Завещание фараона

Часть 2. Глава 15. Послы

Атрид сам не мог бы сказать, каким усилием воли сумел сосредоточиться на государственных делах и делах города. С другой стороны, они помогали отвлечься от переживаний и невеселых мыслей о том кошмарном положении, в каком он оказался. Разве мог он позволить себе разрываться вечно между своими чувствами — любовью к прекрасной и нежной девушке, которую боготворил, и долгом царя — владыки страны, которую он сам сделал великой? Одной из тех, что определяли положение дел в Ойкумене, страны, которую ему требовалось вести средь бурных волн политики и рифов интриг. Он не имел права бросить управление Элладой, ведь в ней жила и его девушка…

Царь прекрасно видел недовольство Ипатия. Видел, что тому не по нраву отлучки правителя. Возможно — и эта мысль вызывала у Агамемнона улыбку, — если бы советник мог, то попытался бы воспользоваться ситуацией и захватить трон…

Увы и ах, ни Ипатий, ни какой другой интриган не сумел бы этого сделать. Во-первых, захватив трон Афин, он неизбежно столкнулся бы прежде всего с прямой угрозой вторжения войск Менелая, расквартированных в Спарте, а во-вторых, цари других греческих областей, что признавали власть Атридов, вряд ли бы поддержали нового афинского правителя — скорее всего, они воспользовались бы шансом вновь обрести независимость. А еще никто не дал бы узурпатору гарантии, что с Киферы не примчался бы дядюшка Агамемнона, Фиест, дабы вновь повоевать за престол.

Нет, в той каше, что заварилась бы в случае цареубийства и переворота, горе-заговорщик не только не удержал бы власть, но, скорее всего, погиб бы и сам. Процветание и благополучие придворным сейчас могло принести лишь одно — близость к царю. Его милость. Его доверие. И ничто иное.

Все это Агамемнон прекрасно понимал. Но понимал он также, что вряд ли Ипатий с восторгом воспринял известие о любви своего владыки. Молодой правитель уже жалел, что под влиянием момента поделился с царедворцем своими переживаниями. Что ж… Пока он во дворце, у Ипатия связаны руки, а когда он уходит — то сразу же идет в дом Мена и Агниппы, нигде не задерживаясь. Вряд ли Ипатий или его люди рискнут что-либо предпринять против девушки в присутствии своего государя. Им остается лишь одно: либо под любым предлогом задержать его во дворце — а он не позволит этого сделать, — либо выманить из дома Агниппу. Все же вряд ли, например, они отважатся устроить поджог или разбойное нападение посреди бела дня, в благополучном районе, на глазах соседей. А подосланный наемный убийца…

Нет, нельзя, чтобы Мена уходил на рынок. Надо будет сегодня же вечером сказать, что лучше бы ему оставаться неотлучно дома. Не продавать рукоделие Агниппы, не закупать продукты, ага…

А как он это объяснит старику? «Знаешь, я все время вам тут врал, на самом деле я царь, и поэтому есть люди, которые не хотят, чтобы твоя дочь стала царицей…»

Или… в те дни, когда Мена уходит, пусть Агниппа отправляется в гости к той же Меропе… или пусть та к ним приходит. Главное, чтобы золотоволосое чудо не оставалось одно!

Меропа будет в восторге, надо полагать. Своих дел и планов у нее, конечно, нет.

О даймос!

Псы Гекаты, в самом деле… что за ужасы он тут себе напридумывал? Ипатий, конечно, недоволен, но вряд ли настолько подл, чтобы нанимать убийц…

Хотя…

Агамемнон поднял голову от документа, лежавшего перед ним на переносном столике, и внимательно посмотрел на советника.

— Ипатий, если вдруг с Агниппой что-то случится, я казню тебя, — просто сказал он — ни с того ни с сего, как показалось придворному.

Советник побледнел и несколько раз моргнул.

— Но… за что, государь?

— Я найду за что. Истинную причину мы будем знать оба, а другим не обязательно.

Ипатий сглотнул.

С чего Агамемнон… как он догадался…

— Ты меня понял? — глаза владыки Эллады были холодны и внимательны.

Под этим ледяным безжалостным взором Ипатий только и смог что кивнуть.

— Прекрасно.

И Атрид, как будто ничего не случилось, вновь погрузился в документ. На душе его стало немного спокойнее.

Если бы еще и проблемы с любимой так же легко решались, как с трусливыми и подлыми царедворцами…

Девушка, которая была ему дороже всех на свете, за весь вчерашний вечер и все сегодняшнее утро ни разу не удостоила его ни единым взглядом. Атриду казалось, что она стала его даже бояться.

Нога к вечеру у нее почти прошла, хотя Агниппа еще слегка прихрамывала, но, стоило ему вчера зайти в ее комнату, чтобы справиться о здоровье, как девушка тут же, несмотря на боль, вскочила с кровати и чуть ли не опрометью выбежала в гостиную, к Мена.

Тот, кстати, на Атрида ничуть не сердился. Даже научил рецепту мази, что сводит ссадины за два-три дня. Старый воин заставил юношу, когда шли обратно с побережья, набрать по дороге сосновых иголок — сосны как раз очень удобно росли вдоль тропы наверх, — а потом, растерев хвою в порошок, смешал ее в равных долях с размягченным сливочным маслом — благо была корова. Этой мазью он велел Агниппе натирать три раза в день все царапины и ссадины, обещая, что от них и следа не останется, она и глазом моргнуть не успеет. А на ушибы велел прикладывать холод — с чем Атрид полностью соглашался.

Агниппа выполнила все указания Мена — и утром уже выглядела куда лучше. Агамемнон попытался сказать ей об этом, но девушка не стала даже слушать. Прошла мимо, головы не повернув.

И вот сейчас, покончив с государственными делами, владыка Эллады возвращался на западную окраину с твердым намерением объясниться с любимой.

Во всяком случае, попросить прощенья за вчерашнее.

Увы, его планам не суждено было осуществиться. Когда Агамемнон вернулся, выяснилось, что Агниппа уже уснула — учитывая, что она пережила, тут не было ничего удивительного. Поэтому они просто поужинали с Мена при свете масляной лампы, вокруг которой танцевали ночные бабочки, и под уютное пение сверчка улеглись спать.

Проснувшись, Атрид увидел уже одетого Мена в дверях.

— Пойду прогуляюсь немного, — подмигнул старик. — Поброжу, полюбуюсь морем на рассвете. Потом на рынок заверну. Вставай, Агниппа скоро проснется.

Молодой человек внимательно посмотрел на египтянина — и слегка улыбнулся.

— Спасибо, — только и произнес царь.

Мена кивнул.

— Давай. Не съест она тебя.

И вышел за порог.

Молодой человек быстро привел себя в порядок и, понимая, что при нем девушка вряд ли выйдет из комнаты, сделал вид, что уходит. Он даже вышел со двора и, пройдя до конца улицы, свернул за угол.

Он стоял, молча наблюдая, как разгорается зарево восхода над плоскими крышами квартала, как прыгают птицы у него над головой в ветвях дерева — и пытался унять суматошно стучащее сердце. О боги! Сегодня воистину решится судьба владыки Эллады…

Наконец, когда небо наполнилось чистейшей голубизной, царь, глубоко вздохнув, решительно пошел обратно. Агниппа наверняка уже встала и даже позавтракала — и сейчас, скорее всего, сидит за рукоделием.

Собака вяло брехнула ему навстречу и, приветствуя, сонно повела хвостом. Атрид невольно улыбнулся и потрепал ее за ушами. Конечно, «сторож» уже стар и ни на что не годен, и как же добры Мена и Агниппа, что не выгнали этого мохнатого бедолагу, а дали ему спокойно доживать свой век в уютной конуре и с полной всегда еды миской! Если боги будут благосклонны сегодня, то, забрав отсюда девушку вместе с ее приемным отцом, он не забудет и этого пса. Пусть на старости лет понежится в царских псарнях.

Юноша легко взбежал на крыльцо — и замер. Может, нужно было цветы принести… или…

О даймос!

Закусив губы и тряхнув головой, Агамемнон решительно открыл дверь.

Он не ошибся: из комнаты девушки действительно доносились звуки. Вот лязг ножниц, вот глухой стук крышки — видимо, Агниппа открыла и закрыла коробку с нитками.

Глубоко вздохнув, юноша подошел ко входу в горницу и, откинув занавески, шагнул внутрь.

Она сидела на аккуратно застеленной кровати, рядом со столом, и, держа в руках длинные прямоугольные пяльцы с туго натянутой тканью, вышивала. Волосы, заплетенные в две толстые косы, струились по плечам девушки в белом гиматии до самого пола — вдоль подола, обрисовывавшего колени этой невероятной красавицы…

Солнце, лившееся сквозь окно, золотило ее воздушную челку.

Атрид на мгновение замер.

О боги, как же она прекрасна…

А ссадины… их почти и не видно. Зато целебная мазь терпко пахнет сосной. И, наверное, от этого запаха так сильно кружится голова.

Агниппа, услышав, что в комнату кто-то вошел, вскинула глаза — и вздрогнула, смертельно побледнев. Заметив это, Атрид не решился войти, замерев на пороге — и тем самым отрезав ей путь к бегству.

— Агниппа, — начал он, и столько звучало в его голосе боли и мольбы, что девушка вновь посмотрела на него — с изумлением.

— Агниппа, я понимаю. Ты имеешь право сердиться на меня. Я вел себя как последний дурак. Ты чуть не погибла из-за меня… — Он глубоко вздохнул. — Слушай, тебе просто надо было велеть мне заткнуться! В конце концов, ты не обязана отвечать на мои вопросы. Я… я даже не знаю, что мне еще сказать. Я не смею просить у тебя прощения… Прошу лишь, чтобы ты не вздрагивала так, когда меня видишь. Я ведь правда не хотел ничего плохого! Дай мне шанс загладить свою вину. Я…

— Подожди. — Девушка с засиявшими от счастья глазами подалась вперед. — Подожди, Атрид! Ты хочешь сказать, что спрашивал просто из любопытства?

— Ну да, — немного растерянно ответил он.

— О-о! — Этот вздох облегчения, казалось, вырвался из самой глубины ее души. — Великие боги!

Вышивание полетело в сторону. Девушка вскочила и подбежала к юноше.

— Атрид! Я так рада! Я прощаю тебя с таким удовольствием, если бы ты знал!

В следующий миг Агамемнон почувствовал, как его шею обняли ее нежные руки, и…

И щеку обжег поцелуй!

А еще через секунду Агниппа, вся красная, словно тот самый цветок граната, уже выталкивала его прочь из своей комнаты в общую.

Атрид, не чувствуя от восторга ног, рухнул на лавку и одним глотком осушил кувшин с водой, стоявший на столе. Голова кружилась от счастья. Он знал, что теперь все будет хорошо.

А Агниппа, стоя за занавеской, тоже никак не могла прогнать улыбку со своего лица. Она ведь вчера вообразила, что Атрид — шпион Нефертити, и сердце ее разрывалось от боли. Каково осознавать, что ты любишь того, кого должна ненавидеть?

И какое же облегчение — понять, что ты ошиблась…

Она знала, что теперь все мелкие недоразумения и ссоры позади, а впереди — большое чувство…

От которого без крыльев летаешь.

Когда девушка вновь украдкой глянула из-за занавески, Атрида в доме уже не было. Рассудив, что он все-таки ушел на работу, к своим горшечникам, царевна на какое-то мгновение ощутила даже нечто похожее на досаду. Но — дела не ждали. Прихватив из угла подойник, она направилась в хлев.

Корову, в конце концов, за нее никто не подоит.

Атрид, между тем, никуда не ушел. Он считал, что успех надо развивать, но нужно выбрать для этого подходящий момент. И совершенно точно не стоит навязываться, когда тебя выталкивают из комнаты. Поэтому, рассудив, что пока нужно дать девушке немного успокоиться и осмыслить случившееся — а поцелуй, пусть и в щеку, дорогого стоит! — молодой человек решил заняться хозяйством.

Он отправился за дом, где давно валялся рассохшийся колченогий стул — видимо, оставшийся еще от прежних хозяев, — и взялся за его починку. Инструменты у Мена лежали тут же, под навесом.

Быстренько ошкурив занозистую поверхность пемзой, юноша вынул из паза сломанную ножку и, присмотрев подходящую по размеру деревяшку, с досадой понял, что у Мена в коробке осталась всего пара гвоздей — разумеется, обычных, деревянных, а не медных или бронзовых, какие использовались в хозяйстве аристократов.

Атрид знал, что запасливый египтянин хранит их целый пакет на полочке в хлеву, который исполнял также и функцию сарая, а потому, долго не раздумывая, направился туда.

Они с Агниппой столкнулись в дверях хлева, и девушка выронила подойник, полный молока. Оба едва успели отскочить.

Молоко медленно, белой лужей, растекалось по земле.

Агниппа невольно ахнула, Атрид всплеснул руками:

— Опять все из-за меня!

Он видел в глазах своего золотоволосого чуда улыбку, и потому сокрушался тоже полушутливо.

— Ты не можешь без происшествий, Атрид, — смеясь, покачала головой девушка. — Ну почему у тебя всегда что-нибудь случается?

— Нет. Только вокруг меня! — весело запротестовал юноша.

Агниппа невольно рассмеялась, но почти сразу посерьезнела.

— Как же теперь быть? — взглянула она на разлитое молоко. — Мена скоро придет. Он что-то там из него готовит обычно… А корову теперь только вечером снова можно будет подоить.

Атрид невольно улыбнулся.

— Да боги с ним, с этим молоком! Мена не обидится.

— Я понимаю, что не обидится, — кивнула девушка. — Просто он… ему для здоровья надо.

— А что с ним такое? — встревожился Атрид.

— Он каши-размазни на нем варит. Говорит, что, когда такие не поест, в желудке начинается жжение.

Юноша озабоченно нахмурился:

— А… Ему, может быть, хорошего лекаря?

— У него предписания хороших лекарей остались от прежних времен, — покачала головой Агниппа. — Он их помнит и старается соблюдать.

— Тогда и в самом деле нехорошо получилось… — пробормотал Атрид.

— А знаешь что? — оживилась девушка. — Я к соседке схожу. Она даст. Уж на кашу-то Мена хватит!

— Отличная идея! — подхватил царь. — Я с тобой?

— А пошли! — весело согласилась она.

— Значит, ты на меня не сердишься? — шутливо уточнил молодой человек.

Агниппа почему-то замерла, и в глазах ее появилось странное выражение.

— Я не могу на тебя сердиться, Атрид, — очень тихо ответила она. — Совершенно не могу…

Ветер шелестел в ветвях цветущих деревьев, подступавших к хлеву так близко, что казалось, будто в целом мире нет больше никого: лишь он, она и сад…

Атрид ощутил неповторимость момента.

— Почему? — тоже очень тихо и серьезно спросил он.

— Не заставляй меня говорить это, Атрид… — потупилось золотоволосое чудо.

«Именно сейчас!» — понял Агамемнон.

— Агниппа, я давно хотел тебе сказать… — начал он. — Видишь ли… Ты, наверное, заметила… Как лучше выразиться, не знаю…

Он замолчал. Даймос, идти в атаку на персидские сотни было легче!

Агниппа тоже молчала, не поднимая глаз. Только румянец на ее щеках то полыхал, то сменялся бледностью.

Она ждала.

Ветер шелестел листьями, качал цветущие ветви.

Агамемнон сделал над собой героическое усилие и снова заговорил:

— Ты, наверное, поняла, догадалась, что… — Юноша сбился, а потом решительно тряхнул головой. — Что я испытываю к тебе. Я люблю тебя! Теперь… Теперь можешь делать со мной что хочешь! — Атрид покаянно повесил голову. — Одно твое слово — и я исчезну навсегда из твоей жизни. Но если…

Ее легкая ладонь легла на его губы, прерывая эту сумбурную речь. Агниппа подняла голову и смотрела на него с едва заметной, нежной улыбкой.

И глаза ее светились счастьем.

Она медленно подошла к нему вплотную.

Атрид, замерев, белый, как мраморная статуя, молча глядел на нее, ожидая, что она скажет.

— Я так долго ждала этих твоих слов, Атрид, — тихо произнесла Агниппа. — Потому что для меня в целом свете тоже нет никого дороже, чем ты. Я люблю тебя!

Весь мир исчез для них. Остались только он и она. В глазах Агниппы Агамемнон читал бесконечную любовь и нежность — и невероятное, огромное счастье, которое переполняло и его самого.

Он обнял девушку и бережно привлек к себе, а Агниппа, закрыв глаза и слегка запрокинув голову, подставила ему губы для поцелуя…

С этого дня Мена стал замечать, что отношения их постояльца и Агниппы разительно изменились. Раньше девушка избегала молодого человека и очень редко разговаривала с ним, теперь же, по вечерам, когда Атрид возвращался с работы, они часто садились вместе на крылечке и болтали о сущих пустяках — умолкая, стоило Мена выглянуть к ним за двери. После ужина юноша вставал и уходил «немного прогуляться», а минут через пятнадцать, накинув от вечерней прохлады химатион[1], выходила и Агниппа — «к подруге».

Хотя никаких близких подруг у нее в округе не было — ведь вряд ли сплетницу Меропу царевна считала таковой…

Мена лишь усмехался про себя. Словно он не понимал! Старик уже серьезно подумывал, не пора ли копить на свадьбу.

Он знал, где встречаются влюбленные. Лазутчик фараона считал бы себя плохим отцом, если бы пару первых раз тайком не проследил за этими встречами. Лишь убедившись, что Атрид ведет себя с девушкой благородно и дальше поцелуев дело не заходит, египтянин стал позволять им действительно оставаться наедине. Воистину, с этим парнем его дочка находилась в полной безопасности!

Он не ошибся в нем.

Молодые люди встречались в небольшой рощице за городом, и Мена было легко различить между деревьев и красный химатион Агниппы, и белую тунику Атрида. Разумеется, старик ничего не сказал ни юноше, ни, тем более, своей приемной дочке. Да и возвращались эти голубки не вместе, а поодиночке: Агниппа раньше, «из гостей», а Атрид минут на пять позже, «с прогулки».

Причем даже первая стража, чье время от заката до полной темноты, не успевала закончиться[2]. Ну как тут ругаться?

Да и надо ли?

Агниппа просто светилась от счастья, хотя ее и настораживала тень, временами набегавшая на лицо любимого. Казалось бы, они мило сидели под деревьями, шутили и болтали обо всем на свете, обнимались и целовались… но нет-нет, и какая-то непонятная тревога и боль появлялись в его глазах. Атрид неожиданно умолкал и, закусив губы, устремлял взгляд в пустоту.

Это тревожило, а иногда и пугало.

— Ты что-то скрываешь от меня, — дня через три не выдержала девушка, мягко тронув Атрида за щеку и повернув к себе его лицо, когда он снова столь загадочно задумался. — Тебя что-то тревожит.

Молодой человек попытался улыбнуться.

— Тебе показалось.

Агниппа покачала головой.

— Ты просил не лгать тебе… а сам мне лжешь. Сюда добрались твои враги из Беотии? Они видели тебя? Угрожали тебе? — с тревогой допытывалась она.

Атрид тяжело вздохнул.

— Нет… Ничего подобного. Не волнуйся.

— Тогда что?

Агамемнон натянул на губы улыбку.

— Ты ведь тоже не все открываешь мне, золотоволосое чудо, — отшутился он. — Та пряжка драгоценная, твое прошлое… Я больше не допытываюсь ни о чем, ведь так?

Агниппа посмотрела на него внимательно и серьезно, даже строго. По ее лицу бежали тени от листьев — сквозь листву еще сочился медовый свет уходящего солнца.

— Хорошо, — очень спокойно сказала она. — Если я тебе все открою, скажешь ли ты, что тебя беспокоит?

Атрид не выдержал ее взгляда и отвел глаза. Ему мучительно хотелось узнать ее тайну, но тогда пришлось бы открыть ей и свою, признаться в том, кто он. Как золотоволосое чудо отнесется к такому?

К такой беззастенчивой, бесконечной лжи!

— Н-нет, Агниппа, не говори ничего, — тяжело вытолкнул он. — Я не хочу… не могу тебе сказать! Но поверь, ничего плохого в моем секрете нет!

— Я верю, Атрид, — печально ответила девушка, опуская взгляд. — Мне просто хотелось, чтобы между нами не оставалось недомолвок. Вот и все…

Вся душа Атрида перевернулась при этих словах. Ведь ему хотелось — до боли хотелось! — все открыть любимой, во всем признаться, чтобы… но как даже мечтать о таком?.. возвести ее на престол Эллады…

Секунду поколебавшись, юноша небрежно, как бы между прочим, спросил:

— Слышала, Агниппа, наш царь хочет жениться?

Ее лицо сразу открыло Агамемнону всю безнадежность его затеи. Носик девушки недовольно сморщился, а губы исказила неприязненная гримаса.

Презрительно передернув плечами, девушка холодно, полным отвращения голосом, обронила:

— Ну и что?

— Ничего… — печально вздохнув, убито ответил Атрид.

Да, Агниппа его любила, в этом он не сомневался, но она не любила царя. Что победит в ней, любовь или неприязнь, если она узнает?..

Атрид предпочитал не проверять.

Но и оставлять ситуацию «как есть» он тоже не мог, а потому решил потихоньку исправлять свою «царскую» репутацию в глазах возлюбленной.

Причем начать прямо сейчас!

— Ну почему ты так долго сердишься на него? — с мягким укором покачал он головой. — Никогда бы не подумал, что ты такая злопамятная! Нет-нет, не обижайся! Послушай… А вдруг ты на площади ему очень понравилась, а?

— Ага! Конечно! — зло съязвила Агниппа. — «Если б ее поступок не был глупым, я восхитился бы ею!» Какая смешная девочка Агниппа! Какая глупенькая! Ну и простим ее — от нее же ничего, кроме глупостей, не дождешься! Так?..

Глаза ее метали черные молнии. Атрид, опасаясь еще больше рассердить любимую, молчал, закусив губы.

Ну что он мог сказать? Что она и в самом деле поступила глупо, а он — действительно великодушно? Что ни в Персии, ни в Египте, ни в Ассирии царь не потерпел бы подобного?

А все эти логичные доводы — и правда то, что она хочет услышать?

Но что тогда ему сказать ей? Что, боги?..

От бессилия и нелепости ситуации слезы закипали на глазах.

Еще не хватало: великий Атрид плачет! Кому рассказать — не поверят.

— А если бы он встал перед тобой на колени и молил о прощении, как самый презренный раб, ты простила бы его? — сдавленно спросил он.

Агниппа растерялась. Она об этом уже не думала.

— Да! Нет! Ой, не знаю! Боги, Атрид, что с тобой? Что случилось?.. — испуганно сказала она и заботливо утерла со щеки любимого слезу, которую он даже не заметил. — Ну пожалуйста… не надо. Я и не думала… Боги, тебя так обидел мой тон? Прости меня, пожалуйста, прости! Извини. Я совсем не хотела обидеть тебя, дорогой мой… Любимый… Пожалуйста! Я всегда так говорю, когда злая. Но я ведь… нет, я злилась не на тебя! Обещай, что ты простишь меня! Хорошо? Я больше не буду из-за тебя злиться. Никогда! — Агниппа улыбнулась и даже головой помотала для убедительности. — Но и ты постарайся не сердить меня, ладно?

— Ладно, — убитым голосом сказал Атрид и вздохнул.

Больше всего ему сейчас хотелось напиться вдрызг.

Замкнутый круг упорно не хотел размыкаться…

Все же, несмотря ни на что, в целом Атрид был счастлив. Конечно, проблемы никуда не исчезли, но все они меркли перед любовью, что дарила ему Агниппа. Агамемнон жил их встречами в роще и разговорами наедине со своим золотоволосым чудом, а томительные часы ожидания вознаграждались нежностью, что наполняла их свидания: ласковые пожатия рук, долгие поцелуи, почти беззвучный шепот пылких клятв. А разве ради того, чтобы поносить Агниппу на руках, не стоило потерпеть день?.. В эти скоротечные два часа, что они проводили вдвоем в совершеннейшем одиночестве, Атрид отдыхал душой, забывая обо всем на свете.

Теперь он узнал, какое оно — настоящее счастье.

Разумеется, он не забывал о своем долге государя и каждый день добросовестно являлся разбирать текущие дела. И всякий раз, видя постную мину советника, с трудом удерживался от улыбки.

Спустя шесть дней после памятного разговора в роще царь, не сдержавшись, все же поддел Ипатия вслух:

— Ну что ты словно прокисшего вина хлебнул? Все никак не смиришься с моим решением?

Он сидел на царском кресле в мегароне, наполненном свежим ароматом янтаря, в той самой простой белой тунике, что подарила ему Агниппа. Свет солнца, падавший от входа, красиво блестел на каштановых кудрях молодого правителя.

Ипатий, в золотистом хитоне и красной хламиде, насупившись, смотрел на владыку Афин.

— А ты все витаешь в своих грезах, государь? — резко бросил он. — К чему только это тебя приведет!

Агамемнон и бровью не повел.

— Не знаю, Ипатий, — спокойно ответил он. — Но знаю, что Агниппа любит меня.

— И…

— И что из нее получилась бы превосходная жена и мать, а царицей она была просто рождена! — чуть повысив голос, не дал советнику и слова вставить царь. — По-моему, царское достоинство у нее в крови.

Ипатий отшатнулся, как от удара. Атрид не смог сдержать усмешки.

— Ц-царь… — советник даже начал заикаться. — Опомнись, царь… подумай! Ну, ты ее любишь, пусть так… Но ты не женишься на ней, надеюсь?

Агамемнон иронически поднял бровь, глядя на такое волнение.

— Я хочу на ней жениться, Ипатий.

Похоже, его забавляло возмущение придворного.

Аристократ как стоял, так и сел — прямо на ступени, ведущие к трону. Встряхнул головой, словно пытаясь отогнать наваждение.

Нет… Этого просто не может быть. Как? Неужели тут появится женщина, перед которой ему придется пресмыкаться так же, как и перед царем? Царица! Одно ее слово сможет обратить в ничто все его старания и ухищрения! Если царица скажет «нет», то хоть в лепешку разбейся, а ничего не сделаешь. Ведь Атрид — уже сейчас понятно! — будет во всем ей потакать. Царица, самая могущественная женщина в стране, которая повинуется только царю и больше никому — никому! — в целом свете…

Тут Ипатий совсем некстати вспомнил о Нефертити — государыне, перед которой трепетала такая страна, как Египет…

И, взяв себя в руки, поднялся со ступеней. Ему требовалось во что бы то ни стало переубедить Агамемнона.

— Царь! Понимаешь ли ты, на какой скандал пойдешь? — голос его срывался и дрожал от волнения.

— На какой? — невозмутимо спросил Атрид.

— Во-первых, чтобы стать царицей Эллады, она должна быть чистокровной эллинкой.

Царь пожал плечами.

— Она гражданка Афин.

— Но в ее жилах течет египетская кровь! «Огненная кобылица»! Скорее, рыжая кобыла-полукровка!

Эти слова вырвались у Ипатия прежде, чем он успел их осмыслить. Советник осекся — и сделал пару шагов назад, увидев выражение глаз своего повелителя.

— Что. Ты. Сказал? — ледяным тоном отчеканил Агамемнон.

Ипатий выставил перед собой руки.

— Не горячись, о царь! Выслушай! Я не хотел… просто… кобылица — это же благородная скакунья, а… Да, я всё. Я… Ведь Агниппа — обычная, никому не известная горожанка… царь… я… Да, я грубо сказал! Но я… Я — твой друг, а если ты женишься, об этом заговорит вся Эллада!

— Довольно, — жестко прервал жалкие объяснения Атрид. — Заговорит вся Эллада, да? Пусть. Всякий, сказавший нечто подобное о царице, заплатит за свои слова. Как и ты. Посмотрим, надолго ли хватит болтунов.

— Я ничего такого… царь…

И тут Атрид треснул кулаком по подлокотнику кресла.

— Хватит!.. — рявкнул он. — Я не мальчик, чтобы пугать меня подобным вздором! И я знаю законы. Женщина может быть иностранкой и греческой царицей.

— …при условии, что в ней есть царская кровь! Разве Агниппа дочь какого-нибудь царя? Или египетского фараона?

Агамемнон резко взмахнул рукой.

— Все это ерунда! Предрассудки. «Царская кровь»… Неважно! Не-эллинка может быть царицей, и этого довольно! Как я сказал, так и будет. Я пойду наперекор всем, не в первый раз!

— Но ведь ты говорил, что Агниппа царя терпеть не может!.. — ввернул Ипатий.

Агамемнон замолчал, не успев даже начать. Из него словно выдернули некий стержень. Плечи молодого правителя поникли.

В зале воцарилась тишина, которую нарушал только пересвист ласточек, доносившийся через портик.

Наконец владыка Афин вздохнул и очень тихо сказал:

— Не надейся на это, Ипатий. Я все равно расскажу Агниппе о том, кто я. Обещаю. И если она осчастливит этот дом своим присутствием, то решение о твоей судьбе я передам в ее руки: потому что расскажу и о твоих словах. Пусть решит твою участь сама! А теперь вели позвать Проксиния. Я хочу, чтобы ты в моем присутствии передал ему все дела. Больше ты моим советником не будешь. После всего я не могу доверять тебе, и… Только последний мерзавец мог так сказать о женщине — тем более, о любимой женщине своего друга и государя. Ступай за Проксинием!

— Но…

— Мне больше нечего тебе сказать. Прочь с глаз моих!

И Атрид погрузился в документы, перестав замечать Ипатия.

Пока Агамемнон наблюдал, как Ипатий передает дела Проксинию, Агниппа тоже не сидела без дела. В этот солнечный день у нее было прекрасное настроение, и девушка вышла проводить Мена до базара. Возвращаясь домой, на улице, почти дойдя до своей калитки, она столкнулась с Меропой — темноволосой черноглазой девушкой, что снабжала свежими сплетнями все окрестности. Вот и сейчас Меропа не упустила возможности поболтать.

Остановив Агниппу и обменявшись парой общи фраз, она с любопытством спросила:

— Слушай, говорят, ты замуж выходишь?

— Я?.. — покраснела Агниппа.

— Пора, пора, — покивала Меро. — Тебе ведь двадцать уже. А ему сколько?

Воспитанница Мена не смогла сдержать мечтательной, теплой улыбки.

— Ему двадцать два, — не стала больше запираться она. — Он на два года меня старше.

— Приличная партия, — солидно одобрила Меропа. — Он ведь уже месяц как у вас живет?

— Да.

— А встречаетесь вы уже дней десять?

Агниппа с невольным восхищением покачала головой.

— И откуда ты все знаешь, Меро?

Соседка усмехнулась.

— Так глаза и уши есть! И не только у меня. Вся улица знает. Значит, скоро свадьба?

— Не знаю, — снова покраснела Агниппа. — Мы еще об этом не говорили. Но, похоже, — с улыбкой добавила она, — все идет к тому.

Меропа запрокинула голову, глядя на небо, и довольно сообщила:

— Ну, значит, две свадьбы будем справлять!

— Две?..

Меропа вновь, чуть насмешливо, глянула на соседку.

— А ты разве не знаешь? Все Афины говорят!

— О чем?

— Царь хочет жениться!

— Ну и пускай! — неприязненно бросила Агниппа, сразу замкнувшись, но Меропа словно не заметила, что новая тема мало интересует собеседницу.

— И знаешь на ком?! — с азартом продолжала она. — На простой, никому не известной девушке-горожанке, совершенно не считаясь ни с чьим мнением!

— Да?.. — Агниппа приподняла бровь с холодным презрением. — Что же, она, должно быть, богата?

— В том-то и дело, что нет! — живо возразила Меропа. — Говорят, он просто влюбился в нее без памяти, как мальчишка, и за одни красивые глазки хочет сделать царицей!

— Вот как?.. — невольно поразилась Агниппа. — Я хуже думала о нем. Приятно, когда можешь изменить мнение о человеке в лучшую сторону. Но как же они могли познакомиться?

— Не знаю, — пожала плечами Меро. — Говорят, на празднике. Ну, в честь победы.

— Постой, — помотала головой девушка. — А кто? Кто говорит?

— Да все Афины! — всплеснула руками Меропа. — Разве будут люди зря болтать? Тем более про такого человека, как Агамемнон?

Агниппа лишь пожала плечами. В конце концов, какое ей дело до всех царей в мире, до их личной жизни и политики? Она больше не царевна и в скором времени, наверное, выйдет замуж за простого человека. И гори вся эта царская мишура синим пламенем!

Миновало два дня. Вечером Атрид и Агниппа, как обычно, вместе собирались отправиться в рощу за городом, и молодой человек, выйдя со двора, уже стоял на углу, ожидая девушку и наблюдая за редкими прохожими, возвращавшимися домой.

Солнце уходило за горизонт, заливая небо алым и золотым великолепием, и в остывающем воздухе разливался запах моря, а цветы боярышника и граната благоухали как никогда — пьяно и безумно…

Юноша заметил издали светлый гиматий девушки и радостно улыбнулся, но почти тут же улыбка его померкла: в конце улицы показался летящий галопом всадник на великолепном гнедом коне, и Атрид, все больше хмурясь, узнал Ипатия.

Бывший советник тоже заметил своего государя — и направился прямо к нему.

Натянув поводья, царедворец осадил своего прекрасного скакуна возле Атрида и спешился.

— О ца… — начал было он, но, заметив, как сверкнули глаза Агамемнона, быстро поправился: — Атрид! Хвала богам, я отыскал тебя!

— Я приказал не появляться здесь, — сквозь зубы процедил владыка Афин, наблюдая за приближением Агниппы. Девушка заметила, что ее возлюбленный разговаривает со знатным незнакомцем, и замедлила шаг. Их слов она пока не могла слышать.

— Ты приказал известить тебя в случае крайней необходимости! — возразил Ипатий. — Проксиний отправил меня к тебе…

— И что же случилось? — скрестил руки на груди царь и иронически приподнял бровь. — На нас снова напали персы?

— Прибыли послы, государь!

Агамемнон поморщился.

— И что? Скажи им, что я приму их завтра. Эти финикийские торгаши могут и подождать!

— Нет-нет, царь! — живо возразил Ипатий. — Это не финикийцы. Это египтяне!

Брови Агамемнона поползли вверх.

— Вот как? В таком случае отведи им покои и прими так, как подобает принимать гостей…

— Это личные послы Нефертити! И они настаивают на немедленном приеме, государь!

— Вот как! Личные послы самой Нефертити? — Правитель Эллады нахмурился. — Значит, это действительно что-то важное… Подожди!

Он быстро направился к Агниппе, настороженно замершей в отдалении.

— Что случилось? — сразу спросила она. И взглядом указала на Ипатия. — Кто этот человек?..

Атрид чуть улыбнулся.

— Старый знакомый. По Беотии, — как можно небрежней ответил он. — Милая… Прости. Тебе лучше всего вернуться сейчас домой. Я должен уйти.

Агниппа испуганно схватила его за руку.

— В такой час? Куда? Что происходит, Атрид?

— Все в порядке, любимая, — он заботливо заправил ей за ухо выбившуюся из косы прядь. — Я вернусь, как только закончу дела.

— Я буду ждать тебя на нашем месте. В роще, — стараясь скрыть тревогу, улыбнулась девушка.

— Ни в коем случае! — Атрид покачал головой. — Скоро начнет смеркаться.

— Ничего страшного, — улыбка Агниппы стала проказливой, хотя на дне глаз по-прежнему плескалась тревога. — Зато тогда ты точно нигде не задержишься! Ты ведь будешь за меня волноваться.

Царь ласково усмехнулся — и осторожно обнял Агниппу.

— Какая коварная интриганка… Прекрасный план! И все же я настаиваю — иди домой. Ты поняла?

Он отпустил любимую, только когда она кивнула, и, подойдя к уже севшему в седло Ипатию, вскочил на коня позади него.

Советник пустил жеребца в галоп.

— Я буду ждать в роще! — смеясь, крикнула им вдогонку Агниппа — и Атрид, уносимый горячим скакуном, уже ничего не мог сделать…

Ипатий остановил коня только перед ступенями царского дворца. Владыка Эллады, хмурый, как осенняя туча, спешился.

— Я поднимусь к себе переодеться, а ты передай послам, что через полчаса я приму их в главном зале.

С этими словами молодой человек быстро поднялся по ступеням и скрылся в тенях портика, где слуги уже запалили факелы, и неровный золотистый свет пламени танцевал на холодной белизне мраморных колонн.

Атрид быстро пересек полутемный зал, где поспешно зажигали бронзовые чаши светильников, и поднялся по лестнице в свою комнату.

Он и не заходил в нее с тех пор, как ушел отсюда месяц назад. Здесь ничего не изменилось — да и не могло измениться. Кто осмелится что-то трогать в комнате царя без его разрешения? Только бесшумно зашла рабыня, зажгла светильники и так же тихо, подобно тени, выскользнула из комнаты.

Атрид быстро стащил с себя простую тунику и облачился в другую, из золотистого персидского муслина, на плечи накинул короткий плащ из львиной шкуры, который скрепил на груди выпуклой золотой пряжкой. В Элладе такие плащи считались символом верховной власти — как и тонкий золотой жезл, украшенный на верхнем конце кованым листом трилистника, постоянный спутник царя на приемах, советах и собраниях народа. Сейчас, пока Атрид одевался, жезл этот, извлеченный из шкатулки, ждал владыку Эллады на столе, тускло поблескивая в мерцании светильников.

Атрид думал. Чего хотела Нефертити?.. Он вернулся в Афины с победой месяц назад. Если быть точным — месяц и три дня. Именно в тот день он встретил Агниппу… Египетский корабль преодолевает расстояние от Афин до Дельты дней за двенадцать. А там, говорят, у них есть какая-то Дорога Зеркал, по которой сообщения летят быстрее птицы. Значит, Нефертити отправили известие о его возвращении в страну практически сразу, стоило ему ступить на берег Аттики. И, видимо, получив это известие, она не тянула с организацией посольства. Конечно, отправить его к царю Эллады — это не к какому-нибудь удельному князьку гонца послать. Нужно подготовиться. А учитывая, что послы прибыли сегодня, Нефертити потратила на сборы послов всего дней семь, никак не больше. Можно сказать, солнцеподобная не теряла ни секунды. Что же могло заставить ее так торопиться? О чем пойдет разговор?

Одно несомненно — о чем-то очень важном.

Агамемнон много слышал о Нефертити, хотя лично, конечно, никогда не встречался с ней. Он понимал, что такая женщина не станет понапрасну гонять корабли через море. С Египтом он поддерживал дипломатическую переписку, но послов принимал впервые. Никаких конфликтов и споров с этой страной Эллада не имела; правда, вести, что привозили в Афины греческие и финикийские купцы, были несколько… странными. Не разделяй Элладу и Египет море, Атрид назвал бы их даже тревожными. Аменхотеп IV затеял в Фивах строительство грандиозного храма, посвященного — неожиданно! — одному из малозначительных богов, которого фараон вдруг начал выделять и превозносить чуть ли не превыше чтимого повсеместно в Египте Амона.

Жрецы и знать выражали недовольство, и Аменхотеп всю свою энергию направлял на то, чтобы усмирить их и продолжить свои реформы. В этой ситуации Египтом фактически управляла Нефертити, поскольку фараону столь приземленные дела, как политика, были малоинтересны, а знать и жрецы против царицы ничего не имели. Что же до народа, то в этой стране он вообще никогда не имел голоса.

Атрид, анализируя все это, так и не смог предположить, о чем же его могла бы попросить солнцеподобная.

Обувшись в новые сандалии с золотыми поножами, Атрид повесил на пояс из хорошо выделанной коричневой кожи меч в таких же кожаных ножнах, взял жезл и, закончив с переодеванием, посмотрел в зеркало — гладко отполированную, высокую бронзовую пластину.

Перед ним стоял царь — именно царь, а не какой-нибудь молодой человек с западной окраины Афин.

У Атрида даже выражение лица изменилось — стало более спокойным и серьезным, даже величественным. Это был уже Атрид-при-людях, владыка Эллады. Агамемнон снова влез в шкуру правителя, в которой ему всегда было одиноко и пусто — но в которой он проходил, тем не менее, большую часть своей жизни. Вот и сейчас ему предстоял долгий прием — во что-то вникать, что-то обсуждать… Это еще часа два, не меньше! А ведь Агниппа, бедняжка, ждет в роще! Боги, хоть бы она выбросила из головы эту свою нелепую идею — дождаться его там… Ночь, ветер, лес… А он вынужден сидеть здесь, в мягком кресле, в теплом мегароне — сидеть и слушать, что там бормочет посол!

При мысли об этом из груди Атрида вырвалось рычание, и он изо всех сил пнул ни в чем не повинный стул.

И в этот момент в дверь постучали.

— О царь, пора, — раздался снаружи голос Ипатия. — Сейчас придут послы.

— Хорошо, иду! — ответил Агамемнон, мгновенно согнав со своего лица все следы раздражения и озабоченности.

Он вышел из комнаты и быстро спустился по лестнице в главную залу. Ипатий следовал за ним, почтительно отставая на несколько шагов.

Своей планировкой царский дворец ничем не отличался от других домов греческих аристократов. С крыльца, пройдя через портик и широкую дверь, человек попадал в главную залу — мегарон. Здесь проходили обеды, принимали гостей, проводили праздники и торжества. Из нее направо и налево вели коридоры — в служебные помещения и в комнаты прислуги. Комнаты для хозяев и гостей находились наверху, куда вдоль левой стены вела из мегарона широкая лестница, переходящая в антресоли, что тянулись над задней, главной частью мегарона, над креслом хозяина дома. Именно на антресоли выходили двери господских комнат и малого, верхнего, зала.

С антресолей также вели коридоры в глубь дома: направо — к комнатам мужской половины, налево — женской. Послов, ожидавших царского приема, обычно отводили в специальный отдельный дом, стоявший в саду.

Сейчас мегарон царского дворца, напоенный запахом янтаря, сиял: множество золотых светилен пылали, и их свет танцевал на золотистом мраморе стен, подчеркивал контраст огромных, белых и коричневых, плит пола.

Царское кресло, стоявшее на возвышении, тоже блистало: горела позолота на резных деревянных подлокотниках и высокой спинке — и серебряные пластинки инкрустаций. Мягко мерцал мех черной африканской пантеры, покрывавший сиденье.

Атрид прошел мимо почтительно склонившихся советников и министров, поднялся по ступеням и привычно сел на трон. Чем быстрее он разберется здесь с делами, тем меньше Агниппе придется ждать его — в темнеющей роще, на ветру…

Довольно!

Сейчас — только государственные дела.

А губы ее пахнут земляникой… Такой одурманивающий запах…

Довольно!

— Позовите послов, — приказал царь.

Он сидел, величественно выпрямившись на троне, спокойно глядя со своего возвышения на зал и твердо сжимая в руке золотой жезл — символ верховной власти. За его спиной, слева, замер Ипатий.

Владыка Эллады. Как давно царедворцы не видели своего государя таким!

И вот, провожаемые Проксинием, в зал через портик вошли послы — будто осыпанная драгоценным дождем процессия, во главе которой шли двое мужчин в белых роскошных одеждах из знаменитого, тончайшего египетского льна. Оба уже в годах, оба держатся с достоинством, даже величественно. Но если один облачен в простую снежно-белую ризу, то одеяние второго украшено роскошным поясом, а нарамник золотым воротом-ускхом с инкрустациями синей смальтой.

Это были первый советник Нефертити Рунихера и верховный жрец Осириса Кахотеп. Их очень хорошо знала Агниппа!

Послы, по обычаю Египта, не доходя до царского возвышения нескольких шагов, упали ниц:

— Целуем пыль у ног твоих, великий царь!

— Встаньте, — разрешил Атрид.

Те поднялись. Рунихера вышел чуть вперед и заговорил:

— Да ниспошлют боги тебе и твоей стране счастья и благополучия, о государь великой Эллады! Слух о твоей мудрости и справедливости идет по всей Ойкумене, достиг и золотых Фив.

Агамемнон чуть заметно кивнул:

— Вам того же желаю, послы. Я тоже много наслышан о вашей мудрой и прекрасной царице. Я преклоняюсь перед ее умом и способностями. Что же заставило ее, столь могущественную, отправить вас ко мне, преодолевая все трудности, чинимые коварным морем?

— О царь! — продолжил Рунихера. — Наша солнцеподобная царица просит тебя о помощи. Из Египта сбежали двое опасных государственных преступников, и стало известно, что укрылись они в твоей стране. Более того, в Афинах. Вот их-то она и просит тебя разыскать, а затем выдать Египту.

Атрид задумчиво склонил голову и чуть хмыкнул.

— Вот как… Государственные преступники. И вот это вы посчитали настолько важным, что не пожелали ждать до завтра, но потребовали у моего советника, чтобы он оторвал меня от других дел?

Послы вновь рухнули ниц.

— Прости, великий царь! — вскричал Рунихера. — Прости, если по недомыслию мы оскорбили тебя! Однако, когда ты узнаешь, кто эти люди и что они совершили, ты, возможно, поймешь нас, владыка!

Агамемнон досадливо поморщился.

— Встаньте! — вновь бросил он. — Так кто же они?

Оба египтянина торопливо поднялись. Их слуги и рабы так и остались стоять коленопреклоненно.

— Беглецы весьма высокородны! — заговорил Рунихера, а жрец Кахотеп согласно кивал в такт его словам. — Поверишь ли, великий государь? Это единокровная сестра нашей царицы, дочь фараона-Осириса Аменхотепа III — правда, от наложницы, но все же удостоенная титула царевны. Второй преступник — ее советник. Злодеяние же, совершенное ими, столь велико, что наказание за него — смерть!

Атрид позволил себе иронически усмехнуться. Кажется, в своей жизни он уже сталкивался с чем-то подобным… Скорее всего, царевна-беглянка замышляла переворот — так же, как в свое время и его дядя со своим сыном. Вернув себе власть, он пощадил и Фиеста, и Эгиста, но Нефертити, очевидно, смотрит на такие вещи иначе.

И это ее право, конечно же.

— Так что же совершили эти люди?

— Основная вина лежит на царевне, о царь. Вина же советника в том, что он общался с ней во время ее заточения в башне, а затем помог бежать. Конечно, он воспитывал пресветлую, и как человек я его понимаю… Но как подданный — не нахожу оправдания!

Агамемнона уже начинало утомлять это хождение вокруг да около.

— Так что же сделала царевна? — позволил себе он нотку нетерпеливого раздражения в голосе.

— На это пусть тебе ответит святой отец Кахотеп, — почтительно ответил Рунихера. — В вопросах религии он более сведущ, чем я.

Жрец вновь поклонился и вышел вперед.

— Вина пресветлой в том, о царь, что она не уважила волю своего покойного отца-фараона, что тройной грех — ибо, по его завещанию, ее следовало принести в жертву Осирису, которому я смиренно служу. Какое оскорбление нанесено и великому богу, и памяти божественного Аменхотепа III этим дерзким непослушанием! Она не захотела повиноваться, отвергнув волю бога, который указал на нее как на угодную себе и сообщил об этом ее отцу — ведь фараон сродни богам и может говорить с ними! Более того, кровь царевны, обагрившая бы землю Египта, пролилась бы во имя его процветания — а девушка не пожелала отдать свою жизнь во имя благополучия своей страны! Вот! Вот в чем ее вина!

Жрец умолк.

Атрид откинулся на спинку трона. Да, не такого он ожидал. Что за дикое обвинение в естественном желании сохранить жизнь! Увы, судить он не имел права. В Египте свои законы, свое понимание добродетели и порока.

— Итак, Нефертити хочет, чтобы я приказал искать их по всей Элладе?

— Да, о великий царь, — с поклоном снова заговорил Рунихера. — И она обещает тебе за помощь двести тяжелых талантов золотом.

Агамемнон приподнял бровь. Да уж… Это уже не просто служение закону. Тут явно что-то личное.

Но для Эллады, воистину, такая сумма — огромная прибыль!

Впрочем, если беглецов и найдут, он сперва поговорит с ними — и только потом решит, выдавать их или нет. Деньги, конечно, никогда лишними не бывают, но, с другой стороны, и решают они не все.

И не все в мире ими измеряется.

— Хорошо, — вслух произнес Агамемнон. — Приметы и возраст преступников.

— Советнику уже за пятьдесят. Да, года пятьдесят два-пятьдесят три… Девушке сейчас двадцать, а когда она бежала, было всего восемнадцать! Такая порочность в таком юном возрасте… — Рунихера сокрушенно вздохнул. — Видимо, недаром говорили, что ее отметил Сетх.

— Она некрасива? — уточнил Атрид.

— Напротив! Красавица. Лишь солнцеподобной уступает красотой. Стройная, с белоснежной кожей, поскольку в этом пресветлая пошла в мать — та была эллинкой, родом из Афин. У нее высокий лоб, чуть вздернутый нос. А вот глаза — как у египтянки, черные и миндалевидные. Особая примета — рыжие волосы. Да, густые, длинные и золотисто-рыжие волосы — почему я и сказал, что она отмечена Сетхом, богом пустыни.

— Что?..

Агамемнон побледнел и всем телом подался вперед, с силой сжав подлокотники кресла. На протяжении монолога посла глаза юноши открывались все шире и шире. Вся кровь прихлынула к сердцу. Разве мог он не узнать Агниппы в этом описании?!

Но, может…

Может, он ошибся в своем предположении?

Агниппа и египетская царевна в его представлении не совмещались. Он всегда считал ее простой девушкой из Беотии — да, с какой-то тайной в душе, но…

Но чтобы эта тайна доросла до размеров государственной политики?

Посол прервался.

— Ты что-то сказал, о царь?..

— Н-нет, ничего… Продолжай. Назови мне приметы ее советника.

Рунихера покачал головой.

— О, ее советник… Я позволю себе сказать о нем несколько слов сверх внешности, государь, ибо твои люди должны знать, с каким противником им придется столкнуться.

Он был одним из знатнейших вельмож Египта и обладал одним из крупнейших состояний. Был другом покойного фараона и служил ему в качестве лазутчика и военачальника — причем был талантливейшим и непревзойденным в своем деле, о великий царь! Своим господам он предан безоглядно, но, замечу, до тех пор, пока их поступки совпадают с его представлениями о чести. Вот потому-то он и рассорился с покойным фараоном. Подумать только, государь, этот советник счел возможным судить поступки повелителя Египта!.. Ему, видите ли, пришлось не по душе, что фараон не любит свою побочную дочь! С тех пор его верность принадлежит только пресветлой. Ходят слухи, что он питал в своем сердце тайную и изменническую страсть к ее матери, наложнице фараона. Разумеется, между ними ничего не было, но лишь то, что он посмел даже поднять взгляд на одну из женщин нашего владыки, даже вздохнуть о ней — преступно!

Итак, его внешность.

Высок, сухощав, смугл. Черные волосы с проседью, черные глаза. Особая примета — у левого виска небольшой шрам. Он получил эту отметину во время войны с хеттами, прикрыв фараона от наверняка рассчитанного удара… Увы, это все в прошлом. Теперь он помог бежать преступнице.

— Да… — еле слышно прошептал царь. И потребовал то, в чем совершенно не нуждался: — Их имена! Скажи их имена!

— Агниппа и Мена, — ответил посол.

Его ответ, даже ожидаемый, прозвучал для Атрида, как удар грома. Молодой человек на долю секунды прикрыл глаза.

До какого же ужаса он довел Агниппу своими расспросами, когда она сорвалась со скалы… Значит, эти драгоценности…

— Они ничего не взяли с собой из денег и украшений?

— Ты прозорлив и мудр, о царь! Конечно. Царевна взяла с собой все свои украшения и несколько аттических талантов золотом — ту часть фиванской казны, что хранилась в ее дворце и шла на содержание пресветлой.

Агамемнон постарался сдержать улыбку.

— Вот как… Но как же Нефертити выпустила беглецов из Египта?

— За ними охотились на каждом шагу, но все напрасно! Негодяи как сквозь землю провалились! Это все из-за Мена! — не сдержал негодования советник солнцеподобной. — Он опытный воин и прекрасно умеет маскироваться. Однако на границе с Финикией их все же заметили. За ними гнались наши воины, в беглецов стреляли, но увы! Пограничный разъезд попытался остановить их, но царевна — она скакала первой — просто перепрыгнула через копья на своем коне, ну а Мена последовал за ней. Воистину, она отродье Сетха! Конь ее издох сразу же, на границе, уже на финикийской стороне — в него в последний момент попала отравленная стрела. А царевна не получила и царапины!

Атрид представил, как Агниппа скакала под градом отравленных стрел, как перелетала через копья… Сердце его защемило от боли и нежности. А ведь по ней и не догадаешься, через что ей довелось пройти. Сколько же скрытой силы и мужества в этой нежной девушке!

Сколько ей пришлось пережить…

Лицо молодого человека осталось невозмутимым.

— Я запомнил их приметы и готов помочь, — кивнул царь. — Мои люди приложат все силы к поискам. Но, полагаю, в Афинах беглецов уже нет. Вряд ли они стали бы задерживаться там, где их видели ваши люди. Вероятно, уехали в какой-нибудь другой город Эллады. В любом случае я напишу о них правителям полисов. Преступников будут искать по всей стране. Передайте мой ответ вашей солнцеподобной царице вместе с моими уверениями в почтении и уважении. Когда вы отплываете?

— Сегодня же, — с поклоном ответил Рунихера. — Сейчас. Мы не смеем медлить с ответом. Царица никогда нам этого не простит.

Агамемнон кивнул.

— В таком случае ступайте. Я немедленно пошлю гонцов к солнцеподобной, если беглецы будут найдены и схвачены. Идите. Да пошлют вам боги попутного ветра. И, как говорят у нас в Элладе на прощанье — счастливого пути и свежей воды!

Рунихера и Кахотеп поклонились в последний раз и вышли прочь из зала. За ними потянулась и их роскошная процессия.

Атрид бросил на Ипатия торжествующий взгляд. Чего же ему еще надо? Мать Агниппы эллинка, отец — фараон, Аменхотеп III, сестра — сама Нефертити. Агниппа — царевна Египта!

Но Ипатий, похоже, так ничего и не понял. Он стоял и с отсутствующим видом глядел в потолок.

На улице было уже совсем темно.

[1] Химатион — длинный треугольный женский плащ, прикалывался пряжкой на левом плече.

[2] В эти числа в Афинах (16–19 июня) время первой стражи было примерно с 19:50 до 21:45.