу разрубить этот гордиев узел! — выкрикнул Цепион и затем, понизив голос, продолжил: — Сенаторы ломают головы над тем, как бы уговорить Помпея разлучиться с Юлией… Глупые, несведущие в любви люди! Разве они знают, что такое настоящая любовь? Помпей и Юлия будут вместе до тех пор, пока их не разлучит… смерть!

Флора вздрогнула и прижала к груди обе руки.

— Что ты надумал, Сервилий Цепион? — тихо спросила она, стараясь уловить его взор: уж не наслала ли Ата[75] безумие на голову несчастного влюблённого?

— Не пытайся образумить меня, Флора, не пытайся… — Цепион встал и, как бы останавливая её, вытянул вперёд руки с распрямленными ладонями. — Я не так добродетелен, как думает моя матушка, и не так благороден, как полагают многие. Я — зол, Флора. И я жажду мести…

Он со злобою закусил губы и, сорвав с куста жасмина лист, скомкал его в руке; казалось, он хотел бы в этот миг так же скомкать, отбросить и растоптать ногами не только чужую, но и свою собственную жизнь.

— Успокойся, Квинт, — проговорила Флора как можно мягче. — Ненависть разрушительна: избавься от этого чувства, пока оно не погубило всю твою жизнь…

— Я знаю, — прошептал Цепион сквозь стиснутые в бессильной ярости зубы. — Я погибну. Злоба задушит меня… Но я погибну с проклятием на устах. Я не прощу их…

— Но ты же любишь её! — вскричала Флора. — Во имя любви…

— Да, я люблю её. — Он прервал её повелительным жестом. Голос его был хриплым; глаза блестели тем же лихорадочным блеском. — Люблю… и всё же не могу вынести мысль, что она принадлежит другому… тем более Помпею…

Флора не собиралась сдаваться: она могла бы пустить в ход всё своё красноречие, могла бы (если б очень постаралась) попытаться очаровать Цепиона, только бы отговорить его от того, что он задумал, не дать ему причинить вред Помпею или его жене. Но едва она открыла рот, как со стороны дома — ах, как некстати! — донёсся взволнованный голос Метелла: «Флора! Флора, милая, где ты?!» Она откликнулась: «Иду, иду!» — и в тот же миг Цепион исчез с её глаз, словно растворился в тишине глубокой ночи.