Альбина

I

В конце 1789 года страх и надежда волновали жителей Франкфурта. Но в замке Эппштейн господствовал только страх, потому что его владелец, старый граф Родольф, был приверженцем императора. В тот день, с которого начинается наш рассказ, не одни политические заботы наводили морщины на чело графа и терзали его сердце. Он сидел со своею супругою в большой зале своего замка. Крупные слезы орошали иссохшие щеки графини, но граф прятал свою грусть в глубине души. Они рассуждали о печальном предмете.

— Надо простить, — сказала графиня.

— Это невозможно, — отвечал ее супруг. — Если бы никто не мог видеть нас, я принял бы с распростертыми объятиями и Конрада и его жену. Но я не смею нарушать обязанностей дворянина, столько взоров устремлены на нас! Я выгнал Конрада, и он не должен являться мне на глаза.

— Так если бы Конрад был старший в нашей фамилии, — робко возразила графиня, — но главою Эппштейнов после вас будет Максимилиан.

— Но тем не менее, — сказал граф, — и Конрад принадлежит к фамилии Эппштейнов.

— Он не переживет вашего гнева, — печально проговорила мать.

— Тем скорее он соединится с нами там, где родители всегда могут обнимать своих детей.

Граф замолчал, он боялся продолжать разговор, чтобы не залиться слезами, подобно жене. Во время этого безмолвия вошел старый слуга Даниель.

— Господин Максимилиан, — сказал он, — просит позволения говорить со своим родителем.

— Пусть мой сын войдет, — отвечал граф.

— Максимилиан, — с горестью произнес старый Родольф, когда Даниель вышел из комнаты, — Максимилиан терзает мое сердце, но он не унизит себя в глазах общества неравным браком; он развратен, но не теряет своего достоинства; он забывает добродетель, но помнит, что он граф; он остается благородным человеком, если не по душе, то, по крайней мере, по наружности; Максимилиан мой достойный наследник.

— Зато Конрад достойный сын, — сказала графиня.

Вошел Максимилиан. Он преклонил колено перед графом, поцеловал его руку, равно и руку матери, и потом, стоя в молчании, ожидал, чтобы престарелый отец начал речь. Максимилиан был мужчина лет тридцати, высокого роста, с мрачною и гордою физиономией. В его чертах выражались дерзость и непреклонная воля; преждевременные морщины избороздили его лицо, на котором все пожирающее самолюбие оставило резкую печать. За его широким германским лбом вместо гения гнездилась гордость; изогнутый нос и тонкие губы придавали ему какой-то повелительный вид. Вообще в его наружности, как и в душе, были только дерзость, холодность и презрение.

— Прежде чем услышу ваши слова, — сказал Родольф со строгим видом, — я должен сделать вам один упрек. Покуда вы были молоды, мы оказывали вам снисхождение, оправдывая ваши проступки вашим возрастом, но теперь, Максимилиан, вы уже не в юных летах. Если вы лишились жены, то у вас остался сын. Максимилиан, вы отец, а через несколько дней, я чувствую это по своей слабости, вы сделаетесь владельцем всех наших поместий и единственным представителем всех наших предков. Не пора ли подумать серьезно о вашей судьбе и о вашем поведении, которое наделало столько шума в нашей стране и причинило столько горестей в замке.

— Батюшка, — отвечал Максимилиан, — вы по своей доброте слишком внимательны к жалобам мужиков. Я человек благородный, я не отказываюсь от удовольствий, а забавы льва не то, что забавы ягненка. За честь своего имени я дрался уже три раза, а что касается до остального, об этом я не слишком беспокоюсь. Какое же я сделал новое преступление? Мои псари опустошили какое-нибудь крестьянское поле? Мои собаки заели свинью соседа? Или моя лошадь по неосторожности затоптала какого-нибудь мужика?

— Вы обесчестили дочь управителя Альпенига.

— К сожалению, это правда, — со вздохом отвечал Максимилиан, — но мой благородный отец не должен обращать внимания на подобные вещи; вы знаете, батюшка, что я, в отличие от Конрада, никогда не унижусь до того, чтобы жениться на какой-нибудь девчонке подлого рода.

— О! Без сомнения, я не опасаюсь этого, — прервал старый граф с горькою улыбкою.

— Так что же пугает вас? — продолжал Максимилиан. — Соблазн, сказали вы сейчас. Но в этом отношении вы можете быть спокойны. Случилось одно страшное несчастье! Вчера бедная Гретхен одна разгуливала по берегу Майна; вздумалось ей, так я предполагаю, сорвать какую-нибудь полевую розу либо незабудку, нога поскользнулась, и река умчала бедную Гретхен; одним словом, ее труп нашли только нынче утром. Я в отчаянии от этой неожиданной смерти! Я любил мою Гретхен, и, простите, батюшка, мою слабость, я плакал по ней, но вам нечего опасаться последствий моей глупости.

— Правда, — сказал граф, оцепенев от ужасного рассказа Максимилиана.

Мать подняла глаза и руки к небу и молила Бога о прощении своего преступного сына.

— Вы имели желание говорить со мною? — снова начал граф после минутного молчания.

— Да, батюшка, я хочу просить у вас милости не для себя, — я никогда не заслуживал вашего гнева, — а для брата Конрада; правда, он виноват перед вами, но он слишком несчастен.

— Вы пришли просить за доброго брата, — с нежностью произнесла графиня, заметив хоть на этот раз благородную черту в своем сыне.

— Да, матушка, — продолжал Максимилиан, — вы знаете, я люблю Конрада; слабая, но прекрасная душа! Он всегда уступал мне как своему господину. Не его вина, что он родился скорее для философской кафедры, чем для шпаги. Правда, жениться тайно на дочери ничтожного человека и ввести в нашу фамилию законное дитя какой-нибудь крестьянки — совершенное безумие, в этом я согласен, батюшка, с вами. Но заблуждение еще не преступление, притом Ноэми — прелестная женщина, она будет утехою Конрада, и, наконец, подобная глупость сделана не старшим из Эппштейнов, не мною. Конечно, вы рассердили бы императора, если бы утвердили этот брак своим отеческим согласием, но я поеду в Вену и успокою его. Егермейстера Гаспара, отца Ноэми, мы превратим в старого военного; со временем про эту историю не будет и помина. Ваша снисходительность может повредить разве одному мне, не правда ли, батюшка, только мне, потому что я наследую ваши титулы и милости двора? Но из дружбы к доброму Конраду я готов на это пожертвование. Итак, батюшка, заклинаю вас, не изгоняйте Конрада во Францию, позвольте ему жить вблизи вас. Бедный юноша так любит вас, так привязан к родине, что не переживет своего изгнания; изгнание для него — смертный приговор, батюшка.

— Защищая своего брата, Максимилиан, вы исполняете свою обязанность, но мой долг — отказать вам. Конрад решительно не хочет разорвать своего союза, а?

— Он непреклонен, я должен сознаться в этом.

— После этого, если я уступлю Конраду, ужели германское дворянство простит мою слабость?

— Конечно, нет, но, по крайней мере, согласитесь видеть и выслушать Конрада.

— Невозможно, — возразил граф, опасаясь изменить своим чувствам, — невозможно.

— В таком случае простите меня, батюшка; я приказал позвать сюда моего брата. Пусть хоть в последний раз он взглянет на своего родителя. Он, без сомнения, уже здесь; он идет, вот он. Ради Бога, примите его, батюшка.

— Граф, — тихим голосом произнесла графиня, обращаясь к своему мужу, — я всегда была покорною и преданною вам женою, позвольте мне насладиться высшим удовольствием — еще раз увидеть своего сына.

— Пусть будет по-вашему, Гертруда, но только не покажите себя слабою, понимаете?

Граф Родольф сделал знак; Максимилиан подошел к дверям и отворил их Конраду, который молча преклонил колено в некотором расстоянии от своего отца.

Конрад решительно не походил па своего брата. Бледное лицо, белокурые волосы, одушевленные глаза — все это придавало какую-то изнеженность младшему сыну Родольфа. В эту минуту семейство графа представляло величественную и торжественную картину. Максимилиан стоял неподвижно, как холодный зритель рассчитанной сцены; Конрад, все еще с преклоненным коленом, трепетал от внутреннего волнения; отец, седовласый старик, с величественным видом сидел в резном кресле и боролся с нежными отеческими чувствами, чтобы поддержать свою строгость; мать, украдкою утирая выкатившуюся слезу, попеременно смотрела с различными чувствами на своего супруга и на сына; наконец, со стен, украшенных портретами предков, смотрели безмолвные свидетели и судьи.

— Говорите, Конрад, — сказал граф Родольф.

— Батюшка, — начал Конрад, — три года тому назад я был двадцатилетним мечтательным юношею. Тогда как мой брат путешествовал по Германии и Франции, я находил большее удовольствие оставаться возле вас и, по своему нелюдимому характеру; отказывался не только являться ко двору, но и посещать соседние замки. Я не искал обширного горизонта для своего счастья; я любил предаваться мечтам, и мое сердце билось тревогою любви. Я встретил одну юную девушку, я не спрашивал ее фамилии; любовь не знает разницы в состояниях; это была Ноэми; я полюбил ее, потому что она была прекрасна и невинна.

— О, если бы я был здесь, — пробормотал Максимилиан, — с каким наслаждением постарался бы избавить твою Ноэми от последнего достоинства, которое так сильно соблазняло тебя, мой бедный брат!

— Но, — продолжал Конрад, — признаюсь, я не слепо предался своей страсти; я измерил расстояние, отделявшее, меня от Ноэми, и пытался подавить в себе первую любовь. Но эта борьба лишь усиливала мою страсть; неодолимая сила беспрерывно влекла меня в дом Гаспара, и в один день Ноэми открылась мне в своей любви. Что я должен был сделать? Убежать от нее, не так ли, матушка? Но я не имел силы. Обольстить ее, скажет Максимилиан? Но я не так низок. Прийти к вам, батюшка, и признаться во всем? Но я не смел. Я обвенчался с нею тайно и не думал оскорбить этим ни Бога, ни людей. Но я обманулся. У меня родился сын, и надо было выбрать: или подвергнуться вашему гневу, или бросить в жертву клевет мою жену. Я выбрал первое. Ваш гнев справедлив, и я пришел не для того, чтобы вымолить ваше прощение, нет; я желал бы только знать, что, оставляя родину, я не унесу с собою вашего презрения.

— Конрад, — отвечал граф глухим голосом, — судьба поставила нас выше других для того, чтобы мы служили им примером. Быть может, тяжка эта доля, но надо покоряться ей. А вы изменили своему долгу. Буря революции, которою грозит нам Франция, должна пробудить нашу твердость; при виде опасности более чем когда-либо мы должны сохранять свои преимущества. Я, как благородный человек и как отец, отвечаю за поступки своих детей, и только моя строгость может поправить вашу ошибку. Итак, отправляйтесь во Францию и служите королю Людовику; я благословляю вас.

— Батюшка, — вскричал Конрад, — я покажу себя достойным вас, сниму позорное пятно с нашей фамилии; я оставлю Эппштейн. Прощайте.

Конрад почтительно поклонился своему отцу, но не смел подойти к нему. Родольф не говорил ни слова; он боялся обнаружить свои чувства. Что касается графини, она не осмеливалась даже взглянуть на своего сына, но, склонив голову, молча заливалась горькими слезами. Конрад поклонился ей издали.

— Проводите вашего брата, — сказал старик Максимилиану, который в продолжение всей этой сцены молча кусал свои губы.

— Но позвольте мне возвратиться и переговорить с вами, — попросил старший из Эппштейнов.

— Я ожидаю вас, — отвечал старик.

Братья вышли из комнаты. Тяжкая грусть сдавила родительские сердца графа и графини, но один Бог видел их слезы и слышал их вздохи. Через четверть часа, когда возвратился Максимилиан, их лица выражали уже привычную важность.

— О чем хотели вы говорить со мною? — спросил граф своего сына.

— Вот о чем, батюшка. Несмотря на строгость, с какою вы наказали Конрада за нарушение долга дворянина, вы, быть может, тем не менее утратили милость императора; я желаю поправить это дело. Год тому, как я лишился жены, но у меня остался сын, которому я могу передать свое имя, и поэтому мне никогда не приходила мысль вступить в новый брак. Между тем теперь, когда необходимо поддержать благосклонность императора к нашей фамилии, я нашел самую выгодную партию: это дочь одного из ваших друзей, дочь герцога фон Швальбаха, который теперь пользуется сильным влиянием при дворе.

— Это Альбина фон Швальбах? — спросила графиня.

— Да, матушка; единственная наследница всех владений герцога.

— Моя сестра, — прервала мать, — игуменья того монастыря, в котором воспитывалась Альбина, говорила мне о ее несравненной красоте.

— Ей принадлежит, — прибавил Максимилиан, — чудесная вилла Винкель в Вене.

— Моя сестра говорила, что Альбина с внешнею красотою соединяет редкие совершенства души.

— Кроме того, — продолжал молодой граф, — герцог фон Швальбах может передать своему зятю герцогский титул.

— Какое счастье, — сказала графиня, — назвать эту девушку моею дочерью и заменить для нее покойную мать.

— И какая честь вступить в родство с Швальбахами! — сказал Максимилиан.

— Да, — промолвил старый граф, — Швальбахи — одна из славнейших и величественнейших ветвей германского древа.

— Итак, батюшка, вы не откажетесь написать письмо к вашему старинному другу и попросить руки его дочери для вашего сына?

За этою просьбою последовало продолжительное молчание. Старый Родольф опустил голову и погрузился в глубокую думу.

— Батюшка, вы не отвечаете? Кажется, вы сомневаетесь. Такой союз, который обещает столько блеска для нашей фамилии, не может и не должен быть неприятен вам.

— Максимилиан, Максимилиан! — сурово возразил Родольф. — Будет ли счастлива эта девушка?

— Она будет графиней фон Эппштейн, батюшка.

Снова наступило молчание. Эти два человека, связанные скорее законами света, чем узами родства, совсем не походили друг на друга. Сын ненавидел отца за его предрассудки, а отец презирал сына за его дурное поведение.

— Вспомните, батюшка, — снова начал Максимилиан, — что этот союз придаст новый блеск нашей фамилии; и вы не хотите подумать о нашей славе!

— Ваш отец знает, что ему надо делать, — отвечал старик. — Поезжайте в Вену; вы уже найдете там рекомендательное письмо у герцога фон Швальбаха.

— Если позволите, батюшка, я сейчас же оставлю замок, — сказал Максимилиан, — такую знаменитую наследницу надо ловить поскорее, и дай Бог, чтобы мне не опоздать.

— Делайте как хотите, — сказал граф.

— Удостоят ли меня родители своего благословения?

— Благословляю вас, сын мой, — сказал граф.

— Да поможет вам Господь! — сказала графиня.

Максимилиан поцеловал руку матери, почтительно поклонился отцу и вышел.

— Конрад не посмел требовать благословения, — меланхолически произнес граф, — но он получил его. Бог скорее слышит безмолвное сердце, чем говорящие уста.