Без взаимности -1

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

— Нет, — мотая головой, говорит Эмма. — Я это не надену. Ни за что.

— Почему нет? — я смотрю на нее в зеркало, а потом перевожу взгляд на платье, которое держу в руках. — Что с ним не так?

— Цвет. Он… оранжевый.

— Апельсиновый, — в миллионный раз поправляю ее я. — Он апельсиновый.

— Это одно и то же, — положив руку на пояс, она поворачивается ко мне. — Блин. Я просто… Не знаю, — она подходит к моей кровати и плюхается на гору одежды.

— Ты мне доверяешь? — серьезно спрашиваю я, и она смеется над выражением моего лица. Я кидаю в нее платье, но она успевает отмахнуться. — Просто примерь. Апельсиновый цвет просто обалденно хорош и очень тебе идет. Доверься мне, — в ответ на ее сомневающийся взгляд я добавляю: — Дилану понравится. На тебе как будто надето… солнце.

Это слово заставляет меня слегка улыбнуться. Эта кружка стала для тебя карманным солнцем.

— Вот это да. Как поэтично, — поддразнивает меня Эмма.

— Ага, могу, когда захочу, — взяв за руки, я поднимаю ее и подталкиваю в сторону своей ванной. — Иди переодевайся.

Она нервозно сглатывает.

— А что, если я ему не нравлюсь? Сама понимаешь, мы так долго были просто друзьями, а теперь все изменилось. Я не…

— Ты его любишь?

Эмма закатывает глаза.

— Ну да.

— Тогда этого достаточно. Любовь — это волшебная сила. И может делать такое, чего ты даже представить себе не можешь, — я улыбаюсь. — Просто попробуй довериться.

— Ладно, — Эмма улыбается мне в ответ и уходит переодеваться. А я скрещиваю пальцы на руках и на ногах, надеясь — и умоляя, — что сказанное мне окажется правдой.

Мои молитвы прерывает жужжание лежащего где-то на кровати телефона.

Калеб.

Он единственный, о ком я думаю, пока лихорадочно ищу телефон под горой одежды, книг и смятых простыней.

К моменту как я его нахожу, звонок прекратился, но он был не от Калеба. Звонила мама. О чем я только думала? С чего бы Калебу мне звонить? В прошлый раз он, наверное, случайно меня набрал. Потому что сказать нам друг другу нечего.

Телефон зазвонил снова. Мама.

— А-алло, — пытаясь успокоить свое тревожное сердце, говорю я. У меня плохое предчувствие относительно этого звонка.

— Лейла. Как ты?

Несмотря на ее отстраненный тон, мне все равно приятно ее слышать. У нее мягкий голос, который всегда умудряется оставаться ровным, не повышаясь и не понижаясь. Когда она злится, меняется лишь ее лицо, становясь еще красивее — болезненно красивее. Смотреть на нее непросто.

— Отлично. А… а ты как?

— Хорошо. Хорошо. Я хотела поговорить с тобой о вечеринке Генри.

— Ну да. Точно. Я помню. Она на следующей неделе. Не волнуйся, меня там не будет.

На прошлый День святого Валентина я устроила форменный бедлам: напилась и накурилась, после чего меня стошнило прямо на ледяную скульптуру купидона. Это даже в газеты попало. Мама была поставлена в настолько неловкое положение, что решила меня прогнать. С тех пор я практически не появляюсь в городе и на ее вечеринках.

— Да. Это очень предусмотрительно с твоей стороны, но я на всякий случай хотела напомнить. Ты ни в коем случае не должна приходить.

— Ладно. Меня там не будет. Клянусь, — я падаю на кровать, от чего пальцы ног скользят по полу. До чего же трогательно, что твоя мать звонит напомнить, что тебя не ждут.

— Я не шучу, Лейла. Это очень важная вечеринка, и я не хочу, чтобы она была испорчена.

Что на самом деле означает следующее: я не хочу, чтобы ты ее испортила.

— Не хочешь поделиться? — накручивая прядь волос на палец, спрашиваю я.

— Прошу прощения?

Мама никогда не переспросит, не извинившись при этом. Это было бы слишком по-простецки и некультурно. Еще это показывает, насколько она женственная — в отличие от меня.

— Я про вечеринку. Что в ней такого важного? Просто день рождения Генри.

— Ничего важного.

— Но ты же сама сказала, что она важная.

— Я не говорила.

Нахмурившись, я сажусь в кровати.

— Мам. Почему ты так странно себя ведешь?

— Лейла, — снова вздыхает она.

— Мам, просто скажи мне. Иначе я внезапно могу захотеть прийти.

Она мгновенно пугается. Я почти слышу ее резкий вздох. О, этот ужас от того, что может появиться ее дочь и порушить все и вся. Я как чума.

Мне слышно позвякивание ее браслетов. Мама всегда меняет руки, когда ей неловко.

— Калеб согласился приехать.

Под кожу и вглубь костей просачивается холод, начиная с ушей, стекая по шее и проникая в тело. Я чувствую этот поток.

— К-калеб?

— Да. Он ответил на мое предложение.

Несмотря на то, что Калеб не имеет никакого отношения к Генри, мама всегда настаивает, что ему нужно приехать. Калеб — это сын, которого у нее никогда не было.

— Ага, — бормочу я.

— И я не хочу его пугать, — когда она продолжает, я стискиваю в руке телефон еще сильнее: — Поскольку хочу, чтобы он вернулся в город. Его место здесь, в компании его отца. Мне просто хочется, чтобы все шло, как и было запланировано.

Я крепко зажмуриваюсь.

— Конечно. Да. Будет лучше, если я не появлюсь, — у меня вот-вот навернутся слезы.

— Рада, что мы понимаем друг друга.

— Ага.

После этого наступает продолжительное молчание. Даже не знаю, почему мы не кладем трубки и почему слушаем дыхание друг друга. Может, мама хочет добавить что-нибудь еще. А может, я боюсь остаться одна, когда она свернет разговор.

Пока я гадаю о причинах, мама говорит:

— Значит, договорились. Звони, если что-нибудь понадобится.

Она всегда так заканчивает разговор.

— Хорошо. Позвоню.

На самом деле нет. Я ни за что этого не сделаю.

Раздается щелчок, и ее уже нет. После всех попыток сдержаться мои слезы свободно стекают по щекам — реки печали, чувства вины и, возможно, еще злости, точно не знаю. Снова упав на кровать, я сворачиваюсь калачиком и кладу телефон под щеку. Тело сотрясают всхлипы — гортанные животные звуки, которые даже мне самой не знакомы и про которые я не думала, что умею издавать. Я не думала, что мое сердце-хамелеон разобьется так сильно и больно. И я никогда не чувствовала себя настолько одинокой.

Нелюбимой. Ошибкой природы.

Я чувствую прикосновение руки к своему плечу.

— Лейла, — мягко говорит Эмма, почти сияя в платье апельсинового цвета. — Лейла, что случилось? Почему ты плачешь?

Я смотрю на нее сквозь текущие горячие слезы. В общем-то, она незнакомка. И мы практически ничего друг о друге не знаем. Она не знает, насколько я прогнила и что творила. Поэтому ее забота ничем не обоснована. Если бы она была в курсе, то не находилась бы здесь и не утешала, выглядя расстроенной из-за меня.

Будь я лучше и сильней, я бы прогнала ее. И не стала бы цепляться за ее доброту. Но я не настолько хороший человек. Разве я это уже не доказала?

Я сажусь, поворачиваюсь и крепко ее обнимаю, будто ребенок. Эмма удивлена, но все равно обнимает меня в ответ. Я прижимаюсь лицом к ее щеке. Мне непривычно. От ее кожи исходит аромат арбуза — сладкий и заставляющий чувствовать себя комфортно.

Эмма гладит меня по спине.

— Эй, что случилось? Расскажи мне.

— Н-ничего, — отвечаю я и прижимаюсь еще сильней. Мне необходимо это объятие. И необходимо знать, что я не настолько отвратительная, как считает моя мать.

Через несколько минут я смущенно отодвигаюсь.

— Прости, что набросилась на тебя.

— Все в порядке. Я не против. Так что случилось?

Я не могу ей рассказать. Не могу, и все. Она меня возненавидит и уйдет.

— Ничего, — шмыгнув носом, я растерянно улыбаюсь. После чего опускаю ноги на пол, спрыгиваю с кровати и хлопаю в ладоши. — Давай готовить тебя к свиданию.

Эмма смотрит на меня как на сумасшедшую.

Я словно заключена в банку из толстого стекла. И сквозь него едва могу слышать и видеть. Такое чувство, будто время повернуло вспять, и я снова ощущаю то ледяное онемение, когда уехал Калеб. Я топила то онемение в водке, окуривала травкой и окутывала хаосом, который сама же и создавала. Самым любимым развлечением была пьяная езда за рулем. Люди грозно смотрели на меня, сигналили, а я смеялась. Обвинения меня успокаивают. Я была плохой, и людям нужно было это знать.

Кстати, быть хорошей бесит. И чтобы забыть о внезапном звонке Калеба, мне страшно не хватает покурить. Какого черта он мне звонил? Может, чтобы, как и мама, «не пригласить» меня на вечеринку? Впрочем, это даже к лучшему. Мне плевать как на эту вечеринку, так и на Калеба. Если у меня получится, я бы вообще больше никогда его не видела. Как бы я с ним столкнулась лицом к лицу? Что бы сказала?

Со мной все в порядке. Но тогда почему мне хочется плакать?

Я даже не заметила, что занятия закончились, пока не услышала скрип стульев и разговоры студентов, собирающих вещи и намеревающихся уходить.

Эмма кладет руку мне на плечо.

— Ты идешь?

— Ага. Да. Сейчас, только соберусь.

Но как только убираю в рюкзак свой блокнот и собираю всю свою зимнюю одежду, я слышу свое имя.

— Мисс Робинсон, я хочу, чтобы вы задержались.

Я нервно сглатываю от формального и сдержанного тона Томаса. И не знаю, достаточно ли у меня сил на противостояние с ним. Я говорю Эмме идти без меня, и они с Диланом уходят. Аудитория уже опустела, когда, оставив вещи на столе, я медленно подхожу к его столу.

Скрестив руки на груди, Томас наблюдает за мной с нескрываемым вниманием. Посмотрев на него, я собираю воедино отдельные части его образа. Бордовая рубашка и черные джинсы. Растрепанные волосы. Мерцающие глаза. Гладкая линия челюсти. Он мягко проводит большим пальцем по своим губам. Мне хочется одновременно и продолжать смотреть, и сбежать подальше от его мужественной красоты. Она действует слишком успокаивающе и слишком подавляюще для моих чувств.

Он второй раз оставляет меня после занятий. В первый заявил, что я к нему неравнодушна, и в итоге это стало правдой. Что он мне скажет на этот раз?

— Как вам сегодняшний урок, мисс Робинсон?

Вот я и попалась. Я практически не обращала внимания — и он это знает, уверена. Но я решаю продолжать игру.

— Отлично, как и всегда.

— Правда?

Продолжая смотреть на стол, я киваю.

— Помнишь, что я сказал, Лейла? — его сильный глубокий голос создает вибрацию по всему моему телу. — От вранья могут появиться неприятности.

Я поднимаю взгляд, чтобы посмотреть на него. Вибрация усиливается и превращается в беспорядочную дрожь, от чего я отвечаю ему хриплым шепотом:

— Небольшие неприятности меня не пугают.

Еще раз проведя большим пальцам по губам, он опускает руки и засовывает их в карманы. Молчание между нами будто имеет особый подтекст. Словно Томас что-то готов разоблачить. Мой пульс ускоряется.

— Кто такой Калеб?

У меня перехватывает дыхание, и все, что я могу сделать, — это сдавленно выдохнуть. Выдох звучит слишком тихо и слишком громко одновременно. Словно легкий ветерок. Словно взрыв.

Откуда он знает это имя?

Имя того, кого я люблю, произнесенное низким голосом Томаса, звучит неправильно. Калеб такой нежный, такой мягкий. Его имя нужно произносить тихо и с почтением. Он совершенно не похож на Томаса — как и на меня, кстати.

Когда я ничего не отвечаю, Томас хмурится.

— Он сделал что-то с тобой? Обидел?

— Что? — это допущение настолько дико, что мне не остается ничего другого, кроме как бессвязно бормотать.

— Парень, который звонил тебе вчера, — поясняет он. — Он обидел тебя? Сделал больно?

Я качаю головой, еще не успев прийти в себя от новости, что Томас знает про Калеба.

— Это не твое дело.

Я отвечаю на автомате, но вместо приказного тона говорю тихо и неуверенно. Это не его дело. Произошедшее с Калебом не касается больше никого.

Но несмотря на это, из меня рвется наружу желание во всем признаться. На долю секунды меня веселит мысль, что я обо всем расскажу Томасу. Абсолютно обо всем. Не утаивая ни единой детали.

Это совершенно новое чувство, чуждое мне и пугающее. Я не могу. Не могу рассказать ему о том, что сделала. Он меня возненавидит. Хотя это мне понравится. Мне необходимо быть обвиненной. Чтобы кто-то напомнил мне, почему я заслуживаю быть изгнанной собственной матерью. Скажи мне, какая я плохая. Какая жалкая, отвратительная и сумасшедшая.

Боже, я так запуталась.

— Я пойду, — говорю я. Потому что если останусь, то выболтаю все свои секреты.

Я собираюсь уйти, но он останавливает меня, схватив за запястье. Это второй раз, когда он прикасается ко мне. Кожа к коже. Сейчас это не так шокирует, но ощущения столь же яркие. В воздухе словно что-то взрывается, после чего наступает полная тишина. Вселенная замирает и лишь спустя мгновение возвращается к жизни. Я знаю, что дверь в коридор открыта. Знаю, что поблизости есть люди. Знаю и то, что ему не стоит держать меня за руку, но мне плевать. Я не могу по-другому…

Как и он сам, его пальцы творят магию.

Томас тянет меня к себе, заставив упереться лобковой костью в край стола, но я даже не морщусь. Наоборот — прижимаюсь сильней.

— Что он тебе сделал? — жестким тоном снова спрашивает он. Линии его красивого лица становятся резкими, а в глазах появился яростный блеск. Он злится. Но из-за чего? Может, защищая меня? Какое милое заблуждение.

Не в состоянии чувствовать что-то еще, кроме его тепла, я мотаю головой.

— Ничего.

— Лейла, — угрожающе произносит он.

Его хриплый голос, как и прикосновение, — это одна из форм гипноза. Мое тело сдается и расслабляется. И из-за моих вялых и послушных мышц разум полностью отказывает.

— Он просто… никогда меня не любил.

— А ты его любила? — его гибкие пальцы сильнее сжимают мое запястье. Он понимает, насколько крепко меня держит? Интересно, как для него ощущается моя кожа?

— Да, — я любила его. Люблю ли до сих пор? Сама не понимаю. Я так долго страдала от боли, что уже и не знаю.

Лицо Томаса меняется. Он еще никогда так на меня не смотрел. Будто увидел в новом свете. Я наслаждаюсь его вниманием, хотя и не достойна его глаз.

Я такая же, как ты, — хочется мне сказать.

В голову закрадывается мысль: а что, если мне было суждено его встретить, чтобы найти эту недостающую симметрию для своей изуродованной души? Что, если встретить Дилана с Эммой мне было так же необходимо? Мне было суждено взять в руки их разбитые сердца и залатать. Но как же мне помочь Томасу? Как исцелить его разбитое сердце?

Облизав губы, я говорю:

— Это я сделала ему плохо.

Взгляд голубых глаз загорается, как будто мои слова — это бензин, который плеснули на тлеющие угли.

— И что именно ты сделала?

— Я заставила его переспать со мной.

Ну вот. Я это сказала. Теперь это больше не секрет. Томас молчит и ждет, когда я продолжу.

— Мы были на вечеринке. Вернее, это он был на ней. А я просто приехала с ним увидеться. В следующем месяце он должен был уехать в колледж, и я была в отчаянии. Я всегда его любила, но он никогда не отвечал мне тем же. В общем, я… хм… напоила его, — я съеживаюсь, но все равно продолжаю: — Н-но это еще не все. Я подсунула ему травку и соврала, что это обычная сигарета. А… а потом я использовала его.

Я помню изумленный взгляд Калеба и его расслабленные улыбки. В тот вечер его прикосновения не были мимолетными. Он гладил меня по щеке, пока о чем-то говорил. Обнимал меня за талию, когда мы танцевали. Раньше мы никогда не танцевали, так плотно прижавшись друг к другу. Я ощущала его учащенное сердцебиение и врала сама себе, будто это из-за меня, а не марихуаны или выпивки.

Еще никогда я не ощущала себя настолько любимой и отвратительной одновременно. И до сих пор не понимаю, как такое возможно. Это было ужасно, но, словно голодная собака, я поглощала его внимание и его любовь. Потому что какой еще у меня был выбор? Он должен был уехать. И не любил меня такой, какая я есть. Все, что мне оставалось, — это дать ему свое тело, причем я знала, что он откажется, если будет трезвым. Поэтому я немного подправила его восприятие.

— Мы оказались в комнате, куда не доносились звуки вечеринки, и я… поцеловала его. Он… м-м-м… поначалу не ответил, но потом сдался и… — мой вздох получается прерывистым.

— А потом я разделась и, взяв его руки в свои, прижала их к своему телу. Я-я видела, что он был смущен и не хотел, но я села на него верхом и… хм, да. Мы переспали. Мне казалось, что если я отдам ему свою девственность, то Калеб меня полюбит, но он уехал на следующий же день, — я моргаю, и одинокая слеза скатывается по моей щеке. — Так что это я сделала ему больно. Он был моим лучшим и единственным другом, но еще он мой сводный брат. А я заставила его заняться сексом со мной.

Вот и все. Все мои уродства на виду. Как и причины моей неправильности. Вот почему меня заточили в этой башне. И почему меня ненавидит собственная мать. Интересно, что она сделает, если узнает, как я поступила с Калебом. Она знает, что я люблю его, но не в курсе, как много табу я нарушила ради этой любви.

Когда Томас отпускает мое запястье, болезненное давление внизу живота ослабевает и превращается в приглушенную пульсацию.

Он хочет отодвинуться от меня.

В ответ на это слез становится еще больше — соленая и бесполезная вода, которая никогда и ничего не сможет исправить. Я ему противна, но разве в этом его можно винить? Я подавляю рвущийся наружу всхлип, но вместо него получается икота, когда на своей щеке чувствую его грубую руку.

Томас прикасается ко мне своими волшебными руками.

Это уже третий раз, и он куда интимней предыдущих. Мозолистые пальцы скользят по моему подрагивающему подбородку. Успокаивая и прекращая дрожь. Будто лекарство.

— Я боюсь… — срывающимся голосом шепчу я.

— Чего?

Навсегда остаться такой же несчастной и одинокой.

Но вслух ничего не произношу, потому что сейчас мы стоим ближе друг к другу, и я совершенно потеряла голос. Я замечаю поры на его коже и пятнышки на радужке глаз. Его взгляд скользит по моему лицу — слева направо и сверху вниз.

Я кладу руку на его ладонь и чувствую волоски на костяшках. Они будоражат мои чувства, делают их текучими и горячими. Я хочу пососать его пальцы. Хочу попробовать их на вкус, после того как он прикоснется ко мне. Хочу знать, на что похожа его кожа после соприкосновения с моей.

Мое воображение атакует образ его — и его пальцев — внутри меня. Внутри моей жаждущей сути. Образ, где он ласкает меня, одновременно успокаивая и настойчиво поглаживая. Я фантазирую, как его пальцы немного согнутся и, собрав изнутри мои соки, дадут мне их попробовать.

Это желание настолько сильное, настолько живое, что, не в состоянии сдержаться, я прижимаюсь носом к его ладони. Я практически перестаю его видеть, образ Томаса становится подернутым посверкивающей дымкой.

К черту сдерживаться. Я это сделаю. И попробую его кожу на вкус. Всего раз, — обещаю я себе. Плохо от этого никому не станет.

Я поворачиваю голову и высовываю язык. И прикасаюсь кончиком к месту, где пальцы соединяются с ладонью. Касание едва заметное. В этой огромной бескрайней вселенной оно практически не существует, но вкус его кожи взрывается у меня во рту — насыщенный и провокационный. Солоноватый шоколад.

С некоторым запозданием я понимаю, что он напряжен. Дымка рассеивается, и я возвращаюсь в реальность. Отодвигаюсь от стола и от его прикосновения, а он остается неподвижным. Его рука тяжело падает вниз.

— Прости, — говорю я, стыдясь своих действий и неумения себя контролировать. Кара была права: мне нужно над этим поработать. Как следует поработать.

Томас ничего не говорит. Его безмолвие и ничего не выражающее лицо пугают меня больше, чем возможный крик. Этому молчанию я бы предпочла его гневный окрик.

Боже, какая же я глупая.

— Мне пора.