Альбина

XX

Эверард, оставив замок, побежал в лес. Ночь была холодная, дул суровый ветер, снег стлался белым саваном по земле, но Эверард не чувствовал ни холода, ни ветра. Приблизясь к своему гроту, он упал на колени и залился слезами.

— Матушка! — говорил он. — Матушка! Где ты? Знаешь ли ты, чего требуют от твоего сына? Ужели ты допустишь его до такого бесславия? Ты была здесь утром и видела мою радость. Но ты не говорила со мною целый день. Правда, подавленный чувствами восторга или горести, я не спрашивал тебя, но теперь я спрашиваю тебя, прости меня и отвечай: ужели ты не одобряешь моей мечты о счастье?

Эверард стал прислушиваться, но он слышал только вой ветра и скрип сосен.

— Матушка! — начал он снова. — Ты не говоришь ничего, или ты отвечаешь этим жалобным стоном ветра, но я не понимаю тебя: огорчает ли тебя моя любовь? Или ты боишься открыть мне какое-нибудь страшное несчастье?.. Матушка! Ты не отвечаешь, а этот ветер все воет и стонет! Ужели ты оставишь меня? Я трепещу.

Но все молчало, кроме леденящего ветра, который со стоном перебегал с холмов на долины. Эверард дрожал от холода и страха.

— Да, — сказал он, рыдая, — мой гений-хранитель отлетел от меня. Что теперь будет со мною? Что мне делать? Почему не ушел я отсюда три года назад?.. Но еще не поздно. Я соединюсь с моим дядею Конрадом. Это мой единственный друг, моя последняя защита.

Он встал с твердой решимостью бежать из родного леса, но воспоминание о Роземонде удержало его.

— Я должен увидеться с нею, — вскричал он. — Она моя невеста, и мне идти без нее?.. Матушка, как жестоко ты наказываешь меня! Как я страдаю!

Сильный порыв ветра, который вырвал с корнем несколько старых дубов, оттенявших грот, казалось, отвечал на жалобы Эверарда. Всю эту ночь Эверард провел в страхе и отчаянии. Он то ходил быстрыми шагами, то падал на землю и грыз мох, росший возле грота. Несмотря на все его мольбы и вопли, Альбина не являлась ему. Когда взошло угрюмое декабрьское солнце, Эверард в раздумье направил свой путь к хижине. Но вдруг послышались звуки охотничьей трубы и лай собак; он поднял голову и увидел псарей, собак и, наконец, Максимилиана верхом на лошади. Он перепрыгнул через ров и углубился в чащу леса. Продолжая свой путь, он несколько раз замечал слугу графа, который, казалось, гнался за ним. Но, быть может, то был обман чувств, потому что Эверард впал в лихорадочный бред. Наконец он дошел до домика егермейстера. Джонатан оставил свою хижину с раннего утра, чтобы сопровождать графа на охоту; Роземонда была одна. Она с испугом взглянула на бледного, расстроенного Эверарда, и он пересказал ей весь разговор со своим отцом.

— Друг мой, — сказала Роземонда, — если бы вам назначили руку Люцилии фон Гансберг, я посоветовала бы вам повиноваться воле графа: Люцилия прекрасная, благородная девушка, но, принуждая вас жениться на герцогине Д., граф Максимилиан оскорбляет Бога и права человеческие. Он ваш отец, Эверард, но у него жестокое сердце; вам опасно бороться с ним; остается одно — удалиться отсюда. Не беспокойтесь обо мне, Эверард; я была уверена, что наши мечты не более как химеры, что я никогда не буду вашей женой. Но я дала вам клятву и сдержу ее; я не буду принадлежать никому другому. Я буду молиться о вашем счастье и любить вас безнадежно. Я останусь верною вам навсегда, но вы, Эверард, свободны; удалитесь отсюда; старайтесь помириться с графом и своим поведением заслужить его любовь, тогда, если угодно, забудьте бедную девушку, которая не забудет вас никогда.

— Роземонда! — вскричал Эверард со слезами на глазах. — Твои слова облегчили мое растерзанное сердце. Я повинуюсь тебе: уйду отсюда, чтоб спасти моего отца. Ныне день смерти Альбины, и я боюсь, боюсь за своего отца.

— Что вы хотите сказать? — спросила девушка, заметив ужас в лице Эверарда.

— Ничего, ничего, — проговорил Эверард, — позволь мне скорее удалиться; только один последний поцелуй, поцелуй сестры, который я приму на коленях…

Эверард преклонил колено, и Роземонда поцеловала его в бледное чело. В эту минуту послышался хриплый хохот, молодые люди оглянулись — на пороге стоял граф Максимилиан в охотничьем костюме, с бичом в одной руке и с ружьем в другой.

— Чудесно! Прекрасно! — сказал он со злою улыбкою, поклонившись молодым людям.

Он вошел в комнату, бросил на стол свой бич и поставил к стене ружье. Роземонда, вспыхнув румянцем стыдливости, потупила глаза и не смела тронуться со своего места, но Эверард встал и гордым, решительным взглядом встретил насмешливые взоры своего отца. Максимилиан медленно снял свои перчатки и сел в кресло, закинув одну ногу на другую.

— Итак, загадка объяснилась, — сказал он с язвительною улыбкою, — вот где скрывается причина этой спартанской добродетели…

— Граф, — сказал Эверард, — если ваш гнев…

— Мой гнев? — с живостью прервал Максимилиан. — Кто говорит о гневе? Я человек благородный, Эверард, и сын восемнадцатого века. Я, благодаря Богу, не эремит, и вам, милые дети, нечего бояться. Если я приказал следить за вами, Эверард, я сделал это по внушению родительского сердца, верьте мне. Твоего отца, милая, я нарочно отослал в город, чтобы он не мешал вашему нежному свиданию. Видите, что я не тиран; только я не понимаю, почему ваша любовница…

— Простите, граф, если я прерву ваши слова, — возразил Эверард, — мой долг вывести вас из недоразумения. Выслушайте меня со вниманием, прошу вас. Вы оставили меня в замке одного, без руководителя, без учителя, без друга; я вырос как лесное дерево. Мог ли я считать вас своим отцом, а себя вашим сыном? Вы забыли, могу даже сказать, возненавидели меня. Раз вы написали, что я должен отказаться от всякого притязания на вашу родительскую любовь, как вы отказались от всех прав на мою покорность; с тех пор я как будто не существовал для вас. Но умер Альберт, и вы вспомнили обо мне, потому что вам нужен был человек, который мог бы занять место вашего любимого сына. Вы думали увидеть во мне невежду, дикаря и привезли какого-то профессора, чтобы сделать из меня орудие для ваших честолюбивых планов — и вы с изумлением заметили свою ошибку. Но знаете ли, кому я обязан своим образованием, знаете ли, кто заменил мне отца и мать своими советами?

— Клянусь, что нет, — отвечал граф.

— Это Роземонда, граф, которую вы сейчас оскорбили своими словами. Она образовала человека из вашего сына, которого вы едва не сделали скотом; она возвысила меня до степени нравственного достоинства; она, наконец, приготовила меня к суровым испытаниям, равно как и к высокому назначению.

— Я с удовольствием замечаю, Эверард, что вы владеете даром красноречия, — сказал Максимилиан, — Но, — прибавил он со злою улыбкою, — я давно уже угадал результат вашей чудесной речи, именно, что эта милая девушка наставляла вас, и я благодарен ей за то как нельзя более; между тем взамен ее уроков вы, конечно, давали ей другие. Вы не невежда, так, но она… ужели она все еще невинное дитя?

Роземонда хотела говорить, но слова замерли на ее устах; она была неподвижна и бледна как статуя.

— Граф, — возразил Эверард, затрепетав от гнева, — долго вы забывали, что вы мой отец; теперь, в свою очередь, я могу забыть, что я ваш сын.

— Вам так кажется? — сказал Максимилиан, приняв важный и гордый тон, — это будет очень любопытно. Успокойтесь, молодой человек, я приказываю; ваш гнев скоро потухнет пред моим; не горячитесь, это будет благоразумнее. Позволь мне потолковать с твоею Дульсинеею, которая, несмотря па свое состояние, мне кажется, занимается тем же ремеслом, как и герцогиня Д…

— Боже мой! — вскричала Роземонда, упав на пол.

— Клянусь адом! — закричал Эверард, бросившись за своею шпагою, которая с вечера оставалась в углу комнаты.

Потом, обнажив свою шпагу до половины, он подошел к графу, но, остановившись в двух шагах, опустил ее в ножны.

— Вы дали мне жизнь, — сказал он, — теперь мы расплатились.

Максимилиан, со своей стороны, схватил ружье. Отец и сын вперили друг в друга сверкающие от ярости глаза.

— Я дал тебе жизнь, говоришь ты? Это ложь, я не дал тебе ничего, и ты не обязан мне ничем, презренный, Обнажи твою шпагу. Нас обоих душит гнев: нам надо освежиться чистым воздухом, идем. А, трус, ты отступаешь… Ну, так я не отступлю…

Максимилиан подошел к двери и позвал четырех слуг, которых привел вместе с собою.

— Возьмите эту девчонку, — сказал он, — и выбросьте за мои владения.

Робкие слуги не трогались с места.

— Скорее, трусы! — закричал Максимилиан, замахнувшись бичом.

Слуги хотели подойти к Роземонде, но Эверард остановил их своею шпагою.

— Граф, — сказал он, — объявляю вам, что я, Эверард фон Эппштейн, буду следовать за этой девушкой, куда она ни пойдет, волею или неволею, понимаете?

— Очень рад, — отвечал Максимилиан. — Делайте, что приказано вам, негодяи! — прибавил он, обратившись к слугам.

— Граф, — сказал Эверард, подняв свою шпагу над Роземондою, которая еще лежала без чувств, — скорее я убью ее на ваших глазах, чем позволю прикоснуться к ней, клянусь вам.

— Ну, попробуй, остра ли твоя шпага. А! Ты опять трусишь? Возьмите эту женщину, или я сам выброшу ее вон.

— Граф, — вскричал Эверард, — берегитесь, я стану защищать ее против всех.

— Даже против отца? — сказал граф, положив ружье на руку.

— Даже против палача моей матери, — закричал Эверард.

Максимилиан с бешенством схватился за курок ружья и выстрелил.

— Матушка, матушка! Сжалься над ним, — вскрикнул Эверард и упал на пол.

Граф вздрогнул; смертельный ужас выразился в его лице; ему казалось, что перед ним явились тени умерших Альбины и Конрада. В самом деле, Конрад, возвратившийся из чужбины, вошел в дом егермейстера в ту минуту, когда граф прицелился в своего сына; он схватил руку Максимилиана и спас его от нового преступления: Эверард получил только легкую рану. Через несколько минут граф опомнился и бросил дикий взор кругом себя; он был в той же комнате, но с ним остался один Конрад и более никого, только кровавое пятно, видневшееся на полу, напоминало страшную сцену.

— Где Эверард? — спросил Максимилиан дрожащим голосом.

— В другой комнате, успокойтесь, он ранен только в плечо, и то не опасно, — отвечал Конрад.

— А Роземонда?

— Она пришла в себя и теперь помогает Эверарду.

— Но кто вы? Ужели мой брат Конрад? Как вы попали сюда и что значит этот мундир французского офицера?

— Да, я был некогда Конрад фон Эппштейн, а теперь генерал французской армии. Я расскажу о себе после.

— Так это не мечта, не сон? Но она? она?

— О ком ты говоришь, Максимилиан?

— О ней; она стояла возле Эверарда и грозила мне.

— О ком ты говоришь? — повторил Конрад.

— О! Я узнал ее, — продолжал Максимилиан с каким-то ужасом, — какой суровый, неумолимый взгляд! Напрасно умолял ее Эверард; нет более пощады!

— Я не понимаю тебя, брат, — возразил Конрад. — Только что Эверард просил меня передать тебе, что он прощает тебя и будет молиться за тебя.

— К чему? — отвечал граф с глубоким унынием. — Она была здесь, повторяю тебе.

— Кто она?

— Альбина… Но пойдем отсюда, брат. Кровь требует мщения… Выйдем на свежий воздух, мне душно. Но быть может, мое дыхание так заразительно?.. На мне тяготеет проклятие…

— Не хочешь ли ты увидеть Эверарда, чтобы дать ему прощение за прощение?

— Нет, нет, я не хочу видеть никого; я не отец, я не человек, я не принадлежу уже земле, но обречен аду. Выйдем отсюда!

Максимилиан выбежал из дома Джонатана и неровными шагами пошел к замку; Конрад следовал за ним. Через несколько минут братья вошли в красную комнату, и Максимилиан запер за собою дверь.

— Теперь мы в безопасности, — сказал он, бросившись в кресло. — Я как будто пробудился от тяжкого сна, рассудок возвратился ко мне. Но прежде я бредил, или все это было на самом деле?

— К сожалению, так, — произнес Конрад.

— Но ты, ты не призрак, а?

— Моя жизнь какая-то тайна, но я еще жив, — отвечал Конрад. — Я пришел сюда, чтобы сдержать свое слово и увидеться с Эверардом и Джонатаном. Случай или, лучше, Провидение привело меня в ту минуту, когда я мог спасти тебя от преступления, и какого ужасного преступления, — сыноубийства.

— Возможно ли? Возможно ли это? — проговорил граф, как будто в бреду.

— Чтобы объяснить мое неожиданное появление, я расскажу тебе историю моей безвестной жизни. Сначала я требую от тебя честного слова сохранить мою тайну. Люди не поймут побуждений, которым я покорился в выборе своей судьбы, и могут оклеветать меня, осудить мои поступки, но я предаюсь суду одного Бога, который видит чистоту моих намерений.

Конрад равнодушно начал рассказ о своей несчастной, судьбе, но окончил его с горькими слезами. Максимилиан слушал с братским участием, его лицо мало-помалу прояснялось, он сделался спокойнее.

— Благодарю, Конрад, — сказал он, выслушав историю своего брата, — благодарю за твое братское доверие. Твой рассказ заключает в себе много удивительного, странного, но, слушая его, я вспоминал людей, которых я знаю, которые живут еще и дышат. А за несколько минут до этого я видел какие-то призраки. Конечно, я был расстроен; я говорил об Альбине, о привидениях, о мщении, не так ли?

— Да, — отвечал Конрад, с изумлением взглянув на своего брата.

— Боже мой! — снова начал Максимилиан с горькой улыбкой. — Самые сильные души имеют свои минуты слабости. Я, Максимилиан фон Эппштейн, которому удивлялись в совете наследника Цезаря, я мог верить каким-то бредням. Ты удивляешься мне, брат?

— Я жалею тебя, — отвечал Конрад, — твой гнев и потом твой страх испугали и смутили меня.

— Так, — продолжал Максимилиан, покачав головой, — я не мог подавить своего бешенства. Благодарю Бога и тебя, Конрад, что я не сделался убийцей. Но этот молодой безумец слишком разгорячил мою кровь. Он отделался только легкою раною, говорил ты? Это будет уроком ему и внушит более почтения к отцу, я надеюсь. Что касается угроз мертвой, того бреда, в котором она явилась мне, я не так молод и не так глуп, чтобы верить подобным химерам: и ты, Конрад, воин наполеоновской армии, конечно, считаешь эти привидения бреднями?

— Кто знает? — сказал Конрад с задумчивым видом.

— Как, — возразил Максимилиан, — ты веришь в мертвецов и призраков?

— Господь повелел молиться за усопших, — сказал Конрад. — Почему же и умершим не присматривать за живыми?

— Замолчи, замолчи, — прервал граф, побледнев от страха, — этого не может быть. Все связи между жизнью и смертью расторгнуты, я уверен в этом, я хочу этого. Брат, брат, пощади меня!

Граф сделался робок как дитя, он дрожал от страха, но сделал усилие над собою и продолжал решительным тоном:

— Если бы в самом деле Бог благоволил своим избранным быть хранителями живых, то удостоит ли он того осужденных? А я думаю, я знаю, Конрад, я уверен, наперекор всему, что Альбина не достойна неба; женщина, нарушившая свои священные обязанности, не может покровительствовать никому, даже своему ребенку.

— Альбина! — вскричал Конрад. — И ты осмеливаешься так говорить об этой прекрасной, благородной женщине?

— Разве ты знал ее? — спросил Максимилиан.

— Мне рассказывали о ней… — отвечал Конрад в замешательстве.

— А! Рассказывали! Да, она чудесно умела разыгрывать свою роль! Но тебе, брат, я могу, я должен открыть все. Да, — продолжал он, задыхаясь от бешенства, — я должен обвинять ее, чтобы оправдать себя. Ты согласишься со мною, что я справедливо презираю ее угрозы. Если я убил ее словами, как ножом, я прав в этом деле. Этот Эверард не сын мне — он сын проклятого капитана Жака!

— Капитана Жака! — вскричал Конрад, с ужасом отступив от своего брата.

— Да, это какой-то француз, который питал к ней рыцарскую любовь, бродяга, о котором она не хотела сказать мне, но которого открыто называла своим другом и братом…

— И который в самом деле был ее другом и братом, — сказал Конрад, — этот француз, этот капитан Жак — я, твой и ее брат.

Максимилиан встал со своего места и, неподвижный, бледный, смотрел на Конрада.

— Да, — продолжал Конрад, — я безрассудно наложил на нее обязанность скрывать мою тайну, и я невольно сделался виновником ее смерти. Я не хотел рассказывать тебе о роковом моем возвращении в родной замок, чтобы не пробудить ужаса, который наводит на тебя имя Альбины. Она погибла невинно; брат, ты будешь отвечать за это перед Богом.

Конрад замолчал, потому что ему стало жаль своего брата, который стоял бледный, как мертвец, и глухим, жалобным голосом повторял: «Я погиб!»

Настала ночь. Черные тучи понеслись по небу, завыл ветер, лес застонал, и вороны с криком закружились над башнями замка. Вдруг Максимилиан вышел из своего оцепенения.

— Мы один? — сказал он. — Конрад, прикажи, чтобы все слуги собрались в большой зал. Пусть зажгут все факелы и все свечи, пусть гремит музыка, чтобы мне не видеть и не слышать ее.

— Раскайся в своих грехах — и ты спасешься, — с участием произнес Конрад, тронутый положением своего брата.

— Раскаяться! Я боюсь, понимаешь, Конрад. Я не могу остаться в этой комнате. Ты не видишь ничего зловещего в этом шелесте занавесей и в трепетном свете лампы, в этом треске очага, наконец, в этом воздухе и в этом безмолвии? Ты не видишь на моей шее золотой цепи? Это последний, роковой привет могильной посетительницы. Ты забыл, что настала рождественская ночь? Скорее людей, песни, факелы! Или лучше пусть подадут мне экипаж, пусть мои люди седлают лошадей: я хочу отправиться в Вену.

— Брат, зачем бежать, зачем окружать себя слугами? Лучше раскайся в твоем преступлении; ты чувствуешь спасительный страх.

— Какой страх? — спросил Максимилиан, гордо подняв голову. — Ты лжешь.

Он сел в кресло, сжав кулаки и стиснув зубы. В его гордой душе пробудилась борьба между страхом и стыдом.

— Эппштейны не знают страха, — сказал он с диким хохотом.

Конрад с сожалением покачал головой, и это сожаление раздражило Максимилиана.

— Эппштейны не знают страха, — повторил он. — При жизни эта женщина трепетала передо мною, а мертвая она думает испугать меня! Нет, я презираю ее, и ее мщение, и ее сына!

— Богохульство! — вскричал испуганный Конрад.

— Нет, здравый смысл! Я верю в Бога, это необходимо при австрийском дворе, но не верю в привидения, клянусь дьяволами! Я всегда смеялся над глупою сказкою о нашем замке. Оставь меня, я хочу быть один. Твои бредни сбивают меня с толку. В одну ночь мои нервы были раздражены, и я видел домового — есть о чем беспокоиться!

— Максимилиан, — сказал Конрад, — я желал бы лучше видеть в тебе страх, чем эту безвременную веселость.

— Но о каком страхе говоришь ты? Ты все такой же мечтатель, как прежде. Я не боюсь ничего — ни мертвецов, ни дьяволов, и я докажу это. Оставь меня одного и, если угодно, ступай к Эверарду и прикажи ему от моего имени бросить свою Роземонду и собираться в дорогу.

— Я не оставлю тебя, брат, — сказал Конрад.

— Оставишь, клянусь дьяволами; ты наконец выведешь меня из терпения. Я не ребенок, я хочу остаться один: мне надо написать несколько писем в Вену.

— Берегись, Максимилиан.

— Берегись сам, — отвечал Максимилиан, топнув ногою, — ты знаешь, что я не слишком сговорчив, я хочу, хочу остаться один.

— Надо уступить; верно, настал час суда Божия, — произнес Конрад, как будто разговаривая с самим собою.

— Идешь наконец?

— Да, бедный брат! В эту ночь, быть может, тебе суждена горькая участь.

— К черту! — прервал граф, приблизившись к своему брату со сверкающими глазами.

— Прощай, — сказал Конрад с видом горького сожаления и медленными шагами вышел из комнаты.

— Спокойной ночи, — закричал Максимилиан, запирая дверь. — Видишь, я даю полную свободу привидению, потому что запираюсь с ним наедине. Если завтра я не выйду в восемь часов, можешь приказать, чтобы выломали дверь! Спокойной ночи! Убирайся к дьяволу, который навел такой страх на тебя, трус!

Максимилиан не мог более сказать ни слова; трепещущий, истомленный, он упал на колени. Конрад, оставшийся в коридоре, не слышал более ничего. Он хотел сказать своему брату последнее прости, но его язык онемел; хотел подойти к дверям, но какая-то сила принуждала его покинуть их замок. Он медленно сошел с лестницы и отправился в дом Джонатана.