Ангел из авоськи

15.

Уже на третий день своего пребывания в родном Славинске Ангел работала в заводоуправлении секретарем. Папаша сразу же предупредил ее, что нахлебники ему не нужны, что какой уехала в Москву дочечка голодранкой, такой и приехала. Хорошо, что деньги уворованные вернула, но еще должна втрое отдать — за моральный ущерб. Такие понятия были уже известны папане. Матушка во время его нравоучения молчала, опустив голову и глядя в тарелку с супом, куда то и дело падали крупные слезы. А утром повела Ангела на завод.

Работать бы ей в каком-нибудь самом грязном цеху, да подфартило, — на пенсию уходила старейшая работница завода, секретарь директора — особа восьмидесяти лет с хвостиком (или хвостом…), которая, вставив зубы, могла лишь улыбаться, но не выговаривала ни одного слова. Ангела взяли на ее место. Придя с работы, просидев за обедом в полном молчании, Ангел, еле сдерживая слезы, убежала к Леонид Матвеичу. Учитель выпроводил ее, назначив свидание на кухне в полночь.

В половине двенадцатого Ангел набросила халат, взяла сигареты (папаня в комнате курить запретил) и выскользнула в коридор. Позади себя она услышала тяжелый вздох, не спала матушка, тогда как папаня заливался храпом. Леонид Матвеич сидел за их с Нюрой кухонным столиком-шкафчиком. В халате, с пачкой сигарет, бутылочкой водочки и закуской — пара малосольных огурчиков и хлеб.

Ангел, под яркой — без плафона — лампочкой, как следует рассмотрела своего учителя. Он постарел, обрюзг, растолстел, и сквозь его пышную шевелюру просвечивала лысина. Но глаза — с мешочками под ними и в сетке морщин — оставались голубыми и сияющими. Только вроде бы чуть подернутые сизоватой пленкой тоски, но пока тонкой, так что для людей, не знающих его, — незаметной. Они сели, как сиживали раньше. Ангел рассказала о своей жизни в Москве коротко. Про рукопись Леонид Матвеича не стала сильно врать, но скрыла подробности «беседы» с Казиевым. И что теперь она знает историю учителя. Но это ничуть не уменьшило ее любви к нему! Опустила о Максе, ничего не сказала о причине своего возвращения, о Франции рассказала, но вскользь заметила, что была там — сбоку припека…

«И не вся ли моя московская жизнь — сбоку припека? — подумала она. — Лезла во все дырки, навязывалась, вот и очутилась теперь на своем истинном месте».

Леонид Матвеич слушал внимательно, потихоньку занимаясь своим делом, — попивая и закусывая. Только иногда ухмылялся и покачивал головой. Ангелу становилось не по себе. Чего она несет какую-то полуправду своему самому близкому другу — учителю?.. И… замолчала. Учитель засмеялся, налил в чистую рюмку водки и сказал:

— На, выпей, может, расслабишься, не будешь изворачиваться, как уж. Эк, как ты быстро их манеры переняла! Много сказать — и ничего не сказать!

Ангел от водки отказалась и хотела объяснить свое состояние, но учитель хлопнул ладонью по столу:

— Стоп, дорогая моя, не хочешь, не говори. Только зачем мы с тобой сидим здесь в час ночи? Тебе вставать в семь. Давай-ка на покой. — И он тяжело поднялся с табуретки.

Тут Ангел заплакала и сказала сквозь слезы:

— Леонид Матвеич, простите меня, я как-то еще в себя не пришла. Дайте я выпью.

— На, — подал он рюмку, и Ангел выпила разом грамм пятьдесят водки, и через пять минут спиртовое тепло перешло в какую-то неведомую энергию и она рассказала учителю все, как, впрочем, сначала и собиралась сделать. Что застопорило? Кто знает! Учитель помолчал и спросил:

— Ну и чего ты сюда примчалась? Для того чтобы там о тебе вспомнили? Не надейся, не вспомнят. Что тебе мой славный друг Казиев сказал, а? Но о нем после, сначала о тебе. Ну, погрустит твой Макс, что дружок исчез, да и забудет. Хорошо, что ты мальчишкой прикинулась! Это тебе большой плюс. Из этого, может, что и вышло бы… А то, что ты появилась снова здесь, — глупость и еще раз глупость. Ты вроде меня когда-то… Ах, я уеду и меня станут искать! Стали, как же! Ну и что же ты здесь собралась делать? После Москвы и прочего работать в заводоуправлении? Или учиться в химтехникуме при том же заводе? И выйти замуж за такого же бравого, как твой папаня, или за ханурика из техникума? Я для этого тебя воспитывал? Если так — иди спать и больше мне ни о чем не рассказывай, и советов не спрашивай. Поняла?

— Но я же им не нужна! — чуть не завопила Ангел.

— А ты сделай так, чтобы стала нужна… Тебе говорит человек, который прошел ту же дорогу гордыни, и что я сейчас? Нюра? Дальше что? С опоя в больницу, потом в морг и на погост? И кто приедет? Никто. Это я тебе говорю. Короче, убирайся отсюда вон, немедленно.

— Но Леонид Матвеич, а вы? Вы же живете здесь? И я буду… — заявила Ангел.

— Я?.. Я живу? — загремел Леонид Матвеич. — Я ДО-ЖИ-ВАЮ! Да будет тебе известно!

— Не всем же жить в Москве… — вздохнула Ангел.

— Верно, но есть те, кому надо, ясно? Ладно, вижу — не ясно тебе. Теперь поговорим о моем. В назидание.

— Только все-все расскажите, Леонид Матвеич! — выкрикнула Ангел.

— Это то, что рассказал тебе «великий» Казиев, с точностью до наоборот. Мы с ним учились в одной группе, на сценарном, во ВГИКе. Он был из глубинки, кажется, из Тюмени… Очень неглуп, умнее меня. Но вот что интересно: умные люди очень часто, я говорю о гуманитариях, неталантливы. Они умны, добиваются чего-то в этой жизни, но почти никогда не бывают Моцартами, Эйнштейнами, Пушкиными, Достоевскими… Думаешь, все эти гении был умными? Фиг тебе! Ну, ладно, это моя теория. Короче, он был умен, я — талантлив. Он высиживал какие-то пятерки, а я валялся на диване и сочинял очередную историю, которую потом, раскрыв рты, слушали в группе. Наш руководитель говорил мне: «Тебе бы энергию и упорство Казиева — цены бы тебе, Ленька, не было, а так ведь пропадешь!» Я ржал как конь и продолжал шляться по Дому кино, ресторанам, естественно, и сочинял — разное-всякое. Перед дипломом нам сказали, что если сценарий будет отличным, дадут запустить фильм. Точка. Я придумал сценарий, моя прелестная жена, балерина Большого, перепечатала его одним пальчиком, и мы с ней пили шампанское за успех, мой успех. Потому что то, что я придумал, было ничего себе, честно скажу. Да ты видела, наверное, это кино, недавно крутили: «Светлые росы» называлось… Ну, с названиями тогда была — труба.

— Да! — закричала Ангел. — А мне понравилось!.. Но это же…

Она хотела сказать, что это фильм Казиева, там даже не упоминался ее учитель… Он заметил ее смущение.

— Вот-вот, именно. Казиев примчался с розами жене, коньяком — мне, чуть не плача, а то и плача… Ему, оказывается, предложили поступить сразу на Высшие сценарные. А у него ничего не было стоящего. Так, ерунда! Остальное — мое. Что я ему от широты моей тогдашней души дарил. Он умолял отдать ему мою дипломную. То есть — как будто написал ее он. Я отдал, наскоро себе слепил что-то другое. У него был фурор. И он попросил меня никому ничего не говорить. И я, в принципе, трепло, ничего никому не сказал. Он поставил фильм. Все вздрогнули. Я ленив был до безобразия. Мне бы пошляться по ресторациям, а потом неделю отмокать дома, ничего не делая, только забавляясь со своей милой женой. Не буду дальше ничего описывать. Он стал платить мне за идеи и разработки. Потом снимал, вытаскивая меня отовсюду, на съемки, а со стороны виделось — пытался меня спасти. А он платил мне. Дальше совсем неинтересно. Меня бросила жена, она перестала меня уважать, а знаешь, без уважения любви не существует! Есть только желание, но и оно уходит… Я оказался в вакууме. Один Казиев «дружил» со мной, и все этим просто до мокрых штанов восторгались: какой он друг и как он прекрасно относится к спившемуся сокурснику! Мне все надоело и я, считая, что за мной бросятся в погоню, хотя бы тот же Казиев, уехал сюда, где когда-то в молодости служил мой отец. Квартира осталась жене, идеи — Казиеву, а я стал твоим незабвенным учителем… И он, рассказывая обо мне, в чем-то говорил правду, не всю, половину сочинил: и не бездарно. Вот так. Теперь все. Хватит. Устал. Давно не вспоминал я свое прошлое… Но я ни на кого не в обиде. Только на себя. Сценарий, то бишь роман, который я послал с тобой, был, прости, подстава. Я хотел, чтобы ты поехала в Москву и там познакомилась с Казиевым… Что я хотел? Не знаю. Что-то. Но не получилось. А роман, истинно, — барахло. Мы с ним вдвоем писали, я, вернее. Как пародию, что ли, на современные производственные произведения… Так вот, дорогой мой Ангел. Потому еще он и разозлился. Я-то думал, — посмеется… Жлобом видно стал совсем. Привет, пока. Спать. Сейчас только спать.

Ангел в ужасе молчала. Он посмотрел на нее.

— И я еще тебе скажу — я не несчастлив.

— Но тогда и я смогу быть счастлива здесь?.. — полуспросила-полуутвердила Ангел.

— О-о, миленькая моя, до понимания, что и это, такое вот, тоже счастье, надо дорасти, дожить. Понимание появляется после пятидесяти, иногда — сорока, но в двадцать такого счастья не понять. Ну так что? Увольняешься ты или нет? Уезжаешь в Москву? — загремел снова Учитель.

Ангел разозлилась.

— Что вы на меня кричите! Никуда я не поеду! Да, выйду здесь замуж, буду рожать детей, окончу техникум, потом институт… И стану нормальным человеком!

— A-а, ну если так, ради бога! — поклонился ей пьяненький уже учитель. — Спокойной вам ночи, мадемуазель, хороших снов.

Пошатываясь, он вышел из кухни.

Улита злилась на Казиева, настырность которого перешла границы! Был момент, когда ей захотелось вытолкать бывшего мужа взашей, и — навсегда. Что за хождения к ненужной жене и такой же актрисе! И Максу она больше дверь не откроет. Восторг, который светится в его глазах… — это не нормально, как хотите. Она не ханжа, но… Улита Ильина должна исчезнуть для всех. Хватит, погуляла, порезвилась. И почти в конце жизни ей был дан такой подарок! — любовь юноши… Но шуточек хватит. Исчезнуть она может либо физически, что как-то пока не привлекает, или куда-то уехать. Но куда? И на какие шиши?.. Может быть, сделать для Казиева все же эту последнюю услугу и потребовать деньги?.. За посредничество. Есть теперь такая статья дохода. Какого черта! Хватит быть дурой-дурындой! И еще ордена!.. На эти деньги она уедет в Питер, там есть дальняя родственница, которая с деньгами примет Улиту. А там… О ней позаботится сама матушка-судьба.

Вот в таком настроении Улита поплелась включать чайник: сделает себе крепчайший кофе, наплевать на всякие запреты! — хоть бы взбодриться чуть-чуть. И, проходя мимо зеркала в передней, она ужаснулась своему виду. Растрепанная, зеленая и сгорбленная! Неужели она такой согбенной и останется?.. Нет уж! Размечтались! Забыв о кофе, «схватилась за себя».

Приняла контрастный душ, наложила крем, тщательно навела легкий марафет, тот, который не замечает Макс, не замечает и 70 процентов взрослых мужиков, но заметит женский глаз. Женщин она не ждет. Театральные подружки пока позванивают, да и то скоро прекратят, Улита с ними не больно-то любезна и ничего интересного не сообщает: еще не загнулась, нога не отвалилась, волосы не вылезли и замуж не вышла. Что еще их может интересовать в ее существовании? Надела свое любимое платье в цветочек — «сизый голубочек», называла его от старинной песенки «стонет сизый голубочек»… Платье красивое, но «жалостливое»: разрез только сзади. На плечо посадила лягушечку из горного хрусталя. Для разрядки.

«Осень» — так, пожалуй, назывался бы ее имидж на каком-нибудь модерновом «подиуме де арт».

Казиев спешил. Своим острым чутьем он унюхал сюжет великого успеха. Надо мчаться к старику и тащить его хоть за шкирку к Улите. Но уговаривать того не пришлось. Как только он назвал имя, старик немедленно согласился. Странно, конечно, надо все же что-то наплести старику, вроде того, что Улита прочла страницы, потрясена материалом… И сама жаждет встречи! Казиев чувствовал в себе силы немереные. Уломал старика ехать именно сейчас, без звонка и промедления!

Уставшая от домашних трудов, Улита составляла мытую посуду на сушку. Звонок в дверь.

«Неужели все-таки Макс, — подумала она. Но вот странность: как бы она ни выглядела, Макс смотрел не на нее, а — сквозь, будто видел ее другое лицо, духовное, что ли? Лик?.. Очертания, которые видит только он?.. Она как-то даже поеживалась от этого взгляда! Откроет Максу! Надо же и сказать все…

Вовсе не Макс стоял перед ней. Все тот же Казиев и вместе с ним старик достойнейшего вида, в старомодном, но дорогом костюме, с букетом хризантем, Казиев с пакетом, из которого торчало горлышко шампанского…

Старик поклонился ей.

— Простите, я… В таком виде… — забормотала она и обратилась сердито к Казиеву: — Тим, надо же было позвонить!

— Улита, дорогая, — Казиев напористо вошел в квартиру и почти втащил за собой старика, который бормотал, что действительно неловко и… — Ничего страшного! — победно кинул Казиев и начал обихаживать Улиту. — Дорогая, прости, прости! Но дела не терпят отлагательств, а ты, как я слышал, собираешься ехать отдыхать (это он придумал для убедительности прихода). И Степан Семенович тоже…

Что «тоже» Казиев не сказал, потому что не сориентировался, что соврать, но старательно подмаргивал Улите глазом. Ну не выгонять же их! Она провела гостей на кухню и ушла привести себя в порядок. В комнате мазнула губной помадой по щекам и губам, причесалась и решила, что для таких «пташек»-воронов вполне достаточно. И вдруг покраснела как вареный рак. «Кончился кофе! Что делать? А ничего, — подумала она нахально-спокойно. — Как есть, так и есть. Разговор — деловой, можно и без кофеев. А то, что они притащили в пакете, так же и утащат!» Известно, что она — нищая актриса, не играющая уже, так что пусть старик в отменном костюме, с букетом хризантем знает, что такое — нищета!

И она, выйдя из комнаты, достаточно торжественным жестом пригласила их туда.

Они вошли, и старик сразу стал оглядывать ее жилище.

Будто он покупатель или, наоборот, — хозяин, вернувшийся в свой дом, смотрит, все ли так, как было. Казиев распоряжался за столом, но она предупредила, что у нее сегодня главный диет-день.

— Ладно уж, ладно, завтра поголодаешь, — усмехнулся Казиев. — Нарушить можно разок. — И продолжал раскладывать и расставлять разносолы: икру, белорыбицу, маслины…

Поставил бутылку шампанского и устроил в вазочку шары хризантем, они были прелестного светло-лимонного цвета. «Разлучные», — подумала Улита.

За столом, после какого-то обычного необязательного тоста, старик вдруг сказал:

— А у вас крошечная квартирка… — И как бы ждал ответа.

— Это — мамина, — пояснила Улита и больше не сказала ничего, потому что тогда надо было бы рассказывать об их с Казиевым отношениях и всякое другое, что не рассчитано на незнакомого человека.

Казиев мельком благодарно посмотрел на нее. Старик гнул свое. Чего ему надо?..

— Такая знаменитая актриса, неужели вам не давали хорошую квартиру?

Выскочил Казиев, потому что Улита молчала.

— Видите ли, мы с Улитой жили в гражданском браке, и когда разошлись, дураки, конечно, — вздохнул он достаточно горестно и искусно, — то с нашей квартирой пошла неразбериха, которая до сих пор продолжается. И как-то сразу так получилось, что у Улиты заболела мама и она сразу переехала сюда, а я… остался там. Потому что в Москве у нее есть хотя бы эта хатка, а у меня — ничего. Вот потому и…

Старик совсем прикрыл свои глазки лохматыми бровями.

— Ну-у, надо было уступить апартаменты даме!..

— Какие апартаменты! — возопил Казиев. — О чем говорить!

Но старик уже отвернулся от него и каким-то особо уважительным тоном спросил:

— А ваша матушка, простите, давно… умерла?

— Три года как… — ответила Улита, не понимая такого интереса к своей особе.

Старик почувствовал это и вдруг встал и отправился прогуляться по комнате. Направился к туалетному столику, на который, сидя за столом, нет-нет и поглядывал. А там до сих пор валялась коробочка из-под конфет с орденскими знаками и Звездой Героя. Коробочка была толком и не закрыта. Старик как-то очень живо наклонился к коробочке и сдвинул крышку.

— Простите, я думал — мне почудилось, а оказалось — так и есть! Вы разрешите полюбоваться?

— Пожалуйста, — суховато откликнулась Улита, желая одного, чтобы все было как-то решено и гости поскорее убрались.

Казиев бесился от того, что разговор ни на йоту не приблизился к делу. И уходит далеко-далеко, где, как говорят, кочуют туманы… Старик со всех сторон осматривал Звезду Героя и орден Ленина. Казиев хоть и злился, но был потрясен. Он и не знал, что в этой бедной квартирке хранятся такие высокие ордена. Надо же! Он недолюбливал маму Улиты, так же как и она его. И потому бывал здесь разы.

— Это матушки вашей награды? — спросил старик.

— Нет, отца, — почти отрезала Улита. Она была на пределе. Что за любопытство? Совершенно незнакомый старик въедается ей в печень!

— Как? — вступил пораженный Казиев. — Ты же говорила, что не знаешь отца и никогда не видела?

— А вот так. Никогда не знала и не видела.

— Ну это, к сожалению, бывает… — туманно высказался старик. — А отец ваш, судя по награде, был человек героический…

— Я ничего не знаю, — устало ответила Улита, — нам принесли эти награды, когда мне было лет двенадцать. Мама не посвятила меня в отцовские тайны или героизм… Простите, но у нас сегодня как бы другая программа, а не вечер воспоминаний. — Она начинала вскипать.

— A-а, да, да, конечно… — как будто проснулся старик.

Улита решила все взять в свои руки. Этот старикан очень мил, но надо же на чем-то останавливаться! Да-да, нет-нет. И все.

Она обещала Казиеву помочь, и за это он сделает ей рольку, конечно уж не роль (и заплатит, никуда не денется!)! Лапшу она с ушей давно сбросила.

— У вас есть уникальный материал, насколько можно судить по отрывку, из которого, говорит Тимофей Михайлович, можно сделать удивительный фильм. И даже для меня есть роль. Вы об этих материалах сговаривались с Родериком Онисимовым?..

— Его убили… — вздохнул старик.

— Да, его убили, — жестко повторила Улита, — но мы-то все пока живы. И неужели мы хуже Онисимова? Тимофей Михайлович в сто раз талантливее. И профессиональнее, это я вам говорю, как актриса. Что вас не устраивает? Выскажитесь. Мы постараемся понять.

«О, дала Улитка! Старикан обязан ей ответить», — думал Казиев, потирая потные от нервов ручонки. А старик?.. Он опять прогуливался по комнате и бормотал.

— Ах, Родерик, Родерик… Конечно, господин Казиев ни в какое сравнение… Но я что-то сомневаюсь насчет роли для Улиты Алексеевны… Там все юны, безобразно юны… Это очень давнее время. Для нее — в смысле роли — может окончиться ничем.

Казиев почувствовал, как почва уходит у него из-под ног. Неужели все пропало? Вон Улитка уже покраснела от обиды и злости! И этот ворюга несет несусветное! Оскорбил актрису! А они это не забывают. Болван старый! Надо срочно убалтывать. Казиев обаятельно улыбнулся, хотя ему хотелось поливать отборным матом.

— Улита меня знает. Она знает, что я из ничего могу сделать — все. И роль для нее будет, если это главное ваше условие. И смотрел на старика солнечно сияющими глазами.

Но тот как-то вяло уселся на стул и маленькими глотками пил остывший кофе. И опять бормотал ерунду.

— Понимаете, не я хозяин материала. Вот в чем штука… Он, скорее уж, принадлежит Родерику… Однако…

— Однако Родерик мертв! — чуть не заорал Казиев.

Но старик, будто не слыша его, обратился к Улите:

— Улита Алексеевна, вот мы все здесь говорим, говорим… А я так понимаю, что вы-то не читали материалы?

— Просмотрела… Слишком малая часть… — откликнулась Улита.

— Конечно, конечно, — засуетился старик, — вам надо читать все. И я дам это вам.

— Так может быть все-таки мне стоит первому взглянуть, как режиссеру! — вскричал Казиев.

Старик его не слушал. Из своего старого толстого добротного портфеля достал папку и прямо из рук в руки передал Улите.

— Прочтите на досуге, а я вам позвоню. И если вам понравится… — Он не закончил и стал прощаться. По-старинному склонившись, поцеловал руку Улиты (у нас же как: руку женщины берут и подкидывают к губам, чтоб не склоняться, еще чего!).

Казиеву не хотелось уходить со стариком.

Он надеялся остаться и как-то, какой-то хитростью выманить всю папку у Улитки. Он аж задрожал, глядя, как она небрежно кладет папку на диван! Что взять с дуры-бабы! Но старик нагло тянул его за собой.

— Дорогой мой Тимофей Михайлович, я поехал только с тем, что вы меня вместе с моим артритом отвезете домой. Идемте-ка, дружочек мой.

Казиеву пришлось уйти, он так и не успел придумать хоть завалящей причины, чтобы остаться. А Улита стояла как соляной столб! Старик всю дорогу пел Улите дифирамбы.