Знакомые страсти

Глава девятая

— Мне двадцать девять, — сказал Филип. — А это важно?

От удивления глаза у него стали круглыми. Но удивился он, как поняла Малышка, не ее вопросу, а тому, как нелепо, неожиданно, по-детски она задала его между двумя ложками горячего лукового супа, едва наступила первая пауза в их разговоре.

— Нет. Конечно же, нет! — Малышке стало стыдно своей лжи (она боялась, что он еще моложе), и она покраснела. — Просто задумалась о возрасте. Ничего странного, если целый вечер проводишь со стариками. Родители, тетушки. Они родились где-то на переломе веков. Вот я и думала о том, как время рождения определяет характер… — Она проглотила еще одну ложку супа. — Мне, например, тридцать два. Я — дитя войны, — сказала она, набравшись храбрости.

— Вряд ли война так уж на тебя повлияла. Ты, верно, и не помнишь ничего.

— Я — сирота военного времени. У меня приемные родители.

— А, тогда понятно.

— Знаешь… — проговорила она и умолкла.

Ей было трудно продолжать. Не сейчас. Еще рано. Это займет слишком много времени, придется многое объяснять. Она открыла свое прошлое — восстановила его, словно отвоевала сушу у моря, — и хотя это открытие безусловно интересно для нее, Филипу, может быть, будет скучно. Несмотря на то что, с одной стороны, ей казалось, будто она знает его всю жизнь, все же, с другой стороны, он пока еще оставался для нее чужим. Забавное получается ощущение: близость с человеком, которого едва знаешь. Захватывающее ощущение, думала Малышка, глядя на Филипа, сидевшего напротив нее в маленьком тихом подвальном ресторанчике, в котором официанты были одеты как французские матросы, а над входом в кухню висели пучки душистых трав. Все здесь кружит голову, приятно волнует, но и пугает.

— Да? — в ожидании произнес Филип.

Смутившись, Малышка посмотрела мимо него на крошечный бар и меню, написанное мелом на доске. Слава богу, здесь все довольно дешево, подумала она, беспокоясь за Филипа, хотя еда в самом деле великолепная. Густой луковый суп и свежий хрустящий белый хлеб. Интересно, включено ли это место в «Путеводитель по ресторанам»? И ей припомнился последний ужин с Джеймсом…

— Почему ты улыбаешься? — спросил Филип.

Странно, что он спрашивает, ведь они только и делали, что улыбались друг другу все полчаса, что провели вместе в ресторане. Наверно, у нее теперь другая улыбка…

— Я улыбаюсь? — лицемерно переспросила Малышка. Ей не хотелось говорить ему, что ее муж повел ее в куда более дорогой ресторан, чем этот, в их последний проведенный вместе вечер и очень расстроился, когда ему подали счет! Не хватало еще, чтобы Филип подумал, будто она считает его мелочным! С жадностью проглотив остатки супа, Малышка вытирала хлебом тарелку. — Наверно, я думала о моей семье. Об отце и его сестрах. О тете Флоренс и тете Блодвен. Вчера они были на удивление милы друг с другом, вели себя как нельзя лучше, но похоже, это лишь временное перемирие в их вечной войне. Они любят друг друга, но по-настоящему их объединяют давние страсти. Воспоминания о прежних стычках и скандалах. Это держит их вместе. Возможно, они просто не умеют иначе выражать свою любовь. Им уже по многу лет, они многого навидались, но, как бы ни изменилась жизнь вокруг них, в душе они остались прежними.

— Старики — это те же молодые люди, разве что пойманные в капканы старой плоти, — отозвался Филип. — Увы, мысль неоригинальная. Где-то я вычитал ее. Кстати, пока мы не переменили тему, ты не выглядишь на тридцать два года. Я бы сразу сказал, как только ты упомянула о своем возрасте, но побоялся, что ты сочтешь это банальным комплиментом. А потом я подумал: если ничего не скажу, ты можешь решить, будто я считаю, что ты выглядишь старше своих лет.

Малышка рассмеялась, и Филип тоже рассмеялся. Он прелесть, подумала Малышка.

— Ты все говоришь правильно.

— Стараюсь понравиться, — потупившись, произнес Филип и тотчас поднял на нее глаза, поправив дужку очков на носу. — Но не всегда. И не всем.

— Мне ты нравишься.

Малышка сама удивилась, как осмелилась произнести такое, и обрадовалась, что подошел официант и стал собирать тарелки.

— Я рад.

Они молчали, не сводя друг с друга глаз. Официант налил немного вина в бокал Филипа. Тот сделал глоток и кивнул. Официант наполнил оба бокала.

— Помню, как-то я обедал тут с одним человеком, который сказал, что вино отвратительное. Он потребовал, чтобы пришел метрдотель, который вел себя с неприступной важностью, пока не попробовал вина. А потом сам его выплюнул…

— Наверно, оно в самом деле было отвратительное. А это очень хорошее.

— Да. — Филип перевел взгляд на свой бокал. — Мне хотелось рассказать что-нибудь забавное. Извини, не получилось. Наверно, я волнуюсь. Знаешь, я весь день был не в своей тарелке. Боялся, как бы что не помешало. Не дай Бог ты забыла бы название ресторана или улицы. Мне надо было настоять, чтобы ты записала. А потом я стал думать о более страшных вещах. Есть такой старый фильм, не помню, как он называется, но я никак не мог выкинуть его из головы. Как-то раз его показывали по телевизору, ночной сеанс. С участием Кэри Грант и Ингрид Бергман. Они встречаются на корабле, влюбляются друг в друга, а потом по какой-то причине… — Он засмеялся. — Ну, словом, они назначили встречу ровно через год на крыше Эмпайр Стейт Билдинг. Он пришел, а она попала под машину, когда переходила через дорогу…

Филип опять засмеялся, не сводя глаз с Малышки.

— Что бы ты сделал, если бы я не пришла?

— Сначала подождал бы. Потом позвонил по телефону. Потом стал искать в больницах. Потом обратился в полицию.

— Правда?

— Да. Наверняка. Я же вспомнил дурацкий фильм. Не знаю, почему я назвал его дурацким. Ведь я плакал, когда смотрел его. Если бы ты не пришла, он помог бы мне. Напомнил, что должна быть причина. Ну, я хочу сказать, если ты хотела меня видеть. Искусство всегда полезно в таких случаях. Подготавливает к тому, что может случиться.

— Думаю, в жизни все сложнее. — Малышка помолчала. — У меня в последнее время какая-то странная жизнь. На днях я встретилась со своей матерью. Впервые. Это случилось в первый раз. Если бы я полагалась на романы, то ждала бы чего-то несусветного, какого-нибудь великого откровения. Но ничего такого не было. Я ничего не почувствовала.

— Какая она?

Малышка пожала плечами и рассмеялась.

— Веселая старуха! Но ко мне не имеет никакого отношения! Она напоила меня виски и дала номер телефона моей сестры. Может быть, позвоню. Не знаю. А что если нам нечего сказать друг другу?

— Никогда не знаешь, — сказал Филип.

В его взгляде не было даже тени улыбки, и Малышка поняла, что ее слова прозвучали неестественно. Наверно, он догадался, что она слукавила. Что ж, так оно и есть, подумала Малышка. Свидание с Гермионой значило для нее немного, не так много, как, может быть, хотелось бы, но все же что-то значило. Она вспомнила об отце и зарделась. Потом быстро, торопливо проговорила:

— Извини. Я только и делаю, что говорю о себе. О себе и о моей семье…

— И хорошо, — сказал Филип. — Мне нравится тебя слушать.

— Правда?

— Правда. — Он нежно улыбнулся Малышке, и у нее закружилась голова. — Расскажи мне… Дай-ка подумать! Я почти ничего не знаю о тебе, а хотел бы знать все, поэтому дай подумать, с чего начать. — Он засмеялся над собой, над своими неловкими словами и прищурился. Потом широко открыл свои большие голубые глаза. — Вот, например, ты любишь путешествовать?

Малышка была готова расцеловать его за такой вопрос, за то, что он почувствовал, как ей неловко, и понял, что надо сделать. До чего же он добрый! Добрый и умный! Ну конечно же, она любит путешествовать, воскликнула Малышка, просияв благодарной улыбкой. Когда дети были маленькие, дети ее мужа и ее собственная дочь, они проводили каникулы на море, в Англии, но в последние несколько лет она и Джеймс (в таком контексте ей было легко говорить о Джеймсе, и за это она тоже была благодарна Филипу, ведь это он предложил нейтральную спокойную тему) немножко поездили. Обычные места — Франция, Италия, Греция. А потом Джеймсу захотелось экзотики, и они отправились в Советский Союз.

Были в Киеве, в Тбилиси, совершили автобусный тур по Кавказским горам. Путешествие оказалось утомительным и не всегда комфортным, ведь очень много времени они проводили в автобусе, но Грузия красивая страна: горы со снежными шапками, плодородные долины, вечнозеленые деревья. Колхозы кого угодно могли бы привести в уныние, зато на крошечных личных участках чего только не было — и виноград, и помидоры, и фруктовые деревья, и домашний скот; коровы, гуси, свиньи гуляли на свободе, словно в райском саду. Особенно покорили Малышку грузинские свиньи: на удивление веселые и дружелюбные, они не боялись приближаться к туристам и забавно крутили своими поразительно длинными закрученными хвостиками, как прелестные собачки. Но самым замечательным, чего она никогда не забудет, были старые грузинские бани в Тбилиси, о которых писал Пушкин и в которых Лермонтов (как сказал Джеймс, не забыла отдать ему должное Малышка) лечил больное колено. Найти эти бани оказалось делом непростым, потому что интуристовский гид не хотел вести их в старую полуразрушенную часть города, ибо считал ее позором для Советского Союза, но Джеймсу удалось отыскать таксиста, который понял его примитивный русский язык и отвез, куда им было нужно. Малышка даже вымылась в сводчатом подвале с помощью крупной женщины в белой нейлоновой юбке, которая усадила ее на выщербленную мраморную плиту и, вылив на нее несколько ушатов горячей, пахнувшей серой воды, стала ее тереть жесткой намыленной простым мылом варежкой — даже за ушами и между пальцами на ногах!

— Я как будто опять стала маленькой и меня мыла мама, — смеясь, сказала Малышка и обрадовалась, что Филип тоже засмеялся.

Еще она обрадовалась тому, что не только спокойно и без напряжения говорила о Джеймсе, но и думала о нем спокойно, без злости в душе. Ей было приятно обнаружить, что их совместная жизнь не была совершенно черной, что в этой пустыне все-таки есть оазисы…

Малышка ласково улыбалась Филипу и официанту, который принес главное блюдо: маленькие розовые отбивные из молодого барашка с бледными картофельными завитушками и зеленым салатом с чесноком.

— Не налегай на картошку, — сказал Филип. — Оставь место для сыра. Я тебе говорил, что сыры здесь особенные?

— Да. Я помню. Я помню все, что ты говорил мне.

— Все?

Она кивнула.

— Боже мой!

Они обменялись улыбками.

— Знаешь, это удивительно, но в прошлом году я тоже был в Грузии[6]! Только в американской, а не советской. У меня тетя живет в Атланте, сестра моей матери. Она заболела… была при смерти, поэтому мы с мамой и поехали туда. Мне не удалось много повидать, а сама Атланта оказалась большим богатым современным городом. Ничего себе совпадение!

— Это как раз то, что я хотела сказать: жизнь бывает куда интереснее романов, — со страстью проговорила Малышка. — Чего только не случается! Мы оба были в Грузии! А как мы встретились в аэропорту!

— Ну, это-то не совпадение. Люди все время встречаются в аэропортах. Я хочу сказать, что, как правило, этого просто не замечаешь. Если это неважно. Предположим, ты кого-то долго не видел, а там встретил, ну и говоришь себе: «Да это же старушка Финиас Бленкинсоп!» — после чего напрочь о ней забываешь.

Филип воткнул вилку в баранью отбивную и вздохнул.

— Знаешь, как ни странно, но я не так уж и голоден.

— Из-за лукового супа. Он очень сытный.

— М-м-м. Предположим, хотя я думаю, что не из-за него!

Он коснулся ладонью руки Малышки и опять взялся за вилку. Неожиданно Малышке стало неспокойно.

— Все же что ты делал в Хитроу?

— Провожал родителей. Я привез их в выходные из Шропшира. Они улетели в Рим.

— Отдохнуть? В ноябре в Риме холодновато, ты не находишь? Хотя летом им, верно, несподручно. Я имею в виду ферму.

— Да нет, дело не в ферме. Мой брат отлично справляется. Они всегда летают туда в ноябре, потому что в ноябре день рождения моей бабушки. Она у нас матриарх, и в день ее рождения собирается вся семья. Я тоже обычно бываю, но в этом году не получилось. Один из наших партнеров заболел. Но я рад. Нет, не тому, что он болен, а тому, что остался. Правда, рад.

Филип говорил тихо, четко произнося каждое слово, как будто вкладывая в него особый смысл, и Малышке стало не по себе. Она бесцельно водила вилкой по тарелке.

— Твоя семья разбрелась по всему миру. Тетя в Америке. Давно она живет в Риме? Твоя бабушка?

— Моя тетя после войны вышла замуж за американского солдата. Она была солдатской невестой. А моя бабушка почти всю жизнь прожила в Риме. Но родилась в Вероне.

— Правда?

— А почему ты так удивилась?

— Ну, Ньюхауз не итальянская фамилия, разве не так? Это фамилия твоего отца? Ньюхауз. Джон Ньюхауз.

Филип рассмеялся.

— Извини, глупо получилось. Мне почему-то казалось, что я тебе рассказал. Отец поменял фамилию, когда осел в Англии. Полагаю, он решил, что не сможет фермерствовать в Шропшире, если его зовут Джованни Марио Казанова!

Малышка подняла на Филипа глаза.

— Особенно сразу после войны. Да еще в его положении. Он ведь был пленным, и его отправили работать на ферму. После войны он остался здесь, как многие итальянцы, и женился на фермерской дочке.

— Ты не похож на итальянца.

— Я пошел в маму.

— Она валлийка?

— Нет. Англичанка. Шропширская девица Элизабет Добсон.

— А!

Филип лучезарно улыбнулся Малышке, и она заставила себя улыбнуться в ответ, хотя сердце у нее билось так часто, что она едва не теряла сознание.

— Так что я тоже в некотором роде дитя войны! Если бы не война, мои мама и папа не встретились бы. И мы не сидели бы тут.

— Не сидели бы, — повторила Малышка.

— Может быть, и сидели бы, но тогда все было бы иначе. И мы были бы другими.

— Да.

— О чем ты задумалась? — спросил Филип. По какой-то причине, видимо из-за односложных ответов Малышки, он вдруг заговорил на густом кокни, но тут же вернулся к своему привычному произношению. — Если бы не семья отца, мне бы никогда не пришло в голову идти на юридический факультет. Мой дедушка был юристом. И довольно известным антифашистом. Почти всю войну он отсидел в тюрьме. На меня это произвело очень сильное впечатление, когда я был маленьким. Ну и поэтому мой отец не мог быть офицером в итальянской армии, к счастью для меня, потому что, будь он офицером, ему бы ни за что не разрешили жить на ферме.

Малышка слабо улыбнулась, понимая, что должка что-то сказать.

— Забавно. По Шропширу я каталась отчасти потому, что во время войны там жила моя мама со своей старенькой тетей. Недалеко от вашей фермы. Наверняка она помнит людей по фамилии Добсон…

Нарочно не придумаешь, думала Малышка, мысленно заглядывая в будущее и представляя, как она знакомит Филипа с мафочкой: «Это Филип, мафочка, сын одной из дочерей Добсонов с фермы».

— Потрясающе! — воскликнул Филип.

— Да уж! — И Малышка услыхала свой резкий попугаичий смех, до того фальшивый, что Филип не мог этого не заметить. Но он лишь с любопытством посмотрел на нее. — У ее тети было много собак. Что-то вроде питомника. У той тети, с которой во время войны жила моя мама. Я не знала ее. Она умерла в 1943 году, еще до моего рождения. А твои дедушка с бабушкой, я имею в виду английских дедушку с бабушкой, наверное, ее помнят.

— Они умерли. Может быть, мама помнит, но она была молоденькой тогда. В семнадцать лет она вышла замуж за отца. Может и не помнить.

Зато мафочка ее помнит! Элизабет Добсон, иногда присматривавшую за детьми Гермионы.

— Мне бы хотелось познакомить тебя с моими родителями, — сказал Филип. — Может быть, приедешь в Шропшир на выходные, когда они вернутся из Италии? Думаю, они понравятся тебе.

— Не сомневаюсь.

— А пока…

Филип протянул руку, и она взяла ее. Малышка глядела на их руки, соединенные на белой, усыпанной хлебными крошками скатерти, и никак не могла остановить сотрясавшую ее дрожь.

Малышка не видела выхода. Разве только теперь же обо всем рассказать. Что рассказать? Моя мама, моя приемная мама будет считать тебя моим братом из-за лжи, которую она услыхала от моей настоящей матери!

Все так запуталось, подумала Малышка. Нельзя быть такой самонадеянной — ведь она уже решила, что Филип сделает ей предложение. Что ж, решила и решила, но пока еще рано решать. А совсем скоро станет поздно. Он честный и открытый. Он осудит ее за то, что она скрыла от него свою запутанную историю, что была нечестной и неискренней… Но ведь это не ее тайна…

Филип сжал ей руку, потом отпустил ее и принялся за отбивные. А она, глядя, как он ест, ни о чем не догадываясь, сцепила на коленях дрожавшие пальцы. Тем не менее ее голос прозвучал почти спокойно, когда она сказала:

— Ты тоже должен познакомиться с моими родителями. Правда, мама не очень хорошо себя чувствует. От всех этих приездов и отъездов она ужасно устала, ведь у нее больное сердце.

Только когда мафочка умрет, исчезнут все проблемы. Но ради мафочки она должна держать рот на замке, как всю жизнь делал отец. Но я же люблю мафочку, в ужасе подумала Малышка. Как я могла даже подумать о ее смерти? Может быть, умрут родители Филипа? Скажем, в авиакатастрофе по пути домой. Только этого не хватало — мечтать о смерти совершенно незнакомых людей! Тем более для Филипа они не чужие. И это не поможет. Если она выйдет замуж за Филипа, мафочка захочет узнать о его родителях…

— Сочувствую тебе. Рад буду познакомиться с ней, когда ей станет лучше. И со всей твоей семьей тоже. С отцом и дочерью. Тебе не хочется есть? — с тревогой спросил он, заглянув в ее тарелку.

— Да нет, просто задумалась. — Малышка взялась за вилку и нож. — Мой отец — психиатр, — сказала она, пытаясь отвлечь его внимание. — Мартин Мадд.

— Известное имя, — отозвался Филип. — Это его книга о связи душевных болезней с наркотиками?

— Его.

— Читать я не читал, но слышать приходилось. Это знаменитая книга.

— Но довольно трудно читается для популярного издания.

— Наверно, мне надо будет заглянуть в нее до встречи с ним.

— Ему это понравится. Я не хочу сказать ничего плохого. Он — хороший человек.

И Малышке сразу же пришло в голову, что этого недостаточно, если говорить о ее отце. Хороший человек, храбрый человек, добрый человек, который любит свою жену и оберегает ее и ее покой как только может, приняв на себя непосильный — временами — груз (хуже того: играет унизительную, фарсовую роль), исполнить свой долг, как он его понимает. И Малышке нельзя его предать. Есть время говорить и время молчать[7], как сказано в Библии, и для Малышки не может быть ничего, кроме молчания (больше даже ради отца, чем ради матери).

Малышке достались молчание и притворство. Зря она сказала Филипу, что мафочка была знакома с Добсонами. Хотя, если он когда-нибудь познакомится с мафочкой (Малышка решила по возможности оттягивать этот момент), это все равно выйдет наружу. Наверно, надо его предупредить, не выкладывая всей правды. В конце концов для мафочки, даже без отцовской тайны, воспоминания о той жизни, которая связана с Шропширом, не перестали быть болезненными. А чуткий молодой человек наверняка не захочет напоминать измученной больной старухе о смерти ее тети и ее дочери.

Гораздо труднее будет (если она выйдет за Филипа замуж) держать дистанцию между ее и его родителями. Сейчас она представления не имела, как справится с этим, но знала, что справится, придумает что-нибудь. Не исключено, что она унаследовала от Гермионы талант, хотя ясно осознавала свою очевидную близость к отцу. Ей было ясно, что трудности лишь подстегивали ее сейчас, и, уже с аппетитом налегая на бараньи отбивные, Малышка подумала, что, может быть, ее отцу и не было так уж невыносимо тяжело, наоборот, тайна придавала особый вкус его браку. Ведь в его семье все до смерти любили интриги, каверзы, козни, это было у них в крови…

В ее семье… Неожиданно, представив семью отца со всеми ее уходящими в прошлое и устремленными в будущее молодыми побегами, она подумала, что родственные узы могут быть куда более могущественными, чем самая страстная любовь; они могут быть богаче, разнообразнее (если проследить параллели, возникающие в разных поколениях), еще и целебнее. Малышке хотелось, чтобы именно так было и у ее отца на его пути в тумане вранья (но ведь он сам, по своей воле, загнал себя в него). Объясняя Филипу, что она сама поняла в теориях отца о психозах, провоцируемых ЛСД и гашишем, Малышка осознанно, твердо и даже весело встала на ту же темную тропу.