Ангел из авоськи

14.

Старик встретил Казиева с Тинкой на пороге свой хибары. На нем был все тот же засаленный черный костюм, перекрутившийся черный галстук, но сверкающая белая рубашка, хотя и с обтрепанными манжетами.

— Прошу, — сказал он достойно и наклонил голову, как бы в знак уважения к гостям, одежда которых делала их похожими на пестроту южноафриканских попугаев. На Казиеве была голубовато-серая тонкая рубашка и блестящий синий шейный платок, а Тинка нарядилась в лимонно-желтый костюм и черные лаковые туфли на шпильке. Старик ввел их в комнату, которая нисколько не изменилась с тех пор, как здесь проживала Ангел.

— Присаживайтесь, — пригласил старик, — я поставлю чайник, он, знаете ли, долго греется…

Казиев мигнул Тинке, и та выставила на стол корзинку, которую держала в руках.

— Ничего не нужно! — самым своим красивым и обольстительным голосом воскликнул Казиев, потому что старик уже плелся на кухню. — У нас все с собой!

— А-а, — равнодушно протянул старик, — хорошо, но чай-то все равно?

— Потом! Сначала мы будем пить шампанское, да не какое нибудь, а саму «Вдовушку Клико»!

Старик усмехнулся:

— Вот не ожидал, что когда-нибудь в такой клетухе буду пить «Клико»… Ну что ж, давайте.

Тинка расстаралась. На столе появилось чуть ли не все, чем богаты магазины. Старик выхлебал, за так, без слов и пожеланий, бокал шампанского, кинул в пасть четыре оливки и с интересом уставился на гостей, которые ни слова не успели сказать, ни тост предложить.

— Ну, — сказал старик, изредка ловко кидая себе в рот оливку, — за чем пожаловали?

Казиев — даже Казиев! — был смущен и ошарашен. Он ожидал всего, но не такого вот достаточно грязного, нищего, препротивного старикана, в такой вот хибаре и с таким чувством превосходства! И, честно говоря, не знал, как начать разговор.

Он-то думал, что крутиться станет старик, и они довольно быстро перейдут к торгам… Старик, конечно, будет требовать колоссальную сумму, но вряд ли он что-нибудь понимает в кинороманах, и его можно будет уболтать и на гораздо меньшее. А тут сидит этакий фон-барон и смотрит насмешливо и с легким презрением, будто заранее зная, что они пришли торговаться, жульничать и врать. Но начинать было надо.

— Видите ли, Степан Сергеевич (Казиев подзабыл стариково отчество), так, кажется?..

— Как хотите, так и называйте, соглашаюсь на любое имя, — усмехнулся старик, как добрый волк, который только что отобедал козленком и потому других козлят любит платонически. До поры.

Казиев терпеливо шел дальше:

— Видите ли, мне посчастливилось прочесть часть вашей рукописи (Казиев на ходу перестраивался. Идя сюда, он представлял себя этаким важным инвестором, а старика — просто стариком, не более…), мне она показалась забавной. Но…

Тут старик невежливо перебил его, еще кинув в рот пару оливок:

— Если только — «забавной», как вы заметили, то незачем было вам семь верст киселя хлебать, да еще брать с собой этакого розанчика!

Старик вовсе без ласки посмотрел на «розанчика» и еще добавил:

— Я, мне помнится, видел вас, мадемуазель, вместе с моим неудавшимся клиентом, Родионом, кажется? Бедолага! Кто его кокнул? Какой-то нашенский завистник? А чему там было завидовать? Непонятно…

Тинка покраснела и опустила голову: «Вот сволочной старик, говорила же про него Ангел, взял и полил Тинку перед Тимошей, хотя он и знает. Но зачем лишний раз напоминать?»

Казиев собрал себя, как говорят, в кучку и с достоинством ответил:

— Родерик был моим другом, и потому мне бы хотелось продолжить его дело.

Тут он заткнулся, так как не знал, это ли, другое какое дело было у старика с Родькой. Но что было — точно, сам старик признался.

— Давайте по-деловому, Степан Сергеевич…

— Абрам Исмаилович… — хихикнул старик.

«Сумасшедший? — пронеслось в голове у Казиева. — Тогда — руки в ноги…»

Но старик по-прежнему бодро и осмысленно смотрел на Казиева.

— Сколько вы хотите за весь материал? — жестко, как мог, спросил Казиев.

И, только теперь вспомнив о Тинке, обернувшись к ней нежно попросил:

— Тиночка, девочка, выйди, пожалуйста…

Старик засмеялся как бы заинтересованно, а на самом деле — издеваясь. Тинка встала и, глотая слезы, вышла. Прогнал как собачонку. А потому, что разговор пойдет о деньгах и Тим не хочет, чтобы Тинка что-то узнала. Никогда он на ней не женится!

Старик меж тем сообщил, как бы по доброте душевной:

— Дорогой мой, Тимофей Михайлович, эта рукопись — бесценна. У нее нет цены, понимаете? Я могу подарить ее, просто отдать, завещать, но не продавать!

— Но Роде вы хотели ее продать! — чуть не завопил Казиев.

— Там были другие дела, которые, увы, не закончились как надо. Но я не отчаиваюсь.

Старик замолчал, потом встрепенулся.

— Это все украла у меня одна девчонка! Мне жаль фото, оно единственное… От нее вы все и узнали? — Старик глазами вцепился, как крючьями, в лицо Казиеву.

— Совсем нет. Родерик мне рассказал… — вдохновенно соврал Казиев.

— Родерик? Все? — прищурился старик, будто бы для того, чтоб лучше рассмотреть Казиева.

Тим заерзал:

— Ну не все. Многое…

— Значит, ничего, — уточнил старик, — ничего он вам не рассказал.

Казиев пошел в атаку снова. Неужели он не сразит этого старого гриба? Да быть этого не может!

— Но каково ваше предложение? — Казиев старался, чтобы голос его звучал твердо, но доброжелательно. — Ведь с Родей вы нашли общий язык?

— Да-а… — Старик будто засыпал. — Как с адвокатом…

Казиев уже собирался трясти его за плечо, но старик сам взбодрился.

— Так получилось… — усмехнулся он, продолжая какую-то свою мысль.

— Вас не интересуют деньги? Причем довольно крупная сумма… — опять стал подъезжать Казиев. Нет, он не может уйти отсюда с пустыми руками! В конце концов… Но это на крайний случай. Об этом сейчас думать не надо. — Возьмите с меня то же, что должен был вам дать Родерик!

— Эк, вы, молодой человек, как расходились! И всего лишь за «забавную» штучку? — хихикнул старик. — Не надо никогда пытаться обмануть старого человека. Кажется — старый, ему можно наплести черт-те что, ан нет, старый, если он, конечно, не был дураком в свое время, — это человек мудрый, который видит на полметра вниз.

Казиев чувствовал, ощущал одним местом, что ничего у него со стариком этим — почему-то?! — не выгорает. Чем-то он старику не пофартил. Чем?! Придется убираться восвояси и думать, думать о том, как вытащить явно шикарный материал из этого полудурка. Мудрый он! Был бы мудрым, поимел бы сейчас тысячу баксов и жил кум-королю. «Откуда тебе известно, что у старика нет этой тысячи баксов, — вдруг подумалось Казиеву. — Ну а как он живет? Хочет так. Может, период у него застойный! А сам он — тайный миллионер или даже миллиардер… Между прочим, к разговору о деньгах он отнесся вполне равнодушно. И это не был наигрыш, Казиев следил.

— Не смею вас задерживать, — сказал официально старик, вставая.

Встал и Казиев, а что ему оставалось делать?

— Я, собственно, ждал еще, что ваша эта девочка-Ангел принесет материалы, которые она у вас стащила…

— Ничего, мы с ней разберемся. Она стащила, я стащил… Но, наверное, не она вам давала материалы? Скажите честно, не виляйте. Она девчонка не воспитанная еще, но неплохая… Украли у нее, а? Эта ваша цыпочка? Я ошибаюсь?

— А хороша? Скажите, я уверен, вы — знаток женской красоты… — решил Казиев уйти от зыбкой темы.

И тут старик разозлился. Был такой вальяжный тигр, а стал — злобным шакалом.

— Мне ценить теперь разве только ту, которая с косой ходит! А ваша красавица к тридцати раскоровеет, как бомба, и все с ней. Восточные женщины таковы. Они не выдерживают возраста: либо делаются коровами, либо — тощими клячами… Но в юности — это цветы Эдема! Кстати, моя Ангелица получше вашей будет.

Казиев только плечами пожал. У каждого, мол, свой вкус. Старик, уже прощаясь, спросил:

— Вы, конечно, копийки-то поимели? Не надо, не надо головкой трясти! Поимели. Так вот, будьте так любезны, верните фото. Оно дорого мне как память. — И Казиев молча вытащил из кейса фото и отдал старику. Хотел показать, что он тоже из «благородных»? Или что? Сам не понял до конца. Но старик не растрогался, не кинулся ему на шею, а просто запихнул фото в карман. Страннейший человек! Страннейшее дело! Но Тим Казиев тоже не лыком шит, найдет он ходы-выходы к этому пню замшелому. «Замшелому, да не очень», — подумал он, обернувшись еще раз на старика как бы для последнего «прости» и увидев острый недобрый взгляд, устремленный ему в спину.

Так и захолодело меж лопатками, будто уперлось туда дуло пистолета.

Казиев мчался так, что не заметил Тинку, которая, как потерянная, бродила по чахлому скверику с тремя хилыми березками. Она крикнула ему вслед — Тим! Но он не услышал. Идея, однажды приходившая ему в голову, снова завертелась в мозгу. Можно продумать и другие. Но — потом.

Ангел стояла у замызганного вагонного окна и смотрела, как прощаются люди. На самом-то деле все по двадцать раз сказано, но стоять и смотреть друг на друга через стекло как бы неудобно. Ангела никто не провожал. И хорошо! Хотела поехать Алена (Тинка куда-то опять исчезла), но Ангел отказала ей. Алена взяла слово, что к Новому году подруга обязательно приедет. От Ангела она ждет мамины малосольные огурцы — таких Алена нигде больше не пробовала, помнила. Пока Ангел собиралась, ни о чем таком не говорили. О чем говорить? Все ясно. Макс куда-то испарился… Даже не попрощались они. Зачем? Ему это надо? Старик отдал паспорт, она ему — часть рукописи и письма. Он не сердился, был грустный, как ни странно, и дал ей триста долларов, сказав, чтобы она возместила матушке свое воровство. Ангел ни о чем его не спрашивала, он ей ничего не рассказывал. Чужая она приехала, чужой и уезжает.

Поезд тронулся, замелькали грязные подъездные пути к столице, серые домишки, чахлая растительность, помойки…

Дальше — там, где есть природа и воздух, — пойдут дворцы новых русских и разных высоких персон. Она вошла в купе, легла на верхнюю полку и проспала до Славинска. Воскресенье. Она специально так подгадала, чтобы сразу всех увидеть и со всем разобраться. И с матушкой, и с отцом, и с бедным Леонид Матвеичем, рукопись которого она везла. Ангел постарается сказать Матвеичу чего-нибудь обнадеживающего, нельзя же человеку столько времени голову морочить и — ничего, пустота.

Осень подступила вплотную… С нею придет неизбывная тоска в городе Славинске. А в Москве никто толком и не вспомнит Ангела. И хороша же она будет, когда явится как деревенская родственница на Новый год с огурцами, грибами и другими соленьями-вареньями, в мешке через плечо! Хороша! Ни на какие Новые года она в Москву не поедет. Никогда.

Во двор своей пятиэтажки она вошла, как в чужой. И, как на чужую, загляделись, и зашептались бабки, сидящие у всех четырех подъездов. Только одна, самая востроглазая, выкрикнула:

— Да это Зойки и Володьки девка! Которая в Москву сбежала и деньги еще скрала, мать-то как выла!

«Ну, как говорится, началось», — подумала Ангел и злобно глянула на старушку, но та глаза не отвела, а нахально, с улыбочкой, продолжала смотреть. Остальные сделали вид, что ничего не слышали и не знают. Вот так и будет. Одни будут гадости в глаза говорить, да чего там, «гадости»! — правду! Другие за спиной шептаться. Что лучше и что хуже — неизвестно.

В квартиру она вошла до странности незаметно, проскользнула к своей двери и открыла ее. Немая сцена, как в «Ревизоре». За столом, накрытым к выпивке, с селедочкой и лучком, с горячей картошечкой и знаменитыми малосольными огурцами — посередине красовалась литровая бутыль водки — сидели все трое, кого она, Ангел, обидела и обманула: мать, отец и Леонид Матвеич.

Она бросила рюкзак в угол, достала из внутреннего кармана триста долларов, положила их на стол и сказала:

— Принимаете, прощаете блудную дочь или как?

Отец молчал, явно наливаясь злобой, он уже «принял», это было заметно по его красному лицу и яркости синих глаз, которые будто плавали в маленьких озерцах воды. Он еще свое слово скажет, это не ходи к гадалке! Матушка охнула и, боязливо глянув на мужа, все же встала из-за стола и сказала, проливая светлые слезы:

— Дочушка моя, родимая, вернулась и денежки привезла, да сколько! Я же говорила, не за так она в Москву поехала! Что ей здесь…

— Заткнись! — грохнул кулаком по столу папаша. — Мы еще с ней поговорим, что она там заработала и где!

Леонид Матвеич молчал, улыбался пьяноватой улыбкой, и в глазах его была сплошная доброжелательность и никаких вопросов.

Вся эта картина так рванула Ангела за сердце, что она кинулась в ноги матушке, положила голову ей на колени и заплакала, зашептала:

— Прости меня, мамочка, прости меня, дуру, если можешь…

А сама думала, что, сложись по-другому ее обстоятельства в Москве, она бы еще год-два, а может, и никогда не приехала сюда.

Посылала бы деньги — это да, но что деньги по сравнению с самой дочечкой, которая вот она, здесь, рядом.

— Ну что вы так Ангелку принимаете! — загудел Леонид Матвеич. — Ей с дороги умыться да за стол. А мы послушаем, чем Москва дышит! А то один орет, другая нюни пустила… Вы чего?

И как-то все стало на свои места, как всегда бывало, когда Леонид Матвеич брал бразды в свои руки. Учитель, одно слово. С прежним обожанием смотрела на него Ангел. Только скребло на сердце, что ничего хорошего она ему сказать не может. Он, кажется, и сам понял это, но смотрел на Ангела добро и с любовью. Знал он эту Москву, столицу нашей Родины! Ангел сейчас остро почувствовала, что не усидит она в родном дому, уедет. Не в Москву, так в Питер или работать за границу, нянькой, кем угодно, чтоб заработать денег, а там купить в Москве скромную квартирку и быть на равных со всеми. И дружить с кем хотелось. Дружить ей хотелось с Аленой, а любить — Макса. Но то заоблачные мечты.

Папаша больше не стал собачиться, матушка утерла слезы, лишь пошмыгивала изредка носом, улыбался Матвеич. За столом стало как бы и весело. Ангел сказала, что приехала насовсем, но к Новому году ее ждут, что Леонид Матвеич получит от Казиева письмо, не успел написать, все работа, работа…

В общем, врала, как она умела, а матушка все разглаживала рукой деньги, привезенные дочкой, — они для нее были и не деньги, а символы. Честности, заботы и любви дочери.

Знали бы они, что их дочери пришлось пережить!

— Я ведь во Францию летала, в Ниццу, прожила три дня на курорте, — сказала Ангел и оглядела всех.

Матушка побелела, ей конечно же представился какой-нибудь хлыщеватый господин, который возил с собой ее дочечку… Леонид Матвеич загорелся весь, чуть не подпрыгнул на стуле, при его-то толщине!

— Расскажи, чего же ты молчала! В подробностях.

Он не был ни завистливым, ни злым, он был почти святым, а может, и вовсе святым, пьющим и курящим, и иной раз пуляющим матерком, — как бывает на Руси. Такая уж она, Русь-матушка! Папаша презрительно ухмыльнулся:

— Ну и чего эта Ницца твоя? Ерунда! Вот мы были в Сибири, плоты гоняли, в молодости еще, так там, я вам скажу…

И он долго и неуклюже рассказывал, как сплавляли, как пили вечерами водку у костра, под печеную рыбку, как играли на двух гитарах и пели незабываемые песни, он даже спел куплет «Я люблю тебя жизнь», единственный, который знал. Его слушали внимательно, потому что папашу лучше не перебивать. Только Леонид Матвеич подморгнул ей — потом, мол, поговорим. Ангел страшно обрадовалась — учитель подскажет ей, как дальше жить…

Ночью Ангел не спала. Непривычно тихо было за окном после Москвы, только брехали собаки да доносились пьяные песни, видно, сегодня где-то в городе играли свадьбу. Их квартира опустела к вечеру: кого пригласили, а кто и сам пошел, поглазеть да ухватить рюмочку с хорошим шматом закуси. На свадьбе ведь не чинятся и не жмутся, а то и жизнь пройдет у молодых жадная да скаредная. Ангел думала о Максе. Где он сейчас?.. Она же ничего не знала. Не знала и того, что Макс снимает квартиру и теперь тоже не спит и, как ни странно, думает о ней, вернее, о нем, — странном парнишке по имени Ангел, который как появился из ниоткуда, так и канул в никуда…

Как фурия ворвался он в свою квартиру.

Каков старикашка! Не прост, очень не прост. Похож на сидельца, авторитета, вора в законе! Такому на фига деньги! У него — общак, греби, сколько пригребется. Да и стар, каждый вор принесет долю да еще поклонится! Чем ему приглянулся Родька? Неумный Родька, с не такими уж большими свободными деньгами?.. Что им друг от друга было надо? А вот Казиев, с его талантом, с его известностью, возможностями, ведь он вхож в самые высокие круги, куда того же Родьку на порог бы не пустили, — Казиев не нужен. Старик, как его зовут по-настоящему, — не знает, конечно, никто, что-то хочет, но что?.. Если Казиев догадается, то все о’кей. Кстати, где эта Тинка-картинка? Почему ее унесло от домишки старикана? И вдруг вспомнил, что, вылетая в злобе из двора, заметил что-то желтенькое в стороне… Значит, он сам промчался мимо нее.

Часа через два она сама появилась, в весьма помятом лимонном наряде и изрядно пьяная. Оказывается, была в баре на Тверской.

Находилась в состоянии невменяйки, и пришлось отмачивать ее в ванной.

Она пришла в себя, узнала Казиева и запричитала:

— Тимоша, миленький, я так расстроилась… Я подумала, что ты меня не любишь!

И пока Казиев прямо в ванной быстро расправлялся с ней, чувствуя, как с выливающимся напряжением уходят дрожь и стресс, она все бормотала о любви, об их любви… Болтовня становилась все тише, а вскоре вовсе замолкла, Тинка крепчайше спала. Казиев же был бодр как никогда, — да неужели он не сломает этого старикашку? Да будь он сто раз авторитет и двести — вор в законе! Надо выпустить на сцену несравненную Улиту! Против нее старик не устоит. А Улиту уговорить — как два пальца… У нее, кажется, все пошло, как по накату, вниз.

Захотелось посмотреть все материалы еще раз, как следует, внимательно, а вдруг герои сами что-то подскажут?.. Он освободил свой большой письменный стол, как делал всегда перед новой работой, и вынул из тайника переснятые материалы. Положил письмо, которое начиналось: «Моя радость. Большей радости у меня в жизни нет…» И заканчивалось — «Твой».

Без имен. Она — «Радость» и он — «Твой». Оно, по видимости, последнее: «Мне кажется, что все… Твой». Дальше Тим положил кусочек сцены с быком, который брал за сердце, печенку, мозги — за все точки организма, так и цеплял как на крючок… Друг убивает друга. Снадобье вкалывает быку Хуану, плача и кусая в кровь губы. Казиев задумался. А как красиво можно это сделать! В зале рыдали бы как резаные, но… Но хоть еще несколько слов от старика!

Ну не может придумать Казиев то, о чем не имеет никакого представления. Кто они? Что? Испания?.. Друг убивает за деньги? Какие деньги?!. Это у нас сейчас все за деньги, из-за денег!.. Из-за любви?.. Сто вопросов, а ответов нет. Одна надега — на Улиту. Ей роль, пусть играет, кого захочет, хрен с ней! Если, конечно, она сделает! Сделает, никуда старикан от нее не денется. Она еще умеет!

Фото… Трое на морском берегу. Кажется, что где-то очень далеко, — на самом краю света… Блондинка. Очень молода. Волосы — серебристые… Платье сороковых… Пятидесятых? Туфли не для пляжа… Рядом стоит какой-нибудь «Роллс-Ройс»… Мужики одеты как с приема: в костюмах, при галстуках. И оба в нее влюблены! И один из них убьет другого! Это — точно! Который? Черный усмехается? Он уже решился? Ревность! А не деньги. Все трое — богаты. Это видно по одежде и — главное — по состоянию раскованности и свободы. Он бы смог сыграть светлого… Может еще получится? Казиев встал, потянулся и, не раздумывая, позвонил Улите.

Голос у Улиты был какой-то не такой: слабый, с хрипотцой. «Неужели заболела?» — с ужасом подумал Казиев.

— Улитонька, привет, как сама? — начал он не слишком льстиво, чтоб не подумала, что очень нужна, но и не жестко, как обычно.

— Ты, что ли, Казиев? Прямо зайчик-колокольчик. Что-нибудь надобно?

— Да что перед тобой вилять, ты лично нужна.

— В каком качестве?

— В качестве Улиты Ильиной…

— О-о, милый, — протянула Улита грустно, — тебе бы почаще мне звонить. Слабость какая-то навалилась.

— Господи, что такое? — не на шутку расстроился Казиев.

Надо ехать, смотреть в каком она состоянии!..

Он крикнул:

— Немедленно выезжаю к постели «больного Некрасова»! Жди! — И повесил трубку, чтобы не слышать возражений.

Перед весьма невзрачной дверью Улитиной квартиры он чуть не перекрестился, но подумал, что для мужчины его возраста, положения и вида — это не годится. Позвонил, и откуда-то из глубины квартиры Улита слабо крикнула:

— Входите, открыто!

Казиев вошел, неся впереди себя букет острых астр, ржаво-коричневого цвета. Насчет аксессуаров Казиев был знаток и никогда, приходя по серьезному делу, не позволял себе появляться как Ванька-Каин, так он говорил. Вид Улиты его поразил: бледная, с ненакрашенными губами, блеклая и неинтересная. Но Казиев знал, что именно таких актрис любят режиссеры — из сизого мотылька получается бразильская бабочка, а из бразильской бабочки — только бразильская бабочка!

— Здравствуй, дорогая, — наклонился он к бывшей жене и запечатлел на ее лбу поцелуй.

Она рассмеялась.

— Ты как к покойнице…

— Что ты! Мне нужно, чтобы ты жила! Без тебя — зарез.

— Опять? — рассмеялась Улита. Каждый раз, после любой ссоры, через какое-то время, они общались так, как будто ничего не было.

— Нет, ты послушай… — заспешил Казиев, а сам незаметно оценивал ее состояние. Вроде бы ничего… Ничего, с горчичкой, как говаривал старик Яншин, еще ох, как пойдет!

— Представляешь, это связано с Родей! Ты, наверное, и не вспоминаешь бедолагу, а? — с ходу взялся Казиев, решив не вести лишних разговоров, а брать быка (Хуана, подумал он) за рога.

Улита посмотрела на него холодно:

— Вспоминаю.

— Ладно, не будем. Живым — живое, ведь так? Скажи, говорил ли тебе Родя, что он связан с каким-то стариком и тот должен что-то ему то ли отдать, то ли продать? Это очень важно — и для тебя, и для меня.

— Знаешь, у меня сейчас голова не на месте… Не помню.

— О-о, я с этими делами даже забыл спросить, как ты?

— Ничего, — усмехнулась она, — или нет, так не говорят теперь. Я в порядке.

— Скажи, Уленька, — стал ласково подъезжать Казиев, — а не смогла бы ты со мной на машине проехать к этому старику… Ну, который был в Ницце и завязан на чем-то очень серьезном с Родионом.

— Родериком, — поправила Улита, но Казиев отмахнулся:

— Теперь-то уж какая разница!

Да, Казиев, как всегда, прав. Теперь покойного Родю можно было называть и Пашей, и Степой… — разницы не было. Человека самого нет, чего уж тут с именем уточнять!

— Я не пойму, в чем моя-то роль? — спросила Улита, действительно не поняв ничего.

— Улита, будь внимательна! У старика колоссальный материал. Там для тебя роль — закачаешься! Но он кочевряжится почему-то, хотя именно этот материал он собирался продать за большие бабки — Родьке. У старикана уже крали этот материал, находили — кстати, я, в общем, целая история, а старик прилип к нему и не хочет ни отдавать, ни продавать. Верность Родьке хранит, что ли? Вот посмотри сама, я переснял, кусочек — чуточный, и фото есть, я не взял, забыл… — Казиев стал рыться в кейсе. — Мне почему-то кажется, что если приедешь ты, он скиснет и продаст, хрен с ним, я готов заплатить ему! Это должен быть классный сценарий, над которым, конечно, работать и работать, ты же понимаешь, — спохватился Казиев, так как в ажитации свел свою роль режиссера до рольки маленького вороватого продюсера. — На, возьми, почитай. — И он дал листки Улите.

Улита нехотя взяла несколько отксеренных листочков, напечатанных на старой машинке слабым шрифтом. Она окончательно решила отказать Казиеву. Куда она попрется, зачем? Никакой роли для нее там конечно же нет! Этот сценарий нужен Казиеву, он разнюхивает о нем… И она опять будет помогать ему? Да пошел он! Улита посмотрела на своего бывшего мужа. Тот как бы безучастно курил и попивал мартини, который и принес с собой.

— Дай мне выпить, — попросила она.

Выпила и прочла листки…

История убийства матадора повергла ее в ужас. Она почему-то уверилась, что это так и было на самом деле… Это не материал, как говорит Казиев, это — жизнь. Со стариком надо увидеться, но как-то хитро. Улите вдруг очень не захотелось, чтобы Казиев захапал себе то, что, она чуяла, ему не отдают. А из нее он хочет сделать подсадную утицу-дуру. Нет уж! Увольте. Но опять же, почему Родя? Он мало чем отличался от Казиева, ну чуть менее нагл, нахален и груб… Скоро бы это пришло, поставь Родя свой фильм. По материалам старика? Здесь — малейшая часть? Но все-таки, почему именно Родя? Он сказал Улите, что снимет с ней фильм, от которого упадут все? Квартира, из которой ее потом выперли… Все это не укладывается в голове, и оттого она просто разламывалась от боли. За что убили Родю? За эти листочки?.. Россказни о зависти, мафиози, долге ее нисколько не уверили. Нет, это не листочки, а чья-то жизнь, наполненная болью, любовью, предательством и кровью, кровью… Она встретится со стариком.

— Ну и как? — ястребом вонзил в нее свои узкие глаза Казиев.

— Интересно, ничего не скажешь, но тут так мало, — ответила Улита и добавила: — Тим, дай, пожалуйста, анальгин, там, в коробочке, голова разболелась.

— Но ты согласна поехать со мной к старику? Согласна?! — спросил Казиев, руки его тряслись, когда он подавал ей коробочку и стакан с водой.

— Ничего сейчас не могу сказать, — тихо произнесла Улита, — просто ничего…

— Улита! — загремел Казиев. — Я тебя знаю! Ты притворяешься!

— Ты считаешь, что я вполне здорова?

— Нет, — снизил он тон, — ты не хочешь ничего решать, пока не обдумаешь ситуацию. А обдумывать ее нечего. Тебе одной — старик не только ничего не даст, но и это отнимет. Он довольно противный тип, но мы с ним почти договорились. Я хочу взять тебя, чтобы он поменьше выпендривался, может, перед дамой ему станет стыдно торговаться?.. Дорогая, ты же знаешь, я сейчас совсем не богат… И еще я хочу представить тебя как героиню фильма.

Она усмехнулась:

— Но тут все мне все в сыновья и дочери годятся…

— Там есть шикарная роль дамы, как раз для тебя, я смотрел… — соврал тут же Казиев.

Да он сам допишет для нее несколько реплик, если она своим обаянием и прочими штучками добудет рукопись у старика.

— Хорошо, — неожиданно согласилась Улита, — только вези его сюда! К нему я даже на самолете не полечу.

— Ладно уж, попробую, — кивнул Казиев, — как только сговорюсь с ним, позвоню.

А сам думал о том, что это не цветочки и не ягодки, а волчьи ягоды! Как это он притаранит сюда этого мерзкого типа, который, наверное, за год вышел из дома два раза, за манкой…