Алина: светская львица

Глава семнадцатая

Между тем собственный «журнал» был Алиной надежно спрятан. Гордость не давала ей увериться в истине, может быть, очевидной: она боялась этого человека!

Да, она боялась Базиля: со всей своей ничтожностью, пустотой он способен на любой поступок, но не как злодей, который злом своим наслаждается, а лишь развлекаясь без всякого понятия о добре и зле. Теперь-то Алина ясно видела, что кроме простого расчета карьеры в его ухаживании за ней было также и детское любопытство, — и, наверное, также тщеславие гнусного, порочного существа, не способного ни на чувство, ни даже на плотское увлеченье.

27 ноября открылся после ремонта новый Большой оперный театр. Он был очень красив, — вернее, роскошен. Прежнее убранство его (голубой бархат и позолота) стало еще пышней: голубое заменили красным…

Давали «Жизнь за царя», новую оперу господина Глинки. Спектаклю шумно рукоплескали; первыми поднялись в царской ложе. Дядюшка наклонился к Алине и важно сказал (впрочем, человек светский, он при сем улыбался): «Запомните этот день: родилась новая, русская опера!» И ушел представлять толстого месье Глинку их величествам.

Музыка его шедевра показалась Алине, впрочем, скучной. К тому же вид зипунов и онуч живо напомнил ей деревню, этих бедных крестьян, а также ее ветреного папа и его Анфису (по слухам, стопудовую, медно-красную, вечно пьяную нынче дуру).

Последний акт показался Алине впрямь несносен. К тому же в театре было так душно, так еще пахло краской, что голова ее закружилась. Она закрыла глаза, но тотчас же их открыла, — однако все преобразилось вокруг и странно, и страшно! Пламя сотен свечей вытянулось, превратившись в множество трепещущих яростных пирамидок, пурпур и золото стен стали, точно жидкие, колебаться. Алина чувствовала уже, как звезды мерцают сквозь потолок, — а голым плечам стало вдруг знобко, точно на них дохнул весь мрак космоса иль Аида…

Виденье исчезло, опера продолжалась. Но Алина уже была не в силах смотреть на кривлянье на сцене; она стала пристально, через лорнет, обводить знакомые лица в ложах. То, что делала Алина, было явной неучтивостью, но ей было не до того: она точно с другой планеты вернулась!

Наверно, припадок ее продолжался, потому что все лица также ужасно преобразились. Она видела напротив себя мадам Нессельроде с желтой усатою головой, похожую в своих алых перьях на хищную, дико-злую птицу. Рядом был ее карлик муж, сверкавший звездами, словно Млечный путь, — но Боже мой! Алина ясно видела, что и сам он — морская звезда с тысячью дрожащих щупалец, с ехидным розовым клювом и с какими-то пудреными цветами в прозрачном черепе вместо мозгов!..

Рядом возвышалась могучая челюсть барона Бруннова, который показался ей крупной зубастой лошадью пегой масти, а зубы у него были черные и желтые вперемежку, как шахматная доска. И этот его гибкий бордовый язык, раздвоенный на конце! Он вылетал изо рта Бруннова поминутно, словно некое тело, отдельно живущее в его массивной, как шлем, голове.

В остальных ложах все были какие-то мартышки, слоны в мундирах, и пеликаны, и скелеты с гусиными шеями и париками на зелененьких черепах…

«Я схожу с ума!» — мелькнуло тотчас же в голове Алины. Сердце замерло: казалось, она летит в какую-то темную, снежную, безнадежно глухую пропасть…

Она все же взглянула на царскую ложу. Увы, здесь было всего два лица, хотя людей свиты теснилось куда как больше. Но лишь два остроносых и бледных немецких лица с выпученными глазами белели на золотистом и черном фоне как бы древесной кроны. Тел, однако же, не было вовсе, — только сиянье бликов да эти пронзительные лица, точно обозначенные двумя ударами топора.

И так во всех ложах, — одни ужасающие химеры! Лишь в одном месте увидела она лицо человека, — продолговатое, нежно-розовое, с пепельными кудрями над высоким и бледным лбом. Классически ясное, прекраснейшее лицо, — это был, скорее, лик античного какого-то полубога. Только тонкие каштановые усы, как две присосавшиеся к верхней губе пиявки, портили бы этот чем-то властно влекущий облик, — но и они лишь придавали ему живое, веселое и вызывающе-дерзкое, какое-то беззаботное выражение! И все же нечто роковое и обреченное было в этом одиноко-прекрасном лице.

Почувствовав до неприличия долгий взгляд, д’Антес вздрогнул, точно кто-то прикоснулся к нему внезапно. Но тотчас же рассмеявшись, он что-то сказал, наклонившись, желтой дипломатической мартышке подле. Впрочем, то, кажется, был его отец…

(В этом ужасном состоянии внутреннего прозрения Алина не смела взглянуть на дядюшку, тетушку и Базиля, — от ужаса она, наверное, закричала б!..)

Тут хор вдруг грянул, опера завершилась. Все встали хлопать. И только тогда посмела она взглянуть в ложу, где, говорили, был бедный Пушкин. Увы, — там оставалась лишь прекрасная Натали! Улыбаясь как-то беспомощно, застенчиво, полудетски, она раскрывала и закрывала свой кружевной белый веер почти в такт овации, сотрясавшей весь этот зал.