Цветущий сад

Глава 2

Рамон, услышав крик и звон разбитого стекла, решил, что наконец этот несвоевременный телефонный разговор закончился, и вошел в соседнюю комнату. Нэнси яростно набросилась на него:

— Какого черта вы здесь делаете? Я же сказала, чтобы вы ушли!

Глаза Рамона вспыхнули.

— Я Санфорд, а не какая-нибудь служанка, и если я приглашаю на обед, леди не может отказаться.

— Леди не отказывается, когда хочет этого, но мы не договаривались об обеде. Мой секретарь записал вас на коктейль в шесть часов.

— Но вы нарушили договоренность! И снимите наконец свою шубу, пока не схватили воспаления легких.

— Сниму, когда захочу. А теперь буду вам очень признательна, если вы удалитесь!

— Вы снимете ее немедленно, а я уйду, когда сочту нужным!

Нэнси, пытаясь сохранить достоинство, хотя на ногах у нее были только чулки, прошлась по комнате и сильно нажала кнопку звонка у камина.

— Моррис, джентльмен уже уходит.

Рамон даже не повернул головы в сторону дворецкого.

— Джентльмен остается. Вы свободны.

Нэнси открыла рот, на ее щеках выступили красные пятна.

— Как вы смеете отменять мои приказания? Моррис, проводите этого… этого… джентльмена на улицу.

— Не советую, Моррис, — сказал Рамон, мило улыбаясь.

Дворецкий в отчаянии переводил взгляд с одного на другого. За все годы службы он никогда не сталкивался с подобной ситуацией. Выгнать какого-нибудь незваного гостя, мелкую сошку, — это пожалуйста. Но не джентльмена такого роста и телосложения, как мистер Санфорд.

— Мадам, я…

— Благодарю, Моррис, — сказал Рамон мрачным тоном, не допускающим возражений. Затем неожиданно улыбнулся Нэнси и направился к ней.

Он был высоким, намного выше Джека, а в его движениях чувствовалась мощь и, казалось, таилась опасность. Под элегантным костюмом вырисовывалось крепкое мускулистое тело с широкими плечами и узкими бедрами. Волосы были густыми, темными, вьющимися. Они спадали в беспорядке на крутой лоб и неряшливо сбивались на затылке. Ястребиный нос и выступающий подбородок говорили о том, что с этим мужчиной следует считаться, а в глазах таилась дьявольская наглость, вызывавшая у Нэнси серьезное беспокойство.

Дворецкий, воспользовавшись минутным замешательством Нэнси, поспешно удалился и закрыл за собой дверь. Ни Коллинз, ни Моррис особой силой не отличались. Даже вдвоем они вряд ли смогли бы выставить этого джентльмена против его воли.

— Вы сошли с ума, — сказала Нэнси, отступая назад, пока не прислонилась спиной к стеклянным дверцам книжных полок.

Рамон усмехнулся:

— Возможно, но я не пошел бы по заснеженным улицам в туфлях, пригодных только для вечерних приемов, и не стал бы кутаться в промокший мех.

Он медленно протянул руку, ухватился за воротник шубы и стянул ее с плеч Нэнси. Соболя соскользнули на пол.

— Теперь чулки.

Нэнси чуть не задохнулась от ярости.

— Убирайтесь! Убирайтесь сию же минуту, или я вызову полицию.

— Их интересуют только изнасилования и убийства, а я не собираюсь делать ни того, ни другого. Ваши чулки, если вы соизволите взглянуть, насквозь промокли.

Он нажал кнопку звонка и, когда появился взволнованный Моррис, резко приказал:

— Пришлите, пожалуйста, к миссис Камерон служанку с теплыми полотенцами.

Моррис ничуть не удивился. Если мистеру Санфорду нужны теплые полотенца, он их получит. Но что делала здесь его дрожащая от холода хозяйка в одних чулках, оставалось для него загадкой, которую он даже не пытался разгадать.

— Что вы собираетесь делать? — Все происходящее казалось Нэнси чем-то нереальным.

— Позаботиться о вас, хотя только Богу известно, почему я это делаю. Вы самая невоспитанная женщина, которую я когда-либо встречал.

— Это я-то невоспитанная? — Нэнси почувствовала, что наконец пришла в себя. — Я невоспитанная! Вы ворвались сюда, когда вас попросили уйти. Грубо распоряжаетесь моей прислугой! Ведете себя оскорбительно по отношению ко мне! Наконец, вы… вы… даете волю рукам.

Его белые зубы весело блеснули.

— То, что я снял с вас шубу, едва ли можно классифицировать как рукоприкладство. Однако…

— Только прикоснитесь ко мне хотя бы пальцем, и я испорчу вам репутацию!

— Ерунда. Она уже подмочена.

Его темные глаза смеялись над ней. Она вела себя просто поразительно. Вместо того чтобы поболтать полчаса за коктейлем, как он ожидал, ему оказали такой прием, какого никто никогда ему ранее не оказывал.

В комнату вошла Мария, озадаченная рассказом Морриса о событиях, происходящих в гостиной. В руках у нее было два махровых теплых полотенца и домашние туфли.

Рамон повернулся к ней и улыбнулся так, что Мария почувствовала слабость в коленях. Он взял полотенца и туфли из ее покорных рук и твердо заявил:

— Миссис Камерон нужна горячая душистая ванна. Сообщите, когда она будет готова.

Мария почти бессознательно кивнула и подумала, не собирается ли этот грозный незнакомец сам искупать мадам. Мистер Камерон никогда не отваживался входить в ванную или гардеробную. Но загорелый незнакомец, кажется, не отличался излишней скромностью.

— Это вам не Европа, мистер Санфорд, — сказала Нэнси дрожащим от ярости голосом, — мне безразлично, как вы обращаетесь со своими слугами в Португалии, но здесь вы обязаны проявлять к ним немного больше уважения. Когда мне потребуется, я сама попрошу приготовить ванну. А сейчас, после того как вы уже в достаточной степени унизили меня и дали повод для сплетен на целый месяц, может быть, вы соизволите удалиться? Шутки кончились. Я больше не намерена подвергаться унижениям в своем собственном доме, как какая-нибудь деревенщина.

— Сомневаюсь, что вы имеете хоть малейшее представление о том, как обращаются с крестьянами. А теперь снимайте поскорее свои чулки и садитесь на диван.

— И не подумаю! Я…

— Тогда я сам сделаю это.

Он бросил полотенца и домашние туфли на мягкую софу и сделал шаг в ее сторону.

Голос Нэнси внезапно совсем ослабел.

— Вы не посмеете!

— Еще как посмею.

Нэнси вдруг увидела жесткие складки его чувственных губ и поняла, что он говорит правду.

— Будьте паинькой и снимите чулки.

Она ошеломленно посмотрела на свои промокшие и закоченевшие ноги. Они так замерзли, что она ощущала жжение в голенях, а ступни совсем онемели.

Нэнси покорно повернулась спиной к Рамону и отстегнула чулки, затем начала скатывать тонкий шелк вниз. Пока она занималась этим, Рамон подошел к подносу со спиртным и налил большую порцию бренди. Когда Нэнси бросила чулки на валявшуюся шубу, он обратился к ней неожиданно мягким тоном:

— Садитесь и выпейте бренди, пока я буду растирать ваши ступни. Они в таком состоянии, что, пожалуй, требуют медицинского вмешательства.

Боль в пальцах ног стала невыносимой. Нэнси послушно подошла к дивану и села. Рамон согрел в руках бокал с бренди, прежде чем передать ей. Затем сел рядом, не обращая внимания на вздохи Нэнси, приподнял ее обнаженные ноги с пола, положил себе на колени и начал растирать мягкими полотенцами.

Нэнси сделала большой глоток и закрыла глаза. Весь день казался ей каким-то фарсом. С того самого момента, как она перешагнула порог приемной доктора Лорримера, все стало каким-то нереальным. Даже то, что происходило сейчас. Рамон Санфорд не отличался добротой и мягкостью. Пресса дала ему прозвище «Пантера-плейбой», и оно очень подходило ему. Он родился в семье, известной своим огромным состоянием, и получил безупречное воспитание. Ему легко давались различные знания. Он шел по жизни с беззаботным высокомерием человека, у которого никогда не было проблем.

Нэнси открыла глаза. В тусклом свете его красивое лицо казалось вылитым из бронзы. Он отбросил полотенце и начал ритмично делать массаж руками, согревая и расслабляя ее. Она почувствовала жар, разливающийся по всему телу. Холодное оцепенение сменилось ощущением тепла. Кровь снова быстро побежала по ее жилам. Его руки гипнотизировали ее сочетанием силы и нежности. На его левом мизинце красным огнем сверкал крупный, как орех, рубин. Из-под кружевных манжет рубашки виднелись короткие темные волоски. Она неотрывно смотрела на них и догадывалась, что его широкая загорелая грудь тоже покрыта такими же темными упругими волосами. Они виднелись в раскрытом вороте его рубашки. Тепло, согревавшее ее ступни и голени, поднималось все выше. Она вскрикнула, протестуя, и, отдернув ноги, вскочила так стремительно, что споткнулась и чуть не упала. Он быстро поднялся и подхватил ее, прижав к себе. Эта волнующая, опасная близость еще более усилила то незнакомое чувство, которое он пробудил в ней. Губы Рамона были всего в нескольких дюймах от ее губ. Ей захотелось ощутить его поцелуй, но, уперевшись руками ему в грудь, Нэнси со злостью оттолкнула его. Она сходила с ума. Она еще никак не могла прийти в себя после диагноза доктора Лорримера.

— Какого черта…

— Не прикасайтесь ко мне! Никогда! — Она вся дрожала, и в ее голосе зазвучали истеричные нотки. — Я не терплю, когда меня трогают! Не хочу этого ни сейчас, ни когда бы то ни было! — Голос ее сорвался, и она начала всхлипывать, обхватив себя руками, словно удерживая от того, чтобы не рассыпаться на части.

Глаза Рамона сузились. Сначала он решил, что она ведет себя, как пьяница, допившийся до белой горячки. Но слезы и мучительные рыдания говорили о том, что эта женщина расстроена и страдает по другой причине. Она так стремительно оставила его, удалившись в другую комнату, где отчаянно пыталась поговорить с мужем. О чем бы они ни говорили, ясно одно — она очень расстроилась. Это не удивило Рамона. Пожалуй, кроме управляющего банком, не было ни одного человека, кому импонировал бы внешне благовидный и мягкий сенатор.

Рамон решительно положил руки на плечи Нэнси. Она напряглась. Его объятие становилось все настойчивее, и наконец он прижал ее к своей груди. На этот раз она не противилась. Ухватившись за лацканы его пиджака, она зарылась лицом в кружева его рубашки и разрыдалась. Желание плакать не покидало ее весь день после ужасного разговора с доктором Лорримером. Наконец, судорожно всхлипывая, она освободилась от объятий Рамона, крепко сжимая в руке его шейный платок.

— Я, кажется, испортила вашу рубашку. — Боже милосердный, что она натворила! Никогда нельзя терять бдительность. Она была дочерью одного политического деятеля и женой другого. Годами ей твердили об осторожности в общении с незнакомыми людьми, и она послушно следовала этому правилу, никогда прежде не нарушая его. В течение многих лет она была рядом с отцом в период избирательных кампаний и сопровождала его во время официальных визитов после победы на выборах, очаровывая весьма критически настроенную вашингтонскую публику, не допуская ни одной небрежности в разговоре. С ее языка не срывалось ни одного глупого слова, которое могло быть использовано против отца или Джека. А за последние несколько часов все ее самообладание, воспитанное годами, куда-то улетучилось. Она пренебрегла осторожностью, причем с человеком, которого раньше никогда не встречала. Более того, их отцы были непримиримыми врагами, и муж отзывался о нем весьма неуважительно.

Джек часто публично заявлял, что человек из богатой семьи связан обязательствами перед людьми. И вот он, пояснял Джек с обезоруживающей улыбкой, намерен выполнить эти обязательства, посвятив свою жизнь служению обществу. При этом он, конечно, думал о предстоящем выдвижении кандидата от демократов на президентских выборах в 1936 году. Джек не уделял почти никакого внимания Рамону Санфорду. Но однажды, слушая, как ее муж осуждал последний роман Рамона с русской княгиней Марьинской, она подумала, что он завидует ему. Муж княгини нанес Рамону оскорбление в «Савое», и Рамон уложил его на пол одним ударом. Затем изысканно поправил манжеты и продолжил обед с шампанским и перепелами, пока прислуга волокла распростертое тело в ближайшую больницу. Вспыхнули блицы, репортеры помчались с новостями в редакции своих газет. Вся пресса муссировала это событие целых три дня.

Последний роман Джека с женой нью-йоркского судьи длился вот уже полгода. Разница между этими двумя связями, по мнению Нэнси, состояла только в том, что одна оставалась в тайне, а другая вышла наружу. Она подозревала, что истинной причиной злости Джека была зависть к Рамону, который выбирал любовниц по своей прихоти. У Джека же возможности были ограниченны, поскольку он должен был быть чрезвычайно осторожным. Жена судьи была на восемь лет моложе Нэнси. Эта связь больно задевала ее.

Она почувствовала острое желание спросить у Рамона, по-прежнему ли русская княгиня играет важную роль в его жизни, но подавила его. Она вела себя как ребенок. Она нуждалась в утешении, и он помог ей. За это она благодарна ему, но не более.

— Вы хотите что-то сказать мне? — Темные, почти черные глаза вопрошающе смотрели на нее.

Она покачала головой, вытирая щеки ладонями и снова принимая вид, достойный Нэнси Ли Камерон.

— Нет, ничего, — тихо ответила она. — Просто я получила дурные известия, а так у меня все в порядке, правда.

В глазах Рамона трудно было что-то прочесть, когда он смотрел, как она поправляет прическу, разглаживает платье и вновь начинает играть роль вежливой хозяйки.

— Мне неловко, что я устроила вам такую сцену. Не пойму, что на меня нашло. Надеюсь, что не заставила вас опоздать на намеченные на вечер встречи.

Было около восьми часов. Глория ждала его уже почти час.

— Сегодня у меня свободный вечер, — сказал он.

Нэнси слегка смутилась. На полу грудой валялась ее соболья шуба, напоминая о том, как грубо он сбросил ее с плеч. Порванные чулки были разбросаны по гостиной, создавая впечатление интимности спальни. Она вспомнила, как он настаивал, чтобы она сняла их, и почувствовала, что ее щеки начинают краснеть. Ей хотелось знать, наблюдал ли он за тем, как она раздевается. Потом интуитивно решила, что вряд ли. Рамон Санфорд давно свыкся с тем, как раздеваются его опытные любовницы, чтобы испытывать удовольствие от ее неуклюжих движений.

Молчание слишком затянулось и становилось неловким, но Рамон не предпринимал попыток нарушить его. Он неотрывно смотрел на Нэнси и видел, как она снова теряет самообладание, поскольку с его стороны не последовало ожидаемых вежливых заверений в почтении, традиционного пожелания спокойной ночи и быстрого ухода.

Он щелкнул портсигаром и предложил ей закурить. Нэнси редко курила, и ее рука слегка дрожала, когда она брала сигарету. Сунув золотой портсигар с монограммой в карман, Рамон понял, что она только внешне кажется спокойной.

Вспыхнула зажигалка, и Нэнси склонилась к пламени. Его руки прикоснулись к ее рукам и задержали их.

— Вы ужасная лгунья, — сказал он тихо. — Что же все-таки случилось с вами сегодня?

Нэнси не знала, что делать. Невозможно было укрыться от его глаз, от его близости.

— Ничего… — Она запнулась в нерешительности. — Впрочем… случилось.

— Расскажите мне. — Его голос заставлял повиноваться.

Нэнси отрицательно покачала головой, хотя чувствовала, как просто было бы рассказать ему обо всем, и тогда он наверняка прекратит свои бессмысленные домогательства.

— Нет, — сказала она наконец. — Если уж я не могу рассказать мужу, то тем более не стану рассказывать кому-то другому.

Рамон вспомнил короткий, отрывистый телефонный разговор, яростно брошенный бокал и сердитые слова, прерываемые всхлипываниями. Его неприязнь к сенатору Джеку Камерону усилилась. В голосе Нэнси прозвучала такая категоричность, что он решил не настаивать. Ему вовсе не хотелось разрушать ее хрупкую оборону и снова доводить женщину до слез, которые, как он догадывался, были очень близки.

— Ох уж эта бостонская чувствительность, — усмехнулся он.

Она пристально посмотрела на него секунду-другую, затем тоже слегка улыбнулась лишь уголками губ:

— Да, я самая настоящая бостонская леди.

— Это я уже слышал. А сейчас идите и примите горячую ванну, а потом мы спокойно пообедаем где-нибудь вдвоем, и вы расскажете мне о себе.

Рамон Санфорд, «Пантера-плейбой»! Если какой-нибудь писака увидит их, обедающих вдвоем, завтра на первых полосах газет наверняка появятся сплетни по этому поводу. Джек будет взбешен. Она представила, как он со злостью швырнет газету на стол за завтраком в Вашингтоне. Затем тут же кинется к телефону и потребует объяснений, а она скажет, что слишком занята, чтобы выслушать его.

— Я с удовольствием пообедаю с вами, — сказала она, и Рамон внезапно заметил, что она необычайно красива, когда улыбается. Густые ресницы, высоко загнутые кверху, делали ее похожей на озорного котенка. До сих пор он видел ее в самом ужасном состоянии — замерзшую, плачущую, растрепанную, — ив нем пробудилось чувство глубокой нежности, которого он не испытывал с самого детства. Он представил себе, как она будет выглядеть, когда примет ванну, переоденется и синие круги под глазами исчезнут.

Двери за ней закрылись. Рамон налил себе еще немного бренди и подошел к большим окнам, из которых открывался вид на ночной Нью-Йорк. Ясно одно: она не такая, как он ожидал. Разумеется, Нэнси совсем не похожа на ту женщину, какую Глория со злостью описала ему.

Глория ждала его уже больше часа. Он нацарапал короткую записку на обратной стороне своей визитной карточки, подошел к секретеру, извлек один из конвертов с подписью «Камерон» и положил свою карточку внутрь. Сделав это, он улыбнулся. Ярость Глории от того, что он не явился, будет ничтожной по сравнению с той, когда она увидит имя на конверте. Он запечатал его и вызвал Морриса. В бешенстве Глория становится еще более страстной. Его ожидает приятный уик-энд.

— Доставьте это немедленно в «Алгонкин», — сказал Рамон, когда вошел Моррис.

Дворецкий взглянул на подпись и, слегка приподняв брови, удалился. По его мнению, мистер Санфорд довольно быстро превратил особняк Камеронов в какой-то балаган на Парк-авеню.

Все было совсем не так, как ожидала Нэнси. Они не поехали ни в «Эль-Марокко», ни в «Персиан Рум», ни в «Санта-Реджис», ни в «Уолдорф», а отправились в небольшой ресторанчик в двадцати пяти милях от города. Нэнси впервые ехала с Рамоном. Он искусно и уверенно вел машину по обледеневшим улицам. Оба молчали, под ними стремительно убегала назад дорога. По сторонам виднелись покрытые снегом поля и деревья, похожие на белые привидения. Нэнси бросила взгляд на уверенные и сильные руки Рамона за рулем «даймлера». Затем быстро оглянулась, вглядываясь в темноту и стараясь отделаться от непрошеных мыслей. Их молчание не было напряженным. Оно казалось вполне естественным, как бывает у близких людей.

Рамон не заказывал столик, но метрдотель с почтением предоставил им лучший отдельный кабинет и чрезмерно лебезил перед джентльменом в каракулевой шубе, который, по его мнению, вряд ли появится здесь еще раз. Официант был вежлив, но более спокоен. Приезд Рамона Санфорда расценивался здесь гораздо выше, чем присутствие тучного и пожилого железнодорожного магната.

— Что будете пить?

На белой скатерти сверкало серебро. Они расположились на красном бархатном диване вдоль стены среди свежих цветов, доставленных из Флориды. Она чувствовала легкое касание его тела.

— Пожалуйста, мартини. — Рамон слегка приподнял голову. — Один мартини и один бурбон с содовой. Принесите, пожалуйста, меню, и мы сделаем заказ.

— Да, сэр. Сию минуту, сэр.

— Ну вот, конец сухому закону, — сказал он, когда появилось спиртное, и поднял свой бокал.

Нэнси улыбнулась. Кошмар, преследовавший ее весь день, отступил. Завтра она поедет на Кейп и поразмыслит о своей дальнейшей жизни. Слава Богу, сегодня ее молитвы были услышаны, и она не осталась в одиночестве в темном особняке.

Рамон недолго изучал меню, как это бывало с Джеком. Он заказал устриц, бутылку охлажденного «Сотерна», оленину и «Шато-лафит» 1870 года.

— Вы здорово изменились со дня нашей последней встречи, — сказал он, извлекая устриц из раковин.

Нэнси озадаченно посмотрела на него.

— Мы никогда прежде не встречались, — сказала она.

«Сотерн» произвел должный эффект. Он заметил, что напряжение, которое сковывало все ее тело, исчезло. Кожа под открытым вечерним платьем заблестела. У нее была высокая грудь и великолепная изящная фигура, которая так поразила его. Он предполагал ранее, что она высокая и вызывающе элегантная. Однако даже в вечерних туфлях Нэнси едва доходила ему до плеч. Чудесное платье подчеркивало ее естественную грацию.

Она ни разу не взглянула на себя в большие ресторанные зеркала. Все ее внимание было приковано к нему. Она не припудривалась, не поправляла свои дорогие украшения или прическу, не было у нее неестественных женских ужимок, чего он терпеть не мог. Руки ее были молочно-белыми. Пальцы украшали всего два кольца. Одно — обручальное, другое — с неограненным изумрудом в окружении бриллиантов. На ногтях не было красного лака, который так ему не нравился. Они были превосходной формы, коротко подстрижены и отполированы до жемчужного блеска. Ему хотелось прикоснуться к ней, как ни к одной женщине в жизни. Он поставил бокал с вином и взял ее ладони в свои.

От его прикосновения в ней взыграла чувственность. Нэнси попыталась убрать руки, но его пальцы нежно гладили ее запястья.

— Это было в Каусе, — сказал он. — В 1909 году. Мне было тогда всего восемь лет. Вы были в голубом платьице и с бантами в волосах.

— Это был день моего рождения, — ответила Нэнси, не отнимая рук и мысленно возвращаясь к тому времени. — Я думала, что именно поэтому нас пригласили, и решила, что хозяева страшно невоспитанны — ведь они не приготовили праздничного торта.

Рамон засмеялся:

— Моя мама говорила, что мне надлежит быть любезным с вами, а я подумал, что вы ужасная зануда.

— На вас был матросский костюмчик, и вы все время дулись, потому что вам не разрешали играть в серсо.

В глазах его застыло незнакомое ей выражение.

— Рад, что вы помните это.

— Я помню все, что было тогда. — Она снова вернулась в прошлое, и кошмар, мучивший ее, отступил куда-то далеко в глубины сознания. Тогда был жаркий солнечный день, но ее заставили надеть белые перчатки, которые ужасно раздражали кожу.

— Ты должна обращаться к королю со словами «ваше величество», если он заговорит с тобой, — наставляла ее мать, придерживая роскошную шляпу, в то время как их катер приближался к яхте «Виктория и Альберт».

— Ну конечно, король непременно заговорит с ней, — сказал отец, бросая окурок сигары в море. — Не сомневаюсь в этом, милая. Не волнуйся. — И его рука крепко обняла плечи Нэнси.

Мать Нэнси пожала плечами:

— Ты встречаешься с королем Англии, Чипс, а не со сталелитейным магнатом.

Чипс О'Шогнесси усмехнулся. Он достаточно хорошо знал, черт побери, с кем он должен встретиться. Разве не ради этой встречи он только что выложил сотню баксов, чтобы запечатлеть на фото предстоящее событие? Вблизи королевской яхты, насколько позволял протокол, на волнах покачивалась лодка, в которой фотограф устанавливал камеру на треножник. Это будут чертовски полезные фотографии, и его акции в Бостоне наверняка поползут вверх. Город будет гордиться мэром, который общается с британским королем.

— Вот и прибыли, моя девочка, — сказал отец Нэнси, когда их катер причалил к яхте. Взойдя на борт, Нэнси заметила, что он побледнел.

Нэнси захихикала, найдя забавным то, что ее энергичный, шумный отец так смутился при встрече с пожилым, тучным человеком с бородой и веселыми глазами. Но Чипс О'Шогнесси смотрел вовсе не на короля, а на одну из приглашенных женщин на борту яхты. Прошло десять лет, но она совершенно не изменилась.

У нее были темные волосы, отливавшие бронзой и вздымавшиеся густыми волнами под широкополой шляпой, украшенной розой. Легкий морской ветерок развевал ее шелковые юбки, облегавшие тело. Золотисто-зеленые обольстительные глаза встретились с его полным муки взглядом. Ему хотелось броситься на палубу и крепко обнять ее.

Они расстались десять лет назад точно в такой же жаркий летний день. Только тогда ее волосы и юбки развевал довольно сильный ветер бостонской гавани. Она все время плакала, а он проклинал небеса, понимая, что им необходимо расстаться ради ее же блага. Прошло десять лет, но боль снова прожгла ему грудь словно удар ножа. Мужчина рядом с ней сделал шаг вперед. Он был, несомненно, европейцем — высокий, смуглолицый, с аккуратно подстриженной бородкой и усами. Одной рукой он с чувством собственника обнимал за плечи свою жену. На солнце сверкал кроваво-красный рубин. Чипс не мог видеть, но почувствовал, как Зия задрожала. Гримаса боли на ее мягких, изогнутых, как лук, губах была такой явственной, что он готов был закричать.

Чипс ощутил, как пальцы жены крепко сжали его руку. Он понял, что становится объектом пристального внимания, и с невероятным усилием овладел собой. Повернувшись к жене и дочери, он сверкнул своей знаменитой широкой улыбкой и уверенно шагнул вперед для представления британскому монарху.

Король понравился Нэнси. Он был очень большим и сидел в плетеном кресле, которое, казалось, сильно прогнулось под его весом. На нем был просторный голубой пиджак и белые брюки, смятые по бокам, что показалось Нэнси весьма странным. Он курил сигары, как ее отец, и часто смеялся. На коленях у короля сидел мальчик в матросском костюмчике и дергал его за бороду. Король рассказывал ему смешные истории и сам заливался громким смехом. Нэнси не понимала этих шуток, похоже, и до мальчика они не доходили, но это не имело значения. Нэнси забыла, что к королю надо обращаться «ваше величество», и назвала его «королевичем». Он засмеялся еще громче и потрепал ее кудри. Нэнси поняла, что никто не будет ругать ее за эту ошибку.

Через некоторое время, когда стало известно, что приближается катер кайзера, на палубе заволновались. Нэнси была очень разочарована, увидев Вильгельма. Он был совсем не таким, как король. Лицо его казалось строгим и суровым. Нэнси отправили поиграть с мальчиком в матросском костюмчике.

— Я не люблю девчонок, — нагло заявил он, и Нэнси чуть было не пнула его ногой, но тут появилась мать мальчишки.

Нэнси забыла о его грубости. Леди улыбнулась ей, словно сказочная фея.

— Меня зовут Зия Санфорд, — сказала она, протягивая ей руку, как будто Нэнси была взрослой.

— А я Нэнси О'Шогнесси, — застенчиво ответила Нэнси.

— Знаю.

Мальчик подошел поближе к матери, и Нэнси увидела, как они слегка дотронулись друг до друга. Этот жест удивил ее. Она никогда не видела прежде такого показного проявления любви между матерью и сыном за все время своего пребывания в Англии.

— Я тоже приехала из Бостона.

Нэнси посмотрела на нее округлившимися глазами. Эта женщина была совсем не такой, как ее мать или подруги матери. От нее не пахло лавандой или розовой водой, а исходил таинственный восточный аромат. Щеки были припудрены, а глаза необычно подведены черным карандашом. Веки подкрашены блестящей краской.

— Не похоже, что вы из Бостона, — заметила Нэнси простодушно.

— Я из Норс-Энда, — добавила Зия с улыбкой.

Недоверие Нэнси лишь усилилось. Она хорошо знала Норс-Энд. Это был бедный район, где отец с трудом проводил свою избирательную кампанию. Леди, подобные Зии Санфорд, никогда не жили там.

— Наверное, это было очень давно, — сказала она наконец.

Зия широко улыбнулась:

— Да. Тогда твои дедушка и бабушка жили на Ганновер-стрит.

Нэнси ничего подобного не знала. Ей захотелось узнать побольше, но в это время подошли ее родители, и на лице Зии появилось странное выражение.

— Мы уезжаем, — сказал отец, обращаясь к миссис Сан-форд, и Нэнси обратила внимание, что его голос прозвучал как-то необычно холодно. На лице проступила бледность, чего раньше Нэнси никогда не замечала. Она испугалась, не заболел ли он, поскольку они собирались на будущей неделе на Ривьеру.

Ее руки по-прежнему находились в плену у Рамона. Так и не тронутую ими оленину убрали со стола. Нэнси любила мороженое, и Рамон сделал знак официанту, развозившему по залу десерт. Их стол украсило мороженое с фруктами забавной формы.

— Ваша мать была такой красивой, — сказала она. — Сначала я решила, что она королева.

— Она до сих пор прекрасно выглядит. — Его чувственный жесткий рот неожиданно стал мягким. Нэнси вспомнила то проявление любви между матерью и сыном, которое ей довелось наблюдать в детстве.

— Она сказала мне тогда, что прибыла из Бостона, но я не поверила ей.

— Мне самому с трудом верится в это. Для меня мать абсолютно европейская женщина.

— Как и вы. — При свете свечи он выглядел иностранцем.

— Да, как и я. Мой отец был португальцем.

Нэнси не хотелось говорить о его отце.

— Вы приезжали в Каус еще раз? — спросила она, убирая свои пальцы из его ладоней.

— Да, но все было по-другому. В Англии появился новый король, худощавый и более сдержанный. А вместо кайзера присутствовал русский царь. Он еще меньше походил на прежнего короля Англии, чем Георг V, очень тихий и мягкий. После Альберта не было более веселого короля.

— Я больше никогда не встречалась с ним. Мой отец стал мэром Бостона, и мы с тех пор не бывали в Европе. До моего замужества.

Наступила небольшая пауза. Рамону не хотелось омрачать беседу воспоминанием о сенаторе, который был сейчас далеко.

— Я никогда так и не мог понять, зачем вас пригласили на борт «Виктории и Альберта». Я был ужасным снобом для мальчика восьми лет.

— Вероятно, вы слышали, как родители обсуждали это, — сказала Нэнси улыбаясь. — Аристократы едва терпели моего отца. Они считали его вульгарным выскочкой. Впрочем, так оно и было. Но кроме того, он отличался привлекательным и эксцентричным правом, а англичане вполне терпимо относились к таким людям. Думаю, именно это помогло ему. Родословная моей матери была безупречной. В генеалогическом древе ее семейства был Вильгельм Завоеватель, так что английская голубая кровь и американское богатство открывали перед ними практически все двери.

— Несмотря на ирландское происхождение вашего отца? — спросил Рамон усмехнувшись.

Нэнси улыбнулась еще шире:

— В наши дни ирландское происхождение моего отца не имеет существенного значения. Вы забыли, что он политик.

— Ваш отец никому не позволяет забыть это. Он снова собирается баллотироваться на должность мэра? Ему ведь уже около семидесяти?

Мороженое убрали, и на столе появились кофе и ликер. Нэнси постаралась не давать Рамону удобного случая снова завладеть ее руками. Она держала рюмку с ликером.

— Шестьдесят девять… но отец добьется своего. Если ничего не выйдет на выборах мэра, он выставит свою кандидатуру на должность губернатора штата.

— В таком случае пожелаем ему успеха на выборах мэра, — сказал Рамон. — Меня пугает мысль о том, что он может стать губернатором штата.

— Его сторонники думают так же, а они — верные ему люди.

— А вы?

— Разумеется, — ответила Нэнси. — Ведь он мой отец.

Они снова коснулись больной темы. Между ними стояли их отцы со своей непримиримой враждой.

— Я никогда не понимала, почему наши деды относились друг к другу как братья, а отцы… — задумчиво произнесла Нэнси.

Рамон пожал плечами:

— Трудно сказать. Это давняя история.

— Ваш отец обязан жизнью О'Шогнесси. С другой стороны, О'Шогнесси обязаны своим процветанием Санфордам. Однако это имя до сих пор запрещено произносить в присутствии моего отца. Это выше моего понимания.

— Не стоит думать об этом. — Рамону совсем не хотелось продолжать эту тему.

— Санфорды считаются англичанами, а ваш отец — португалец. Как вы это объясните? — спросила Нэнси после небольшой паузы.

— Мой дед, висконд Фернандо де Гама, занимал пост министра в правительстве королевы Марии. Бабушка была на двадцать лет моложе его и очень красива. Лео Санфорд влюбился в нее, однако повел себя совсем не как англичанин. Вместо того чтобы проявить сдержанность, он похитил ее. Скандал взбудоражил все португальское общество, и они вынуждены были несколько лет скрываться в Америке, пока мой дед не умер. Во время побега моя бабушка, испытывая глубокие материнские чувства, захватила с собой своего сына. Это был мой отец. Тогда ему было два или три года.

— И именно тогда мой дед спас его, вытащив из воды?

— Да. У любовников не было времени дожидаться отправления подобающего им роскошного судна. Оскорбленный висконд преследовал их по пятам, и они отправились в Новый Свет на корабле, набитом ирландскими эмигрантами.

— Какая романтическая история!

Рамону до боли хотелось поцеловать ее.

— У них больше не было детей, — сказал он. — Лео Санфорд оставил моему отцу все свое состояние. Торговые суда для перевозки вин, предприятия в Америке и в Европе. При этом он выдвинул условие, что тот возьмет фамилию Санфорд. Он отправил моего отца учиться в Англию и делал все, чтобы воспитать его в английских традициях. — Улыбка тронула губы Рамона. — Но он явно потерпел неудачу.

— Однако Санфорды жили в Португалии свыше трех столетий, — возразила Нэнси. — Несомненно, они должны считать себя португальцами, а не англичанами.

— Вы недостаточно хорошо знаете их, — сухо заметил Рамон. — Опорто — настоящий аванпост Британской империи. Там всегда начиная с 1700 года жили самые крупные экспортеры вина: Кокберны, Сандеманы, Санфорды — никто из них не говорит по-португальски. Они играют в крикет на своих великолепных площадках, они застроили все побережье в Фоксе, посылают своих сыновей в частные английские школы и выдают своих дочерей за сыновей других виноторговцев.

— Ваш дед не был таким.

— Нет, не был, и это стоило ему нескольких лет изгнания.

— А ваш отец женился на американке.

— За что я ему очень благодарен. — Рамон протянул руку и взял бокал из ее пальцев, удивляясь, зачем он болтает всякую чепуху, когда единственным его желанием было заняться с ней любовью.

От его прикосновения вся легкость и непосредственность беседы пропали. Нэнси никогда так остро не ощущала близость чужого мужчины. Она почувствовала, как сжалось ее горло, не давая ей продолжить разговор.

— Я видела вашу мать еще несколько раз после той первой встречи.

— В Англии?

— Нет, в Бостоне. Сначала она навестила нас, когда мне было тринадцать, а потом, после смерти моей матери, заходила раза два на протяжении года. Она никогда не задерживалась подолгу, и мне всегда было жаль расставаться с ней.

Он был явно расстроен. Она поняла, что ни он, ни его отец не знали о визитах Зии в Бостон.

— Конечно, — сказал он невозмутимо, — Бостон был родным домом моей матери.

Глаза его были прикрыты непроницаемой маской, и Нэнси очень хотелось узнать, что за ней — гнев или ревность.

— Джек и я провели медовый месяц в отеле «Санфорд» на Мадейре.

— Почти все обеспеченные люди проводят медовый месяц в «Санфорде», — спокойно заметил он.

Его губы сурово сжались. Внезапно Нэнси поняла, что сказала глупость. Он выпустил ее руки и закурил сигарету.

— Зия по-прежнему живет на Мадейре? — спросила она, пытаясь снова восстановить ту легкость и непосредственность беседы, которая вдруг куда-то улетучилась.

Он протянул ей сигарету.

— Да, ей всегда нравился этот остров, и она живет там вот уже двадцать лет. — Тон его был вежливым, но настроение у него явно испортилось.

— А «Санфорд» по-прежнему больше похож на роскошный дворец, чем на отель?

Их беседа стала походить на разговор двух незнакомых людей.

— Последний раз я был там три месяца назад. Среди гостей не было никого по титулу ниже английского герцога.

— Значит, большинство гостей аристократы, — сказала Нэнси оживленно. — Любой английский герцог считает себя значительнее отставных королей, которые наводнили всю Европу.

На губах Рамона промелькнула улыбка.

— Как же тогда расценивается титул немецкого барона на страницах «Готского альманаха»?

Щеки Нэнси слегка зарделись.

— Я в большей степени американка, и меня мало это интересует. Мне достаточно, что он любит Верити.

— И свою политику?

— Это его дело.

Рамон заметил, как она сжала пальцы, и понял, что ее зять не сумел привить ей свои политические пристрастия.

— Ваша дочь совсем не похожа на вас, — сказал он.

В свое время свадебными фотографиями Верити и ее мужа пестрели все американские газеты.

— Верити очень мила.

— Но не так красива. — Это прозвучало как неожиданный комплимент в адрес Нэнси. Голос выдал Рамона. Он смотрел на нее, все больше смущаясь. Ей было тридцать пять — на два года больше, чем ему. Вообще он испытывал неприязнь к женщинам, которым за тридцать, с тех пор как его, пятнадцатилетнего мальчишку, совратила любовница отца. Он общался, как правило, с молодыми женщинами. Княгине Марьинской было двадцать пять, леди Линдердаун — всего восемнадцать, а Глории, несмотря на всю ее искушенность и пресыщенность, — только двадцать три.

Красота Нэнси не была для него чем-то необычным. Все женщины в его жизни были красивыми. Он внимательно рассматривал овал ее щек, веер густых ресниц. В ней чувствовалась какая-то беззащитность, с которой раньше ему не приходилось сталкиваться. Ее манеры и проблески скрытого темперамента — вот то, что, несомненно, привлекало его с такой необычайной силой. С самого первого момента их встречи Рамон понял, что полюбит ее. Однако не ожидал, что это произойдет так быстро. Ему не хотелось следовать обычной схеме: он добивается ее любви, и через некоторое время она сдается. Он жаждал ее так безрассудно, как ни одну женщину прежде. Его желание было настолько сильным, что все его тело страстно стремилось обладать ею, Рамон понимал, что Нэнси не из тех женщин, которые с легкостью вступают в любовные связи. Честолюбие ее мужа будет одним из мощных сдерживающих факторов. Кроме того, в запальчивости она призналась, что терпеть не может, когда ее трогают. В этих словах чувствовалась искренность, и он поверил ей. Тем не менее чувственный рот и каждое ее движение говорили о том, что она была страстной натурой. Рамон был заинтригован. Он многое отдал бы за то, чтобы узнать, как она провела медовый месяц на Мадейре.

Ресторан постепенно пустел. Усталые официанты позевывали, но терпеливо ждали. Нэнси посмотрела вокруг, понимая, что вечер неумолимо близится к концу. Воспоминания о счастливом детстве окончились. Выйдя на воздух, Нэнси взглянула на луну, освещавшую поля, покрытые снегом, и вздрогнула. Сейчас она находится в Нью-Йорке, а не в Каусе или Бостоне. Даже не на Мадейре. Всего двадцать пять миль отделяло ее от офиса доктора Генри Лорримера, где в кожаной папке хранится ее карточка, на которой жирными буквами напечатано: «Нэнси Ли Камерон. Диагноз — малокровие. Осталось жить — от трех месяцев до года».

Нэнси, как ребенок, боялась темноты. Сейчас ужас с новой силой охватил ее. Была ли эта темнота сродни смерти? Бесконечная черная пустота, из которой нет возврата.

— С вами все в порядке? — спросил он резко.

Она видела, как шевелятся его губы, но ничего не слышала.

На ней была шуба, его рука обнимала ее за талию, но пока он открывал дверцу своего «даймлера», она снова с ужасом посмотрела на снег. Снег и смерть. Эти понятия стали для нее синонимами. Она ненавидела снег. Внезапно Нэнси истерично захохотала. Она больше никогда не увидит этого…

Они сели в автомобиль, и Рамон крепко обнял ее за плечи.

— Что с вами? Что все это значит?

Она дрожала, глаза ее расширились, лицо побледнело.

— Я боюсь, — прошептала она. — О Боже, я так ужасно боюсь.

Его руки обнимали ее, тело напряглось, а выражение лица было почти жестоким.

— Я хочу научить вас никогда ничего не бояться, — сказал он и приподнял ее подбородок. — Я хочу любить вас.

Его губы крепко прижались к ее губам.