Знакомые страсти

Глава третья

Малышке приснилось, что Джеймс умер. Проснувшись, она не смогла припомнить подробности этого сна, разве что точно знала, что он совершил самоубийство. Как ни странно, ее первой реакцией был вздох облегчения — не надо больше бояться его, не надо читать дурацкие письма, не надо иметь дело с адвокатами и думать о суде и разводе…

«До чего же я стала бессердечной», — попыталась укорить себя Малышка, но на самом деле не испытывала по этому поводу никаких чувств. Ей показалось, что, избавившись от Уэстбриджа, она одновременно избавилась от многих дорогих ей прежде чувств так же, как от роли матери, жены, домоправительницы. Как было не изумляться столь скорой перемене и не нервничать из-за холодной, черствой, эгоистичной женщины, какой она, по-видимому, стала?

Малышка повторяла себе, что эта холодность временная. Просто ей пока не удается оправиться от шока. Не исключено, Пэнси права: не стоило так внезапно уходить из дома. Теперь она напоминает себе беженку без корней, без своего угла.

По мере того как Малышка обследовала улицы и площади возле канала, ощущение бесприютности усиливалось. Некоторые из здешних красивых домов, построенных сто лет назад для высокооплачиваемых чиновников, купили и отреставрировали молодые работающие пары, которым Челси и Кенсингтон не по карману. Зеленые лавры в декоративных кадках нашли себе место возле заново покрашенных дверей, в цветные оконные стекла на первых этажах были видны современные кухни с посудомоечными машинами, металлическими раковинами, смесителями, мебелью из сосны. Из неспасенных домов — как здесь говорили, «необлагороженных» — многие стояли с заколоченными окнами, но в других как будто еще жили люди, заботливо поливавшие герань на подоконниках и выставлявшие на полуразрушенные крылечки пластиковые мешки с мусором.

Обходя эти мешки, содержимое которых пачкало тротуары с лаврами, стараясь не наступить на собачьи экскременты (среди молодых пар было модно заводить громадных ирландских волкодавов), Малышка размышляла о том, что ее прежняя жизнь была не только как будто в другой стране, но и на другой планете и многие световые годы, тысячелетия назад. Ей с трудом верилось, что одно и то же солнце освещает политые площадки для гольфа, бассейны и частные зоопарки Уэстбридж-Хилл и эту городскую пустыню. Ее несчастные мозги (свою холодность она начала считать несчастьем) воспринимали храбрые попытки облагородить городской район, разбить скверики, устроить детские площадки, поставить урны и скамейки вдоль канала всего лишь как усугублявшие здешнее убожество. На скамейках вечно лежали пьяницы, заполнявшие урны бутылками, посаженные деревья надо было защищать проволокой от вандалов, детишки не желали играть на площадках, предпочитая выуживать из грязной воды «сокровища» или бить окна в больших и пустых фабриках и складах на берегу, похожих на экспонаты в музее индустриальной археологии.

И люди, подобно домам, во всяком случае те, которых Малышка видела, прогуливаясь по утрам, казались ей заброшенными и в той или иной мере ущербными. Владельцы обновленных домов разъезжались после завтрака в своих «фольксвагенах» и «вольво», их дети уходили в школу, оставляя улицы и набережные канала потрепанным жизнью домохозяйкам, пьяницам, безработным, инвалидам, а река приносила мертвых кошек, пластиковые бутылки и гнилые фрукты к запертым воротам шлюза. Малышке казалось, что ей еще не приходилось видеть место, где так лезли бы в глаза печальные стороны жизни. Бродяги здесь были грязнее, пьяницы — пьянее. Гомосексуалист, живший в доме напротив, был словно злой пародией на гомосексуалистов со своими длинными вьющимися волосами, украшенными ленточками, с длинной золотой серьгой в ухе, с туфлями на высоченных каблуках. У киприота, державшего магазин на углу, не было одного глаза, к тому же он прыгал на деревянной ноге вместо того, чтобы сделать себе нормальный протез. Одинокие и сумасшедшие жестикулировали, смеялись, плакали и разговаривали — но только сами с собой, избегая чужих глаз. Если Малышка улыбалась кому-нибудь, проходя мимо, от нее всегда отворачивались.

Однажды утром с Малышкой заговорила старуха; возле канала она села на скамейку рядом с ней и сказала:

— Если не возражаете, я немного отдохну.

— Ну конечно же, не возражаю. — Малышка подвинулась. — Сегодня прекрасный день.

Старушка устало тяжело вздохнула. Ее маленькие опухшие ножки в матерчатых шлепанцах не доставали до земли.

— Я почти не выхожу, но когда-то надо сделать над собой усилие, правда?

— В такой замечательный день надо.

Голос Малышки прозвучал неестественно бодро, и взгляд ее собеседницы стал настороженным: взгляд поблекших глаз на поблекшем старческом лице.

— Ну да, конечно, — ворчливо согласилась она. — Здесь у воды получше. Я живу высоко, на десятом этаже, там все лето как в печке. Думаю, нам должны приплачивать за то, что мы там живем. Лифты почти никогда не работают. На лестницах везде подростки, дышат всякой дрянью. Поймаешь их за этим, а им хоть бы что. Я хочу сказать, нет смысла даже вызывать полицейских. И жаловаться нельзя, всякое может случиться. Хуже всего вечером. Сидишь себе, слушаешь, как они там бегают вверх-вниз, и Бог знает что лезет в голову. Я уж давно никуда не выхожу по вечерам. Раньше любила поиграть в бинго, когда еще муж был жив, а с тех пор, как его нет, мне все равно.

— Сочувствую вам, — сказала Малышка.

— Он забрал с собой часть меня. Это правда, хотя так для него было лучше. За несколько месяцев от него ничего не осталось. Был большой здоровенный мужчина, шесть футов ростом, а под конец в нем было не больше шести стоунов[3]. Кожа да кости и никаких радостей, разве что выпить чуточку в баре по субботам. Я больше не хожу туда. Никуда не хожу. Зачем? Одно и то же везде. Это одиночество. Так я и говорю своим мальчикам.

— У вас есть дети? — спросила Малышка, пытаясь ухватиться за более оптимистическую тему.

Женщина кивнула.

— Они хорошие мальчики, вы не думайте! Пятеро их, все выросли, переженились, меня не забывают. Стоит мне захотеть, и они все сделают. А я молчу. Последнее дело — брать у детей. Я хочу сказать, ведь это я вырастила их и ухаживала за ними. Конечно же, я хожу к ним в гости. Днем. Не хочу спать не в своей постели. У меня есть соседка, Пегги, заходит, смотрит, как я, бегает в магазин, если мне ноги отказывают. Это началось, когда муж умер, иногда по утрам ноги словно свинцом налиты. Пегги приносит мне газету и сигареты, ну и что-нибудь на обед. Наверно, кто-то из моих сыновей подкидывает ей время от времени деньжонок. Надеюсь, так оно и есть, хотя приятно думать, что она не из-за этого приходит.

— О, я понимаю вас!

Едва у Малышки вырвались эти слова, как она испугалась, не прозвучали ли они унизительно для старушки, тем не менее она обрадовалась, что мрачные мысли старушки не совсем чужды ей.

— Спрашивать я у нее, конечно, не буду, но замечаю, что она любит заглядывать, когда мои мальчики приходят ко мне. Только кто-нибудь из них придет, она тут как тут. Иногда я сержусь, а потом думаю, ну что это я, ведь у нее никого нет. Во время войны у нее был ребенок, но не от мужа. Тот служил, а когда вернулся, не позволил ей оставить младенца. Всего-то ему тогда несколько месяцев было, еще грудь сосал! А муж пришел вечером, дал ей подписать бумаги, мол, отказываюсь и отдаю на усыновление, и на другой день унес малыша. Сам он умер через год, муж-то, а она так и не узнала, где ее ребенок. Теперь ей пятьдесят, но все не может забыть, говорит, с годами только хуже становится. Потом издали новый закон, по которому усыновленные дети могут узнать, кто их настоящие родители, если им хочется. А родителям никаких прав не дали. Плохо это. Пегги читала мне об этом законе и все плакала, плакала. Она как будто заново все пережила, понимаете, заново пережила свою потерю и теперь все время думает об этом. Еще и возраст, конечно. Я уж ей говорю, вот я пятерых вырастила, и ребята хорошие, слава Богу, а не могут они заменить мне мужа. Ни один ребенок не может заменить мужа. Так я говорю Пегги, когда ей совсем плохо.

— Мало утешительного, если она и мужа тоже потеряла, — пробурчала Малышка. Она написала Пэнси: «Здесь много удивительных стариков», однако они скорее отталкивали ее, чем привлекали. В печальной старухе с заплетающимся языком и тяжелыми ногами ей было трудно разглядеть живого человека. Придя в ужас от этой мысли, Малышка торопливо воскликнула:

— Какая ужасная история! Вы не знаете, кто это был? Девочка или мальчик? У Пегги?

— Нет, не знаю, милая. Она не говорила, а я не спрашивала. Что уж сыпать соль на раны!

У Эйми родился сын. Роды прошли легко, сообщил Дикки, когда Малышка позвонила ему. Эйми «в отличной форме», и «все» не могут нарадоваться на малыша. Дикки сказал, что он «потрясающий парнишка».

Хотя Малышка уже была знакома с таким способом Дикки выражать свои чувства, теперь ей показалось, что его неумеренная эмоциональность, принятая в баре, призвана скрыть неловкость. Очевидно, что «все» — родители Дикки, Джеймс — уже видели новорожденного. Также очевидно, что для Дикки ее визит был бы неприятен: нехорошая, прячущаяся ото всех мачеха была бы как злая фея у колыбельки его сына! Ну что ж, отлично! Если ее не зовут, напрашиваться она не станет! Малышка прислонилась к стене, изо всех сил сдерживая нахлынувшую на нее ярость, похожую на приступ внезапной и тяжелой болезни.

Она закрыла глаза, едва справляясь со своим дыханием.

— Я очень рада, Дикки. Передай мои поздравления Эйми.

— Конечно. Конечно, передам.

Он помедлил, потом вдруг рассмеялся, как будто удивившись.

— Скажи ей, — ласково проговорила Малышка, — что я очень хочу повидать ее и малыша, но подожду, пока они выйдут из больницы. Думаю, у нее и без меня избыток посетителей, так ведь?

— В общем, да, — ответил Дикки и опять неловко рассмеялся.

— Ох уж эти нетерпеливые дедушки и бабушки! — подыграла ему Малышка. — На кого он похож?

— Не знаю. Правда, не знаю. Маленький лысый старичок. Эйми говорит, он в меня, но думаю, это не комплимент.

— Вы уже решили, как назовете его?

— Наверно, Ричардом. Эйми хочет, чтобы он был Ричардом Мерлином. А я думаю — Ричард Джеймс.

— Разумно, — согласилась Малышка. Она подумала, что после этого Джеймс наверняка увеличит им содержание! Ее мысленному взору явился Дикки — красивый юноша с квадратным лицом и твердым квадратным ртом, как щель в копилке. Бедный малыш, если он в самом деле похож на отца! — Что толку называть его в честь мертвого волшебника?

Дикки довольно долго молчал.

— Думаю, это немного вызывающее имя. Мальчику нелегко придется с ним в школе.

— А, ну конечно, — откликнулась Малышка. — Конечно. Я понимаю. Наверно, ты прав.

Опять наступила пауза.

— Я передам Эйми привет от вас.

— Спасибо.

— Знаете, Малышка, она очень любит вас.

Лишь положив трубку, Малышка поняла, что это был упрек в ее адрес. Дикки ждал, что она спросит, когда можно прийти в больницу, а она не спросила, и он обиделся за Эйми. И справедливо обиделся, подумала Малышка. Ужасно глупо! Так не понять друг друга! И она хороша — злая, мстительная, эгоистичная. Ну с чего она взяла, что Дикки отстранил ее как «ненастоящую» мать Эйми, несмотря на всю ее любовь и заботу, когда его-то как раз волновало, не перестала ли она теперь любить Эйми!

И все-таки Малышка не могла до конца успокоиться; темная, ничем не оправданная злость не давала ей покоя, перекрывала, как опухоль, горло, душила ее.

Малышке не хватало воздуха. Она вышла из дома и быстро зашагала по улице, едва не побежала, что-то бормоча себе под нос, как бы заново произнося свою часть диалога. Надо было спокойно поговорить с Дикки, четко разъяснить ему, что она думает.

— Я люблю Эйми как родную дочь. На самом деле она и есть моя родная дочь. Я растила ее с шести лет. Разве это ничего не значит? Узы крови — это несущественно, примитивно, это совсем ничего не значит.

Девять часов вечера. Почти все окна распахнуты. Малышка замедлила шаг и стала заглядывать в окна первого этажа. В ярко освещенных комнатах и на кухнях люди сидели и разговаривали, готовили ужин, мыли посуду, смеялись, ссорились. Только с ней никого не было рядом, только ей приходится разговаривать самой с собой, словно одинокой и бездомной бродяжке. Чепуха! Вовсе она не одинокая. Только и надо-то, что сесть в автобус или такси, приехать на Итон-сквер и позвонить в родительскую дверь. Они поймут ее, обласкают, залечат раны, которые кажутся ей глубокими и тяжелыми, а на самом деле в них нет ничего особенного. Нечего придумывать! Дикки не собирался ее обижать, просто она сама стала сверхчувствительной до идиотизма! Но и себя ругать не стоит! Мафочка правильно говорит: «Совершенных людей не бывает». Малышка громко засмеялась, и шедшая ей навстречу пара — средних лет мужчина и женщина — с опаской поглядели на нее.

— Добрый вечер, — громко и доброжелательно поздоровалась с ними Малышка, но они не ответили и даже, как ей показалось, пошли быстрее.

Малышка вышла на шоссе. Такси, частные автомобили, большие грузовики, покачивающиеся на ходу автобусы мчались мимо, поднимая клубы пыли и обрывки старых газет, которые липли к ее ногам. Малышка дошла до следующего угла, на котором стояла телефонная будка, напротив же расположилась пивнушка с распахнутыми настежь дверями, где было шумно и весело. На улице было полно мужчин с кружками и сигаретами в руках.

Подумав, что неплохо бы позвонить Дикки, извиниться за грубость и спросить, когда можно повидать Эйми с малышом, Малышка хотела было зайти в телефонную будку, но вовремя заметила, что пол черный от подсохшей мочи, аппарат сломан и трубка висит на шнуре. На стене кто-то нацарапал: «На х… недотрог». А под этим более изящным почерком выведено: «Смиренницы не желают!»

Малышке стало весело. Улыбаясь, она пошла было прочь, когда услыхала, что ее окликают с противоположного тротуара:

— Эй, детка, как насчет пивка?

Голос был пьяноватый, но дружелюбный и принадлежал коренастому мужчине в белой рубашке. Малышка помахала ему рукой в знак того, что слышала его предложение, и, не переставая улыбаться, покачала головой.

Она шла по улице. На одной стороне не оставалось ни одного дома, видны были лишь кучи строительного мусора и предупредительные знаки. На другой за железным забором находилась забетонированная спортивная площадка, вдалеке чернели школьные здания. Половина безлюдной улицы осталась позади, когда за спиной Малышки послышались чьи-то быстрые шаги. Она оглянулись, но ее тотчас схватили двое мужчин и прижали к решетке. Одна рука закрыла ей рот, другая грубо полезла под юбку.

— Ну же, ты ведь сама хотела, не так, что ли?

Высвободив рот, Малышка хотела закричать, но ее одним ударом вновь опрокинули на решетку, так что у нее перехватило дыхание. Один из мужчин держал ее, вывернув ей руки и наступив тяжелым башмаком ей на ногу, отчего ей было даже больнее, чем от бесстыдных прикосновений другого мужчины.

— Сухая, как скелет, — сказал он в конце концов и залепил ей пощечину.

Они отпустили ее, и она, дрожа, сползла вниз по решетке и села на землю, подогнув под себя ногу. Так она просидела все время, пока они не скрылись за углом, ожидая, что кто-то придет, поможет ей подняться, стряхнет с нее пыль, вызовет полицейских…

Никто не пришел. Несколько мужчин, включая и того приземистого в белой рубашке, стояли всего в нескольких сотнях ярдов и наблюдали за происходящим. Когда она поднялась, кто-то из них рассмеялся. Возможно, с облегчением, но Малышка все равно ощутила ярость — они стояли и смотрели, как ни в чем не повинную женщину чуть не изнасиловали на их глазах — уж точно унизили. Для них она не была ни в чем не повинной женщиной! Разве она не улыбнулась и не помахала рукой, «сама напрашиваясь» на нечто подобное? Малышка поискала в канаве свою сумку и, прихрамывая, пошла в ту сторону, в которую побежали напавшие на нее мужчины. А что если они ждут за углом? Не будь дурой, твердо сказала себе Малышка. Они убежали, парочка идиотов, это был всего лишь порыв — даже сумку не взяли! Стараясь не паниковать, хотя от страха у нее кружилась голова, Малышка дошла до угла и увидела прямо перед собой черный канал и еще одну пивнушку, из окна которой лился на тротуар золотистый свет; внутри было светло, уютно и безопасно…

В пабе было тихо и чисто; несколько мужчин, две женщины, никакого музыкального автомата. Малышка подошла к бару и заказала виски. Мужчина внимательно посмотрел на нее, потом отвернулся. Налил виски в стакан, взял у нее фунтовую банкноту, отсчитал сдачу и подал ей, не поднимая глаз. Малышка села за стойку и отпила из стакана. Пожилой мужчина рядом попросил пива. С виду приличный, тихий. Ему она, пожалуй, могла бы рассказать о происшедшем. Перехватив его взгляд, Малышка едва заметно улыбнулась. Он ответил на ее улыбку, но коротко и неловко, после чего вернулся с пивом к своему столику. Малышка огляделась: все посетители сидели молча и глядя прямо перед собой. Зомби, подумала она. Повернувшись на табуретке, она увидела свое лицо между бутылками в зеркальной стене бара: белое, грязное, с синяком на щеке. Платье тоже было грязное. Понятно, почему от нее все шарахаются! Верно, подумали, будто она никому не нужна, валялась пьяная на улице, короче говоря, пария. Я — ничто, пронеслось в голове у Малышки, я — никто. У меня нет отца, нет матери, нет мужа, нет любовника. Храбро улыбнувшись своему несуществующему лицу, она допила виски.

За ночь синяк стал устрашающе желто-коричнево-фиолетовым. Вокруг глаза все вспухло, и в уголке краснела капля крови. На юбке тоже была кровь. Малышка замочила платье, потом приложила к синяку гамамелис. Когда она вышла, чтобы купить еды для Валтасара, никого ни на улице, ни в магазине не заинтересовал ее вид. Не исключено, что заплывшие глаза и синяки были в здешнем районе делом обычным или она слишком преувеличивала свое уродство. Однако, возвратившись домой, она увидела, что синяк стал еще хуже, побагровел, налился кровью, заблестел, отчего другая половина лица выглядела бледной и словно провалившейся.

Она позвонила отцу на Харли-стрит и спросила у секретарши, не освободится ли доктор Мадд к ланчу. Девушка сказала, что в ее записях ничего на это время нет и она, мол, не сомневается, доктор Мадд будет рад повидаться с Малышкой.

— Не говорите ему ничего, — попросила, внезапно всполошившись, Малышка. — Может быть, у меня еще переменятся планы.

В приемной у Мартина она была без малого в час, как раз когда помещение покидало арабское семейство: внушительного вида мужчина с большим животом, две женщины в черных одеяниях и с серебристыми занавесками на лицах и несколько пухлых веселых детишек. Малышка поднялась на лифте на третий этаж. Секретарша посмотрела на нее, не вставая со своего места.

— Опять арабы, — проговорила Малышка.

Секретарша было засмеялась, но, увидев лицо Малышки, смутилась.

— Эти, по крайней мере, обошлись без переводчика.

Малышка поднесла руку к лицу.

— Мне бы сейчас не помешала чадра. Неудачно открыла дверь. Обычно она открывается туго, а тут — увы. Я потянула, ну и — трах!

Разыграв эту сцену, она, тяжело дыша, откинулась назад.

— Наверно, вам больно. Надо показаться врачу.

— А разве я пришла не к врачу? — рассмеялась Малышка.

Сидя в старом кожаном кресле и положив ноги на стол, ее отец слушал Девятую симфонию. Глаза у него были закрыты, и он слегка помахивал одной рукой, словно дирижируя оркестром. Усталый тощий старичок-филин, подумала Малышка.

— Папуля, — позвала она.

Что-то буркнув, доктор Мадд открыл глаза и убрал со стола ноги. Едва он взглянул на Малышку, как вскочил с кресла и направился к проигрывателю, чтобы приглушить звук.

— Потрясающе! Просто невероятно. Всё в ней есть, вся человеческая жизнь. По мне, забирайте себе всех композиторов, а мне хватит одного Бетховена. Что ты сделала со своим лицом?

— Ударилась. Не очень сильно. Вот, сумочку потеряла, но в ней было не много денег. — Она сама не понимала, почему не может сказать отцу правду, и неловко предварила его вопросы. — К счастью, ключи были в кармане.

Он подошел к ней и легко прикоснулся пальцем к синяку.

— Ничего, заживет. Хочешь что-нибудь? Хереса? Кофе? У меня есть в термосе. Твоя мама всегда кладет мне слишком много сандвичей. Я говорю ей, говорю, а она все равно режет их и укладывает в коробку, прежде чем лечь в постель. Можешь разделить со мной обед трудяги! Или хочешь пообедать где-нибудь еще? Тут неподалеку есть хороший итальянский ресторанчик.

— Нет, спасибо, папуля.

— Ладно. Я что-то немного устал. И есть еще не хочется.

— Пора тебе, папуля, бросить работу. Пора, пора. Ты ведь можешь это себе позволить, правда? Ты достаточно заработал, чтобы вам с мамой хватало на жизнь.

— Не в этом дело. — Он коротко хохотнул, словно пролаял. — Не могу без работы. Как мой отец. Стоило ему уйти из шахты, как он зачах и умер. Не находил себе места. С Флоренс так же было, когда она ушла из школы. — Он опять громко хохотнул. — Правда, сейчас она нашла себе занятие. Готовит неприятности. Хочет взорвать мир и покой… — Доктор Мадд налил себе херес и вернулся в кресло. Откинувшись на спинку, он внимательно посмотрел на дочь. — У тебя ко мне дело?

— О нет. Ничего такого. Вполне может подождать. — Малышка постаралась изобразить самую светлую из своих улыбок. — Что там с тетей Флоренс? Расскажи.

— Ну, если хочешь. Помнишь тетю Блодвен?

— Ту, что уехала в Австралию?

— Да. Она уехала в двадцатых годах. Если быть точным, в 1929 году. Тогда ей было восемнадцать, и она была на пять лет младше Бланш и на шесть — Флоренс. Блодвен — самая младшая из сестер и самая хорошенькая. А Флоренс — самая старшая и некрасивая. Естественно, она всегда ревновала, тем более что Блодвен дала ей повод. Старая история. Почти пятьдесят лет прошло… — Он хмыкнул, и Малышка поняла, что эта история совсем не кажется ему старой. — Если коротко, но не совсем в двух словах, то дело было так. За Флоренс ухаживал молодой человек, тоже учитель. А когда она привела его домой, то он влюбился в Блодвен. Хуже всего то, что, когда Гарри и Блодвен поженились, они уехали в Австралию. Бланш уже была замужем и жила в Шотландии. Сэм работал в почтовом ведомстве в Кардиффе, так что Флоренс единственная оставалась дома, и ей пришлось приглядывать за мамой. А мамочка у нас была еще та штучка, вот уж любила покомандовать, должен тебе сказать. Понянчилась с ней Флоренс, когда она заболела, вдосталь натерпелась от нее. Но работу она не бросила, преподавала в местной школе, стала директрисой. Не будь она связана по рукам и ногам, могла бы найти себе школу побольше, развернуться. Или если бы Блодвен осталась в Уэльсе, то они разделили бы ответственность. Ее-то Флоренс простила, писала ей на Рождество и дни рождения, а Гарри — нет. Ни разу не упомянула о нем в письмах, хотя писала не только Блодвен, но и ее двум сыновьям. Словно та родила их от Святого Духа, как говаривала Бланш. Ну вот. Это предыстория. А недавно Блодвен написала, что на полгода едет домой, и Флоренс, побурчав и покричав, в общем неплохо это приняла. Она ответила Блодвен в том духе, что будет счастлива повидаться с обоими. То есть и с Блодвен, и с Гарри тоже. Изволила нарушить полувековое молчание. Бедняжка Флоренс на самом деле добрая. Бедняжка Флоренс.

Он фыркнул и стал крутить в пальцах ножку бокала.

— Ну же, папуля, что дальше? Что там с «миром и покоем»? Если они забыли старое, что может быть? Когда приезжает Блодвен?

— Через несколько недель. А может быть много чего! — Он залпом допил свой херес. — Суть в том, что Гарри умер. Уже семь лет, как его не стало. Естественно, Блодвен ничего не сообщила Флоренс. Ну и мы все думали, что это не наше дело. Сообщай не сообщай, ничего не изменишь. Так мы думали. В конце концов, для Флоренс он умер еще раньше. Его настоящая смерть лишь, скажем так, формальность. Нам нужно было быть умнее. А теперь я не вижу выхода. Флоренс будет считать себя дура дурой! Особенно если учесть ее широкий жест. Она пригласила Гарри! Мертвого Гарри! И, боже мой, представляю, как раскричится Блодвен!

— Что-то я не понимаю, папуля. Когда она получила письмо, то должна была понять, что вы ничего не сказали Флоренс о смерти Гарри. Если, конечно, до тех пор считала, что кто-то из вас это сделал.

— Ну вот, она и поняла. И теперь будет кричать, потому что получается, будто она что-то замышляла против Флоренс. Неужели не ясно? Блодвен ведь знает, какую борьбу с самой собой пришлось выдержать Флоренс, это с ее-то гордыней. И ради чего? Признай, в этом есть что-то комическое.

Он встал с кресла и открыл шкаф, стоявший возле раковины, чтобы взять оттуда термос с кофе, две кружки, две тарелки и старую металлическую коробку для сандвичей. Когда-то эта коробка принадлежала его отцу; в ней он брал в угольную шахту сандвичи с беконом и сыром, чтобы съесть их там в полумраке. Теперь Мартин достал сандвичи с копченым лососем и выложил их на две тарелки.

— Комично и печально, — сказал он. — Наверно, придется мне поговорить с Флоренс. Как-то подготовить ее. Будет жестоко, если она отправится в аэропорт, ни о чем не догадываясь. Хотя Блодвен, наверно, это позабавило бы! Люди не меняются с возрастом, а она всегда была язвой, твоя тетя Блодвен. Если уж кто и пошел в нашу маму, так это она.

У Малышки гудело в голове. Наверно, подумала она, не стоило пить на голодный желудок. В последний раз она ела вечером, а утром только выпила кофе.

— Она не моя тетя Блодвен!

Отец внимательно посмотрел на нее, и она поставила пустой бокал на стол.

— Папуля, милый!

— Что это ты? — подозрительно спросил он.

— Да все твоя семейная сага. Это твое прошлое, а не мое, понятно? Это не моя семья! Ну, в том смысле, чтобы я могла сказать: «это мои корни», и понять, в кого я пошла.

— Счастливица! — рассмеялся Мартин.

— Не надо, папуля! Ты, конечно же, понимаешь, что я люблю их всех и люблю родственников мафочки, и так будет всегда. Мне не нужна другая семья, мне не нужно любить кого-то еще. Все, чего я хочу, это знать! Прежде у меня не появлялось таких мыслей. Наверно, все из-за разрыва с Джеймсом. Ну, понимаешь, прежде я знала, куда иду и что делаю. Или думала, что знала. Но это осталось в прошлом. Сейчас я ничего не знаю. Куда идти, что делать, на что я годна. А я не хочу совершить еще одну ошибку. Да нет, не то. Еще хуже. Я чувствую… не знаю, как сказать… будто я тень. Лицо, голос, пара ног. Когда они схватили меня, двое мужчин…

К глазам подступили слезы. У нее перехватило дыхание, и она закрыла лицо руками.

— Как будто я ничто. Никто.

— Вот, возьми мой платок, — сказал Мартин.

Он наклонился к ней, и она увидела у себя на коленях чистый платок. Малышка высморкалась и сказала, не поднимая глаз:

— Папуля, я хочу знать, кто были мои родители. Ты говорил, что я сирота. Наверно, тебе больше ничего не известно. А что если мне попытаться их найти? Ты не будешь возражать? Сейчас это реально. Я могу сделать официальный запрос. Хотя в моем случае закон может и не сработать. Не исключено, что документы времен войны затерялись… — Неожиданно Малышка почувствовала себя дура дурой и рассмеялась. — В конце концов, это может оказаться важным. Вдруг моя мать была сумасшедшей? Как мисс Лэйси! Или еще что-нибудь выяснится. Ты говорил, что Джеймс годился мне в отцы! А вдруг он и в самом деле мой отец?

— Ни того, ни другого можешь не бояться, — мрачно проговорил Мартин.

Малышка набралась храбрости и посмотрела на него. У Мартина огнем горели щеки, испещренные тонкими ниточками-сосудиками.

— Ну и ладно. А вдруг есть что-то другое. Мне правда кажется это важным, хотя, если бы не случай, может быть, я бы и не думала об этом. Возле канала мне встретилась женщина. И она заговорила о новом законе. Ее подруга… впрочем, это не имеет значения. Однако она подала мне мысль.

Мартин ничего не сказал. Он вернулся к своему креслу, уселся в него и сложил руки на коленях — самый что ни на есть старичок. Усталый худой старик с лицом, туго обтянутым кожей.

— Извини, папуля.

Он покачал головой.

— Нечего извиняться. Меня удивляет, что это не случилось раньше, — проговорил он, не сводя с нее глаз.

— Несколько лет назад в одном из твоих журналов я прочитала статью о приемных детях. Как они страдают от так называемого наследственного несоответствия. Вроде уродливого утенка Ханса Кристиана Андерсена.

— Вздор!

Малышка улыбнулась.

— Так и знала, что ты это скажешь. Кажется, я тоже подумала: «Вздор!» Но я ужасно боялась, как бы ты или мафочка не застали меня за чтением. Помнится, я прятала журнал за книгами и чувствовала себя виноватой. Значит, это было все-таки важно для меня. Наверно, я испугалась в глубине души. Или я такая пустая, что даже не испугалась! Просто приняла к сведению свою поверхностность. Прелестная девочка. Ты и мафочка сделали меня. — Она помолчала. — Я не жалуюсь. Наоборот, папуля, я очень благодарна и тебе, и мафочке.

Он мигнул.

— Да перестань! Зови меня Мартином, ради Бога. Не надо ни мафочек, ни папулек. Как будто тебе все еще пять лет.

— Извини, — холодно произнесла Малышка.

— Да нет, я не против, правда. Забудь. Послушай. Извини, что я так разговорился насчет моей семейки. Не думал, что тебя это заденет. Мне не очень-то до них, но когда-то мы были вместе и нуждались друг в друге. Там, откуда я родом, чтобы выжить, в самом прямом смысле, без семьи не обойтись. Я получил стипендию в медицинский колледж, но ходил бы голодный, если бы Флоренс и Сэм не работали. Все остальное чепуха. — Он поглядел на Малышку. — Тебе попросту скучно.

— Ты бы сказал это, если бы я пришла к тебе на прием?

— Возможно. Хотя, если бы мне заплатили, я бы постарался выразить это иначе.

— Все Пэнси. Из-за ее рождественских каникул я не могу искать работу.

— Ничего бы с ней не случилось, если бы ты часть времени проводила вне дома. Куда там! Твоя дочь.

— Да, папуля. Мартин! И не кричи на меня! — Однако его выпад обидел ее. — Не важно, есть у меня работа или нет. И ты знаешь это. Не важно, скучаю я или нет. Суть в том, что я решила. У меня есть право знать.

— Право, право, — насмешливо проговорил он, потом встал с кресла, подошел к окну и, ссутулившись, долго смотрел на улицу. — Надеюсь, тебе понятно, что это не решение твоих проблем. Ты ведь не дурочка. Но ты можешь сделать больно другим людям. Мафочке, например.

— Ей не обязательно знать.

— Обязательно. Только она может тебе рассказать. Тебе не нужно никаких запросов. Мафочка знала твою мать. Она обо всем тебе расскажет. Только подожди, пока пройдет твой синяк.

— Что мне стоит притвориться, будто я споткнулась и упала? Но ты можешь сам рассказать ей.

— Лучше не надо.

Мартин повернулся и мрачно посмотрел на нее.

— Увиливаешь?

— Если хочешь. У меня есть причины…

По его тону и вздохам Малышка поняла, что это было бы мучительно для него. Она подумала: «Ох уж эти Мадды! Все усложняют, напускают тумана, секретничают, стерегут свои скелеты в шкафах, как бы те не сбежали!»

— Одна из причин, — проговорил Мартин немного веселее, — заключается в том, что мафочка наверняка предпочтет рассказать все сама. Хотя это может разбить ей сердце. Имей в виду!

— Вздор, папуля!