Знамя любви

Глава I

Вскоре после Нового года маркиз де Лопиталь стоял в своих частных апартаментах в особняке посольства Франции в Санкт-Петербурге, прислонившись тощими ягодицами к теплой стенке печи.

– Но, месье д'Эон, скажите на милость, какой смысл посылать сюда снова де Бонвиля? Зачем?

Первый секретарь посольства ответил не сразу.

– Я пользуюсь известным влиянием в Темпле, – сказал он. – И месье принц соблаговолил согласиться со мной, что Анри... – он замялся, – что Анри самый подходящий человек для этой – уверяю вас, весьма деликатной – миссии. Я в этом убежден. Он тоже. Ни у кого нет ни малейших сомнений на этот счет.

А вот у Лопиталя, полноватого пожилого господина, одетого по самой последней моде в длиннополый кафтан ярко-шафранового цвета и бледно-голубые чулки, такие сомнения, судя по его виду, были. Он вытащил бриллиантовые часики из кармана нового с иголочки двубортного камзола.

– Что-то он припозднился, – рот его твердо сжался в узкую щель.

– Путь у него долгий, а путешествовать сейчас по Европе, охваченной войной, дело, знаете ли, отнюдь не легкое, особенно в разгар зимы, – ответил д'Эон.

– Прошу меня простить, – с металлом в голосе сказал Лопиталь, – но я бы на месте министра не предоставил Бонвилю этот второй шанс. Неужели, месье, они там, в Париже, сами не понимают, что поставлено на кон? – Впервые его собеседник уловил в сухом невыразительном голосе намек на волнение. – Неужели, – продолжал Лопиталь, – они не видят, сколь важно для Франции заручиться поддержкой великой княгини? Ибо, помяните мои слова, д'Эон, будущее России – в ее руках.

– Но именно сейчас я бы оценил ее шансы не так уж высоко, – возразил д'Эон. – По дошедшим до нас достоверным сведениям, великая княгиня и Бестужев подпортили свою репутацию в глазах императрицы тем, что писали фельдмаршалу Апраксину письма, рекомендуя ему предпринимать некие действия, которые шли вразрез с военными интересами России. Зная характер императрицы, нетрудно предположить, что она не потерпит подобного вмешательства в дела государства.

– Императрице видится заговор под каждой кроватью, – сухо заметил д'Эон.

– Кроме того, она ревниво относится к возрастающему влиянию Екатерины, не говоря уже о женском очаровании и привлекательности последней, – начал было Лопиталь, но тут раскрылась дверь. Распахнувший ее лакей отодвинулся в сторону, пропуская мимо себя человека в темной помятой одежде и высоких дорожных ботфортах, который, прихрамывая, пересек комнату.

– Месье де Бонвиль! Рад вас снова видеть! – Посол приветливо осклабился и протянул гостю вялую руку.

– Анри, дорогой! Как ты себя чувствуешь? Иди, погрейся. Устал, наверное, как собака. Вина, может быть? – Д'Эон переставил стул поближе к печи. – Садись и оттаивай! Как доехал? Видел по дороге где-нибудь военные действия? Да, рана, как рана?

Генрик, улыбаясь, ждал, когда его друг замолчит. Он протянул ладони к огню и со вздохом удовлетворения откинулся на спинку стула.

– Как приятно сидеть, когда тебя не подкидывает и не швыряет из стороны в сторону, – сказал Генрик. Глаза его воспалились и покраснели от сверкания снега, после полутора тысяч миль езды по бездорожью, все мышцы тела болели.

Маркиз де Лопиталь исподволь рассматривал Генрика. У того был крайне утомленный вид. Выражение напряженности не сходило с исхудавшего лица, на фоне его грязной серой кожи резко выделялся шрам. Парика на Генрике не было. Посол со спазмом отвращения вспомнил, что Генрик так ходил и в Париже, даже не удосуживаясь при этом хотя бы припудривать волосы. «Мужлан, – подумал он с неодобрением, – деревенский мужлан». Время от времени Генрик с исказившимся от боли лицом хватался за бок. Но веселая болтовня д'Эона все-же заставила Генрика улыбнуться, а когда тепло и вино разлились по его разбитому телу, на щеках появился слабый румянец.

– А что там, в Париже, Анри?

– Как тебе известно, я пробыл там недолго, всего лишь несколько недель, да и то преимущественно в постели, но из того, что я видел, могу заключить, что там, как обычно, весело.

– А Туанон?

– Шлет тебе тысячи приветов.

Лопиталь, которому надоела их болтовня, вмешался в разговор.

– Как ни приятно слушать ваш рассказ о Париже, мне все же придется попросить вас отложить воспоминания до другого времени. Час поздний, меня еще ждет работа, а вас, месье, если ваша внешность не обманчива, постель. Прежде всего, привезли ли вы письмо от герцога?

Генрик вытащил из кармана письмо и вручил послу.

Тот повертел его в руках и, не распечатывая, начал постукивать им по руке.

– Я вас не задержу. Но прежде, чем месье д'Эон покажет отведенную вам комнату, мне хочется напутствовать вас парой слов, – сказал посол жестким голосом, в котором не осталось ни следа от первоначальной любезности. Генрик постарался собраться с мыслями и сжал руки в кулаки, чтобы прогнать сонливость и суметь вникнуть в смысл холодной повелительной речи посла.

Тот говорил, что Генрик обязан преуспеть в том, в чем в прошлый свой приезд потерпел неудачу. Что сюда, в Петербург, его прислали с одной-единственной целью – добиться расположения Екатерины и побывать в ее постели.

– Говорят, что граф Понятовский наскучил ее высочеству. Но они, а главное Хенбери-Уильямс, несомненно продолжают пользоваться большим влиянием. – Тут Лопиталь сделал паузу, подошел к письменному столу и вынул из ящика еще какую-то бумагу.

– Вот, – сообщил он, – копия письма ее высочества сэру Чарльзу Хенбери-Уильямсу, написанного незадолго до его отъезда в Англию. Я зачитаю лишь небольшой отрывок: «...и не пропустить возможности направить Россию по пути, ведущему ее к отвечающим интересам России цели – к дружескому союзу с Англией», – он пропустил несколько строк. – А теперь, господа, я прошу вашего особого внимания, – и он медленно и многозначительно прочитал: «...перед лицом общего врага – Франции, могущество которой покрывает Россию позором».

При общем молчании он положил бумагу обратно в ящик.

– Точка зрения ее высочества изложена, по-видимому, совершенно ясно.

– Помилуйте, она пишет так, словно она уже императрица, – с некоторым изумлением заметил д'Эон.

Посол на мгновение задумался. Генрик подавил могучий зевок.

– Когда ее величество скончается, – продолжал Ло-питаль, – мы, может статься, будем свидетелями дворцового переворота, подобного тому, что в сорок первом году возвел на престол саму Елизавету. И я могу биться об заклад, даже предложив в качестве ставки свою должность посла, что великого князя Петра до правления государством не допустят.

Он вытер свой длинный нос маленьким надушенным платочком.

– Если императрица скончается в обозримом будущем и ее преемницей станет Екатерина, нам вдвоем важно привлечь великую княгиню на сторону Франции. Понимаете, месье?

Генрик кивнул.

– Стоящая перед вами задача не так уж неприятна, – легкая холодная улыбка тронула губы Лопиталя. – Говорят, что ее высочество женщина влюбчивая и пылкая.

– Вы, наверное, знаете, что я когда-то был с ней знаком, – нерешительно проговорил Генрик. Все помолчали: ведь когда это было – в далеком детстве! С тех пор сколько воды утекло!

– Вряд ли она вас узнает сейчас. Особенно с этим шрамом, – без обиняков брякнул д'Эон.

– Наш долг – попытаться сделать все, что в наших силах, – откликнулся Лопиталь.

– Отоспавшись, я, может, и осмелею настолько, что смогу попробовать свершить чудо. – Генрик улыбнулся, д'Эон расхохотался, но посол оставался серьезным.

– Ваша храбрость на поле брани и... э-э-э... в прочих сферах не осталась незамеченной, – лукаво заметил посол. – Ваша внешность и прочие доблести предрекают вам победу. И Франция надеется, что на сей раз вы ради нее используете их сполна, – в его голосе прозвучала нескрываемая угроза. – Если же вас постигнет неудача, месье, ну что ж, пеняйте на себя. – Он смахнул с атласного рукава кафтана крошки нюхательного табака. – Вряд ли жизнь повернется к вам своей лучшей стороной. Больше мне, кажется, нечего добавить к сказанному.

– Вы обрисовали положение с исчерпывающей полнотой, – ответил Генрик.

– Поэтому постарайтесь, на сей раз, держать свой темперамент в узде, и если вас ударят по одной щеке, подставляйте другую. – Посол позволил себе вторично улыбнуться. – Мы не желаем повторения апраксинского дела. – Он бросил взгляд на часы. – А сейчас, месье, я, с вашего разрешения, удалюсь – мне еще надобно отправить донесение в Париж. Завтра, после того как вы выспитесь, мы с вами более подробно обсудим... э-э-э... детали предстоящей операции. Мне представляется, что наилучший вариант – устроить бал в посольстве в честь ее императорского величества и пригласить на него ее императорское высочество. – Уже в дверях посол обернулся. – Последнее по счету, но не по важности. Вы никогда, ни при каких обстоятельствах, никому, и в первую очередь ее высочеству, не раскроете вашего истинного лица.

Утомленный разговором, маркиз Лопиталь тяжко вздохнул и вышел из комнаты.

– И да продлится, на сей раз, твое пребывание в России дольше, чем в предыдущий, – поднял бокал с вином д'Эон. – И пусть оно будет приятным и выгодным для нас обоих.

– А я пью за двенадцать часов беспробудного сна, – устало улыбнулся Генрик.

Спустя приблизительно неделю после прибытия Генрика в Санкт-Петербург Екатерина получила приглашение на бал во французское посольство, устраиваемый в честь ее императорского величества.

Екатерина, уже полностью одетая – на ней было зеленое с серебром платье, в волосах сверкали бриллианты, – сидела в своих покоях в Зимнем дворце в ожидании супруга. В подобных случаях она неизменно предпочитала выезжать с ним вместе.

– У него чисто азиатское представление о времени, – язвительно заметила она. Казя ничего не сказала в ответ. Она сидела со сложенными на коленях руками и думала лишь о том, как ей пережить этот вечер. Она неважно себя чувствовала, в голове у нее стучало, во рту пересохло. Эти непродолжительные, но сильные приступы лихорадки систематически случались с ней после поездки из Зимовецкой. Сейчас ей хотелось одного – забиться в темный уголок и спокойно там отсидеться.

– Если он в данный момент не играет в солдатики и не тискает свою жирную любовницу, то наверняка гоняет несчастных собак, – сказала Екатерина с недобрым смехом.

Полчаса назад Петр без кафтана, щелкая длинным кнутом и выкрикивая во всю глотку слова команды, стремительно пробежал по коридору за мчащейся во весь опор сворой гончих и вместе с ней выскочил на улицу. С тех пор его никто не видел. Но иногда дверь на его половину распахивалась, и оттуда доносились звуки громкого разнузданного пения.

– Будем надеяться, что ее императорское величество задержится, – Екатерина схватила со стола маленький серебряный колокольчик и сильно потрясла его. – Я, во всяком случае, не намерена являться позже императрицы и тем делать из себя мишень для острот. – Передайте, пожалуйста, привет ее императорскому величеству и доложите, что я выеду ровно в половине десятого, – приказала Екатерина вошедшему на звонок лакею. Тот поклонился и вышел. Казя с тоской подумала, что еще столько часов отделяют ее от блаженного покоя в собственной постели!

– Вы же понимаете, это первое для меня развлечениe после того, как родилась Анна.

Двумя месяцами раньше она после долгих мучительных родов произвела на свет девочку, которую, как когда-то несколькими годами раньше новорожденного сына Екатерины, унесла к себе ликующая императрица. Как деликатно выразился великий князь, «выхватила прямо из чрева».

Сначала Казя была поражена, даже потрясена тем, что Екатерину этот поступок никак не затронул. Она сама, Казя, никогда не допустила бы, во всяком случае, без отчаянной борьбы, чтобы ее ребенка унесла другая женщина, пусть даже императрица. Но Екатерине было как будто все равно. Только потом Казя поняла, что ее поведение – своего рода маскировка: Екатерина просто решила не выказывать своей обиды, чтобы вторично не выглядеть оскорбленной.

Кроме того, она поведала Казе, что не испытывает слишком глубоких материнских чувств.

– Ребенка следовало бы иметь вам, а не мне, Казя, – сказала она.

Казя никогда не рассказывала о своем умершем младенце. Но ведь у Екатерины детей отбирала не смерть.

– Боюсь, там будет скука смертельная, – со вздохом произнесла Екатерина и даже зевнула при мысли о невеселой перспективе. – Между нами говоря, Казя, я не особенно жалую французов как нацию. Иногда мне кажется, что в Англии я бы скорее чувствовала себя в своей тарелке. И все же, как подумаешь, что дали миру французы! Одни философы чего стоят! Месье Дидро, месье Вольтер зажгли Европу идеями, за которые еще полвека назад взошли бы на эшафот. – И Екатерина принялась с восторгом расписывать Париж и Версаль, а Казя, несмотря на усиливающийся жар, старалась вникать в ее слова и в нужных местах улыбаться.

– Хоть нас и ожидает скука, все же не лишено интереса познакомиться с послом Франции – первым после того, как в сорок первом году императрица приказала несчастному Четарди покинуть Россию, – заключила великая княгиня. Где-то с силой хлопнула дверь, раздался громкий женский смех. Екатерина сидела выпрямившись, и только постукивание веера по руке выдавало ее возрастающее нетерпение.

– Скажите, Казя, есть ли какие-нибудь вести от вашего графа Алексея? – поинтересовалась она после короткой паузы.

– Да. Он надеется п-п-приехать домой на с-с-следу-ющей н-н-н – не в состоянии выговорить слово, раздосадованая Казя отказалась от дальнейших попыток. При малейшем недомогании или усталости для Кази говорить становилось тяжким испытанием даже в обществе самых близких людей.

– Понимаю, – Екатерина сочувственно потрепала Казину руку. – И тогда, – добавила она с самой мягкой из своих улыбок, – тогда, я полагаю, вам понадобятся несколько дней для своих личных дел.

Казя с благодарностью кивнула. Алексей ехал в Петербург с донесением от генерала Фермора, и Казя ждала возвращения своего друга всего лишь с приятным волнением и только, что немало ее удивляло. Пока они были вместе, она была по уши в него влюблена, они оба приносили друг другу счастье. Но за месяцы его отсутствия выпадали такие дни, когда она лишь с помощью сознательного усилия могла заставить себя подумать о нем. Ей нравилось находиться в его обществе, она наслаждалась красотой и силой его тела, но сердце ее было задето неглубоко, да и его, как она догадывалась, тоже.

– Ох, уж эти братья Орловы! – задумчиво произнесла Екатерина. – Чего только о них не говорят! Каким гигантом, верно, был их отец, если смог дать жизнь пятерым таким сыновьям.

– Да, конечно – Казе казалось, что голова ее вот-вот расколется на части. Она провела рукой по горячим воспаленным глазам. Неужели половина десятого так никогда и не наступит?

– Вы плохо себя чувствуете! – твердо сказала Екатерина. – Вам надо не на бал ехать, а в постель лечь.

– Н-н-нет, я в п-п-порядке.

– Чепуха, дорогая! Прасковья будет в посольстве, она сделает все, что нужно. Не спорьте со мной, Казя! – Екатерина сверкнула глазами. – Вопрос решен. Вы сейчас же пойдете и ляжете в постель. Я уже хорошо знаю эти ваши приступы лихорадки. А впрочем, – улыбнулась она, – сегодня вы красивее, чем когда бы то ни было. Пусть температура повышается почаще. Румянец вам к лицу. – Екатерина была права: в темно-красном платье, вышитом цветами, с бриллиантом в волосах, которцй ей подарил, выиграв в карты, Алексей Орлов, Казя выглядела замечательно. Этому немало способствовало и та, что от жара глаза ее ярко блестели.

Казя поднялась, чтобы выполнить приказание императрицы, но в этот миг дверь распахнулась, и в комнату ввалился великий князь. Петр пребывал в превосходном настроении и был доволен миром и всеми в нем живущими, а более всего самим собой. Пока что он, по его меркам, был почти трезв.

– Ага! Вы, следовательно, готовы, не так ли? – Он остановился перед камином и встал в позу, положив одну руку на эфес шпаги, а другую – на ордена, блестевшие на его коричневом кафтане. Стоя так, он оглядел обеих дам, и его длинное лошадинообразное лицо выразило удовлетворение.

– Полагаю, сегодня я буду гвоздем бала, – сказал он, прекратив громко напевать себе под нос какую-то мелодию, и хвастливо выставил вперед худую ногу в белом шелковом чулке и красном ботинке с пряжкой. Тонкий слой пудры закрывал следы оспы на его лице, голубые глаза навыкате блестели. От Петра пахло тонкими духами, и только руки оставались, по обыкновению, грязными.

– Как вам мой костюм, Екатерина? Сшит по заказу специально для этого вечера.

– Очень мило, – ответила Екатерина рассеянно.

– Воронцова от него без ума.

– Ну, тогда он, безусловно, произведет фурор в посольстве, – ледяной тон жены нисколько не обескуражил Петра.

– Я тоже так подумал, – ответил он с детским простодушием. – Такой костюм я заказал для того, чтобы никто из французских франтов не смог меня перещеголять. И вся моя свита одета в лучшие свои наряды. – Он еще долго продолжал разглагольствовать в том же духе, а Казя, перед которой все плыло как в тумане, никак не могла дождаться конца его речей. Внезапно в середине фразы Петр расхохотался и перескочил на совершенно иную тему.

– Лев Бубин потешал нас, изображая графа Александра Шувалова, который по ошибке подверг пытке одного из любимцев моей тетки и пришел ей в этом покаяться. О Боже, я думал, что помру со смеху. – Казя решила, что Петр, наверное, выпил все же больше, чем можно предположить по его виду, – теткой он называл императрицу лишь в тех случаях, когда слишком сильно напивался.

– Да, выбор весьма неразумный, – пробормотала Екатерина. Казе безумно хотелось сесть – они оба, вроде бы, забыли о ее существовании. Но Петр обратил свой блуждающий взор на нее.

– А как поживает сегодня моя маленькая казацкая графиня? – спросил он с тяжеловатой галантностью.

– Оставь ее в покое, Петр. Она плохо себя чувствует. Я даже велела ей лечь в постель.

– В постель? Какое несчастье! – Он издал преувеличенно горестный стон. – Настоящее несчастье. Вечер для меня будет испорчен, да, да, безвозвратно испорчен. В приступе деланного отчаяния он поднес руку к голове. Затем посерьезнел и уже совсем иным тоном, в котором звучало искреннее участие, сказал:

– Я огорчен, что вы нездоровы, поправляйтесь! – Вот так иногда, на короткий миг, сквозь его маску полубезумной ребячливости просматривался совсем иной человек, более добрый и обходительный.

– Н-н-ничего особенного, ваше высочество! П-п-приступ лихорадки – и только.

– Очень печально для вас. И очень неприятно. Постарайтесь пропотеть как следует. Да, да, пропотеть. С потом все и выйдет. Ах, получается, что мне придется провести этот дрянной вечер в обществе Прасковьи.

Екатерина бросила на мужа усталый и недовольный взгляд и обратилась к Казе:

– А теперь прочь отсюда, немедленно, – приказала она резко. – Видит Бог, – добавила она, – я бы и сама с удовольствием улеглась спокойно спать.

Казя бросила быстрый взгляд на великого князя, он благосклонно кивнул в ответ.

– Вам необычайно повезло, – сказал он Казе. – Я, к примеру, очень хотел именно сегодня вечером разместить моих солдат на новые позиции. Только что мне доставили новую крепость – вам следует взглянуть на нее, Екатерина, завтра, когда люди будут размещены на крепостных валах. – При воспоминании о новой забаве глаза Петра зажглись огнем, но тут-же опять потухли. – Они всенепременно будут поить гостей шампанским, – раздраженно сказал он, – а меня от него страшно пучит.

Казя присела в реверансе и направилась к двери. Екатерина уже ей в спину – крикнула:

– И я не желаю вас видеть, пока вы не выздоровеете окончательно. Поняли, Казя?

– Да, мадам.

Казя медленно побрела к себе, с трудом выдерживая тяжесть своей пышной юбки на подкладке и стараясь прямо держать голову, как бы обернутую теплой шерстью.

Карцель уже ждал ее.

– Я так и думал, что ее высочество не разрешит вам поехать на бал. – Постель Кази была расстелена, ночная рубашка выложена поверх подушки. Хорошо подрезанные свечи почти не коптили. Казя улыбкой поблагодарила карлика. За одну ее улыбку Карцель готов был положить жизнь, защищая Казю.

– Снимайте все с себя – и в постель. А я приготовлю горячего молока с вином и вашими любимыми пряностями. – Он знал, что к утру жар в ее крови спадет, и она проснется как ни в чем не бывало.

Карлик вышел, дав ей возможность раздеться. Когда он вернулся, ее голова покоилась на подушке. Никаких усилий от нее больше не требовалось, и Казя, дав себе волю, расслабилась. Пусть вокруг рушится мир, она и глазом не моргнет, даже не заметит несчастья. Она слышала, как Карцель убирает ее платье, и производимый им шум раздавался то вблизи и очень громко, то вдалеке, в конце темного грохочущего тоннеля. Карцель ухаживал за ней с чисто женской аккуратностью и сноровкой, руки у него были мягкие, ласковые, особенно когда он приподнял ими ее голову с подушки и поднес приготовленный им напиток.

Когда госпожа недомогала, Карцель к ней не подпускал никого, даже ее личную горничную, к которой относился с тираническим презрением, почитая себя мажордомом графини Раденской. «Когда-нибудь, – любил говорить он, – у нас будет собственный дом». При этом он с наслаждением представлял себе, как будет командовать слугами, а их будет человек шесть-семь, не меньше. Он часто говорил о ней, как о своей госпоже, составляющей как бы часть его собственности, но она не возражала, ибо понимала, что этот преданный верный карлик привязан лишь к ней, к ней одной во всем свете. Хотя это не мешало ему часто с благодарностью поминать добрым словом месье Орлова.

– Когда его светлость возвратится с войны, – не раз говаривал Карцель, – я ему так прямо и скажу, что моя жизнь, мол, связана отныне с вами. Если, конечно, вы желаете, чтобы я остался.

Казя заверяла его, что желает, надо только набраться терпения и выслушать, что скажет на это по возвращении граф Алексей.

Карлик при свете всего одной свечи сидел у изголовья кровати и клал на лоб Кази мокрое полотенце, которое при соприкосновении с пылающей кожей немедленно высыхало.

А Казя металась по постели с боку на бок, время от времени постанывая. Раз или два она вступала в беседу с привидениями, населяющими странный сумеречный мир ее грез, и Карцель, пригибаясь к ней, жадно ловил каждое слово, слетающее с ее сухих губ. Он различал имена, которые для него были пустым звуком. Но ведь, как известно, в один прекрасный день они могут приобрести глубокий смысл, и тогда он извлечет их из тайников своей памяти, откуда ничто не ускользает само собой, а хранится вечно на случай возможного использования даже в самом отдаленном будущем.

Казя все беспокойнее металась на кровати и даже один раз попыталась сбросить прикрывавшую ее звериную шкуру. Другой раз она упорно старалась сесть. «Как жарко! Как жарко!» – жаловалась она. Но Карцель с неожиданной для его роста силой заставлял Казю лечь обратно. «Раскрой окно, Генрик! Раскрой, пожалуйста, окно!» – молила она. Это имя Карцель слышал и прежде, во время предыдущих приступов лихорадки. К Генрику она обращалась неоднократно, с ним беседовала, как если бы он сидел рядом. Карцелю страшно хотелось узнать, что сталось с этим человеком, носящим польское имя, которого Казя явно никак не могла забыть. Заботливо ухаживая за ней, Карцель предался своим мечтам. Может, когда-нибудь она захочет возвратиться в Польшу и возьмет его с собой. Они будут жить в большом имении, он станет ее доверенным лицом и другом. Так наяву грезил Карцель, в то время как свеча медленно догорала, а в стенах скреблись крысы.

К полуночи жар спал. Он обтер пот с ее лица, наслаждаясь прикосновениями своих рук к волосам Кази. Она раскрыла глаза и устремила на него ясный сознательный взор.

– Спасибо, Карцель, – Казя слабо улыбнулась. – Оставь меня, теперь уже все прошло, ты и так, наверное, смертельно устал.

Он лишь молча покачал головой. Вскоре она погрузилась в глубокий сон. Худшее осталось позади. Утром она проснется здоровой и захочет встать с постели. Карцель со спазмом в горле понял, что ему приятнее видеть ее больной и беспомощной – в такие дни она всецело принадлежит ему, он может ее лелеять, обслуживать и... любить. Он долго сидел очень тихо, стараясь даже не моргать. Голодными глазами, принявшими не свойственное им выражение, он пожирал изгиб ее бледной щеки, наполовину скрытой волной влажных блестящих волос, и вдруг почувствовал, что его руки дрожат.

Его охватило непреодолимое желание стащить с нее звериную шкуру, сбросить простыни и впиться взглядом в ее нагое тело. Желание было так сильно, что, стремясь его побороть, он закусил губу и сжал кулаки до боли в ладонях, которые поранил ногтями. Но тут Казя улыбнулась своим сновидениям, и, почти не ведая, что творит, Карцель нагнулся к ней и тихо, нежно, очень нежно поцеловал уголок ее рта. Затем выпрямился и уселся на прежнее место, дрожа всем телом, словно опасаясь, что незримые глаза теней, сотворенных умирающим пламенем свечи, неусыпно следят за ним. Сердце его стучало, как барабан.

Свеча вспыхнула напоследок, фыкнула и погасла. Но карлик продолжал сидеть в темноте, с горестью думая о злой прихоти Господа Бога, по милости которой он обречен пройти всю свою жизнь с чувствами и вожделениями обычного мужчины, втиснутого в позорное для него обличье.

И тихие слезы медленно катились по его лицу.

Глава II

Около полудня Казя медленно направилась на половину Екатерины. После приступа она ощущала слабость и неприятный привкус во рту. У двери княжеской опочивальни она столкнулась с Екатерининой маленькой горничной из богатой крестьянской семьи, которая с широкой улыбкой на плоском темнокожем лице выскочила из комнаты.

– Я покликала ихнее императорское величество, – заверещала девушка на кошмарном русском просторечии, – а они как закричат на меня, уходи, мол, прочь, говорят, и не возвращайся никогда. Да вить эвто со сна, а так у них и в голове того нетути. Вот они встанут и давай опять улыбаться.

Казя вошла в опочивальню и раздвинула плотные на стеганой подкладке шторы.

С кровати донеслись шорохи, сонный зевок, тихий довольный вздох.

– Это вы, Прасковья?

– Н-н-нет. Э-т-то я. – Казя подула на замерзшее оконное стекло, оно подтаяло и открыло обзор ближних улиц. Над Невой лежал густой белый туман, а на дороге полозья саней прочертили борозды в свежем снегу.

– Так бы и спала весь день напролет, – Екатерина снова зевнула и потянулась под простынями. Внезапно она села и выглянула из-за кроватного балдахина.

– Я еще даже не спросила, как вы себя чувствуете? Зря вы поднялись с постели. – В ее голосе звучало неподдельное беспокойство.

– Все прошло. Приступ никогда не держится долго. – Казя ненавидела отлеживаться, свалить ее в постель могла лишь непреодолимая слабость.

– Ну как бал? – поинтересовалась она чисто из вежливости, ибо на самом деле бал ее ничуть не волновал.

– О, замечательно! Французы, видно, ничего не пожалели, чтобы произвести на нас выгодное впечатление. Сдается мне, бал влетел им в копеечку, – рассказывала, уже окончательно пробудившись ото сна, Екатерина. Казя открыла железную дверцу камина, в нем почти тут же взревел огонь, и два гончих щенка прибежали и, довольные, вытянулись в ярких бликах пламени.

– Императрица танцевала все танцы подряд, как всегда пристыдив нас своей энергией. Садитесь, Казя, на кровать, и я вам опишу бал во всех подробностях. Екатерина, весело посмеиваясь, откинулась на подушки, глаза ее даже в тени балдахина сияли, она – сразу заметила Казя – была переполнена сдерживаемым волнением. Говорила она быстро, сбивчиво, впечатления о бале, теснившиеся в ее голове, торопились вылиться наружу. Она говорила о новом после Франции, который показался ей человеком холодным и малосимпатичным. – Его глаза напомнили мне большую рыбу, которую я однажды видела в аквариуме, но рыбу умную и хитрую. О да, не заблуждайтесь, он нас всех в два счета вокруг пальца обведет. – О княгине Куракиной, сильно похудевшей и поэтому подурневшей, что не мешало графу Петру Шувалову ни на миг не отходить от нее в течение всего вечера. – Он, ничуть не таясь, вел себя так, как если бы она принадлежала ему, что, конечно, соответствует действительности, но каково ее мужу – он, кусая ногти, пил весь вечер напропалую. – Екатерина не забыла и инцидент с графом Ланским, который поскользнулся на отполированном до блеска полу и растянулся во всю свою длину. А великий князь упился до потери сознания и вел себя по-обычному, то есть с мальчишеским задором вытворял все, что ему только в голову взбредет. И все время, внимательно слушая щебет Екатерины, Казя своим безошибочным чутьем угадывала, что великая княгиня раскрывается не до конца, что главная новость впереди.

«Она ждет от меня вопроса, – улыбаясь в душе, подумала Казя. – Если она сейчас же не поделится со мной, то взорвется от нетерпения».

– А вы танцевали? – невинно поинтересовалась Казя.

– О да, я танцевала!

Екатерина больше не могла терпеть.

– А почему вы не спрашиваете с кем?

– Итак, – улыбнулась Казя, – с кем же вы танцевали?

Наступило краткое молчание, нарушаемое лишь стуком молотков где-то за атласными с позолотой стенами – строительство двора близилось к завершению.

– Имя де Бонвиль говорит вам что-либо? – спросила Екатерина с деланным безразличием.

– Де Бонвиль? Где-то я уже слышала это имя. Ах да, конечно, не тот ли это француз, который в прошлом году участвовал в какой-то дуэли или даже дуэлях? – И в памяти Кази всплыла мужская фигура в коротком плаще, мелькнувшая в проеме дворца Баратынских. Она даже поразилась, почему он ей запомнился – видела-то она его какой-нибудь миг.

– Дорогая Казя, весь Петербург на протяжении нескольких недель только о нем и судачил.

– Всему виной моя лихорадка. Иначе я бы не забыла. Тем более что дуэль произошла в тот самый день, когда я впервые встретилась с Алексеем.

Но Екатерина, занятая своими сладостными мыслями, не слушала ее.

– Из-за того, что месье де Бонвиль убил на дуэли Апраксина, ему пришлось спешно покинуть Россию, чтобы не навлечь на себя гнев ее величества императрицы, но теперь, когда фельдмаршал Апраксин попал в немилость у Елизаветы, французы решили, что могут рискнуть и прислать де Бонвиля обратно в Санкт-Петербург, и не только решили, но и – слава Богу – прислали. – Екатерина засмеялась. – Месье маркиз де Лопиталь рассказал мне о нем. «Блестящий молодой человек, – сказал он, – сделает в дипломатии умопомрачительную карьеру. И не только блестящий, но и храбрый. Вел себя весьма доблестно в сражении при Росбахе, где пруссаки разгромили французов, и был там ранен». Впрочем, это, очевидно, не единственное его ранение – лицо де Бонвиля по сути рассечено пополам. Но огромный шрам ничуть его не портит. У него глаза задумчивого брюнета красоты бесподобной.

Казе вспомнились слова княгини Волконской о французе.

– Как бы поскорее увидеть это чудо красоты и храбрости, – произнесла она легким тоном.

– Долго ждать вам не придется, – точно таким же тоном откликнулась Екатерина, – В самом ближайшем будущем я приглашу его сюда. Может быть, даже завтра, если удастся устроить визит. – По интонациям Екатерины Казя поняла, что устроить визит удастся.

– Не стану скрывать, он произвел на меня очень сильное впечатление, – уже серьезно сообщила Екатерина.

– Но... – великая княгиня не дала Казе продолжать.

– Вся загвоздка в том, как это устроить наиболее удобным образом, – теперь она говорила не только серьезно, но и довольно резко.

– Думаю, можно поручить Карцелю отнести де Бонвилю записку, – не особенно уверенно предложила Казя.

– Этому вашему карлику можно доверять?

– Вне всяких сомнений.

– Прекрасно. Тогда пусть он отнесет записку. Екатерина, сияя глазами в предвкушении приключения, объяснила подробности своего плана.

– Ясно вам?

Казя кивнула. Екатерина, казалось, предусмотрела все, кроме одного, а это одно было важнее всего остального, вместе взятого.

– Никто не должен знать, – говорила она. – Никто не смеет даже отдаленно заподозрить. Ведь все считают, что если великая княгиня берет себе любовника, он, во всяком случае, должен быть русским, – она устало улыбнулась. – А то что получается? Сперва любовником был поляк. Его сменил француз. Если профранцузская партия что пронюхает, ее люди будут ликовать. Зато остальные припишут мне Бог знает какие пороки. – Екатерина помолчала и зябко повела плечами, – В наше время впору позавидовать самой жалкой деревенской девчонке, которая вправе наслаждаться жизнью, не опасаясь сплетен и осуждающих взоров. Она не живет в стеклянном сосуде, со всех сторон открытом любопытным взорам.

Тут, наконец, Казя смогла прорваться с вопросом, который уже несколько раз пыталась задать.

– Простите, пожалуйста, – медленно, стараясь не заикаться, проговорила она. – А как же Станислав?

Екатерина нахмурилась. Пальцы ее нервно забегали по краям простыни. Она слегка пожала плечами.

– Я знаю, вы совершенно правы, – с досадой молвила она. – Но дело в том, что я не в силах совладать с собой.

– Он по-прежнему испытывает к вам самое глубокое чувство.

После рождения их ребенка Екатерина заметно охладела к бывшему любовнику. Говорила она о нем теперь часто раздраженно, нетерпеливо, иногда даже сердито. И он об этом знал. Казя замечала, с каким молящим выражением в красивых близоруких глазах он смотрел на Екатерину, словно преданная собака, которая не может понять, чем она не угодила своей хозяйке.

– Да, – со вздохом согласилась Екатерина, – я думаю, что вы правы.

– Но я из тех женщин, которые не могут любить всю жизнь одного мужчину, – добавила она после непродолжительного молчания. – Иногда я, подобно знаменитой английской королеве, ощущаю, что, дав мне проявляющийся во многом мужской разум, Бог меня наградил, слава Богу, женским телом и чувствами тоже.

– Очень выгодная комбинация, – сухо произнесла Казя. «Она, по крайней мере, не лукавит сама с собой», – подумала она.

– Мужчинам я нравлюсь, – продолжала Екатерина. – А это уже полпути к искушению. Остальное довершает человеческая природа или сердце, которому никто не волен приказывать. – Екатерина сделала паузу.

– Я хочу этого человека, и этим все сказано, – добавила она после непродолжительной паузы.

Казя знала, что спорить бесполезно.

– Ну а как быть с его высочеством, великим князем?

– Надо надеяться, что в этот час он будет пребывать в обычном для него шумном состоянии алкогольного опьянения.

– Да и вряд ли он захочет вмешиваться, – очень холодно произнесла Екатерина. – Вы же знаете, он уже очень давно целыми днями даже не подходит ко мне. Мне кажется, он меня возненавидел. Князь водит компанию с Шуваловым и этим дьяволом в человеческом обличье, Брокдорфом, которые, что ни день, каждую минуту отравляют его слух коварными речами. Нет, кто-кто, а Петр не встанет грудью на пути месье де Бонвиля. – Екатерина закрыла глаза.

Всмотревшись повнимательнее в лицо Екатерины, Казя заметила на нем следы душевного беспокойства: чрезмерную бледность, напряженный взгляд, крепко сжатые губы. Может быть, это новое приключение отвлечет Екатерину от многочисленных проблем и грозящих ей опасностей. Казя искренне жалела Станислава Понятовского, но ведь ее другом был не он, а Екатерина, и Казя постарается ей помочь.

– Бедный Станислав, – пробормотала Екатерина, словно в укор собственной слабости.

В этот вечер Генрик Баринский играл в карты. Удача улыбалась ему – он уже выиграл крупную сумму у своего друга шевалье д'Эона, но тут им помешал лакей, сообщивший, что его спрашивает какой-то человек.

– Приведи его сюда, – приказал он лакею.

– Прошу прощения вашей светлости, но он говорит, что должен поговорить с вами наедине, – бесстрастно сообщил лакей.

– Что за тайны? – рассмеялся д'Эон. – Что за секреты, которых не выдержат мои нежные уши?

Генрик с раздражением бросил карты на стол.

– Не задерживайся, Анри, – крикнул ему вслед д'Эон. Я хочу отыграться.

Генрик, незамеченный, остановился в дверях маленькой комнатки, которую мерил шагами Карцель, небрежно заложив пальцы рук за борта маленького полосатого камзола и громко стуча по полу миниатюрными башмаками. Еще со дней юности в Липно Генрик не любил карликов – он чувствовал себя неуютно в их обществе, ему казалось, что они над ним подсмеиваются. Но, наблюдая за маленькой фигуркой с ногами колесом, в слишком широких для них ярко-красных чулках, он невольно улыбнулся – уж очень карлик был похож на задорного задиристого попугая.

Генрик перешагнул порог комнаты.

– У тебя для меня письмо?

Карлик остановился и пристально взглянул на Генрика своими пронзительными черными глазами. С минуту он молчал, и Генрик почувствовал, что начинает злиться: во взгляде карлика таилась какая-то дерзость, так не соответствовавшая его тщедушности. Он словно мерил Генрика глазами.

– Итак? – прервал молчание Генрик.

– Я имею честь говорить с месье де Бонвилем? – отрывисто спросил карлик. Генрик в ответ кивнул головой.

– Вы угадали.

– У меня для вашей светлости поручение от некой дамы из Зимнего дворца, – Карцель объяснялся по-французски медленно, но вполне сносно. – Она желает продолжить с вами разговор, начатый на вчерашнем балу.

Произнося эти слова, Карцель не отводил внимательных глаз от лица Генрика, и, несмотря на его бесстрастный тон, последнему казалось, что Карцель улыбается в душе.

– И это все?

– И это все. Дама желает продолжить беседу с вашей светлостью завтра вечером, если, конечно, это удобно для месье. «В семь часов», – сказала она. Вас просят прийти к маленькой двери западной части дворца, которая находится на углу, смотрящем на Адмиралтейство. Там я встречу месье.

Он замолчал. Слышалось только тяжелое дыхание карлика, словно его короткий плоский нос был заложен. «Итак, добыча пришлась ей по вкусу, и она желает немедленно впиться в нее зубами», – подумал Генрик.

– Что прикажете передать даме? – прервал Карцель его размышления.

– Передайте ей... Передайте ей, что завтра в семь вечера я буду у этой двери.

Карцель впервые улыбнулся. Теплая улыбка сразу оживила его маленькое мрачное личико. Генрик в ответ тоже невольно улыбнулся и полез в карман за монетой. Карлик взял деньги и вежливо кивнул головой в знак благодарности.

– Вы очень щедры, месье.

Генрик почувствовал, что малыш начинает ему нравиться.

– Вы поляк, по-моему. – Едва произнеся эти слова, Генрик был готов откусить себе язык. Но испытующий взгляд карлика он встретил с подчеркнутым безразличием.

– Месье бывал в Польше? – мягко спросил карлик.

– Да, я бывал в Варшаве за пару лет до приезда в Санкт-Петербург.

–А-а.

Лицо Карцеля не выражало решительно ничего, и потому походило на маску. «О Боже, – подумал Генрик, – надо быть поосторожнее, и держать язык за зубами. Особенно с Екатериной. Самый безобидный разговор может оказаться гибельной для меня ловушкой».

– Мне ваша страна понравилась, – сказал он. Карлик посмотрел на него задумчиво. Затем на его губах снова появилась улыбка, на сей раз более грустная, и он сказал:

– Прошу прощения у вашей светлости, но Польша, которую видел месье, наверное, не имеет ничего общего с той Польшей, где рос я.

При этих словах память Карцеля пронзили горькие воспоминания: родившись, подобно подопытному животному, от тщательно подобранных родителей, он провел детство в большом имении, которое за отсутствием более точного наименования следовало бы назвать карликовой фермой.

– А сейчас с разрешения вашей милости я возвращусь во дворец.

На прощание он поклонился с изысканной вежливостью, но Генрику снова показалось, что в его глазах есть некий отсвет высокомерия.

Генрик еще некоторое время стоял без движения, погруженный в размышления. Означает ли сегодняшний визит, что первое препятствие на пути к успеху предприятия взято? Слишком уж это оказалось просто. Или это всего лишь ловушка? Но зачем? Для нее он всего-навсего француз, третий секретарь посольства, которого она желает снова видеть. Ну что ж, вполне приятная перспектива, более того – очень приятная. Ибо ничего не обещавшая в детстве Фике превратилась в привлекательную молодую женщину.

Ему вспомнилась цыганка в Волочиске, предсказывавшая их будущее. «Ты проживешь много жизней, но из них лишь одна принесет тебе истинное счастье», – напророчила гадалка. Где же та единственная жизнь, которой суждено сделать его счастливым? Пока что он, сколько ни искал, не смог ее найти. Или цыганка имела в виду именно ту жизнь, в преддверии которой он сейчас стоит?

Он снова почувствовал прикосновение руки Екатерины во время вчерашнего менуэта, вспомнил темную поволоку ее глаз при взгляде на него. Ну что ж, возможно, это и будет та жизнь.

А вот когда гадание дошло до Екатерины и Станислава, цыганка вообще ничего не сказала. Не разжимая губ, она покачала головой. Судя по ходившим во дворце слухам, их совместная жизнь близится к концу. Над головой Понятовского нависла угроза возвращения в Польшу. Люди шепчутся, будто он наскучил Екатерине. В ушах Генрика снова зазвучал голос цыганки, которая с улыбкой обещала Казе «счастье, каким не может похвастать ни одна женщина в мире».

Душу Генрика объяла знакомая тупая боль, какой он не испытывал со времени ранения при Росбахе. Обещанное счастье погибло вместе с Казей в пламени пожара, сожравшего ее родной дом в Волочиске. Но разве они в те короткие месяцы не познали невиданное счастье, каким не каждый вправе гордиться?

Екатерина, Станислав, он сам... Нити их жизни опять сплелись. А Казя? Наблюдает за ними из потустороннего мира, улыбаясь своей легкой манящей улыбкой?

– Ты навсегда в моем сердце. Навсегда. – Шепнул он сам себе и отправился доигрывать в карты с д'Эоном.

Но до карт дело не дошло. До поздней ночи они беседовали о предстоящем свидании.

Глава III

Фигурные часы в будуаре Екатерины пробили шесть. Услышав их бой, сидевшая у камина Казя нахмурилась. Уже шесть, де Бонвиль явится всего через какой-нибудь час, а кто может знать, сколько еще пробудет канцлер. Ей был слышен их невнятный говор, доносившийся из соседней маленькой гостиной, где Екатерина обычно принимала гостей и давала аудиенции. Непрестанный кашель Бестужева заглушал тихий треск поленьев в камине. Казя выронила вышивание на колени и, глядя в огонь, задумалась: «Интересно, что это за француз, из-за которого Екатерина потеряла голову и превратилась в нетерпеливую девчонку? – В опочивальне переговаривались девушки, приводившие ее в порядок. – Де Бонвиль приглашен, конечно, всего лишь на аудиенцию, но... – в язычках пламени танцевали огненные гномы. Одно из лежавших в камине поленьев, занявшись, запело. – ...но Фике хочет уложить француза в постель, в этом нет никаких сомнений», – додумала свою мысль Казя.

Раздался скрип стульев, звук распахиваемой и закрываемой двери. В соседней комнате за стеной все стихло, зато по коридору прозвучали шаги, сопровождаемые стуком палки об пол. Казя ждала. Через некоторое время в комнату к ней вошла Екатерина. Но это была не та веселая женщина с сияющими глазами, которая безмятежно отправилась на свидание с канцлером. Она шла медленно, словно неся на своих плечах бремя забот всего человечества. Лицо выражало крайнюю усталость, углы губ были опущены. Она остановилась посередине комнаты, словно пораженная неожиданной слепотой, и позволила Казе довести ее до излюбленного места у камина.

Она села, защитив глаза от света ладонью одной руки и поглаживая другой ластящихся щенков, но движения ее были безжизненными, утомленными.

Казя позвонила лакею и велела принести шампанского. Затем уселась на свое место и углубилась в вышивание. Когда лакей возвратился с бутылкой, она откупорила ее и наполнила два бокала.

– Выпейте, вам сразу станет лучше.

Екатерина, по-прежнему молча, опустошила бокал. Тишина стояла такая, что было слышно, как шуршит по канве Казина игла.

– Месье де Бонвиль появится здесь через полчаса, – проговорила Казя как можно более безмятежным тоном, но Екатерина даже не улыбнулась.

– О Боже! – прошептала она. – Что он подумает, увидев меня в таком виде? Только не сегодня. Сегодня в моем обществе даже мертвый еще раз скончается от скуки.

– Может, послать Карцеля? Он его встретит и скажет, что вы плохо себя чувствуете.

– Да, Казя, пошлите. Впрочем, нет, не посылайте. Я сама не знаю, как быть.

– Мне кажется, что вам лучше с ним встретиться, – тихо сказала Казя.

Внезапно Екатерина с раздражением ударила кулаком по ручке кресла, в котором сидела.

– Даже в такой вечер, как сегодня, я не могу забыть о политике и поражениях. Никогда не ждите ничего от жизни, Казя, даже самых простых развлечений, ибо что-нибудь да испортит всю радость от них. Это уж обязательно.

Перед глазами Казн, как живые, встали три турецких конника, выскакивающих из-за деревьев навстречу ей и Генрику.

– Временами начинает казаться, что Господь Бог получает особое удовольствие, когда его стараниями лопаются мыльные пузыри наших грез, – заметила Екатерина с раздосадованной улыбкой, но Казя ее не слышала.

– Фельдмаршал Апраксин снят с командования нашими войсками на прусском фронте, – уныло продолжала Екатерина. – Канцлер Бестужев только что получил это сообщение.

И она рассказала Казе, что по пути в Санкт-Петербург Апраксин был встречен в Нарве офицером гвардии, который потребовал выдать ему всю переписку. После чего Апраксину предложили удалиться в свое имение и ожидать там решения ее императорского величества. Казя молча слушала Екатерину, время от времени поглядывая на часы. Они показывали уже без четверти семь.

– Один Бог знает, что побудило меня написать письмо Апраксину собственной рукой. Не иначе как в тот миг Господь Бог лишил меня разума. Да, да. Наступило полное помрачение рассудка. А сейчас остается лишь набраться терпения и ждать, что предпримет императрица. Как-то так получается, что я все время жду каких-то событий, – Тут великая княгиня впервые за все время разговора улыбнулась. – Бестужев, бедный старик! Он впал в отчаяние, ломает руки и молит Бога о помощи. – Улыбка сбежала с лица Екатерины, глаза помрачнели. – Наши враги смогут убедить императрицу, что наши письма пахнут изменой.

– Изменой? Почему изменой? По вашим словам, вы лишь рекомендовали Апраксину атаковать пруссаков. Следовательно, письма были написаны в интересах России.

Екатерина с возмущением взглянула на Казю.

– Мне кажется, вы не совсем правильно представляете себе ситуацию, – мягко сказала она. – В глазах ее императорского величества я виновна уже тем, что сую нос не в свои дела.

– Даже сей нос, – она дотронулась до него пальцем, – хоть он и принадлежит великой княгине, не вправе сворачивать с указанной ему проторенной узкой тропы... Многие вознадеются опозорить меня в связи с этим делом, – продолжала она будничным тоном.

Казя знала – Екатерина права. Вот ведь совсем недавно коварный Брокдорф в разговоре с великой княгиней сказал, что гадюку следует раздавить.

– Они, Казя, жаждут крови. И чья-нибудь голова полетит. Если не голова Бестужева, то моя.

Между женщинами витал отвратительный призрак казематов Тайной канцелярии с их ужасающими орудиями пыток, хотя ни одна не обмолвилась о них ни словом.

– Я хожу по краю пропасти, – серьезно проговорила Екатерина. – Один неверный шаг – и я лечу вниз. И вас, Казя, увлекаю за собой. Вы это понимаете?

Казя, не прилагая для этого никаких усилий, встретила ее встревоженный взгляд спокойно.

– Как же мне, по-вашему, следует поступить? Свернуться клубочком и запрятаться в какой-нибудь норке?

Глаза Екатерины засветились ласковым смехом. А Казя все так же спокойно поднялась и подошла к маленькому туалетному столику за китайской ширмой.

– Вы, Казя, для меня находка, – сказала Екатерина. – Иногда мне кажется, что теперь я не могла бы без вас обойтись.

Казя принесла золотое ручное зеркальце.

– Сидите спокойно, Фике, я вас причешу. Роскошные каштановые волосы Екатерины она уложила локонами, ниспадавшими на ее стройную шею.

– Вы должны бороться, – решительно сказала она, но тут-же поправилась: – Мы должны бороться. – Она вплела в волосы тонкую нитку подходящего по тону жемчуга и поправила выбившуюся непокорную прядь. – Этому меня научило пребывание у казаков.

– Когда-нибудь вы расскажете мне поподробнее о казаках, особенно, конечно, об этом вашем Пугачеве. – Екатерина улыбнулась своему отражению в зеркале и покусала нижнюю губу, чтобы оживить рот. Казя отступила назад, любуясь своей работой.

– Вот так, Фике. Вы выглядите совершенно иной женщиной, и месье де Бонвиль, думаю, не устоит на ногах.

– Какое счастье, что я когда-то приехала в Волочиск, – Екатерина поднялась. – Иначе мы бы никогда не встретились, и я бы так и сидела сейчас в тоске и тревоге. – Она раскинула руки в стороны. – Мне кажется, я выгляжу довольно мило, – сказала она с присущей ей откровенностью.

Кружевная отделка на локтях и на вырезе резко выделялась сверкающей белизной на желтовато-золотистом платье Екатерины. Лицо ее порозовело, глаза сияли. Казя взирала на нее с восхищением, не переставая удивляться необыкновенной стойкости этой женщины, которая умела так быстро отстраниться от собирающихся над ее головой туч, интриг и опасности. Часы пробили семь, и при последнем ударе Екатерина произнесла:

– Он, однако, опаздывает, – и быстрыми нетерпеливыми шагами заходила по ковру. – Что могло его задержать? – Она остановилась и, держась руками за края накидки, уставилась в огонь. – А вдруг он не придет? «Ни один мужчина в здравом уме, – подумала Казя, – не откажется, во всяком случае, по своей воле, от приглашения такой женщины». Ее уже разбирало острое любопытство, хотелось взглянуть на француза, прихода которого Фике ждала с таким нетерпением.

Екатерина отвернулась от огня и, сев, взяла книгу из стопки, лежавшей на маленьком инкрустированном столике.

– Мадам Скудери, – сообщила она беззаботным тоном. – Увлекательная, романтически настроенная писательница – весьма подойдет к настроению этого вечера. Вам следует ее почитать. Екатерина раскрыла книгу и углубилась в чтение, но вскоре опустила ее на колени и с раздражением стала поглядывать то на дверь, то на часы.

– Я не привыкла к тому, чтобы меня заставляли подобным образом ждать, – сказала она уже недовольно. – Вы, Казя, может, сходите и посмотрите... – Но тут ее прервал звук шагов по коридору и осторожный стук в дверь. Екатерина с ожиданием взглянула на нее, легкая краска разлилась по ее щекам.

Затем Казя заметила на ее лице выражение крайнего разочарования, почти моментально сменившегося приветливой улыбкой навстречу Станиславу Понятовскому, который вошел в комнату и тихо затворил за собой дверь.

Глядя друг на друга, все трое в замешательстве молчали, но очень скоро Екатерина не выдержала и первой заговорила.

– О дорогой, ты, наверное, промерз до мозга костей. Двигайся, двигайся поближе к теплу, – и она поманила его к камину.

На плечах пальто Станислава лежал толстый слой свежего пушистого снега, кожа на скулах натянулась, как на барабане, и посинела от холода.

– Метет ужасно, – отозвался Понятовский. – Снег идет стеной, чувствуешь себя как в речном тумане. Путники сегодня хлебнут горя: в такую непогоду сам черт сломит себе голову, разыскивая дорогу. – Он повел плечами от холода, скинул пальто и подошел к маленькому столику у стены. – Разрешите? – Станислав налил стакан вина и неторопливой непринужденной походкой приблизился к огню. Казя в который уже раз отметила про себя, как он хорош собой. Но в его лице недоставало силы. Такое безвольное, маловыразительное лицо могло увлечь Екатерину, но удержать надолго – ни в коем случае. Станислав завоевал ее своим обаянием, умом, сочувственным пониманием, но для такой женщины, как Екатерина, этого недостаточно. Ей нужно видеть около себя человека более решительного, может, с оттенком резкости, переходящей порой даже в грубость. Этим она, вероятно, отличается от подавляющего большинства женщин. Любить всей душой она способна только мужчину, который, не всегда оставаясь мягким и покладистым, время от времени сумеет проявлять властность. «Интересно, француз, который, скорее всего, займет место Стаса в ее постели, также окажется всего лишь очередным красавчиком для забавы или он нечто большее? Сейчас может в любую минуту появиться Карцель и возвестить о приходе месье де Бонвиля. А ведь Понятовский так ревнив!» И Казя подумала, что необходимо предотвратить встречу молодых людей. Во всяком случае, сейчас, когда де Бонвиль еще не занял прочно место любовника Фике, а Стас не мог еще успеть примириться с этой мыслью.

– Ах, если бы я знала, что ты придешь, дорогой! – Екатерина всем своим видом выражала необычайное огорчение. «Какая великая актриса пропадает!» – подумала Казя.

– Если бы я знала, что ты выберешь именно сегодняшний вечер! Как назло, я назначила скучнейшую аудиенцию канцлеру Бестужеву. – Ложь легко сходила с ее языка, а для вящей убедительности она даже вздохнула. – Один Бог знает, чего он на сей раз от меня хочет! – При этом Екатерина смотрела на своего любовника честным, открытым взором.

– Ну, он наверняка не останется на всю ночь, – шутливым тоном промолвил Станислав. – Уж ты найдешь способ как-нибудь отделаться от него как можно раньше.

Екатерина мельком взглянула на Казю, и та успела разглядеть в ее глазах отчаяние. Часы показывали уже четверть восьмого. Казя старалась уловить ухом звуки голосов из передней, но до нее доносился лишь глухой шум возни с половины великого князя. Француза наверняка задержал снег. А может, он и вовсе не придет: испугался или кто-то предупредил его, какие последствия могут иметь чрезмерно близкие отношения с великой княгиней. Казя набралась смелости и отважилась нарушить молчание, которое вновь становилось тягостным.

– В-в-вы же знаете, как долго сидит обычно его светлость, – сказала она. – А в половине одиннадцатого пожалует князь Петр Шувалов, чтобы обсудить подробности предстоящего фейерверка. – Екатерина наградила ее благодарной улыбкой, поглаживая одновременно рукав Понятовского.

– Какая жалость, дорогой! Я так огорчена! Если бы я только знала раньше! – Казе даже почудилось, что Екатерина переигрывает.

Лицо Станислава вытянулось, он отвернулся и уставился в огонь. «Догадывается, – подумала Казя, – он, как и все, не может не догадываться, что Екатерине их отношения начали надоедать!» Ее охватило глубокое сочувствие к Станиславу и отвращение к себе за то, что она участвует в этом обмане.

– Завтра я уезжаю в Дрезден, – мрачно произнес Станислав.

Казя вспомнила, что из предыдущего изгнания он смог возвратиться в Петербург, лишь заняв ничего не значащую должность министра по делам Саксонии.

– Один лишь Бог знает, когда мне разрешат и разрешат ли вообще вернуться в Россию, – грустно добавил он.

– Конечно, разрешат, – Казя расслышала в веселом смехе Екатерины нотки облегчения. – Подумай только, как много интересного ты сможешь рассказать по приезде.

И Екатерина, продолжая беседовать беззаботным шутливым тоном, попыталась отвлечь Станислава от невеселых мыслей, а Казя извинилась, сославшись на небольшое дело и испрашивая разрешения удалиться, и вышла. Она дождется в прихожей появления француза и займет его разговором до ухода Станислава. Екатерина кивнула в знак согласия. Казя прошумела пышными юбками к двери и, уже прикрывая ее за собой, услышала сначала молящий голос Станислава «сегодня наша последняя возможность, дорогая», а затем приторно-ласковый Екатерины «любимый, я безумно устала... день выдался на редкость трудный». На это Станислав уныло ответил: «Значит, здесь я больше не нужен. Если это так, скажи мне...»

Карцель в нерешительности переминался с ноги на ногу посередине маленькой передней, а за ним, стоя спиной к Казе, грел у камина руки человек в зеленом бархатном пальто.

– Не знаю, следует ли мне доложить о приезде джентльмена, – неуверенно произнес карлик. Казя не ответила – ее внимание было приковано к стоящему у камина. Его темная голова была опущена, словно в глубоком раздумье, на коротких ботфортах таяли налипшие хлопья снега. При виде этой позы – слегка согнутой спины и склоненной головы – у Казн по непонятной причине захватило дух, а сердце так заколотилось, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. Она с отсутствующим лицом подала знак Карцелю, и он молча удалился.

– Месье де Б-б-б... – как ни старалась Казя взять себя в руки и успокоиться, ей никак не удавалось выговорить это имя.

Он медленно обернулся на звук ее голоса, и свет люстры упал на его лицо. Секунду, одну ослепительную секунду, они, будто онемев, не шевелясь, глядели друг другу в лицо, затем она на выдохе выкрикнула его имя.

– Генрик! О Боже мой! – и она пошатнулась, готовая вот-вот упасть, в лице ее не осталось ни кровинки, глаза распахнулись от невероятного изумления перед несбыточным.

– Нет! Нет! Не может быть! – простонала она, не отрывая глаз от столь дорогого ей лица, навсегда врезавшегося в память. – Нет, этого не может быть! Тебя убили. Я своими глазами видела, как тебя зарубили саблями турки.

– Так ты меня не узнаешь, Русалка? – Это были первые слова, что он сказал ей после долгих девяти лет разлуки. Но на лице француза сияла улыбка, так хорошо знакомая Казе, улыбка, которая была ей дороже всего на свете. А голос Генрика, как и ее собственный, дрожал от осознания произошедшего чуда. Он шагнул вперед и взял ее руку в свою. При соприкосновении с ней тело Казн охватил жаркий огонь, как никогда и ни с кем, и тут Казя окончательно убедилась – это Генрик, восставший из мертвых и возвратившийся к ней Генрик. Он поднес ее руку к лицу, шепотом произнося слова любви. «Я здесь, Казя, я здесь, любимая». Очень осторожно, с величайшей нежностью Казя провела рукой по жуткому шраму на лице Генрика.

– След удара безумно грязного турка с неверным глазом и тупой саблей, – глаза Генрика искрились от смеха.

– О, мой Генрик, моя любовь, мой, только мой! – сердце Кази разрывалось от счастья, но внезапно по ее щекам медленно потекли крупные слезы, хотя на дрожащих губах продолжала играть блаженная улыбка. Генрик обнял ее, зарылся лицом в ее волосы, покрыл поцелуями ее шею и уже приближался губами к смеющемуся рту, но тут она, хоть и вожделея его ласк всеми фибрами своей души, напряглась всем телом и оттолкнула его голову.

– Нет, нет, любимый, только не здесь! Здесь нас могут увидеть! Неужели ты не понимаешь, она не должна ничего знать. Ничего!

– Я понимаю одно – я нашел тебя, мы снова вместе. Больше я ничего не хочу понимать. Я нашел тебя, Казя. Я тебя нашел.

Она зажала ему рот рукой.

– Потом, Генрик, потом, – лихорадочно зашептала она. – Я что-нибудь придумаю, да-да, придумаю, и обещаю, что очень скоро. И пришлю к тебе карлика с запиской. Мы встретимся и будем вместе, как были когда-то там, под березой.

Она ощутила, что его руки крепче смыкаются вокруг нее, и тут, к ее ужасу, дверь будуара Екатерины медленно отворилась.

Казя с силой вырвалась из его объятий, детским движением одной ладошки вытирая слезы с лица, а другой поправляя волосы. Из комнаты Екатерины вышел Понятовский, не затворив за собой дверь, и Генрик быстро отступил от Кази к камину.

У Кази голова пошла кругом. «Бог мой, он ошибся дверью – ему следовало выйти не сюда, а в коридор, – думала она. – Сейчас следом за ним может появиться Фике. Увидит меня в таком виде и сразу обо всем догадается. Да и Стас тоже». Но Понятовский был настолько погружен в свои переживания и мысли, что ничего не заметил. А если и заметил, то, скорее всего, решил, что поневоле стал свидетелем любовной ссоры между взволнованной Казей и незнакомцем у камина, едва удостоившим его взглядом. «Не иначе как сегодня вечер ссор между любовниками», – должно быть, подумал обиженный Понятовский.

Казя, между тем, с трудом изобразила на лице свою обычную сияющую улыбку и обратилась к Станиславу.

– Надеюсь, в самом ближайшем будущем мы снова будем иметь удовольствие лицезреть вас в Санкт-Петербурге, – молвила Казя вроде бы самым обычным голосом самую уместную в этих обстоятельствах фразу, но ей показалось, что прозвучала она странно и неестественно. Как будто говорила не она, а кто-то другой.

– Смотрите за ней получше, – тихо и печально ответил Станислав, – Будьте к ней особенно внимательны. В такое трудное время ей необходима помощь всех тех, кто считает себя ее друзьями.

Произнеся эти слова, Станислав еще некоторое время молча стоял с потерянным и огорченным видом маленького мальчика, с которым отказались играть его сверстники. Затем, почувствовав на себе взгляд Генрика, резко выпрямился, слегка поклонился и вышел из комнаты.

Генрик открыл было рот, собираясь что-то спросить, но Казя предостерегающе покачала головой, указывая на открытую дверь.

– Казя! – Громко позвала Екатерина. – Где вы? Что происходит?

Казя в отчаянии взглянула на дверь. Генрик сделал два огромных шага и оказался с ней рядом.

– Граф Понятовский только что ушел, мадам, – Казя говорила очень медленно, необыкновенно четко и громко произнося слова, руки Генрика, лежавшие на ее плечах, придавали ей силы.

– А месье де Бонвиль?

– Здесь, мадам. Вот сейчас он снимает пальто. -А-а.

Раздалось шуршание юбок Екатерины, означавшее, что она снова заняла свое обычное любимое место.

– Я приму его, как только он будет готов.

– Хорошо, мадам.

Охваченные беспредельным отчаянием, они взглянули в глаза друг другу. Казя почувствовала, что по ее лицу снова текут слезы. Ей так много надо было ему рассказать – о годах, проведенных вдали от него без любви, о том, что наболело у нее на душе и сейчас рвалось наружу, – но они не могли разговаривать даже шепотом, ибо за полураскрытой дверью сидела Екатерина, которая ожидала этого человека, единственного в целом свете избранника Кази. Но что-то надо было все-же произнести. Нельзя же вот так, молча, пожирать друг друга глазами, в то время как Екатерина жадно ловит каждый доносящийся до нее звук. Казя сделала над собой усилие и выдавила из себя:

– П-п-по-видимому, опять началась метель, месье? – Вот когда она была благодарна своему заиканию: затянувшиеся паузы и дрожь в голосе не покажутся Екатерине необычными.

– Да, метет ужасно. – И Генрик, улыбаясь, сделал вид, будто счищает снег со штанов и оправляет рукава бархатного кафтана. Он даже слегка постучал ногой об ногу и откашлялся. – Но зато так приятно идти безлюдными улицами. В Париже они настолько запружены народом, что с трудом протискиваешься сквозь толпу, – ответил Генрик, а губами беззвучно прошептал: – Я тебя люблю.

Казя взяла его за руки, он притянул ее к себе, и на какую-то долю секунды они обнялись, после чего Казя, не отдавая себе отчета в своих действиях, слегка подтолкнула Генрика к двери.

Он сразу перестал улыбаться, рот его твердо сжался, глаза потемнели от боли. Он покачал головой в знак нежелания. Казя взглянула на него умоляюще, но он продолжал качать головой. Она приблизилась к нему и зашептала на ухо:

– Ты должен. Умоляю тебя, ради Бога, умоляю тебя, не отказывайся. Ради меня. Это единственная сейчас для нас возможность снова видеться. – И, не оставляя места колебаниям и сомнениям, Казя широко распахнула дверь, отвернувшись в другую сторону, чтобы Екатерина не заметила следов слез на ее щеках.

Казя сделала над собой величайшее в ее жизни усилие и доложила о Бонвиле. Из-за ее спины Генрик увидел сидящую в кресле Екатерину – очень маленькую, очень прямую, ожидающую его с приветливой улыбкой на устах. Но он все еще не мог заставить себя сдвинуться с места.

– Не иначе как мороз приморозил вас к полу, месье, – весело произнесла Екатерина. – Скажите месье де Бонвилю, Казя, что я не кусаюсь.

Она засмеялась, сияющими глазами наблюдая поверх веера за Бонвилем.

– Надеюсь, здесь вы наконец отогреетесь.

Дышала Екатерина чуть возбужденно; грудь, обрамленная кружевами, взволнованно вздымалась и опадала вниз.

Генрик поклонился и шагнул вперед. Казя видела, как он поцеловал маленькую белую руку.

– Сегодня вечером вы мне не понадобитесь, Казя, – сказала Екатерина.

Казя, опустив голову, присела в реверансе.

– Спокойной ночи, мадам. Спокойной ночи, месье.

– Спите спокойно, Казя, сладких вам сновидений, – пожелала ей вслед Екатерина.

Казя стояла совершенно неподвижно, слезы горя и радости текли по ее щекам. До ее слуха донеслись из-за позолоченной двери приглушенные звуки его голоса, и на душе у нее внезапно стало легко и светло. Он жив! Что бы ни готовила судьба им троим в будущем, она знает, что Генрик жив, а это – главное.

Ее лицо озарилось улыбкой наивысшего счастья, она повернулась и быстро вышла из комнаты.