Ценою крови

55

Селест лежала счастливо-опустошенная, улыбаясь мужчине, который, приподнявшись на локте, смотрел ей в лицо, освещаемое бликами огня от печки. Никогда еще она не ощущала такой нежности. Она протянула руку, погладила его по щеке, прошлась по губам, задержалась там.

Франсуа поцеловал кончики ее пальцев, отвел руку:

— Не жалеешь?

— Жалеть? Я так счастлива!

— Я бы не вынес, если бы ты сказала, что сожалеешь о том, что случилось. Вроде как я украл что-то…

Когда-нибудь, может быть, она расскажет ему, как сама затащила его к себе в постель, но сейчас не стоит, не время…

— Ты взял то, что я хотела подарить тебе, Франсуа. Я люблю тебя, Франсуа.

Она никому раньше не говорила таких слов, и она знала, чувствовала, что и ему раньше не приходилось никогда этого слышать. И она хотела, просто отчаянно хотела, чтобы он тоже сказал их ей.

— Я мечтал о тебе всю жизнь, сколько себя помню, — прошептал Франсуа. — Когда мы еще были детьми, когда я только начинал понимать, что может быть между мужчиной и женщиной.

Эти слова и то, как он произнес их, удивили ее: почему сейчас, когда она переполнена радостью, он так серьезен, почти суров? Как будто испугался того, что произошло между ними. Странно, она теперь совсем ничего не боится!

— Ты же мне никогда ничего не говорил! — упрекнула его Селест. — Только жуков и угрей за шиворот запускал!

Он даже не улыбнулся.

— Какое-то время я надеялся, что ты меня выберешь. Хотя понимал, что вряд ли. Антуан был…

— Сказать бы мог! Я думала, ты ко мне относишься… ну, как к Солей…

— Если бы я сказал, а ты ответила "нет", это был бы конец всему. Конец надежде… Как бы мне тогда жить?

Она была удивлена и немного раздосадована: в его глазах настоящая боль, и это после того, как им было так хорошо. В ней проснулось какое-то другое, не менее сильное чувство к нему: желание защитить, успокоить его, отгородить от всех и вся…

Она прижалась к нему:

— Я люблю тебя, Франсуа, и буду всегда любить!

Он посмотрел ей в глаза и поцеловал. О, как это было сладко — намного слаще и сильней, чем до того! Она закрыла глаза и дала поглотить себя какой-то жаркой, чудесной волне. Она вовсе не думала об Антуане? А Франсуа все-таки думал…

Глаза у Солей припухли, и она забеспокоилась, что кто-нибудь обязательно спросит о причине или хотя бы остановит на ней вопросительный взгляд. Конечно, в такие дни, когда у всех столько потерь, слезами не удивишь. Опасения были напрасны. Селест и Франсуа вообще просто никого и ничего не замечали вокруг, кроме самих себя. Она была, разумеется, рада за них, но и слегка обижена.

Впрочем, эти ее эмоции были ничем в сравнении с потрясением, которое испытала их хозяйка. Она под предлогом своего дурного самочувствия встала позже и вышла к столу прямо в своем пеньюаре, рассчитывая окончательно сразить этим Франсуа. Откуда только достала такой? Наверняка из Франции — ярко-алый шелк так выгодно подчеркивал все ее прелести! Какой-нибудь поклонник преподнес — и вот теперь это оружие искусно вводилось в бой, чтобы покорить Франсуа.

Увы, Франсуа вряд ли даже заметил появление хозяйки, не говоря уже о том, чтобы обратить внимание на ее наряд. Он видел только Селест, и хотя они оба держались безупречно — ни нежного слова, ни прикосновения, — Одетта была достаточно опытной в таких делах, чтобы сразу оценить ситуацию.

Она даже не посмотрела на Солей, а сразу впилась взглядом в счастливую парочку. В ней закипал гнев. Подружка сестры. Бедная больная. Поправилась — и на тебе: оказывается, это уже его подружка! А она была так уверена, что этот Франсуа уже у нее под каблуком! Ей нечего было жаловаться на жизнь без мужа, но и в замужестве есть свои преимущества. А этот Франсуа такой молодой, полный сил — не то что ее старикашка. Может, ей и других мужиков не нужно будет… И вот теперь все пропало!

Как она могла упустить из виду, что эта маленькая сучка на него нацелилась? И судя по всему, как раз сегодня ночью она своего и добилась. В ее доме, тварь неблагодарная! Мадам Кормье даже чай не могла пить от возмущения, и то, что этого никто не заметил, взбесило ее еще больше.

Впрочем, Солей кое-что заметила и сделала правильный вывод, что в этом доме они доживают последние дни. Надо убираться отсюда, и побыстрее.

Она вышла за братом, когда тот решил поколоть дрова. Наконец-то он обратил на нее внимание и задал вопрос, который мог бы задать и раньше:

— Что случилось?

— Надо сматываться, Франсуа. Мадам Кормье, по-моему, гости уже поднадоели, если только ты не собираешься и ее обслуживать…

— Ты что имеешь в виду? — было даже трудно сказать, деланное или искреннее его удивление.

— Ну, а ради чего, по-твоему, она нас сюда пригласила? Теперь кое-что изменилось, — Солей едва не проговорилась, что все знает, — и она это тоже поняла…

— Она что, так и сказала: выметайтесь?

— Ну нет, но скажет, если мы сами не соберем вещички. Давай сегодня же. Селест в порядке. Я… тоже. Лучше сейчас, чем еще несколько месяцев терять.

Франсуа ее слова, однако, не убедили.

— Селест лучше, это верно, но быть день и ночь на морозе — нет, для этого она еще недостаточно выздоровела. А у тебя одежды нет. Ты теперь ни во что не влезешь. — Он слегка покраснел.

Селест положила руку на живот:

— Знаю. Но что делать? У нас нет денег на обновки, даже если бы мы тут нашли что-нибудь подходящее. Как-нибудь продержусь, Франсуа. Но, пожалуйста, скажи мадам, что мы съезжаем.

— Наверное, ты права, — брат сдался быстрее, чем она ожидала. — Ладно. Я тут переговорю кое с кем. Может, еще немного здесь побудем.

— Но только не в этом доме! — решительно подвела черту Солей.

Франсуа молча глядел ей вслед. Что за спешка? Странные эти женщины, не всегда их поймешь. Впрочем, прошлой ночью он вроде стал немножко лучше понимать, по крайней мере, одну из них. Он улыбнулся и, крякнув, всадил колун в кряжистый пенек. Сегодня Франсуа управился с дровами на удивление быстро — никогда он не чувствовал себя так бодро. Положив колун на место, он отправился в деревню.

Мадам Одетта не скрывала своего плохого настроения, хотя и не потрудилась объяснить его причину.

— Ты думаешь, она догадалась? — шепотом спросила Селест у Солей, как только хозяйка снова удалилась в свою спальню.

— Любой догадается, стоит на вас посмотреть! — подтвердила Солей. — Не так уж много счастливых лиц сейчас встретишь. А вы оба просто сияете!

— Я даже не подумала, как она воспримет… это…

— Удивительно, если она нас не вышвырнет вон. Ну, ладно, я мясо в суп положила, а сидеть здесь не намерена. Пройтись не хочешь?

— Конечно, такой чудесный день!

— Выгляни в окно! Все серо, сейчас снег пойдет! Совсем свихнулась.

Они провели всю первую половину дня на открытом воздухе — шли и говорили, говорили. Когда они, проголодавшиеся и слегка замерзшие, наконец направились к дому, то столкнулись с Франсуа. Он широко улыбнулся им.

— Снимаемся. Сразу после обеда.

— В путь, на Мадаваску? — быстро спросила Солей.

— Нет. Погода противная, а дальше там жилья вообще нет. Никаких поселков, ничего. Но я нашел другой дом — на тех же условиях.

— Опять вдова?!

Франсуа, глядя на их лица, засмеялся.

— Да нет, на сей раз вдовец. Он постарше — семьдесят четыре года. Сыновья все разбрелись, присматривать некому. Выходить ему тяжеловато, но самое главное… — тут Франсуа хитро прищурился.

— Что, что такое? — поспешно спросила Селест, опасаясь подвоха.

— Дом побольше этого. Спальня пустая — он там не ночует с тех пор, как жена умерла. И еще есть чуланчик за печкой — вода там, во всяком случае, не замерзает! Ну, скажите, не королевские хоромы?

— А характер как? — Солей жизнь уже научила осторожности.

— На дедушкин похож.

У Солей сразу защипало в глазах при воспоминании о дедушке.

Они и вправду устроились как нельзя лучше. Собраться было делом минуты: вся одежда была на них, только одеяла скатали. Оставшуюся оленину с собой не взяли — что, видимо, несколько смягчило сердце мадам Кормье, которая, впрочем, рассталась с ними без всякого сожаления.

Месье Айотт действительно оказался тихим, безобидным старичком. Он был бесконечно благодарен судьбе, пославшей ему двух молодок, потому что они немедленно принялись готовить и убирать в доме, который он, как сам признался, слегка запустил. Старик был вдобавок почти совсем глухой, что создавало добавочное удобство: можно было спокойно, не стесняясь, разговаривать между собой в его присутствии о своих делах.

Впрочем, кое о чем Франсуа хотел поговорить с Селест и без сестры. Такой случай представился, когда Солей в очередной раз побежала во двор по малой нужде — эти отлучки стали у нее все чаще: ребенок давил. Франсуа, прокашлявшись, начал:

— Я тут спрашивал насчет священника. Конечно, нету. Но люди каждую неделю все равно собираются в церкви, и если парень с девушкой решили пожениться, то они там и объявляют, что будут жить вместе как муж с женой. Ну, а потом, если кюре появится, он благословит, а нет — ну, так и живут. Все равно считается по закону. Потому как в церкви же сказали, значит, святое дело…

Селест сглотнула комок в горле.

— Я буду твоей женой, Франсуа. По-церковному, не по-церковному, мне все равно!

Он широко улыбнулся:

— Вот и хорошо. Завтра суббота, как раз и объявим. Месье Айотту я уже сказал, что ты моя жена.

Вернувшись, Солей увидела, как они весело устраивают себе спальню, ну, а уж ей придется в чулане…

Нет, там, правда, было вполне уютно, только вот если бы еще Реми был с ней! Она услышала смех за стеной, месье Айотт что-то там сказал. На одеяло, которое она стелила, упала слезинка. Нет, она не покажет вида; они не виноваты, что она потеряла мужа; они тоже многое потеряли и заслужили свое счастье. Опять зашевелился ребенок. Все чаще это становится. Время подходит.

"Он не будет видеть свою мать в слезах и соплях, — решила Солей. — Я должна научиться смеяться и петь как ни в чем не бывало".

Она вспомнила, что когда-то находила облегчение в молитве. Повинуясь какому-то внутреннему голосу, она опустилась на колени и склонила голову. Она молилась за здоровье и благополучие ребенка, за то, чтобы вновь найти способ радоваться жизни и наконец, несмело и трепетно, — за то, чтобы встретить Реми.

Молитва не облегчила ей душу. Но, по крайней мере, она сумела выйти из своего чуланчика и не испортить настроение другим, а это было уже хорошо.