Знакомые страсти

Глава первая

Прежде чем сообщить жене, что бросает ее, Джеймс заказал столик в ресторане. Это была тринадцатая годовщина их свадьбы, а каждую годовщину они отмечали ужином вдвоем. Ресторан Джеймс выбрал, как он сказал Малышке, потому что тот удостоился ступки и пестика в последнем «Путеводителе по ресторанам», но на самом деле это был выбор его секретарши, и она же, как обычно, зарезервировала столик. Она же купила флакон «Femme», неизменный подарок Джеймса в этот день, завернула его, украсила ленточкой и положила в портфель шефа.

Малышка Старр предпочитала «Ma Griffe», но ни разу об этом не обмолвилась. «Femme» обожала первая жена Джеймса, которая совсем молодой погибла в автокатастрофе. Когда Джеймс женился на Малышке и она девятнадцатилетней новобрачной и матерью его детей оказалась в его доме, в шкафу все еще висели платья его первой жены, а в туалетном столике словно ждали хозяйку драгоценности, флаконы с духами, коробочки с пудрой и все прочее. Малышка постаралась понять, как тяжело было бы ее мужу прикоснуться к ним. Она раздала платья, но стала, как он предполагал, носить украшения и пользоваться духами, чтобы доставить ему удовольствие, уверяя в своей любви к «Femme». Если бы Малышка сказала, что будет душиться другими духами, она не только причинила бы боль своему мужу, но и могла бы оскорбить его ребяческим желанием быть «другой», а Малышке ничего так не хотелось, как быть взрослой в его глазах. Со временем она поняла, что отношение Джеймса к вещам бедняжки Энджел объяснялось не чувствительностью, а ленью — он вообще считал, что убирать в доме, резервировать столики и покупать подарки не мужское дело, — но было уже поздно отрекаться от любовно лелеемой лжи. Начать с того, что Джеймс назвал бы ее дурой. И лгуньей — он обожал честность. По крайней мере, так он говорил, и она верила ему.

Сидя в красивом дорогом ресторане напротив мужа и улыбаясь ему, Малышка размышляла о том, что счастливые браки не обходятся без маленьких хитростей. Ей хотелось думать, что ужин обойдется не слишком дорого. Джеймс не скряга, но и не любит бросать деньги на ветер. Она внимательно разглядывала его, пока он, словно вставив в глаз монокль, изучал счет, и заметила, что он нахмурился.

— Все было очень вкусно, — сказала она с лукавой улыбкой. — К тому же у нас двойной праздник! Два праздника по цене одного!

Джеймсу это должно было понравиться. (Ничего особенно примечательного не было в том, что ему нравилось или не нравилось, и теперь не стоило бы упоминать об этом, разве что Малышка воспринимала его привычки как естественное препятствие, вроде горы на ровном месте, отчего строила свою жизнь, стараясь не лезть на гору и держаться незаметно, словно рабыня или ребенок.)

— Что? Ах, да.

Джеймс убрал бумажник и достал кредитную карточку. На его лице, пока он проверял счет, сохранялось хмурое выражение, но оно не относилось к счету, как показалось Малышке, ему не давала покоя какая-то мысль, сомнение…

Британская фирма по производству пластмасс, в которой Джеймс занимал должность менеджера, слилась с франко-германской компанией, и Джеймсу предложили должность коммерческого директора в новой международной корпорации. Он рассказал об этом за ужином, но Малышка не совсем поняла, как он относится к новому назначению. Пожалуй, он казался довольным, однако почему-то нервничал — неужели боялся ответственности? Спрашивать ей не хотелось. Еще подумает, будто она считает его слишком старым для такого повышения. Ей пришло в голову, что даже очень осторожный вопрос может быть неправильно понят. Наверное, он уже давно знал о предстоящем слиянии. Вопрос, «доволен» ли он назначением, наверняка был бы истолкован как желание узнать, не боялся ли он потерять работу. (Для Малышки заниматься подобным мучительным самокопанием было все равно что дышать. Ей даже в голову не приходило, что она боится Джеймса. И она рассмеялась бы, если бы кто-то сказал ей об этом.)

Он проговорил:

— Конечно же, я доволен, глупая гусишка. Правда, мне нужно кое-что сказать тебе. Но не сейчас. Потом, когда приедем домой.

Джеймс встал и накинул на плечи жены шелковую шаль. В тонированном зеркале отразился его галантный жест. Малышка видела красивую преуспевающую пару: высокого мужчину с резкими волевыми чертами лица и женщину с румяными щеками и большими серьезными карими глазами. Джеймс казался значительно моложе своих пятидесяти лет, а она старше своих тридцати двух — так она думала и не огорчалась, наоборот, даже радовалась, надеясь, что Джеймс чувствует себя польщенным. Их взгляды встретились в полыхнувшем отражении свечи.

— Все было замечательно, — сказала она. — Милый Джеймс. Хочешь, я сяду за руль?

Джеймс долго смотрел на нее, так что она даже подумала, не заподозрил ли он какой-нибудь скрытый смысл в ее словах, например, что он слишком стар, слишком устал или слишком пьян, чтобы вести машину. Но он ответил ей открытой щедрой улыбкой.

— Спасибо, гусишка. Я рад, что тебе понравилось.

В течение часа, пока они добирались домой, Джеймс не произнес ни слова. Ей даже показалось, что он заснул, поэтому, когда они пересекали реку, чтобы въехать в освещенный безлюдный Уэстбридж, городок в долине Темзы, она искоса взглянула на него, но увидела, что он смотрит на нее широко открытыми печальными глазами, и выражение его глаз не изменилось даже в ответ на ее улыбку.

— Хорошо вздремнул? — спросила она.

Когда же Джеймс не ответил, ее охватило неприятное чувство. Неужели он совсем не спал и все время, хотя она ни о чем не подозревала, не сводил с нее твердого, ясного и грустного взгляда? Почему грустного?

Вновь проснулся знакомый страх. У Малышки заныло сердце, ставшее тяжелым, как камень. Проезжая по главной улице спящего городка, пересекая железную дорогу и поднимаясь на гору Уэстбридж, миссис Старр, Малышка, искала предлог, чтобы заговорить с мужем и рассмешить его. Осталось позади поле для гольфа, впереди вилась темная, обсаженная деревьями дорога, поднимавшаяся вверх мимо водонапорной башни (исторический памятник, подлежащий охране) эпохи королевы Виктории, мимо дома знаменитой поп-звезды, мимо теннисного клуба.

— Помнишь банкира-иностранца? — спросила она. — Как его фамилия? Ван-что-то. Ну, тот, у которого собственный зоопарк. Через зоопарк течет речка, которая впадает в озеро на краю теннисного клуба. Там обычно дети купались. А теперь не будут купаться, потому что там теперь висит дощечка с предупреждением, якобы вода загрязнена. И знаешь, чем? Тигриными писями. Правда, на дощечке написано «тигриной мочой». Вот уж, нарочно не придумаешь! Это в Суррее-то!

Малышке было приятно услышать его смех. Даже больше чем приятно, стало легче дышать, словно с нее сняли что-то большое, тяжелое, давившее ей на грудь. Чушь, подумала она. И как ей, дуре, не надоест с таким тщанием оберегать покой взрослого человека? Сейчас-то с чего? Да просто привычка, давняя привычка. Первое время она боялась за него, потому что для этого были основания. Он казался ей ужасно несчастным поначалу, когда они познакомились, потерянным и отчаявшимся. Его первый брак закончился кошмаром. Бедняжку Энджел вытащили из автомобиля уже без сознания, и потом в ней несколько месяцев искусственно поддерживали жизнь, когда она жила и не жила. Бедняжка Джеймс навещал ее каждый день и едва не лишился рассудка. В конце концов он возненавидел ее за то, что она изменилась, и проклинал себя за то, что ненавидит ее. Когда же Энджел умерла, он тоже хотел умереть, чтобы наказать себя. У него появились жуткие фантазии, дни и ночи он воображал, как бросается под поезд или прыгает с высокой скалы. Из-за этого ему пришлось обратиться за профессиональным советом к отцу Малышки. В его приемной они и встретились. Папуля обещал дочери, что отвезет ее домой после того, как дантист удалит ей зуб мудрости, но, когда она явилась на Харли-стрит, к нему пришел пациент, поэтому едва покинувший кабинет Джеймс, будучи наскоро представленным, повел ее в бар за углом и там напоил виски с аспирином. Он был добрым и заботливым, но очень печальным, и у нее от жалости сжималось сердце. Забыв о боли и раздутой щеке, она добилась того, что он заговорил о себе, потом совсем по-детски постаралась его развеселить и несказанно обрадовалась, когда он в конце концов улыбнулся. Вместе с тем ее удивило и испугало то, что ей, еще школьнице, удалось развеять печаль взрослого мужчины. «Вы добились большего, чем все таблетки вашего отца», — сказал он, и она почувствовала себя гордой и счастливой.

С того-то раза у нее и начала формироваться привычка «веселить» его, от которой теперь, как от любой привычки, было не просто избавиться. Однако надо постараться, подумала Малышка. Если Джеймс поймет, ему это наверняка покажется обременительным…

Почти неслышно хихикнув, по крайней мере неслышно для ушей Джеймса, Малышка свернула к дому. В нескольких окнах горел свет, и она услыхала музыку.

В доме было пусто. Свет и радио время от времени включало электрическое устройство. Район с богатыми, но удаленными друг от друга особняками, плохо освещенными дорогами и тенистыми садами был лакомым куском для взломщиков.

— Интересно, тигры надежные сторожа? — спросила Малышка, вылезая из машины. — Наверное, получше нашей системы?

— Для страховщиков — возможно, — сказал Джеймс. — Если ты нервничаешь, почему бы тебе не завести собаку?

— Я думала, ты не любишь собак, — удивленно отозвалась Малышка.

— Ну… — Джеймс отпер дверь и не забыл посторониться, чтобы пропустить жену. — Это я так. Спасибо, что привезла меня. Надеюсь, ты не очень устала. Иди наверх. Я принесу что-нибудь выпить. — Он улыбнулся. — Хочешь шампанского?

Она покачала головой. Только теперь она поняла, как устала. Ею овладело приятное безразличие, и она с удовольствием подумала о постели.

— Нет, я очень хочу спать.

По его двусмысленной усмешке Малышка поняла, что он воспринял это совсем не так, как ей хотелось бы.

— Душ тебя взбодрит, — сказал он. — Да и утром ты сможешь подольше поспать. А сейчас нам надо поговорить.

Улыбки на его лице как не бывало, да и в голосе появилась неожиданная строгость. Неужели случилось несчастье? Неужели ее приемная дочь Эйми, уже восемь месяцев как беременная, потеряла ребенка? Неужели Адриан, приемный сын, свалился с мотоцикла? Не дай Бог его арестовала полиция за торговлю наркотиками. Неужели ее собственная дочь? В ужасе она не сводила глаз с мужа, на лице которого опять появилось прежнее печальное выражение.

— Только не Пэнси! — крикнула она. — Что с Пэнси?

— Ничего. Ну и глупышка же ты! Ничего такого не случилось. Никто не умер и не умирает. Пойди и прими душ.

Джеймс отправился по коридору в кухню, а Малышка послушно поплелась вверх по лестнице, открыла окно в их общей спальне, сняла платье, белье и, оставив все на полу, пошла в ванную комнату. Ей было лень лезть под душ, поэтому она умылась, почистила зубы и надушила «Femme» — из прошлогоднего флакона — грудь, запястья и шею. Потом надела ночную рубашку и, расчесывая короткие вьющиеся волосы, не сводила любопытного взгляда со своего раскрасневшегося лица с высокими скулами. Ее не мучило тщеславие, и в зеркало она смотрела, как это делают девчонки, которые задаются вопросом: неужели это я, неужели это мои скулы, мои глаза, моя кожа, мои волосы? В тридцать два года я могла бы смотреться иначе, подумала она, не совсем понимая, что имеет в виду, и вздохнула. Как бы то ни было, у меня красивые карие ясные глаза. Наморщив нос, она сказала своему отражению:

— Не валяй дурака.

Джеймс ждал ее в спальне с шампанским и бокалами. Он тоже переоделся в своей ванной и теперь был в пижаме и стеганой китайской куртке, которую она купила в «Либерти» и подарила ему утром. В сочетании с воротником, какие носили мандарины, выражение его узкого лица показалось ей чопорным и сухим.

— Ты выглядишь очень соблазнительно, — сказал он. — Не замерзнешь без халата?

Малышка тотчас пожалела, что не надела халат. Ей показалось, будто она нарочно выставила напоказ руки и ноги, словно мясо на прилавке, словно возбуждающую аппетит еду, как фазан с душком или спелый персик. Постаравшись скрыть нелепое раздражение, она подсела к мужу на диван, стоявший под открытым окном. Примерно в полумиле глухо зарычал один из тигров банкира.

Джеймс налил в бокалы шампанское. Потом закурил темную русскую сигарету — пятую и последнюю. Он считал, что пять сигарет в день не противоречат здоровому образу жизни.

— Надо поговорить о моей новой работе. Мне придется жить за границей. В Париже или во Франкфурте. Пока еще не решено окончательно.

— Ну да! Постоянно? Правда? — Ей показалось, что Джеймс внимательно наблюдает за ней. Бедняжка! Неужели он думал, что ей будет жалко оставить дом? — Милый, это прекрасно! И как вовремя. Я хочу сказать, что в прошлом году, когда Пэнси еще не училась в интернате, это было бы непросто. А теперь мне всего лишь надо навестить ее осенью, и она будет счастлива пожить за границей во время каникул. Скажу прямо, хорошо бы тебя послали в Париж. Ее французский…

— Я не хочу, чтобы ты ехала со мной, — сказал он.

— Что? А… — Она рассмеялась. — Понимаю. Это еще не сейчас. Ну конечно, тут надо переделать кучу дел. Ты хочешь продать дом или сдать его в аренду? Когда мы едем?

— Ты со мной не поедешь, — громко проговорил он. — Я намерен жить один.

Она вздрогнула. Потом рассмеялась так, что разлила шампанское. Холодные капли упали ей на обнаженную ногу.

И тогда она произнесла нелепым, веселым, игривым тоном:

— Решил бросить меня?

— Можно и так сказать.

Малышка вспыхнула и поднесла холодный бокал к щеке. Она была в замешательстве. Спросила:

— Тебе нужен развод?

— Нет. Не нужен. Я попытаюсь объяснить, что мне нужно. А ты уж решай.

Он умолк в ожидании. Но она не могла произнести ни слова, до того у нее пересохло во рту. Язык стал толстым и неповоротливым. Тогда Джеймс заговорил вновь, и в его тоне она услыхала укоризну:

— Мне очень трудно. Гораздо труднее, чем я предполагал.

Поколебавшись, он вновь наполнил бокал. Она подала ему свой, и он наполнил его тоже. Потом сказал:

— Наверно, ты обидишься, если я скажу, что виноват. И нет смысла отрицать, что я обожаю тебя, потому что я в самом деле обожаю тебя. У нас с тобой был счастливый и полезный для обоих брак. Надеюсь, ты тоже так думаешь. То, что я намерен все изменить, не имеет к этому никакого отношения. Когда муж и жена расходятся, значит, в их отношениях появилась трещина, за которую надо винить обоих. У нас совсем не так, поэтому, надеюсь, ты не будешь искать, в чем провинилась, и мучить себя. Если тебе так легче, вини меня, я пойму, хотя мне хотелось бы, чтобы ты не очень ругала меня, когда выслушаешь. Я знаю, у тебя доброе сердце. И теперь мне кажется — хотя должен сказать в свое оправдание, что прежде мне так не казалось, — я воспользовался этим, когда женился на тебе. Практически шантажировал тебя своим несчастным вдовством и своими детьми. Воспользовался твоей юностью и добротой. Лучшими годами твоей жизни, как непременно скажет твоя милая матушка, когда обо всем узнает. — Его светло-карие цвета сухой листвы глаза неожиданно зажглись лукавством и весельем. — Я буду скучать по твоей матери и ее оригинальным высказываниям.

Джеймс замолчал, и Малышка, не веря себе, вдруг поняла, что он привычно ждет от нее улыбки. Потом он кашлянул.

Малышка все еще молчала, боясь открыть рот, чтобы не закричать.

С сожалением глядя на нее, Джеймс не скрывал своей досады, ведь его шутка осталась без ответа. Вскоре он заговорил вновь — ровно, размеренно, как председательствующий, который зачитывает отчет компании.

— Есть еще кое-что, что мне хотелось бы обсудить. Чтобы подвести черту. Во-первых, как команда родителей мы неплохо справились со своей задачей. Нежелание Адриана следовать нормам среднего класса хотя и разочаровало меня, но, в общем, в духе времени. У Эйми ветер в голове, но ты оказалась человеком здравомыслящим и вовремя посоветовала мне не обременять ее высшим образованием. Мне известно, что ты недолюбливаешь Дикки, однако она сделала правильный выбор, когда вышла за него замуж, ведь они неплохо ладят. Наверное, самый удачный ребенок из всех троих — Пэнси. Ей не откажешь ни в уме, ни в характере. Надеюсь, тебе это приятно, а обо мне уж и говорить нечего. В конце концов, если начистоту, она у нас самая непредсказуемая. Ты ведь приемная дочь. Теперь всем известно, что генетический фактор важнее социального. Мне не хотелось тебя расстраивать, но, пока ты носила ее, я всерьез опасался, как бы нам не пришлось потом лить слезы. Естественно, я молчал. — Джеймс склонил голову набок и игриво поднял одну бровь. — Одно из преимуществ пожилого мужа — эмоциональная сдержанность. Кстати, насчет моего возраста. Если ты отдала мне лучшие годы своей жизни, то ведь и я отдал тебе лучшие годы моей жизни! Моя вершина позади. Если бы мы остались вместе, лет через десять тебе пришлось бы нянчиться с развалиной. Хотя, конечно же, я уезжаю от тебя не из-за этого.

— Рада за тебя, — проговорила она, постаравшись быть ироничной.

Но он, казалось, не слышал ее и, не отрывая взгляда от открытого окна, напряженно всматривался в теплую, душистую, населенную тиграми ночь. Когда он заговорил опять, у него был другой голос, мягче, задушевнее.

— В жизни не всегда можно что-то изменить. Такое случается редко. Если бы не выпавший мне шанс, думаю, я и дальше, до самой смерти, не вылез бы из накатанной колеи. Но у меня есть шанс, и я хочу им воспользоваться. Труднее всего объяснить, зачем это нужно. Если человеку захотелось прыгнуть с моста, то совсем не потому, что мост оказался рядом. Он задумал это раньше. Наверное, сравнение не из блестящих. Но я хочу жить, а не умирать. Мне кажется, желание положить конец нашему браку положительное, здоровое, хотя твой отец наверняка будет другого мнения. Он произнесет какой-нибудь медицинский термин и пропишет мне таблетки. Не могу объяснить, что меня мучает. Могу только сказать, каково мне. Я просыпаюсь по утрам и думаю, что впереди у меня ничего нет, кроме пустоты. Пустоты и смерти. Нет, не в интеллектуальном смысле — Господь знает и я знаю, что у меня еще много дел. В физиологическом. Я смотрю на небо, на траву, и меня одолевает невыносимая печаль. Как будто земля плачет. Я смотрю на тебя, но и ты не в силах помочь мне. — Джеймс отвернулся от окна и храбро поглядел на Малышку. В глазах у него стояли слезы. — Мне известно лекарство. Я уеду. Побуду один.

Малышка не поверила ни единому его слову.

— Хочешь сказать, с другой женщиной? — спросила она.

— Не будь, черт побери, вульгарной!

Неожиданный переход от элегической грусти к злости изумил и напугал Малышку. Она отпрянула, когда он закричал, и опрокинула его бокал с шампанским. Теперь глаза Джеймса, мгновенно высохнув, полыхали желтым огнем. Ей пришло в голову, что у него тигриные глаза!

— Вот видишь! — бушевал он. — Ты не можешь понять. Ты ничего не понимаешь, иначе не была бы такой жестокой. Ты ничего не понимаешь. Ничего, ничего! Все последние месяцы я был в отчаянии. Нет, ты ни разу не изменила своей доброте, но я возненавидел ее! Снова и снова я видел, что тебе хочется сказать: «Несчастный старик!» Ты думала только о том, как бы продлить мне жизнь, вот что значила твоя доброта. Ты не сводила с меня глаз, когда я наливал после обеда вторую рюмку бренди, ты покупала мне маргарин вместо масла. Ты обращалась со мной, как с треснувшей старинной вазой. Или как с полезной машиной, которая требует ремонта. Хороший муж, хороший добытчик — неужели это все? — Некоторое время Джеймс качался взад-вперед. — Я хочу побыть еще кем-нибудь, пока не умер, — простонал он.

Малышке пришло в голову, что он пьян. Вино за ужином, бренди потом, теперь шампанское. Или он сошел с ума? Он, Джеймс, много работал, домой приходил за полночь, выходные тоже проводил на службе. Ей вспомнилась одна из шуток, совсем не глупых, ее отца: Для мыслящего человека работа — смерть. Подавив рвавшийся наружу испуганный смешок, Малышка сказала:

— Извини.

Джеймс взял себя в руки, но это произошло не без заметного физического усилия, ибо он крепко сцепил пальцы и пару раз набрал полную грудь воздуха.

— Господи! Господи! Извини. Я не хотел. Мне не надо было злиться и упрекать тебя. В теперешних обстоятельствах у меня нет на это права! — Как ни странно, он улыбнулся ей одновременно застенчиво и лукаво и по-мальчишески виновато. Потом разжал пальцы и провел рукой по редеющим волосам. — Милая моя Малышка, глупенькая гусишка, я все испортил! А ведь мне больше всего хотелось расстаться с тобой по-дружески. Как полагается цивилизованным людям. Но суть в том, или была в том, что я понятия не имел, какой выбрать тон. Печальный, деловой, злой? Говорить тихо или громко? Если я был похож на паршивого актеришку, то лишь потому, что прежде мне не приходилось делать ничего подобного. Наверно, было бы лучше, если бы я написал тебе письмо и изложил в нем условия, на которых намерен расстаться с тобой, чтобы у тебя было время спокойно их обдумать. Как я уже сказал, мне не нужен развод. На самом деле я хочу, чтобы ты оставалась тут, в этом доме, как моя жена. Если тебя это устраивает, то тебе не придется беспокоиться из-за денег. Мне будут платить по британским меркам огромные деньги, но, кроме этого, компания компенсирует поездки в Лондон, ведь мне придется приезжать довольно регулярно, например на конференции, так что, возможно, кое-что перепадет на содержание дома. Если ты готова время от времени принимать тут моих иностранных коллег, которых я привозил бы с собой, то можно было бы договориться о жалованье для тебя как для домоправительницы. Не могу ничего обещать, но если ты не против, я подумаю об этом. Тебе не нужно быть одной. Естественно, я не позволю себе вмешиваться в твою жизнь и в твои отношения с другими людьми. Может быть, купить собаку? Тебе всегда хотелось…

Малышка взяла бутылку и вылила остатки шампанского в свой бокал. Голова гудела. Когда же она поднесла бокал ко рту, губы у нее онемели, словно от кокаина.

— Все не так уж и плохо, правда? Если ты сумеешь приспособиться, у нас обоих будет замечательная жизнь. Я понимаю, это эгоистично, но мне нравится думать, что иногда я смогу сюда возвращаться. Домой! Не в качестве мужа, если только ты сама этого не захочешь, а в качестве любящего друга. Мы могли бы проводить вместе уик-энды или часть каникул Пэнси! По-прежнему отмечать семейные праздники. Это твой конек. Дни рождения, Пасха, Рождество. У тебя здорово получалось! — Его золотистые глаза увлажнились. — Я всегда любил твое Рождество.

Нелепость этого замечания окончательно убедила Малышку в том, что Джеймс сошел с ума. Или она сошла с ума? Встав, она поняла, что напилась. Пол уходил у нее из-под ног. И Малышка любезно проговорила, слыша свой тихий вежливый голосок словно с другого конца земли:

— Извини, Джеймс, больше я не могу. Не думай, что я хочу уклониться от разговора, но мне вправду надо лечь.

С трудом дотащившись до кровати, Малышка буквально рухнула на нее и услыхала звон пружин, когда Джеймс сел рядом.

— Бедная гусишка, как я не догадался? Тебе плохо? Может быть, пусть тебя вырвет? Как ты думаешь? Потом сразу станет легче. Я помогу тебе дойти до туалета.

— Нет, — простонала Малышка. — Нет. Пожалуйста. Я не хочу. Дай мне спокойно полежать.

Она лежала на боку, закрыв глаза, и ей казалось, что она качается на легких ласковых волнах. Потом ее поглотила душная черная бездна, но, прежде чем заснуть, она еще почувствовала, как Джеймс приподнимает ей ноги и накрывает ее прохладной простыней, говоря:

— Я поставил тут тазик, если тебя вдруг будет тошнить ночью.

И это все.

Проснулась она оттого, что он придавил ее своей тяжестью. Он не был груб и не причинил ей боли — во сне она наверняка ответила ему, раскрылась для него в своем ответном желании. Но, проснувшись, разозлилась, напряглась, отвернулась.

— Расслабься, гусишка, будь умницей, — шепнул он ей на ухо.

Но она продолжала лежать неподвижно, с закрытыми глазами, хотя где-то в самой глубине ей было приятно. И она подумала: удивительная штука — человеческое тело! Приоткрыв глаза, в утреннем сумраке она увидела прямо над собой его, не похожего на себя из-за нелепости происходящего. Во рту блестели золотые пломбы. Промычав что-то, Джеймс упал головой ей на грудь.

— Мне было хорошо, не знаю уж, как тебе, — со смехом проговорил он и откатился от нее. Потом громко и энергично зевнул. — Малышка, любовь моя. Малышка Старр. Прелестное имя. Что-что, а уж его-то ты точно получила от меня. Если бы не я, ты до сих пор оставалась бы Мэри Мадд.

Малышка вытянула ноги и, вся дрожа, устроилась на самом краю кровати, затихла. Через какое-то время она сказала то, что ей часто хотелось сказать:

— Жаль, ты не отучился глупо шутить.

Джеймс не ответил. Она привстала, опершись на локоть, и увидела, что он спит. В комнате было сумрачно, наступал новый серый дождливый день. Дождь стучал в ставни, шептался с листьями в саду, лил в открытое окно. Малышка встала, чтобы закрыть его, но, увидев мокрый подоконник, отправилась в ванную за полотенцем, а там, немного, вдруг громко — но не очень громко — сказала:

— Какого черта?

Она подняла голову и увидела в зеркале свое искаженное бледное лицо. Ни дать ни взять испуганный призрак. Малышка вздохнула и покачала головой. Потом прошептала своему отражению, как будто успокаивая ребенка:

— Тебе ведь не обязательно тут оставаться.

Слова явились сами собой, словно из подсознания, но стоило им прозвучать, и Малышка поняла, почему обратилась к себе как к маленькой и слабенькой девочке. Только таким образом она могла заставить себя действовать. Слишком сильной была в ней привычка оберегать других. А теперь не надо было никого оберегать и защищать, не было спящего в соседней комнате ребенка (всего несколько месяцев, как не было), не было даже собаки или кошки, требующих ее заботы. Ей вспомнилось, как Джеймс предложил купить собаку, и она скрипнула зубами, даже зашипела в ярости, видя в зеркале свое исказившееся лицо.

— Дурак, ну и старей теперь без меня, — сказала она, одновременно ужасаясь себе и чувствуя прилив энергии.

Сорвав с себя ночную рубашку, Малышка открыла сушилку (хотя входная дверь была заперта, у нее душа убежала в пятки, когда щелкнул замок), вытащила джинсы, белье, спортивную рубашку. Туфли на низком каблуке и плащ были внизу. Она подумала: «Что еще?» — и неожиданно на нее нахлынули нелепые детские воспоминания. Это было еще в младших классах. Несколько учениц придумали игру «Накликай беду». Они предавались ей тайно, с упоением, когда взрослых не было поблизости, и могли забыть обо всем на свете на долгие часы. Как они поступят, если случится беда: ураган, землетрясение, пожар, взрыв? Куда убегут? Где спрячутся? Что возьмут с собой? Отвечая на эти практические вопросы, они забывали о страхе. Укладывали в ранцы необходимые вещи и тщательно обсуждали, что брать с собой, а что не брать. Чаще всего спорили из-за зубных щеток, копилок и банок из-под фасоли «Heinz Baked Beans». У них было правило брать с собой одну любимую книжку, одну любимую игрушку, одно украшение, как они всерьез думали, на черный день. Тогда Малышка выбрала коралловый браслет, подаренный, когда ей исполнилось десять лет (всем девочкам было по девять-десять лет). И теперь, одеваясь в спешке и страхе, чтобы уйти от мужа, пока он не проснулся, она вспомнила об этом браслете. Где он может быть? Ее талисман. Нелепо искать его теперь, но она была уверена, что недавно он попадался ей на глаза…

Поскольку ей все равно предстояло пройти через спальню, то она решила заглянуть в шкатулку с драгоценностями. Однако стоило ей приоткрыть дверь, и Джеймс зашевелился, перекатился на другой бок. Затаившись, она ждала, когда его дыхание опять станет ровным. Опасно задерживаться ради браслета, решила Малышка, хотя она не боялась Джеймса. Не боялась, что он разозлится или будет насмехаться над нею. А ведь он наверняка воспримет ее утреннее бегство как комическое: бессмысленное, недостойное, унизительное! Словно она служанка, которую выставили из дома за воровство серебряных ложек! Ей было непонятно, почему ему нравится презирать прислугу, но она точно знала, что он скажет. «Он всегда все понимает неправильно». Малышка вспомнила слова своего юного пасынка и даже его угрюмый голос. При чем тут Адриан? Ну конечно, детские фотографии! Они всегда стояли на ее тумбочке в кожаной складной рамке…

Адриану было двенадцать, когда его сфотографировали и когда они познакомились. У него лукавое милое личико. И он очень скрытен. Все из-за Джеймса, из-за его вечных насмешек. Эйми помладше, она кокетливо улыбается своим щербатым ртом, отлично зная пути к сердцу Джеймса. Не так уж она глупа, как он думает. Ну и Пэнси, здесь ей одиннадцать. Снимок был сделан перед ее отъездом в интернат. Ему, видите ли, нравятся ее ум и характер. Она и в самом деле красивая девочка, к тому же храбрая, сильная, сдержанная. Подойдя к тумбочке, Малышка взяла фотографии, взглянула на детские мордашки и мгновенно успокоилась. Только теперь она по-настоящему осознала то, о чем догадывалась уже давно. В этом доме ее держали дети, и лишь их фотографии она хотела унести с собой.

Малышка вышла из спальни, где все еще спал ее муж; вышла из дома. Дождь немного поутих и приятно холодил щеки. В стареньком плаще и ношеных-переношеных туфлях она шагала по аллее к воротам. В отличие от большинства семей на Уэстбриджском холме, они обходились одной машиной (чтобы не загрязнять окружающую среду, говорил Джеймс), и она понадобится Джеймсу, чтобы добраться до станции. Обычно его отвозила Малышка, после чего возвращалась домой вместе с их работницей, но миссис Томкинс попала в больницу, что-то у нее не так с маткой. Неожиданно Малышке пришло в голову, что это удачное совпадение. Если не считать Джеймса, от ее ухода не пострадают ничьи планы. Миссис Томкинс она пошлет в больницу цветы и записку вместе с месячным жалованьем. А если Джеймсу понадобится прислуга, пусть сам разбирается…

На дороге еще никого не было, слишком рано. Малышка незаметно прошла под мокрыми лаврами, но не стала подходить близко к убежищу поп-звезды, охраняемому злыми псами, и воспользовалась более длинной тропинкой, что вела к дому банкира. Его тигры, в отличие от восточноевропейских овчарок, сидели в запертых клетках. Малышке уже доводилось видеть их этим летом, когда вместе с соседкой-американкой, чей муж работал в том же банке, она плавала в бассейне банкира.

День был жаркий. Они загорали на солнышке и плавали в бассейне, тщательно спланированном в окружении экзотических растений, рядом с зоопарком. Тигры спали, пока одного из них не разбудил залетевший в клетку воробей, который метался туда-сюда, едва не задевая его, и бился крылышками о прутья решетки. Тигр махнул хвостом и напрягся, словно собираясь прыгнуть на птичку, но обе женщины заметили, что он ужасно испугался. Он зарычал, замотал своей тяжелой красивой головой и осел, весь дрожа. Сначала они рассмеялись — страх тигра был на редкость нелепым, — а потом забеспокоились. У него тяжело вздымались и опадали бока. Неужели подвело сердце? Помощи ждать было неоткуда, ни одного человека в поле зрения. Тогда они осмотрели клетку и увидели высоко в проволочном сплетении дыру, через которую маленькая птичка залетела в клетку. Рассчитывая выгнать ее тем же путем, они стали кричать, но добились лишь того, что птичка опять заметалась по клетке, пугая тигра. У него округлились глаза, он забился в угол и тихо, жалобно, устало застонал. А птичка смотрела на него сверху, вопросительно склонив головку набок. Женщины виновато удалились, оставив попавшую в ловушку птичку и напуганного тигра одних…

Сейчас тот случай показался Малышке одновременно комичным и многозначительным. Обе — и она, и американка — были замужем за богатыми и сравнительно пожилыми мужчинами, и обе подумали о сердечном приступе! Не поэтому ли они пожалели тигра, а не маленькую птаху? Наверно, всегда более несчастным кажется тот, кто сильнее, но унижен и заперт в клетке. А птичка… Что ж, птичка, если найдет выход, опять может лететь на все четыре стороны!

Несмотря на дождь и ветер, Малышка засмеялась.

— Ну и фантазии у тебя! — проговорила она громко.

И снова засмеялась над своей нелепой привычкой говорить вслух сама с собой. С чего это началось — из-за сумасшествия или одиночества?

— Лучше беги, а то заболеешь и умрешь, — проговорила она по-старушечьи ворчливо.

Малышка замерзла под дождем, плечи и ноги у нее стали совсем ледяными. Поэтому она припустила вниз по склону холма, через белые ворота выскочила на Лондонское шоссе и остановила проезжавший мимо фургон.

Шофер спросил, где ее высадить.

— Где-нибудь в Лондоне, — весело отозвалась Малышка и тотчас вспомнила, что у нее нет при себе денег. Вот уж Джеймс посмеялся бы над ее глупостью! — Знаете, — виновато улыбнулась Малышка, — на самом деле мне нужно в Белгрейвию.

Шофер с любопытством поглядел на нее. Наверняка он не поверил, что она, промокшая, в стареньком пальто и грязных туфлях, может жить в таком богатом районе. Ей показалось необходимым как-то объясниться, наврать что-нибудь, учитывая обстоятельства. Прикинувшись иностранкой и стараясь не переиграть с акцентом, так как это у нее был первый опыт, Малышка сказала, что приехала au pair[1] из Швеции. Ночь она якобы провела у подруги, тоже шведки, а теперь спешит к своему нанимателю, чтобы приготовить детям завтрак.

— А я думал, все шведки блондинки, — сказал шофер и рассмеялся.

— Ну, я не совсем шведка. Просто живу там. Мои родители из Польши. Они перебрались в Швецию перед войной.

Ей самой было удивительно, как легко слетает с ее языка одна лживая фраза за другой. А если это не ложь? В конце концов, что ей известно? Родители сказали лишь, что она сирота. Дитя войны…

— Поляки, — добавила Малышка для полноты картины, — часто бывают темноволосыми и смуглыми.

Шофер хмыкнул. Подобно Малышке, он поддерживал разговор из вежливости. Ему это было ни к чему, по крайней мере он не ожидал подобных подробностей в ответ на простой акт человеколюбия в дождливое холодное утро. Больше он не проронил ни слова, не задал ни одного вопроса и в Лондоне высадил ее возле Гайд-парк-корнер. Дождь лил как из ведра, бурлил в канавах, и небо было черное, все в тучах. Проезжавшие мимо автомобили и такси окатывали Малышку водой из луж. В фургоне она немного подсохла, но пока дошла до Итон-сквер, опять промокла до нитки. На крыльце большого красивого дома, в котором ее родителям принадлежала квартира на верхнем этаже, она стояла уставшая, без пенса в кармане, с промокшими ногами, напоминая себе брошенного ребенка из мелодрамы викторианской эпохи. Лишь фотографии детей, спрятанные у нее на груди под старым плащом, оставались более или менее сухими. «Мое спасение, — подумала Малышка, нажимая на кнопку звонка. Зевая, она привалилась к дверному косяку и стала ждать. — Моя награда за тринадцать лет тяжкого труда.