Амадора. Та, что любит…

Дон‑Жуан

Я умею говорить только о любви.

Проснувшись, я услышала незнакомую мне прежде музыку. Не знаю, взаправду это была музыка или это было во сне. Сна я не помню, но проснулась я влюбленной… это была музыка любви, и он появляется под белым потолком моей спальни. Он прикасается ко мне. Дон‑Жуан в поисках идеальной женщины, и она — это я.

Между соблазнителями и бабниками большая разница. На этот счет у меня теория — я собираюсь писать об этом диссертацию. Бабник хочет обладать всеми — соблазнитель хочет встретить любовь. Бабнику важно количество — соблазнителю качество. Соблазнитель — романтик, а бабник — просто подонок. Соблазнитель по‑настоящему глубок… Дон‑Жуан — это соблазнитель. Буду звать его Дон‑Жуаном. Он всегда приносил розу, похищенную из вазы у матери или с работы… я никогда не спрашивала, откуда розы, но знала, что они краденые. Перед тем, как заняться сексом — обязательно запоминающаяся прогулка. Он непременно хотел, чтобы она запомнилась — да, так оно и бывало… Когда мы в первый раз были близки, на мне были голубые трусики. Я и не думала, какие надеть — голубые, черные, белые… Эти простые, уже не новые голубые трусики, которые я стащила у Вероники, ему страшно понравились.

— Ты такая красивая в одних голубых трусиках…

— У меня есть и других цветов.

— Но без трусиков лучше.

— Ладно…

Я их сняла, и он приник ко мне губами и языком. Мне было мучительно сладостно, и я умоляла, чтобы он вошел в меня.

— Я хочу…

— Спокойно…

— Пожалуйста!

— Подожди немножко…

— Я хочу сейчас!

Мне казалось, что я умираю от наслаждения, и если бы он этого не сделал, настал бы мне конец. Он вошел в меня спокойно, целиком, до самого конца. Так разворачивалась наша эротическая симфония… Andante, allegro moderato, потом адский галоп…

Мне все время кажется, что я слишком много говорю.

Точно не припомню, когда мы увиделись впервые. Он говорит, что в Страстную пятницу в ресторане неподалеку от радио. Я работала ведущей на радио и каких только передач не вела: как оставаться красивой, мода, гороскопы, а еще в моих программах читались любовные истории, присланные слушателями. Они пользовались успехом, сюжет у них был цветистый, а девица, которая их читала без особого выражения, была какая‑то странная, зато обладала очень чувственным голосом. Эта передача, которая называлась «Солнце в зените», была самой продолжительной и выходила в эфир с понедельника по пятницу от полудня до двух часов. Платили прилично.

Я предпочитала обедать после передачи, когда ничто не отвлекало и не беспокоило. Очень уютно было в полуфранцузском‑полуитальянском ресторане рядом с радио, где подавали отличные салаты. Когда я приходила, он уже уходил. По крайней мере, пару раз мы встречались, когда я приступала к закуске, а он доедал десерт. То он сидел в одиночестве, то со стриженой брюнеткой, то с блондинкой, от которой несло духами, то с каким‑то парнем с эспаньолкой. Я тоже бывала в различных компаниях — Лурдинья, Андре, Эужения, Висенте… Мне всегда безумно хотелось продолжить беседу, завязавшуюся в коридорах радио — только не в этот день. Он тоже сидел один, а вместо тарелки перед ним лежала большая раскрытая книга.

Я сижу за своим столом у окна, он поднимает глаза и просит счет у того же официанта, который принял у меня заказ, и снова смотрит в книгу. Какой красивый… Будь здесь Лурдинья — наверняка решила бы, что он бабник… Я‑то знала, что это соблазнитель. Дон‑Жуан. Он смотрел на женщин — они ему явно нравились, — но со мною он был не таким, потому что и я не такая, как они.

Тропической зной. Кондиционера в ресторане не было. Вентиляторы колыхали скатерти на двух столах, в том числе на том, где сидел он — и я увидела, что на нем бермуды. Какие коленки! Они мне безумно понравились… Мне и в голову не приходило, что от пары коленок может так подняться кровяное давление. Я решила переключиться на книгу. Попыталась разобрать заглавие, но тут он захлопнул книгу, не заложив страницы. Я увидела, что это «Божественная комедия». У меня дома была эта книга и даже, судя по обложке, то же издание. Мне принесли еду, а ему счет. Он заполняет чек, но не трогается с места. Я начинаю есть, а он не трогается с места. Мне хочется посмотреть на него, но я ограничиваюсь картиной на стене. Надо сказать, что изображала она склонившуюся над книгой Франческу, которую вот‑вот одарит запретным поцелуем ее деверь Паоло… Всякий раз, когда я хоть на долю секунды задерживала взгляд на этой картине, мне вспоминались двое братьев, которых я любила. Николау и Никодемуса. Особенно Никодемуса. А он все сидит на месте.

В «Божественной комедии» Данте встречается с Франческой в аду.

Ясное дело! Он ищет повода познакомиться и наверняка заговорит о картине или о книге… Боковым зрением замечаю, что он смотрит на меня, и скольжу взглядом по стенам, по людям, по столам и стульям, по двери, по его коленкам и по нему самому. Отвожу взгляд, Боже мой! Он созерцал мой обед, словно картину. «Франческа да Римини» — копия с картины Уильяма Дайса — справа от меня. Жую, а он умоляюще глядит на меня… Я допила кока‑колу и решила сделать встречный шаг — так ведь обычно поступают. Беру книгу, притворяюсь, что читаю, делаю бессмысленные пометки — а он сидит, как сидел. Набираюсь смелости и пристально смотрю на него. Он глядит на меня со смущенной улыбкой… Наконец поднимается. Я облегченно вздыхаю.

— Можно присесть?

— Можно, если объяснишь, почему ты на меня так смотрел…

— Хотелось познакомиться. Извини…

— Я думала, ты меня с кем‑то спутал.

— Ни в коем случае. Тебя ни с кем не спутаешь.

Его коленки тоже не спутаешь. Я помолчала, он тоже.

— Я все время тебя тут вижу. Знаю, что ты работаешь на радио, и слушаю твои передачи за обедом. И все их слушают.

— Да знаю, у меня есть постоянные слушатели.

— Хорошая передача. Умная, с юмором… Я тоже сделаю заявку на любовную историю.

— Можешь вручить прямо мне.

— Нет, я как‑нибудь по почте…

Какой формализм! Он встает и протягивает мне руку.

— Очень приятно с тобой познакомиться.

— Мне тоже.

Я в последний раз гляжу на его коленки. Он берет книгу и уходит.

«Божественная комедия». Раза три или четыре я ее искала, да так и не нашла. Я была уверена, что у меня дома есть эта книга. Сколько раз я ее листала, перечитывала отрывки из «Ада»… Встреча Данте с Франческой, которая осуждена за любовь… Николау и Никодемус. Я ощущала себя немножко Франческой, когда любила обоих братьев. «Когда‑нибудь я все‑все расскажу Дон‑Жуану», — думала я, пока искала книгу. Да, я любила обоих. Изменила я Николау. Никодемус был как Паоло. У меня уже был Ромео, Джеймс Бонд, Че Гевара, Кунг‑фу, Дон‑Жуан… «Божественная комедия». Ее не было ни у матери, ни у братьев. Я подумала, не позвонить ли друзьям, которым давала книги, но решила, что это не дело. Кто брал книги, должен возвращать их без напоминания. Люди не ангелы, да и ангелы, наверное, не без слабостей… Я заметила несколько чужих книг на моих полках… Да ладно: пара коленок — это всего лишь пара коленок.

Дон‑Жуан необыкновенно изящно вошел в мою жизнь. Осмотрительный молодой человек — не из тех, кто действует нахрапом. Он был безупречен с моими сослуживцами, обсуждал с ними передачи, задавал вопросы, чтобы произвести на меня впечатление, и больше ни разу не появился ни со стриженой брюнеткой, ни с надушенной блондинкой. Лурдинья изменила бы свое суждение о нем — выходило, что он не бабник, а очень интересный молодой человек… Я была очарована, особенно после того, как он поиграл на фортепьяно в ресторане. Музыка любви… Он разжег мое воображение, а потом исчез. Прошел месяц. Я спрашиваю официанта. «Он все разъезжает…» Вот, оказывается, почему его нет. «Он забыл книгу на фортепьяно». Официант словоохотлив. Есть за что зацепиться. Просто ли так он оставил книгу?.. Ясно! Я попросила знакомого официанта принести книгу. Конечно… Это моя книга! Книга моей матери!

Ноги у меня подкосились. Я села. На фронтисписе — пятиконечная звездочка, которой моя мать помечала все свои книги — ее экслибрис. Полистала страницы. На сто девятнадцатой — сиреневая закладка, на триста пятьдесят седьмой — визитная карточка его отца: Мигел Фонсека. Откуда у него моя книга? Какой подлец ему дал ее? Я взяла под руку официанта и сказала, что это очень ценная книга и что дома она будет сохраннее. Он согласился без разговоров. Постоянный слушатель!

Целый день я размышляла. Может быть, он шел за мной и проник ко мне в квартиру… Замки‑то у нас ни к черту не годятся… Может, он вошел под видом разносчика пиццы, водопроводчика, электрика, что‑нибудь в этом роде… Может, подсматривал за мной в щелку, дурачок. Подслушивал, как я говорю сама с собой, смотрел, как я сплю… А сплю я всегда голая… А может, он приходил на какой‑нибудь праздник?.. Не может быть — я бы его заметила. Наверное, я кому‑то дала эту книгу, а тот дал ему… Нет… Может, я где‑то ее забыла, а кто‑то нашел, продал букинисту, а он купил… Чего только я не передумала! Настолько мне это было любопытно, что я целые часы проводила в бдениях. Наконец, потребовала назад книги, которые давала сто лет назад — и ни у одного из моих друзей «Божественной комедии» не оказалось. Это могла быть только моя книга. Вернее, моей матери. Я стала ждать. Дон‑Жуан вернется и раскроет тайну.

Он казался мне таким знакомым, таким похожим на кого‑то… У него даже был вид какой‑то знаменитости. И так хотелось опять увидеть его коленки…

Две ассистентки помогали мне подбирать любовные истории. Почти полтораста писем в день — и такие нелепые, что дальше некуда. В первую очередь ассистентки прочитывали те письма, которые отличались разборчивым почерком и непристойным содержанием, но я настаивала, чтобы они читали все подряд… То, что долгие годы я расшифровывала написанные в темноте записки матери, где она описывала свои сны, научило меня разбирать все, вплоть до врачебных рецептов, и поэтому иногда я выявляла перлы, пропущенные ассистентками.

Я созерцаю две кучи писем у меня на столе. Решаю, что начать надо с прочитанных. Нахожу несколько любопытных историй, потом еще две, которые привлекли мое внимание одинаковым почерком и одинаковым началом.

Среди выбранных писем мне попадается еще одно, уже третье, написанное тою же рукой и начинающееся точно так же. Ассистентки уже собирались выбросить его в мусор. Ясно, что эти три письма были написаны и присланы одним и тем же лицом. Первый абзац был одинаковым во всех трех, дальнейшее было различным.

Вкратце, дело было так:

В первом письме они влюбляются, женятся и всю жизнь проводят вместе в розовом домике.

Во втором варианте они просто смотрят друг на друга — и так проходит вся их жизнь. Только в старости они отдают себе отчет, что поезд ушел.

В третьем — они выходят из ресторана, проводят вместе бурную ночь и больше никогда не встречаются.

Написал их он. Дон‑Жуан. Никакого сомнения.

Ассистентки отобрали третье, подумав, что первые два — это просто копии. Некоторые корреспонденты присылали одну и ту же историю по два‑три раза. Я убедилась, что мои помощницы читали только начало писем. Только я смогла выбрать первый вариант.

Запыхавшись, я влетела в ресторан. За моим столиком сидел он. По‑прежнему красивый. Я улыбнулась и села. Он подарил мне розу (ее лепестки я храню до сих пор). Мы поговорили о жизни. Он так и не раскрыл мне тайну книги. Сказал, что взял ее в отцовской библиотеке и не обратил ни малейшего внимания на звездочку на форзаце.

— Все рисуют звездочки, — пояснил он, — звездочки, сердечки, квадратики, цветочки.

Черт побери! Не могло это быть простым совпадением… Какое разочарование! Я ожидала героического повествования, тщательного описания стратегии, разработанной для того, чтобы добыть мою книгу… Ничего подобного! Потом я подумала, что он начнет разговор о картине из ресторана и о встрече Данте с Франческой в аду, описанной в «Божественной комедии»… Не было и этого. Может быть, он еще даже не дошел до этого круга ада, а может быть, не знал, что это за мужчина и женщина на картине. Это уж я такая дура, что пытаюсь объяснить и связать всевозможные факты… Я готова была прийти к выводу, что он забавляется со мной, что все продумано, что карты судьбы он тщательно изучил и перетасовал — картина, книга, молчание… Нет. Быть может, он знаком с Николау? И с Никодемусом? Мир‑то тесен… Нет. Неважно, какая мне разница, мне просто хотелось видеть его, и он здесь… Так хотелось… Этой ночью мы не предавались любви, но, сев в машину, обнимались и целовались, как только могли.

Наутро Дон‑Жуан звонит, просит книгу, и я подавилась пирожком, узнав, что он уже в подъезде моего дома.

— Заходи.

Я открыла дверь. Он ничего не заметил. Я задыхалась, слезы текли у меня по щекам. Тут он понял, что мне что‑то не в то горло попало. Постучал мне по спине, поднял голову и руки, чтобы избавить меня от удушья. Вскоре я пришла в себя и выпила стакан воды.

— Прошло?

— Прошло.

— Теперь нормально?

— Нормально. Я уж думала, помру… Пирожком подавилась. Хочешь кусочек?

— Нет, спасибо.

— Извини, что так тебя принимаю…

— Мне не терпелось тебя увидеть.

— Хочешь соку, кофе?

— Хочу тебя.

Не сдержавшись, он стал торопливо целовать меня.

— Хочу тебя…

— Прямо сейчас?..

— Этому бесполезно противиться, иначе будет только хуже…

Он был совершенно прав. Из кухни — прямо в спальню. Он сбросил одежду, я тоже, оставшись в одних голубых трусиках. Как покраснел его вздыбившийся член! Как приятно сжимать его рукой!.. Он нежно вошел в меня, и мы оставались в той же позиции, пока не исчерпали всех своих возможностей. Обычно я начинаю спереди, глаза в глаза… Когда он в меня входил, лицо его было необыкновенным — рот приоткрыт, веки смежены… Ни в какой другой ситуации у него не было такого выражения лица. Я вздыхаю. Ему нравилось, когда я сверху, в позе наездницы. Анданте, аллегро модерато, адский галоп… Я обожала стоять на четвереньках, когда он кусал мне затылок. Мы почти всегда кончали в этой триумфальной и в то же время животной позиции, и его зубы вонзались мне в плоть! Я ощущала себя волчицей или львицей, или самкой тапира…

Но вскоре он сказал, что ему надо уехать за границу на пару месяцев. У его отца были дела в Майами, и он частенько наезжал туда. В последнее время ездил чуть ли не каждую неделю… Но звонил мне каждый день, где бы он ни был — вот как он меня любил. Я не собиралась перебираться в Майами, но побывать там хотелось, и я взяла отпуск на радио.

— Я взяла отпуск…

— Что, устала?

— Да нет, просто хочется съездить с тобой в Майами…

— Ты же говоришь, что тебе не нравится Майами…

— Зато мне нравишься ты…

— Но мне там будет не до тебя…

— Признайся, ты там будешь не один.

— Не совсем так…

— Ну, говори!

— У меня своя жизнь.

— Я тебе тоже не чужая.

Он ничего не ответил. Не счел нужным. Я поднялась, сказала, что схожу в туалет, и вышла из ресторана в боковые двери. И не обернулась. Остановила такси и поехала домой. Когда я вошла, телефон настойчиво звонил, но я включила автоответчик… Он — Дон‑Жуан, а я — не идеальная женщина. Я уменьшила громкость, чтобы не слышать, что он говорит, взяла ключ от машины и решила затаиться у подруги, которая живет в пятидесяти километрах от города, пока он не уедет.

Отпуск мой был плохо воспринят на радио, и руководство закрыло мою передачу. Я решила, что оно и к лучшему. Воспользовавшись этим, я круто изменила жизнь: переселилась в западную часть города, осветлила волосы, купила новую кровать и записалась на курсы фотографии и эстрадного танца. В том ресторане я больше не появлялась. Я изнывала от любви. Не один месяц проплакала. Больно.

Дон‑Жуан разыскал меня только года через три. Увидел мое имя в журнале, где я работала, и позвонил. Ясно, что я готова была бежать к нему навстречу. Но, сама не зная отчего, сдержала порыв, и сказала, что вышла замуж… До сих пор не могу объяснить своего поступка. Чего только со мной не приключалось! И мне изменяли, и сама я изменяла, и молча страдала, и причиняла обиды, то побеждала, то терпела поражение в любовных баталиях — но в случае с Дон‑Жуаном я решила просто устраниться. Поняла, что ничего у нас не получится… А о «Божественной комедии», которая вернулась в мою библиотеку, я и теперь не все знаю.