Злые игры. Книга 1

Глава 4

Энджи, 1963

Энджи искренне надеялась, что сумеет все-таки удержаться и не наделать в штаны, однако, похоже, дело шло именно к этому.

Она поерзала на стуле, стараясь как-то заглушить неприятные позывы и гадая, сколько еще ей придется здесь дожидаться. О господи, нет больше сил терпеть! Нет, если за доступ к власти и успеху надо расплачиваться подобным образом, значит она все-таки не создана ни для того ни для другого. И чем только эта дура там занимается за закрытой дверью?!

Энджи оглядела крошечную комнатушку, в которой сидела; просто чтобы как-то отвлечься. Наверное, когда-нибудь здесь было нечто вроде комнаты для прислуги; графине Кейтерхэм, несомненно, должно было доставлять удовольствие заставлять посетителей дожидаться именно тут. Помещение вряд ли можно было назвать комнатой, скорее уж это был шкаф, внутри которого стояли лишь стул и маленький низенький столик с двумя аккуратно сложенными на нем стопками журналов: «Вог» в одной и «Дом и сад» в другой. У Энджи возникло желание полистать «Вог», но она понимала, что здесь ей следует проявлять интерес только к «Дому и саду»; попробовала было сосредоточиться на журналах, но испытываемое ею неудобство мешало это сделать. Энджи принялась считать. Когда дошла до пятидесяти пяти, дверь раскрылась, и прямо перед собой она увидела улыбающееся лицо, которое сразу же узнала: она много раз видела его на фотографиях в газетах и журналах, в колонках светских сплетен.

— Мисс Бербэнк! Простите, что заставила вас так долго ждать в этой ужасной конуре. Звонил один из моих клиентов, страшный зануда, вот и пришлось с ним столько времени объясняться. Заходите, пожалуйста!

Голос у говорившей был низкий, слегка хрипловатый, акцент ее оказался мягким и протяжным, вовсе не похожим на тот нью-йоркский диалект, резкий и как будто гундосый, который ожидала услышать Энджи. Она поднялась, с облегчением почувствовав, что мучившие ее позывы вдруг каким-то чудом прекратились сами по себе, и вошла вслед за графиней Кейтерхэм в ее кабинет. С порога Энджи осмотрелась, и ее поразило и приятно удивило то, что открылось ее взору: помещение, в которое она попала, оказалось совсем не похоже ни на что из виденного Энджи прежде; сама она и вообразить бы не смогла ничего подобного. Если представшая ее взгляду комната была примером работы леди Кейтерхэм, то такая работа Энджи определенно нравилась.

Весь подвальный этаж дома Кейтерхэмов на Итон-плейс был превращен в один большой зал; колонны, поддерживавшие потолок, были удачно скрыты за декоративными экранами, выполненными из затемненного густо-синего, с зеленоватым оттенком стекла. Выложенный керамической плиткой пол повторял эти же цвета, но только в очень бледных, холодных, почти ледяных тонах; стены же — там, где их можно было рассмотреть за бесчисленным множеством вставленных в рамки архитектурных схем и планов «под старину» и бесконечными, от пола до потолка, рядами полок, уставленных чем-то напоминающим раскрытые книжки с раскрашенными во все цвета страницами, — стены были абсолютно белыми.

Над двумя столами с крышками из вставленного в хромированные рамы дымчатого стекла низко висели выкрашенные в белый цвет, изумительно выполненные лампы из кованого железа; кресло же позади стола, явно принадлежавшего леди Кейтерхэм, было не из кожи и металла, как можно было бы ожидать, но деревянное: с прямыми, жесткими спинкой и сиденьем и украшенное превосходной резьбой.

Кресло это как бы венчало собой всю комнату; Вирджиния обратила внимание, что Энджи уставилась на него, и улыбнулась:

— Красивое у меня кресло, верно? Это стиль времен Карла Второго.[13]

— Правда? — делано-безразлично переспросила Энджи. Если леди Кейтерхэм попытается сейчас втянуть ее в обсуждение старинной мебели, значит она угодила явно не туда и надо будет немедленно отваливать, чтобы из нее тут не делали дуру.

— Правда. Но мне оно нравится прежде всего тем, что смотрится здесь совершенно неожиданно. Как и лампы. Я чуть было не купила дымчатые лампы у Тиффани, но потом подумала, что в таком интерьере они будут смотреться слишком уж предсказуемо. Такие тут и должны были бы висеть, особенно раз хозяйка здесь — американка. Вот поэтому я и заказала те, что висят сейчас, кузнецу в Хартесте — это там, где мы живем. Он их сделал. Как они вам, нравятся?

— Очень, — осторожно ответила Энджи, подумав, что лампы из дымчатого стекла выглядели бы здесь намного лучше. — А что это за книжки на полках? С разноцветными страницами?

— Это альбомы с образцами тканей, — пояснила Вирджиния. — Их показывают клиентам, чтобы те могли сделать выбор. И они требуют очень уважительного обращения — альбомы, а не клиенты, — потому что стоят огромных денег. И альбомы с образцами обоев тоже.

— Да уж, представляю себе, — проговорила Энджи, стараясь произвести впечатление знающей и понимающей, но при этом удивляясь, что такой заведомо очень богатый человек, как графиня, может задумываться о цене. — А это Хартест-хаус, да? Там, у вас за спиной?

Энджи тщательнейшим образом подготовилась к этой беседе. Сьюзи растолковала ей, насколько важна такая подготовка. Энджи сходила в расположенную в Вестминстере большую публичную библиотеку и посмотрела статью о Кейтерхэмах в справочнике «Кто есть кто»; оттуда она узнала, что Александр Кейтерхэм — девятый граф в своем роду и что свой титул и имение — Хартест-хаус в Уилтшире — он унаследовал, когда ему было девятнадцать лет. В апреле 1960 года он женился на Вирджинии Прэгер («единственной дочери Фредерика и Элизабет Прэгеров, проживающих на 80-й Восточной улице в Нью-Йорке и в имении Бичез в Ист-Хамптоне, Лонг-Айленд», говорилось в справочнике). У них была дочь, леди Шарлотта Уэллес, родившаяся в январе 1962 года.

— Да, это Хартест, — ответила Вирджиния, слегка удивленно посмотрев на девушку, а потом поворачиваясь к висевшему на стене позади ее стола чертежу, выполненному в свое время самим архитектором; на нем были рисунок и общий план дома. — Вы молодец, что сразу узнали его.

— Я же готовилась, — сказала Энджи, взглянув на хозяйку с быстрой, почти заговорщицкой улыбкой.

— Что значит «готовились»? — спросила заинтригованная Вирджиния.

— Ну, я понимала, что мне предстоит эта беседа с вами, и потому решила что-нибудь предварительно о вас узнать.

— По-моему, это весьма предусмотрительно. — Вирджиния улыбнулась ей.

«Какая у нее мягкая и теплая улыбка, — подумала Энджи, — словно лицо вдруг начинает светиться изнутри; а когда она не улыбается, лицо ее кажется очень грустным». Эту грусть Энджи замечала и раньше, на некоторых фотографиях. Она отметила про себя и то, что графиня оказалась чрезвычайно красивой. Намного красивее, чем она себе представляла раньше. Фотографии, даже если на них хорошо прорисовывались правильный, похожий на сердечко овал лица графини, ее до невозможности безупречно прямой нос и изящно изогнутые линии крупного рта, все же и отдаленно не могли передать все своеобразие ее темных, с медным отливом волос, очень бледной кожи слегка кремового оттенка и поразительного цвета ее золотисто-коричневых глаз. А еще Энджи понравилось, как была одета леди Кейтерхэм: если именно так одеваются люди со вкусом и средствами, то Энджи самой не терпелось как можно быстрее попасть в этот круг. На Вирджинии был бледно-розовый костюм из слегка жеваного твида, по кромкам воротника, рукавов и карманов отделанный темно-синим, с большими золотыми пуговицами. К жакету была приколота не брошь, а белый цветок; туалет завершали золотые сережки с жемчугом и двуцветные, темно-синие с белым, туфли с ремешком вокруг ноги. Энджи еще не понимала этого, но перед ней был ансамбль от Шанель, классический для этой фирмы по стилю и изготовленный на заказ.

— Ну что ж, — проговорила Вирджиния, — присаживайтесь, мисс Бербэнк. Хотите кофе?

— С удовольствием, — кивнула Энджи, которая терпеть не могла кофе и все бы отдала сейчас за чашку крепкого сладкого чая. — Спасибо. Без молока и сахара, пожалуйста, — добавила она, пока Вирджиния наливала и передавала ей чашку. «О господи, кажется, начало хуже некуда».

— Так вот, — продолжала Вирджиния, — давайте я вам расскажу, кто мне нужен. Наверное, это должна быть секретарша, потому что придется кое-что печатать и заниматься перепиской; но на самом-то деле мне нужна больше чем секретарша — или, скорее, меньше; мне нужен кто-то, кто мог бы быть моим помощником, но выполнять при этом самые заурядные обязанности: отвезти-привезти, доставить образцы клиентам, забрать из мастерской готовые занавески и тому подобное. Вы бы взялись за такую работу, мисс Бербэнк?

— Разумеется. — Энджи постаралась придать своему голосу такую интонацию, чтобы не показать, что она считает подобный вопрос идиотским.

— Знаете, многие от такой работы сразу отказываются. Считают, что их учили быть секретаршами, а не посыльными. А вы… водите машину?

— Не совсем, — осторожно ответила Энджи. — Я еще не сдала на права. — Трудно сдать на права, если для их получения тебе не хватает возраста.

— Очень жаль. Тогда, наверное, придется вам пользоваться такси. Какое-то время.

— Возможно, так будет даже лучше, — сказала Энджи. — Да у меня и машины-то нет.

— Ну, это не проблема, — с ноткой нетерпения в голосе проговорила Вирджиния. — Вы могли бы пользоваться моей. Это же ясно.

— Да. Конечно. — «Господи, похоже, с каждой минутой становится все жарче и жарче».

— Ну что ж. Насколько я понимаю, печатаете и стенографируете вы очень хорошо. Агентство дало о вас отличный отзыв.

— Спасибо. — Верная подружка Сьюзи; она действительно выложилась до отказа; Энджи надеялась, что сумеет не подвести ее.

— Э-э… а сколько вам лет, мисс Бербэнк? Действительно двадцать? На вид вам столько не дашь.

Золотисто-коричневые глаза с доброжелательным интересом внимательно смотрели на Энджи, и та вдруг почувствовала себя легко и улыбнулась в ответ:

— Нет. Конечно нет. Мне восемнадцать. На самом деле только восемнадцать. Но когда называешь свой возраст, все считают тебя такой молодой… Наверное, вы бы даже не стали со мной разговаривать.

— Ну почему же нет. Честно говоря, я так и подумала, что вам восемнадцать. Но, в общем-то, это несущественно.

— Спасибо. — Энджи снова улыбнулась. «Вот глупая корова. Небось, сочла бы существенным, если бы узнала, что на самом-то деле мне еще не исполнилось и шестнадцати».

— Расскажите мне о себе. Чем вы занимались до сих пор?

«Да ничем особенным, — подумала про себя Энджи, — во всяком случае, ничем таким, о чем я могла бы тебе рассказать».

— Так, главным образом пробовала то одно, то другое, — ответила она.

— Вот как? Наверное, это очень интересно, — сказала Вирджиния. — Каждую неделю новая работа. — В голосе ее был легкий оттенок тоски и сожаления.

— Не очень, — пожала плечами Энджи. — Только разберешься в делопроизводстве и запомнишь, кто какой кофе любит, как уже приходится уходить.

— И верно. А машинописи и стенографии вы учились в школе?

— Нет, на вечерних курсах, — осторожно проговорила Энджи.

Ей очень не хотелось, чтобы ее стали выспрашивать или попросили бы показать документ об образовании. Да и в самом деле, те ускоренные курсы, которые преподала ей Сьюзи, и бесконечные, до одури, упражнения, которые она проделывала сама, сделали из нее куда лучшую секретаршу, чем все эти финтифлюшки вроде Марси, с ее последнего места работы — она окончила школу Питмана, но терпеть не могла прикасаться к клавишам пишущей машинки, потому что от этого могли пострадать ее длинные красные ногти. Сьюзи и научила Энджи, и убедила в том, что она все умеет не хуже других; и действительно, это подтвердила самая первая временная работа, которую Энджи удалось получить; человек, у которого она тогда работала, сказал ей, что она превосходна и что лучшей у него не было за все лето. Конечно, отчасти такая оценка была связана с тем, что она не психовала, когда он щипал ее за задницу в укромных углах, и что всякий раз, когда она не поспевала за его диктовкой, перед тем, как попросить его диктовать помедленнее, она забрасывала ногу на ногу так, чтобы бедро ее было видно как можно выше; но фактом было и то, что она умела работать быстро, аккуратно и усердно и что на рабочем столе у нее никогда не скапливались бумаги. Она не могла понять других секретарш, работавших с ней вместе: те вечно дожидались, пока бумаги не начнут валиться со стола, и в результате сами создавали себе массу лишней работы; а кроме того, нужная бумага постоянно оказывалась где-то посреди этой груды и ее всегда приходилось искать.

— Расскажите мне о себе, — улыбнулась ей Вирджиния. — Вы живете с родителями?

— Н-не совсем… С братом.

— А где ваши родители?

— Мама умерла в прошлом году.

— Извините меня. Это всегда горе, а особенно когда теряешь маму в таком молодом возрасте, как вы. Вам должно ее очень недоставать.

— Да, очень, — серьезно и искренне ответила Энджи и вдруг с необычайной яркостью вспомнила, как стояла у могилы матери, смотрела на опускаемый туда гроб и не испытывала при этом совершенно ничего, хотя, казалось бы, должна была переживать горе.

— А отец?

— Он ушел от нас. Уже очень давно. Мы с Джонни живем сейчас с бабушкой и дедушкой.

— Хорошо, что у вас хоть брат остался. А чем он занимается? — Вирджиния явно была в некотором замешательстве от этой грустной истории; впрочем, так и должно было случиться.

— Да, это хорошо. Мы с ним довольно близки. Джонни работает в магазине. — «По крайней мере работал. Иногда».

— А почему вы хотите получить именно это место? — внезапно спросила Вирджиния. Столь резкая смена темы и настроения немного выбила Энджи из колеи.

— Н-ну… я бы предпочла работать у женщины.

Это должно ее растрогать. Так утверждала Сьюзи.

А кроме того, это было правдой.

— И потом, мне нравятся дома. Я, конечно, никогда еще не жила в красивом доме — по-настоящему красивом. Но мне нравится читать о них. И я люблю вызнавать все о том, как и почему дома такими становятся. Красивыми. Понимаете? И еще я очень люблю переставлять все в своей комнате, украшать ее как-то по-новому, ну и так далее.

— Здесь вам придется не просто обсуждать цветовые сочетания, — проговорила Вирджиния. — Это-то как раз самое легкое. Здесь вам придется иметь дело с очень специфическими и весьма капризными людьми.

Энджи молча и вежливо смотрела на нее. Она не совсем поняла, что означает слово «капризный».

— Они способны потратить целую прорву времени — дорогого времени — только на то, чтобы постоянно менять свою точку зрения. Они сами не знают, чего хотят, или не очень уверены в этом. Однако им доставляет удовольствие думать, будто они это знают. Или же они действительно знают, чего хотят, но это… ну, что-то такое, что не будет хорошо смотреться, а значит, их надо от этого отговорить. Вот почему наша работа во многом состоит из дипломатии. Понимаете? Из того, чтобы льстить таким людям, говорить им что-то приятное, производить на них хорошее впечатление и при этом стараться понять, что же им на самом деле надо.

— Например?

В Энджи внезапно пробудилась искренняя заинтересованность. Такого рода работа была ей по душе, с ней-то она справится.

— Ну, например, клиентка говорит вам, что хочет украсить свою комнату, или квартиру, или что там у нее есть, как-нибудь очень просто. Совсем невычурно. А вы смотрите на то, как она одета — в пышную блузку с глубоким вырезом, и прическа у нее какая-нибудь броская, аляповатая, и масса всяких колец и побрякушек, — и понимаете, что на самом-то деле она имеет в виду какое-нибудь простое сочетание цветов, но чтобы при этом в квартире была масса занятных безделушек, мелочей и тому подобного. Или, наоборот, какую-то очень сложную цветовую гамму, кричащие шелковые обои на стенах, занавески из двух контрастирующих друг с другом тканей, но при этом обивку на мебели и покрывала из какой-нибудь очень простой ткани и какие-то сверхсовременные на вид вазы и безделушки. Вот и надо с ней разговаривать. Надо, чтобы она посмотрела образцы…

— А что такое образцы?

— Куски тканей, обоев. Как в тех альбомах. И если вам повезет, то на чем-то она скажет: «Да, это именно то, что мне хочется», — и едва вы вздохнете с облегчением, как она добавит: «Только нельзя ли сделать все это в голубых тонах?» Так что это действительно трудная работа, и надо запастись огромным терпением. А иногда клиенты попадаются к тому же еще и очень грубые, а вам нельзя отвечать им тем же, вы должны держать себя исключительно доброжелательно. Справитесь?

— Думаю, да, — проговорила Энджи, вспоминая те бессчетные случаи, когда Джонни за что-то выговаривал ей, ругал ее последними словами, а она стояла молча, не возражая и не отвечая, чтобы он не начал к тому же и бить ее.

— Да, и вот еще что, — продолжала Вирджиния. — Совсем забыла. Мне нужен кто-то, кто смог бы вести бухгалтерию. Сама я так плохо разбираюсь в числах, что даже время не могу назвать правильно. Я для них просто не создана. Вы сумеете вести самый простой учет? Выписывать счета, рассчитывать время, которое мы затрачиваем на каждый заказ, и тому подобное?

— Да, конечно, — с деланой уверенностью в голосе ответила Энджи. — На курсах меня и бухгалтерскому делу тоже учили.

— Хорошо. Ну что же, мне нужно будет побеседовать еще с несколькими кандидатками, и к тому же вы немного моложе, чем… чем я думала. Но мне кажется, что мы бы смогли работать вместе. В любом случае спасибо за то, что обратились ко мне. Завтра или послезавтра я позвоню в агентство и дам ответ. Вас это устроит?

— Да, конечно. — Энджи старалась не показать своего разочарования. Она шла сюда, надеясь получить окончательный ответ прямо на месте, хотя Сьюзи и предупреждала ее, что это в высшей степени маловероятно. — Спасибо за то, что вы меня приняли, — вежливо добавила она, протягивая руку для прощания. Интересно: рукопожатие у графини оказалось твердым и энергичным; Энджи ожидала, что рука ее будет вялой и холодной.

Свое раннее детство Энджи провела в небольшом домике с террасой в Бермондси, на той же улице, что и Каледониан-маркет, только чуть подальше; она жила там вместе с матерью, которую звали Стеллой, с дедом и бабкой и с братом Джонни. Отца своего Энджи не знала, да и Стелла тоже туманно представляла себе, кто мог бы быть отцом ее дочери.

Когда Энджи было пять лет, Стелла вышла замуж за Эрика Добсона, владельца большого магазина тканей. По понятиям Стеллы, он был очень богатым человеком. Все трое — мать, Энджи и Джонни — переехали в его дом в Ромфорде. Брак лопнул, когда однажды ночью Энджи проснулась с громким криком оттого, что Эрик сидел на ее кровати и пижамные брюки у него были спущены; Джонни рассказывал потом, что с ним проделывались куда более серьезные вещи. Они вернулись в Бермондси, где Джонни начал потихоньку делать себе карьеру: он воровал разные мелочи в магазине «Вулворт», а потом перепродавал их на рынке. Иногда он позволял Энджи помогать ему красть; каждое такое соизволение она воспринимала как большую честь для себя.

Когда Энджи исполнилось семь лет, Стелла где-то увидела объявление, что фирме требуются дети-модели. Она одела Энджи в праздничное платье, аккуратно уложила колечками ее непокорные золотистые кудряшки и отвела дочь в агентство «Очаровательные малышки». Энджи приняли, и она провела целых три счастливейших года, позируя перед объективами в разнообразнейших пышных джемперах, с бесчисленными котятами на руках и демонстрируя детскую одежду на показах мод. Ее прозвали Ангелочком. Но когда приблизилось ее одиннадцатилетие, работе в агентстве пришел конец: такие большие дети там не требовались. Ей перевалило за одиннадцать, но семье было не по средствам купить нужную школьную форму, и потому ей пришлось пойти в обычную школу. И школа, и необходимость ходить в нее Энджи очень не понравились.

Когда Энджи исполнилось четырнадцать, у нее появился первый мальчик. Ему было двадцать пять лет, звали его Ги, он был владельцем стриптиз-клуба, и он показал Энджи, что такое секс. Секс ей понравился. Даже очень.

По предложению Ги она бросила школу и снова стала фотомоделью. Она была еще слишком юна, чтобы работать на обычных показах мод, и потому начала специализироваться на демонстрации нижнего белья. Разумеется, это нравилось Энджи гораздо меньше, чем работа Ангелочком, но платили ей хорошо. А если клиентам разрешалось заходить в примерочную и наблюдать за подгонкой бюстгальтера и резинок на поясе и на трусиках, то она получала еще и чаевые. Ее ангельское личико и локоны до плеч а-ля Брижит Бардо постоянно мелькали на бесчисленных рекламах и открытках. Примерно в ту пору она и сменила свою фамилию — Викс — на Бербэнк. Последнее попалось ей на глаза в каком-то из тех журналов, что писали о кино: так называлась одна из студий в Голливуде, и это имя сразу же понравилось Энджи. Она всегда терпеть не могла собственную фамилию, эту «Викс».

В пятнадцать лет она забеременела. Ги дал ей несколько десятифунтовых бумажек и отправил в сопровождении одной из своих танцовщиц, как он выразился, привести себя в порядок. Дело в конце концов завершилось тем, что она угодила в больницу и чуть не умерла. Врач сказал Энджи, что, если у нее когда-нибудь снова будет ребенок, она может считать, что ей здорово повезло. Потрясенная тем, что с ней случилось, и ослабевшая от потери крови, она не усмотрела тогда во всем этом особой проблемы.

Вскоре после того, как Энджи вышла из больницы, туда попала Стелла. Она много курила и постоянно кашляла; все считали это обычным кашлем курильщика; но оказалось, что у нее рак легких; шесть недель спустя она умерла.

А потом Энджи познакомилась со Сьюзи. У Сьюзи была квартирка в Кеннингтоне, в том же самом доме, где жил Джонни со своей подружкой Ди. Отец Ди был богат; сам он жил за границей, в основном в Испании, но платил за эту квартиру. Джонни говорил, что он находится в бегах и не может возвратиться в Англию. Энджи часто оставалась у Джонни и Ди, особенно по субботам, когда работала в их киоске. Со Сьюзи она познакомилась на лестнице, как-то в воскресенье после обеда, в сырой дождливый день; они вместе отправились в кино; и это стало для Энджи самым важным событием той недели, а потом превратилось у них в правило. Сьюзи казалась Энджи олицетворением и воплощением жизненного опыта, мудрости и знаний. Она работала в агентстве, предоставляющем секретарш на временную работу и по вызовам; у нее были меховая шубка и отличное, очень чистое произношение. Сьюзи много рассказывала о том, что такое жизнь секретарши, и о том, что личные секретарши зарабатывают много денег, а их работа считается весьма престижной. Для Энджи, которой уже порядком опротивело быть манекенщицей резинок для трусиков и подрабатывать перепродажей краденого, все это звучало как чудесная сказка; так она и сказала.

— Ну так что же, — предложила Сьюзи, — почему бы тебе, Энджи, не попробовать самой? Я могла бы научить тебя стенографии и машинописи. Мозги у тебя хорошие, так что должно получиться.

— Ты шутишь, — не поверила Энджи.

Сьюзи сказала, что нет, она вовсе не шутит. Спустя восемь месяцев после «боевого крещения» в фирме, торговавшей коврами, где в перерывах между ответами на телефонные звонки, печатанием и приставаниями владельца приходилось становиться иногда еще и моделью, Сьюзи заявила Энджи, что та вполне подготовлена для настоящей работы, и отправила ее на встречу с графиней Кейтерхэм.

— Места ты, скорее всего, не получишь, — предупредила она, — но попрактиковаться в том, как вести такие беседы, тебе будет полезно.

Когда леди Кейтерхэм позвонила в агентство Сьюзи, она начала с того, что, как ей кажется, Энджи еще слишком молода и неопытна для такой работы, какая от нее потребуется; Сьюзи вся погрузилась в размышления о том, каким образом преподнести эту новость Энджи, чтобы та не решила, что для нее все в жизни кончено; но тут вдруг леди Кейтерхэм нарушила течение этих мыслей и, слегка повысив голос, с удовольствием заявила, что, даже несмотря на эти недостатки, она не сомневается, что с Энджи ей будет приятно и интересно работать; а то, что Энджи перед своим приходом постаралась разузнать что-то о ней самой и о Хартесте, произвело на нее такое впечатление, что она решила рискнуть и взять ее к себе.

Новая работа Энджи никого в ее семье особенно не обрадовала; брат заявил, что на конторской работе много не заработаешь — как, интересно, она собирается платить за квартиру из тех восьми фунтов в неделю, которые положила ей графиня? Это же просто подлость, возмущался он: ведь графиня богата, как Крез. Миссис Викс, бабушка, качала головой: в общем-то, это неплохо, но аристократы — странная публика, и не лучше ли было бы устроиться куда-нибудь в большую контору? И только старый мистер Викс, с трудом выговаривая слова между приступами кашля, сказал Энджи, что она умница и что он гордится ею. Энджи купила ему пачку лучшего «Старого Холборна» и преподнесла с просьбой, чтобы всякий раз, когда будет сворачивать себе цигарку, он думал о ней. Вся семья была единодушна в том, что теперь уже незачем прислушиваться к советам доктора, требовавшего, чтобы дед бросил курить.

Энджи отправилась в «Уоллис» и купила себе то, что там называли «костюм в стиле Шанель»: из розового твида, такой, который, как она считала, должен был понравиться графине; потом пошла в «Либерти» и купила два очень простых прямых шерстяных платья, темно-синее и бежевое, на ярлыках которых стояло «Джейн и Джейн». Продавщица в «Либерти», исключительно милая и любезная, сказала ей, что она сделала очень правильный выбор и что создатель этого фасона, Джейн Мюир, со временем станет одним из величайших имен в истории английской моды. Продавщица же и предложила, чтобы к этим платьям Энджи купила идеально подходящие туфли — лодочки на низком каблуке, от Рассела и Бромли. «Сейчас конец сезона, они у нас в распродаже, так что вы купите их почти что задаром».

Энджи удивилась тому, что туфли должны быть на низких каблуках; ей всегда казалось, что признаком изысканности являются высокие, и чем выше и неустойчивее, тем элегантнее. Но она видела: продавщица понимает, что именно ей нужно, понимает даже лучше, чем Сьюзи, которая до сих пор была для Энджи законодательницей в вопросах стиля и вкуса; и потому она поблагодарила продавщицу, сказала, что если той когда-нибудь понадобится задешево отделать квартиру, то пусть обращается прямо к ней, к Энджи; и послушно отправилась на Бонд-стрит, где приобрела две пары лодочек на низком каблуке, черные и темно-синие, по десять фунтов стерлингов за пару; когда пойдем на воскресные танцы со Сьюзи, подумала она, я всегда смогу надеть те новенькие, белые, на высоких каблуках и с невероятно острым мыском; и уже на обратном пути, проходя по Бонд-стрит мимо магазина «Фенвик», она увидела в витрине прямое темно-синее пальто классического фасона и решила потратить на него последние двадцать фунтов, которые у нее были. Не то чтобы все эти вещи ей особенно нравились; но Энджи понимала, что они идеально соответствуют той новой жизни, которую она начинает. В конце концов, во всем этом было что-то от театральной комедии, какие-то притворство и поза; вот она и приобрела необходимые костюмы.

Примерно три недели спустя у нее исчезло ощущение, будто она участвует в какой-то комедии, и новая работа захватила ее целиком и полностью. Училась она быстро; уже к концу первого своего рабочего дня разобралась в той очень сложной — вынужденно сложной — системе образцов тканей и обоев, по которой Вирджиния расставляла свои альбомы; в том, сколько стоили эти альбомы и как рассчитывать стоимость комплекта занавесей для гостиной в зависимости от того, делаются ли эти занавеси на ширину всей стены или же только на ширину окна. К исходу четвертого дня она уже научилась отличать пустые телефонные звонки от тех, за которыми скрывался настоящий интерес и на которые стоило тратить время и усилия, делать предварительные расчеты и прикидки стоимости. По большей части она оставалась в приемной одна, потому что Вирджиния ездила на встречи с заказчиками; теоретически Энджи должна была в это время заниматься бумагами и печатать, практически же все это время ей приходилось разговаривать, говорить безостановочно, вежливо и терпеливо, отвечая клиентам, что да, леди Кейтерхэм работает над цветовой гаммой их заказа, или над его общим эскизом, или над планом оформления комнат, что они уже почти готовы и что леди Кейтерхэм позвонит им через день или два, потому что она дожидается поступления одного нового образца тканей, который хочет непременно показать им, прежде чем вынесет свои предложения на их суд, или же что ее задерживает архитектор, который доделывает кое-какие мелочи.

Энджи быстро убедилась в том, что, как и говорила ей леди Кейтерхэм во время их самой первой встречи, правильно подобрать нужную ткань для обивки дивана или что-либо иное было лишь малой, очень малой частью их работы.

— Ваша задача — разобраться в том, чего они действительно хотят. Масса людей приходит к специалистам по интерьеру потому, что они просто не в состоянии представить себе то, что им нужно. Им чего-то хочется, но они сами не знают, чего именно. Они очень не уверены в себе. И мы тоже не знаем, что им нужно. Вот почему я всегда говорю: «Давайте-ка прикинем, как будет выглядеть комната, если мы сделаем вот это и вот это? Или, может быть, ограничимся только занавесками? Если вот так вам нравится, можем двигаться дальше; если нет, можем попробовать другой вариант». Мы должны заручиться их доверием, должны добиться того, чтобы им с нами было легко. Очень часто они потом говорят: «Я и не думала, что это будет так выглядеть!» Им может нравиться что-то, может не нравиться, но их ни в коем случае нельзя пугать. Как только клиенты почувствуют, что вы ведете их в правильном направлении, они будут счастливы согласиться с вами во всем.

— А что делать, если им непременно хочется чего-то такого, что будет смотреться ужасно, и вы это понимаете? — спросила Энджи.

— Ну, — ответила, смеясь, Вирджиния, — в таком случае говоришь что-нибудь вроде: «Неплохая идея». А на следующий день звонишь и говоришь: «Я поразмышляла над вашим предложением. А вам не кажется, что будет еще лучше, если мы сделаем так-то и так-то?» Клиенты почти всегда соглашаются. Наша работа — это по крайней мере на пятьдесят процентов чистая психология. Некоторые идут к декоратору, когда им лучше бы обратиться к психиатру. И такое впечатление, что чем они труднее, тем больше их тянет ко мне. Может быть, потому, что я женщина, может быть, потому, что я американка, не знаю. Так или иначе, но подобных случаев немало, и по большей части я с ними вроде бы справляюсь.

Энджи относилась к Вирджинии со все возраставшим уважением; до этого ей никогда еще не приходилось сталкиваться с таким сочетанием творческой жилки, практицизма и глубокого знания психологии в одном человеке.

Вирджиния вела свое дело в Лондоне чуть больше года, но у нее было уже много клиентов, и все их имена были внесены во вращающуюся картотеку, стоявшую на ее письменном столе.

— Никогда не оставляй картотеку на столе, — поучала она Энджи. — Если днем куда-нибудь отлучаешься и здесь никого не остается, обязательно убирай ее в сейф. Она дороже всего остального, что тут есть, вместе взятого.

Иногда она говорила Энджи, что сама не понимает, почему ей удалось так быстро добиться здесь успеха.

— Здесь все по-другому. В Нью-Йорке принято хвастаться своим дизайнером, там специалисты по интерьерам — популярные личности, звезды, а тут они что-то вроде торговцев или ремесленников. Некоторые люди, особенно из провинции, умрут, но не признаются, что они не сами обставляли и украшали свой дом. Конечно, я не хочу набирать себе подобных клиентов. И потом, здесь не любят ничего менять. Я помогла как-то одной милой пожилой женщине, сделала ей гостиную: так она тридцать пять лет состояла в браке и только раз за все это время сменила в своей гостиной одну подушку. Но вообще-то, в Лондоне все с самого начала пошло так хорошо!

— Возможно, — осторожно заговорила Энджи, — это как-то связано с тем, кто вы такая. Я хочу сказать, я не думаю, что какая-нибудь Вирджиния Блоггс сумела бы добиться такого успеха. Даже если бы она была такой же талантливой, как вы, — поспешно добавила Энджи.

— Н-ну что ж… возможно, ты и права, — немного неохотно согласилась Вирджиния. — А теперь, Энджи, я должна уехать и сегодня уже не вернусь. Майк Джонс обещал сегодня привезти предварительные расчеты для той гостиницы. Если он до четырех не позвонит, разыщи его, ладно? К завтрашнему дню мы должны представить прикидку стоимости, иначе потеряем этот заказ. А когда он привезет, отпечатай его прикидку как наше предложение и обязательно отправь сегодня же по почте. Это очень важно.

— А может быть, лучше мне самой отвезти? — спросила Энджи.

— Нет, не лучше, потому что тогда здесь никого не будет. Отправь по почте. Дойдет. И до завтра. Всего хорошего, Энджи. Спасибо тебе. Ты прекрасно работаешь.

Как ни странно, но в тот день после обеда в конторе царило удивительное затишье; был уже конец ноября, и все действительно состоятельные женщины Лондона сидели по домам, психуя по поводу того, что вот, еще одно Рождество придется встречать в доме, обновить который за уходящий год так и не удалось. Заказы шли в основном мелкие: в одном месте — занавеси, в другом — новые покрывала и драпировки. Энджи привела в порядок бумаги, отпечатала несколько писем и счетов («Неплательщики — это худший кошмар в нашем деле, — сказала ей Вирджиния в самый первый ее рабочий день. — Счета надо отправлять как можно быстрее»), переговорила с несколькими раздраженными клиентами. В четыре часа она позвонила Майку Джонсу, строителю, с которым Вирджиния часто сотрудничала и который сейчас должен был сделать предварительную прикидку стоимости работ для небольшого, но в высшей степени роскошного отеля в Найтсбридже. Новый владелец гостиницы, американец, некий мистер М. Визерли Стерн, хотел, как он выражался, «переделать полностью в новом стиле» свое приобретение, и Вирджиния представила ему свои предварительные наброски, которые она назвала «Английский загородный дом» («Разумеется, никакой уважающий себя загородный дом никогда в жизни не захотел бы даже отдаленно напоминать что-то подобное», — заметила она Энджи): место, где должен был размещаться администратор гостиницы, и бар при вестибюле были забиты полками наподобие библиотечных, небольшими низкими столиками, на которых должны быть набросаны журналы, низкими кожаными диванами, мраморными каминами и нишами. Майку предстояло сооружать полки и ниши, бар, а также стойку администратора, которая должна была напоминать большой библиотечный стол. Мистер Стерн хотел, чтобы гостиница открылась к началу весны, и потому вел себя все более нетерпеливо. «Он забавный человечек, — рассказывала Вирджиния Энджи, — довольно приятный, явно жутко богатый, очень вежливый, но немного сальный. Мне бы не хотелось его сердить». Предложение от Майка опаздывало; дело шло к тому, что мистер Стерн должен был рассердиться.

Секретарша мистера Джонса ответила, что хозяина нет и после обеда он уже не вернется. А она не отправляла предварительные расчеты для леди Кейтерхэм? Голос Энджи был подчеркнуто многозначительно терпелив.

— Кому-кому? — Энджи прямо увидела, как секретарша отставила в сторону пузырек с лаком для ногтей и страдальчески закатила глаза.

— Вирджинии Кейтерхэм, — повторила Энджи с ледяным терпением в голосе.

— Это что, деловое предложение?

— Совершенно верно, — сказала Энджи, — и леди Кейтерхэм ждет его уже целых три дня.

— Ну, мистер Джонс — человек очень занятой. — Секретарша перешла к обороне.

— Он может оказаться намного менее занятым, если мы не получим этого предложения.

— Мне не нравится ваш тон, — заявила секретарша.

— Мне ваш тоже не доставляет удовольствия, — ответила Энджи, — но у меня к вам дело, и я обещала леди Кейтерхэм и нашему клиенту отправить эти предложения сегодня же. Так вот, не могли бы вы пошевелить задом и посмотреть у себя в бумагах или позвонить мистеру Джонсу? Если вас не затруднит, конечно. Или мне передать леди Кейтерхэм, чтобы она сама ему позвонила? Она знает, где сейчас мистер Джонс.

Последние слова были неправдой, и к тому же Энджи понимала, что она здорово рискует, разговаривая с девушкой подобным образом; сама Вирджиния, скорее всего, назвала бы сейчас ее тон «контрпродуктивным», это было ее излюбленное словечко; но Энджи была искренне возмущена, и ее обман сработал.

— Я вам перезвоню, — сказала девушка. — Через несколько минут.

«Ну ясно, ногти хочет докрасить, — подумала Энджи. — И высушить».

Секретарша перезвонила ей через полчаса:

— Я нашла это предложение, но оно очень приблизительное. И мне некогда его сейчас перепечатывать.

— Вот как? Считайте, что вам повезло: мне есть когда. Берите такси и привозите его сюда, все остальное я сделаю сама.

— Не уверена, что мистеру Джонсу понравится, если я воспользуюсь такси без его разрешения.

— А я уверена, что мистер Джонс не станет возражать, даже если вы воспользуетесь его членом без разрешения, если только это поможет сделать дело.

— Я считаю ваши выражения оскорбительными, — возмутилась секретарша.

— А на мой взгляд, мистер Джонс счел бы оскорбительным ваше поведение, — парировала Энджи. — Если я не получу это предложение через полчаса, он все будет знать. Хватайте такси и быстро привозите его сюда, на Итон-плейс, а потом сможете освободиться пораньше и сходить в парикмахерскую. Вы ведь это и собирались сделать, верно?

— Как вы… как вы смеете разговаривать со мной таким образом?!

— Смею. Хотите, чтобы мистер Джонс узнал и насчет парикмахерской?

— Давайте мне точный адрес. — По голосу девушки было слышно, что она рассердилась и надулась. — Получите.

Предложение, написанное от руки почти нечитаемым почерком Майка, доставили через сорок пять минут; к тому времени, когда Энджи расшифровала его, соединила с расчетами самой Вирджинии, ввела необходимые поправки и перепечатала, вечерняя почта уже ушла. Энджи вздохнула: ну что ж, придется отвезти самой. Это недалеко, возле «Хэрродса», рядом с Бошамп-плейс. Она уже достаточно хорошо изучила богатые кварталы Лондона. Вот черт, почти шесть вечера, такси сейчас не поймаешь. Жаль, что она не умеет водить сама. Но ничего, можно и прогуляться пешком. Лодочки от Рассела и Бромли оказались очень удобными. Она убрала картотеку в сейф, заперла контору и наполовину шагом, наполовину бегом направилась в сторону Слоан-сквер, оттуда вверх по Слоан-стрит, потом повернула за угол, прошла позади «Хэрродса» к Бошамп-плейс, непрерывно натыкаясь на раздраженных прохожих, устало тащившихся с предрождественскими покупками; до гостиницы она добралась вся раскрасневшаяся и возбужденная.

Стеклянная дверь гостиницы была широко распахнута; в замусоренном вестибюле стояло несколько легких пластмассовых стульев и низких столиков с раскоряченными ножками; лежал ковер с когда-то ярко-оранжевым и бежевым рисунком, за долгие годы хождений по нему протершийся до самой основы; подделанные под старину картины в золоченых рамах — написанные маслом пейзажи наиболее красивых мест Британских островов — не рассеивали, а, казалось, еще более сгущали царившую в вестибюле мрачную атмосферу. В помещении было холодно, а от обогревателя предусмотрительно поставленного кем-то в самом центре вестибюля, было не больше пользы, чем если бы он работал прямо на улице. Возле обогревателя в окружении двух высоких девиц стоял темноволосый, приземистый и полный человек с блестящими, как черная смородина, глазами. Он повернулся к Энджи и пристально и сердито посмотрел на нее.

— Гостиница закрыта.

— Да, я знаю. А вы — мистер Стерн?

— Совершенно верно. Он самый.

— Я Энджи Бербэнк. Я работаю у леди Кейтерхэм.

— Ах вот как?! Ну что ж, можете сказать леди Кейтерхэм, что она у меня работать не будет. Ни в коем случае, черт возьми. Ни в коем случае. Ее предложения опаздывают на три дня. Я хочу открыть эту гостиницу. Я занимаюсь делом, понимаете? В этой стране кто-нибудь хоть что-то слышал о делах?!

— Кто-то слышал, кто-то нет, — весело ответила Энджи. — Леди Кейтерхэм безусловно слышала. Над эскизами для вашей гостиницы она работала несколько суток напролет. Я все привезла. И предварительные расчеты тоже.

— Слишком долго она работала, — сказал М. Визерли Стерн. — Мне эти расчеты были нужны самое позднее сегодня после обеда. А теперь я веду переговоры с другим оформителем, и через тридцать минут он будет здесь. Мне очень жаль, мисс… как, вы сказали, вас зовут?

— Бербэнк. Энджи Бербэнк.

Она заметила, что над головой у Стерна две девицы обменялись насмешливыми, ехидно-довольными взглядами. Как всегда, когда чувствовала, что проигрывает, она ощутила спасительный прилив возбуждения и энергии.

Она протянула руку и очень мягко дотронулась до руки Стерна.

— Пожалуйста, мистер Стерн, — сказала она, — я знаю, что эти предложения опоздали. Это моя вина. Я… я потеряла их самый первый вариант. Если леди Кейтерхэм узнает об этом, она меня, наверное, уволит. Пожалуйста… пожалуйста, взгляните на ее эскизы. Они вам понравятся, я знаю. Честное слово.

Яркие, темные, удивительно большие, с очень длинными ресницами глаза Стерна встретились с ее. Энджи сосредоточилась изо всех сил и почувствовала, как в глубине ее тоже больших, зеленых глаз закипают слезы. Она всегда умела вызывать у себя слезы, когда это требовалось. Она опустила взгляд, сглотнула и снова подняла глаза; лицо Стерна стало вдруг медленно, очень медленно расплываться в улыбке, и какой-то мгновенной вспышкой своего сексуального инстинкта Энджи поняла, что он рассматривает ее, что у него не так уж много тех, кого он мог бы рассматривать вот так вот, сверху вниз, и что то, что он видит, ему нравится. Она мысленно поблагодарила продавщицу из «Либерти», в который уже раз, за то, что та уговорила ее купить туфли на низком каблуке, — будь она сейчас на высоком каблуке, их глаза оказались бы на одном уровне — и, чтобы проверить себя, улыбнулась ему. Он ничего не сказал. Она быстро прикусила губу и снова опустила взгляд. Все помолчали. Энджи вздохнула:

— Ну что же. Я вас понимаю. Повезу все назад.

Стерн вдруг расхохотался:

— Люблю честность! Давайте, посмотрю. Заслужили. Такие признания легко не даются. А вы, девочки… — он взглянул вверх на двух брюнеток, — вы, девочки, найдите где-нибудь кофейку и принесите сюда, пока я буду смотреть эскизы леди Кейтерхэм.

— Ой, спасибо, огромное вам спасибо, — поспешно проговорила Энджи. — Давайте положим эскизы вот сюда, на этот стол, пройдемся по ним, и я вам кое-что объясню. Я уверена, леди Кейтерхэм предпочла бы, чтобы я вам все объяснила. Вам эти наброски понравятся, я знаю, потому что они очень… очень английские. Мне кажется, вы очень хорошо уловили потенциальные возможности, заложенные в этой гостинице.

Стерн пока еще даже ни разу не взглянул на планы. Он продолжал внимательно разглядывать Энджи, взгляд его больших темных глаз ощупывал ее лицо, скользил по копне спутанных золотистых волос, по всей ее тоненькой, изящной фигурке.

— Вы ведь еще совсем девочка, — произнес он, — а делаете работу взрослого человека. Вы ведь еще школьница, верно? Сколько вам лет, только честно?

Энджи глубоко вздохнула и впервые за весь этот день сказала правду.

— Шестнадцать, — ответила она. — Ну, уже почти шестнадцать с половиной.

— Что ж, мисс Бербэнк, — сказал М. Визерли Стерн, — вы произвели на меня большое впечатление. Очень большое. А теперь давайте посмотрим ваши наброски. Как вам понравится, если мы это сделаем за бокалом шампанского?

— Мне очень понравится, — улыбнулась Энджи. — Спасибо.

— И вот он пригласил меня в «Гайд-парк», это гостиница, где он остановился, угостил меня шампанским, посмотрел все эскизы, а потом предложил мне на следующей неделе поужинать с ним вместе, — рассказывала наутро Энджи Вирджинии. — Я согласилась. А эскизы ему определенно понравились. Я уверена, что он вот-вот позвонит. Он обещал сделать это до десяти. Ой, это он, честное слово, это он!

Она схватила телефонную трубку.

— Доброе утро, М. Визерли. Да, я прекрасно себя чувствую. Огромное вам спасибо. Да, мне тоже все очень понравилось. Леди Кейтерхэм сейчас здесь, и она хотела бы переговорить с вами. Да, встретимся в следующую среду. Жду с нетерпением.

Вирджиния с удивлением отметила, что голос Энджи звучал с легким придыханием и как-то более «по-школьному», чем обычно.

М. Визерли Стерн заявил Вирджинии, что желает, чтобы оформлением его гостиницы занималась именно она; по его словам, ее эскизы произвели на него большое впечатление. Вирджиния пригласила Энджи в итальянский ресторанчик на Ибери-стрит, чтобы вместе отметить это событие и поблагодарить ее.

— Но я боюсь за тебя. Мне он кажется каким-то грязным стариком. Ты уверена, Энджи, что тебя не втягивают во что-то такое, из чего ты потом не сумеешь выбраться?

— Да нет, ничего подобного, — ответила Энджи. — Мне он нравится. Правда. Мне нравятся мужчины, которые старше меня. Первому моему парню было двадцать пять, а мне тогда было только четырнадцать. И мне он совсем не кажется грязным стариком. По-моему, он довольно милый. И уж во всяком случае не сальный. У него такие красивые глаза, большие и темные, и потрясающие ресницы, и он очень вежливый, очень уважительно ко мне относится, а волосы у него ну нисколечки не сальные, и у него очень хорошая улыбка, и изо рта не пахнет, и мне с ним очень интересно.

— Похоже, ты его неплохо изучила, — сказала Вирджиния. — Э-э… Энджи, можно мне тебя кое о чем спросить?

— Конечно. — Энджи догадывалась, какой, вероятнее всего, последует вопрос. Она подняла свой бокал с вином и сделала большой глоток.

— Энджи, сколько тебе на самом деле лет? Я знаю, ты сказала мистеру Стерну, что тебе шестнадцать, потому что подумала, что у него «комплекс Лолиты». Но тебе и вправду столько?

— Н-ну… да. Примерно, — ответила Энджи. — То есть я хочу сказать — да. Но, господи, что же в этом такого ужасного? Вы ведь не уволите меня, правда? За то, что я тогда вам наврала?

— Не говори глупостей, Энджи, — сказала Вирджиния. — Как я могу тебя уволить? Да я теперь и представить себе не могу, как бы я без тебя работала Но жаль, что во время нашей беседы ты не сказала мне правду.

— А вы бы тогда меня не взяли. Ведь даже восемнадцатилетнюю вы взяли к себе на работу с большим трудом, верно? Ну скажите, только честно?

— Что ж, пожалуй. В какой-то мере это так. Ладно, за тебя и за мистера Стерна. Но только не за вас двоих вместе! — торопливо поправилась Вирджиния.

— Он любит, чтобы его называли «М. Визерли», — сказала Энджи. — А почему бы и не за нас двоих вместе? Я думаю, это могло бы получиться занятно.

Получалось действительно занятно; ей нравилось быть в обществе М. Визерли больше, чем в обществе любого другого мужчины. С ним было исключительно интересно; он был внимателен и заботлив, вел себя по-джентльменски; его отличала прямолинейная честность, притягивавшая к нему Энджи, и он был очень, очень богат. Он без конца покупал ей красивые подарки — духи, часики от Гуччи, золотой браслет, жемчужное ожерелье-воротничок, шелковые блузки, кашемировые свитеры; он водил ее по театрам, приглашал на ужин в такие места, о которых она никогда и мечтать не могла и которые были известны ей только по названиям, вычитанным в колонках светских сплетен, — в «Каприз», «Риц», на знаменитую «Террасу» отеля «Дорчестер», к «Гаврошу» и в удивительно уютное, похожее на закрытый клуб место, которое располагалось на Брютон-лейн, рядом с Беркли-сквер, и называлось «Гинея». Он водил ее по магазинам, и они вместе выбирали ей вечерние платья; его вкус немного отличался от вкуса той продавщицы из «Либерти», ему нравились очень плотно облегавшие ее платья из черного крепа, ярко-алые кружевные блузки, длинные платья в греческом стиле из затканной золотыми и серебряными нитями парчовой ткани. Энджи принимала все; единственное, за чем она очень тщательно следила, так это за тем, чтобы на ногах у нее всегда были туфли только на низких каблуках. Она отыскала модельера по имени Жан Варон, который делал очень длинные платья с высоко поднятой талией и маленьким лифом, украшенным блестками, страусовыми перьями, иногда даже просто мелкими сборками; Энджи скупала их все — из белого крепа, красного атласа, черного шелка. М. Визерли водил ее на танцы в клуб «Аннабель», членом которого он был, угощал шампанским и постоянно повторял ей, что более прекрасной девушки ему еще встречать не доводилось. Ему было тридцать шесть лет, он находился в разводе, его бывшая жена жила в каком-то райском уголке в штате Нью-Мексико, детей у них не было.

Состояние свое он сделал на цементе; в двадцать три года, на волне строительного бума 1950-х годов в Европе, он уже был миллионером. Он рассказал Энджи о том, что у него было по дому и по любовнице в Нью-Йорке и в Париже: он считал нечестным обманывать ее. Раньше он никогда не жил в Лондоне, хотя знал город довольно хорошо; теперь подыскивал себе здесь дом, чтобы иметь возможность постоянно присматривать за гостиницей, которая, как он надеялся, станет первой в цепи ей подобных. После того как он трижды пригласил Энджи на ужин, он прямо спросил ее, согласится ли она спать с ним. Энджи, которой он казался на удивление привлекательным, ответила, что да, безусловно; первый опыт оказался приятным, но не потрясающим, М. Визерли нервничал и держался слишком уж джентльменски. Потом, когда они лежали рядом в приятной тишине и потягивали шампанское, она спросила его, есть ли у него какие-нибудь сексуальные фантазии. Последовало долгое молчание; затем М. Визерли повернулся к ней, медленно обвел пальцем ее маленькие твердые груди и немного стыдливо признался, что его всегда привлекали школьницы. Энджи, еще с самой первой встречи с ним предполагавшая нечто подобное, ничего не ответила, но на следующий день отправилась в магазин «Даниэль Нильс» и там купила себе спортивную курточку, рубашку, галстук, пояс, несколько пар темно-зеленых бриджей; вечером, когда они кончили ужинать, она заявила, что собирается ему кое-что показать. Они поднялись в его комнату, и Энджи попросила его подождать, а сама отправилась в ванную переодеваться; как она потом рассказывала Ди, когда она появилась из ванной — с немного смущенным выражением на лице, собранными в высокий пучок волосами, в черных чулках, плотно облегавших ее стройные тонкие ноги, в слегка сдвинутом набок галстуке и с небрежно болтающимся на правом плече школьным ранцем, — то вид М. Визерли, сидящего в напряженном ожидании на постели и занятого открыванием бутылки шампанского, выражение его лица в тот момент, когда он ее увидел, доставили ей большее наслаждение, чем все его подарки, вместе взятые.

— Ах, Анджела, — проговорил М. Визерли, — Анджела, как же ты прелестно выглядишь!

— Вот, — Энджи уселась рядом с ним на постель, — видишь, я все сохранила. Чувствовала, что может когда-нибудь пригодиться.

— И пригодилось, — с жаром ответил М. Визерли, — пригодилось!

— По-моему, — сказала Энджи, которая заранее очень тщательно продумала эту сцену, — у меня не на всех вещах стоят бирочки. Метки с моим именем. Я подумала, что, может быть, ты захочешь все проверить. И знаешь, ты мне очень напоминаешь моего классного руководителя. Он был очень строгий. И если у нас не было на всех вещах меток, он обычно страшно на нас сердился. Иногда он нас даже шлепал за это по заднице. Почему бы тебе не начать с моих чулок, а потом проверить и все остальное?

— Анджела, — прошептал М. Визерли, начиная нежно развязывать ей галстук, — мне кажется, я люблю тебя.

На следующий день он купил ей умопомрачительно дорогой бриллиантовый браслет и преподнес его со словами: «Самой прелестной семнадцатилетке, какую я знаю».

Энджи ничего не рассказывала Вирджинии о подробностях своих отношений с М. Визерли, считая, что та будет шокирована. Она сказала только о том, что он два или три раза приглашал ее поужинать и что, по ее мнению, он просто приятный немолодой мужчина, которому доставляет удовольствие бывать в ее обществе.

Энджи не могла поручиться, что Вирджиния ей верила, но это избавляло от необходимости испытывать чувство вины перед ней или размышлять о том, что она может подумать. Энджи было интересно, работа у нее ладилась, и она чувствовала себя счастливой. К Рождеству Вирджиния подарила ей оранжевую шубку из искусственного меха, дала премию в сто фунтов стерлингов и пятифунтовую прибавку к недельному жалованью. Она пригласила Энджи в «Каприз» на обед, во время которого сказала, что и представить себе не может, как теперь сумела бы вести дело без нее; и что она хочет надеяться, что Энджи никогда от нее не уйдет. Энджи ответила, что никогда этого не сделает.

За две недели до Рождества у Энджи состоялся первый настоящий разговор с Александром. Она видела его и раньше бессчетное число раз; середину недели он обычно проводил в Лондоне вместе с Вирджинией, приезжая, как правило, в понедельник вечером, а уезжая в четверг.

— Ему все это не очень нравится, но он мирится. Когда-нибудь я тебе расскажу почему, — сказала как-то Вирджиния.

Днем он подчеркнуто старался не появляться в их конторе и по большей части где-то отсутствовал; он был членом правления нескольких компаний и производил впечатление постоянно занятого человека. Вечерами же заезжал за Вирджинией, чтобы, как он выражался, «забрать ее домой»; это была какая-то шутка, от которой он всегда получал большее удовольствие, чем его жена. Энджи не могла понять, нравился ли ей Александр: он казался ей каким-то постоянно внутренне напряженным, а очень часто словно преисполненным некоей непонятной угрозы, готовым взорваться неизвестно из-за чего. Но внешне он был потрясающе красив; увидев его в самый первый раз, Энджи в полном смысле слова ощутила, что у нее слабеют колени. Как-то она задержалась на работе почти до половины седьмого вечера, подбирая цветовую гамму для очередного клиента, она услышала чьи-то шаги, но даже не повернула голову, подумав, что это дворецкий, который часто приносил вниз поднос с напитками для Вирджинии.

— Боже мой, — раздался чей-то голос, — какая преданность делу!

Она подняла взгляд и увидела прямо перед собой пару таких ярко-голубых, таких удивленных и так внимательно и изучающе разглядывающих ее глаз, что перед ними мгновенно поблекло и растаяло даже воспоминание о горячих черных глазах М. Визерли.

— Ой! — воскликнула она. — Лорд Кейтерхэм!.. Наверное, — добавила она, с каждым мгновением все сильнее ощущая, что, должно быть, выглядит довольно глупо.

— Вы совершенно правы. А вы, как я предполагаю, мисс Бербэнк? Я столько о вас всего слышал, в том числе и о том, какие перемены вы внесли в рабочий распорядок моей жены, но даже и не предполагал, что вы так красочно выглядите. Весьма рад познакомиться. Добрый вечер!

Он протянул руку; Энджи вскочила со своего места и поспешно схватила ее. Рука была очень твердая, но довольно холодная; у Энджи возникло странное побуждение взять ее в обе ладони и согреть.

— А что, супруга моя здесь? В святая святых?

— Простите? Ой, да! Да, здесь. Работает над заказом, с которым мы опаздываем. Я уверена, она вам обрадуется.

— Не сомневаюсь, — ответил он, и она снова почувствовала себя дурой и рассердилась на себя за то, что сказала такую глупость.

— Я прямо из Хартеста, — продолжал Александр.

— О да. Прекрасный дом, — сказала Энджи.

— А вы знаете о Хартесте? — Он был явно польщен.

— Немного. Что это здание восемнадцатого века, что оно построено… э-э-э… Адамом, и что оно считается очень красивым.

— Оно не только считается, оно и на самом деле очень красиво. Надо вам как-нибудь приехать и посмотреть. Вам понравится. — «Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем я и вправду получу такое приглашение», — подумала Энджи; она была уверена, что это произойдет еще очень и очень не скоро. — Ну а теперь простите, но я вынужден оторвать жену от ее крайне важной работы; иначе если мы не поторопимся, то опоздаем на один весьма нудный ужин.

— Да, конечно. Проходите, пожалуйста.

Энджи в очередной раз почувствовала себя глупо: получилось так, словно она ведет себя с ним как хозяйка в его собственном доме; она встала и посмотрела ему вслед; и, когда он уже вошел в кабинет Вирджинии и закрывал за собой дверь, услышала его слова: «Дорогая! Какое у тебя там сидит милое создание! И презабавное!» — и почувствовала себя еще более глупо. Хорошо было бы, подумала она, оказаться с графом чуть более на равных. Но тут же одернула себя. Ей еще очень далеко до того, когда нечто подобное может стать возможным.

В предрождественскую неделю, в среду Александр снова объявился в их конторе: им с Вирджинией предстояло идти на какой-то благотворительный бал. Облаченный в смокинг, он нетерпеливо вышагивал взад-вперед по гостиной; Энджи, уже собравшаяся уходить, как раз направлялась к двери и, увидев сзади его напряженную спину, вдруг почувствовала смущение и постаралась проскользнуть мимо него незамеченной. К тому же она еще и торопилась: М. Визерли пригласил ее на ужин перед своим отъездом в Нью-Йорк на Рождество. Как объяснил ей М. Визерли, после рождественских праздников ему предстояло заняться в Нью-Йорке каким-то делом, которое в его отсутствие оказалось совершенно заброшенным; и он обещал Соне, своей нью-йоркской подружке, провести Рождество с ней. «Хотя, должен честно признаться, Анджела, я бы предпочел остаться здесь, с тобой». Он не стал дальше распространяться на эту тему, а Энджи и не пыталась вытянуть из него больше. Она любила его и доверяла ему и не хотела, чтобы в их взаимоотношениях возникали какие-нибудь сложности. Чем больше у него будет всяких Сонь и Марианн (так звали его парижскую любовницу), тем, считала она, лучше.

— Энджи! — Александр повернулся ей навстречу с самой широкой и доброжелательной улыбкой, на какую был способен. «Ишь, тренируется перед Рождеством, как он будет улыбаться на праздники своим арендаторам», — непочтительно подумала Энджи. — Вы что это, пытаетесь ускользнуть так, чтобы я вас не заметил? Позвольте мне пожелать вам счастливого Рождества. И давайте выпьем по бокалу шампанского. Тем более что моя жена соберется еще явно не скоро.

Энджи улыбнулась ему и вошла в гостиную. На черной мраморной каминной доске стояли бутылка шампанского и два бокала; один из них был уже наполнен. Александр протянул ей другой:

— Надеялся выпить с женой, но она этого не заслуживает. А вы, судя по всему, что я о вас слышу, очень даже заслуживаете. — Он налил бокал почти до краев и улыбнулся ей. — С Рождеством, милочка!

Это «милочка» заставило Энджи почувствовать себя униженной, как будто ее поставили на одну доску с его арендаторами или даже еще ниже, но она все-таки взяла бокал, отпила немного и улыбнулась ему в ответ:

— Спасибо, лорд Кейтерхэм. И вас тоже.

— Нет, пожалуйста, зовите меня просто Александр. Терпеть не могу эти формальности, и к тому же я знаю, что вы с Вирджинией — большие друзья.

Она слегка удивленно посмотрела на него. Удивило ее то, что Вирджиния, выходит, считала ее своей подругой, а еще больше то, что ему было об этом известно.

— Да, — ответила она, — мы, кажется, отлично ладим друг с другом.

— Я очень рад, — кивнул он, — ей нужна подруга. У нее их не так много.

— Вот как? Но ведь она… вы с ней постоянно ходите на всякие приемы, обеды и все такое.

— Да-да, конечно, но я имею в виду не светское общение. Я говорю о друге. Ей нравится одна из наших соседок там, за городом, некая миссис Данбар; но, кроме как с этой соседкой, у нее ни с кем не сложились особенно близкие отношения. После Америки ей оказалось очень трудно прижиться здесь, войти в новую жизнь; гораздо труднее, чем я ожидал. — В голосе его послышалось какое-то отчаяние, легкий надрыв; Энджи внимательно посмотрела на него, перевела взгляд на бутылку и поняла, что он уже успел выпить несколько бокалов.

— Ну что ж, это всегда нелегко, — осторожно заметила она. — Уехать от своей семьи, от всего остального…

— Да, да, от семьи, — подхватил он. — Она очень скучает по своим. Особенно по брату. По Малышу. Вы о нем никогда не слышали? Странные прозвища придумывают эти американцы. Малыш! В нем шесть футов четыре дюйма росту, и он здоров как бык. Представляете себе такого малыша?

— Мне она кажется вполне счастливой, — сказала Энджи, пытаясь как-то уйти от этой темы: ей совершенно не хотелось обсуждать ни Вирджинию, ни ее семью, ни даже ее национальность. — И дела у нее идут так успешно. Я уверена, что для нее это много значит.

Она чувствовала, что попала в крайне глупое положение: в ее-то шестнадцать лет обсуждать проблемы душевного равновесия своей работодательницы с ее мужем!

Александр взглянул на нее, и глаза его вдруг погрустнели.

— Да, — проговорил он, — да, это много значит. Вы правы. Этот успех дал ей больше, чем смог дать я или любой из нас, он для нее даже больше значит, чем Шарлотта. О Вирджиния, дорогая, ты прекрасно выглядишь! Я тут пока поболтал с Энджи и отдал ей твой бокал: ты так долго не спускалась. Может быть, мы прямо пойдем, а то ведь мы и так опаздываем, а?

— Нет-нет, я тоже хочу выпить, — быстро произнесла Вирджиния, — ты же знаешь, Александр, мне перед такими выходами всегда надо набраться немного храбрости. Самую малость, это быстро. Давай мне твой бокал, вот и все. Как доехал, как Шарлотта?

— Доехал ужасно, такое впечатление, что все, кто живет в прилегающих к шоссе районах, выехали на него одновременно. С Шарлоттой все в порядке. Я ей сказал, что еду к тебе. Она ждет не дождется, когда ты к ней приедешь.

В голосе его чувствовалось какое-то раздражение; так вот в чем дело, подумала Энджи; ну что ж, ничего удивительного.

— И я тоже. — Вирджиния вдруг почему-то с гораздо большей решимостью потянулась к бокалу. — А теперь, Александр, поехали. — Выглядела она на этот раз просто потрясающе; даже Энджи, уже привыкшая к ее красоте, была поражена; на Вирджинии было белое креповое платье с длинными и широкими свободными рукавами, приспущенное на одном плече, на шее — стоячий воротничок из жемчуга; темные волосы собраны в высокую, греческого стиля прическу; а над большими золотистыми глазами наклеены искусственные ресницы. Она улыбнулась Энджи:

— Хорошего тебе вечера, Энджи. Увидимся утром.

— Спасибо, — ответила Энджи. — До свидания. До свидания, лорд Кейтерхэм.

— Александр. Я же вас просил. До свидания, милочка. И с Рождеством вас, на случай, если больше до праздника не увидимся. Вы его где встречаете — со своими?

— Да, наверное.

— Это хорошо.

«Вы себе и представить не можете, — подумала Энджи, — какое у меня будет Рождество; и ничего-то хорошего в нем не будет, а совсем даже наоборот».

Она действительно встречала Рождество со своими домашними; действуя в порыве чистого великодушия, она отправилась домой к старикам Виксам (Джонни и Ди вместе с отцом Ди ушли в «Марбеллу»). В универмаге «Маркс и Спенсер» Энджи купила свитер из овечьей шерсти для миссис Викс и красивый шарф для мистера Викса, по паре новых домашних тапочек — ему из красивой шотландки, ей — розовые, пушистые; потом она зашла в «Фортнам и Мэйсон» и купила там две бутылки вина, бутылку шампанского, бутылку портвейна специально для миссис Викс, а также засахаренные фрукты, коробку шоколадных конфет и огромный пакет с набором разных орехов; после этого она зашла еще в продуктовый отдел «Хэрродса» и приобрела там рождественский пудинг с приложенным к нему пакетиком шестипенсовых монеток. И только когда все покупки были уже сделаны, она вдруг осознала, что пошла во все эти магазины автоматически, даже не подумав; и мысль об этом доставила ей почти иррациональное удовольствие. Значит, ее социальное образование продвигается вполне успешно и она явно на пути к шикарной жизни.

Миссис Викс приготовила каплуна, и всякий раз, когда разговор за столом стихал — а это случалось довольно-таки часто, — Энджи восхищалась, что каплун получился вкусный и сочный. Пудинг оказался превосходным, каждый из них загадал на своей монетке желание, а миссис Викс крепко налегала на портвейн. Шампанское вызвало у стариков возгласы восторга, оба они наперебой говорили, что Энджи слишком роскошествует и что кто бы мог подумать, что в их доме когда-нибудь появится шампанское, однако само оно ни ему, ни ей не понравилось, и в результате всю бутылку пришлось выпить Энджи; она это и сделала в полночь, когда вручала им подарки. Миссис Викс расспрашивала ее о том, как встречают Рождество граф и леди Кейтерхэм, а потом заявила, что они трое никогда еще так не сидели и не ужинали так шикарно, и Энджи согласилась, что да, действительно никогда. Миссис Викс подарила ей нейлоновую косынку, а мистер Викс всунул в ладонь грязную смятую пятифунтовую бумажку и сказал, что пусть она сама купит себе то, что ей хочется.

После Рождества они еще сильнее сблизились с Вирджинией. Между ними двумя установилась на первый взгляд странная, но тем не менее вполне реальная связь. Ее первоосновой была работа, и их разговоры начинались обычно с обсуждения глупости одной клиентки, которой непременно хотелось иметь в кухне шелковые занавески, или ужасающего вкуса другой, которая собиралась закрыть превосходнейший, медового цвета паркет ковровым покрытием с глубоким, по щиколотку, ворсом, или же с того, что не стоит пока приобретать для третьей клиентки пятьдесят ярдов шелка, потому что она еще обязательно передумает в тот самый момент, как этот шелк доставят в их контору; а затем эти разговоры легко и естественно переходили на философские, общежитейские темы, переливаясь потом во взаимные признания относительно того, что у кого из них было в прошлом. Вечерами Вирджиния часто оставалась одна; два или три раза в неделю она ночевала в Лондоне, и если Александр был не с ней, если он находился в Хартесте или же сам уезжал в какую-либо деловую поездку, Вирджиния приглашала Энджи наверх, немного посидеть, поболтать и выпить. Вирджиния всегда получала особенное удовольствие от того, что она называла первым стаканчиком за день; она постоянно следила за часами, говоря Энджи, что никогда не позволяет себе ничего раньше половины седьмого вечера; но как только наступало это время, немедленно, минута в минуту, откупоривала бутылку белого вина и выпивала сразу же не меньше двух больших бокалов, которые держала внизу, в офисе. Энджи, которой было безразлично, пить или нет, обычно составляла компанию Вирджинии и обратила внимание, что та очень быстро расслабляется после первого же бокала.

— Скажите, — осторожно спросила Энджи в один из таких вечеров после того, как на ее глазах были довольно быстро опорожнены три бокала, — скажите, а что ваш муж… ой, то есть лорд Кейтерхэм… думает о том, что вы здесь работаете? Мне кажется, он бы предпочел, чтобы вы постоянно были вместе с ним в Хартесте, чтобы вы были там доброй женой и матерью, принимали бы гостей, ездили верхом, занимались псовой охотой с гончими, ну и все такое…

— Видишь ли, — вздохнула Вирджиния, — конечно, ему это не очень нравится. Но он с этим мирится. Я ведь тебе говорила.

— Правда? — небрежно переспросила Энджи. Тема была очень деликатная, и незачем было оставлять у Вирджинии впечатление, будто ее, Энджи, эта тема особенно интересует.

— Да. Он, в общем-то, вынужден мириться.

— Почему?

— Понимаешь, после того как у меня родилась Шарлотта, я впала в очень сильную депрессию. Это было ужасно. У меня до сих пор случаются из-за этого кошмары по ночам. Это называется «послеродовая депрессия»; мистер Данвуди — он был моим акушером — говорил, что это вполне естественно, особенно если первые роды были трудными. А они были очень трудными. Боже мой, такими трудными! Мне казалось, что им и конца не будет. — Она замолчала, взглянула на Энджи, потом слегка неуверенно улыбнулась. — Меня всегда пугала перспектива родов. С тех самых пор, как я прочла «Унесенные ветром». Мне обещали, абсолютно твердо обещали, что все будет в порядке, что мне дадут, если надо будет, это чудесное новое лекарство, оно называется петидин, что вообще роды в наше время происходят легко и я совсем ничего не почувствую. Я всему этому верила, а верить не надо было. Я все чувствовала, и еще как! Никогда не соглашайся принимать петидин, Энджи: единственный его эффект заключается в том, что ты как будто перестаешь себя контролировать, а в результате боль становится только хуже. О господи, это было просто ужасно! И должна признаться, вела я себя не очень хорошо. — Она снова улыбнулась слабой улыбкой. — Я себе все время напоминала, что английской графине не пристало вести себя подобным образом, так орать и вопить, но я просто ничего не могла с собой поделать. А потом наконец она, то есть Шарлотта, родилась, и мне сказали, что у меня девочка, а я никак не могла поверить. Единственное, что помогло мне продержаться все эти долгие кошмарные часы, была мысль о том, что скоро все кончится и мне никогда уже не придется проходить через это снова. А тут оказалось, что ребенок — девочка и все придется начинать сначала.

— Почему? — спросила Энджи.

— Как «почему»? Чтобы у Александра был наследник, разумеется, — голос Вирджинии звучал как-то странно-цинично, почти горько. — Я для этого здесь и нужна. Затем и претерпела все это. И вдруг оказывается, что наследника-то и нет. Некому унаследовать Хартест, некому унаследовать титул. Поэтому, когда мне сказали, что родилась девочка, я впала в полнейшее, крайнее отчаяние; я не хотела брать ее на руки, не хотела ничего делать. Помню, я говорила мистеру Данвуди, что мой муж так рассердится, что и слушать ничего не захочет, а тот убеждал меня, что это все чепуха, что муж будет доволен, и когда Александр вошел ко мне, я стала перед ним извиняться, а он сказал именно то, о чем говорил акушер: что все это чепуха, что он очень рад, что ему всегда нравились девочки; но я-то понимала, что даже если это и правда, ему все равно нужен мальчик. Ну, так или иначе, но это состояние растянулось у меня на долгие, долгие недели: какая-то ужасающая, тупая, ноющая тоска и одновременно злость, раздражение; мистер Данвуди сказал, что все должно пройти через день-два и я буду в полном порядке, но ничего не проходило. Я думала, что никогда уже больше не смогу вернуться в нормальное состояние. Два месяца спустя я все еще была крайне слаба и каждый день плакала, плакала по многу часов, причем всякий раз в одно и то же время, после обеда. Я ждала этого времени, плач был для меня чем-то вроде катарсиса. Спустя некоторое время я отказалась кормить Шарлотту; стыдно, конечно, я вполне могла это делать, у меня было молока хоть залейся, а она была таким красивым и хорошим ребеночком; и Няня, это нянечка Бэркуорт, она нянчила еще Александра и живет в доме давным-давно, всю жизнь, она такая душенька и живет в Хартесте, ее комнаты наверху, рядом с детскими, так вот, она полностью взяла всю заботу о Шарлотте на себя, стала кормить ее искусственным питанием. Мне от этого стало еще хуже, хотя я ведь сама отказалась ее кормить. А кроме того, так и не приехала мать Александра. Она так и не познакомилась со мной после свадьбы, я ее никогда в жизни не видела, ты можешь поверить?! Она, конечно, очень странная женщина, как Александр говорит, ведет замкнутый образ жизни, меня это всегда выводило из равновесия, но мне казалось, что уж теперь-то, когда у меня родился ребенок, она наконец-то приедет; нет, она так и не приехала. Я решила, что сама виновата, что это все из-за того, что у меня родилась девочка.

— Красивое имя — Шарлотта, — осторожно вставила Энджи.

— Да, верно? — Вирджиния снова налила себе вина. Лицо у нее было бледное, напряженное. — Я сама его выбрала и настояла, чтобы девочку назвали именно так; они хотели дать ей имя Алисия, так зовут мать Александра, но уж этого я никак не могла допустить, и это единственное, в чем я сумела проявить твердость. И теперь ее зовут Шарлотта Элизабет: Элизабет в честь моей матери, а Шарлотта — потому, что это мое любимое имя.

— А ваша мать приезжала? — спросила Энджи, испытывая некоторую неловкость. Ее приводила в известное замешательство эта внезапно открывшаяся ей возможность увидеть душевные муки и страдания своего босса, у которой, как она привыкла считать раньше, все в жизни обстоит в высшей степени безмятежно и благополучно.

— Да, приезжала и прожила с нами два месяца. — Вирджиния вдруг рассмеялась. — Мне кажется, что, вопреки всему, она никогда в жизни не чувствовала себя счастливее, чем в эти два месяца. Она жуткий, ужасный сноб, и для нее было верхом райского блаженства оказаться в родовом английском имении, ежедневно общаться с настоящим английским лордом. Пусть даже рядом собственная чокнутая дочка.

— Но вам это не помогло?

— Нет, мне ничего не помогало. Приезжал психиатр, без конца беседовал со мной. Он говорил, что я нахожусь в шоке. Может быть, и так. Мне давали какие-то лекарства, но они тоже не помогали или, во всяком случае, не очень. Я бродила по дому и по имению, как зомби, и ни с кем не разговаривала.

— Не понимаю, почему же вы оказались в шоке.

— У меня были кошмарнейшие роды, — быстро ответила Вирджиния. — Настолько ужасающие, Энджи, что я и описать тебе этого не могу.

Энджи решила поскорее свернуть эту тему. Конечно, сама она была гораздо более сильным человеком, чем Вирджиния, это уже очевидно. Тем не менее даже ей начинало казаться, что дальнейшего обсуждения она не выдержит, с нее хватит.

— И что же в результате вам помогло? Что вас вернуло к жизни? — вежливо поинтересовалась она.

— Ну, моя мать, по-видимому, очень много обсуждала все это с Александром, и они вместе предложили, что, может быть, мне стоило бы оставить на время ребенка и все остальное, уехать в Нью-Йорк и пожить там с родителями. Когда они мне это предложили, у меня было такое ощущение, словно с меня свалился тяжелый груз, словно начала понемногу отпускать какая-то страшная боль. Я едва дождалась отъезда. И хотя, когда машина тронулась, я расплакалась, очень хорошо помню, что расплакалась, я не хотела, чтобы Александр ехал в аэропорт, и расплакалась, когда прощалась с ним, но в тот самый момент, когда мы выехали на Большую аллею — ох, Энджи, тебе надо как можно скорее побывать в Хартесте, тогда все эти названия будут для тебя что-то значить, — в этот самый момент я перестала плакать, просто перестала, и все, и опять появилось такое ощущение, словно с меня свалилась еще одна тяжесть.

— А разве вам не нравится Хартест? — удивилась Энджи. — Мне казалось, вы его любите.

— Люблю. Очень люблю. Но это имение… оно и очень много отбирает у тебя… очень многого требует. Когда Александр привез меня в Хартест и я его в самый первый раз увидела, я глазам своим не поверила. Никогда не думала, что такое изумительное место, я имею в виду не только сам дом, но и озеро, и парк, и беседки, все-все, может оказаться когда-нибудь моим, стать мне домом. Я даже заплакала, когда увидела все это. Помню, Александр когда-то говорил мне, что всякий раз, когда он возвращается откуда-нибудь, при виде Хартеста у него на глаза наворачиваются слезы; вот и со мной стало происходить то же самое. Но… Хартест многого и требует. Или, во всяком случае, мне тогда так казалось. Сейчас я уже постепенно привыкаю к этому.

— И поездка в Нью-Йорк излечила вас?

— Нет, не совсем. Но я стала чувствовать себя лучше. Постепенно повидала старых друзей, понемногу стала отказываться от успокоительного. Но проблемы все равно оставались. Отец — он всегда относился ко мне очень критически — не одобрял то, что я, как он выражался, «сбежала». Он постоянно говорил, что я отлично выгляжу и что, по его мнению, я просто симулянтка. Он говорил это как бы в шутку, но в то же время и всерьез, понимаешь? Мне это было тяжело. И мама, в общем-то, тоже не понимала, что со мной происходит. Она все время суетилась, лезла со всякими пустяками, проверяла, принимаю ли я лекарства, говорила, что я слишком много пью.

— Правда? — Энджи задумчиво посмотрела на нее.

— Да. В общем, приставала с разными глупостями. Нет, настоящий толчок к исцелению мне дал Малыш. Он пригласил меня как-то на обед в устричный бар на Центральном вокзале, это великолепное место, Энджи, тебе бы оно понравилось, я его никогда не забуду, угостил меня устрицами, самыми первыми в том сезоне, и сказал, что, по его мнению, было бы здорово, если бы я опять пошла работать. Он сказал, что Мэри Роуз снова работает, что у нее все идет хорошо и что это пошло ей на пользу. Мэри Роуз, если ты не знаешь — это жена Малыша, она жуткая, как бы тебе это сказать…

— Зануда? — подсказала Энджи.

— Нечто в этом роде. Когда она рожала Фредди, это их сын, то все роды заняли у нее только три часа, всего лишь, и она мне постоянно говорила об этом, причем таким тоном, что, дескать, если бы я заранее вела себя осторожнее и лучше бы подготовилась, то и у меня все прошло бы так же. Ничего, посмотрим, как ей повезет в следующий раз.

— Будем надеяться на лучшее, — сказала Энджи. — Значит, Малыш. Господи, Вирджиния, а почему его так зовут?

— Потому что когда он был еще маленький, а его настоящее имя Фред, у нас в семье всегда самого первого сына называют Фредом, так вот, тогда его называли Фредом Маленьким или просто Малышом, а потом, уже в Гарварде, он был самым молодым игроком в футбольной команде; ну, как-то так и пошло с тех пор. Ему нравится, — не очень уверенно добавила Вирджиния.

Если Малыш действительно больше шести футов ростом и такой здоровый, как говорил Александр, подумала Энджи, то вряд ли ему это может нравиться; однако вслух она этого не сказала. Для Вирджинии Малыш явно был темой, не подлежащей критическим замечаниям.

— Так, значит, Малыш считал, что вам надо снова начать работать?

— Да. Я рассказывала ему о том, что дни в Хартесте тянутся так долго и что мне надо туда возвращаться, а я не знаю, смогу ли, потому что боюсь снова впасть в депрессию. И тогда Малыш сказал, что на работе дни покажутся намного короче. Он был, в общем-то, прав, я действительно скучала по своей прежней работе, чувствовала себя одинокой, ужасно одинокой, а те англичане, с которыми я познакомилась — соседи, старые друзья Александра, — были приятными людьми, но меня к ним как-то не тянуло. Я только подумала, что Александр будет очень против того, чтобы я работала. В общем, я ему позвонила, страшно долго с ним разговаривала и почувствовала, что эта идея ему не нравится, совсем не нравится, но он отреагировал потрясающе. Просто потрясающе. Я ему рассказала, что боюсь возвращаться назад, что хотела бы снова начать работать дизайнером, и он ответил, что конечно, если я этого действительно хочу, мы можем об этом подумать. Сказал, что его всегда тревожило, что я там одна и мне скучно; что вполне понимает, почему мне трудно подружиться с живущими там людьми; но его беспокоит, что будет с Шарлоттой. Не заброшу ли я ее окончательно. Я пообещала, что этого не произойдет и что к тому же у нее есть Няня, а он ответил, что поговорит с Няней, и в самом деле поговорил, и она, великое ей спасибо, сказала, что считает мою мысль пойти работать очень удачной. Она здесь мой самый лучший друг, Энджи; она и ты. Вот так вот все и решилось. И я вдруг почувствовала в себе смелость вернуться. Но, боюсь, Александру все-таки не нравится, что я работаю. А еще больше — что его дочь воспитывает нянька, а не мать. Поначалу мы думали, что по воскресеньям Шарлотта и Няня будут уезжать вместе со мной в Лондон, но с течением времени они все чаще и чаще предпочитали оставаться в Хартесте. Конечно, деревенский воздух для детей полезнее, верно ведь? И Александр тоже рад, что его дочь растет в доме, который он так любит. Но ему все равно не нравится, что я работаю, — хотя, с другой стороны, он очень боится и того, что может произойти, если я перестану работать. И я сама тоже этого боюсь. О господи, ты только посмотри, сколько уже времени! Энджи, извини меня, я бы отвезла тебя домой, но боюсь, я слишком много выпила. Я тебе вызову такси.

— Не говорите глупостей, — ответила Энджи. — Мы так хорошо поговорили. И никакое такси мне не нужно. Мы встречаемся с М. Визерли в «Карлтон-тауэрс», и я с удовольствием прогуляюсь пешком. Честное слово.

Медленно идя по Слоан-стрит, Энджи думала о том, как странно, что Вирджиния, такая богатая и благополучная, лучшими своими подругами называет двух женщин, предельно далеких от нее и по возрасту, и по социальному положению.

По мере того как шло время, Энджи стала замечать в Вирджинии все больше перемен. Она казалась все более уверенной в себе, все более счастливой; Энджи объясняла это ширившейся известностью Вирджинии и ее деловыми удачами; после успеха с оформлением той гостиницы, которую они делали для М. Визерли, заказы к ним стали приходить почти каждый день, и они даже всерьез обсуждали, не взять ли им кого-то третьего, чтобы справиться с растущим объемом работы (предложение, на которое Энджи отреагировала наполовину с удовлетворением, наполовину — с внутренним сопротивлением); но тут однажды, в самой середине августа, Вирджиния как-то сильно опоздала утром на работу, а когда пришла, то была очень бледная и заявила Энджи, что почти наверняка беременна.

— У меня задержка уже больше чем три недели, а сегодня утром меня тошнило, — с гордостью произнесла она.

— Ой, Вирджиния, как здорово! — воскликнула Энджи, и это прозвучало немного неловко. За свою жизнь она еще не имела возможности научиться поздравлять людей с предстоящим появлением ребенка. — А как вы себя чувствуете? Ой, что я, дура, спрашиваю, ведь вам же было плохо! Садитесь, я вам принесу воды. А может быть, еще чего-нибудь?

— Ты просто ангел, Энджи. Сделай мне травяной чай, хорошо? Пожалуй, ромашку. Чувствую я себя не так уж скверно. Ничего. Я пока еще не имею окончательного подтверждения, то есть я не сдавала пока никаких анализов, но думаю, что это мне и не нужно. Вчера я была у своего гинеколога, я к нему ездила, а вовсе не к этой кошмарной леди Туайнэм. Вечером позвонила маме, чтобы рассказать ей, и она мне сказала, что Мэри Роуз тоже ждет ребенка. Странно, правда?

— Действительно, — согласилась Энджи.

— У нее беременность примерно на месяц больше моей. Я страшно рада. У меня в последнее время стало складываться впечатление, что Малыш… ну, что их брак угнетает его. Но мама говорит, что он сейчас просто на седьмом небе. Так что слава богу.

— А… а Александр как отреагировал?

— Я ему тоже сказала только вчера вечером. Он весь трепещет в ожидании. И уже молит Бога, разумеется, чтобы это был мальчик.

— Ну конечно. На этот раз так и будет, я уверена.

— Будем надеяться.

— Будем надеяться, что на этот раз все пройдет хорошо, — проговорила Энджи.

— Да.

— По-моему, Вирджиния, вы очень смелая женщина.

— Ну, должен же у Хартеста быть наследник. Конечно, я волнуюсь, но думаю, что на этот раз мне все удастся лучше. Я много читала о естественных родах и полагаю, что это как раз то, что мне нужно.

— По-моему, это очень здорово, — повторила Энджи, — и давайте я вам помогу всем, чем только смогу. Может быть, нам действительно взять сейчас кого-то третьего — но только с условием, что ее положение будет не выше моего, — с усмешкой добавила она.

— Нет, Энджи. Я об этом много думала в последнее время, и если… если у меня будет двое детей, наверное, я уже не смогу работать так, как я это делала в последнее время. Не смотри на меня такими глазами, я вовсе не собираюсь все тут сворачивать и заниматься только одними пеленками. И дел у тебя будет больше, чем раньше. Но мне кажется, нам надо немного сбавить обороты. По крайней мере, не расширяться. И потому я после всех этих размышлений решила, что на протяжении следующего года мы будем брать только те заказы, которые придутся нам по душе, и только у тех, кто нам понравится. Как тебе такой подход?

— Прекрасно, — ответила Энджи, изо всех сил стараясь, чтобы голос ее звучал жизнерадостно.

Несколькими днями позже на Итон-плейс приехал Александр. Когда он появился, Вирджиния была наверху, отдыхала после обеда. Как она ни храбрилась и ни отрицала, но чувствовала она себя с каждым днем все хуже и хуже. Александр же, напротив, прекрасно выглядел, был загорелым, счастливым и в игривом расположении духа.

— Энджи, дорогая моя, привет, как поживаете? — Он неторопливо подошел к ее столу и стал небрежно перелистывать лежавшие на нем разноцветные альбомы. — Какое в большинстве своем безобразие эти образцы, а? Вирджиния как-то грозилась приложить все свое умение к Хартесту. По счастью, мне удалось отговорить ее. Надеюсь, я сделал это достаточно тактично.

— Разве вам не нравится то, что она делает? — искренне удивилась Энджи.

— Между нами говоря, как правило, нет. Я не сомневаюсь, что она очень много знает, но должен сказать, основная часть того, что она делает, крайне вульгарна. Или, скажем так, не в моем вкусе. Да, кстати, а где она сама?

— Прилегла немного. Она не очень хорошо себя чувствует.

— Да, боюсь, беременность — это не для нее, — со вздохом произнес Александр. — Будем надеяться, что теперь родится мальчик и она сможет больше об этом не думать.

— А разве… разве девочка не может унаследовать Хартест? — спросила Энджи наполовину в шутку, наполовину всерьез.

Александр повернулся к ней, и ее глубоко поразило выражение, появившееся у него на лице. Под улыбкой, которую он сумел из себя выдавить, улыбкой слабой и грустной, лицо было напряженным, почти свирепым, а рот сжат так плотно, что вокруг него образовалась тонкая бледная линия.

— Ни в коем случае, — ответил он, — это абсолютно исключено. Дело не только в Хартесте, дело в титуле. Наследником должен быть мужчина, и только мужчина. Я… и Вирджиния, конечно… мы оба это сознаем. И в данный момент наша главная обязанность заключается в том, чтобы обеспечить наследника.

— Я понимаю, — Энджи была искренне удивлена и заинтригована его столь эмоциональной реакцией, — я понимаю, что это было бы идеально… даже очень важно… но если у нее… у вас родится не мальчик, то что ж тут поделаешь? Ведь девочка, ну например Шарлотта, наверное, тоже могла бы унаследовать титул, разве нет? Или ее двоюродный брат, или кто-то еще?

— Никаких двоюродных сестер и братьев, я не допущу, чтобы имя Кейтерхэмов исчезло из-за того, что оно будет унаследовано по женской линии. — Александр прилагал огромные усилия к тому, чтобы голос его звучал легко и непринужденно, и только глаза, смотревшие одновременно и грустно, и жестко, выдавали его. — По-моему, это завело бы женскую эмансипацию слишком уж далеко. Нет, у нас будет мальчик, разумеется, будет. У моего друга, лорда Дадли, сейчас уже пять дочерей. Мне кажется, он уверен, что следующим у него обязательно будет мальчик. Ну, так или иначе, не стоит вам забивать свою прелестнейшую головку такими проблемами. Пойду поднимусь к матери моего будущего сына и наследника и попробую уговорить ее уехать на несколько недель в Хартест, пока она не почувствует себя лучше.

— Да, пожалуйста, — сказала Энджи. — Я здесь легко справлюсь одна, ничего особенного у нас сейчас нет. И я с удовольствием сделаю все, что будет необходимо, честное слово.

— Не сомневаюсь. Спасибо вам. — Теперь он уже окончательно овладел собой и был таким же, как обычно: обаятельным и непринужденным; но Энджи все еще внутренне дрожала после их разговора, оставившего у нее в душе ощущение непонятной тревоги.

В тот же день, некоторое время спустя, ей вдруг срочно понадобился один номер телефона: звонил рассерженный клиент, заявивший, что строители настаивают на перестилке полов, а в смете, которую составила Вирджиния, это не предусмотрено. Энджи хорошо знала, что они включили эти расходы в смету, и решила позвонить архитектору и попросить его, чтобы он сам подтвердил это клиенту. По какой-то причине нужного ей номера не оказалось ни в их картотеке, ни в тех бумагах, что у нее были; расстроенная, что ей придется беспокоить из-за этого Вирджинию, но думая, что та уже должна была к этому времени достаточно хорошо отдохнуть и что Александр, наверное, уже уехал, она вышла в холл и тихо поднялась по лестнице на просторную площадку, с которой был вход в спальню Вирджинии; противоположной своей стороной эта спальня выходила на фасадную часть здания, глядевшую прямо на площадь. Энджи остановилась перед дверью, прежде чем постучать, прислушиваясь, не раздастся ли в комнате какой-нибудь шум, не работает ли у Вирджинии радио — та обычно всегда слушала классическую музыку по третьей программе, — и вдруг услышала голос самой Вирджинии, капризный, немного раздраженный, но с теми стальными нотками, которые Энджи успела уже узнать очень даже хорошо. Не будучи человеком щепетильным в подобных вопросах, Энджи стояла и слушала.

— Александр, пожалуйста, выслушай меня. Мне кажется, что ты не принимаешь меня всерьез. Я хочу рожать дома. Не здесь, а в Хартесте. Мне кажется… нет, я уверена, что на этот раз все будет лучше, у меня гораздо меньше страхов и опасений.

— Что, в самом доме?!

— Да, в доме.

— Но, дорогая, по-моему, это не очень удачная мысль. А если что-то случится?

— Я уверена, что ничего не случится. Я уже посоветовалась на этот счет с гинекологом.

— С мистером Данвуди?

— Нет, не с мистером Данвуди. Его я не желаю больше видеть.

— Но, дорогая, он же самый лучший гинеколог.

— Только не для меня. Нет, я нашла очень приятную женщину-гинеколога. Она всего лишь лет на пять старше меня, страшно благожелательная, симпатичная, и она сделает абсолютно все, что мне может понадобиться. Ее зовут Лидия Пежо.

— Вирджиния, мистер Данвуди — это лучший гинеколог, какой только может быть.

— Ничего подобного, Александр. Он устроил мне адские пытки. Мне не нравится ни он сам, ни его высокомерное отношение к пациенту. Лидия Пежо такая же, как я сама, и она меня понимает. Не смотри на меня так, Александр, сейчас уже XX век. И она не какая-нибудь деревенская повивальная бабка. Пусть она и женщина, но она специалист. Она консультирует в госпитале королевы Шарлотты. Ну, раньше консультировала. Сейчас она работает в больнице в Свиндоне и ведет собственную частную практику. И главное различие между ней и мистером Данвуди заключается в том, что у нее у самой есть ребенок. Даже два. Одного она рожала традиционным способом, а второго по-новому. И она говорит, что безусловно предпочитает современный подход. А она знает, что говорит и почему. К тому же она много занималась психологической профилактикой, самоконтролем процесса родов, естественным снятием болей и…

— Господи, Вирджиния, только не надо этого рассчитанного на дешевый эффект американского жаргона…

— Это не американский жаргон и не трескучие фразы, Александр, и самое большее, что от тебя требуется, это выслушать меня и постараться понять, что я чувствую. Я это все делаю только для тебя, если ты помнишь, но у меня складывается сильное впечатление, что тебе совершенно наплевать на мои чувства и страхи.

— Не говори чепухи.

— Это не чепуха. Я просто не понимаю, почему ты не хочешь согласиться. Я прошу не так уж много. Я хочу родить своего ребенка в Хартесте, в привычной для меня обстановке, и Лидия Пежо готова мне в этом помочь, принять у меня там роды и проследить за тем, чтобы я была к ним должным образом подготовлена.

— Вирджиния, я просто не хочу, чтобы ты там рожала. Извини. Хорошо, пусть тобой занимается эта женщина, если тебе так нужно, при условии, что я смогу убедиться в ее должной квалификации, но я не хочу, чтобы ты рожала в Хартесте.

— Ну почему нет? По-моему, тебе эта идея должна быть ближе и понятнее, чем кому бы то ни было. Я уверена, что все лорды Кейтерхэмы, вплоть до самого последнего времени, появлялись на свет именно там. Еще даже десять или двадцать лет назад.

— Не спорю. Но мне эта идея не нравится. Я понимаю, это звучит странно, но я не нахожу в ней ничего привлекательного.

— Александр, тебе не обязательно при этом присутствовать. Если не хочешь, тебе не обязательно даже быть в имении. Да даже и в стране. И потом, дом большой, так что никаких моих криков или воплей ты и не услышишь.

— Не в этом дело. Я просто предпочитаю, чтобы ты рожала ребенка в больнице.

— Александр, — в голосе Вирджинии появилась какая-то странная нотка, — или я буду рожать в Хартесте, или я не стану рожать этого ребенка вообще.

— О господи! — застонал Александр, и Энджи услышала, как затрещали полы, когда он начал ходить взад-вперед по комнате; она молниеносно сбежала вниз по лестнице. Она была уже внизу и открывала дверь в их офис, когда Александр прокричал: — Хорошо, рожай этого проклятого ребенка в Хартесте. Но не вини потом меня, если что-то выйдет не так и тебе придется повторять все снова, и снова, и снова!

— Энджи? Это Вирджиния. Извини, но я очень коротко. Мне хотелось, чтобы ты узнала самой первой. У меня родился ребенок. Полчаса назад. Все прошло великолепно. Да, немножко преждевременно, дней на десять раньше, чем должно было, я знаю. Но с ней все в порядке. Шесть фунтов. Она красавица. Настоящая красавица. Что? Нет, ни капельки не расстроена, что девочка. И все так легко прошло, я готова повторить снова хоть десять раз. Что? Нет, он отправился на верховую прогулку. Он еще даже ничего не знает. Я проснулась, и вдруг у меня началось, я сказала Александру, чтобы он позвонил миссис Пежо, она жила тут, в гостинице «Лодж», и когда она приехала, Александр сказал, что, раз она здесь, он, пожалуй, на время исчезнет, и примерно через полчаса после этого родилась малышка, как будто просто выскользнула из меня наружу, и все. Этот новый метод прямо изумителен. Абсолютно без всяких трудностей, почти без боли, только надо очень сильно стараться. Я даже улыбалась, когда она появлялась на свет. Ой, да, ее зовут Георгина. Очень, очень длинненькая и тощая. И совершенно не похожа ни на кого из нашей семьи. Послушай, мне хочется, чтобы ты меня навестила как можно раньше. Обещай, что приедешь. Я попрошу Александра встретить тебя на станции или даже привезти прямо из Лондона. Ой, Энджи, я так счастлива! А теперь мне надо позвонить маме. И знаешь, что самое приятное? Я все-таки обскакала Мэри Роуз. У нее ребенок должен родиться где-то на этой неделе, и я боялась, что она родит первой и опять начнет хвастаться. Энджи, дорогая, до свидания, увидимся через несколько дней!

Десять дней спустя Энджи приехала в Хартест; стояла ранняя весна, день был изумительный; дневным поездом, который шел с вокзала Паддингтон, она доехала до Свиндона и теперь, с огромным букетом лилий и бутылкой шампанского в руках, стояла возле станции и неуверенно оглядывалась по сторонам, высматривая шофера, который, как ей сказали, обязательно ее встретит; тут-то она и услышала громкий гудок и увидела на противоположной стороне маленькой пристанционной площади довольно старый «бентли», за рулем которого сидел сияющий Александр. Он вышел из машины, радостно обнял ее, потом открыл другую дверцу и подержал, помогая ей сесть; одет он был очень необычно, Энджи никогда еще не видела его в таком облачении — коричневые брюки из рубчатого плиса, клетчатая рубашка и темно-синяя шерстяная фуфайка; светлые волосы его были растрепаны, и выглядел он не тем внутренне напряженным человеком, что приезжал к ним на Итон-плейс, а совсем другим — он улыбался, держался непринужденно и, казалось, помолодел не меньше чем лет на пять.

— Вы прекрасно выглядите, — сказал он, трогая машину с места, — и очень хорошо сделали, что приехали. Какие великолепные цветы! Вирджиния обрадуется. О, и шампанское тоже! Очень мило. Но, если не возражаете, мы его лучше на несколько недель припрячем, миссис Пежо считает, что Вирджинии не надо сейчас пить или, во всяком случае, если и пить, то крайне мало, а она все время старается найти какой-нибудь предлог, чтобы глотнуть шампанского. Конечно, ей есть что праздновать, но все же… А вы успели пообедать? Потому что если нет, то миссис Тэллоу на всякий случай кое-что для вас держит.

— Успела, спасибо. Я купила в поезде пирог со свининой.

— Бедняжка, он же, наверное, был несвежий?

— Нет, отличный, — возразила Энджи, которая была еще очень молода, мало что видела в детстве и потому любила почти все съедобное и никогда не могла понять, почему отталкивают от себя то или иное блюдо Вирджиния, М. Визерли и другие сверхсостоятельные люди — а они отталкивали добрую половину того, что им подавали, заявляя, что это отвратительно.

— Ну и хорошо. Я приехал за вами сам, потому что Гарольд Тэллоу, который работает у нас дворецким, а заодно и шофером, страшно занят — завтра приезжают родители Вирджинии; а кроме того, я хочу сам показать вам Хартест в ваш первый приезд сюда. — Он говорил возбужденно, почти восторженно, как маленький мальчик, которому предстоит вот-вот получить какое-то удовольствие.

— Спасибо большое, — ответила Энджи, — мне жаль, что пришлось вас беспокоить. Я не знала, что прибывают родители Вирджинии, я ведь могла бы приехать и на следующей неделе.

— Энджи, Вирджиния сгорает от нетерпения увидеть вас и показать вам девочку. Она от вас без ума, вы же это знаете. Она даже собиралась сама приехать встретить вас…

— Она что, настолько хорошо себя чувствует?

— Да, настолько хорошо. Все прошло совершенно по-другому, чем в первый раз, это просто поразительно. Должен признаться, я возражал против всей этой… чуть было не сказал «чепухи»… против родов дома, естественного обезболивания и всего остального, но я был не прав. Она уже давно встала с постели, ходит по дому, чувствует себя сильной и здоровой, счастлива, сама кормит ребенка и уже говорит о том, как все будет в следующий раз.

— Ну, это прекрасно, — сказала Энджи. — Я рада.

После этих слов Александр замолчал и почти всю дорогу ничего не говорил. Они проехали через самый центр Мальборо, который Александр назвал классически идеальным типом маленького провинциального городка и который Энджи показался похожим скорее на детскую игрушку — распланированный по крупным квадратам, с совершенно одинаковыми жилыми домами и зданиями из красного кирпича; никто специально его таким не замышлял, просто так уж сложилось, — выехали из него и поехали по идущей слегка в гору дороге, у начала которой стоял щит-указатель с надписями «Долина Сэлсбери» и «Кэлн». Через несколько миль дорога раздваивалась: одна ее ветвь шла вниз, где виднелось огромное, унылое, пустое, казавшееся каким-то мрачным пространство — это и была долина; а другая устремлялась дальше вверх прямо перед ними. Александр поехал по той, что шла вверх, неопределенно помахав рукой в направлении Обэри и каких-то выложенных окружностями камней: «Видели когда-нибудь это место? Или то, что в Стоунхендже?»

Энджи отрицательно помотала головой; у нее появилось какое-то странное ощущение, навеянное этой молчаливой поездкой; она никогда не думала, что в Англии могут быть подобные места — одновременно и величественные, и мрачно-торжественные, и чем-то бередящие душу, и теперь чувствовала себя словно околдованная; так они проехали еще минут пятнадцать, прежде чем Александр свернул на узкую дорогу, резко отходившую в сторону и вниз, и они сразу же словно погрузились в совершенно иной пейзаж, гораздо более мягкий и приятный, каким-то непостижимым образом изолированный от безмерных, будто бы уходящих в бесконечность пространств ровной травы и безбрежного неба. Дорога была очень узкая, она непрерывно петляла в разные стороны, ныряла то вверх, то вниз; мили через две Александр снова свернул; они въехали в большие ворота с каменными столбами по бокам и широко распахнутыми чугунными створками и оказались в еще более умиротворяющей обстановке, как бы в тоннеле, образованном деревьями, растущими так плотно, что даже сейчас, когда на ветвях не было листьев, внутри этого тоннеля царили полумрак и спокойствие, напоенные звуками весны, пением птиц, пронизанные косыми лучами солнца.

— Господи, как все сразу изменилось, — сказала Энджи, и Александр повернулся к ней, улыбнулся и проговорил:

— Да, как будто входишь в какую-то потайную дверь и видишь чудо.

Их взгляды встретились, и на мгновение между ними словно возникло что-то очень теплое, приятное, возбуждающее, что-то такое, что Энджи, с ее жизненным и эмоциональным опытом, была бы совершенно не в состоянии объяснить. Она отвернулась и стала смотреть на открывавшуюся впереди дорогу; деревья немного отступили, стало светлее, дорога чуть расширилась, потом они въехали во вторые ворота, более широкие и величественные, чем первые, с небольшими домиками по обе стороны при въезде, изящными невысокими строениями из серого камня, и дорога, пройдя между ними, повернула вправо и пошла немного под уклон. Буквально через минуту Александр остановил машину и выключил мотор. Энджи встревоженно взглянула на него; он улыбнулся ей в ответ и, протянув руку, похлопал ее по маленьким, сложенным на коленях ладошкам:

— Не бойтесь, я не собираюсь вас соблазнять. Просто хочу показать вам мое… — Он запнулся, потом поправился: — Одно из моих величайших наслаждений.

— Наслаждений? — с сомнением в голосе переспросила Энджи. К чему это он, черт возьми, клонит, подумала она; все происходящее стало вдруг ей казаться немного противным.

— Да, наслаждений. — Он замолчал и задумчиво посмотрел на нее. — Наслаждение ведь очень важный фактор в жизни человека, вам не кажется?

— Н-ну… пожалуй, — осторожно ответила она.

— Я всегда провожу различие между наслаждениями невинными и порочными, — Александр улыбнулся ей, — и Хартест для меня одновременно и величайшее, и самое невинное из всех моих наслаждений.

Энджи опустила стекло, и в машину устремился приятный, сладкий, напоенный запахами земли воздух, весь звенящий от пения птиц; она выставила руку в окно, и у нее возникло ощущение, что можно физически потрогать этот чудесный день, наполненный золотыми лучами солнца и теплом недавно прошедшего весеннего дождя.

— Правильно, — кивнул он, — мне всегда хочется, чтобы все именно так и поступали, чтобы человек почувствовал, впитал в себя все это, чтобы он подготовил себя к дальнейшему.

— А что же будет в дальнейшем? — спросила Энджи, улыбаясь Александру и чувствуя, что он ей нравится как никогда раньше, зачарованная этой его детской радостью и гордостью за то, что у него есть, — за имение, за землю, за эту красоту, которые, как внезапно выяснилось, служат для него главным смыслом его существования.

— Дом, — ответил Александр, посидел немного неподвижно, глядя прямо перед собой, с ничего не выражающим лицом, и только потом мягко, почти неохотно запустил двигатель и медленно, очень медленно тронул машину вперед.

Энджи по-прежнему смотрела вбок, на деревья, мимо которых они проезжали; но тут машина довольно резко свернула влево, она повернулась, увидела Хартест и даже вскрикнула от неожиданности и радостного удивления; дом располагался примерно в четверти мили перед ними, внизу, в самом конце длинной и прямой аллеи, в обе стороны от которой отходили просторные лужайки, где паслись овцы и олени, а справа от дома было видно озеро, голубой овал, окруженный зарослями камыша; на берегу озера стояло какое-то старое деревянное строение с примыкающей к нему пристанью, где была привязана лодка. Еще дальше справа, за озером, был виден лес, а за ним, красиво изгибаясь, парк пересекала река, протекавшая под изящным трехарочным мостом, по оба конца которого стояли какие-то сооружения, показавшиеся Энджи просто развалинами.

Энджи и до приезда сюда знала, как выглядит дом; она много раз видела на фотографиях и эти плавные изгибы широких ступеней, ведущие к просторному парадному входу, и линию колонн вдоль фасада, и цепь идеальных по своим пропорциям окон, и этот возвышающийся над самой серединой крыши купол; но теперь она собственными глазами убедилась, что фотографии не могли передать ничего, совершенно ничего; надо было воочию увидеть всю цветовую гамму: нежный бледно-серый цвет камня, словно инкрустирующего голубое небо, немного более темную окраску крыши, светло-серую, почти белую гравийную аллею, заканчивающуюся у нижних ступеней, мягкий блеск окон, в которых отражались все краски дня; надо было видеть все расположение дома, весь окружающий его неторопливо разворачивающийся пейзаж, как будто специально созданный для того, чтобы это здание было построено именно здесь.

— Господи, — выдохнула Энджи, — господи, как прекрасно! — и почувствовала, чуть не рассердившись, как на глаза у нее наворачиваются слезы; Александр увидел эти слезы и снова улыбнулся ей:

— Я очень рад, что вам здесь так понравилось. Этот дом придает смысл всему, что я делаю.

Вспоминая впоследствии эти его слова, Энджи поняла: они раскрыли ей Александра больше, чем все остальное, что он говорил ей в жизни, вместе взятое.

Они очень медленно проехали по Большой аллее, названной так еще самим Робертом Адамом, и, сделав поворот, остановились у нижней ступени лестницы; навстречу им бросились, радостно лая и стараясь лизнуть, две золотисто-рыжие охотничьи собаки, наскакивавшие на машину так, словно они не видели Александра долгие-долгие годы. Александр несколько раз прикрикнул на них, приказывая сидеть, однако собаки продолжали скакать, не обращая внимания на его команды, и он в итоге выбрался из машины, продрался через мелькающие со всех сторон когтистые лапы и лижущие языки, открыл с другой стороны машины дверцу для Энджи и жестом показал ей, чтобы она поднималась по лестнице. Энджи посмотрела вверх, испытав при этом прилив благоговейного страха и почувствовав — снова с некоторым раздражением, — что она здесь совершенно неуместна; и вдруг мгновенно повеселела, увидев, что наверху лестницы появилась улыбающаяся Вирджиния, которая махала ей рукой и кричала:

— Энджи, Энджи, как я рада, что ты приехала!

Энджи бросилась вверх по лестнице, обняла Вирджинию, потом, вспомнив, что лилии остались в машине, побежала опять вниз за ними (заметив там, несмотря на нервное возбуждение, в котором пребывала, что лежавшая на сиденье бутылка шампанского оказалась уже чем-то прикрыта, и почувствовав в связи с этим какое-то неясное беспокойство).

— Вот, — слегка задыхаясь, проговорила она, когда оказалась снова рядом с Вирджинией, — это вам. Поздравляю! Вы действительно прекрасно выглядите, Вирджиния, а я-то знаете что думала? Что вы лежите в постели, обложенная со всех сторон подушками.

— Я и в самом деле очень хорошо себя чувствую, — сказала Вирджиния, — я поднялась в первый же день, правда, Няня?

Позади Вирджинии возникла высокая, весьма основательная фигура; в ней не меньше пяти футов девяти дюймов росту, подумала немало удивленная Энджи, представлявшая себе всех нянечек низенькими и полными; серебристо-седые волосы были уложены сзади во впечатляющий пучок, кожа на лице была немного желтоватая, как будто болезненная, ярко блестели серые глаза, нос был маленький, но удивительно симпатичный, а рот, даже когда она была спокойна, привычно сжимался так крепко, что губ почти не было видно. Вопреки ожиданиям Энджи, одета Няня была не в форму, а в какую-то совершенно бесформенную юбку и столь же бесформенные шерстяной джемпер и блузу; все это было абсолютно одинакового оттенка бежевого цвета. Толстые бежевые чулки плотно обтягивали ноги, на удивление длинные и стройные; обута она была в добротные коричневые ботинки со шнуровкой. Няня посмотрела на Энджи и вдруг улыбнулась, коротко, но как-то очень тепло, после чего ее лицо снова мгновенно приняло привычное выражение почти неумолимого неодобрения.

— Няня, это Энджи Бербэнк, та самая, что работает у меня, и так здорово; я вам о ней говорила много-много раз. Энджи, это мисс Бэркуорт, но ты зови ее просто Няня, ее все так зовут, верно, Няня?

— Верно, мадам, и спасибо им всем хотя бы за это, — отозвалась Няня; ее ответ показался Энджи несколько странным, однако Вирджиния рассмеялась:

— Ну, Няня, вы много за что можете сказать спасибо, вот хотя бы за тех двух очаровательных девчушек, за которыми вы приглядываете; да, кстати, а где Шарлотта? Я хочу, чтобы Энджи с ней тоже познакомилась.

— Шарлотта на кухне, мадам, с миссис Тэллоу, но мы должны уже скоро идти с ней на прогулку. — По тону Няни было ясно, что даже всеобщая конференция всех Объединенных Наций безнадежно померкла бы по своему значению в сравнении с предстоящей прогулкой.

— Да, конечно, — ответила Вирджиния, — но мы успеем ее перехватить до этого, пойдем, Энджи, а потом попьем чаю. Ты, наверное, умираешь с голоду, Энджи?

— Да нет, но чашечку чая выпила бы с удовольствием.

— Миссис Тэллоу тебе заварит, она тоже любит такой же крепкий и густой чай, как и ты. Пошли.

Вирджиния пошла вперед, показывая дорогу, и через большие парадные двери они вошли в холл; он был просторный, высокий, квадратный и почти пустой, только возле одной из стен стоял большой стол, а на нем — очень внушительная ваза с цветами и лежала большущая и довольно потрепанная книга в кожаном переплете, на котором витиеватыми золотыми буквами было вытиснено: «Книга посетителей». Полы в холле были деревянные, стены выкрашены белым и голубым и украшены сложной лепниной — Энджи к этому моменту испытывала уже слишком сильное замешательство, чувствовала себя не в своей тарелке и потому не в состоянии была воспринимать детали, но уловила, что там было множество летящих куда-то нимф, урн и свисающих откуда-то кистей винограда, — а из холла вело неизвестно куда множество дверей. Вирджиния повела ее через одну из тех дверей, что находились в задней стене холла; за дверью оказался второй холл — как позднее узнала Энджи, называвшийся Ротондой, — огромный, наполненный льющимся сверху светом; взглянув вверх, она увидела, что они стоят прямо под стеклянным куполом, переплет которого напоминал отсюда по своему рисунку гигантскую паутину. И это помещение тоже было почти пустым, если не считать стоявших на противоположных его концах двух столов, окруженных креслами; комплекты были разные, но подобранные в тон друг другу; по стенам висело несколько картин; а в тыльной части Ротонды начиналась широкая, изящно изогнутая и необыкновенно красивая лестница, которая, насколько могла судить Энджи, совершенно ни на чем не держалась.

— Это и есть знаменитая парящая лестница, — кивнула на нее Вирджиния, — красивая, правда? Не спрашивай меня, на чем она держится, потому что я все равно не знаю, и Александра тоже не спрашивай, он тебе сам все расскажет. Пойдем пока сюда, на кухню, я тебе покажу мою милую Шарлотту.

Они вышли через дверь в тыльной части Ротонды на лестницу, ступеньки которой шли вниз и выводили в длинный коридор; от этого коридора вправо вел еще один, более длинный, освещенный падающими откуда-то лучами дневного света; в конце его была дверь; они свернули влево, вошли в другую дверь и оказались на кухне, в которой, как отметила про себя Энджи, легко поместился бы весь дом, где жили ее бабушка и дедушка. Пол кухни был выложен большими каменными плитами, стены были тоже из крупного камня, окна устроены довольно высоко, однако на улицу они выходили на уровне ног; в самом центре кухни стоял громадный стол из неполированной сосны, окруженный множеством стульев, а в дальнем конце был устроен большой камин, обвешанный щипцами и другими приспособлениями, которые напомнили Энджи разнообразные средневековые орудия пыток; возле камина стояли мехи, а за железной решеткой лежали аккуратно уложенные поленья.

Около противоположной стены располагалось несколько моек, казавшихся такими же старыми, как и каминные приспособления; там же стояли шкафы для посуды, а над мойками были устроены деревянные полки для сушки чашек и тарелок; рядом с мойками находилась большая плита, металлические прутья над которой были обвешаны чулочками и штанишками — по-видимому, это сушилась одежда Шарлотты, — а на самой плите вовсю кипел большой черный чугунный чайник.

Несмотря на размеры помещения и на то, что в таком каменном мешке в принципе могло бы быть достаточно промозгло, в кухне было тепло и уютно; по обе стороны плиты стояли два больших старых кресла, в одном из которых лежал огромный рыжий кот, а в воздухе навечно повисли чудесные запахи, в которых опьяняюще смешивалось что-то выпекаемое с чем-то жарящимся.

— Здравствуйте, миссис Тэллоу, это Энджи Бербэнк, она работает у меня. Няня сказала, что Шарлотта должна быть здесь.

— Она была, ваша светлость, но только что пошла с мистером и миссис Данбар посмотреть овечек. Они должны вот-вот вернуться.

Миссис Тэллоу улыбнулась Энджи; полная и миловидная, с темными волосами и светло-голубыми глазами, она была одета в белый халат и внешне гораздо больше походила на повариху, чем мисс Бэркуорт — на няньку.

— Рада познакомиться с вами, мисс. Хотите чаю и, может быть, пирога или чего-нибудь еще? Шарлотта мне помогает, ваша светлость, она уже прекрасно освоилась на кухне, и она испекла очень хороший маленький имбирный пирожок, я его только обмазала сверху маслом.

Энджи сидела в удобно провалившемся под ней большом и глубоком кресле, ощущая идущее от плиты приятное тепло, и пила очень крепкий и очень сладкий чай, заедая его пирогом. Вирджиния потягивала из довольно большого бокала, который она достала из холодильника, вино: «Не смотри на меня так, Энджи, это осталось от обеда» — и расспрашивала миссис Тэллоу о том, что та собирается приготовить на завтра, к приезду ее родителей: «Моя мама больше всего на свете обожает цыплят, нельзя ли сделать их?» — и тут из коридора до них донесся звук шагов по каменным плитам и в проеме кухонной двери появились мужчина и женщина, а между ними маленькая девочка, которую они держали за руки. Оба взрослых были очень высокого роста, особенно он; у него было узкое худое, похожее на ястребиное, лицо, небрежно свисающие светло-русые волосы и большие, слегка запавшие бледно-голубые глаза. Одет он был в сильно поношенный костюм из зеленовато-коричневого твида, воротничок его кремовой шерстяной рубашки заметно обтрепался. Руки у него были очень большие и, как заметила Энджи, исключительно красивые, тонкие, с длинными пальцами; ноги, угадывавшиеся под старыми, свободно болтающимися брюками, тоже были неимоверно длинны. Энджи подумала, что в нем должно быть не меньше шести футов шести дюймов росту. У жены его — или, вернее сказать, у вошедшей с ним вместе женщины, которую Энджи сочла за его жену, — было приятное и простое, испещренное веснушками лицо; она тоже была высокой, но более плотного телосложения и выглядела не так обтрепанно: на ней были шерстяная юбка и блузка, поверх теплая куртка-безрукавка на молнии, а пышные волосы прикрывал завязанный узлом платок. Шею ее украшала нитка жемчуга, и Энджи готова была поспорить на свою годовую зарплату, что жемчуг настоящий.

Вирджиния поставила на стол свой бокал и лучезарно улыбнулась вошедшим:

— Так мило с вашей стороны, что вы все время возитесь с Шарлоттой. Энджи, познакомься с Мартином и Катрионой Данбар. Катриона — моя лучшая подруга здесь, мы с ней много обо всем говорим, и она даже не осуждает меня за то, что я не люблю охоту; а Мартин — управляющий нашим имением и следит за тем, чтобы и наши дела, и мы сами были в полном порядке. Особенно Александр. А это Энджи Бербэнк, моя лондонская помощница. Столь же бесценный для меня человек.

Катриона и Мартин обменялись с Энджи рукопожатиями; сделали они это как-то нервно, словно соприкосновение с человеком, столь очевидно не принадлежащим к их здешнему миру, могло оказаться для них чем-то опасным.

— Здравствуйте, — сказала Катриона. — Добро пожаловать в Хартест. Мы всегда считали: то, что Вирджиния делает в Лондоне, очень талантливо, правда ведь, Мартин?

Очень странная она подруга для Вирджинии, подумала Энджи; ведь между ними даже отдаленно не может быть ничего общего.

Мартин Данбар взял ладонь Энджи в свою, большую и костистую. Рукопожатие его оказалось на удивление мягким.

— Здравствуйте, — произнес он, и необычайно приятная улыбка разом изменила его лицо, из сурового и ястребиного превратив в почти мальчишеское, ласковое. — Очень рад наконец-то с вами познакомиться, мы тут о вас много наслышаны.

Энджи робко улыбнулась им обоим, хотела было сказать что-нибудь подходящее к случаю, но так и не сумела найти нужных слов.

— Нам пора идти, Вирджиния, — проговорил Мартин. — Мне нужно еще увидеться с Александром, а Катриона отправляется по магазинам за покупками. Увидимся позже, если получится.

— Да, разумеется, — ответила Вирджиния, — заходите на чай, — и улыбнулась ему; как-то равнодушно, почти холодно, подумала Энджи. Данбары направились к задней двери; Вирджиния проводила их, а потом вернулась назад, на ходу протягивая руки к Шарлотте.

— Шарлотта, ангел мой, иди сюда, поздоровайся с моей самой лучшей подругой, мисс Бербэнк. Думаю, тебе можно называть ее Энджи. Ты не возражаешь, Энджи?

— Конечно нет. — Энджи тоже протянула руку. — Здравствуй, Шарлотта, рада с тобой познакомиться. — И тут же опять смутилась, вспомнив, как Сьюзи предупреждала ее: никогда не произноси этих слов.

Однако Шарлотта не очень еще освоилась с тонкостями английского этикета и ни капельки не обиделась; она улыбнулась, взяла протянутую Энджи руку, поздоровалась и изучающе уставилась ей в лицо.

— Ты очень красивая, — сказала она через минуту или две.

— Спасибо, — засмеялась Энджи, — ты тоже. — И это было правдой. Энджи не любила детей, считая их утомительными и слишком много требующими, но и она должна была признать, что Шарлотта очаровательнейшая малышка, пожалуй, чуть излишне полноватая, с копной блестящих темных кудряшек и личиком херувима, с ямочками на щечках и легкой россыпью веснушек; у нее были такие же, как у мамы, золотисто-коричневые глаза и ротик, похожий на маленький розовый бутон.

— А вы работаете вместе с мамочкой в Лондоне? — спросила девочка, и Энджи ответила, что да; тогда Шарлотта заявила, что ей надо переехать в Хартест и работать здесь, так было бы намного лучше; но тут в дверях кухни появилась Няня с маленьким байковым пальто и парой высоких красных резиновых сапожек в руках.

— Пора идти на прогулку, Шарлотта, — произнесла она.

— А можно, эта новая леди тоже с нами пойдет? — улыбнувшись Няне, с надеждой в голосе спросила Шарлотта. — Я ей овечек покажу. — Но рот Няни сжался в ответ еще крепче, чем обычно, и Вирджиния тоже сказала, что нет, не в этот раз, что Энджи приехала к ней посмотреть второго ребеночка и они будут сейчас говорить о работе, а это очень скучно, но если Шарлотта будет хорошо себя вести, то потом они смогут все вместе попить чаю.

— Пойдем наверх, в мою комнату, — предложила Вирджиния, когда Няня и Шарлотта ушли, — посмотришь Георгину, а потом поболтаем всласть. Не возражаешь, если я тебя проведу по задней лестнице?

Энджи с улыбкой ответила, что нет, не очень, и они поднялись на два пролета по темной винтовой лестнице, вошли в какую-то дверь и очутились в широком, залитом солнцем коридоре; Вирджиния прошла еще несколько ярдов вперед и резко распахнула одну из дверей:

— Вот это моя комната. — Она подошла к колыбели, стоявшей около большой кровати. — А вот это Георгина. Посмотри, ну разве она не чудо?

Георгина, неотличимая от любого другого младенца — такая же сморщенная, так же завернутая, как и все они, — крепко спала, сжав маленькие кулачки; Энджи повосхищалась ею так экспансивно, как только смогла, а потом повернулась к окну. Комната Вирджинии располагалась с тыльной стороны здания; из окна открывался вид на безбрежный лес, за которым далеко-далеко виднелись разливы таких же бескрайних полей; прямо под окном была длинная терраса, и ступени с нее вели в парк с тщательно подстриженными клумбами и растениями; дальше шла высокая живая изгородь, за которой явно тоже располагались сады и парк, настоящая изысканная симфония из зелени, а еще дальше шли круто спускающиеся вниз газоны, сплошь засаженные крокусами и ранними нарциссами; эти газоны обрывались у какой-то скрытой от взгляда черты («Это нечто вроде большущей канавы, — пояснила Вирджиния, — она защищает сады от оленей и овец»), вдоль которой сады снова соединялись с парком. Влево от дома шли выгоны, на которых паслись несколько лошадей; а за верхушками деревьев чуть виднелись какие-то строения, по-видимому конюшни. Энджи сделала сверхчеловеческое усилие над собой, чтобы сказать что-нибудь приличествующее случаю, что-нибудь достаточно умное и приятное, и тогда из самой глубины ее души заговорила Энджи Викс.

— Ну и повезло же тебе, дрянь ты этакая! — произнесла она и, поняв, что она только что сказала, мгновенно зажала себе рот рукой и в ужасе уставилась на Вирджинию. — Ой, Вирджиния, простите. Сама не знаю, как это у меня вырвалось.

— Ничего страшного, — расхохоталась Вирджиния. — Я не обиделась. Конечно, все это слишком много для одного человека, и я этого точно не заслужила. Я все время чувствую себя из-за этого виноватой: у меня здесь все есть… кроме разве что сына…

— Ну, он у вас тоже будет, тем более теперь, когда, как говорят, вы уже не против попробовать еще раз; или не так?

— Не совсем так. — В словах Вирджинии послышалось нечто похожее на потаенный вздох, впрочем, очень слабый. — Нет, конечно, я в принципе готова. Ох, Энджи, я действительно так рада тебя видеть, пусть даже тебе из-за этого и пришлось немножко помучиться завистью!

— Простите меня, — повторила Энджи, — и я нисколечки не завидую. Просто, наверное, все, что я увидела, выбило меня из колеи. А вы, я думаю, ждете не дождетесь приезда мамы, — осторожно добавила она, зная, что как только у женщины появляется ребенок, та начинает мечтать о приезде мамы; правда, что касается самой Энджи, она и представить себе не могла, чтобы лично у нее появилось бы подобное желание.

— Да, да, конечно. Хорошо было бы, если бы Малыш тоже смог приехать; но он все еще сидит в домашнем заключении у Мэри Роуз.

— А другая леди Кейтерхэм на этот раз приедет? Мать Александра? — снова осторожно спросила Энджи.

По лицу Вирджинии пробежала тень, но она сделала над собой усилие и улыбнулась:

— Нет, не приедет. Ну что ж, это ее потеря. Я ей на этот раз даже написала. Сообщила, что ребенка зовут Георгина, что второе ее имя — Алисия, в честь нее; приглашала приехать, познакомиться со мной и с обеими внучками, но она даже не ответила. Александр говорит, что она звонила и просила передать, что не сможет приехать. Ну и ладно, я ставлю точку.

Энджи подумала, что сама она тоже давно уже поставила бы точку. Чем больше она наблюдала семейство Кейтерхэмов, тем лучше понимала, как мало на самом деле о них знает. И как много ей нужно о них узнать.