Злые игры. Книга 1

Глава 22

Макс, 1983

«Пятьсот гостей присутствовали на великолепном балу, устроенном в честь леди Шарлотты Уэллес ее отцом, графом Кейтерхэмом в изысканном семейном имении Кейтерхэмов — построенном в XVIII веке Хартест-хаусе. Бал задним числом отмечал день рождения леди Шарлотты — ей исполнился двадцать один год — и стал первым крупным празднеством, состоявшимся в Хартесте после трагической гибели три года тому назад графини Кейтерхэм. Граф Кейтерхэм, который в последнее время вел все более замкнутый образ жизни, вместе со старшей дочерью встречал гостей перед южным фасадом Хартеста; он был красив и держался непринужденно. Леди Шарлотта в начале этого лета окончила Кембриджский университет; по доверительной информации, ей прочат высшие баллы сразу в двух областях — экономике и политической науке; осенью ей предстоит переезд на постоянное место жительства в Нью-Йорк, где она начнет работать в „Прэгерсе“, коммерческом банке, основанном ее прапрадедом в 1872 году.

Леди Шарлотта, выглядевшая необыкновенно привлекательной в белом кружевном многоярусном платье от Ива Сен-Лорана, танцевала всю ночь напролет с друзьями, которых у нее много по обе стороны Атлантики. Ее сестра, леди Георгина Уэллес, изучающая архитектуру в Бристольском университете, также смотрелась довольно мило в красном платье с кринолином от Эммануэля; но головы всех гостей неизменно поворачивались в сторону их брата, виконта Хэдли, облаченного в настоящий фрак времен королевы Виктории. Из других членов семьи присутствовали также мистер и миссис Прэгер-старшие, мистер „Малыш“ и миссис Мэри Роуз Прэгеры и их дети: мистер Фредерик Прэгер и мистер Кендрик Прэгер, а также мисс Мелисса Прэгер, очаровательнейшая девочка с прекрасными манерами, которая сказала мне, что надеется, когда немного подрастет, поступить в нью-йоркскую Джульярдскую школу, чтобы выучиться на балерину. В целом вечер прошел необыкновенно удачно, мне удалось встретить там массу старых друзей и завести немало новых».

Это событие Дженнифер описала в своем дневнике, а потом доверительно сообщила своим читателям в журнале «Харперс энд Квин».

Тот вечер и вправду оказался необыкновенно удачным, об этом потом говорили все. Александр, казалось, получал от него истинное удовольствие и даже несколько раз танцевал, в том числе дважды с Мэри Роуз, — правда, сохраняя при этом на лице несколько холодноватую мину. Малыш, выглядевший немного подавленным, но изо всех сил старавшийся держаться бодро, танцевал все танцы подряд, по большей части с подругами Шарлотты и Георгины; Саймон Каннингхэм, новый ухажер Георгины, тоже, как и она, архитектор, заявил ей, что понятия не имел о том, что такое любовь, пока не увидел Георгину в красном платье на ступенях Хартеста; Мелиссу по меньшей мере пять мальчиков приглашали подняться с ними наверх, однако все они получили отказ; и даже Фредди вроде бы расслабился и был самую малость навеселе, испробовав отличного «Боллинжера», закупленного для праздника — в количестве, пожалуй, чрезмерном — Фредом III по его собственной инициативе.

«Хочу, — писал он Александру, принимая присланное тем приглашение на бал, — чтобы моя любимая внучка вступила во взрослую жизнь должным образом и с шиком, так что пусть это будет моим маленьким подарком ей. Я ведь знаю, что у вашего брата, фермеров, жизнь нелегкая».

Но Максу, который вел себя идеально и ни разу не отлучился из танцевального зала на такое время, чтобы успеть (по его собственным словам) выкурить сигарету с травкой, напиться или спустить с кого-нибудь трусики, праздник пришелся совершенно не по душе и с каждой минутой раздражал его все сильнее. Ему вообще в тот период не по душе было абсолютно все; он чувствовал себя одиноким, разочарованным, ему все надоело, и он совсем не представлял себе, что из него сможет выйти в жизни. Он только что с трудом сдал экзамены за среднюю школу, получив пять «троек»; никакого интереса к дальнейшей учебе у него не было, как, впрочем, и желания вообще делать хоть что-то.

Естественно, он чувствовал себя еще хуже оттого, что рядом были две яркие и одаренные сестры, каждая из которых твердо знала, чего она хочет добиться в жизни: Георгина, когда ее исключили из школы, сумела преодолеть трудную полосу (к счастью для нее, не очень продолжительную) и теперь весьма успешно занималась своей архитектурой, а Шарлотта, эта проклятая Шарлотта, блистала, как всегда, ей было уготовано фантастическое будущее, и единственное, что от нее требовалось, так это просто сделать шаг, вступить в это будущее и дальше уже только пожинать плоды.

Макс очень любил Георгину, но заставить себя любить Шарлотту ему было крайне трудно. Вечно она была права, вечно всеми командовала, никогда ни в чем не сомневалась. Он даже задавался вопросом, была ли она хоть раз с кем-нибудь в постели. По логике, должна бы, ей ведь уже двадцать один год; но представить себе это было невозможно. Наблюдая за тем, как танцует Шарлотта (она и это делала, кажется, лучше, чем остальные), Макс попытался представить ее в постели с каким-нибудь бедолагой — как она командует, что именно надо делать, как это делать, когда начинать и заканчивать, что сказать ей потом, — и от этого его настроение на время улучшилось. Да поможет Бог тому парню, который не сумеет во всем следовать ее указаниям. Макс знал, что некоторым она кажется весьма сексуальной, но сам никак не мог понять почему. Слишком уж она уверена в себе и слишком контролирует все свои слова и поступки. Георгина — другое дело, вот она действительно потрясная. Она просто излучает вокруг себя сексуальность, хотя и очень необычную. Лично на его вкус она была немного тоща, но в ее внешности было что-то хрупкое и что-то… какое? Пожалуй, что-то беспокойное, трепетное, нетерпеливое, что придавало ей особую привлекательность. Если бы она не была его сестрой, Макс вполне мог бы за ней приударить. Тут он вздохнул, подумав — как делал это раз по десять на дню, и неизменно с чувством острой щемящей боли, — что она ему вовсе не сестра. Ну или не совсем сестра.

Он до сих пор никак не мог внутренне примириться с тем, что узнал о своем происхождении. Потрясение, которое Макс испытал, когда Шарлотта в обычной для нее манере, коротко и по-деловому, словно давая горькое, но необходимое лекарство, все ему рассказала, — потрясение это оказалось для него непосильным. На протяжении многих недель после этого он не мог нормально спать. Просыпался по два-три раза за ночь от ощущения страха, потерянности, какого-то вихрем закружившего его кошмара. Чувство было такое, словно у него вдруг разом отняли всю любовь, всю обустроенность и защищенность в жизни — словом, все, что окружало его с самого детства, — и он внезапно остался на белом свете один-одинешенек.

У него не было больше матери — той, которую он помнил и знал, которую так любил и у которой сам был когда-то любимчиком. Она умерла для Макса не в ту ночь, когда ее машина разбилась на шоссе, но тем вечером, когда они сидели с Шарлоттой в гостинице в Ирландии и Шарлотта сказала, что Александр ему вовсе не отец. С того момента он вычеркнул мать из своей жизни, сознательно старался не думать о ней, прилагал все усилия, чтобы начисто стереть ее из своей памяти. Он вытащил из рамки и порвал ее фотографию, что висела у него над кроватью; выбросил из своих альбомов все ее снимки, даже те, где она была окружена другими людьми; уничтожил все ее письма к нему, которые хранил с восьми лет; продал, испытав при этом сильнейшую душевную боль, золотые часы, которые она подарила ему в день двенадцатилетия, и золотые запонки, подаренные ею, когда он поступил в Итон. Он отнес все это какому-то скупщику в Свиндоне, без колебаний согласился на смехотворно низкую цену, а потом уговорил Тэллоу поставить все эти деньги за него на скачках. Как и следовало ожидать, лошадь, на которую они поставили, проиграла, и Макс почти обрадовался: так и должно было поступить с подарками, сделанными матерью.

А потом наступило отчуждение в отношениях с отцом: они старались как можно меньше общаться друг с другом, а когда это все же происходило, то держались словно посторонние, едва соблюдая минимальную вежливость. Максу трудно было бы объяснить даже самому себе, тем паче другим, почему он испытывает к Александру такую враждебность. Он понимал, что сестры правы, что ему следует чувствовать к этому человеку симпатию, привязанность, хотя бы лояльность. Однако вместо всего этого испытывал к нему только презрение, и какая-то часть души не переставая твердила ему, что вина за все лежит на Александре. Если твоя жена спит с кем попало, ты обязан положить этому конец, а не терпеть и не воспитывать ее незаконных детей, оправдываясь тем, что ты ее любишь. Все это было так странно, так мерзко; и Макса продолжало мучить и преследовать то таинственное и непонятное, что за всем этим скрывалось.

Ему очень хотелось поговорить, поделиться с кем-нибудь, но он не осмеливался: что-то останавливало его. Претила сама мысль о том, что кому-нибудь станет известно, насколько болезненны, насколько невыносимы для него эти переживания. Макс предпочитал казаться со стороны беззаботным, сильным, непробиваемым и старался сам поверить, будто он именно такой. Он говорил правду, когда заявил, что нарочно добивался своего исключения из Итона: сделал он это отчасти потому, что ему вдруг стало невмоготу, нестерпимо в замкнутом мирке этой привилегированной школы, но прежде всего — чтобы причинить боль Александру. Он стремился отринуть от себя все, к чему Александр имел хоть какое-то отношение.

За исключением, как он и сказал тогда Шарлотте, причитающегося ему наследства. Из какого-то непонятного упрямства Макс был готов на что угодно, только бы и впредь оставаться наследником Хартеста. Он никогда не умилялся и не распускал по этому поводу слюни, как Александр, да и Георгина тоже, но ему действительно нравился Хартест: у имения был свой неповторимый стиль, а Макс это понимал и любил. Нравились ему и титул, и привилегированное положение, но больше всего ему нравились деньги. И он вовсе не собирался все это потерять только из-за того, что был, строго говоря, незаконнорожденным. Именно это слово доставляло ему самые сильные страдания. Незаконнорожденный. Всякий раз, когда оно всплывало в памяти, у Макса возникало ощущение чисто физической боли.

Вот и сегодня весь день, пока длился праздник по случаю дня рождения Шарлотты, эта боль не отпускала его. Он усилием воли загнал ее вглубь, отыскал Мелиссу и пригласил ее потанцевать. Она была довольно плотно зажата в объятиях какого-то симпатичного мальчика, но, едва услышав голос Макса, молниеносно высвободилась из них. Мелисса его буквально обожала, и это служило предметом шуток для всей семьи, но Максу доставляло какое-то странное облегчение.

Танцы закончились только в четыре часа утра; все семейство воссоединилось в полдень за поздним завтраком, состоявшим из яичницы, слоеных булочек и бессчетных чашек крепкого черного кофе.

— Какой очаровательный человек этот ваш сосед, мистер Данбар, — проговорила Мэри Роуз, обращаясь к Александру. — Он так заинтересовался моей книгой об акварелях восемнадцатого века…

— Вот уж не думал, что старина Мартин разбирается в чем-нибудь, кроме лошадей, — хмыкнул Макс. — Он и женился-то на лошади. Чего ей вчера явно недоставало, так это торбы на морду.

— Не хами, Макс, — строго заметил Александр. — Катриона очень милая женщина, она очень помогла мне… всем нам, когда умерла твоя мать.

При этих словах Макс мрачно нахмурился. Повисшую тишину нарушила Георгина, что было на нее, в общем-то, не похоже:

— Мартин потрясающе разбирается в самых разных и неожиданных вещах. Я с ним часто разговариваю о домах, о мебели, обстановке; его это все интересует. И он очень любит Хартест.

— Ну, тогда он мог бы найти для себя пристанище и получше, — заявила Шарлотта. — Дом, в котором они сейчас живут, это же просто ужас. Как внутри, так и снаружи.

— Не всем же доводится родиться в фамильном имении и с серебряной ложечкой во рту, — немедленно возразил Макс, который и сам не раз прохаживался прежде насчет того, сколь безобразен выстроенный еще в 1920-е годы маленький деревенский домик Данбаров, но сейчас, в нынешнем своем состоянии, готов был доказывать, что черное — это белое, а потом, если только Шарлотта соглашалась с ним, — мгновенно менять точку зрения на противоположную.

— Мне он нравится, — упрямо сказала Георгина, — он такой милый и уютный. И они мне оба очень нравятся. Особенно Мартин. Он такой добрый.

— Шарлотта, — спросила Мелисса, которой начал уже надоедать разговор на эту тему, — Шарлотта, а кто был тот неподражаемый чернокожий красавчик, с которым ты почти все время танцевала? Я делала столько попыток с ним познакомиться, но он был просто нарасхват.

— А-а, это Гэмиш, — ответила Шарлотта. — Гэмиш Мабеле.

— Что-то он не похож на Гэмиша,[22] — фыркнула Мелисса.

— И тем не менее. Его отец — король где-то в самом центре Африки, а сам он учился в Кембридже, увлекся шотландскими танцами, вступил в «Маклефлугга», это такой клуб, а когда у него родился первый сын, то он дал ему шотландское имя. По-моему, у него есть даже своя шотландка: шотландка Мабеле.[23]

— Вот это да! — воскликнула Мелисса. — Хотела бы я посмотреть, как он выглядит в килте.[24] А еще лучше без килта.

— Мелисса, замолчи, — одернула ее Мэри Роуз.

— Настоящий принц! — мечтательно произнесла Бетси. — Может быть, тот самый, которого не довелось встретить мне.

Бетси была наверху блаженства, ей удалось познакомиться, как она без тени смущения сообщила всему семейству, с тремя баронетами, одной графиней и одной герцогиней.

— И она, эта самая герцогиня, рассказала мне, что на той неделе обедала с принцессой Дианой, так та просто душечка, такая вся естественная и застенчивая.

— А принц Чарльз тоже душка? — кротко спросил Фред, подмигивая Шарлотте.

— Он действительно очень мил, — вмешался Саймон Каннингхэм, изо всех сил старавшийся произвести впечатление на всех, кто имел хоть какое-то отношение к Георгине. — Мой отец художник, он выставлял одну из своих картин на вернисаже Академии в этом году, и я видел принца Чарльза в тот день, когда проходили закрытые посещения. Он обаятелен, очень мягок, вежлив и учтив. Он бы вам понравился, я знаю. Приезжайте на следующий год, когда будет очередная выставка, я уверен, что мы сумеем организовать для вас билет.

— О господи, Саймон, ты сам не понимаешь, что наделал, — засмеялся Фред. — Теперь она весь год будет звонить тебе по два раза в день, чтобы ты не забыл об этом обещании.

Вид у Бетси стал обиженный; Макс, который очень любил свою бабушку, подошел к ней и обнял ее за плечи:

— Мне кажется, принцу Чарльзу здорово повезет, если ему посчастливится с тобой познакомиться.

— Мне тоже так кажется, — проговорил Малыш, молчавший на протяжении всего завтрака. — Извините, мне неудобно нарушать компанию, но я вас должен на время покинуть. У меня сегодня днем встреча в Лондоне.

— Да? — переспросил Фред. — С кем?

Голос у него был слегка задиристый; Макс обратил внимание на то, что Малыш вдруг словно одеревенел и бросил на Фреда крайне неприязненный взгляд.

— С одним человеком из «Гамброса», — объяснил он. — Они там сейчас заняты очень интересными делами. Считают, что на горизонте уже видны все признаки Большого бума.

— А что это такое: Большой бум? — полюбопытствовал Макс. — Звучит довольно заманчиво.

— Боюсь, что ничего заманчивого тут нет, — рассмеялся Малыш. — Большой бум — это то, что должно произойти в восемьдесят шестом году, когда перестанут действовать нынешние правила ведения операций на бирже. Сесил Паркинсон только что объявил об этом в палате общин. Тогда нынешние брокеры потеряют свою монополию на покупку и продажу акций, и рынок окажется открыт для всех. Будет больше похоже на то, как это делается у нас дома. Любопытно, как все может повернуться. Хочу побольше разузнать об этом.

— Вот как? — снова переспросил Фред. — Расскажи-ка мне поподробнее о своих планах. — Тон у него по-прежнему был задиристый.

— Нет у меня никаких планов. — Малыш внезапно помрачнел и казался теперь очень угрюмым. — К сожалению. Ну, я уезжаю. Шарлотта, дорогая, можно мне взять твою машину, чтобы доехать до станции? Я могу вернуться довольно поздно.

— Конечно можно, — сказала Шарлотта. — Только учти, дядя, это «мини», а не «мустанг» или «порше», к которым ты привык.

«Вот корова, обязательно она должна дать указания», — возмутился про себя Макс.

— Макс, тебя к телефону. — Голос Георгины внезапно и резко прервал его сон: после обеда он уселся в библиотеке возле камина и незаметно для себя уснул. «Наверное, старею», — подумал он.

— Я сплю. Кто там?

— Какой-то мужчина.

— Все равно сплю.

— Нельзя быть таким ленивым.

— Георгина, будь ангелом, запиши его номер. Я ему потом перезвоню.

— Ладно.

— Это был какой-то фотограф, — сказала Георгина, усаживаясь на подставку для ног, стоявшую рядом с его креслом. — Видимо, кто-то из тех фотожурналистов, что были на балу, посоветовал ему связаться с тобой.

— Господи, только не это. Не собираюсь я покупать его паршивые снимки.

— Не думаю, что он хочет тебе что-то продать. По-моему, ему нужно с тобой просто поговорить. Позвони ему, Макс, по голосу он производит приятное впечатление. Вот его номер.

— Я ему позвоню, — весело вмешалась Мелисса. — Люблю фотографов, они такие сексуальные.

— Мелисса, тебе все молочники кажутся сексуальными, и стряпчие, и мойщики окон, и бухгалтеры, и страховые агенты, и те, кто занимается историей искусств, — рассмеялась Шарлотта. Она сидела на одной из старинных скамеек, что были сделаны возле окон, и читала. — Давай-ка, Макс, позвони этому парню. Мне даже любопытно.

— Ладно, позвоню. Потом. А сейчас мне предстоит серьезное исследование.

— Чего? Боже правый! — удивилась Георгина.

— Женской анатомии. Я отправляюсь на верховую прогулку с Сарой Элиотт.

— Ты отвратителен, — фыркнула Георгина.

— Да, я знаю.

Он позвонил по этому телефону тогда, когда все сидели за чаем; в столовую он вернулся быстрой, оживленной, подпрыгивающей походкой, стараясь не обнаружить внешне того возбуждения, которым был охвачен.

— Догадайтесь, о чем мы говорили? Это фотограф, специализирующийся на снимках моделей. Он хочет сделать несколько моих снимков. Говорит, что у меня — погодите, послушайте все — великолепная внешность. Ну и что вы об этом скажете?

— По-моему, противно, — поморщилась Георгина. — Надеюсь, ты к нему не пойдешь.

— Конечно пойду. А почему нет?

— Ну, Макс, что ты, в самом деле, — проговорила Шарлотта. — Это какой-нибудь старающийся пробиться наверх голубой, который просто хочет за тобой приударить.

Макс, до сих пор говоривший лишь наполовину всерьез, теперь сразу решил, что его ничто не остановит.

— Ты просто сноб, Шарлотта, — бросил он насмешливо.

— Можно подумать, что ты не сноб, — возразила она. — Я полагаю, ты это все говоришь не всерьез, Макс? Что, по-твоему, скажет папа?

— Меня совершенно не интересует, что он скажет, — отрезал Макс.

Он теперь никак не называл Александра — ни отцом, ни по имени, — если только в этом не было абсолютной необходимости.

Когда на следующий день Макс появился в его студии в Ковент-Гардене, самого Джо Джонса — так звали фотографа — там не было. Какая-то девушка, одетая во все черное, со стоявшими торчком седыми волосами и с длинными, покрытыми зеленым лаком ногтями оторвалась от чтения журнала «Фейс» и, подняв голову, холодно взглянула на Макса:

— Да?

— Мне нужен мистер Джонс, — сказал он.

— Зачем?

— Сделать несколько снимков.

— Вы модель?

— Пока нет. — Макс одарил ее самой ослепительной из всех своих улыбок; на девушку это не произвело никакого впечатления.

— Кто ваш агент?

— У меня его нет.

— Я бы на вашем месте обзавелась.

Она снова уткнулась в журнал.

Макс не привык к такому обращению.

— Послушайте, — недовольно проговорил он, — у меня не так уж много времени.

Девушка пожала плечами:

— Не могу же я сотворить его для вас из воздуха.

— Разве он не говорил, что я должен прийти?

— Нет. Во всяком случае, я не помню. — Ее интерес снова обратился на журнал. Максу все это начинало надоедать.

— Вы же можете как-то с ним связаться.

— Нет. Он на выезде.

— А что это значит?

Девушка еще раз подняла голову от журнала. Взгляд ее карих глаз быстро и презрительно скользнул по Максу.

— Это значит, что он сейчас работает не здесь.

— Полагаю, — сердито заявил Макс, — вам стоит записать мое имя. И передать ему, что я приходил. Если ему нужно со мной увидеться, пусть позвонит. У меня нет времени околачиваться тут целый день.

Она вновь пожала плечами:

— Дело ваше.

— Так вам оставить мое имя?

— Если хотите.

— Макс Хэдли, — назвался Макс. — Виконт Хэдли, если быть точным, — добавил он, желая произвести впечатление. Это оказалось очень большой ошибкой.

— Правда? — произнесла она, и в глазах ее на мгновение появилось какое-то выражение, а губы передернулись. — Боже правый. Мне что, сделать реверанс?

— Должен сказать, — ядовито заметил Макс, — что мне редко доводилось встречать таких грубых людей, как вы.

— Ничего, переживу, — ответила она. — Привет. Передам, что вы заходили.

Макс, хлопнув дверью, уже выходил на улицу, когда мимо него энергично протолкался жизнерадостного вида молодой человек в джинсах и с копной спутанных темных волос. Он был обвешан сумками, между которыми болтался еще и большой серебристый зонтик. Макс хмуро глянул на него и двинулся дальше; но через полминуты услышал, как сзади его громко окликнули:

— Эй! Если вы Макс, вернитесь!

Макс обернулся: это был тот самый жизнерадостный молодой человек.

— Вы Джо Джонс?

— Угу. Извините, что меня не было.

— Ничего страшного. Секретарша ваша оказалась не очень приветлива.

— Кто, Сьюла? Да нет, она ничего. Неплохо мне помогает. Послушайте, стойте прямо там, где стоите, я сейчас сделаю несколько снимков на улице. А потом еще несколько в студии.

— Не знаю, не уверен, что у меня есть сейчас на это время, — буркнул Макс. Он все еще продолжал дуться.

Джо Джонс посмотрел на него и широко улыбнулся.

— Если вы собираетесь работать моделью, вам придется тратить прорву времени на ожидание. Надо начинать привыкать. Стойте там, я принесу камеру.

Они отправились на стилизованные улочки и в маленькие дворики Ковент-Гардена. Джо сказал Максу, чтобы тот прислонился к колонне в одной из аркад, и отснял на этом месте целый ролик пленки; еще один ролик он израсходовал, поставив Макса посреди каких-то киосков; следующий — снимая его на фоне греющихся на солнце людей, и, наконец, самый последний ролик был потрачен на фотографирование Макса на фоне здания Оперы. Какие-то японские туристы образовали вокруг них небольшую толпу и все время ходили за ними следом, хихикая, показывая пальцами и улыбаясь Максу.

— Не обращай на них внимания, — посоветовал Джо.

— Они мне не мешают, — ответил Макс, и это было действительно так. Он легко и естественно переходил из кадра в кадр, глядел в объектив камеры, словно там сидела какая-нибудь красотка, и получал от всего происходящего огромное удовольствие, такое, какого не испытывал уже очень давно. — Надо бы снять кадр, чтобы и эти японцы попали. Они же в половину меня ростом. Будет здорово смотреться.

Джо обозвал его хреновым выпендрежником, но кадр сделал.

— Отлично. А теперь пошли в студию. Ты прихватил что-нибудь, во что переодеться?

— Нет, не принес. Извините.

— Ну, ничего страшного. Ты и так нормально смотришься. А потом, это все равно только проба. Но если все получится хорошо, ты бы мог начать работу уже завтра? У меня есть один заказ для «Ивнинг стандард», а парень, которого я под него нанял, заболел. И мне срочно нужен кто-то на замену.

Макс лихорадочно соображал. Назавтра ему предстояло собеседование для поступления в колледж среднего уровня в Свиндоне. Но у него не было ни малейшего желания поступать в этот колледж. Так что и на собеседование идти не было никакого смысла.

— Смог бы, — ответил он.

Джо позвонил ему вечером того же дня, в девять часов.

— Отличные снимки. Ты потрясно выглядишь. Будь в студии к восьми, ладно?

— Не думаю, что я смогу…

— Едрена мать, почему нет? Ты же говорил, что сможешь.

— Видите ли, я за городом. Не думаю, что я смогу добраться до Лондона к восьми утра.

— У тебя что, машины нет?

— Н-ну… есть.

— Так грузи в нее свою задницу и приезжай. Договорились?

— Да, договорились.

Макс положил трубку. Придется ему взять машину Георгины. Она уехала куда-то с Саймоном на пару дней. Правда, у него нет прав — он так и не сумел сдать экзамен. Ну да ладно, его не поймают. А если и поймают, отец его как-нибудь вытащит. Точнее, подумал он с привычным уже легким отвращением, не отец, а тот человек, который считается его отцом. Умора, ей-богу! И сколько же он завтра заработает… что там Джо называл… сто фунтов? Что ж, сотня фунтов ему не помешает, он сумеет найти ей применение. Потратит ее на старую привязанность — новую травку, подумал Макс, усмехнувшись собственному остроумию. Это будет куда интереснее и приятней, чем рассказывать какому-нибудь старому идиоту о своих школьных отметках.

Поскольку в те дни все члены их семьи пребывали где-нибудь за городом, никто из них не видел фотографий, опубликованных в «Ивнинг стандард»; но одна из племянниц Няни, жившая в Бромли, узнала на них Макса и прислала газету Няне с припиской, что она представляет себе, как, должно быть, в доме все взволнованы этим.

Няня посмотрела на три фотографии, на которых Макс во фраке и в белом галстуке помогал разным красоткам выбираться из лодок. Статья, проиллюстрированная этими снимками, была посвящена возвращению бальных платьев, успех которых неуклонно растет, как утверждал автор, особенно у самых молодых. Няня подумала, что Александра эти снимки если и взволнуют, то вовсе не в том смысле, какой имела в виду ее племянница. Поэтому она вырвала страницу с фотографиями, сунула ее к себе в карман и отправилась на поиски Макса. И обнаружила его в библиотеке, где он якобы занимался, а на самом деле читал газету «Сан».

— У меня тут есть кое-какие твои снимки, — сухо сказала она.

— Ой, Няня, неужели? Дай-ка я догадаюсь какие. Когда мне было четыре года? Или пять?

— Когда тебе было шестнадцать.

— А-а-а, — протянул Макс, взглянув на ее лицо.

— Вот именно.

— Покажи мне их. Как я там, хорошо получился?

— Хорошо. Как я понимаю, это было в тот день, когда ты брал машину Георгины?

— Н-ну… да, примерно. А как ты догадалась?

— Мне пока еще только семьдесят два, — ответила Няня.

— А-а, — повторил Макс. — Ну да. Ясно.

— Максимилиан, ты дурак. Ты ведь пропустил собеседование, так? И что же ты собираешься делать, если не поступишь в колледж? Заниматься вот этим вот делом, что ли?

— Перейду на пособие по безработице, Няня. Нет, пожалуй, и вправду займусь этим делом. — Макс восторженно разглядывал собственные изображения. — А я тут кажусь старше, верно?

Он действительно выглядел старше; смотрел с газетной страницы задумчиво и печально, его светлые волосы были гладко зачесаны назад, открывая породистое, довольно худощавое лицо. Он казался очень высоким и чуть более плотным, чем был на самом деле.

— Джо сказал, что в таком ракурсе я буду выглядеть на полстоуна[25] помассивнее.

— Кто этот Джо?

— Фотограф.

— Понятно. Так вот, эта работа не для такого человека, как ты, Максимилиан.

— Няня. — Макс как-то странно взглянул на нее. — Не думаю, что мы можем быть очень уверены на сей счет. А? Вполне может оказаться, что эта работа как раз для такого, как я. Э-э… а папе ты это не покажешь, ладно?

— Покажу, — упрямо заявила Няня, — если ты не договоришься о новом сроке собеседования. Твое счастье, что никто тебя не заметил. В том числе и полиция на шоссе, — мрачно добавила она.

— Да, пожалуй. Хорошо, Няня. Начиная с этого момента буду впредь вкалывать днем и ночью. Хочешь быть моим агентом? Будешь получать двадцать процентов от всего, что я стану зарабатывать.

— Этого будет недостаточно, — возразила Няня. По крайней мере, на этот раз было ясно, что она хочет сказать. — И кстати, сколько тебе заплатили за эти снимки?

— Сто фунтов, — ответил Макс.

— Не очень много. Надеюсь, Максимилиан, что ты вложишь эти деньги с умом, а не растратишь их на что попало.

— Не растрачу, — успокоил ее Макс. — Я куплю на них билет до Нью-Йорка.

На следующий день после того, как фотографии Макса появились в «Ивнинг стандард», ему позвонил Дик Крейс из лондонского агентства «Лучшие модели».

— Загляните ко мне. Я открываю новое агентство, которое будет заниматься только моделями-мужчинами. Думаю, вы могли бы представить для нас интерес.

— Обязательно загляну, — пообещал Макс. — Я завтра как раз буду в городе.

— Вот и хорошо. У вас какие-нибудь еще снимки есть, кроме тех, что были в «Ивнинг стандард»?

— Нет, боюсь, что нет. Но у Джо Джонса есть еще и другие. Он делал несколько проб.

Макс успел уже усвоить несколько профессиональных словечек.

Дик Крейс оказался умным и внимательным человеком; Максу он понравился.

— Что ж, поговорим о деле. Вы уже можете начать работать?

— Да, конечно.

— Вы уже закончили школу?

— Э-э… да.

— Какие-нибудь еще экзамены сдавать собираетесь? Или в университет поступать?

— Нет.

— А как ваши родители отнесутся к тому, что вы станете работать моделью?

— Мама у меня умерла.

— Извините. А отец?

— Он не будет возражать, он считает, что это прекрасная идея.

— Все равно я бы хотел с ним переговорить. Вы ведь еще так молоды.

— Его сейчас нет. Он в деловой поездке.

— Ну что ж. Попросите его позвонить мне, когда он вернется, хорошо?

— Хорошо, попрошу.

— Так, пошли дальше. Мы берем двадцать процентов от всех ваших гонораров. Если вам крайне необходимы деньги до того, как вы встанете на ноги, то мы можем поначалу брать пять процентов, а потом вы нам вернете задолженность. Ставки за снимки для рекламы от четырехсот до пятисот фунтов в день. Для иллюстраций — по соглашению. Когда снимаетесь для таких изданий, как «Вог» или «Харперс энд Квин», то там не ставки, а один смех. Сорок фунтов в день, и так бывает. Но там вы работаете за честь появиться в этом издании. Другие известные издания платят примерно по двадцать фунтов в час. Не гонорар, а горе, но зато ваше лицо станут узнавать. — (Максу такие гонорары вовсе не показались горем.) — Теперь еще: вам понадобится хороший основной гардероб. Темный костюм. Черные ботинки, черные носки, смокинг, несколько белых и голубых рубашек, набор галстуков. Сможете всем этим обзавестись?

— Да.

— Вам надо будет еще сделать портфолио.

— Портфолио?

— Да. Мы это сделаем сами, а стоимость вычтем из ваших денег. В портфолио должны быть указаны ваше имя и ваши параметры: рост, вес и так далее… Умеете вы делать что-нибудь особенное? Скажем, ездить верхом или что-нибудь в этом духе?

— Да, умею ездить верхом.

— Хорошо? — Многочисленные молодые неумехи с не оттуда растущими руками вечно уверяли Дика, будто умеют ездить верхом; но малейшее соприкосновение с любым чуть более норовистым, нежели курортный ослик, животным сразу же вызывало у них жалобный скулеж.

— Да, и немного охочусь, — сказал Макс.

— Прекрасно. Еще что-нибудь? Что-то необычное?

— Могу танцевать чечетку.

— Вот как? Кто это вас научил?

— Мама.

— Похоже, она была жизнерадостная женщина.

— Да, — сухо и коротко ответил Макс.

— Хорошо. И вам надо будет вести досье.

— Какое досье?

— Досье с вашими фотографиями. Мы получаем отпечатки всех наиболее удачных снимков, вырезки из журналов и тому подобное. Да, и некоторые пробы вам надо сделать прямо сейчас. После нашей беседы я вас направлю к Ричу Фуллеру. Он часто делает для нас пробы. У вас какая-нибудь другая одежда с собой есть?

— Нет. Извините.

— Ну что ж, тогда пробы лучше отложить на другой день. Как у вас с телосложением?

— Хиловатое.

— Ну, ничего. Вы еще молоды. И по этой причине будете получать заказы в основном на участие в костюмных съемках, по крайней мере поначалу. Деньги это небольшие, но зато всему научитесь. Может быть, придется сняться в рекламном ролике. А может, и принять участие в каком-нибудь показе.

— Показе?

— В показе мод.

— Не уверен, что мне захочется это делать, — проговорил Макс.

— Я бы вам не советовал отказываться. — Тон у Дика был решительный и категоричный. — Раз уж вы ввязались в эту игру и хотите в ней преуспеть, мой вам совет: беритесь за все, за что только сможете. Учитесь. Показы, вероятнее всего, будут не здесь, а за границей. В Милане, Париже.

— Ну, тогда ничего, — поспешно согласился Макс.

— Паспорт у вас есть?[26]

— Разумеется, — удивился Макс.

— У многих ребят вашего возраста его еще нет. Послушайте, значит, я договариваюсь с Ричем, что в какой-то день на будущей неделе вы зайдете к нему.

Рич Фуллер бросил на Макса всего один-единственный взгляд и сразу же понял, что перед ним нечто гораздо более серьезное, нежели очередная модель, годная лишь на то, чтобы сделать несколько фотоподборок по модам или снять пару-другую рекламных роликов: перед ним была целая новая линия. Макс обладал — и Рич сразу же увидел это, еще только вглядываясь в темной комнате в первые контуры самых первых контактных отпечатков, что лежали перед ним в ванночке с проявителем, — обладал чем-то редким, захватывающим, каким-то особым, специфическим качеством, которое пока еще не встречалось в этой сфере. Он был красив, он был фотогеничен, он был изящен, на нем хорошо сидела одежда, но Рич понимал: ребят с такими качествами он сможет найти десятки, даже, пожалуй, сотни. В Максе поражало другое: какое-то странное, почти невероятное сочетание очевидной принадлежности к высшему обществу и — Рич порылся в памяти, подыскивая наиболее точное слово, — явного подонка. Сексапильного подонка. Макс был проституткой, но проституткой высокого происхождения. Вот он стоит — самонадеянный, с прекрасными манерами — и терпеливо выжидает момент, когда у него появится возможность продаться. Продаться, и притом очень дешево, любому, кто сумеет вызвать в нем сексуальный интерес. Потрудитесь только заинтриговать, возбудить, «завести» меня, говорили эти презрительно глядящие, пустоватые большие глаза, эти полные, капризно надутые губы, — и я ваш. Это был облик человека не столько сексуального, сколько стоящего на пороге открытия для себя секса: любопытствующего, голодного и откровенного в этих своих чувствах. С таким образом можно было продавать все, что угодно: одежду, продукты, настроения; но лучше всего можно было продавать самого Макса. Причем самым взыскательным покупателям, готовым хорошо платить.

Рич снял трубку и набрал номер Дика Крейса.

— На этом парне может получиться большущее дело, — выдохнул он.

Когда позвонил Дик Крейс, Макс как раз упаковывал чемоданы, собираясь в Нью-Йорк.

— Снимки неплохие, — сказал Крейс, — думаю, скоро я найду для вас работу. Вы сможете начать прямо сейчас? Встречаться, с кем необходимо, ну и так далее?

— Знаєте, — замялся Макс, — я собираюсь на пару недель в Штаты. Но после этого я свободен.

— Хорошо. Да у вас сейчас и не будет особой работы. Август всегда мертвое время. Но досье на себя вам надо начинать готовить. Так других планов у вас нет никаких? Поступать в колледж или что-нибудь в этом роде?

— Нет, — ответил Макс. — Никаких.

— Отлично. А в Штатах что вы собираетесь делать?

— Ничего особенного. Навещу бабушку, и только.

— Бабушка, можно я тебя кое о чем спрошу? Насчет мамы? — Выражение лица у Макса, когда он посмотрел на Бетси, было очень серьезное и уважительное; они сидели вдвоем в маленькой гостиной на верхнем этаже дома по 80-й Восточной улице; Фред III только что уехал в банк.

— Дорогой, конечно же, можно. Мне ничто не доставляет такого удовольствия, как возможность поговорить о ней. Такое ощущение, будто она сама на время возвращается сюда. — Бетси с трудом выдавила из себя слабую, но призванную показать бодрость улыбку. — А что именно тебя интересует?

— Разное. Прежде всего мне бы хотелось знать, какой она была в детстве, еще девочкой.

— Ну, тут я легко тебе отвечу. Она была просто самой очаровательной девчушкой. Очень красивой. Но вечно попадала в неприятности.

— Значит, я в нее пошел, — проговорил Макс. — Такой же непослушный.

— Может быть, и так, дорогой. Но только я бы не сказала, что она была такой уж непослушной, просто она всегда попадалась. А вот Малыш, твой дядя, каким-то образом не попадался никогда. И она была очень смелой, всегда противостояла твоему деду, доказывала свое. Возможно, я не должна тебе этого говорить, но он относился к ней слишком жестко. А она изо всех сил старалась быть хорошей, так прилежно училась и, конечно же, прекрасно танцевала, она даже хотела пойти на сцену, как вот сейчас Мелисса хочет, но только по характеру она очень сильно отличалась от Мелиссы, была менее… уверена в себе. Я тебе никогда не рассказывала о том, как она однажды убежала и…

Голос Бетси струился ровно, он был живой, наполненный теплом и любовью; Макс терпеливо слушал, хотя ему и было скучно. Его совершенно не интересовало, какой его мать была в детстве. Так прошло почти полчаса, они добрались до первого торжественного выхода Вирджинии в свет, и только тут Макс смог прервать бабушку, не опасаясь показаться невежливым.

— Если судить по твоим словам, она была неплохой девчонкой. Хотел бы я иметь возможность познакомиться с ней в то время. Но меня очень интересует ее работа. Потому что я думаю, а не заняться ли и мне тоже чем-то похожим.

— Правда, дорогой? — Бетси была явно удивлена: Макс никогда не обнаруживал ни малейших художественных наклонностей. — Но, видишь ли, она стала этим заниматься только спустя какое-то время после того, как закончила колледж.

— Правда? А ты не знаешь, у кого она училась, с кем работала, какие-нибудь другие подробности?

— Ну, Макс, это ведь было очень давно. Всех имен я и не помню. Она не училась этому специально, в колледже, а начала работать помощницей у миссис… как же ее звали? Адамсон… да, Адамсон. Это была очень приятная женщина и к тому же принадлежала к одной из самых лучших семей, только поэтому, конечно, ей и удавалось получать столько заказов: люди знали, что могут ей доверять. И она знала, что у Вирджинии тоже похожее происхождение, это было очень существенно. Вот так все и началось. Помню, самый первый заказ, который миссис Адамсон позволила ей выполнить самостоятельно, была детская комната в какой-то квартире на Саттон-плейс, и она так прекрасно там все сделала.

— Не сомневаюсь, — вставил Макс, раздумывая про себя, долго ли он еще сможет выслушивать все это. — Э-э… а у нее была когда-нибудь контора прямо здесь, в доме? Может быть, остались какие-нибудь записные книжки или что-то еще, где я мог бы найти адреса, имена?

— Нет, дорогой. Все свои книжки и дела она держала в Англии. Это я точно знаю. А в самое последнее время снимала под офис гостиничные номера. Она говорила, что хочет чувствовать себя абсолютно независимой. — Голос Бетси немного напрягся; эти воспоминания явно были для нее чем-то неприятны. — Жаль, что она так делала, потому что мне всегда очень нравились ее работы и я очень любила слушать, как она о них рассказывала, а иногда я даже что-то предлагала ей. Всякие мелочи, знаешь.

Макс попытался изобразить на своем лице сочувствие. Он отлично понимал, почему Вирджиния предпочитала работать в гостиницах.

О боже, какая тоска. Но ему необходимо до всего докопаться. Ему надо разузнать, чем занималась его мать весной 1966 года. С кем она тогда встречалась. В то время она была в Нью-Йорке — ну или по крайней мере в Америке — по делам и пробыла тут довольно долго. Это Макс знал точно. Он тоже просматривал ее дневники. Как и сестра до него.

— Да… а ее друзья в Нью-Йорке — кто они были? Мне почему-то кажется… — Он выдержал продуманную паузу, как бы испытывая колебания. — Я чувствую, что смогу ее лучше узнать и понять, если буду знать ее друзей. Мне хочется сделать так, чтобы она для меня оставалась живой. Понимаешь, что я имею в виду? Хочется знать всех ее подруг и друзей, — добавил он, изо всех сил стараясь, чтобы эти слова прозвучали как бы невзначай.

Бетси задумалась.

— Ну что ж, есть один человек, который, возможно, сумеет тебе помочь. В том числе и побольше узнать о ее работе. Его зовут… о господи, как же его зовут, совсем у меня память никудышная стала… Макс, дорогой, подожди немного, пожалуйста, сейчас я припомню…

Макса охватило полнейшее отчаяние. Ему хотелось вскочить, заорать, метнуться куда-нибудь, но он боялся даже шевельнуться, чтобы не спугнуть едва ползущие по извилинам бабушкины мысли. Быть может, лишь какие-то мгновения отделяют его сейчас от момента, когда он узнает, кто же был его настоящим отцом, а эта старая ведьма не может вспомнить имя! Макс сосредоточил все свое внимание на рисунке ковра и молча ждал.

Вдруг Бетси наклонилась к нему, похлопала по руке и торжествующе улыбнулась:

— Дасти. Вот как его звали. Дасти Винчестер.

Даже в том лихорадочном состоянии, в каком он сейчас пребывал, Макс воззвал к Богу, моля, чтобы человек с именем Дасти[27] не оказался его отцом.

— Он обычно говорил о себе, что он ее соперник, он, видишь ли, работал в той же области, что и она, но только это, конечно, шутка, никакие они были не соперники, его фирма была во много раз больше, чем у нее, а помогал он ей без конца. Они так любили друг друга. Часто ходили вместе в Рокфеллер-центр кататься на коньках. И в Радиосити, на концерты. Они оба любили такие вещи. Он был немного странный, но очень приятный.

Максу показалось, что это явное не то. Он сам не совсем понимал, почему у него сложилось такое впечатление, но что-то здесь было не так. Во всяком случае, ему определенно не хотелось бы оказаться сыном довольно странного человека, который к тому же любил кататься на коньках. Однако встретиться с этим парнем явно стоило. Возможно, он, по крайней мере, даст Максу какие-то новые ключи к разгадке.

Макс не стал сразу же звонить Дасти Винчестеру. Очень уж страшно было это делать. Макс даже сам удивился тому, насколько был испуган. Похоже, он все глубже и глубже увязал в собственных кошмарах.

Он позвонит, но завтра. Однако надо как-то смыться от Бетси. Она его доведет до умопомешательства. Да и вообще, у него есть и другие важные дела. Это его отвлечет и немного взбодрит. Он собирался зайти в одно из нью-йоркских агентств моделей. Мысль насчет этого подал ему Дик Крейс.

— Зайдите к «Золи», — сказал он, — сейчас это самое модное агентство в Нью-Йорке. Скорее всего, они не станут вами заниматься, но никогда не знаешь заранее. Попытка не пытка.

Макс был уверен, что агентство его возьмет. Работая моделью, он получал такое удовольствие, какого не испытывал еще никогда в жизни.

В «Золи» с ним поговорили вежливо, но ничего не обещали. Максу сказали, что по нью-йоркским меркам у него слишком юный вид: «На Западном побережье вы бы подошли больше. Оставьте портфолио, мы вам позвоним. Но возможно, не сразу».

Макс оказался застигнутым врасплох: он уже успел привыкнуть к более теплому приему. Правда, те немногие главные и художественные редакторы, с которыми ему удалось встретиться в Лондоне до своего отъезда в Нью-Йорк, тоже обычно говорили ему, что он слишком молод, но они держались куда приветливее, и Макс все-таки получил пару заказов от «Фейс» и «Блиц», а также предварительную договоренность об участии в ролике, посвященном рекламе мотоцикла. В редакции «Вог» ему посоветовали зайти через три месяца, когда они будут готовить специальный номер, посвященный новому молодежному стилю; в журнале «Вы» пообещали занять его в одном из рождественских выпусков. В результате Макс очень быстро обрел в Лондоне уверенность в себе; а теперь эти самодовольные янки заявляют ему, что он им не подходит.

— Извините, — проговорил он холодно, — через две недели я возвращаюсь в Лондон. Так что вы меня уже тут не застанете.

— Переживем, — уронила в ответ девушка, которая просматривала перед этим его досье.

Пробиться к Дасти Винчестеру оказалось нелегко. Когда он позвонил в первый раз, ему ответила секретарша, и разговаривала она таким тоном, словно Максу невероятно повезло, что с ним вообще говорят по телефону самого мистера Винчестера; она записала телефон Макса и сказала, что, безусловно, передаст мистеру Винчестеру, что ему звонили, но мистер Винчестер ужасно занят, звонка от него ожидают три человека, и, кроме того, он уже опаздывает на какую-то встречу. Не мог бы Макс перезвонить в пять часов?

Макс перезвонил в пять, на этот раз ему ответил мужской голос.

— Дасти Винчестер, — произнес он почти благоговейно.

— Мистер Винчестер, меня зовут Макс…

— Ой, нет, это не он, — явно удивленно сказал кому-то голос. И обратился к Максу: — Говорит помощник мистера Винчестера. Что-нибудь ему передать?

— Мне сказали, чтобы я перезвонил ему в пять, — объяснил Макс, — вот я и…

— Он на совещании, — ответил голос. — Не могли бы вы перезвонить в шесть?

— Хорошо, — устало согласился Макс.

В шесть снова ответил мужской голос, но на этот раз другой.

— Мистер Винчестер?

— Извините, нет. Я один из его помощников. Позвольте узнать, кто ему звонит.

— Меня зовут Макс Хэдли. Моя мать…

— Простите, ради бога, но мистер Винчестер сейчас на совещании. Я не могу его беспокоить. Перезвоните, пожалуйста, завтра.

— В какое время?

— Ну, он обычно приходит около девяти. Позвоните в это время.

— Да, но, — Макс старался говорить спокойно, — мне сказали — позвоните в пять, потом в шесть. Похоже, он просто неуловим. Может быть, вы попросите его самого перезвонить мне?

— Я, конечно, могу его попросить, — голос ясно давал понять, что это абсолютно дурацкая идея, — но будет лучше, если вы позвоните сами. Он чрезвычайно занят.

— Мне необходимо очень срочно с ним переговорить, — настаивал Макс. Он начинал уже отчаиваться.

— Ну я же вам сказал, — голос уже окончательно стал надменно-пренебрежительным, — позвоните в девять.

— Он точно будет на месте?

— Ну, я не могу гарантировать, что точно. Должен быть. Большего я обещать не могу.

— Огромное вам спасибо, — прошипел Макс, швыряя трубку.

Он неохотно отправился на ужин к Малышу и Мэри Роуз; меньше всего он был сейчас расположен ходить по гостям. Однако все получилось очень удачно. Малыш трогательно обрадовался его приходу и за столом непрерывно от души подливал ему весьма неплохого вина, Мелисса смотрела на него с обожанием, Кендрик держался благожелательно-апатично, а Фредди отсутствовал. Макс воспринял его отсутствие сочувственно: в отличие от Шарлотты, он гораздо лучше понимал, насколько враждебно настроен сейчас Фредди ко всем членам семьи Кейтерхэм, и ему казалось, что на месте Фредди он и сам испытывал бы точно такие же чувства. Мэри Роуз выглядела усталой и вскоре после ужина извинилась и ушла к себе; оставшись вчетвером, они поиграли немного в карты; Макс выиграл и, расслабившись от вина, рассказал им, как он пробивался к Дасти Винчестеру и что из этого вышло.

— А зачем тебе понадобилась эта старая перечница? — поинтересовался Малыш.

— Н-ну… бабушка говорила, что он был маминым хорошим знакомым и, вероятно, смог бы мне помочь. Я подумываю о том, чтобы заняться тем же, чем и мама.

— Правда? Ты с ума сошел. Но, знаешь, жми на титул, — посоветовал Малыш. — Ты еще не успеешь слово «виконт» до конца договорить, а он уже будет у телефона.

Максу не особенно понравилось, что о Винчестере отозвались как о «старой перечнице», ему даже приснилось из-за этого ночью что-то нехорошее, однако ровно в девять часов он воспользовался советом Малыша.

— Доброе утро, — произнес он, когда ему ответил чей-то преисполненный благоговения голос. — Это виконт Хэдли. Пожалуйста, мне нужно срочно переговорить с мистером Винчестером.

Дасти Винчестер мгновенно оказался на месте.

— Макс! Страшно рад познакомиться. Ваша мать так много о вас рассказывала. Она вами очень гордилась. Проходите, присаживайтесь.

Дасти Винчестер, протягивая Максу руку, шел ему навстречу через весь свой кабинет, отделанный и обставленный в японском стиле и выдержанный в черных и белых тонах. Это был высокий человек с коротко подстриженными темными волосами и пронзительными голубыми глазами. Одет он был во все белое: белый полотняный костюм, белая шелковая рубашка, белые кожаные туфли; и только галстук, кричащего ярко-голубого цвета и с абстрактным белым рисунком, нарушал это единообразие. Даже часы с бриллиантами от Картье были на белом ремешке. Он с первого взгляда вызвал у Макса симпатию, и Макс улыбнулся ему, сразу же распознав, однако, — при помощи инстинкта, отточенного еще в спальнях Итона, — что у Дасти Винчестера явно не те сексуальные наклонности, чтобы он мог оказаться чьим бы то ни было отцом.

— Здравствуйте, мистер Винчестер. Большое спасибо, что вы нашли возможность принять меня, сэр. — Эти много воображающие о себе ньюйоркцы ни на что не падки так, как на старомодные английские хорошие манеры.

— Не стоит благодарности, Макс, не стоит. Что вы будете? Кофе? Или кока-колу? Сам я пью чай из шиповника, не хотите попробовать? Очень вкусно.

— С удовольствием попробую. Люблю все необычное. У отца в Хартесте целая коллекция разных чаев.

— О, Хартест! — проговорил Дасти. — Какой изумительный, просто изумительный дом. Ваша мать столько раз обещала пригласить меня, а потом в последний момент отменяла приглашения. На какой-то бал я уж было совсем собрался, но тут Сьюки, это моя жена, в самую последнюю минуту почувствовала себя плохо, и мы не смогли поехать.

Упоминание о Сьюки лишь слегка поколебало уверенность Макса насчет сексуальных наклонностей Дасти Винчестера; он только отметил про себя, что надо будет поинтересоваться у Мелиссы, насколько приняты в Нью-Йорке подобные вещи. Мелисса совершенно не по годам была великолепно осведомлена обо всем, что касалось фактических норм морали и нравственности. А пока Макс продолжал развивать тему Хартеста.

— Да, — сказал он, — дом действительно очень красив. Надо вам как-нибудь приехать взглянуть на него. Отец будет рад показать его вам, я уверен. Знаете, он любит этот дом больше всего на свете. Гораздо больше даже, чем любого из нас.

Он ожидал обычных в таких случаях возражений, но их не последовало.

— Да, — ответил Дасти, и голос его звучал серьезно, даже немного грустно, — да, я знаю, это действительно так.

Макс встревоженно и настороженно посмотрел на него; на худощавом лице Дасти тут же возникла осторожная улыбка.

— Простите меня, Макс. Когда я говорю о вашей матери, мне всегда становится грустно. Ужасно грустно. Я тоскую по ней. Очень тоскую.

— Расскажите мне о ней, — попросил Макс. — Какой она была, как вы с ней дружили. Видите ли, — к этому времени формулировки у него уже отшлифовались, и речь его сейчас текла безукоризненно плавно и гладко, — я был еще очень мал, когда она умерла, и я пытаюсь воссоздать ее для себя такой, какой она была при жизни и какой я бы запомнил ее, если бы был тогда немного постарше.

— Ну что ж, это очень мило. Очень мило. — Дасти Винчестер улыбнулся и взял со стола большое черное зеркало, которое служило в его кабинете чайным подносом. — Почему бы нам не устроиться на балконе, Макс? Денек сегодня отличный, а вид на парк оттуда просто великолепный.

На балконе стояло несколько легких кресел из черного полотна; Дасти показал Максу жестом на одно из них, а сам забрался в черный гамак, подвешенный между двумя никелированными столбами. Он устроился там и принялся мягко покачиваться, потягивая чай и любуясь Центральным парком. Потом взглянул на Макса.

— Я очень любил вашу мать, — тихо проговорил он. — Очень, очень любил. Мы были с ней очень близки. Она была прекрасным человеком, Макс, удивительно ярким и теплым.

— Да, я знаю, — кивнул Макс, — это я помню. — Но на самом деле слова Дасти сильно удивили и озадачили его: насколько он помнил свою мать, та всегда была холодна и сдержанна настолько, что временами казалась почти чужой. Все тепло, какое было в их доме, исходило только от Александра.

— И еще она была очень хорошим другом. Таким внимательным. Мы были очень близки, она и я. Так близки. Должен вам сказать, — добавил он, заговорщицки улыбаясь Максу, — что Сьюки немного ревновала меня к вашей матери. После того как я женился, мне пришлось стать осторожнее и не так открыто демонстрировать нашу дружбу. Что было непросто. Я привык очень во многом полагаться на нее. Мы могли говорить друг с другом о чем угодно. Абсолютно обо всем.

Макс сидел и молча слушал его. Это было намного интереснее, нежели воспоминания Бетси.

— Ваша мать была замечательной женщиной. Красивой. И такой милой. Мы много куда ходили вместе. Мы оба обожали ходить в Радиосити; а часто удирали оттуда вместе куда-нибудь. Вместе ходили в танцевальную школу, учились танцевать чечетку, это было просто потрясающе. Конечно, она танцевала намного лучше, чем я, у нее был настоящий талант к танцам, я ей часто говорил, что если бы она не вышла замуж за вашего отца и не стала графиней, то могла бы работать в балете.

— Но тогда, — Макс улыбнулся, откидываясь назад и вытянув свои длинные ноги, и заметил, как взгляд Дасти остановился, хотя и очень ненадолго, на его бедрах, — тогда бы у нее не было меня. И всех остальных. И она бы не стала графиней. Знаете, ей нравилось быть графиней. Все так говорили.

— Да, это верно. Она была очень аристократична. Говорили даже, что под конец она стала большей англичанкой, чем сами англичане.

— Правда? А кто так говорил?

— Да все, — туманно ответил Дасти. — И… да, ей действительно это нравилось. Но… ей это не очень-то легко давалось.

— Правда? — снова спросил Макс. Этот тип явно был более ненормальным, чем ему показалось вначале. — В каком смысле нелегко?

По-моему, ничего трудного тут нет. Иметь и Хартест, и титул, и все остальное…

— Да, конечно. — Дасти, казалось, сделал над собой осознанное усилие, чтобы собраться с мыслями и чувствами. — Но я всегда ощущал, что в ней столько грусти. Она не любила распространяться о себе. Она была очень мужественной.

Он с досадой посмотрел на появившуюся на балконе секретаршу, удивительно крупное и массивное создание с неимоверной грудью.

— Да, Ирэн, дорогая, в чем дело?

— Дасти, пришла миссис Гершман. По-моему, нельзя заставлять ее ждать.

— А что, разве Ноэль не может ее принять?

— Она не желает с ним разговаривать. Заявляет, что ей нужен только ты.

— О господи. Ну ладно. — Он вздохнул. — Простите меня, Макс. Сами видите, как я занят. Если хотите продолжить этот разговор, давайте где-нибудь на следующей неделе поужинаем вместе. Как вам такое предложение?

— К сожалению, меня на следующей неделе тут уже не будет. Я должен возвращаться в Англию. Может быть, потом, ближе к концу года.

— Что ж, это было бы очень хорошо.

— Э-э… мистер Винчестер?

— Да, Макс?

— А кто еще, на ваш взгляд, мог бы рассказать мне о ней? Оживить ее для меня?

— Почему бы вам не поговорить с Майклом Хэлстоном? Он тоже был ее хорошим знакомым, и к тому же он знает абсолютно все и обо всех. Майкл вел колонку светских новостей в «Нью-Йорк мейл». Сейчас уже больше этим не занимается и живет где-то в глуши, в Мэне. Но я уверен, он будет рад побеседовать с вами.

— У вас нет его телефона?

— Есть. Дайте-ка я поищу… так, вот он: Фрипорт, семь-двадцать-тридцать четыре. Позвоните ему. И не забудьте обязательно передать, что Дасти шлет ему привет.

— Ну, так из-за чего же вся эта суета? — Майкл Хэлстон смотрел на Макса, и его темно-карие глаза светились умом и весельем.

— Я же вам говорил, — ответил Макс.

— Да, я слышал, что ты мне наговорил, и должен признать, что подобной чуши я еще в жизни не выслушивал. Ты ведешь какую-то игру, парень, и тебя интересует вовсе не то, кто были друзья твоей матери и как они проводили время, а что-то посущественнее. Что тебе нужно, Макс? Что ты хочешь узнать и зачем? Скажешь — я попробую тебе помочь. Не скажешь — можешь садиться на ближайший же поезд и возвращаться в Нью-Йорк. Я занятой человек и не люблю, когда из меня пытаются делать идиота.

— Н-ну, я… — Макс задумчиво посмотрел на него. Хэлстон ему, в общем-то, понравился. Это был человек явно жесткий и хитрый, но прямой. «Но вот можно ли довериться ему и действительно рассказать, что меня интересует, — подумал Макс. — Скорее всего, нет. Он ведь все-таки журналист. Растреплет все в своей „Нью-Йорк мейл“ или в очередной книжке». Макс вздохнул.

— Все это очень непросто. Я даже не знаю, как поступить.

Хэлстон улыбнулся:

— Когда ты так вот вздыхаешь и выглядишь вроде бы сбитым с толку, ты просто вылитая мать.

Макс только было собрался улыбнуться ему в ответ, как вдруг, к ужасу своему, почувствовал, что глаза его наполняются слезами. Внезапно он как-то очень пронзительно вспомнил маму; и сейчас, сидя перед совершенно незнакомым ему человеком, не смог задавить в себе эти воспоминания так, как давил их до сих пор; они обрушились на него с неодолимой, почти физически осязаемой силой, образ матери встал перед ним необычайно живо, отчетливо и ясно; и это был ее истинный образ, в этот момент и на этот момент она перестала быть враждебно настроенным к Максу чудовищем, снова стала самой собою: такой, какой она действительно была; он вспомнил, как звучал ее голос, как она прекращала заниматься всем, чем бы ни была занята в ту минуту, и полностью отдавала ему все свое внимание. Вспомнил, как, когда Александра не бывало вечером дома, она, указывая ему на место рядом с собой за столом, говорила: «Будем считать, Макс, что ты сегодня пригласил меня на ужин», наливала ему — даже когда он был еще довольно маленьким — вина и спрашивала, хорошее ли оно. Вспомнил, как она всегда смеялась его глупым детским шуткам, как никогда не сердилась из-за его плохих отметок, но только мягко улыбалась ему за спиной Александра, нудно зудевшего, что Макс пускает по ветру свои таланты и предоставленные ему возможности; как она привозила ему разные вещи из Лондона и Нью-Йорка, всегда при этом безошибочно угадывая, что ему действительно понравится и что лучше всего ему пойдет; как ей нравилась та же музыка, что и ему, и как она никогда не жаловалась, подобно большинству других матерей, что это не музыка, а кошмарный грохот.

Вспомнил, как любила она все проверить перед тем, как он отправлялся на охоту, хлопнуть его пониже спины, поцеловать и сказать: «Смотри, Макс, не скачи сломя голову!» — и после того он выскакивал из дому и мчался бегом на конюшню; вспомнил, как — когда они устраивали какую-нибудь возню — мама всегда была на его стороне, говоря, что он в меньшинстве, и они вместе боролись против девчонок, что было, в общем-то, совершенно нечестно.

Вспомнил и то, как он раньше гордился ею, как ждал того дня, когда она приезжала забирать его из школы, — потому что она была гораздо красивее и элегантнее, чем матери других ребят; как она водила машину — всегда немного быстрее, чем следовало, — и как, когда они ехали только вдвоем, она страшно громко запускала музыку и говорила ему: «Я это делаю только при тебе, больше ни при ком, пусть это будет нашим развлечением и нашим маленьким секретом».

Не ехала ли она слишком быстро, со слишком громко включенной музыкой и в ту ночь, когда погибла, подумал он и вспомнил, что самыми последними словами, которые он сказал ей, были «может быть»; она тогда по телефону просила его сразу сообщить ей, как только он сумеет получить в школе первое же разрешение на отлучку, чтобы она могла приехать повидаться с ним, а он был разозлен тем, что она не вернулась вовремя из Штатов, чтобы успеть забрать его из школы на каникулы.

Вспомнил он, с каким жутким, глухим звуком ударились о крышку гроба первые комья земли, брошенные рукой отца, вспомнил ужасное ощущение, которое испытал, когда гроб опускали в могилу, — словно его собственное тело что-то физически корежило и разрывало изнутри, — вспомнил все это, и слезы застлали его глаза, выплеснулись наружу и стали капать в стакан пива, который он держал в руке.

— Эй, — проговорил Майкл Хэлстон, — эй, что я такого сказал?

— Ничего, — ответил Макс. Губы у него дрожали, голос звучал сдавленно и как-то странно; Макс никогда еще не чувствовал себя столь униженным. — Извините.

— Ладно, Макс. Не извиняйся. Я понимаю, как мне кажется. Ты потерял мать. И ты прав, ты был тогда еще не очень большим. Тебе должно ее чертовски не хватать. А я довольно болезненно тебе о ней напомнил. Мне нравится, что ты по ней тоскуешь. И что ты плачешь. Мне это нравится гораздо больше, чем вся та слюнявая ерунда, которую ты плел раньше.

— Спасибо. — Улыбка у Макса получилась довольно жалкая. — Да, вы правы. Вы действительно мне о ней напомнили. — Макс достал из кармана платок и высморкался. — Ничего, все в порядке.

— Допивай пиво. И бери еще. Почему бы нам не пойти прогуляться по саду? У меня там новые соседи, только сегодня появились.

Он провел Макса к широкому ручью, который протекал через самую середину его обширного, заросшего буйной зеленью сада; там, во всей своей красе, с глупым видом сидели на воде канадская гусыня и пять ее гусят.

— Чудо, правда? Надеюсь, они тут останутся. Раньше у меня жило несколько уток с утятами, но они улетели.

— Да, очень милы. — Макс с сомнением посмотрел на своего собеседника. Хэлстон с его коротко подстриженными седыми волосами, в бежевом льняном костюме, в часах с браслетом от Пиаже казался ему воплощением городского до мозга костей человека, случайно выбравшегося за город. — Никак… никак не думал, что вы можете интересоваться птицами.

— Макс, я провел всю жизнь в самом материалистическом из всех наиболее материалистических городов мира и занимался тем, что изучал людскую глупость, жадность и похотливость. После всего этого я нахожу птиц несказанно обаятельными.

— Красивый дом. — Макс оглянулся на низкое белое, обшитое досками строение с высокой крышей, в которой были проделаны мансардные окошки, и с широкими окнами во всех четырех стенах, открывавшимися на зеленый ландшафт Мэна с его пышной растительностью. — Мне тут нравится.

— Спасибо. Мне тоже нравится. А моей бывшей жене нравится настолько, что она даже собирается снова переехать ко мне жить. Склоняюсь к мысли ей это позволить. Ну что ж, пошли, возьмем еще пива, и ты мне расскажешь, что тебя грызет. Или не расскажешь, уж как получится.

— Видите ли, — начал Макс, осторожно нащупывая, как ему следует вести разговор, — я думаю… да нет, знаю… что брак моих родителей был не совсем… не совсем таким, каким он казался.

— Ты хочешь сказать, что они не были счастливы.

— Н-ну… да.

— Ну что ж, мать твоя определенно не была счастливой женщиной. Она очень мучилась. Бедная Вирджиния.

— Мучилась! — с горечью произнес Макс. — Не понимаю, почему все ей так сочувствуют. Мой отец — вот кто действительно мучился. А не она.

— Почему ты так думаешь?

— Ну… я знаю, что она была… что у нее были романы на стороне. — Он вдруг поднял взгляд на Хэлстона, и в глазах его отразился ужас. — Простите. Она… вы?..

— Нет, ни она, ни я — ничего не было. Хотя, должен признаться, не потому, что я не делал попыток. Не знаю, были у нее какие-то отношения на стороне или нет, но она точно была не из тех женщин, что неразборчивы в связях, Макс. Она была для этого слишком серьезна и слишком требовательна. Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь где-нибудь отзывался о ней неуважительно или пренебрежительно, Макс, а я знал ее очень давно. У нее была безупречная репутация.

— Но я… — уставился на него Макс. Хэлстон говорил совершенно серьезно и явно говорил правду; было очевидно, что он никоим образом не пытается как-то обелить мать.

— Но ты — что?

— Да нет… ничего. Просто в Англии ходило много оплетен.

— Какого рода сплетен?

— Ну, что она спала с кем попало. И даже хуже.

— Вот как? А что значит «хуже»?

— Д-да… впрочем, это неважно.

— Ну что ж, — пожал плечами Майкл Хэлстон, — здесь этого никогда не было. Я хочу сказать, сплетен. Или, во всяком случае, никогда не было ничего мало-мальски серьезного. И я не могу поверить, что, если бы твоя мать действительно была неразборчива в связях, она вела бы себя подобным образом только в Англии. То есть там, где это, скорее всего, бросилось бы всем в глаза и где разговоры на эту тему могли ей сильнее всего повредить.

— Ну, не знаю. — Макс надулся, голос его звучал угрюмо. — Я уже ни в чем больше не уверен.

— Ты, как я понимаю, не задавал этот вопрос отцу? Ни в прямой, ни в косвенной форме?

— Задавал, — ответил Макс. — Задавал.

Ему вдруг очень захотелось, чтобы Хэлстон понял: речь идет вовсе не просто о сплетнях и он, Макс, интересуется всем этим не из праздного любопытства, а потому, что для него это важно, для него это больная тема. Что есть серьезные причины, которые заставляют его этим интересоваться и расспрашивать.

— Отец подтвердил, что это правда. Что у нее были любовники. Но больше он не захотел ничего мне сказать. И я должен понять почему. И должен выяснить, кто были эти любовники.

— Зачем? Ты только сам напрашиваешься на массу неприятностей. Она умерла, Макс. И пусть она останется для тебя такой, какой ты ее любил и какой запомнил.

— Но я не знаю, кого я запомнил! — проговорил Макс с внезапным отчаянием в голосе. — Не знаю, кем она была. И какой.

— Вирджиния была одним из моих самых близких друзей. Мне без нее очень грустно и тоскливо. Она умела во все вдохнуть жизнь. Там, где была она, вокруг становилось светлее и веселее. Несмотря на всю ту грусть, что в ней была.

— Ну, дома она не очень-то вдыхала в нас жизнь, — пробурчал Макс, — вечно она отсутствовала.

— Вечно?

— Ну, очень часто.

— Ей необходимо было отсутствовать, Макс. Не из-за вас, но из-за того давления, которое она ощущала дома. Я только дважды видел ее в Англии вместе с твоим отцом, один раз на приеме в Лондоне, а другой — на загородном балу. Она была там совсем другой. Внутренне напряженной, отрешенной. Как будто готовой вот-вот сломаться. Она никогда не приглашала меня к себе домой. Думаю, просто не хотела пускать нас, друзей из Нового Света, как она нас называла, в свою тамошнюю жизнь.

— Мой отец — хороший человек, — упрямо возразил Макс, с легким удивлением осознав вдруг, что думает об Александре, пусть и временно, как о своем настоящем отце, как о своем единственном друге на этой вражеской территории. — Действительно хороший.

— Не сомневаюсь. Мне он понравился. Со мной он держался весьма приветливо и обходительно. Не его вина, если у них в браке что-то не сложилось. Я вовсе не хотел сказать, будто он виноват. Просто они… в чем-то не подходили друг другу. Вот и все объяснение. Какая-то несовместимость.

— Все говорят, — осторожно произнес Макс, — что я точь-в-точь его копия.

Хэлстон задумчиво посмотрел на него. В его карих глазах не отражалось ничего, кроме сочувственного интереса.

— Да, — согласился он, — да, пожалуй. Совершенно верно. Не бойся, Макс, я не собираюсь начинать копаться в том, кто были твои родители.

Позднее, когда они сидели за обедом, Майкл сказал:

— Я могу дать тебе несколько имен тех, с кем твоя мать довольно часто здесь общалась. По большей части все они из Нью-Йорка. И еще у нее было несколько хороших друзей во Флориде, в Ки-Уэсте. Особенно один человек там, она была с ним очень близка. — Майкл внимательно посмотрел на Макса. — Его зовут Томми Соамс-Максвелл.

— Спасибо, — искренне поблагодарил Макс. — Вы мне очень помогли.

— Рад стараться. — Он как-то странно поглядел на Макса. — На твоем месте я бы не слишком ревностно занимался подобными расследованиями. Они тебе все равно не очень-то помогут. А могут даже навредить.