Амадора. Та, что любит…

Сострадание

Отдаваться по принуждению — это ужасно. В такой ситуации желание женщины ничего не значит. Самый тяжелый, экстремальный случай — это, конечно, изнасилование. Жертву не просто принуждают — у нее нет выбора. Менее тяжкое принуждение встречается сплошь да рядом, и здесь жертвой может оказаться любая женщина: сестра, тетка, несчастная жена, неудовлетворенная любовница, старая дева, чувствительная проститутка… Такое в жизни случается.

Но отдаваться из сострадания — это еще хуже, чем по принуждению. Отдаваться из сострадания — это бесчеловечно. В этом случае женщина в центре внимания, а мужчина безраздельно предан жертве и почти всегда искренен. Но она‑то отдается не потому, что хочет, а просто из сострадания. Бедняжка… Вот оно, сострадание!

Я чувствовала себя отвратительно в облегающих брюках и в сапогах на высоком каблуке, когда мне приходилось ходить по этой огромной ярмарке электротоваров. После радио я некоторое время работала на модных показах, в рекламе и, наконец, на сезонных выставках. В этот раз мне досталось четыре стенда. В мои обязанности входило следить за образцами товара и координировать действия рабочих и продавщиц. Ярмарка длится пять дней. Как я была счастлива, когда стенд размонтировали и погрузили на два грузовика! Всё. Осталось только рассчитать рабочих, попрощаться со всеми — и конец. Мочевой пузырь у меня чуть не лопался, и мне срочно пришлось бежать в туалет. Писала я гораздо дольше обычного, и когда вернулась, все вокруг словно испарилось. Остался только Жозиас — молодой, расторопный рабочий, который обеспечивал свет и звук. В руках у него было два пластмассовых стаканчика. Он протянул мне один.

— Шампанское.

— Спасибо. Что, все уже ушли?

— Ага. Убегли.

Он неправильно произносил некоторые слова — с грамотой у него были нелады.

— Ну, до свиданья. Спасибо. Всего тебе доброго, Жозиас.

— Так чё, больше не повидаемся?

— Может, на другой выставке…

— Да я тут, это самое, тебе сказать чего хотел…

— Да, Жозиас?..

— Ты это, шибко фигуристая.

— Что?!

— Слышь, я давно тебе сказать хотел. Уж больно ты мне ндравишься. Обалденно.

— Жозиас, ты ведь женат, правда?

— Не‑а…

— Ну как же — у тебя обручальное кольцо.

— А хоть бы так.

— Ты и врать‑то не умеешь.

— Не, в натуре, я чуть разума не решился. У тебя и фигура обалденная, и это, как его, манеры…

— Сначала только фигура, а потом и фигура, и манеры…

— И фигура, и манеры, и личико, и голосочек… Я точно в тебя втюрился. Ну ты прямо прынцесса, ты, это самое, богиня…

— Иди домой, Жозиас. К жене.

— Щас пойду. Только уж больше мне тебя еще повидать охота.

— И думать об этом не смей.

— Это потому что я бедный, что ли?

— Нет! Потому что ты женат, и у меня тоже есть парень, и я люблю его…

— Да, оно конечно. Ты, это самое, прости.

— Все нормально.

— Мне уж больно повидать тебя охота…

Я протянула руку, он ее поцеловал. Попрощавшись, я поспешила к стоянке. На ветровом стекле моей машины оказалась китайская розочка. Я всплакнула. Неразделенная любовь всегда исторгает у меня слезы. Я еще плаксивее, чем моя мать. Я взяла цветок и допила шампанское.

Через неделю Жозиас все же решил со мной связаться через оргкомитет выставки. Я не ответила. Еще через несколько дней получаю цветы и звуковую открытку, заигравшую «Love me Tender» еще до того, как я распечатала конверт. Открытку я спрятала, и коллеги мои чуть не померли от любопытства.

В открытке было написано.

Прочла я это только дома. Письмо растрогало меня. Я решила позвонить этому простому, нескладному, но искреннему человеку, который был по‑своему красив, хотя и грубоват, и обладал удивительно чистой душой. Ведь он любил, обожал меня и просил ответа ради Бога и с уважением.

Я позвонила. Подошла какая‑то женщина. Я сказала, что хочу поговорить с Жозиасом, и она тут же позвала его. Не очень‑то приятно звучал его голос в трубке, не говоря о вопиющих грамматических ошибках. Хотела было я отказаться, но мое сострадательное сердце заставило меня принять его приглашение поужинать.

Когда я приехала, он уже ждал меня на углу. На нем была голубая рубашка с коротким рукавом и бежевые брюки непонятно из какой ткани. Он протянул мне розу.

Улыбаясь, он сел в машину. Я сохраняла полнейшую серьезность. Понюхав розу, я положила ее на панель управления.

— Куда поедем?

— Да куда хочешь…

— Куда бы ты отвез любимую девушку?

— Не знаю…

— Или жену, или кузину, или подругу…

— Не знаю.

— Куда ты обычно ездишь с семьей?

— В этот самый… В универмаг.

— В универмаг?! Превосходная идея. Так и сделаем. В какой универмаг вы обычно ездите?

— Ну, в этот, в нашем районе который. А мы с тобой, может, в какой другой съездим?

— Ясное дело.

Мы подъехали к универмагу, где прежде я не бывала. Назывался он Северный торговый центр. Выйдя из переполненного лифта, мы решили сначала перекусить.

— Что будем есть?

— Выбирай, прынцесса…

— Каждый выбирает то, что хочет…

Я посмотрела на суши и стала ждать, что он предложит.

— Я, это, пиццу, стало быть…

— Пиццу?!

— Ну да, ее. С сыром.

— Я, пожалуй, тоже.

Он сконфузился, и мы поели молча. Принесли счет. Он непременно хотел оплатить сам, и я едва удержалась от замечания, что он от семьи отрывает. Бедняга! Но я промолчала, потому что заметила, что он без обручального кольца. А это знак того, что мы должны на время забыть, что он женат. Мы доели пиццу, и он пожал мне руку.

— Ндравишься ты мне, ну прямо до невозможности!

— У меня же есть парень. А с тобой я согласилась встретиться… сама не знаю почему.

— Мне охота тебя увидеть безо всего.

— Ты же написал: «С уважением».

— Да, с уважением и есть. Я тебя и пальцем не трону.

К вечеру меня так и подмывало исправлять ошибки в его речи, но вскоре я притерпелась и даже иной раз сама уснащала свою речь его словечками.

Он уговаривал меня поехать с ним в «гостиницу на час» в Пиньейрусе.

— Мне бы поглядеть только. Пальцем не трону я тебя.

— А ну как обманешь?

— Матерью клянусь.

— Поклянись лучше отцом.

— Отца нету, прынцесса…

— Как это — нету?

— Ну, не видал я его ни разу. Не знаю даже, как звать…

— Документ у тебя есть?

— Чего это?

— Документ. Ну, удостоверение личности. Есть у тебя?

— Есть. И пропуск служебный есть…

— Покажи.

Он порылся в бумажнике и сунул мне документ. В графе о родителях — только имя матери. Я разразилась хохотом. Он сразу помрачнел и стал пережидать приступ моего смеха. Я объяснила, почему смеюсь.

— Исполин…

— Чего это?

До него не дошло, а мне было лень объяснять. Пока мы ехали в так называемую «гостиницу на час», я все думала, сколько же на свете исполинов, и пришла к выводу, что нет ничего страшного в том, чтобы раздеться догола перед мужчиной, к которому меня не тянет лишь потому, что он сын матери‑одиночки.

Гостиница оказалась простенькой. Администратор вручил нам ключ от тринадцатого номера, но Жозиас отказался и взял от двадцать третьего. В номере хорошо пахло. Все чистенько. Двуспальная кровать с хорошо проглаженными простынями, кресло, зеркало и телевизор. Очень прилично. В такой обстановке я чувствовала себя вполне непринужденно. Я сняла туфли. Жозиас уселся в кресло и уставился на меня.

— Ну что, мне раздеться?

— Да! Я только про то и думаю…

— А хватать меня не станешь?

— Не стану. Честное слово.

— Ну, ладно.

Легкомысленная девица начинает раздеваться… Снимаю сначала брюки, потом кофточку и каждый раз гляжу на него. Ровным счетом ничего не ощущаю. Снимаю лифчик. Он закрывает глаза, потом снова открывает и восхищенно улыбается. Отличное шоу! Театральным движением снимаю трусики. Забираюсь на кровать. Он сидит неподвижно, потом преклоняет колени передо мной — своей богиней. Да, это не театр — это алтарь. Но я прерываю обряд.

— Вроде всё.

— Ну, спасибо тебе огромное.

— Не за что.

Он встал с колен, а я уселась на кровати.

— Можно, я ножки тебе поцелую?

— Можно, но только ножки.

Я снова легла, а он принялся благоговейно целовать мне ноги. Потом стал ласкать колени и бедра… Когда я меньше всего ожидала и уже начала было заводиться, он ни с того ни с сего поднимается и пятится на несколько шагов.

— Давай‑ка уберемся отсюда.

— Тебе что, не понравилось видеть меня голой?

— Еще как пондравилось! Да вот боюсь — не выдержу.

Я перевернулась на кровати, чтобы он увидел мое тело в движении.

— Ну что, мне одеваться?

— Ах ты, прынцесса моя… По мне бы не надо, да лучше тебе одеться, знаешь…

— Отчего же?

— Да оттого, что мне точно не удержаться…

— А чего бы ты хотел, кроме как поглядеть на меня?

— Только то, что тебе бы пондравилось.

— Ты же знаешь, что у меня нет ни малейшего желания…

— Да знаю я. Пожалела ты меня, только и всего. Я и это знаю.

— Сострадание…

Он повторил:

— Сострадание…

Мне вспомнился Микеланджело. Нелегко представить этого человека в позе какой‑нибудь его статуи.

— Pietа! Жозиас, обними меня…

— Это как это?

— Да обними же меня! Сними рубашку.

Он повиновался. Снял рубашку и лег на меня. Я, наконец, вообразила статую Микеланджело, расчувствовалась и заплакала. Это был самый нелепый момент за весь вечер. От слез у меня выскользнула из глаза контактная линза, а рабочий подумал, что это осколок хрусталя.

— Ты святая! Господи, Царь Небесный… Вот сподобился я чуда! Ты взаправду святая.

— Откуда это у тебя?

— Да из глаза же из твоего! У тебя слезы хрустальные!

— Да ты что! Это моя контактная линза.

Я вставила ее обратно. Бедняга Жозиас насилу дышал.

— Ты уж сразу — святая…

— Я думал, это хрусталь, прынцесса.

— Вот принцесса — это лучше.

— День рождения‑то у тебя когда?

— А что?

— Да так просто…

— Девятнадцатого ноября. В день флага.

— Прости, но теперь мне точно невтерпеж.

— Жозиас!

Он обхватил меня, повалил на кровать и одним движением скинул брюки и трусы. Я не сопротивлялась.

— Я к тебе взаправду с уважением. Ты уж пожалей меня.

Я ощутила прилив сострадания и позволила этому мужчине утолить моим телом свою любовную жажду. Я была в полном его распоряжении. Бережно и благоговейно наслаждался он каждой частичкой моего тела. К счастью, за все это время он не проронил ни слова. Когда он кончил, я заплакала. Он вцепился в меня и принялся клясться и божиться, что сделает все, чтобы остаться со мной, что бросит жену, что будет учиться, что готов умереть за меня… Я молчала и только плакала. Три дня я мучилась оттого, что отдалась из сострадания. Pietа. Больше я никогда Жозиаса не видела, но много лет подряд он присылал мне в день рождения белые цветы.