Боярышня Воеводина

Глава 25

Анна повела Михаила к себе в спаленку. Больше всего усталое тело требовало лечь, завернуться в одеяло и уснуть. Он просто чувствовал подкрадывающуюся к нему болезнь, ту самую, лютую, ведьмой-травницей предсказанную. Пока ее видение будущего сбывалось. И Анна жива-здорова, и кавалер имелся, правда, ледащий, плохонький, но кавалер. Значит, и он заболеет. Анна вылечит, но, как ведьма сказала, совсем на грани. Дар же волновался, чувствовал рядом его суженую, требовал слияния. И Михаил пересилил немощь тела. Постарался забыть о начинающемся ознобе, ломоте во всех костях, головной боли. Не поддастся он хворости. Соединится с женой вопреки всему! Может, это в последний раз! Поэтому, закрыл дверь поплотнее, вспомнив о первой ночи, когда ворвалось к ним Аглая в самый неподходящий момент, повернулся к Аннушке. Та прижалась к нему, обвила руками, словно лоза гибкая. Забыта была вся хворость и усталость. Они оба словно горели, торопясь слиться в единое целое. И в момент наивысшего слияния, слились вместе не только тела, и души, но и два сильных дара. Показалось Михаилу, что опалило его изнутри, а по жилам потек жидкий огонь, выжигая и болезнь подступающую, и холод промозглый последних тяжелых дней, и усталость от трудного пути. И, после самого финала они не разорвали объятий, а вместе провалились в глубокий сон. Проснулись тоже одновременно. Свеча на столике почти догорела, остаток фитилька плавал в лужице растопленного воска. Анна тихо высвободилась из его объятий.

— Куда, лада моя — тихо прошептал Михаил, боясь спугнуть волшебство момента.

— Свечу сменить.

— Зачем?

— Видеть тебя хочу.

— Не нагляделась за ужином?

— Нет, смотрю и наглядеться на тебя не могу, Мишенька, любый мой, единственный. Говорила мне бабушка, что ведьмы в нашем роду любят один раз, не верила. А теперь поняла, так и есть. Один раз и на всю жизнь.

После такого признания оставалось только целоваться и все повторять сначала. В этот раз проснулись под утро. Чувствовал себя Михаил совсем здоровым. Всю хворость соединившиеся дары выжгли. Анна спала. А Михаил ощутил жуткий голод. Нет, не того рода, тот голод он вполне утолил, обычный. Есть хотелось так, быка бы сейчас съел. На поминках есть почти не мог, все-таки заболевал. С трудом проглотил ложку кутьи и полблина, не понял с чем, больше пил, гася подступающий жар. Надо же, выздоровел! Стал потихоньку освобождаться от объятий жены, стараясь не разбудить, и разбудил!

— Миша, ты куда?

— Тсс, спи, нужно мне.

— В нужник, что ли?

— И туда тоже.

— Ой, я же тебе не показала где он! Только надеть что-то на себя надо, в коридорах прохладно. У меня халат, и, Гашка, умница, и тебе положила, турецкий, теплый. И поршни отцовские. Одевайся, пойдем.

Дошли, воспользовались. Руки под подвешенным рядом рукомойником сполоснули. Анна повернулась, в спальню идти, Михаил ее за руку поймал, и, стыдясь своей слабости, спросил:

— Аннушка, а поварня у вас где? Голод напал, как будто неделю не ел!

— Господи, ты же на поминках почти ничего не ел, все тебя разговорами отвлекали. Пошли. Покормлю.

Спустились в поварню, на лавке дремала повариха, карауля поставленные в печь хлеба, и почти прокараулила. Анна умело отодвинула заслонку, вытянула один, проверила — готовы! Даже с одного бока почти пригорел! Вынула все, накрыла чистым полотном, оставила студиться. Пошуровала в чугунках, нашла один, поставила в печь, греться. Достала миску, ложку, вилку. Отрезала ломоть только что испеченного хлеба, испускающего такой дух, что Михаил чуть слюной не захлебнулся, достала разогретый чугунок, налила Мише ухи куриной, и четверть курицы вареной положила. Пригласила: — Ешь!

— А ты?

— А я крылышко погрызу, тоже плохо ела, все на тебя смотрела!

Миша быстро выхлебал ушное, закусывая теплым хлебом, сгрыз куриную ногу. Голод отступил. Но не совсем. Анна поняла, огляделась, нашла блины, оставшиеся с поминок, из холодного ларя у наружной стены вынула творог, смешала быстро с яйцом и медом, положила начинку в блины, свернула. На разогретой сковородке, на шипящем масле нажарила. Взвар тоже уже разогрелся. Так что блины запивали горячим. Тут на лавке подскочила повариха. Запричитала:

— Господи, божечки ты мой! Проспала! Сморило меня, грешную! Кто здесь? Барышня? Кушать захотели? А я сплю, ничего не чую! Хлеба-то сгорели!

Дородная повариха бросилась к печи.

— Успокойся, тетка Маланья, вытащила я твои хлеба. И уже горбушку съели. Хорошо получились!

— Как же так, барышня, вам свои белые ручки кухонной работой пачкать!

— Да я всю зиму, пока прятались, готовила. И хлеба, и пироги пекла! И руки не почернели! Мы тут похозяйничали у тебя, полкурицы съели и блины с творогом Еще два остались, позавтракай. Извини, посуду бабушка мне мыть не велит, тебе оставлю. Мишенька, ты сыт? Пошли досыпать!

И за руку увела мужа обратно в спальню. Повариха, качая головой смотрела им вслед, размышляя о переменчивости мира — еще день назад барышня слезами захлебывалась, мать оплакивала. А тут радость великая — муж живой с войны вернулся. Вот, чирикает, как птичка!

В спальню вернулись, на разговоры потянуло. Свечу затушили, в окошки уже заглядывало серенькое, осеннее утро.

— Миша, скажи, ты с родителями поговорил, о нас рассказал? Что они ответили?

— Поговорил, но порознь Отец меня на середине пути встретил, прямо на реке, и меня сразу же в Лебедянь направили, и так туда еле успел. Ему я все, как есть рассказал. Сначала встревожился, что у нас с тобой только взаимный расчет был, а как узнал, что по любви, принял. Вон, старшего брата за тобой отправить решил. С женой, что бы тебе не пришлось с одними вояками ехать. Даже хотел сам, но потом решили, что он на Москве будет нужен. С матерью коротко переговорил, о свадьбе не рассказал, что бы зря не тревожилась. Заполошная она у меня. Сразу из песчинки гору вырастит, и отец не советовал. Она мне девицу, невесту покойного брата Яши сватать начала, тут я сразу и объявил, что полюбил другую, словом обменялись. А для дочки ее подружки еще два брата холостых имеются. Дар у нее есть, слабенький, маменька потому ее мне и сватала. А узнала, что есть другая, да с даром сильным, и рода старинного, сразу начала выход искать, как тебя поскорей перевезти, что бы другие мне дорогу не перебили. Так что с родителями все хорошо. Приедешь, познакомишься, может, свадьбу для родных заново отгуляем, только, конечно, без венчания. Пока с родителями поживем, потом видно будет.

— Миша, у нас дом на Москве есть, даже не дом, имение боярское. Только он уже больше ста лет пустой стоит, может, сгорел уже, но земля-то осталась! Маменька говорила, отец его восстановить хотел, но не успел. Отправили их в Ладогу, новый приступ шведа отбивать. Здесь их всех и положили. И отца и братика. А маму черная тоска сгубила. Легочная болезнь от нее развилась. Говорила я тебе, в нашей семье ведьмы раз в жизни любят!

— Имение, это хорошо, может, попросим, отец поможет восстановить, или заново отстроить.

— Почему отец, моего наследства на все хватит!

— Да я не о деньгах, я о присмотре! Я правду говорил, мне в Европу ехать придется. А за стройкой мужской пригляд требуется!

— Миша, а зачем тебе в Европу? Неужели здесь, в посольском приказе места не найдется.

— Аннушка, я пока сам не знаю. Не говорил напрямую ни с отцом, ни с боярином Шереметьевым. Только письма. А есть много такого, что в письме писать нельзя. России сейчас мир, как можно быстрее нужно заключить, что бы государство из руин поднять. Так что, куда пошлют, туда и поеду.

— Миша, а может, и меня с собой возьмешь? Я же тоже по-франкски говорю?

— Не получится, Анечка. Скорее всего, меня не официально с посольством отправят, а как будто то ли англичанина, то ли франка. А ты не сможешь достоверно аглицкую или франкскую бабу изобразить. Воспитание не то. Да и бояться за тебя буду, лишний раз не рискну, когда надо.

— Почему не смогу? Ходит тут один франкского короля подданный, кавалер Дормион, его захватили, когда в крепости франки сидели. Семья у него бедная, выкуп заплатить не может, вот и мается здесь, перебивается с хлеба на воду. Его отпустили давно, но у него денег нет на дорогу домой. Он пытается заработать, язык преподавать купеческим детям, но заработает, а потом и пропьет все с горя. Так вот, он франкский мой очень хвалил. Даже не верил, что я местная.

Михаил насторожился.

— Анна, и где ты с этим кавалером познакомилась?

— Сердишься?

— Нет, тревожусь. Сдается мне, этот несчастный франк шведский соглядатай. Иначе давно бы с купцом каким уплыл. Да и в контракте наемника есть условие, что если возьмут кого в плен, то выкупить должны. Темнит что-то твой кавалер!

— Да какой он мой! Два раза на улице поговорили.

— Ты что, одна ходишь?

— Отстала от бабушки, с девушками знакомыми разговорилась. А ходим мы здесь безбоязненно, нас же все знают! А ты что, ревнуешь, Мишенька? Пустое!

— Ладно, ну его, этого франка. Давай о своих. Гашка что, так кавалера не нашла себе?

— Нет. Бабушка уже ее пару раз знакомила. Положительные люди, один приказчик у купца, второй — каменщик. Так ни один не понравился. У одного, вдовца, каменщика пятеро детей. Ему хозяйка нужна, а Гашка ни готовить, ни дом сама вести не умеет. Вот руководить прислугой, это да! Тут против нее не пойдешь, страшно. А второй, сказала — старый. Ему нянька нужна на старости лет, что бы под ручку водила, упасть не давала. Так Гашка бобылкой и живет. Мы ее с собой увезем, ключницей у нас станет! Такая ключница на вес золота!

— Конечно, куда без Гашки? И бабушка твоя с ней расстаться не захочет!

— Ты знаешь, бабушка не хочет с нами ехать! Говорит, не хочет жить приживалкой в чужом доме!

— Куда же мы без бабушки? Надо уговорить. И знаешь, познакомь меня с этим кавалером, Сейчас встану, проверю свой отряд, еще раз позавтракаем и пойдем, пройдемся по Ладоге. В церковь зайдем, в ту, что на холме. И тут сапожники есть? Мне нужно срочно зимние сапоги заказать. Твоего отца обувь мне все-таки великовата Здесь походить еще можно, с двумя носками, а вот в дорогу нужно удобные, я уже на своем опыте это понял.

— Конечно, есть! Зайдем обязательно.

— Тогда я встаю, в ты полежи еще. Отдохни!

— Тогда, давай ты меня утомишь сначала, а потом я отдыхать буду!

Ну как отказать любимой, да еще после долгой разлуки! Пришлось утомить самым приятным способом! Так что из постели молодой муж выбрался, когда весь дом уже проснулся. Пошел к дружинникам. Парни наелись, выспались, и сейчас все вышли на улицу, под навес и дружно приводили в порядок вооружение и доспехи. Всем были довольны и уже перемигивались с как будто случайно пробегавшими мимо них сенными девушками. Михаил погрозил им пальцем, и предупредил, что безобразий не потерпит. Девушек обижать нельзя, не в чужом доме живете. В ответ на тихий ропот с намеками, насчет бурной ночи, резко заявил, что он ее провел со своей законной женой, венчанной. Так что если есть желание, милости просим, под венец! Церквей вокруг много, обвенчают! Парни сразу скисли, и прыть уменьшили. Десятник спросил, как здоровье, боялся он, что перемерз княжич, заболеет. Обрадовался, что обошлось. Михаил спросил, где Николай. Оказалось еще в доме, хотел поговорить с ним и со старой боярыней. Миша прошел на конюшню, проведать Орлика. Конь выглядел лучше, схрумкал половину яблока, корм ел с аппетитом, конюх, обрадованный, что у него появилась работа, предложил немного его прогулять, потом промыть копыто приготовленным боярыней отваром и сделать «башмачок» с лечебными травами. Михаил согласился. Бес отдохнул, отъелся, встретил его радостно, тоже принял половину яблока. Убедившись, что кони в порядке, вернулся в дом и налетел на Николая. Тот тоже поинтересовался, как здоровье княжича. Видно вчера он здорово переполошил своих боевых товарищей. Обрадовавшись, что все хорошо, попросил несколько минут переговорить.

Михаил не мог отказать старому воину, но не знал, куда бы направиться, что бы не маячить на глазах у снующих по терему слуг. Николай предложил пройти в каморку, которую им с Денисом выделила Агафья, он сложил там своею амуницию, а спали они вместе с дружинниками.

Вошли, сели на нары, предназначенные для сна. Николай сидел, повесив голову, и как-то не торопился начинать. Было видно, что ему трудно начать разговор. Он решил помочь.

— Что случилось, дядька Николай? Что тебя беспокоит?

— Вы только скажите, княжич, это правда, что вас к Аглицкому королю весной пошлют?

— Не уверен полностью, что к королю, но, скорее всего, пошлют в Европу.

— Эх, незадача! — совсем поник старый воин.

— Да объясни ты мне, в чем дело, может, чем помочь смогу.

— Думал я, при вас остаться удастся. Может, снова на воеводство пошлют, тут я и пригожусь! А в Европах я вам без надобности!

— Не в том дело, Николай, что в Европе, если бы я при посольстве там был, взял бы тебя с собой, но, скорее всего, я сам по себе буду. И не с русским именем, а с франкским, или с аглицким. Понимаешь, что это значит? Не могу я взять тебя даже слугой. На годится физиономия твоя рязанская, да и языков ты не знаешь, не удастся за иноземца выдать.

— Шпионом, значит?

— Можно и так назвать. Нам сейчас как воздух мир необходим, на каких угодно условиях, вначале со шведом, те сами не прочь его заключить, им с поляками потягаться хочется, споры у них давние. А что бы переговоры хорошо провести, надо знать, какие настроения, в войсках, у знати, у королей, наконец. Так что, скажем так, разведка нужна. Понял?

Николай кивнул.

— Вон, мне даже волосы Шереметьев стричь запретил. Сказал, отращивать. Там мода пошла на длинные волосы. Но, по-моему, ты мне не все говоришь. Давай, выкладывай все, что на душе.

— Так как бы это выложить, чтоб вас не обидеть?

— Считаешь, я обидеться на прямую речь могу? На правду? По-моему, ты со мной достаточно времени провел, что бы узнать.