Богатые наследуют. Книга 2

ЭПИЛОГ

1957

Даже теперь, когда она была старой дамой, жившей в одиночестве на своей вычурной нарядной итальянской вилле – далеко от дома своего детства в Калифорнии, Поппи могла вспомнить, как смотрела на цветы, в честь которых дали ей имя – всего через неделю после своего рождения. О, конечно, ей всегда твердили, что это невозможно; что такой маленький ребенок даже и видеть-то толком не может. Но ведь это поле, взбегавшее вверх по холму перед старой индейской пристройкой, было распахано той же осенью и засеяно ячменем под зиму, и после обильных гроз нежные грациозные калифорнийские маки больше там не росли. И откуда ей знать тогда их так хорошо, если только они не запечатлелись в ее памяти?

Закрывая глаза, она могла вновь пережить то волнение, невесомое, как полет, ощущение, что она на руках своей матери, тонкий аромат ее кожи, когда она брела, утопая по колено в душистом море цветов. Она помнила – вот она плывет вперед на вытянутых руках, словно ее мать хотела подарить ей ту радость, которая переполняла ее саму, когда она смотрела на сотни похожих на сердечки лепестков, порхавших от ветра в воздухе, как легкие стайки алых шелковистых бабочек. И Поппи могла словно снова заглянуть в их благоуханные пурпурно-черные глубокие чашечки, увидеть резную сердцевинку и золотистый пушок пыльцы на тычинках – так же ясно, как она каждый день могла видеть свое отражение в зеркале.

Эту историю она часто рассказывала Лючи. Постарев, она стала делиться с попугаем только счастливыми воспоминаниями, но к тому времени он знал уже всю ее жизнь. Он знал все ее секреты.

Она редко заговаривала с женщинами, которые приходили к ней из деревни прибираться на вилле – во всех этих тридцати двух комнатах, заставленных украшенными позолоченными завитушками мебелью, которую она презирала…

– Весь этот красный плюш и кисточки, – говорила она Лючи, посмеиваясь над собой кудахтающим смехом. Эти женщины следили за тем, чтобы она ни в чем не нуждалась, и готовили ей ее одинокие трапезы; она подозревала, что они потихоньку подворовывали, но это ее не заботило – конечно, у них дома были дюжины ртов, которые надо было накормить. А ей, в конце жизни, нужно было заботиться только о своем. Больше здесь не было никого – только одинокая старая женщина, которая была сегодня такой усталой – такой усталой; ей хотелось только прилечь и видеть свои старые знакомые сны, переживая в них свои прежние мечты, надеясь наконец-то освободиться от них. И может быть, однажды она не проснется.

Высокого роста иностранец остановил машину возле поросших мхом каменных столбиков с облупившимися павлинами. Он толкнул заржавевшие ворота, но они упорно отказывались открываться настежь, оставляя только узкую щель… Вилла была едва видна сквозь буйно разросшуюся зелень, решительно расправив плечи, он пошел по заросшей травой дороге.

Быстро взойдя по ступенькам, он позвонил в звонок, потом, стиснув пальцы в карманах, стал ходить туда-сюда по галерее, словно до конца не решив, остаться ему или уйти. Вынув из кармана газету, он снова взглянул на нее.

– «Поппи Мэллори, – перечел он, – скончалась на вилле Кастеллетто, Венето, Италия, в возрасте семидесяти семи лет. По-прежнему любящий ее и тоскующий по ней друг, Франко».

Послышались шаги по мраморному полу, а затем дверь приоткрылась. Старая крестьянка с головой, покрытой черной шалью, взглянула на него.

– Che desidesa? – заявила она.

Он ответил, что хотел бы узнать о женщине, которая тут жила, он родственник, о котором она давно ничего не слышала. Ему нужно знать, где она похоронена.

Женщина смотрела на него в упор какое-то время, ее маленькие глаза изучали его. Потом медленно дверь отворилась, и он стал вглядываться поверх ее плеча в полумрак холла. Он увидел задернутые занавески и черные драпировки на зеркалах.

– Как жалко, что вы опоздали на погребение. Она похоронена на деревенском кладбище. Пришел какой-то человек и взял на себя все хлопоты. Он и я только и были на похоронах. Если бы вы приехали раньше, нас было бы трое, – прибавила она нараспев. – Потом пришел адвокат и забрал попугая; говорят, он отдал его кому-то, не знаю, кому. Могу только сказать, эта птица была единственным существом, которое она любила. Бедняжка…

Она перекрестилась, бормоча молитву, когда он отвернулся и быстро пошел назад по дороге к машине.

– Как жалко, что вы опоздали, – крикнула ему вслед на высокой ноте женщина. – К мадам никто не приходил. Вот была бы радость для нее…

Кладбище было окружено четырьмя стенами, за которыми теснились свежевыкрашенные белой краской надгробия. На каждом из них были то фигурки святых, то Мадонна или распятие и фотографии умерших над кувшинами со свежими букетами цветов. Ближе к центру кладбища стали попадаться более крупные и пышные надгробия, и он бродил между ними, внимательно прочитывая каждую надпись; но ни под одним из этих барочных сооружений, увенчанных шпилями и ангелами, не покоился прах Поппи.

Он нашел то, что искал, в солнечном уголке у дальней стены – обычная плита, высеченная из розоватого мрамора с простым надгробным камнем, на котором были выбиты ее имя, даты рождения и смерти. «Люблю и помню», – прочел он надпись. На плите лежала свежая гардения; ее темно-зеленые листья были словно навощенными и блестящими, а благоуханные цветки – нежными и белыми, как свежее молоко.

Роган слабой рукой пригладил свои седеющие волосы, глядя на могилу. А потом он быстро пошел к воротам кладбища, и, не оглянувшись, сел в свою машину и уехал.