Заключенный

Эбигейл

Автомобиль ощущается таким массивным, будто вместо моей старой верной машины, я внезапно объезжаю слона. Руль плохо поддается и становится трудно удерживать скорость точно пятьдесят пять миль в час. В любую секунду он может заметить. И затем он убьет меня. Здесь, с Грейсоном, все возможно. Это то, что свежий воздух и слишком яркое солнце, говорят мне: все возможно.

На его униформе нашивка охранника «Диксон». Догадываюсь, Мануэль дал ему свою униформу. Или Грейсон взял ее.

— Диксон в порядке?

— Он в порядке. Он в порядке на пятьдесят штук баксов, — посмеивается Грейсон.

Взятка. Диксон взял взятку, чтобы не обращать внимания и отдать свою униформу, чтобы помочь Грейсону бежать. Это не должно удивлять меня, но удивляет. Мне казалось, Диксон из хороших парней.

— Откуда ты знал, что он возьмет деньги?

— Я хотел попасть в твой класс, но он был переполнен. Он забрал мой iPod и записал меня в класс.

— И что? — Мои руки крепче сжимают руль.

— Если кто-то берет мелкую взятку, то возьмет и крупную.

— Это отвратительно!

— Таков мир. Я забрал несколько долгов… дал несколько взяток… угрожал нескольким людям. Как тебе.

— Они тебя поймают. Они выследят тебя, как животное.

— Я так не думаю, — говорит он. Его голос скорее задумчивый, чем опасающийся. — Я стал планировать это с тех пор, как попал за решетку. Нет, я планировал это даже раньше, тогда, когда стал делать все то дерьмо, из-за которого меня посадили. И теперь, когда я на свободе, я не собираюсь возвращаться обратно в ближайшее время.

— Ты мог бы просто не делать незаконные вещи.

— Так не интересно, дорогая. А ты выглядишь так, как будто ты не прочь немного повеселится.

По мере нашего движения лес становится гуще, с редкими поворотами на грунтовую дорогу. Город, в котором я живу, находится в получасе езды на юг от тюрьмы, мы же едем постоянно в северном направлении. Я уже достаточно долго не видела полицейской машины. Я упустила свой шанс? Может, мне стоило разбить автомобиль прямо напротив копов, чтобы им пришлось остановиться? Но, насколько мне известно, моя маленькая синяя Хонда взорвалась бы при ударе. Или мужчина на соседнем сиденье выстрелил бы, как только я повернула руль. Все это приведет к смерти, а не отложит ее.

Потому что это именно то, что я здесь делаю, подчиняясь ему. Откладываю смерть.

Внезапно он кладет ладонь на мое плечо. Прикосновение легкое и ласковое, как прикосновение друга. Или парня. Тепло его ладони просачивается через тонкую ткань легкого свитера, который служит проводником. Я остро осознаю, что он почти… почти касается тонкой лямки шелкового бюстгальтера. И я знаю, что он мог бы сделать больше… Он мог отодвинуть лямку в сторону. Мог заставить меня заняться с ним сексом, и я ничего бы не смогла сделать, чтобы остановить его. Вот что означает его рука на моем плече.

— Поворачивай здесь, — говорит он. Я вижу здание впереди. Это заправка! Мой шанс сбежать. Он, должно быть, знает это, но не ведет себя обеспокоено. Его вообще ничего не волнует. Самоуверенность погубит его. Если я найду способ как это использовать.

Мы подъезжаем ближе, и мое сердце падает. На большом расстоянии здание казалось белым, но с близкого расстояния видно, что краска облупилась и виднеется желтоватая въевшаяся грязь. Это заброшенная заправка.

— Здесь.

Я сбиваю скорость и отъезжаю. Часть, где происходила оплата, разрушена, от нее остались только металлические балки посередине. Похоже на что-то из апокалиптического фильма.

Он может быть дерзким ублюдком, но он подготовленный дерзкий ублюдок. В стороне стоит автомобиль, а рядом с ним мужчина.

— Остановись возле него, — говорит Грейсон.

Ноги мужчины широко расставлены. Руки скрещены на груди. Он и не вздрогнул, когда я подъехала слишком близко к нему.

Грейсон сжимает мое плечо, я выпрямляюсь и останавливаюсь в нескольких ярдах. Моя нога на педали тормоза. Он вытягивает руку, ставит машину на режим «парковка», затем глушит двигатель и кладет ключи в карман.

— Оставайся здесь, — говорит он, перед тем как выйти из машины.

Он думает, что я буду подчиняться? Я сижу неподвижно, держа руки на руле, и смотрю прямо перед собой. Но внутри я выцарапываю себе путь отсюда. Я рву цепи точно так же, как Грейсон сделал это в тюрьме. В этом мы с ним похожи. Никто из нас не останется в неволе, если мы можем изменить это.

В машине мало что может мне помочь. Проклинаю себя за поддержание ее в относительной чистоте. Что я собираюсь делать с кипой студенческих мемуаров? Свернуть их в пистолет оригами? У меня ничего нет.

Затем я вспоминаю, что в бардачке есть перцовый спрей. Этого так мало. Но что еще у меня есть?

Убегай. Воспользуйся баллончиком. Забери у него пистолет.

И что потом? Если у меня будет пистолет, смогу ли я нажать на курок? Если я знаю, что лишить жизни Грейсона, — это спасти свою, решусь ли я на это?

14 глава

Грейсон

Стоун стоит возле машины, скрестив ноги в лодыжках, хладнокровно принимая происходящее. Он даже не дрогнул, когда она направлялась на него. Крепкий орешек.

Я не позволю ему быть крепким орешком в данной ситуации. Захлопнув за собой дверь, я сокращаю расстояние между нами, сгребая его в медвежьи объятия. Спустя секунду, он тоже обнимает меня.

— Черт, — говорит он хрипло.

Я закрываю глаза, держась за него. Знание, что он и команда были там, вытаскивая меня и готовые помочь, помогло мне пройти через все. Он отпускает меня и изучает мое лицо. Интересно, я выгляжу по-другому?

Он кивает в сторону машины:

— Какого хера?

— Ничего. Это мой водитель.

Он вытягивает девятимиллиметровый пистолет и передает мне.

— Кончай ее и поехали. Поторопись.

Мое сердце колотится. Что-то глубокое и инстинктивное отсекает идею о пуле в ее мозгах и о животных, разрывающих на части ее труп.

— Она все еще может пригодиться.

— Для копов, может быть, — говорит он. — Она видела меня, Грейсон. У нас нет выбора.

Я оглядываюсь на Эбби, которая сидит за рулем, прямо и неподвижно. Ее очки сидят абсолютно ровно, но прядь волос выбилась из пучка на голове, она уставилась вперед с полным хладнокровием, и в этом она вся. Это что-то делает со мной. И внезапно я могу думать только о том, что она моя. Это даже не мысль, а как сирена, ревущая в моей голове: моя.

— Это грязное дело. Плохое место для тела.

— Положи ее в мусорный контейнер, — продолжает он. — Какое-то время ее никто не обнаружит. Никто ничего не заподозрит, если появятся собаки и будут обнюхивать…

Мой пульс отдается в ушах.

— Нет.

— Отлично. Я сделаю это, — и он забирает у меня обратно свой пистолет. — Иди переоденься. Возьми вещи сзади в машине. Быстро и безболезненно, хорошо?

Оружие блестит на солнце. Он заряжает пистолет, замечая, что я пялюсь.

— Нравится? Платиновое покрытие. Немецкий номер.

Я обхватываю пальцами его запястье. Моя рука в шрамах сжимает его руку с похожими шрамами.

— Все под контролем.

Он замирает и смотрит на меня своими изумрудными глазами, затем говорит мягко:

— Уверен?

— Да, я разберусь с ней, — рычу я.

Он хмурится. Интересно, думает ли он о том, как я позволил им загнать себя в ловушку и посадить за решетку. Мой живот скручивает, когда я вспоминаю разбрызганные мозги копа на асфальте. Человек губернатора указал, что это сделал я. Пистолет, которого я не видел раньше, сверкал на земле. Мой пистолет. Мои отпечатки. Гребаная мастерски сфабрикованная работа. Мы даже не заметили, как это произошло.

— Грейсон, — говорит он. — Не облажайся.

Я притягиваю его к себе за затылок, на расстояние, достаточное для поцелуя, и смотрю прямо на него:

— Я сказал, все под контролем.

Момент затянулся. Затем я замечаю, что он смягчился.

— Хорошо. Я понимаю, — он вытягивает свою руку из моей. — Два года. Ладно. Трахни ее, а потом убей.

Я отпускаю его.

— В любом случае безопаснее ехать в разных машинах. Это правда, и мы оба это знаем.

— Нужно убираться отсюда. Встретимся там. — В «Брэдфорде», я имею в виду.

— Они будут искать это, — он кивает на ее маленькую машину.

— Я поменяю машину. Я понимаю это.

Он усмехается.

— Я рад, что ты вернулся, брат.

Стоун подходит к машине и достает вещи. Одежда. Я раздеваюсь до боксеров. Он забирает униформу охранника и засовывает ее в рядом стоящую бочку в то время, пока я надеваю черную футболку и пару знакомых джинсов.

— Черт, да, — говорю я. Он даже принес мои старые рабочие ботинки. Он передает мне деньги, удостоверение личности, а также телефон. Предлагает мне пистолет, но у меня есть «Глок», который я забрал у охранника.

— Езжай по 54ой до I-98, — говорит он.

— Я знаю дорогу.

Франклин-Сити находится, по меньшей мере, в десяти часах езды. Сейчас большинство людей покинуло город, огромные его части пусты и разрушены. Не только окраины, такие, как «Брэдфорд», но и за его пределами. Как распространяющаяся болезнь. На внешних окраинах города стоят роскошные особняки, как кормящиеся паразиты. Именно там живет губернатор.

Стоун направляется обратно к «Доджу». Он думает, что я убью ее, и это заставляет меня чувствовать себя некомфортно, потому что я не вру моим парням. Особенно Стоуну. Мы братья. Ближе, чем братья. Как это называется, когда вы вместе проходите через один огонь и носите одинаковые шрамы?

Я возвращаюсь к «Хонде» в то время, когда Стоун срывается с места и выезжает на двухполосное шоссе. Положив руку на капот, я втягиваю сладкий запах свободы и жду, пока его машина, удаляясь, не станет размером с пенни. Я наклоняюсь и смотрю на Эбби. Она по-прежнему дрожит. Это все, что она сделала бы, если бы я дотронулся до нее? Дрожала бы? Это наполняет меня неудобной смесью ненависти и похоти.

Дверь машины легкая как жестянка; у меня предчувствие, будто я забыл что-то важное.

Только когда сажусь в машину и пристегиваюсь, я понимаю, что она перестала дрожать. Она в полнейшем потрясении.

Она слышала наш разговор.

Чертовы старые машины с их дерьмовой изоляцией. Я тянусь к ней, но она ожидает это. Она выскакивает из машины и бежит. Мои ноги сильно согнуты, и я практически сгорблен, поэтому, добрых шестьдесят секунд уходит на то, что бы расстегнуть ремень, выйти и обойти машину с оружием в руках. К тому времени она уже перебегает через дорогу и заскакивает в лес. Я пересекаю дорогу и ныряю в кусты, следуя за ней. Она пожалеет, что сбежала. Я пробираюсь через заросли за звуком ее передвижения, со словами Стоуна в голове: «Кончай ее и поехали».

Но я не могу. Не сейчас.

Слышу звук сирен.

Твою мать!

Машина просто умоляет кого-то остановиться и проверить ее, припаркованную возле заброшенной станции с двумя открытыми дверями.

Они пробьют по системе и выяснят, чья это машина.

Я поймаю ее. И когда сделаю это, я собираюсь преподать ей урок, что происходит, если ослушаться.

Существуют естественные типы людей: сильные и слабые.

Раньше я был слабее, и я знаю, какую это причиняет боль. Но только боль делает вас жестче. Сильнее.

15 глава

Эбигейл

Словно в Аду, я бегу через лес с перцовым спреем в руке. Мелкие ветки, как ногти, врезаются мне в руки и щеки. Но это не то, что должно заботить, когда сбежавший преступник пытается тебя убить.

Я пробегаю по слою мелких веток и заплесневевших листьев в своих идиотских сапогах на высоком каблуке, бегу как сумасшедшая, к самой темной части леса. Мы проехали много полей, и это не то место, где я хотела бы, чтобы все закончилось. В поле Грейсону ничто помешает застрелить меня.

Это грязное дело. Плохое место для тела, так он сказал.

Я знаю, что следующая остановка будет подходящим местом, где можно оставить тело. Может быть, река.

Перепрыгивая через упавшее дерево, я спотыкаюсь и ударяюсь голенью о камень так сильно, что чувствую, будто моя кость сломана. Я слышу треск кустов позади меня и что-то еще — сирена! Я вскакиваю и продолжаю безумную гонку. Они найдут мою машину. Забудет ли он про меня и будет спасаться сам? Возможно, они появятся здесь вместе с собаками.

Я бегу, сражаясь руками с ветками перед собой. Остаться в живых.

Я слышу его позади. Это значит, что он тоже может слышать меня и, возможно, он достаточно близко, чтобы видеть меня в ярко-голубом свитере.

Сирена замолкает. Ее выключили или коп продолжил ехать? Я бросаюсь вправо, меняя направление, но снова слышу его. Не представляю где я, где шоссе, ничего. Все что я знаю, это то, что я должна выжить.

Когда я забегаю в более темную и густую часть леса, решаю разыграть свою последнюю карту. Я проскальзываю за ближайший ствол и стараюсь контролировать дыхание.

Я слышу, как он медленно приближается.

А потом ничего. Я снова прижимаюсь к бугристой коре, голень адски ноет от боли, пульс стучит в ушах. Мои потные пальцы обернуты вокруг баллончика с перцовым спреем, настолько старым, что я не уверена, работает ли он.

Это все, что осталось. Он где-то там, позади, только и ждет. Наблюдает. Я представляю его громадное мускулистое тело.

Я сглатываю, пытаясь вспомнить, откуда доносился последний звук от него. Два метра отсюда? Двадцать метров? Ожидание становится мучительным. Я оглядываюсь в поисках другого возможного оружия, может камня, чтобы ударить его, на случай, если перцовый спрей не сработает.

Ничего.

Рядом ломается ветка. Я напрягаюсь. Потом еще одна. Тихие шаги.

Затем его голос:

— Мисс Уинслоуууууу, — говорит он тихо. Это почти шепот. Я не должна была расслышать что-то настолько тихое, но у леса странная способность усиливать звук. Это заставляет меня задаться вопросом, слышит ли он, как колотится мое сердце?

Мое дыхание звучит хрипло в ушах. Я буду держать его под контролем.

Другой тихий хруст. До меня доходит, что я должна бросить что-то, чтобы создать звук в другом месте, отвлекая его, как это делают в кино, но я боюсь даже пошевелиться. Я проклинаю свою юбку без карманов — ни монет, ни ключей.

Подумываю о том, чтобы бросить свои очки. Я могла выбросить их, когда бежала через лес, но не могу с ними расстаться. Они — моя защита, а сейчас у меня так мало того, что может меня защитить.

Еще один шаг.

Он ближе.

Молчание.

Хруст.

Настолько тихо, насколько возможно, я нагибаюсь, поднимаю камень и бросаю его.

Он попадает в ближайшее дерево.

Я напрягаюсь от мягкого шелестящего звука. Долгое время я больше ничего не слышу.

И внезапно он передо мной. Я поднимаю баллончик, нажимаю на кнопку, и струя попадает ему прямо в глаза.

— Черт! — он хватает меня за плечи, кашляя и крепко закрыв глаза. Он не может видеть меня, но он все равно получил меня. Слезы текут по его щекам. Я пытаюсь вырваться из его хватки, но он все равно не отпускает. Стараюсь ударить его по яйцам, но в конечном итоге попадаю по его бедру. Он ругается и притягивает меня ближе.

Я чувствую, что мое горло сжалось, как будто не могу дышать. Мои легкие отчаянно нуждаются в воздухе.

Снова нажимаю на баллончик и попадаю ему на футболку. По-прежнему, с плотно сжатыми глазами, он прижимает меня к дереву своим огромным телом. Я корчусь и кручусь, но он, словно большой, теплый валун, давит меня, прижимая к дереву своим телом.

Я начинаю неконтролируемо кашлять, глаза слезятся. Кора дерева въедается мне в спину, он давит на меня своим телом, и я едва могу дышать. Он чувствует мою руку внизу, и когда нащупывает спрей, то забирает его из моей руки.

Он ослеп, или, по крайней мере, не может открыть глаза.

— Черт! — говорит он снова, бросая его.

Я стараюсь ударить его коленом, но все что я могу сделать, это наступить ему на ногу, дико корчась, хватая ртом воздух.

— Черт возьми! — он разворачивает меня, и мои очки падают. Его глаза все еще закрыты, но это не уменьшило его способность нависать надо мной и обращаться со мной, как с тряпичной куклой. Он ставит свою ногу перед моей и толкает меня вперед. Все, что я могу сделать, — это упасть, но он держит меня. Он наклоняет меня лицом в землю. Прижав свое колено к моей спине, одной рукой он держит мои волосы в кулаке, другой удерживает оба моих запястья. Мелкие ветки и сосновые иголки впиваются мне в щеку, когда он давит мне в спину своим коленом.

— Успокойся, — говорит он раздраженно. — Сдайся.

Я кашляю, хриплю. У меня была астма в детстве, это именно то, что я чувствую сейчас, перцовый спрей обжигает меня.

— Отвали, — я задыхаюсь. — Ты слишком большой, я не могу дышать.

— Это спрей, — говорит он. — Дыши нормально.

Я задыхаюсь, паникую.

— Я не могу. Это то, как я умру? Удушье?

— Расслабься, — говорит он, ослабляя колено. Он перемещается и теперь закрывает мою спину. Сейчас он прижимает мои запястья, удерживая их над головой, и я вижу, как его ботинки сжимают по бокам мои бедра. Его вес больше не давит на мою спину.

— Это то, что знает каждый бандит, вроде меня. Как не дышать гребаным Мейс (прим.ред. один из брендов слезоточивых аэрозолей). Это входит в пособие по убийству копов.

— Ты не убийца копов. — Или все же убийца?

Он фыркает.

Я задыхаюсь и кашляю. Я по-прежнему не могу дышать. Это не работает! Он собирается позволить мне умереть.

— Расслабься, — говорит от мягко. — Паникуя, ты только ухудшаешь положение.

Я стараюсь хрипло вдохнуть воздух. Звуки пугают меня. Я на самом деле не могу дышать. Втягиваю воздух быстрее, так как паника нарастает.

— Эй, — он шепчет. — Шшш. — Он кладет свою голову возле моей. Его дыхание щекочет мой затылок. — Перцовый спрей — воспалительный препарат. Он раздувает горло и пазухи, но не перекрывает их.

Я задыхаюсь.

Грейсон продолжает говорить своим спокойным, странно успокаивающим голосом. Почему он меня успокаивает? Я чувствую, как он разрушает мою защиту с каждым словом.

— Ты по-прежнему получаешь воздух. Сосредоточься на этом, мисс Уинслоу. Через это маленькое отверстие ты можешь дышать. Замедли дыхание, получилось?

Я не могу замедлить. Такое ощущение, что я вообще больше не знаю, как дышать.

Внезапно он вытягивает свое больше тело вдоль моего. Его вес не полностью на мне, иначе он бы раздавил меня. Он как будто удерживает себя, согревая меня, прижимая меня к лесной земле. Он шепчет мне на ухо:

— Дыши со мной.

Я слабо вдыхаю.

— Отстань от меня, пещерный человек!

Почему он пытается помочь мне?

— Ты в порядке, детка, — говорит он. — Подстраивайся под мое дыхание.

Лопатками я ощущаю, как расширяется его грудь. Он как большое, теплое животное на мне. Я верчусь, но движения не выходят. Он давит сильнее и что-то в его весе успокаивает меня. Я ненавижу то, что он на самом деле успокаивает, помогает мне. Я не хочу, чтобы он заставил меня чувствовать себя хорошо, он мой враг.

Я слегка хриплю.

Его горячее медленное дыхание напротив меня. Голос птицы на расстоянии. Я слышу шум шоссе и гул вертолета. Мои глаза слезятся, конечности теплые и расслабленные, и внезапно я делаю это — дышу. Я почти возвращаю себе нормальное дыхание.

— Вот так, — шепчет он.

— Пошел ты. Я не хочу твоей помощи.

Я задыхаюсь на следующем вдохе.

Его шепот ласкает мою щеку:

— Красиво и медленно, мисс Уинслоу.

Что-то чувственное в том, как он говорит «Красиво и медленно». Он снова дышит, словно показывая. На следующем вдохе я подстраиваюсь под него. Вскоре мы дышим вместе. Это странно интимно, как будто мы два подстреленных существа, лежим на лесном ковре. Это почти как танцевать.

Это почти как заниматься сексом.

Я немного наклоняю и поворачиваю голову, достаточно, чтобы видеть, как его глаза все еще плотно закрыты, темные ресницы влажные от слез, вызванных раздражающим действием спрея. Я причинила ему вред? Обожгла его глаза?

— Перестань вертеться, — рычит он. — Лежи ровно.

Как будто у меня есть какой-то выбор, когда он так прижимает меня. Мое сердце колотится под его весом.

Вдох. Выдох.

Это, как если бы мы взяли какой-то тайм-аут, в незнакомом месте с нами двумя, облажавшимися и лежащими на лесной земле, на кровати из сосновых иголок, которые на самом деле ощущаются такими мягкими и приятными. Время проходит. Мне интересно, сколько у него уйдет на то, чтобы полностью прийти в себя. Возможно, я на самом деле причинила вред его глазам. Могла ли я повредить их навсегда?

Он сдвигается, и я думаю, что возможно, он собирается встать, но он этого не делает.

Странно, но я этому рада. Если Грейсон слезет с меня и тем самым закончит этот странный, расслабляющий тайм-аут, это вернет суровую реальность того, кто мы друг другу.

На данный момент я ничего не могу поделать с ним, лежащим на моей спине. Я позволяю моим конечностям расслабиться, дыханию успокоиться, давая себе разрешение отдохнуть. Внезапно я чувствую себя как желе, лежа под ним. Мой позвоночник выравнивается. Мы дышим вместе.

Мои глаза закрываются. Теплое место на моей шее разгорается с каждым его выдохом, и я представляю, как его губы зависают над моей кожей.

Я представляю, как он целует меня там, и волна забытого ощущения нарастает внутри меня.

Мои глаза резко распахиваются, и дыхание снова становится прерывистым.

— Эй, — говорит он. А потом более мягко: — Ты в порядке.

Я ощущаю твердость возле моего бедра. Эрекция. Тающее ощущение пульсирует внизу моего живота. Я дрожу в глубине души и это не просто страх, это возбуждение.

Испугавшись, я пытаюсь стряхнуть его с себя, но он крепче сжимает свои ноги и руки вокруг меня. Теперь я остро ощущаю его вес и тепло.

— Ты ведь больше не хочешь создавать мне проблемы, верно?

— Нет, — шепчу я хрипло.

Энергия секса нарастает между нами, и я не знаю, как остановить это. Знает ли он? Вспоминаю его в тюремной приемной, то, как он смотрел на меня, всю ту силу и красоту, едва сдерживаемую кандалами. Как я была глупа, думая, что он был красивым.

— Нет, ты не хочешь создавать мне проблемы, — подтверждает он. — Итак, останемся в таком положении, пока мои глаза полностью не восстановятся.

— И так ты сможешь убить меня?

— Если бы я хотел убить тебя, — говорит он тепло, его дыхание щекочет под мочкой моего уха, — не думаешь, что ты уже была бы мертва.

Есть что-то особенное в том, как он говорит это, мой живот скручивает в узел, и я не могу перестать концентрировать внимание на его эрекции. Его большое сильное сердце бьется за моей спиной, стуча о мое сердце, как будто мы соединены каким-то примитивным образом.

Его дыхание ощущается таким мягким на моей шее, и, о небо, помоги мне, ибо я хочу почувствовать его больше. Я представляю его кожу на своей.

Смутно я осознаю, что мое дыхание меняется, ускоряется, становится поверхностным.

Я напрягаюсь, когда он прижимается губами к теплому месту на шее. Это как поцелуй? Или нет? И затем он шепчет:

— Что у тебя на уме, мисс Уинслоу.

О боже, он знает. Мужчина, который собирался меня убить, мужчина, с которым мы вместе дышали, он знает.

Я закрываю глаза, тяжело дыша, пульс стучит с дикой скоростью.

Он перемещает свои ноги, вынуждая меня сжать бедра, и волна желания прокатывается через меня.

Он скользит одной рукой вверх по моей руке, а другой рукой сминает мои волосы. По тому, как он движется, я могу сказать, что он не собирается останавливаться, но не это меня тревожит. Ощущение между нами поменялось. Он другой.

Мы оба другие.

Это, как если бы мы были связаны, и я могу чувствовать любое его движение и то, как неимоверное желание между нами что-то поменяло в нем. Он наматывает мои волосы на кулак и наклоняет мою голову в сторону, обнажая горло.

— Нет, — я задыхаюсь.

— Нет, что? — шепчет он, опуская губы на мою шею, прижимая их к моей нежной коже. Он проводит зубами по точке пульса на моей шее. — Нет что, мисс Уинслоу?

Он мягко водит вверх и вниз своими руками по моим, поверх моего свитера.

Я выдыхаю, даже не замечая, что задерживала дыхание. Может быть, это отчаяние, может быть, желание. Мне известно только то, что это хреново.

— Просто нет.

Он скользит рукой вверх, чтобы накрыть мою руку, сжимая мои пальцы в кулаки.

Как будто он просто держит мою руку и как будто контролирует меня. Метафора для всего, что происходит сейчас между нами.

Он отрывается от меня, подталкивая меня.

— Нет, — говорю я. Но одним грубым и эффективным движением он переворачивает меня. Отсутствие зрения, кажется, вообще ему не мешает. Он сжимает мои ноги в тиски своими, и я оказываюсь в ловушке и пялюсь на его закрытые глаза. Слезы усеивают его темные ресницы как алмазы.

— Грейсон, — я говорю. — Нет.

Теперь он хватает меня за запястья только одной огромной рукой, опуская другую руку вниз, к моей груди.

Я задыхаюсь.

— Урок, который я недавно усвоил, — как ты знаешь я ученый тип — всегда нужно использовать только правильное слово. — Его рука тяжело лежит на моем животе. — Точное слово против неопределенного слова. «Нет» это не точное слово.

— Не делай этого, — теперь я боюсь.

— Это, — шепчет он, — звучит тоже как-то размыто, тебе не кажется?

— Не делай этого.

Он еще немного смещается с меня, скользя рукой по моей груди.

— Ты лучше этого, мисс Уинслоу. Копай глубже, и ты найдешь правильное слово, я знаю, оно в тебе есть.

Электричество от его руки проходит через мой свитер, мой бюстгальтер. Это, как если бы я лежала перед ним полностью обнаженная. Я даже без очков. Он нежно гладит своей рукой мою грудь. Мне нужно что-то, чтобы перестать чувствовать себя хорошо.

— Нет, что? Не прикасаться к тебе? — Его нежные пальцы заставляют меня гореть. Он перемещает свою ногу между моими.

— Грейсон, — шепчу я.

Он перемещает свою руку вниз, к моему животу, и я чувствую его грубую руку под моим свитером, на моей нежной коже. Я задыхаюсь, когда он задевает рукой чувствительное место ниже моего пупка.

— Отвали от меня, — говорю я, пытаясь вывернуться, но это лишь позволяет ему дальше надавливать своей ногой у меня между ног. Давление его бедра посылает мощный импульс в самый центр у меня между ног.

— Это действительно то, что ты хочешь, мисс Уинслоу?

— Отвали, — говорю я. — Да, это именно то, что я хочу. Чтобы ты отвалил.

Он сильнее сжимает мои запястья, соединяя их на мягких сосновых иголках. Я закрываю глаза, когда его пальцы путешествуют под моим свитером, вверх от живота, к груди. Он дотягивается до моей груди, лениво скользя вверх-вниз по соску.

— Ты проиграешь эту битву, и ты это знаешь, — говорит он, как ни в чем не бывало, скользя своими грубыми пальцами по тонкой ткани моего бюстгальтера.

— Поздравляю, ты можешь доминировать над кем-то, кто вполовину меньше тебя.

— Я говорю не об этой битве. Ты проиграешь битву, которую ведешь сама с собой. — Он целует мою шею. — Битву за то, чтобы не чувствовать это. Битву против желания.

Битву против желания. Такое ощущение, будто это избитая фраза. Он целует мою щеку нежным поцелуем.

Его нежность резко контрастирует с железной хваткой на моих руках, не давая мне выколоть его глаза.

— Это всегда так происходит, — он снова целует меня. — Это нормально, проигрывать. Все проигрывают. Самые выносливые негодяи, которых я знаю, проигрывают битву.

Мне становится смутно интересно, откуда это? Мой радар мемуаристки подсказывает мне, что в этом что-то есть. Но я не могу сейчас обращать на это внимание.

— Я хочу, чтобы ты отвалил, — говорю я, тяжело дыша, когда он оттягивает ткань лифчика в сторону и своими грубыми пальцами обводит кругами мой сосок.

— Это нормально, проигрывать, — шепчет он. — Прими это.

Я чувствую, что я погружаюсь в его прикосновения, как будто он руководит мной.

Хуже всего то, что я чувствую между ногами влагу. Вот что делает зло. Я проигрываю битву.

— Черт, — говорю я, пытая выдернуть руки. — Почему просто не убить меня?

Он мягко смеется и целует меня.

— Ты не это имеешь в виду.

О боже, его рука движется южнее. Может быть, это и неправильно, но я не хочу, чтобы он трогал меня там, потому, что тогда он заметит, что там я влажная. Я пытаюсь освободиться из-под пресса его ног, но в этот момент он погружает свои пальцы под резинку моей юбки.

Он скользит пальцами в мои трусики. До меня доходит, что мы снова дышим вместе. Но это не успокоение как это было в прошлый раз, это что-то темное.

— Мисс Уинслоу, — шепчет он, поглаживая мой бугорок. Слезы стыда горят через мои закрытые веки, и в этот момент он находит мой чувствительный комок нервов и ощущения поднимаются выше.

— Я не хочу, — тяжело дышу.

— Я знаю, — говорит он странным тоном. — Я знаю, но иногда, лучше сказать себе, что ты должна. — Он целует мою шею и продолжает прикасаться ко мне, поглаживая меня выше. Я чувствую, будто лишаюсь рассудка, будто мой мозг — это самолет, только что взлетевший со взлетной полосы, взмывающий в воздух, вне пределов досягаемости, вне связи.

Его прикосновения что-то делают со мной, толкая желание дальше.

Он слышит голос, затем я тоже его слышу, это слышен вызов на расстоянии.

Я втягиваю воздух, чтобы закричать «Помогите!», когда его огромная рука закрывает мой рот, не давая мне позвать на помощь.

— О нет, ты не сделаешь этого. Мы собираемся оставаться здесь.

Я оглядываюсь вокруг. Листва достаточно густая, чтобы скрыть нас. И все это время он, не переставая, трогает меня, гладит, заставляя чувствовать это ужасное удовольствие. Обычно это хорошо, но сейчас это ненавистно.

Его рука крепче зажимает мой рот. Я дышу через нос, и своими недавно освободившимися руками я собираюсь дотянуться до его глаз.

Слишком медленно. Прежде чем я успеваю дотянуться, он наклоняет лицо и зарывается в мою грудь так, что я не могу достать ни до глаз, ни до шеи. Как он узнал, что я собираюсь сделать? Я тяну его уши, но он, кажется, не восприимчив к этому.

Я кусаю палец руки, прикрывающей мой рот. Он ругается и сдвигает свою руку, сжимая мой подбородок. Я запускаю руки в его волосы и тяну, но ощущение между моих ног все нарастает. Разум заволакивает туман.

Он не перестает меня гладить, не убирает руку от моего рта, и, прежде чем я осознаю это, я держу руки на его волосах, вместо того, чтобы тянуть их.

Я не знаю, что безумнее: то, что он сейчас здесь, со мной, вместо того, чтобы бежать или то, что я зарываюсь пальцами в его волосы. Или тот факт, что он уткнулся носом в мою грудь, через мой мягкий свитер, как будто знает, что я собираюсь сделать с его глазами и горлом.

Я чувствую головокружение от быстрого дыхания через нос, или это от того, что он делает со мной.

Может быть, это просто оттого, что он нажимает на мое чувствительное место с правильным давлением. Я не могу поверить, насколько хорошо это ощущается, и не хочу, чтобы он останавливался.

Он продолжает свое круговое движение, и я извиваюсь под ним, толкаясь навстречу его руке.

Он усиливает свою хватку над моим ртом, медленно поглаживая. Я не могу перестать изгибаться под ним, притягивая его за волосы к моей груди, желая, нуждаясь.

И внезапно я распадаюсь на части от ощущения. Острое. Яркое. Насыщенное. Это ощущение волнами проходит через меня. Эта красота. Дикость. Я тяжело дышу, и он тоже. И ничто не имеет значения, кроме этого ощущения, пульсирующего вновь и вновь. Его пальцы останавливаются, когда исчезает ощущение, оставляя меня обмякшей куклой в его руках. Это было прекрасно, слишком прекрасно. Слишком дико. Оргазм. Я чувствую, что я плачу. Я чувствую себя сбитой с толку.

Он не должен был этого делать. Мне не должно было это понравиться.

Он отстраняется от меня, удерживая мою руку одной рукой, рукавом пытаясь вытереть свои глаза.

И я успокаиваюсь от действия оргазма. Лучшего в моей жизни. И прихожу в себя.

Вот именно тогда я кричу:

— Помогите!

— Эй, — мужской голос. — Здесь есть кто-нибудь?

— Черт, — шепчет он. И в следующий момент он делает что-то сумасшедшее — он отпускает меня.

Я хватаю свои очки и вскакиваю, бегу по направлению к голосу, на ходу надеваю очки, возвращая себя.

Впереди, сквозь деревья, я вижу фигуру.

— Помогите мне! — я кричу, сжимая свою юбку сзади, пробегая между деревьями, и врезаюсь прямо в крепкие руки. Полицейский. Я рыдаю в истерике, указывая на то место, где находился Грейсон.

— Он… Он…

Внезапно мужчина напрягается.

— На землю. Медленно, — голос Грейсона.

Коп отпускает меня, и я отхожу назад. Грейсон стоит за ним, приставив пистолет к его голове.

— Вам не выбраться из этого, — говорит коп. Но я вижу, что кобура полицейского пустая, Грейсон вытащил его пистолет.

— Я думаю, что просто отлично выберусь из этого, — говорит Грейсон.

Коп разворачивается, и внезапно они начинают драться.

Помоги копу!

Но я не знаю, как помочь. Ярость кулаков и рычание, как будто волки борются за тушу, или как смертельно опасные бойцы борются за пистолет.

Грейсон хватает его за локоть, кулаком разбивает ему лицо, и мужчина падает.

Я задыхаюсь. Нет.

— Побежишь, и я его убью, — говорит Грейсон. Он подтягивает руки полицейского к дереву, таким образом, что мужчина обнимает дерево.

— Черт, — говорит он, разрывая свою черную футболку по центру, обнажая грудь, как дикий зверь. Он разрывает футболку на полоски, бросая на меня взгляд. — Я серьезно.

— Ты не убийца полицейских, — шиплю я. Мне хотелось бы в это верить.

Отчасти потому, что я верила в него так долго, читая его работы. Но и по тому, что если бы он убил полицейского, то он мог бы убить еще кого-то. Меня.

Он хлопает ошеломленного мужчину по лицу.

— Я думаю, ты знаешь, кто я. Я убийца полицейского? — он спрашивает это, сминая в руках одну из полосок.

— Да, — говорит коп.

— Видишь? — Грейсон запихивает ткань в рот мужчине. Затем завязывает кляп над его ртом. — Это реально, ты так не думаешь?

Я замираю на месте, когда он завязывает мужчине глаза.

Он поворачивается и наставляет на меня ствол. Я отступаю назад и врезаюсь в дерево. Его глаза выглядят опухшими, но видимо, он уже может хорошо видеть. Он захватывает переднюю часть моей кофты.

—Ты никуда не денешься. Поняла? Ты не можешь уйти от меня.

— Хорошо, — шепчу я.

— Скажи это так, будто ты это имеешь в виду.

— Хорошо.

Он странно на меня смотрит. Какая-то мягкость появляется на его лице.

— Что? — спрашиваю я, боясь даже пошевелится.

Он поднимает руку. Я вздрагиваю, но он только касается моей скулы.

Несмотря на то, что он сейчас на самом деле нежен, его прикосновения причиняют боль.

— Ты порезалась. Это я сделал?

— Когда ты толкнул меня лицом в землю, ты это имеешь в виду? — огрызаюсь я.

На самом деле, я абсолютно не считаю, что это он причинил мне боль. Я думаю, это случилось, когда я пробегала через терновник, но он, кажется, всерьез обеспокоен тем, откуда эти раны, поэтому я позволю ему думать, что это его вина.

Я возьму любую толику сочувствия, которую смогу получить.

16 глава

Грейсон

Мисс Уинслоу — одна сплошная неприятность. Если бы Стоун был здесь, он бы уже давно прикончил ее, не задумываясь. В отличие от меня, он всегда комфортно себя чувствовал при необходимости пришить кого-то. Я говорю об этом с уважением. Когда у него была такая возможность, он, не колеблясь, перерезал глотки и выдавливал глаза. Мы вышли из этого ада благодаря его отличной физической форме и тяге к насилию.

И вот я нахожусь здесь со связанным копом, у которого завязаны глаза и кляп во рту. И маленькая мисс Уинслоу смотрит на меня своими большими глазами лани. Она смотрит, как уязвленная. Как человек, которого предали. Шокированная тем, что, в конце концов, я оказался плохим парнем.

Что ж, мне тоже приятно познакомиться.

— Пойдем.

— А как же….? — она огладывается на копа.

Разве она не знает, что коп сдал бы ее в секунду, если бы это помогло поймать меня. Она ничто для него. Пешка.

— Что? — Я подхожу к копу и приставляю пистолет к его виску. — Должен ли я сделать это?

Коп трясет головой, поднимая ее кверху, кажется, так обычно делают все парни с завязанными глазами. Как будто, смотря вверх, они смогут видеть через повязку. Никогда не понимал этого.

Ее нижняя губа дрожит. Она собирается плакать? Ее щеки будет покалывать. Почему это должно меня беспокоить? Не должно, не должно, но мой желудок сжимается, когда я вижу, как слеза стекает по ее мягкой коже и капает на рану. Как идиот, подхожу к ней и провожу большим пальцем по порезу на ее лице, зная, что соль и грязь тоже причинят ей боль.

Интересная штука боль. Мы так отчаянно боремся, чтобы избежать ее, чуть ли не больше, чем смерти.

Но это единственное, что связывает нас. Проходить через боль вместе и выходить на другой стороне — это и есть единственная форма дружбы, когда-либо известная мне.

И, как ни странно, я хочу пройти через это с ней. В каком-то смысле я чувствую, что мы уже делаем это. В классе. Эпизод с перцовым спреем. Маленькая ненависть, маленький ад.

— Застрелить ли мне его? — мой голос понижается до шепота. — Нужно ли нам избавиться от него?

Она сильно трясет головой, провоцируя еще больше слез.

— Не надо. Не надо.

Это вынуждает меня еще больше хотеть сделать это. Возможно, мы чувствовали бы большую связь, если прошли вместе через больший ад. Иногда, когда ты сделан изо льда, огонь — это все, что ты чувствуешь. Мой палец сжимается на спусковом крючке. По крайней мере, тогда я бы сделал то, за что они меня посадили.

Мисс Уинслоу обхватывает себя руками.

— Они убьют тебя, — слова вырываются из нее. — Они не просто посадят тебя обратно в тюрьму. Они посадят тебя в камеру смертников.

Ее слова проникают в меня. Это симпатия. Может быть, даже какая-то форма извращенного влечения.

Я знаю, что делать с кулаком и ножом. Я знаю, что делать с болью и ненавистью. Знаю, что делать с женщиной, как быть нежным и заботливым ровно столько, сколько нужно, чтобы расслабить мои яйца. Я не знаю, что делать с мисс Уинслоу.

— Пойдем, — говорю я, достаточно грубо в этот раз.

Разве мы не пара? Каждый из нас намерен спасти другого, несмотря на то, что в конце это может убить нас.

Полицейский ворчит.

Я пожалел его взглядом. Его рот набит тканью, руки в наручниках. Стоун, вероятно, издевался бы над ним.

— Прибереги силы, — говорю я мягко. — Не борись с этим, от этого только хуже. Дождись своего шанса.

Конечно, он не слушает. Он напрягает свои мускулы, борясь с такой силой, что листва дрожит над ним. Вена пульсирует у него на лбу.

— Не борись, — говорю я, но он не слушает. Они никогда не слушают.

— Пойдем, — говорю я снова. Она слушается и поворачивается в направлении, куда я киваю.

Через просвет в высоких ветвях льется достаточно солнечного света, подсказывая мне, что в том направлении есть открытая местность.

Я не могу рисковать, возвращаясь к ее машине, с полицейским автомобилем там. Я сомневаюсь, что остался напарник, ожидающий его возвращения; патрульные работают в одиночку. Но, возможно, он сообщил свои координаты, прежде чем покинул автомобиль.

Подкрепление уже в пути. Думаю, полчаса, и они будут на месте.

Знание полицейской процедуры спасало мою задницу столько раз, что я и сосчитать не могу. Мы быстрыми темпами движемся через лес, несмотря на каменистую местность. Упавшие деревья и сухие ветки мешают нашему передвижению. Она спотыкается иногда, но я всегда ловлю ее прежде, чем она соскользнет. Она такая теплая и мягкая в моей хватке. Я заставляю себя отпустить ее.

Почему она не убегает?

Очевидно, что я просто поймаю ее, но она должна знать, что я не буду убивать ее сейчас. Она моя, и я могу делать с ней все, что захочу, но также это означает, что я должен защищать ее и заботиться о ней.

Лежать с ней на земле, успокаивая ее, помогая ей дышать, было одним из самых мощных ощущений в моей жизни — мощных в хорошем смысле. Чувство внутри меня настолько огромное, что это меня пугает. А потом то, как она разлетелась на осколки подо мною, от моих прикосновений…

Я замечаю красное пятно на ее бледной щеке и хватаю ее за запястье. Ее карие глаза смотрят на меня, темные бассейны в пятнистом свете.

— Тебе больно? — я спрашиваю ее, хотя это и так очевидно.

Она качает головой.

— Я в порядке.

Кровь, стекающая по ее щеке, показывает, какая она лгунья, скручивая меня в узел. Я хочу сказать что-то утешительное, но все, что делаю, — это сжимаю крепче ее запястье.

— Если ты побежишь, ты не сможешь скрыться.

Ее маленькая улыбка.

— Я знаю.

Но я знаю, что она слышала все, что я сказал полицейскому.

Я говорил ему приберечь силы, и она слушала. Так же как она читала лекции о биографиях, я учил ее как сбежать. Как бороться. Дождись своего шанса, так я сказал. И она впитала эти знания.

Самое лучшее, что могу для нее сделать, — это оставить ее здесь. Но я не оставлю.

17 глава

Эбигейл

Он заставляет меня зайти в ручей. Ледяная вода окутывает мои лодыжки и затекает в ботинки, от холода мои ноги немеют до костей. Я пытаюсь вырваться, но он крепко сжимает мое запястье. Я дрожу. Не могу поверить, что ему не холодно без футболки. Не то чтобы я жалела его, учитывая, что он использовал свою футболку, чтобы заткнуть рот копу и завязать ему глаза.

— Куда ты думаешь, мы пойдем? — спрашивает он.

— На другую сторону.

Он трясет головой.

— Мы пойдем по ручью.

— Я не могу, — говорю я.

Он притягивает меня ближе. Кажется, он до сих пор мучается из-за раны на моей щеке, что, возможно, должно быть хорошим знаком.

Я сосредотачиваю внимание на деревьях вдалеке, что угодно, кроме его вздымающейся, сильной, с полосами грязи, груди. Сейчас, должно быть, время обеда; я могу судить об этом по наклону солнца.

С близкого расстояния он пахнет потом. Не сосной, не одеколоном, не мускусом, а простым человеческим потом.

— Наклонись.

— Что?? — Я пытаюсь выдернуть запястье из его руки, но он сжимает мои волосы в кулак и толкает мое лицо почти к самой воде. Он брызгает водой на мою щеку, от ледяного холода я зажмуриваю глаза, выплевывая воду из носа и изо рта и пытаясь вывернутся из его рук.

— Боже! — говорю я, когда он отпускает меня. Я пытаюсь отдышаться и протираю глаза.

Он изучает мою рану и одобрительно ворчит, как будто инфекция — это самая большая угроза сейчас.

Он тянет меня за руку.

— Идем.

— Я даже не чувствую ног.

Он хмурится, сдвигая свои темные брови. Затем наклоняется, обвивает мою руку вокруг своей шеи и подхватывает меня на руки.

Я оттягиваю руку обратно, борясь с его удержанием.

— Отпусти меня!

— Так ты хочешь идти? Или же у меня по-прежнему есть .357, я мог бы оставить в тебе несколько дырок, и ты могла бы плыть. Это то, чего ты хочешь?

Я обвиваю рукой его шею, чувствуя себя странно, как будто принимаю участие в собственном пленении. Но, кажется, это лучше, чем альтернативные варианты. «Не борись. Дождись своего шанса».

Наконец, он выходит на берег и опускает меня на землю, покрытую мхом. Я шатаюсь. Он встает на скалистый берег рядом со мной. Вода стремительно течет по его большим, черным ботинкам, его грудь блестит от пота.

— Снимай свои трусики.

Я смотрю на него, как на сумасшедшего. Наверное, он действительно псих за этими темными и красивыми глазами. Под всей этой грубой кожей и мощными мышцами. Он — псих, в самом сексуальном теле, которое я когда-либо видела.

Я молюсь, чтобы он просто шутил надо мной.

Он улыбается, как будто это довольно весело.

— Сделай это, или я сделаю вместо тебя. — Он берет камень, трет им подмышкой, а затем бросает в глубину леса. Затем проделывает то же самое еще с двумя камнями.

— Две секунды, — говорит он, поднимая брови в ожидании. — Сделаю ли я это за тебя? Ты же знаешь, что сделаю.

Мой желудок сжимается, но у меня нет выбора. Дрожащими руками я проникаю под юбку и снимаю трусики. Я кладу их в его протянутую ладонь.

— Спасибо, мисс Уинслоу.

Как будто я только что передала ему карандаш, чтобы закончить задание.

Он бросает их в кусты, затем подхватывает меня на руки и по ручью несет меня обратно в то место, откуда мы пришли. Мое сердце ухает в желудок, когда я понимаю, что он только что сделал, — указал ложный след для поисковых собак.

— У вас такие грязные мысли, мисс Уинслоу, — говорит он, пробираясь по воде.

Вскоре, мы проходим то место, откуда начали наш путь минут десять назад.

— Я стараюсь быть практичным, — продолжает он. — А куда ведут твои гребаные мысли?

Я ненавижу то, что он может читать меня. Я бы хотела читать его.

— Перестань называть меня «мисс Уинслоу».

— Как ты хочешь, чтобы я тебя называл? — он понижает голос и его темные глаза встречаются с моими. — Эбигейл?

Мой желудок переворачивается, когда я слышу свое имя на его губах, и смотрю в сторону. Когда он произносит «Эбигейл» — это как вторжение в мое личное пространство или что-то вроде этого, но когда он говорит «мисс Уинслоу» — это звучит, как что-то непристойное.

— Я не хочу, чтобы ты вообще как-либо меня называл.

Он фыркает, неся меня вниз по ручью, как жених мог бы переносить невесту через порог. Это ощущается почти нежно. Я должна напомнить себе, что он хладнокровный убийца.

Так почему же он до сих пор не убил меня?

«Береги силы, дождись своего шанса», — так он сказал копу. Интересно, приближается ли мой шанс — безусловно, его ноги слишком онемели, чтобы быстро бежать. И хоть он и не показывает этого, но он должен быть уставшим оттого, что несет меня; его бицепсы выпирают и напрягаются под моим весом. Жилы на его теплой, потной шее пульсируют с каждым шагом. Могу ли я истощить его за весь этот путь? Мне бы хотелось весить в три раза больше. Чтобы подорвать его силу.

Его ноздри раздуваются, пока он идет.

У него простой, прямой нос, который резко контрастирует с красотой его глаз. И он знает, как ужесточить свои черты, чтобы заставить боятся себя. На его щеках лишь тень щетины. Мне приходит на ум, что он, должно быть, побрился для побега, желая выглядеть гладко выбритым.

Некоторое время спустя, он выходит из ручья и опускает меня на землю.

— Поездка окончена, — говорит он, указывая мне через куст терновника. Он хочет, чтобы я шла первой, поэтому я и иду. Такое чувство, что мы идем несколько часов. Мои ноги болят от каблуков. Тысячи мелких веток поранили мои ноги. Мы направляемся вверх по склону вспаханного поля, затем через еще одно, но ни фермера, ни копов на нашем пути. Что ж, они ищут в другом направлении, если вообще ищут.

Я осознаю, что не могу рассчитывать на власти. Они не смогли обеспечить мне безопасность в тюрьме. Почему я должна ожидать, что они спасут меня сейчас?

Мне придется самой спасть себя.

Грейсон, кажется, знает, куда он идет. Пока мы с трудом передвигаемся, я чувствую, что он прислушивается к ветру, отдаленным звукам.

Это то, в чем он превосходен: тип боя. Не между странами, а между солдатами. Между сторонами.

Мы идем через холм, и я вижу впереди дорогу. Мой пульс подскакивает.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — говорит он, ведя меня вниз по ухабистой, заросшей сорняками дороге, к обочине, усыпанной мусором.

— Ты хочешь маякнуть кому-то? Вперед, и это будут их похороны.

Он поднимает бутылку из-под виски и несет ее в правой руке, левой рукой держит мою руку.

Я думаю, это один из способов заполучить машину.

Слышу автомобиль, который приближается сзади, и перестаю дышать.

— Даже не думай о том, чтобы смотреть, — говорит он, едва я собираюсь сделать это. Маленькая машина серебряного цвета проезжает мимо. И затем тишина. Он заставляет меня поднять стеклянную бутылку из-под содовой. В ней полно муравьев. Дальше по дороге он находит кусок резины, вероятно, от грузовой шины, и тоже подбирает ее. Он указывает на упавшее дерево, недалеко от обочины дороги. Тени удлинились. Скоро стемнеет.

— Садись.

Я сижу, пытаясь обдумать свои действия. Если я кому-то маякну или буду размахивать руками, прося о помощи, пристрелит ли он их тогда на самом деле? Грузовик приближается.

— Глаза в пол, рычит он. — Веди себя естественной.

Веди себя «естественнО». Это наречие, мудак, думаю я, но не произношу это вслух. Кажется, он получает извращенное удовольствие, когда я исправляю его грамматику. Интересно, насколько он делает это нарочно, чтобы вывести меня из себя?

Он присаживается рядом со мной и начинает разбивать бутылки, которые мы собрали по мере приближения грузовика. Я смотрю украдкой. Водитель говорит по телефону.

«Помогите мне», — произношу я одними губами.

Грейсон сразу начинает улыбаться глядя на грузовик. Он почти смеется. Как будто я пошутила. Водитель встречается глазами с Грейсоном и сворачивает мимо, болтая по телефону. Моя надежда медленно тает.

Затем, он хватает мое запястье железной хваткой. Моя кровь холодеет. Он говорит сквозь зубы:

— Ты не сделаешь что-то вроде этого, — он дергает меня за руку. — Поняла? Ты не можешь.

Кажется, он почти встревожен, как будто я выскочила на проезжую часть вместо того, чтобы идти за помощью.

Я смотрю на него вызывающе, стараясь сохранять спокойствие, несмотря на бешено колотящееся сердце.

— Я главный, а ты — нет. И чем раньше ты привыкнешь к этому, тем лучше для тебя.

Я удерживаю взгляд.

Он выглядит почти печально.

— Дай мне свои очки.

— Нет! — мой живот скручивает в узел.

— Сейчас же! — рычит он.

— Я не могу, — я говорю это с болезненным чувством, хотя знаю, что это правда. Иногда ты выживаешь, подыгрывая и привыкая к вещам. Но мне нужны мои очки, чтобы читать, различать лица. Чтобы защищать меня. Прятать меня. Они нужны мне.

Он ждет.

Инстинктивно я кладу свободную руку на очки, чтобы потрогать их.

— Пожалуйста, — он хватает меня за запястья, я выворачиваю руки, пытаясь высвободится.

— Нет!

— Прости, — спокойный как гранит, он тянется свободной рукой за очками.

— Только не мои очки! — прошу я, пока он стягивает их с моего лица.

— Ты думаешь, они защищают тебя, но это не так, — говорит он. — Ты думаешь, кто-то там мог бы спасти тебя, но это не так. Они никогда не помогут тебе. Люди там не могут защитить тебя. — Он кладет очки на землю и поднимает большой камень.

— Нет! — я задыхаюсь, когда он разбивает камнем оправу и линзы. — Я не могу видеть!

— Я могу, — говорит он. — Я единственный, кто защищает тебя сейчас.

Я всхлипываю в то время, пока он вынимает осколки стекла из оправы и вставляет их в кусок резины. Это выглядит как змея, усеянная акульими плавниками. Мутными глазами я вижу, как он выходит на дорогу и кладет ее. Он возвращается и тянет меня в тень под деревом. Вряд ли водитель увидит нас.

— Сейчас нам просто нужна машина, — говорит он, так, будто мы команда. Я продолжаю молчать. Мы никогда не будем командой.

Блестящий синий пикап появляется на дороге. В кабине один человек, но я плохо различаю без очков.

— Привет, — Грейсон бормочет себе под нос, когда машина проезжает по его ловушке. Хлопок от лопнувшей шины и водитель съезжает на обочину. Взяв меня за руку, Грейсон тянет меня за собой.

— Ты произносишь одно гребаное слово или делаешь что-то, и тогда кто-то умирает. Усекла?

Не кажется, что он ждет ответа, поэтому я и не отвечаю.

Я чувствую себя голой. Без очков и без трусиков. Он хочет, чтобы я была беспомощной. Думаю, у него это хорошо получается. Но он не знает меня. И я никогда не привыкну к этому.

Мы быстро достигаем парня на обочине дороги. Теперь я могу лучше его видеть. Я могу видеть на среднем расстоянии, не далеко и не близко. Я вижу, что передняя шина полностью спущена, а остальные в порядке.

— Нужна помощь? — спрашивает Грейсон.

Мужчина бросает взгляд на Грейсона, выпрямляется и смотрит искоса.

Красивое лицо Грейсона, его обаяние и самоуверенная улыбка не обдурят его.

— Нет, спасибо, — он держит бейсболку в руке, выглядя как стареющий футболист, благодаря своему крупному, пухлому телосложению и седине. И он знает проблему Грейсона.

— У вас есть запаска и домкрат? — спрашивает Грейсон.

— Да, — говорит мужчина. — У меня все в порядке.

— Отлично, — Грейсон вытаскивает пистолет. Пистолет полицейского. Он огромный и пугающий. Мужчина замирает. Его взгляд перемещается на меня, но у меня нет ответов.

— Давай телефон. Медленно.

— Я не хочу никаких проблем, — говорит парень, вынимая телефон из кармана.

— Это правильное поведение, — отвечает Грейсон, выхватывая телефон у парня, и бросая его в мою сторону.

Мои руки рефлекторно поднимаются. Рефлекс, выработанный десятилетиями. Он спасал меня от посуды, книг и прочего, что мать решала бросить в меня. Я ловлю его. Телефон по-прежнему теплый от тела парня, и мой желудок переворачивается. Такое чувство, как будто я замешена в этом, как будто я соучастник, а не жертва.

Но у Грейсона по-прежнему есть пистолет.

Мои глаза оправдываются перед парнем, но он в замешательстве. Его взгляд мечется из стороны в сторону. Он пытается понять нас. Бонни и Клайд, к этому заключению он приходит. Он думает, что я — часть этого. Нет! Нет! Я хочу кричать.

Грейсон жестикулирует с пистолетом в руке.

— Теперь снимай рубашку и брось ее моей женщине.

Моя женщина. Неверие прокатывается через меня.

Мужчина расстегивает свою голубую клетчатую рубашку, глядя на меня с опаской, бросает ее мне.

Я ловлю ее, качая головой быстро и неистово.

Я не его женщина. Нужна помощь.

Он выглядит смущенным, напуганным. Возможно, злым.

— Где твой домкрат? — рявкает Грейсон. Мужчина бормочет, что он находится сзади. Грейсон снова указывает пистолетом: — Иди и возьми его. Нам нужно сделать кое-что. Оказывается, мужчина должен еще выполнить какую-то работу. Грейсон предприимчивый преступник, он заставляет мужчину заменить шину для нас. Мужчина делает это очень эффективно. Он поднимает грузовик домкратом и выкручивает шины. У него есть все необходимые инструменты. Он относится к работягам.

Я чувствую себя идиоткой, стоя и ничего не делая. Но все идеи, которые приходят мне в голову, в состоянии скорее ухудшить ситуацию, чем наоборот. Только одна машина проезжает мимо за то время, пока он меняет шину. Она замедляет ход. Возможно, водитель хочет остановиться, но Грейсон просто скалит на него зубы, как будто все в порядке. И машина сдает назад. Это как сон. Или кошмар.

К тому времени, когда мужчина заканчивает работу, становится темно, его голая грудь обливается потом. Грейсон показательно проверяет герметичность болтов. Затем он кивает.

— Убирайся отсюда.

Мужчина смотрит на него с недоверием.

— Иди, — говорит он. — Газовая станция в нескольких милях отсюда, вниз по дороге. Не могу сказать, что она будет открыта к тому времени, как ты доберешься до нее, но…

Тремя быстрыми шагами парень отступает назад. Я не хочу, чтобы он уходил, чтобы оставлял меня снова наедине с Грейсоном.

Мужчина поворачивается и бежит. Он определенно был футболистом, лет двадцать назад. Он так бежит, как будто пытается что-то предпринять. Не похоже на правду, что он напуган.

Любой бы испугался. Большой, крепкий парень в ужасе от Грейсона.

Ужас и отчаяние бьют ключом внутри меня.

Он подмигивает.

— ФБР не узнает, что было на самом деле. Помогала ли ты мне все это время, мисс Уинслоу? Может, ты моя тайная любовница?

Я бросаю в него телефон, который он естественно ловит. Одной рукой.

— Я никогда не прикоснусь к тебе, — говорю я.

— Прикоснешься.

В этом нет никакого триумфа. Он говорит это, будто констатируя факт. Он делает шаг вперед.

Я отступаю назад, пока не упираюсь спиной в грузовик. Я вспотела, но горячий металл почти приносит облегчение. Теплее и гораздо человечнее, чем этот зверь из плоти и крови, который сейчас маячит передо мной.

Но мне тоже есть что сказать. Что-то правдивое. И я хочу, чтобы он слушал.

— Ты можешь причинить мне боль. Можешь прикоснуться ко мне. Но я никогда и ни за что не прикоснусь к тебе. Не по собственному желанию.

К тому моменту, как я заканчиваю говорить, меня всю трясет. Слезы снова накатывают, но мне все равно. Они не сделают меня слабой. Я знаю, что такое настоящая слабость. Я видела, как она приходит с принятием наркотиков и трахом с грубыми мужчинами, чтобы получить дозу.…

Я видела, как она умирает. Этого никогда не случится со мной. Никогда.

Он дотягивается до моей щеки, до той, которая без пореза. Нарочно? Я не знаю. Большим пальцем он прокладывает путь от моей брови вниз до виска. Места, которых он не мог коснуться, пока я была в очках. Как будто он изучает мое лицо, запоминает его. Внутри моей груди все вспыхивает, но я продолжаю сохранять хмурое выражение лица.

— Итак, я могу прикоснуться к тебе? — спрашивает он нежно. — Но ты не будешь касаться меня?

Мой голос дрожит.

— Я не говорила этого.

— Разве? — Его рука скользит ниже, вниз по моей шее. Несмотря на жару, моя грудь и руки покрываются мурашками.

Костяшками пальцев он поглаживает кожу над моей ключицей. Я сжимаю руки в кулаки по бокам. Опасаясь его дальнейших действий.

Он продолжает опускаться ниже, пока его руки не касаются моей груди.

А потом, что мне делать? Плакать? Кричать? Здесь некому меня услышать. Парень из машины исчез за горным хребтом.

Я позволяю моим глазам закрыться.

— Прекрати.

— Ты не хочешь этого, — его тон разговорный.

— Я ненавижу тебя!

— Тогда чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты умер. Я хочу причинить тебе боль. Я хочу, чтобы ты отпустил меня.

Он тихо смеется, и я чувствую его дыхание на моем лбу.

— В этой последовательности?

Мои зубы сжимаются.

— Выбирай!

— Знаешь, что я думаю, Эбби? Я могу называть тебя так, правильно? Звучит мило. Как ты.

Он сгибает руку и нежно, едва касаясь, проводит пальцами по моему кашемировому свитеру. Он сжимает мое бедро, как будто мы танцуем. И мы танцуем. А его слова — это дурацкая песня.

— Я думаю, ты хочешь исправить меня. Это то, что ты делала в тюрьме. Это то, что ты делаешь сейчас. Но дело в том, Эбби, что это не работает. Ты не можешь исправлять людей. Ни этим дерьмовым написанием заданий, ни чем-либо еще.

— Они не дерьмовые! — выплевываю я, потому что да, он может отнять мою свободу, но он не может отнять то, что я знаю. Или то, чему Эстер научила меня. — Для некоторых парней там было важно иметь возможность рассказать свои истории и быть услышанными. Рассказывая наши истории, мы исцеляемся и становимся цельными, — добавила я, повторяя как попугай, слова Эстер.

Его красивые губы изгибаются в язвительной улыбке. — Это действительно то, что ты думаешь?

— Да, — говорю я.

Его голос выравнивается.

— Некоторые люди никогда не исправляются, — говорит он мне. — Некоторые раны никогда не залечиваются. Никогда.

18 глава

Грейсон

Она прислонилась к противоположной двери. Ее волосы свисают вниз из пучка на голове, лицо перепачкано грязью и кровью. Она сняла свой милый свитер, чтобы использовать его в качестве подушки, когда мы сели в машину. Ее красивая блузка порвана и пропитана потом. Но она все равно выглядит красиво. И печально. Трудно следить за дорогой. Я хочу остановить грузовик и просто смотреть на нее, упиваться зрелищем, так чтобы никогда не забыть.

Это не было бы проблемой. Даже когда я закрываю глаза на секунду, останавливаясь перед знаком «Стоп», я вижу ее лицо. Она запечатлелась в моем сознании, ее хрупкое тело, аккуратные черты лица. А ниже… огненный центр.

Что сделало ее такой приспособленной и храброй перед лицом угроз и насилия?

Есть что-то. Я не знаю что, но что-то сделало ее такой.

— У тебя есть парень?

Она смотрит на меня мрачным взглядом.

— Да.

Моя кровь кипит, хотя я не знаю, что заставляет меня ревновать к какому-то неопытному бухгалтеру, который ходит в церковь по воскресеньям. Это единственный тип мужчины, с которым я ее вижу.

Ложь.

Я могу видеть ее рядом с собой. Под собой. На мне, с этой ее маленькой, упругой грудью, которая трясется, когда она объезжает меня. Но это только секс, и я давно понял, что нельзя доверять своему телу. Возбуждение. Физиологическая реакция. Кто угодно может тереться об меня, трахать меня и до тех пор, пока они делают это правильно, я буду получать оргазм. Это не значит, что я не хочу убить их.

— Он, должно быть, волнуется? Ты обычно уже дома к этому времени? Готовишь ему ужин?

Она поджимает губы на короткое мгновение.

— Мы не живем вместе. Я живу на территории кампуса.

— А он живет где? Не в кампусе?

— Он… да, он живет за пределами кампуса. Он живет… с родителями.

Сомнение проходит через меня, вместе со значительной дозой облегчения.

Несмотря на это, почему так важно, есть ли у нее парень? То, что какой-то хромой осел ждет дома, не имеет никакого значения. Но груз, свалившийся с моей груди, доказывает, что это все же имеет значение.

— Нет никакого парня, — говорю я.

Она сердито смотрит на меня, доказывая тем самым, что я прав.

— Есть.

Боже, она такая дерьмовая лгунья. Я люблю это. Я хочу смотреть, как она лжет обо всем. Хочу смотреть, как она делает все, что угодно.

— Обрезанный или нет?

Ее рот изумленно открывается. Она закрывает его и затем снова открывает. Ничего не выходит.

— Он… он…

— Он обрезанный.

— Нет! Он на третьем курсе специальности массовые коммуникации. Он президент исторического общества. У него каштановые волосы и… веснушки.

Я фыркаю.

— Я думаю, ты знаешь такого парня, может, ты даже была немного увлечена им. Но ты не встречаешься с ним. И ты, определенно, не трахаешься с ним.

Ее глаза сужаются.

— Не каждый думает о… сам понимаешь.

— Сам понимаешь. Вот как ты называешь секс?

Теперь я уверен, что у нее нет бойфренда. На самом деле… она девственница? Потому что, черт, это довольно невинно. Впервые с ней, волна беспокойства проходит через меня. Что, если она слишком невинна?

Что, если я разрушу ее?

— Будь конкретна, мисс Уинслоу. Как будто ты не думаешь об этом?

Она заливается краской от груди до щек.

— Прекрати делать вид, что ты знаешь, о чем я думаю. Ты ни черта обо мне не знаешь!

Я удивлен резкостью ее слов. Я снова смотрю на нее. Вся разрушенная и возбужденная, и грязная, голова покоится на пассажирском окне, волосы запутались вокруг ее плеч, выбившись из аккуратного пучка. Есть что-то естественное в ней, когда она так выглядит.

«Ты ни черта обо мне не знаешь», так она сказала.

Мои вопросы просто заставляют меня жаждать ее. Это ощущается как физический голод, как жажда, как жгучее желание, так глубоко, что я даже не знаю, как погасить его. Я могу только заставить ее говорить, заставить ее кричать, сделать ей больно, и надеюсь, что этого достаточно.

— Ты хорошая девушка. Спокойная. Благодетельная. Чего тут не знать?

Реверсивная психология. Это неловко и глупо, но когда ее глаза встречаются с моими, я думаю, что, возможно, это не так уж и глупо.

— Безупречная мисс Уинслоу, — дразню я.

— Может быть, ты не единственный убийца в этом грузовике. Как насчет этого?

Я фыркаю.

— Ты забыла один раз покормить свою золотую рыбку?

Эбби смотрит на задние фары впереди идущей машины, погрузившись в свои мысли, губы плотно сжаты.

Я снова смотрю на дорогу. Еще в детском доме я один раз забыл покормить двух моих золотых рыбок, и они умерли. Я плакал и неделями чувствовал себя дерьмово.

После того как меня забрали, сидя в подвале, в моем углу возле металлического шкафчика, я ногтем царапал рисунки на полу, в то время как Стоун и старшие парни играли в карты или еще что-то, а я думал о тех рыбах и по-прежнему чувствовал себя дерьмом. Но затем мы слышали шаги возле двери, и, если это было не время еды, то мы знали, что сейчас будут выводить одного или двоих из нас.

Или хуже, звук машины Дормана за окном, означающий, что меня вызовут и все начнется. Тебя заставляют есть конфеты с наркотой, затем одевают в жуткую одежду: костюм моряка, короткие брюки и рубашку. И я думал о тех рыбках, которые не видят и не чувствуют ничего их огромными мертвыми глазами, и я завидовал им. Как долбаный идиот, завидовал каким-то мертвым золотым рыбкам. Плавающим по кругу над этим глупым маленьким замком, купленным мною на мои сбережения, когда я был свободным ребенком.

Я смотрю на часы на приборной панели. Прошел уже час, как мы забрали машину, и я собирался сменить ее к этому моменту, но у Эбби что-то на уме, и она хочет выплеснуть это. Когда она хочет что-нибудь сказать, ее брови немного сдвигаются. Она делала так и в классе. Парни никогда не замечали этого и продолжали разговаривать, когда у нее было такое выражение, но я никогда так не делал. Я интересуюсь тем, что, черт возьми, она должна сказать.

И как раз когда я думаю, что она изменила свое мнение о том, что ей нужно было сказать, она заговорила:

— Я позволила человеку умереть. — Ее голос звучит немного хрипло, и она продолжает: — Я стояла и смотрела на него.

Я должен следить за дорогой, но прикован к ее ненависти, к ее красоте и к полной беспомощности рядом со мной. И сейчас она рассказывает мне секрет.

— У него была передозировка наркотиками, — она продолжает. — Весь в пене. Мама сказала мне позвонить в 9-1-1. Медики могли спасти его. Не было слишком поздно, ты понимаешь?

— Да, — говорю я, но знаю, что она не слышит. Ее взгляд говорит мне, что она не здесь. Этот взгляд, я действительно хорошо его узнал, будучи в тюрьме, в месте, заполненном парнями, которые проводят половину своего времени, мысленно возвращаясь в их прошлое. Теперь мне необходимо чтобы она продолжала говорить, гораздо больше, чем сделать мой следующий вдох. Я смотрю на темноту за пределами наших фар.

— И ты отказалась?

— Нет. Я схватила телефон как хорошая девочка. — Ее голос звучит как в трансе. — Я так старалась. Я всегда старалась. — Она делает паузу. — Я действительно старалась.

Кажется, она очень хочет, чтобы я в это поверил.

— Конечно. Дети хотят быть хорошими, — говорю я. Я не знаю, откуда это взялось, и верю ли я этому, но я отчаянно хочу, чтобы она продолжала, и она делает это.

— Я ударила по трем цифрам, только не 9-1-1, а 4-1-1. Она заставила меня позвонить, потому что она не хотела, чтобы они знали, что она была там. Она говорила: «Не говори, что я здесь. Здесь только ты, Эб».

«Эб» — это совсем не похоже на имя. Я решаю никогда не называть ее «Эб».

— И я говорила в телефонную трубку.

И она показывает, прикладывая кулак к спутанным волосам, ее глаза дикие.

— Нам нужна скорая помощь, скорее! — она умоляет. — Мой отчим, он не дышит. Ч-что? — ее голос становится немного напуганным. — В 247 Ларкин, скорее! Э-э…у него передозировка наркотиками! На его губах слюна. Как будто бульканье.

Она расширяет глаза, на ее лице появляется выражение паники, чтобы соответствовать голосу, и это вызывает что-то странное в моей груди.

— Он лежит на боку. Нет… он… Я не знаю. Убедиться, что его рот открыт? — Она смотрит на меня и быстро кивает, так как она в тот момент смотрела на свою дерьмовую мать. — Его рот.

Дрожь пробегает вверх-вниз по моей спине.

— Хорошо, — говорит она. А потом: — Он издает странные звуки. Это не нормально. Он все еще не в порядке! — она резко повышает голос. — Подождите. Оставайтесь на линии. Нет, просто поторопитесь!

Она убирает кулак от головы и кладет его на колени, предполагая, что она просто повесила трубку в тот момент. Симулированный вызов 9-1-1, который она никогда не совершала.

Она выпрямляется. Лицо непроницаемо.

— Моя мама была в истерике. Ей нужно было понюхать немного порошка, просто чтобы во второй половине дня выйти через заднюю дверь.

— А ты стояла и смотрела, как он умирает.

— Он медленно умирал. Или я не знаю, может быть, мне просто так казалось. Это было накануне моего одиннадцатого дня рождения. Я помню, потому что думала…

Она не заканчивает фразу. Желание на день рождения, которое никогда не исполнялось.

— Звуки… Его тело просто очень нуждалось в воздухе. Хрипы, но похожие на плач детеныша животного. Я сидела далеко от него, в другом конце комнаты, и было ощущение, что он знал, что я была там, и знал, что я делала, но он не мог добраться до меня. Он просто сидел там и издавал все эти звуки.

— Ты не могла рисковать, оставив его в живых.

Спустя долгое время она говорит, как ни в чем не бывало:

— Он убивал ее.

Я киваю. Избивая ее, пичкая наркотиками, возможно, развращая ее.

—Ты не могла рисковать. Это очевидно.

Она знает, что я делаю.

— Я убила его.

—Ты должна была сделать выбор.

Она фыркает, полная ненависти и насмешек, и я внезапно осознаю, что она никому прежде этого не рассказывала. Но она рассказала мне, и я не знаю, что с этим делать. Как будто она подарила мне что-то хрупкое, и я должен держать это и беречь. Я вижу ее десятилетним ребенком, спешащим в школу, удерживая свой маленький мир целым. Я вижу, как она пытается искупить это. Неся покаяние со своим бойфрендом «Воскресная школа», который даже никогда не прикоснется к ней и не даст ей почувствовать что-то настоящее. Вытягивая истории из парней типа меня, потому что она знает, как они сжигают вас изнутри.

— Эй, — говорю я. — Посмотри на меня.

Наконец она смотрит на меня, лицо, освещенное огнями приборной панели.

—Ты должна была выбрать. Иногда приходится выбирать между одной дерьмовой вещью и другой.

— Это в тебе говорит личный опыт, Грейсон?

Она снова пытается перевести внимание на меня. Она нервничает, когда я вижу ее такой. Именно поэтому я знаю, что это правда. Когда она взволнована и сердита, я вижу ее настоящую.

— Ты спасла свою мать. Вот что важно. Некоторые люди должны умереть.

— Такие, как я? — говорит она резко.

— Смерть еще не ждет тебя, Эбби.

Она отворачивается в сторону, но недостаточно быстро, чтобы успеть скрыть румянец на щеках.

— Я даже не чувствовала себя плохо после этого, — бормочет она, почти про себя. — Я всегда чувствовала себя ужасно из-за того, что не чувствовала себя плохо после случившегося, а не из-за того, что убивала его. Никогда. Это сумасшествие.

— Почему ты должна чувствовать себя плохо из-за того, что спасла мать?

Я становлюсь обозленным, потому что она не должна чувствовать себя плохо из-за этого.

— Для ребенка того возраста, спасение матери — это тоже самое, что спасение себя. Это та же самая чертова вещь.

— Не пытайся заставить меня чувствовать себя лучше, — говорит она.

— Я не пытаюсь. Я прямолинеен с тобой.

Она с ненавистью смотрит на меня, но свирепый взгляд скрывает мучение, утонувшее глубоко в ее глазах, и я чувствую вспышки паники в моем сердце, потому что терплю с ней неудачу.

Я думаю, отчаянно пытаясь найти что-то хорошее во мне никчемном, чтобы дать это ей. Что-то реальное.

— Иногда, Эбигейл, ты должна проделать чертову дыру в своей душе, чтобы выжить.

Должно быть, я веду машину как сумасшедший. Мы съехали с шоссе, но я все равно еду на высокой скорости. Я тянусь, хватаю ее и тащу через сиденье к себе.

— Большинству людей так и не суждено узнать, на что они на самом деле способны. У большинства людей нет необходимости превращаться в то, что они ненавидят, просто чтобы убедиться, что они могут сделать следующий вдох.

Должно быть, я впиваюсь пальцами в верхнюю часть ее руки, но мне необходимо почувствовать ее. Ее глаза подобны зеркалам в зеленоватом свете. Я могу видеть себя в них.

— Ты слишком быстро едешь, — шепчет она.

Я немного сбавляю скорость.

— Ты знаешь кого-то, кто не делает этого? Кто не делает плохих вещей?

Теперь она плачет. Я думаю, что это облегчение.

Это то, что я чувствую внутри, когда смотрю, как ее слезы катятся по щекам.

Я отвечаю на свой собственный вопрос.

— Ребенок, который в конечном итоге умирает. Вот кто. — Я ударяю по тормозам. Я чуть не проехал на красный свет. Мы почти пересекли линию. Держи себя в руках. Но я разваливаюсь на части.

— Куда мы едем?

Там впереди город, и я собираюсь туда. Этот грузовик уже почти выработал свое.

— Поменять машину.

Она втягивает воздух. Как-то утонченно. Я далек от утонченности.

— Ты и я, мы выживем, хорошо?

Она смотрит на меня, но, кажется, что не слышит. Темные волосы запутались вокруг ее бледного лица, покрасневшие глаза сияют.

— Ты такая чертовски красивая, — говорю я.

Загорается зеленый.

А затем я целую ее.

19 глава

Эбигейл

Слезы заполняют мои глаза. Я под водой, но все еще дышу.

Я не вижу, чтобы его глаза темнели или голова опускалась. Не вижу признаков приближающегося хищника, особенно, когда он абсолютно не выглядит как хищник. Он выглядит беспокоящимся обо мне, так, как почти никто и никогда не беспокоился. Определенно не такой человек, как он. Мужественный и сильный. Мощный. У меня перехватывает дыхание от одного его взгляда с опущенными веками. Нет времени на страх, когда его губы касаются моих. Они мягче, чем я могла себе представить. Его слова — острые осколки стекла, обвинений и угроз. Лжи. Но его губы рассказывают другую историю.

Они теплые и успокаивающие, вызывающие прилив крови к моим губам. Еще час назад я бы отпрянула от него. Ударила бы его. Но этот поцелуй говорит мне о том, что он понимает. Смерть и поцелуи. Кровь и секс. Они сплетаются вместе в темную тесьму, которую я прячу глубоко внутри. Он вытаскивает это из меня, вырывает из моего сердца, оставляя мое горло ободранным и сжатым.

Он разделяет мои губы и скользит внутрь. Момент сомнений. Впущу ли я его? Грубый звук нетерпения вибрацией передается от его губ к моим. Его рука сжимается сзади на моей шее. Он не спрашивает. Он берет. Вдыхает мой воздух и выдыхает его обратно в меня.

Он забирает мой контроль, и я могу, наконец, сдаться.

Могу, наконец, отпустить.

Грейсон трется своим языком о мой, и по моим рукам пробегают мурашки. Я не хочу, чтобы он останавливался, и он, как будто слышит мои самые сокровенные желания и усиливает хватку.

Одна рука сжимает мои волосы, другая рука на моем бедре, притягивает меня ближе.

Я теряю контроль над собой. Мысль охлаждает мой пыл.

Что я сделала? Я рассказала ему о матери. Рассказала о своем прошлом. Я рассказала ему все обо мне, как будто это не имеет никакого значения. Как будто все будет хорошо. Но этого не будет. Он собирается убить меня. Изнасиловать меня. Хотя именно сейчас, когда мой язык танцует с его, это не выглядит, как изнасилование. Смерть будет такой? Заставит ли он меня хотеть того же?

Позади нас раздается звук автомобильного гудка, и я резко отодвигаюсь назад. Его глаза, изумленные от похоти и чего-то более глубокого…

Я отодвигаю эту мысль в сторону. Он ничего не чувствует. Он животное, реагирующее рычанием и укусами. По крайней мере, так я могу понять, что он делает. Никто не любит, когда его сажают в клетку.

По крайней мере, так я могу понять, почему он причиняет мне боль.

Он нажимает на газ, но по-прежнему удерживает меня, его пальцы впиваются мне в руку. Я хнычу.

Кажется, его мысли прояснились. «Ты красивая», — сказал он перед тем, как поцеловать меня. Но сейчас он смотрит на меня так, как будто я не привлекательная. Я как незнакомка, кто-то, кого он не может до конца понять. Удивление и настороженность. Сомнение и надежда.

Самая страшная часть была не тогда, когда он приставил пистолет к моей груди, и мое сердце отбивало бешеный ритм, а именно сейчас, когда я желаю оправдать его надежду. Вера в то, что я могу. Это тот кошмар, который одолевает меня.

***

Я просыпаюсь от тряски грузовика. Моя щека отскакивает от окна. Сейчас ночь. Я уснула? Оглядываюсь вокруг и вижу, что мы находимся на парковке мотеля. Место темное и пустынное. Неоновые синий и красный цвета от знака «Свободно» отбрасывают призрачное свечение на профиль Грейсона. Мои внутренности холодеют от ужаса. Мотель означает кровать. Я и он на кровати.

— Почему мы остановились? — мой голос звучит хрипло.

— Мне нужно поспать. Ты можешь продолжать наблюдать.

Шутка. Если я увижу, что кто-то приближается к нам, то я скорее позову их на помощь, чем предупрежу Грейсона. По его сухому тону понятно, что он знает это очень хорошо. Но он все же рискует, так что, должно быть, он действительно изможденный.

Это мой шанс сбежать. Я просто должна ждать случая. Он настанет. Должен настать.

— Не задумывай ничего, — говорит он, читая мои мысли.

Слишком поздно.

— Если думаешь, что я буду сотрудничать с тобой, то ты сумасшедший.

Он смеется, низко и немного дико.

— А с чего ты взяла, что я в здравом уме?

Затем он кладет руку на мое запястье. Он тянет меня на половину своего сиденья и хватает за подбородок. Его глаза — темные омуты, бурлящие гневом, чувством вины, но больше всего — решимостью.

— Ты делаешь мне больно, — говорю я сквозь стиснутые зубы.

Его хватка на моем запястье скручивает мою кожу. Даже его рука на моем подбородке оставит синяк, если он будет продолжать удерживать ее там. Везде, где он касается меня, я горю.

Его хватка не ослабевает.

— Это предупреждение, детка. Ты знаешь, на что я способен. Я уже на исходе. Терпения больше не осталось.

Это было его терпение?

— Отпусти меня.

— Не думаю, что сделаю это. Я буду держать тебя. Даже всю ночь, — он ухмыляется немного дерзко. Я могу представить, как он использует эту ухмылку в баре, и любая женщина оказывается у его ног. Могу представить, как я у его ног, особенно сейчас. Я уже у его ног, только это не мой выбор.

Мое сердце стучит от страха, думая о кровати в номере. Я должна убраться отсюда. Он толкает меня обратно на сиденье.

— Видишь того парня в окне?

Я смотрю через освещенные окна офиса мотеля и вижу кого-то возле стойки регистрации, но больше ничего не могу разобрать. В крошечном офисе больше никого нет. Нет большого количества машин или каких-либо зданий поблизости.

Некому услышать мой крик.

— Да, — говорю я.

— Я знаю, что ты не можешь хорошо его видеть, но это всего лишь ребенок. Семнадцать лет? Восемнадцать? И он рассчитывает на тебя, что ты будешь хорошей. Ты можешь сделать это, не так ли? Ты можешь сидеть здесь мило и тихо, и тогда он не пострадает.

На самом деле, гораздо больше, чем Грейсон, угрожающий мне, меня раздражает снисходительный Грейсон. Я смотрю на него во все глаза.

Он усмехается.

— Итак, мы понимаем друг друга.

Я наблюдаю за его спиной, когда он заходит в крошечный офис мотеля и подходит к стойке. Я не знаю, что он говорит парню, но явно не свое настоящее имя или то, что он только что сбежал из тюрьмы. Находясь внутри, Грейсон должен казаться другим человеком, менее устрашающим, менее пугающим. Голова парня двигается вверх-вниз, он кивает? Смеется от какой-то обычной шутки? Он одурачил парня. Что ж, но он не одурачил меня.

Итак, мы понимает друг друга, сказал он. Но то, чего он не знает, так это то, что я построила свою жизнь вокруг чтения людей. Будучи ребенком — это был способ выжить. Шаг впереди наркоманов, с которыми общалась моя мама. Я выучила, когда надо бороться, а когда затаиться. И я собираюсь использовать те же навыки, чтобы сбежать. Я не могу убежать прямо сейчас, даже несмотря на то, что хочу сделать это больше всего. Но я уже знаю, что происходит, когда я убегаю. Ничем хорошим не закончится. Он догонит меня. Накажет. Или просто снова заставит меня кончить.

К тому же, он действительно мог бы убить того ребенка.

Я должна быть умной и не позволять страху одержать верх надо мной.

Дождусь своего шанса. У меня их не будет много. Позже, когда он будет спать, он будет уязвим.

Он возвращается и садится в машину. Его ухмылка заставляет меня чесаться от желания причинить ему боль.

— Хорошая девочка, — говорит он.

О, я определенно хочу причинить ему боль.

20 глава

Грейсон

Мне нравится, когда она злится на меня. В тюрьме она всегда казалась какой-то грустной. Сломленной, как некоторые из заключенных, отбывающих пожизненное. Но когда я заставляю ее злиться, ее глаза загораются, как фейерверки. Я смотрю, как она взрывается. Бум. Бум. Бум. Как будто она мое собственное шоу.

Комната такая маленькая и дерьмовая, как я и ожидал. Это хорошо, так как означает, что никто не будет стремиться занять соседние комнаты. Я не могу доверять ей насчет того, что она не вздумает кричать. Это было бы идиотским поступком, но животные в неволе иногда совершают идиотские поступки. Мозг отключается, и затем они полностью погружаются в панику.

Прямо сейчас она задумалась. Внимательно наблюдает за мной. Обычные люди не могут справиться с этим видом стресса. Она не только справляется с ним, она делает это впечатляюще.

Я не могу позволить себе быть под впечатлением от нее.

— Я хочу принять душ, — говорит она аристократичным тоном, как будто является королевой Англии, а я один из ее подданных.

— Ваше желание — закон для меня, — говорю я, только для того, чтобы посмотреть, как ее глаза вспыхивают снова и снова.

Я позволяю ей принять душ. Даже позволяю ей при этом закрыть дверь, что с моей стороны является подарком. Кроме того, это дает мне возможность осмотреться в комнате без ее наблюдения за мной.

Здесь только одна кровать и, к счастью, она с изголовьем, к которому я могу ее привязать.

Входная дверь закрыта на цепочку. Единственный стул как раз проскальзывает под дверную ручку, чтобы не впустить незваных гостей, и не выпустить ее.

Она принимает душ уже достаточно долго. В старом мотеле как этот, к этому времени вода уже холодная.

Я не потрудился постучать; захожу внутрь и нахожу ее свернувшейся калачиком в ванне, колени подтянуты к груди. Она издает какие-то звуки, как будто захлебывается водой. Она не захлебывается, она плачет.

Что-то странное давит на мою грудь. Внезапное и тяжелое. Я не один из тех парней, которые не переносят плачущих женщин. Мне все равно, нравится ли им это, несмотря на то, что обычно это так. Но что-то в ней, свернувшейся клубочком, как мокрый котенок, вызывает во мне желание высушить ее пушистым полотенцем и уложить в кровать.

— Что ты делаешь? — спрашиваю я ее, хотя и не ожидаю ответа. Она не отвечает.

Вода ледяная, поэтому я закрываю кран. Здесь нет пушистого полотенца, только одно тонкое. Я использую его, что бы ее высушить. Она дрожит от холода и не смотрит на меня. Ее волосы образуют тяжелый, влажный занавес вокруг лица. Это щит, но я покончил с тем, чтобы позволить ей прятаться.

Я заправляю влажные волосы ей за ухо. Поддавшись импульсу, целую ее в щеку.

Она вздрагивает, как будто я ударил ее.

Я нежно прикасаюсь к ее виску, к тому самому месту, куда приставлял пистолет, угрожая ей. Мы здесь на ночь. Она знает, что случится.

Я путешествую пальцем ниже… ниже… вниз по ее щеке, по губам. Очерчиваю линию ее профиля. Она становится двумя измерениями для меня: очертанием профиля и реальным человеком. Линия ее шеи как край, что-то, обо что я могу порезаться. Когда я достигаю вершин ее груди, она хватает полотенце и отстранятся.

— Правильно, — говорю я одобрительно. — Борись со мной.

Задняя часть шеи — это чувствительное место. Это место, где одно животное захватывает другое, нагибая его в подчинении. То место, куда я кладу свою руку. Я использую это как поводок, чтобы вести ее к кровати. Каждый шаг ощущается вынужденным и именно так мне нравится.

— Ложись, — говорю я.

Она смотрит на меня свирепым взглядом.

— Ложись, и я позволю тебе оставить полотенце.

Она колеблется, затем подчиняется, закрепляя тонкое полотенце на груди.

— Давай проясним, — говорю я, привязывая ее запястья к спинке кровати. — Если я захочу трахнуть тебя — я трахну тебя. Если я захочу, чтобы ты сосала мой член, то ты будешь сосать мой член. И, если я хочу, чтобы ты лежала здесь тихо и засыпала, то ты будешь делать и это тоже. — Но это невозможно, и мы оба это знаем.

Ее запястья крепко связаны, достаточно, чтобы держать ее руки вместе, как будто она молится, и тканью привязаны к спинке кровати. Я перемещаюсь к ее ногам и привязываю ее за лодыжку к металлической раме под матрасом. Лучше всего, если вторая нога будет свободной.

Стою и изучаю проделанную работу в то время, пока она яростно смотрит на меня. И этот рот. Этот хорошенький розовый рот с языком, который выскакивает и увлажняет губы. Даа… я столько мог бы сделать с этим ртом. Она моя, чтобы делать с ней все, что я захочу. И так трудно понять с чего начать.

С раздражением она поворачивается и сворачивается на своей стороне, подальше от меня, во всяком случае, настолько далеко, насколько это возможно со связанными руками и лодыжкой. Я пробегаю пальцем по ее руке. Это вызывает мурашки.

— Ты будешь делать вид, что тебе нравится это? — спрашиваю я.

Ее кулаки сжимаются настолько сильно, насколько это возможно. Я действительно не хочу, чтобы она притворялась. Она мне нравится такой, какая есть. Настоящая. Я думаю о библиотеке, тогда, когда снял ее очки. Насколько настоящей она себя чувствовала. Как будто мы стояли на краю чего-то.

Я хочу, чтобы она говорила, поэтому побуждаю ее.

— Может быть, если ты хорошо меня трахнешь, я отпущу тебя.

Она издает шипящий звук.

— Никогда!

— Даа… — моя улыбка медленно появляется. — Наверное, лучше бы ты осталась со мной.

Она дергает головой, и ее глаза снова делают это. Бум. Бум. Бум.

Внезапно, эти фейерверки кажутся чем-то важным. Как будто я должен сохранить их в ее глазах. Не дать им исчезнуть. Но потом она снова отворачивается от меня и ведет себя очень-очень спокойно. Я сижу на кровати рядом с ней и пробегаю пальцем вниз по жесткому, дешевому полотенцу, пока не дохожу до его конца и скольжу по вершине ее шелковистого бедра. Продолжаю следовать вниз, к ее колену, теперь двумя пальцами, наслаждаясь ее теплой, мягкой кожей, наслаждаясь тем, что она моя. Я всегда знал, что трахну ее, когда получу шанс, но, находясь с ней в этой дерьмовой маленькой комнате, это уже кажется гораздо лучше, чем я себе представлял, а я еще даже не внутри нее. Она тяжело дышит, когда я начинаю двигаться в обратном направлении.

Когда дохожу до края полотенца, скольжу рукой вверх под ним, находя изгиб ее бедра. Перемещаю руку по нему, пальцы находят ее тазовую кость.

Эбби глотает ртом воздух. Как будто ее на самом деле удивило то, что происходит.

Как будто она думала, что я был кем-то другим. Кем-то лучшим. Она надеялась, что ее класс вытащит меня из моей тьмы? Такие люди, как она, хотят видеть хорошее в таких людях, как я, и, возможно, она и дальше будет хотеть этого, но важно, что она не ожидает от меня чего-то лучшего и не надеется, что я кто-то другой. Страдание — это хотеть то, чего ты не имеешь. Страдание — это хотеть то, что имеет кто-то другой. Мне важно, что она видит, что это на самом деле. В глубине души она уже абсолютно точно знает, как мы подходим друг другу, поэтому так нервничала возле меня в классе. Несмотря на то, что мои руки были в наручниках, она знала, что когда-нибудь я ее трахну.

— Перевернись, — говорю я, потянув ее за бедро, ободряя ее перевернуться на спину.

— Не делай этого, — говорит она.

— Давай же.

Она не двигается.

— Сделай это, — говорю я.

— Зачем?

— Ты знаешь зачем, — шепчу я. Я сжимаю сильнее пальцы на ее бедре и тяну, направляя ее. Она пинает меня свободной ногой, но я к этому готов, ловлю ее ногу другой рукой и переворачиваю ее, укладывая как и где хочу.

Она смотрит в потолок. Полотенце только наполовину закрывает ее. Пульс бешено стучит на ее шее. Испуганная. Ее взгляд отсутствующий, она где-то не здесь. Я шлепаю ее по бедру.

— Эй.

Эбби игнорирует меня, как будто она не здесь. И она не здесь. Внезапно я осознаю, что она делает. Она держит какую-то маленькую часть себя подальше от меня. Я знаю все об этом.

— Посмотри на меня.

Она не смотрит.

— Я знаю, что ты делаешь, и это не работает. Это никогда не сработает. На самом деле, это работает против тебя.

— Какого черта тебя это волнует?

Мое сердце стучит как сумасшедшее. Меня это волнует, потому что волнует. Мне нужно, чтобы она слушала.

Я прикасаюсь к ее волосам.

— Ты просто не можешь сделать этого, понимаешь? Мы теперь вместе и есть несколько вещей, которые ты должна выучить, как например, ты чему-то препятствуешь, и от этого только хуже всем. Тебе. Мне. Это не то, чего ты хочешь.

Нет ответа. Она выглядит измученной и опустошенной. Именно так, как я себя чувствую. Я удерживаю руку на бедре той ноги, которой она отбивалась от меня. Я представляю, как отодвигаю ее в сторону, раздвигаю ее ноги и толкаюсь в нее. И да, она ушла куда-то, отстранилась, но я бы трахнул ее прежде, чем найду ее в том месте, куда она ушла, или прежде, чем найду какую-то недостающую часть себя, которая не пустая, не полая и не неправильная.

И внезапно я представляю что-то еще — я не знаю, то ли это изнеможение в ее глазах, то ли еще что-то, но понимаю, что я могу оказать ей какую-то помощь, которой у меня никогда не было. Это какой-то бред, но теперь я говорю:

— Ты хочешь спать? Это то, чего ты хочешь?

Она вознаграждает меня колким взглядом. Гнев. Она вернулась.

— Ответь.

Ее взгляд темнеет. Я принимаю это как ответ.

— Ты должна дать мне что-то настоящее. Как то, что ты хотела от нас в классе. Но я говорю здесь не о каком-то сочинении. Я хочу что-то от Эбби. Я хочу что-то от тебя.

Она хочет выяснить, что я собираюсь делать с этим.

— Я никогда не буду прикасаться к тебе. Никогда.

— Да, ты будешь, — говорю я мягко. — Ты будешь трогать меня, если я этого захочу.

Она должна это выучить.

— Ты не можешь меня заставить.

— Мне не придётся. Ты сама будешь делать это.

Она смотрит на меня с ненавистью, в то время как я встаю, становясь выше нее, больше не находясь на ее уровне.

Я — дьявол, который дышит на нее огнем, поглощает маленькие частицы ее души. Это ощущается дико и хорошо.

— Никогда.

Но она должна понять, что я ответственен, и нет ничего плохого в этом, и мне нужно…Что? Что-то, чтобы залатать мою разбитую душу.

Я даже облегчил ей задачу, пододвигаясь вверх, ближе к изголовью кровати. Положение, которое ставит меня между нею и ночником. Я отбрасываю тень на нее. Это кажется практически правильным. Опираясь рукой о стену, говорю небрежно, как будто я разговариваю с другом:

— Только руками. И я не буду трахать тебя сегодня.

— Делай что хочешь, потому что я сказала, что не собираюсь прикасаться к тебе.

— Но ты будешь, потому что это самый быстрый способ, чтобы мы уснули. Ты подрочишь мне и сделаешь мне хорошо — действительно хорошо. И затем поблагодаришь меня.

Я не могу поверить, что даю ей право выбора, после всего того времени, когда я представлял себе эту возможность, находясь в тюрьме. Я испытываю отвращение к себе, но это то, что я только что сказал.

Она тяжело дышит.

— Нет? Итак, я делаю что хочу? Это то, чего ты хочешь?

Тишина.

— Это твой выбор? Это ограниченное по времени предложение, и время вышло, Эбби.

Я не знаю, что происходит в ее голове, но…

Она закрывает глаза. Она выглядит несчастной.

Так намного лучше.

Я понижаю голос, как будто она дикое животное, которое я должен уговорить поесть с моей руки. Как мерзкий ублюдок в подвале. Он был реален, хоть его имя и было вымышленным.

— Это нормально — прогибаться. Ты должна понять, что ты прогнулась давно.

— Я не прикоснусь к тебе, — говорит она, и это пробуждает во мне что-то, потому что я знаю, что она будет прикасаться ко мне, и это будет лучше, чем трахать ее.

— Ты прогнулась еще до того, как это началось. Только руками.

Она связана. Она пленная, и я твердый как камень. Я могу иметь любую ее дырочку, какую только захочу, и она ни черта не может с этим поделать. Вместо этого, я нахожу дырочку, которую сам придумал, пространство между ее ладонями. Я тянусь вниз и показываю ей, что я ищу, просто чтобы показать ей. Сначала я проскальзываю двумя пальцами вовнутрь, как будто ее сложенные вместе ладони — это киска, которую я должен подготовить.

У нее затрудняется дыхание, когда я так ее касаюсь. Представляю мой член там. Возможно, она даже думала об этом, но, вероятно, не совсем так.

Я смотрю на нее сверху вниз, нежно пробегая пальцами между ее ладонями. Это чувствительное место: ее руки и мои. Теплое от нашего общего жара. Но ничто не сравнится с тем, как мой член будет себя чувствовать.

— Ты не только будешь прикасаться ко мне, поняла? Ты возьмешь меня в руки, и подрочишь мне, — говорю я ей. — И затем будешь благодарить меня.

За то, что я не трахнул ее. Она должна быть благодарна. Это было тем, что я планировал делать. Желание трахнуть ее не убьет меня, но это то, чего я действительно хочу.

— Возьми меня. Сделай мне приятность.

Она зажмуривает глаза. И это как электрическая связь из класса, которая по-прежнему соединяет нас, потому что я чувствую, как она уступает мне сейчас. Я понимаю это с порывом эмоций, которые не могу определить.

Она двигает руки ниже, к моим штанам. Я смотрю, как ее ловкие пальцы расстегивают пуговицу, и затем молнию.

— Приятно, — говорит она.

— Что? — спрашиваю я, сердце колотится.

— Сделай мне приятно. Слово «приятно», ублюдок!

О, боже. Она берет меня в руки, и я почти кончаю на месте. Ее запястья покраснели, но она по-прежнему может сжимать меня обеими руками и надавливать на мой член, и это то, что она делает. Стон вырывается из меня.

Она сжимает оба кулака вокруг моего члена и начинает дрочить мне по-настоящему. Это немного быстрее, чем нужно, даже учитывая, как я заведен. Вот насколько сильно она хочет покончить с этим. Я понимаю это. Боже, я понимаю это слишком хорошо. То, как она быстро двигает руками, напоминает мне о других руках. Жадные, цепкие руки.

Я хватаю ее за запястья.

— Не торопись.

Ее взгляд встречает мой.

— Я ненавижу тебя, — говорит она сквозь стиснутые зубы, но теперь замедляется, поглаживая, и смотрит на меня. Это чувствуется хорошо, когда я сосредотачиваюсь на ее лице, когда я остаюсь в настоящем времени, вместо прошлого. Звук ее голоса — помогает.

— Даа, дай мне больше этого сладкого разговора.

— Пошел ты! — говорит она, ее руки движутся приятными, крепкими толчками. Я смотрю на ее губы и думаю о том, как наклоняюсь и целую их. Но это было бы слишком. Слишком сладко.

— Сильнее, — я стону. Тени моего прошлого постоянно преследуют меня. И больше всего тогда, когда еще чьи-то руки на мне. Мне нужно что-то, что вернуло бы меня на землю, сюда, в эту дерьмовую комнату мотеля, с этой хорошенькой учительницей, которую мы все мысленно трахали..

— Говори еще.

— Почему бы тебе не пойти и не найти кого-то, кто бы на самом деле хотел тебя?

Я в каком-то смысле люблю, когда она такая упертая, такая сучка, когда она заставляет меня чувствовать себя так чертовски хорошо. Так что я давлю на нее.

— Я думаю, тебе нравится, как я ощущаюсь. Ты любишь это — признай!

Ее руки сжимаются, и я содрогаюсь от боли, удовольствия и внезапного отвращения. Я хочу отстраниться, отгородиться от нее.

Хочу причинить ей боль и хочу защитить ее. Сломить ее и защитить ее.

Решимость наполняет ее глаза, и от этого мой член становится гораздо тверже.

— Почему ты хочешь, чтобы я замедлила темп? — насмехается она. — Немного отчаянный от всего того времени, проведенного в тюрьме? Немного иссохся?

— Черт, — говорю я сквозь стиснутые зубы, так как ее руки движутся еще быстрее. — Даа…

Она мчит меня к финишной прямой, и она выигрывает.

— Или что-то, в конце концов, произошло? — говорит она и ее голос полон яда. — В твоей камере? Или в душе?

Бог мой, у котенка есть когти. Она использует их, и я на краю. Она режет меня в открытую. Я не могу даже сказать правильный ответ. Нет, я никогда не трахал парня. Меня никогда не трахал парень. Поэтому что это неправда, и она поймет это. Хотя меня никогда не трахали в тюрьме.

Она видит всего меня, все обо мне. Она видит мои слабые места и атакует их.

— Верни назад, — мой голос выходит настолько хриплым, что, наверное, она даже не понимает меня. — Причини мне боль, детка. Верни меня обратно.

За все то время, что причинял ей боль, оскорблял ее. За все, что я буду продолжать делать в будущем.

И она делает это, дергает мой член с такой силой, как будто завтра не существует. Это больно, но ощущается слишком чертовски хорошо, чтобы останавливаться. Я наблюдаю, как ее маленькие ручки работают яростно, полные гнева и отчаяния.

Мои яйца натягиваются. Это ощущается как взрыв в нижней части моего позвоночника, и вся лава начинает выплескиваться из моего члена.

В последнюю секунду я срываю влажное полотенце с нее, чтобы кончить в него. Я мог бы кончить ей на лицо, волосы, глаза, и тем самым сделать заявление о том, кто был здесь главным. Но, кончив вместо этого в полотенце, я сделал другое заявление. Полностью противоположное.

Она, кажется, не рассматривает это как слабость, что хорошо. Я вздыхаю с облегчением — облегчение за четыре чертовых года — когда отстраняюсь.

Она выглядит такой же раздраженной, как и в самом начале, может быть, больше, но это к лучшему. По крайней мере, она не забилась в душе с широко раскрытыми безучастными глазами, смотрящими в никуда. Я лично знаю, что это означает. До тех пор, пока она продолжает бороться со мной, она будет выживать.

Я обхожу кровать и сворачиваюсь на противоположной стороне. Я так измучен, практически не восприимчив к ее обнаженному телу, вытянутому рядом со мной. И мы заключили сделку. Мое слово должно что-то значить для нее. Я накрываю нас обоих одеялом.

На случай, если у нее есть какие-то идеи о попытке освободиться, я скольжу одной рукой под ее голову. Другую руку кладу на ее талию. И наконец, я скольжу своей ногой, поверх ее привязанной ноги, переплетая нас вместе. Даже если она будет кашлять, я почувствую это.

Нет никакой возможности для побега.

Ее кожа мягкая. Я слушаю звук ее дыхания, надеясь, что она уснет, и хочу ее как сумасшедший.

— Спасибо, — шепчет она в темноте.

21 глава

Эбигейл

Я лежу в его объятиях, обдумывая все способы, которыми я смогу сделать ему больно, как только он уснет, и как только я освобожу свои руки. Выцарапать ему глаза, может быть, ударить костяшками пальцев в его трахею. Нет необходимости забить его до смерти, просто отключить будет достаточно для побега.

Поэтому я лежу, слегка прижата его рукой и ногой. Он думает, что может удержать меня. Он не знает насколько маленькой, насколько тихой я могу быть. Так я ютилась в моей крошечной комнате с моей паршивой кошкой, слушая звук кулаков по ту сторону двери. Быть маленькой и тихой — это своеобразная форма оружия. Он никогда не узнает, откуда придется удар. Кондиционер здесь на два режима: охлаждение и выключение. Сейчас включен режим охлаждения, но мне тепло там, где он прикасается ко мне, я чувствую его теплое дыхание на моей шее.

Мои пальцы на ногах как маленькие кубики льда, и я перемещаю свою ногу под его огромную лодыжку, затем прячу вторую ногу туда же.

Он шевелится, притягивая меня ближе к себе, согревая меня, и это ощущается так хорошо, как будто кто-то на этой заброшенной земле говорит: «Позволь мне согреть тебя».

Раньше никто меня никогда не укачивал. Моя мать была либо сильно избита, либо накачана коксом, и большинство ночей она вообще меня не узнавала. Но, наверное, именно так это должно было бы ощущаться. Успокаивающе. Как будто кто-то говорит: «Я здесь».

На долю секунды я представляю, как поддаюсь комфорту его веса и теплоте его рук и ног на моем теле, как это было в лесу, но я не делаю этого — я не глупая. Я держусь настолько жестко и отстраненно, насколько это возможно. За исключением моих пальцев на ногах. Просто он такой теплый.

Интересно, у моей матери было так же? Ненавидеть и желать наркотики одновременно.

Пока это не убило ее.

Может быть, через секунду, а может, через несколько часов, я резко просыпаюсь. Все, что я знаю, — я проигрываю битву со сном. И мои глаза мокрые от слез. Но он по-прежнему обнимает меня, и его сердцебиение спокойное, как солнечный свет, он зажал мои пальцы ног между своими ногами и они, наконец-то, согрелись. Я как будто вертелась. Падала.

Как я могла смягчиться по отношению к Грейсону даже на секунду?

Медленно и осторожно я освобождаюсь от его захвата. Это как реальная версия компьютерной игры Pick Up Sticks, в которой мне нужно переместить мои конечности, одна за другой, абсолютно не побеспокоив его. Я пальцами развязываю лодыжку. Мои ноги слишком жестко приземляются на тонкий ковер. Боль пронизывает голени, взрыв белого в красной полосе моих мыслей. Беги. Убирайся отсюда.

Только руки остаются привязанными тканью к кровати. Ткань натянута, но не настолько сильно, чтобы мешать циркуляции крови. Я сжимаю запястья, чтобы через них циркулировало больше крови, напрягая мускулы, так же, как делала тогда, когда он связывал меня. Таким образом, у меня было бы больше шансов выскользнуть. Сейчас я расслабляюсь, чтобы запястья стали тоньше. Я сильно тяну их, стараясь не дергать, чтобы не разбудить его, но я безумно хочу освободиться. Он оставил достаточно места в узлах, чтобы я не проснулась с синяками, но теперь они у меня будут.

Выкручиваю руки, чтобы выбраться, стараясь не думать о том, как он промыл мой порез. О том, как он нес меня по ручью. О том, что он мог потребовать чего-то намного хуже, чем подрочить ему.

Он как будто следует какому-то своду правил, какой-то извращенной форме чести, которая мне кажется практически милой.

Но я не нахожу его милым. Не могу думать о том, как он выглядит почти уязвимым, спящий в темноте, как опасный принц, ожидающий, что его разбудят поцелуем.

Я наклоняюсь и зубами пытаюсь ослабить узел, потом тяну и кручу еще немного, морщась, так как ткань врезается мне в кожу. Постепенно я освобождаюсь.

Я практически не могу поверить в то, что мои осторожные движения не будят его, но я уверена, что прошлой ночью в тюрьме он не спал, готовясь к побегу. Он участвовал в том бунте. Он нес меня через ручей, и, может, я и маленькая, но не легкая. Затем он провел за рулем несколько часов без остановки. У него был высокий уровень адреналина на протяжении двадцати часов, и все это закончилось всплеском эндорфинов в оргазме. Он спит.

И, наконец, я освобождаюсь.

Я становлюсь на колени на полу, глядя на мои ободранные, опухшие руки, больше не привязанные к кровати. Я жду, что Грейсон распахнет глаза и засмеется свои темным, хриплым смехом и скажет мне, что это была проверка. Но нет. Он по-прежнему спит. И мое сердце сжимается, когда я смотрю, как его грудь поднимается и опускается. Он ужасный человек, но он все еще человек. Это что-то значит для меня. Это должно что-то значить, или я тоже ужасный человек.

Я нахожу свою одежду в ванной и быстро одеваюсь. Мое тело двигается как поезд, покидающий станцию — сначала медленно, затем набирая скорость. Затем разгон. Я задерживаю дыхание, когда замок щелкает. Петли скрипят еле слышно из-за работающего кондиционера. Я делаю шаг в темноту снаружи, вдыхая непревзойденный аромат ночи и сосны, и тихо закрываю за собой дверь.

В безопасности. В безопасности. В безопасности.

Мое сердце бешено колотится в груди, ликующе и испуганно. В офисе мотеля свет не горит, но я мчусь вниз и дергаю дверь. Закрыто. Интересно, тот подросток, который работал здесь, остался ли он ночевать в одном из номеров или уехал. В любом случае, я не собираюсь стучать во все двери, чтобы выяснить это. Это даст Грейсону слишком много времени, чтобы проснуться и найти меня.

Дорога длинная и пустая в обоих направлениях. Я выбираю сторону и быстро иду. Если повезет, я найду помощь. Если повезет, я буду свободна.

Я прохожу мимо заброшенного фермерского дома, никаких людей в поле зрения. Грузовик проезжает мимо, но я слишком боюсь, чтобы махать ему. Что, если водитель грузовика такой же злой, как и Грейсон? Я никому не могу доверять. Я остаюсь в тени деревьев, пока красные фонари заднего света не исчезают в темноте. Я здесь одна, оторванная ото всех.

Как будто с каждой пройденной милей, я все дальше и дальше от безопасности, и дальше от себя самой. От своей человечности. Я превращаюсь в другой тип человека, который дрочит преступникам в дерьмовых номерах мотелей, который хочет, чтобы его целовали в машинах для побега. Мне нужно убираться подальше от него, подальше от этого. И не имеет значения, убьет ли он меня. Теперь я понимаю, почему он был вынужден бежать из тюрьмы. Даже угроза смерти не удержит меня взаперти.

Я иду вдоль деревьев, на случай, если мне нужно будет спрятаться, но не захожу глубоко в лес. В прошлый раз лес не смог защитить меня. Он только порежет мне кожу. Он лишь поможет выследить меня. Нет, я собираюсь идти до тех пор, пока не увижу людей. Цивилизацию. Безопасность.

К тому времени как достигаю города, небо над горизонтом окрашивается в синие и фиолетовые полосы. Рассвет. Я бегу, спотыкаясь. Машины припаркованы по диагонали, напротив старых магазинов. Аптека. Адвокатская контора. Кому я могу доверять? Я слышу грохот грузовика. Это может быть кто угодно. Может быть, это он. Я спотыкаюсь на неровном тротуаре и падаю, задыхаясь от удара коленом. С трудом поднимаюсь. Я должна идти дальше.

Мое дыхание, будто взрыв, громко звучит в ушах. А потом я вижу его вниз по улице. Полицейский участок. Возле полицейского участка припаркован только один полицейский автомобиль, но этого достаточно. Если я доберусь туда, то буду в безопасности. Грейсон не сможет достать меня внутри этого здания. Или сможет? Сможет ли коп маленького городка выстоять один на один против Грейсона? Но он моя единственная надежда. И у него будет пистолет и, возможно, напарник. Он будет обученным и у него будет запасной вариант. У Грейсона нет ничего, кроме неистовой силы воли и изобретательности, хотя, должна признать, что эти качества привели его дальше, чем кто-либо ожидал.

Мне кажется, я слышу шорох гравия позади себя и бегу, боясь даже смотреть. Есть только здесь и сейчас. Нет прошлого. Нет будущего. Я больше никогда не смогу быть открытой и честной с кем-то еще.

Мои легкие горят. Ноги ноют от боли. Такое чувство, будто мое собственное тело удерживает меня. Он догоняет меня. Я могу слышать его. Чувствовать его.

Я ныряю между машинами на стоянке, направляясь прямиком к маленькому полицейскому участку, и это как бег через павильон смеха. Бледные облака отражаются в лобовом стекле. Эндорфины искажают мое зрение, пока все не становится каким-то нечетким и странным.

Дверь участка открывается прежде, чем я добегаю до него. Синяя рубашка — униформа. Пожилой мужчина, седеющие волосы. И пистолет. Боже, да. Наконец-то. Он завернут в черную кожу и подвязан под его животом, но это нормально. Этот мужчина… этот пистолет… все будет хорошо.

— Помогите мне, — говорю я запыхавшись. — Пожалуйста, помогите мне.

Рука полицейского опускается к пистолету. Он не вынимает его, просто удерживает руку на нем, отходя в сторону и осматривая меня. Его взгляд скользит вниз, затем обратно вверх по моему телу.

— Мисс? Что случилось? Вы в порядке?

В его голосе слышится какое-то подозрение. Ему не нравится то, что я так подбежала к нему. Это вызывает во мне смех, наполовину свободный, наполовину истерический.

— Он гонится за мной.

Глубоко посажеными темно-карими глазами он изучает улицу и припаркованные автомобили.

Никого нет.

— Мэм, вы в беде? — спрашивает коп. — Что произошло?

— Это он. Он сбежал из исправительного учреждения «Кингмен». Был бунт и… Его зовут Грейсон — Грейсон Кейн, — говорю я, вспоминая, как гордо и тщательно выводила его имя над фото.

Взгляд копа становится проницательным.

— Исправительное учреждение «Кингмен»?

— Он в мотеле, но я сбежала. Я думала, что он преследовал меня.

Коп сканирует пустой горизонт и, наконец, его взгляд опускается на мои красные, опухшие запястья.

— Входите.

Облегчение наполняет меня, когда я шагаю в прохладный участок. Запах несвежего кофе смешивается с запахом лимонного средства для мытья полов, скручивая мой желудок. Коп представился, как шериф Данхем.

Он указывает на вращающееся кресло, покрытое жесткой тканью.

— Присаживайтесь, пока я сделаю звонок.

Я следую его указаниям, мои руки трясутся на коленях. Я не уверена почему. Ведь все хорошо. Теперь я вернусь домой в… комнату с голыми стенами? В череду бесконечных уроков? Единственной вещью, которая имела смысл, было ведение газеты «Кингмен», и даже это было испорчено Грейсоном.