Бэль, или Сказка в Париже

ГЛАВА 1

Торжественный ужин в ресторане, на который Егор пригласил Флер в честь завершения ею учебы в университете, продолжался. Егор, изрядно разогретый вином, произнес очередной тост за ее успехи, а потом улыбнулся и медленно, с намеком на интригующую загадочность, вытащил из внутреннего кармана своего роскошного пиджака бархатный серебристого цвета футлярчик. Он с минуту бережно, двумя пальцами, так, будто это был не легкий металл, обтянутый мягкой материей, а необычайно хрупкий предмет, способный рассыпаться от усилия крепких рук, подержал его перед Флер, с интересом наблюдая за реакцией девушки, а потом нежно опустил сюрприз на свою ладонь.

«Ну? — говорил его молчаливый взгляд. — Что ты на это скажешь?»

Флер, к его великому разочарованию, ничуть не удивилась. Она даже не вскинула вверх свои изогнутые брови-дужки, делающие всякий раз ее симпатичное белое личико, обрамленное черными пышными кудряшками, до умиления обаятельным.

— Честно говоря, я думала, что ты сделаешь это гораздо позже! — ответила она и, как показалось Егору, буднично улыбнувшись, протянула руку к его ладони.

— А ты, похоже, не очень и рада! — заметил он разочарованно.

— Ну что ты, Эгор! — воскликнула Флер и, словно опомнившись, тут же расцвела счастливой улыбкой, подобающей случаю.

Эгор! Его имя, которое она произносила нежным голоском с начальной твердой «Э» вместо положенной мягкой «Е» и которое звучало в ее устах совершенно по-особенному, с трогательной растяжкой, так характерной для уроженки Чарльстона, сейчас не оказало на Егора своего обычного воздействия, из-за которого, как ему казалось, он и влюбился в Флер, и ничуть не смягчило его разочарования.

Они с Флер познакомились случайно два с половиной года назад в клинике, куда она сопровождала свою подслеповатую бабушку. Егор помог растерявшейся девушке, ведущей под руку старую миссис Элен Уилсон, отыскать нужный кабинет и не преминул познакомиться с приглянувшейся молодой брюнеткой. Сам он в тот момент спешил по какому-то срочному делу к отцу, который заведовал этой самой клиникой.

Отец Егора, Уваров Евгений Егорович, был знаменитым профессором-офтальмологом с мировым именем, решившимся иммигрировать в Штаты после настоятельных многолетних приглашений. Это произошло после перестройки, когда, казалось, исчезла последняя надежда реализовать накопленные знания и найти достойное применение для его уникальных рук хирурга. Хаос, царивший в еще только начавшей перестраиваться России и претендующий на неопределенную длительность, не позволил Уварову даже из патриотических соображений бросить в эту бурную пучину свой многолетний опыт, слишком значимый для медицины.

Они перебрались в Нью-Йорк, когда Егору исполнилось шестнадцать лет. И если он в силу своей молодости без сожаления покинул родную столичную школу, нацелившись на манящие перспективы свободоустойчивой величавой Америки, то этого нельзя было сказать об Ольге Николаевне, матери и супруге Уваровых. Ей, в отличие от сына, пришлось ради карьеры мужа расстаться не только со своей профессией экономиста, но и с ближайшими подругами, о чем она сожалела больше всего. Однако после нескольких лет прекрасно обустроенного проживания в Америке ностальгический нарыв хоть и саднил иногда в глубине широкой русской души Ольги Николаевны, но с каждым разом все менее ощутимо, как какая-нибудь старая, забытая болячка во время расходившегося ненастья.

Что было в душе Евгения Егоровича, для Егора оставалось загадкой, да и не задумывался он об этом по большому счету. Он привык видеть отца до изнурения занятого работой, всегда одинаковым и в России, и в Америке, серьезным и озабоченным. Только изредка, в минуты короткого отдохновения, выпадающего на его профессорскую долю, Егору с мамой улыбалось счастье на короткий миг ощутить его причастность к семье. Тогда он становился веселым, ласковым, заботливым, но смутная тревога гнездилась в его седеющей голове, и это было связано с отцом Евгения Егоровича, Егоровым дедом, в честь которого он и был назван.

Академик Уваров Егор Алексеевич, семидесяти восьми лет от роду, дед — умная голова, как называл его Егор, жил по-прежнему в Москве, наотрез отказавшись отправиться в Америку. И, как догадывался Егор, причиной тому была не просто боязнь ностальгической болезни, грозящей старику, но и некая тайна. В последние годы дед сделался замкнутым, «ушел в себя». Он совсем перестал наведываться к ним в гости на Маяковку, ссылаясь на занятость, да и к себе на Чистые Пруды без нужды никого из близких не приглашал. Отца по этому поводу одолевало беспокойство, мама недоумевала: откуда у пенсионера могут быть какие-то важные дела, не позволяющие ему общаться не только с сыном и невесткой, но даже с любимым внуком. С течением времени семья смирилась с этим стремлением деда к одиночеству, причем каждый объяснял поведение старика по-своему. Мама — возрастными причудами, отец тем, что великий академический разум, ощутивший к старости свою нереализованность, пытается чем-то для себя значимым это компенсировать, а Егор — некой тайной, которая, по его детским приметам, у деда конечно же имелась.

И вот перед самым отъездом дед открыл им настоящую причину своего категорического отказа от переезда. Когда Егор попытался предпринять последнюю попытку уговорить его приехать к ним хотя бы позже, дед сказал:

— Нет, Егорка, думаю, что и «попозже» у меня не скоро получится.

— Но почему?! — не унимался Егор. — Да ты просто упрямишься, и притом беспричинно! — совсем как взрослый, сердито насупился внук.

Дед улыбнулся на это с грустной иронией.

— Ты никогда не задавался вопросом, почему я в последние годы держал эту комнату запертой на ключ? — спросил он у расстроенного Егора и указал на закрытую дверь одной из трех своих комнат.

Егор пожал плечами:

— Я просто думал, что после смерти бабушки тебе одному было ни к чему столько свободного пространства в этой квартире. Да и мама говорила, что тебе не нужна лишняя уборка и все такое, а тут закрыл — и дело с концом, одной заботой меньше.

— Нет, Егорушка! Я занимался там секретным научным экспериментом!

Глаза Егора в предчувствии сенсационного известия тут же загорелись огнем азартного любопытства, и, вопросительно подняв брови, он воззрился на деда, подперев щеку рукой.

— Как тебе известно, в Академии наук я занимался научными разработками по освоению космоса, — продолжал дед. — В последние несколько лет мы занялись изучением НЛО, и материалы этих исследований конечно же держались в большом секрете. Мое прямое участие в этом началось ровно за одиннадцать лет до пенсии, и исследования наши, поначалу совершенно безуспешные, в течение почти восьми последующих лет, как мне казалось, приобрели некую значимость. Однако значимость эта, завоеванная нами, то есть группой ученых под моим руководством, не показалась нашим высоким мужам таковой, и проект был закрыт, финансирование прекращено, а все мои единомышленники расформированы по другим лабораториям. Я же в течение полугода после этого пытался реабилитировать наши исследования и сдавал вышестоящим рабочие отчеты. Именно при повторном анализе я понял одну очень важную вещь! — Дед, многозначительно взглянув на Егора, поднял вверх указательный палец. — Я выявил некую важную взаимосвязь между видимыми, засвидетельствованными многими лицами полетами НЛО различных конфигураций. И открытие это не стало давать мне покоя, ибо в нем крылось самое главное, с чего как раз и следовало начинать всю раскрутку необъяснимой пока таинственности. Я чувствовал это нутром и потому, уже занимаясь другими проблемами, тайно, по вечерам, продолжал проводить эксперимент, естественно теперь уже по возможности вкладывая в него свои средства.

— Так ты, значит… — Егор, широко раскрыв глаза, указал в сторону запретной комнаты.

— Да, я до сих пор этим занимаюсь, Егорушка! — подтвердил дед.

— И тебе удалось…

Егор ожидал тотчас же услышать от деда какое-нибудь сенсационное сообщение.

— Ни на какой контакт с ними я конечно же не вышел, если ты хочешь услышать от меня нечто подобное, начитавшись фантастической чепухи на эту тему, — засмеялся дед. — Я занимаюсь кропотливой исследовательской работой, и сколько еще предстоит человечеству провести подобной работы перед хоть сколь-нибудь ощутимым результатом в этой области, неизвестно!

Егор разочарованно вздохнул:

— И как долго ты еще будешь этим заниматься?

— Как знать, на сколько меня хватит! Но думаю, когда-нибудь все же настанет такой момент, когда я захочу сказать себе — «все, стоп»!

— А что там, в комнате? — осторожно спросил Егор.

— Скопище различной аппаратуры, пикающей и мигающей, настроенной на различные волновые частоты. Можешь зайти посмотреть.

— Угу! — обрадовался Егор.

— Только осторожно, ничего не трогай. Ты можешь сбить мне настройку.

— Ладно! — с готовностью ответил Егор и поспешно направился в дедову святыню.

Все эти годы, пока они жили в Америке, а дед в России, между ними велась нечастая, но регулярная переписка. Дед сообщал о своем самочувствии, которое, по его словам, всегда было отличным, они вкратце сообщали ему о себе и о том, что прежде всего интересовало деда. А его интересовала в основном информация об учебе Егора, его перспективы в области юриспруденции да изредка успехи профессора-офтальмолога, сына. Когда молчание деда затягивалось, мама принималась звонить или строчить письма своим подругам, умоляя их наведаться к старику, а потом перезвонить ей, если что не так. Чаще же она звонила соседям деда, которые взяли над ним негласное шефство. Позвонить напрямую деду было невозможно по причине отсутствия у него телефона. Он, неизвестно по каким причинам, однажды просто-напросто его ликвидировал. Такой уж был у Егора дед — с некоторыми, свойственными только ему одному, странностями академик. И этот самый дед хоть и косвенно, но имел отношение к скоропалительному со стороны Егора и так неожиданному для Флер предложению руки и сердца.

Он позвонил три дня назад из квартиры соседей, что само по себе уже являлось нонсенсом, и попал на Евгения Егоровича. Долго не разглагольствуя с безмерно обрадовавшимся сыном, услышавшим наконец родной отцовский голос, сообщил, что ему необходимо увидеться с внуком, и как можно скорее.

— Я даю ему на все про все три недели, — уведомил Евгения Егоровича старый академик. — Если не успеет собраться за этот срок, пусть тогда вообще не приезжает. ВСЕ! — И повесил трубку, чтобы не слышать никаких разумных доводов со стороны своего сына-профессора.

Евгений Егорович минуту с досадой смотрел на пикающую телефонную трубку, а потом медленно опустил ее на рычаг аппарата. «Что там у него случилось? Уж не разболелся ли? Может, поехать самому?» — возник тревожный вопрос. Подумав немного, решил, что ехать надо непременно Егору. Старик может обидеться за пренебрежение к своим указаниям и, чего доброго, пошлет сына ко всем чертям без всяких объяснений. Евгений Егорович, снисходительно ухмыльнувшись, тут же представил гневное, вытянувшееся от возмущения лицо своего гениального старого отца. Через время и расстояние из-под титанически широкого, высоченного лба на него взглянули строгие, утопающие в роскошных кустистых бровях глубоко посаженные карие глаза.

— Господи! — устало вздохнул профессор. — Как же долго я его не видел! И как он, должно быть, изменился! Семьдесят восемь лет! Да он совсем уже старый! Надо немедленно собирать Егора в дорогу. Может, хоть на этот раз ему удастся уговорить старика уехать в Америку. Пусть обещает ему что угодно, вплоть до того, что хоронить переправим в Россию, к маме на Ваганьковское.

Евгений Егорович принялся листать записную книжку, отыскивая телефон своего давнего пациента, шефа одной из крупнейших юридических ассоциаций Нью-Йорка Девида Бергинсона, под руководством которого начинал теперь свою трудовую карьеру Егор.

Вечером того же дня, когда Егор был отпрошен отцом у шефа и поставлен в известность о распоряжении деда и не терпящем отлагательств отъезде, он и принял решение сделать Флер предложение. Эта поездка в Москву рушила планы на нынешний сезон, ведь Егору так хотелось приурочить свой отпуск к летним каникулам Флер. У будущего кардиолога, а пока еще выпускницы Колумбийского университета, после защиты диплома и перед практической контрактной стажировкой в больнице было три недели каникулярного перерыва, и они надеялись махнуть на Гавайи. Там-то, во время отдыха, Егор и собирался сделать предложение. Теперь совместный отдых отменялся, и, чтобы Флер сильно не расстраивалась, Егор решил порадовать ее обручением.

— Эгор, я рада! — Флер нежно накрыла своей ладонью мягкий замшевый бугорок серебряного футлярчика. — Я просто растерялась от неожиданности. Ты же хотел сделать мне предложение на Гавайях, вот я и удивилась, почему сейчас.

— Откуда ты знаешь, что на Гавайях? — спросил Егор.

— Мериэм проболталась.

— Мериэм?

— Да. Она слышала твой разговор с Роджером в ресторане.

Егор досадливо покачал головой:

— Болтушка! А ведь могла бы и помолчать ради подруги, не обнародовать сюрприз.

Флер улыбнулась:

— Прости ее, милый, и не омрачай своего прекрасного намерения всякими глупостями. — Она нежно провела пальчиком по его щеке, спустилась к подбородку, а потом поводила по тоненькой щелочке между губами, призывая их, упрямо сжатые, разомкнуться. — Говори, я тебя внимательно слушаю!

Егор, обмякший от ее нежного жеста, поцеловал розовую подушечку мизинчика Флер и улыбнулся:

— Разве я еще ничего не сказал?

Он торжественно открыл серебряный футлярчик.

— Какое красивое! — восхитилась Флер, увидев золотое колечко с небольшим изумрудом в нежной резной оправе в виде затейливого листочка, и тут же подставила палец для примерки.

Егор осторожно вынул свой подарок, и через мгновение он уже кокетливо красовался на маленькой руке Флер.

— Теперь ты можешь называть меня невестой! — счастливо воскликнула Флер и, зажмурив глаза, собрала губы в трубочку, напрашиваясь на поцелуй, который незамедлительно был ею получен.